Онлайн чтение книги Саван для соловья
Глава 5. Застольная беседа

1

Медсестры, что жили при больнице, и студентки из Найтингейл-Хаус в столовой при школе только завтракали и в полдень пили чай. На ленч и обед они шли в столовую самообслуживания, где в казенной и шумной обстановке обедал весь больничный персонал, за исключением врачей-консультантов. Там постоянно предлагался широкий выбор питательных, хорошо приготовленных блюд с учетом зарплаты государственных служащих и вкусов нескольких сотен человек, отличающихся друг от друга своими религиозными или диетическими ограничениями. В составлении меню повара строго руководствовались определенными принципами, в частности, в те дни, когда на операционный стол попадал урологический больной, печенка и почки по понятным любому соображениям из меню исключались.

Система самообслуживания вводилась в больнице Джона Карпепдера при упорном сопротивлении всех категорий работающего персонала. Восемь лет назад здесь были отдельные столовые для медсестер и учащихся, одна — для администрации и специалистов и маленький зал для привратников и мастеровых. Это устраивало всех, поскольку создавало подобающее различие между категориями и обеспечивало людям сносную тишину и возможность пообедать в компании тех, с кем они предпочитают. Но теперь только старший медицинский персонал наслаждался спокойствием и уединением в собственной столовой.

Эта привилегия, ревниво охраняемая, находилась под непрестанными атаками со стороны Министерства финансового контроля, государственных советников по вопросам общественного питания и экспертов по изучению труда, которые, вооружившись данными статистики расходов, без труда доказывали, что такая система неэкономична. Но пока докторам удавалось побеждать их. Их самым сильным аргументом была необходимость обсуждать вопросы здоровья пациентов втайне. Этот довод, предполагающий, что они продолжают работать даже во время приема пищи, со стороны официальных организаций встречал некоторый скептицизм, но им не удавалось его опровергнуть. Стоило им попытаться издали завести речь о необходимых изменениях в системе больничного питания, и доктора, как тяжелую артиллерию, неизменно и без промедления выдвигали на первый план необходимость строжайшей конфиденциальности по отношению к своим пациентам, и перед этим мистическим доводом сдавались даже аудиторы государственного казначейства. Позицию докторов значительно усиливала поддержка Матроны. Мисс Тейлор не скрывала, что считает в высшей степени оправданным, чтобы старший медицинский состав продолжал пользоваться отдельной столовой. А влияние мисс Тейлор на председателя комитета управления больницей было таким очевидными и давно существующим фактом, что об этом уже устали сплетничать. Сэр Маркус Коухен был богатым и представительным вдовцом, и все очень удивлялись тому, что они с Матроной до сих пор не поженились, все сходились на том, что этого не происходит либо из-за нежелания сэра Маркуса — известного Деятеля местного еврейского общества — женитья на женщине неиудейской веры, либо потому, что мисс Тейлор, преданная своему призванию, решила никогда не выходить замуж.

Но степень влияния мисс Тейлор па председателя комитета, а следовательно, и на сам комитет была очень высока. Все знали, что это особенно раздражает мистера Куртни-Бригса, поскольку значительно ограничивает его собственное влияние на сэра Маркуса. Но что касается отдельной столовой для врачей-консультантов, его мнение было принято во внимание и оказалось решающим.

И хотя всему остальному персоналу больницы приходилось обедать в огромном общем помещении, их права на некоторую интимность общения были по возможности соблюдены. Иерархическое разделение больничного общества продолжало уважаться. Просторное помещение общей столовой разделялось на небольшие закутки деревянными решетчатыми перегородками, увитыми растениями, и каждый из этих «кабинетов» создавал ата мосферу маленькой личной столовой.

Сестра Рольф взяла себе камбалу с жареным картофелем, принесла свой поднос на столик, за которым последние восемь лет обедала с сестрой Брамфет и сестрой Гиринг, и оглядела шумное скопище обитателей этого странного мира. В алькове у самого входа галдела кучка лаборантов в закапанных разными химикатами халатах. Рядом с ними устроился старый Флеминг, фармацевт амбулатории, с желтыми от никотина пальцами, которыми он скатывал шарики из хлеба. За соседним столиком щебетали четыре подруги-стенографйстки в голубых халатах. Мисс Райт, старшая секретарша, работавшая в госпитале уже двадцать лет, как всегда, торопливо и неразборчиво поглощала пищу, спеша вернуться к ожидающей ее пишущей машинке. Отделенная от ее стола перегородкой, уютно устроилась группка специалистов — мисс Банион, главный рентгенолог, миссис Нетерн, заведующая социальной работой, и два физиотерапевта; старательно охраняя свой статус неспешной и деловитой беседой на профессиональные темы, они демонстрировали безразличие к потребляемой пище и выбору столика, отодвинутого как можно дальше от легкомысленной канцелярской молодежи,

И о чем же все они думали? Возможно, о Фоллон. В больнице все, от главного консультанта до горничной, знали, что уже вторая студентка умерла при загадочных обстоятельствах и что здесь находятся полицейские из Скотленд-Ярда. Скорее всего, смерть Фоллон была предметом обсуждения за каждым столиком. Но это не мешало людям расправляться с ленчем и продолжать работать. Работы у всех было по горло, да и других неотложных забот у каждого хоть отбавляй; к тому же жизнь больницы ежедневно порождала все новые, свежие темы для сплетен и разговоров. И не потому, что жизнь должна продолжаться; в больницах это присловье имело свой, особый смысл. Жизнь действительно продолжалась, подталкиваемая настойчивым движением от рождения к смерти. Поступали все новые больные; машины «Скорой помощи» ежедневно привозили пострадавших; список операционных больных постоянно пополнялся; покойники выносились в морг, выздоровевшие выписывались, и на их место тут же укладывались новые пациенты. Смерть, даже внезапная и неожиданная, была более знакома этим беззаботным юным студенткам, чем даже самым опытным старшим детективам. И ее способность потрясать душу имеет свой предел. Или вы смиряетесь со смертью в первый год учебы или работы, или вам приходится отказаться от профессии медсестры. Но убийство! Это другое дело. Даже в нашем жестоком мире убийство сохраняет свое жуткое и первобытное свойство вызывать потрясение. Но сколько же именно людей в больнице на самом деле полагает, что Пирс и Фоллон были убиты? Только одного присутствия здесь восходящей звезды Скотленд-Ярда и его свиты было недостаточно, чтобы люди поверили в такое исключительное явление. Было множество других объяснений смерти девушек, более простых и более правдоподобных, чем убийство. Право Делглиша считать это убийством; поди-ка докажи это!

Сестра Рольф склонилась над тарелкой и начала лениво разламывать вилкой камбалу на кусочки. Она не чувствовала особого голода. Тяжелый запах пищи, висящий в воздухе, отбивал аппетит. Постоянный многоголосый гомон, в котором тонули отдельные звуки, оглушал и утомлял.

Рядом с Рольф, аккуратно подвернув подол своего плаща и бросив к ногам бесформенную поношенную сумку, которая повсюду сопровождала ее, сестра Брамфет с такой воинственной энергией поглощала отварную треску с гарниром из вареных овощей, как будто ее возмущала необходимость тратить время на прием пищи и она вымещала на ней свое раздражение. Сестра Брамфет постоянно брала отварную треску, и Рольф внезапно почувствовала, что не сможет перенести больше ни одного ленча, глядя на яростно расправляющуюся с треской коллегу.

Она напомнила себе, что в се власти прекратить свои мучения. Она могла бы пересесть, если бы только не это проклятое безволие, которое превращало простой акт перенесения своего подноса на другой столик в катастрофический и неисправимый поступок. Слева от нее сестра Гиринг ковырялась в тушеном мясе и резала па аккуратные кусочки цветную капусту. Когда она наконец приступила к процессу еды, она, как проголодавшаяся школьница, начала торопливо запихивать в себя пищу. Но этому обязательно предшествовали жеманные и придирчивые приготовления. Сестра Рольф не раз едва удерживалась, чтобы не прикрикнуть: «Бога ради, Гиринг, прекратите эту противную возню и ешьте, наконец!» Когда-нибудь она все-таки не смолчит. А значит, в ее лице еще одну пожилую медсестру объявят «невозможной и, по-видимому, стареющей».

Она обдумывала идею жить вне больницы. Это не запрещалось, и она вполне могла себе позволить купить квартиру или даже маленький домик, что было бы хорошим вложением средств перед пенсией. Но Джулия Пардоу отвергла эту идею несколькими небрежными убийственными замечаниями, которые она бросила как холодную гальку в глубокий омут ее надежд и планов. Сестра Рольф часто вспоминала ее высокий, детский голосок.

— Переехать! Зачем вам это делать? Мы не сможем тогда так часто видеться.

— Почему же, Джулия? Сможем, да еще в гораздо более интимной обстановке, и не нужно будет рисковать и исхитряться. Это будет приятный, уютный домик, он вам понравится.

— Но я уже не смогу так просто, как теперь, проскользнуть к вам, когда почувствую, что мне это нужно.

Когда она почувствует, что ей это нужно? Нужно — что? Сестра Рольф отчаянно отмахивалась от назойливого вопроса, на который никогда не решалась ответить себе.

Она понимала природу своей проблемы, в конце концов, в ней не было ничего исключительного. В любых взаимоотношениях всегда есть тот, кто любит, и другой, который разрешает себя любить. Едва ли здесь можно было установить жесткую регламентацию; от каждого по способностям, каждому по потребностям. Но разве это эгоистично или самонадеянно — рассчитывать на то, что тот, кому приносится дар любви, знает ему цену; что она не растрачивает свою любовь на неразборчивую и вероломную плутовку, которая получает наслаждение везде, где только возможно? Она сказала:

— Вы сможете приходить два-три раза в неделю или еще чаще. Я буду жить не очень далеко.

— О, не знаю, как у меня это получится. Не понимаю, зачем вам возиться с домом? Вам и здесь прекрасно.

Сестра Рольф подумала: «Но мне здесь не прекрасно. Здесь меня все раздражает. Не только тяжелобольные пациенты становятся раздражительными. Это случилось и со мной. Я не люблю и презираю большинство людей, с которыми мне приходится работать. Даже работа теряет для меня свою привлекательность. С каждым новым набором учащихся они оказываются все более ограниченными и менее образованными. Я уже больше не уверена в ценности того, что делаю».

У кассы раздался грохот. Одна из уборщиц уронила поднос с грязной посудой. Невольно взглянув в ту сторону, сестра Рольф увидела только что вошедшего детектива, который встал со своим подносом в конец очереди. Она наблюдала за высоким человеком, не обращавшим внимания на болтающих в длинной очереди студенток, пока он медленно продвигался вперед, между хозяйственником и ученицей акушерки. Он поставил на поднос тарелку с кусочком масла и хлебом и ждал, пока раздатчица выдаст ему заказанное блюдо. Она удивилась, увидев его здесь. Ей не приходило в голову, что он решит прийти на леич в больничную столовую, и при этом один. Она следила, как он добрался до конца, передал контролеру свой чек и повернулся, оглядывая зал в поисках свободного места. Он выглядел совершенно непринужденным, как будто не осознавал, что его окружает чуждый, незнакомый ему мир. Она подумала, что этот мужчина наверняка чувствует себя уютно в любой компании, поскольку защищен своим внутренним миром, обладает тем сокровенным достоинством и самоуважением, которые и есть основа счастья. Вдруг она ощутила прилив жадного интереса к его внутреннему миру, но, возмущенная этим, она снова низко склонилась над тарелкой. Наверное, женщины находили интересным его удлиненное худое лицо, одновременно надменное и чувствительное. Пожалуй, для его профессии это одно из преимуществ, и, будучи мужчиной, он, вероятно, частенько пускал его в ход. Несомненно, одной из причин, по которой ему поручили расследование этого дела, была его привлекательность. Если заурядный Бил Бейли ничего не смог сделать, пусть попробует свои силы восходящая звезда Скотленд-Ярда. Когда в больнице в качестве подозреваемых полно женщин, да в придачу к ним три старые девы, уж он-то не упустит возможность применить свои чары. Что ж, удачи ему!

Но за столиком она оказалась не единственной, кто заметил его появление. Она скорее почувствовала, чем увидела, как сестра Гиринг выпрямилась и сказала:

— Ну и ну! Красавец сыщик! Лучше ему поесть с нами, а не то он окажется в компании с этими болтушками. Кто-то же должен помочь бедняге сориентироваться.

А теперь, подумала сестра Рольф, она бросит на него свой кокетливый, зазывный взгляд, и мы будем вынуждены терпеть его до конца ленча. Знаменитый взгляд был приведен в действие, и приглашение было принято. Невозмутимый Делглиш пробрался со своим подносом через толчею в зале и подошел к их столику. Сестра Гирипг сказала:

— А куда вы дели своего красавца сержанта? Я думала, полицейские всегда ходят парами, как монахини.

— Мой красавец сержант изучает отчеты и уничтожает сандвичи с пивом, в то время как я воспользовался преимуществом старшего по чину, чтобы оказаться в вашем прелестном обществе. Этот стул занят?

Сестра Гиринг придвинулась со своим стулом поближе к Брамфет и улыбнулась ему:

— Пожалуйста, присаживайтесь.

2

Делглиш уселся, прекрасно понимая, что сестре Гиринг приятно видеть его здесь, что сестра Рольф этим недовольна и что сестре Брамфет, которая приветствовала его появление коротким кивком, его общество безразлично. Без улыбки взглянув на него, сестра Рольф обратилась к сестре Гиринг:

—Не думай, что мистер Делглиш присоединился к нам из-за твоих прекрасных глазок. Старший инспектор рассчитывает выудить из нас информацию, пока будет уничтожать свое мясо.

Сестра Гиринг захихикала:

— Дорогая моя, что толку меня предупреждать! Когда такой интересный мужчина пожелает выманить у меня какие-то сведения, я ничего не смогу утаить. Лично я не могла бы совершить убийство, у меня на это просто не хватит ума. Не хочу сказать, что у кого-то его хватило — ну, чтобы совершить убийство, я имею в виду. Но лучше на время еды оставить неприятные темы. Меня уже допросили с пристрастием, верно, инспектор?

Делглиш положил приборы около тарелки и, откинувшись на стуле, поставил поднос на ближайший освободившийся столик, не утруждая себя вставанием. Он сказал:

— По-моему, здешняя публика восприняла смерть Фоллон довольно спокойно.

Сестра Рольф пожала плечами:

— А вы думали, что все оденутся в траур, будут говорить шепотом и откажутся от еды? Работа должна продолжаться. Во всяком случае, ее мало кто знал, а Пирс — и того меньше.

— И мало кто ее любил, — сказал Делглиш.

— Нет, не думаю, что ее вообще любили. Она была слишком большой фарисейкой, слишком погружена в религиозность.

— Если это можно назвать религиозностью, — вставила сестра Гиринг.

— У меня другие представления о религии. «Nil nisi»3Здесь: «о мертвых — только хорошее» (лат.). и все такое, но эта девушка была ограниченной и страшной педанткой. Ее всегда больше волновали проступки и недостатки других, чем свои. Поэтому остальные девушки ее и не любили. Они уважают истинные религиозные убеждения, Я нахожу, что этой точки зрения придерживается большинство людей. Но никто не любит, когда за ними шпионят.

— А она за ними шпионила? — спросил Делглиш.

Казалось, сестра Гиринг пожалела о сказанном.

— Ну, это, наверное, слишком сильно сказано. Но если в группе что-нибудь происходило, можно было поклясться, что Пирс об этом знает. И обычно она стремилась донести это до властей. Как всегда, конечно, из самых лучших побуждений.

Сестра Рольф сухо сказала:

— У нее было обыкновение совать нос в дела других людей ради их пользы. Это не способствует популярности.

Сестра Гиринг отодвинула тарелку, положила на блюдечко кусок торта с черносливом и начала тщательно, словно делала хирургическую операцию, извлекать из фруктов косточки. Она сказала:

—Впрочем, она была неплохой медсестрой. На Пирс можно было положиться. И пациенты, кажется, ее любили. Наверное, они находили утешение в ее религиозности.

Сестра Брамфет подняла голову и заговорила в первый раз:

— Вы не можете судить о том, какой она была медсестрой. И Рольф тоже. Вы видели девушек только в школе. В палатах их видела я.

— Я тоже видела их за работой в палатах. Если помните, я клинический инспектор. Это моя работа — учить их ухаживать за больными.

Сестра Брамфет упрямо возразила:

—Каждый студент, направленный в мою палату, обучается мной, как вы знаете. Медсестры других палат могут приглашать клинического инструктора, если им это нравится. Но в частных палатах студентами занимаюсь я. И я предпочитаю делать это сама, когда вижу, какие странные теории вы вбиваете им в головы. И кстати, я случайно узнала — мне сказала об этом Пирс, — что вы приходили в мою палату седьмого января, когда я была выходная, и проводили там занятия. В будущем, пожалуйста, спрашивайте у меня разрешение, прежде чем использовать моих пациентов в качестве учебного материала.

Сестра Гиринг вспыхнула. Она попыталась рассмеяться, но ее смех звучал принужденно. Она взглянула на сестру Рольф, словно ища у нее поддержки, но та не поднимала глаз от тарелки. Затем враждебно и скорее как ребенок, решивший оставить за собой последнее слово, она вдруг выпалила:

— Когда Пирс была в твоей палате, там произошло что-то, сильно расстроившее ее.

Сестра Брамфет яростно сверкнула на нее глазами:

— В моей палате?! В моей палате ее ничего не могло расстроить!

Это твердое заявление подразумевало, что ни одна студентка, достойная упоминания по имени, не могла быть расстроена ничем, что происходит в платной палате; даже мысль об этом недопустима, раз за палату отвечает сестра Брамфет.

Сестра Гиринг пожала плечами:

— И все-таки что-то вывело ее из равновесия. Возможно, это было нечто, не имеющее отношения к больнице, но никто не поверит, что бедняжка Пирс была как-то связана с внешним миром. Это было в среду па той неделе, перед тем как девушки начали заниматься. Я зашла в часовню сразу после чая, чтобы заняться цветами — поэтому я и запомнила, какой это был день, — и она сидела там одна. Не стояла на коленях и не молилась, а просто сидела. Ну, я сделала то, зачем пришла, и вышла, не заговорив с ней. В конце концов, ведь часовня открыта для отдыха и размышлений, и какое мне дело, если у одной из студенток появилось желапие уединиться для раздумий. Но когда я вернулась туда почти через три часа, спохватившись, что забыла на алтаре ножницы, она все еще сидела там, совершенно тихо и на том же месте. Ну, серьезные размышления — дело неплохое, но четыре часа — это уж слишком. Думаю, девушка даже не ужинала. К тому же она выглядела очень бледной, поэтому я подошла к ней и спросила, все ли у нее в порядке и не могу ли я чем-нибудь помочь ей. Она ответила, даже не взглянув па меня:

— Нет, спасибо, сестра. Меня кое-что очень беспокоит, так что мне нужно очень тщательно это обдумать. Я пришла сюда за помощью, но не от вас.

В первый раз сестра Рольф развеселилась:

— Вот ядовитая тварь! Полагаю, она имела в виду, что пришла просить помощи у более высших сил, чем клинический инструктор.

— Она хотела сказать — занимайся своими делами, и я не стала настаивать.

Сестра Брамфет, словно чувствуя необходимость объяснить присутствие своей коллеги в часовне, сказала:

— У сестры Гирииг удивительный талант к составлению букетов и вообще любых украшений из цветов. Вот Матрона и попросила ее заниматься часовней. Она проверяет цветы каждую среду и пятницу. И она очаровательно украшает нашу гостиную для традиционного обеда медсестер, который устраивается каждый год.

Сестра Гирииг удивленно посмотрела на нее, затем рассмеялась:

— Ну да, хотя сама Мейвис не такая уж значительная личность. Но спасибо за комплимент.

Наступило молчание. Делглиш занялся едой, нисколько не смущенный паузой, он и не собирался помочь дамам, предложив новую тему для разговора. Но сестра Гиринг сочла молчание в присутствии постороннего неприличным и с искусственным оживлением сказала:

— Как видно из протокола, комитет управления больницей согласился ввести предложения комитета Сомон. Что ж, лучше поздно, чем никогда. Наверное, это означает, что Матрона станет главой службы медсестер всех больниц в нашем округе. Главный медсестринский инспектор! Для нее это будет большим событием, но интересно, как это воспримет Куртни-Бригс. Если бы это зависело от него, Матрона получила бы меньше власти, но никак не больше. Она для него и так уже как бельмо на глазу.

Сестра Брамфет сказала:

— Пора уже что-то делать, чтобы помочь психиатрическим больницам и тем, что занимаются старческими болезнями. Но не знаю, почему они хотят изменить название должности. Если звание Матроны подходило для Флоренс Найтингейл, то оно подходит и для Мэри Тейлор. Не думаю, чтобы она очень хотела называться главным медсестринским инспектором, это звучит слишком похоже на армейское звание. Смешно!

Сестра Рольф пожала худенькими плечиками:

— Только не думайте, что я испытываю восторг по поводу отчета Сомон. Я вообще начинаю задумываться, что происходит с сестринской работой. Каждый отчет и рекомендация словно отодвигает нас от постели больного. У нас есть диетологи, чтобы следить за питанием больных; физиотерапевты, чтобы заниматься с ними упражнениями; социальные медицинские работники, чтобы выслушивать их жалобы; палатные санитарки, чтобы оправлять постели; лаборанты, которые берут кровь; секретари, которые украшают палаты цветами и ведут переговоры с родственниками; помощники в операционной, чтобы подавать хирургу инструменты. Если мы не проявим бдительности, то скоро нам придется заниматься тем, что остается после того, когда все специалисты разберут себе дела. А теперь у пас уже появился отчет Сомон со всеми этими рассуждениями насчет первого, второго и третьего уровня управления. Управления чем? Уж слишком часто и не к месту употребляется технический жаргон. Спросите себя, каковы сегодня функции медсестры. И чему, собственно, мы пытаемся научить девушек?

Сестра Брамфет сказала:

— Безоговорочно выполнять приказания и быть преданными своим руководителям. Послушание и верность. Научите этому студентку, и из нее получится прекрасная сестра.

Она с такой яростью разрезала пополам картофелину, что нож лязгнул по тарелке. Сестра Гиринг засмеялась:

— Брамфет, вы отстали на целых двадцать лет. Этого было достаточно для нашего поколения, а сейчас эти девочки, прежде чем выполнить наше распоряжение, задаются вопросом, насколько оно оправданно и что такого сделали старшие, чтобы заслужить их уважение. В целом это неплохо. А иначе как можно рассчитывать привлечь к сестринскому делу умных девушек, если относиться к ним как к слабоумным? Мы должны поощрять их желание спрашивать об установленных процедурах, даже время от времени отвечать им.

Сестра Брамфет поглядела на нее с таким выражением, что было ясно: лично она готова обойтись и без умников, раз уж они позволяют себе такое пренебрежение к старшим.

—Интеллект — это еще не самое главное. В этом состоит проблема нашего времени, потому что люди считают интеллект единственным необходимым качеством человека.

Сестра Рольф сказала:

— Дайте мне смышленую девушку, и я сделаю из нее отличную медсестру — не важно, есть у нее к этому призвание или нет. Возьмите, например, глупых. Они будут льстить вашему самолюбию, но из них никогда не выйдет хорошей квалифицированной специалистки.

Говоря это, она смотрела на сестру Брамфет, и в ее голосе слышалось явное презрение. Делглиш опустил глаза в тарелку и притворился, что тщательно отделяет от говядины прожилки жира.

Реакцию сестры Брамфет можно было предсказать.

—Специалистки! Мы говорим о медсестрах. Хорошая медсестра думает о себе прежде всего как о медсестре! Конечно, она квалифицированная специалистка! Я думала, что уж теперь мы все с этим согласились. Но в наше время слишком много разговоров ведется об общественном положении. А по-моему, главное — это справляться со своей работой.

— Но с какой именно? Не об этом ли мы и спрашиваем себя?

— Вы — может быть. Лично мне прекрасно известно, чем я занимаюсь. В частности, сейчас это уход за очень тяжелым больным.

Сестра Брамфет отодвинула тарелку в сторону, ловко накинула на плечи плащ, на прощанье кивнула им, что можно было расценить как предупреждение или примирение, и с деловитым видом поспешила из столовой своей тяжелой походкой пахаря, с болтающейся сбоку потертой сумкой. Сестра Гиринг рассмеялась, глядя ей вслед:

— Бедная старая Брам! Послушать ее, так у нее всегда очень тяжелые больные.

Сестра Рольф сухо отозвалась:

—Так оно и есть.

3

Ленч закончился почти в полном молчании. Затем сестра Гиринг покинула их, что-то пробормотав насчет занятий по клинике в палате. Делглишу пришлось возвращаться в Найтингейл-Хаус с сестрой Рольф. Они вместе вышли из столовой, и он забрал из гардероба свое пальто. Затем они прошли по длинному коридору и через поликлиническое отделение. По всей видимости, оно было открыто совсем недавно, и вся мебель и убранство сияли чистотой. Огромный холл с его столиками с пластиковым покрытием и стоящими вокруг стульями, с его многочисленными ухоженными комнатными растениями и весьма посредственными картинами был довольно уютным, но у Делглиша не было желания задерживаться здесь. Как у всякого здорового человека, у него было непреодолимое отвращение к больницам, вызванное отчасти страхом, отчасти антипатией, и он нашел эту атмосферу нарочитой живости и фальшивой естественности неубедительной и пугающей. Запах дезинфекции, которая, по мнению мисс Бил, являлась эликсиром жизни, у него вызывал только тяжелые ассоциации со смертью. Он не думал, что смерть пугает его. Несколько раз за свою службу он близко соприкасался с ней, и она не вызывала в нем чрезмерного отвращения. Но он боялся старости, сопровождающих ее болезней и беспомощности. Его пугала перспектива потери независимости, пренебрежительного отношения посторонних к дряхлости, отказа от личной жизни, ненависть к боли, жалостливые взгляды па лицах друзей, которые понимают, что их сочувствие долго не продлится. В свое время ему придется столкнуться со всеми этими вещами, если только смерть не заберет его к себе легко и быстро. Что ж, он готов с ними встретиться. Он не настолько самонадеян, чтобы думать, что его минует доля всех остальных людей. Но пока он предпочитал, чтобы ему не напоминали об этом возрасте.

Поликлиника находилась рядом с входом в отделение скорой помощи, и когда они проходили мимо него, в двери внесли носилки. На них лежал истощенный старик; у его мокрых губ был прилажен сосуд для рвоты; его невероятно огромные глаза бессмысленно вращались в орбитах на совершенно голом черепе. Делглиш почувствовал, что на него смотрит сестра Рольф. Он повернул голову как раз в нужный момент, чтобы уловить ее задумчивый и, как ему показалось, презрительный взгляд.

— Вам здесь не нравится, правда? — спросила она.

— Признаться, не очень.

— Сейчас и мне самой тоже, но подозреваю, что совсем по другим причинам.

Они помолчали. Затем Делглиш спросил, обедает, ли Леонард Моррис в общей столовой, когда работает в госпитале.

— Редко. Думаю, он съедает принесенные с собой сандвичи в фармацевтическом кабинете. Он предпочитает обедать в компании с самим собой.

— Или в компании с сестрой Гиринг? Она презрительно усмехнулась:

— А! Вы уже и до этого докопались! Ну конечно! Она принимала его у себя вчера вечером, как я слышала. Кажется, маленький человек уже не может себе позволить ни угостить знакомого, ни соответственно после этого провести с ним вечер. Как же полиция любит копаться в грязном белье! Странная это работа — как собаки вокруг дерева, вынюхивать везде грехи.

— А вам не кажется, что «грех» — слишком сильное слово для сексуальной озабоченности Леонарда Морриса?

— Разумеется, просто я выразилась фигурально. Но я бы не советовала вам очень волноваться из-за любовной связи Морриса и Гирииг. Их отношения существуют так долго, что считаются уже респектабельными, о них даже перестали болтать. Она из тех женщин, которым обязательно нужно кого-нибудь опекать, а он как раз мужчина такого типа, который любит кому-нибудь пожаловаться на свою ужасную семейную жизнь и жуткие отношения между коллегами. По его мнению, к нему как к профессионалу относятся недостаточно почтительно. Кстати, у него четверо детей. Я думаю, его ничто так не расстроило бы, как если бы вдруг его жена решила с ним разойтись и они с Гиринг могли бы пожениться. Гиринг, конечно, хотела бы иметь мужа, но вряд ли она выбрала бы па эту роль бедняжку Морриса. Более вероятно…

Она вдруг замолчала. Делглиш спросил:

— Вы думаете, у нее на уме есть более подходящий кандидат?

— Почему бы вам не спросить об этом ее? Она мне не доверялась.

— Но вы отвечаете за ее работу? Клинический инструктор находится под руководством старшего преподавателя?

— Я отвечаю за ее работу, а не за моральный облик.

Они достигли дальнего выхода из отделения скорой помощи, и не успела сестра Рольф толкнуть дверь, как в нее влетел мистер Куртни-Бригс. За ним следовала группа молодых медицинских сотрудников в белых халатах со стетоскопами, висящими на шее. С каждой стороны по два ученика почтительно кивали, слушая поучения великого хирурга. Делглиш подумал, что в его манерах бросаются в глаза заносчивость, некоторая вульгарность и грубоватая хитрость, которые он, видимо, считал качествами, необходимыми преуспевающему признанному специалисту. Словно прочитав его мысли, сестра Рольф сказала:

—А знаете, они все очень разные. Возьмите, например, мистера Молрави, нашего хирурга-офтальмолога. Он напоминает мне грызуна, соню. Каждый четверг утром он семенит сюда и стоит по пять часов в операционной, не говоря ни одного лишнего слова, только шевеля усами; своими крошечными пальчиками он копается в глазах бесконечных пациентов, затем он официально благодарит всех, включая младших медсестер, снимает резиновые перчатки и снова семенит прочь, чтобы дома заняться своей коллекцией бабочек.

— Что ж, милый, скромный человечек.

Она обернулась взглянуть на него, и он снова обнаружил в ее глазах этот смущающий его презрительный блеск.

— О нет! Не скромный! Просто он производит другое впечатление. Мистер Молрави так же, как и мистер Куртни-Бригс, убежден, что он замечательный хирург. В профессиональном отношении они оба очень тщеславны. Тщеславие, мистер Делглиш, главный порок хирургов, как у медсестер — раболепие. Я еще не встречала хорошего хирурга, который не был бы убежден, что по своему могуществу он стоит лишь на одну ступень ниже Бога. Они все заражены высокомерием. — Она помолчала и спросила: — Разве это не относится также и к убийцам?

— Только к одному их типу. Вы должны помнить, что убийство — в высшей степени индивидуальное преступление.

— Разве? Я думала, что уже все мотивы и средства до тошноты вам знакомы. Но в конце концов, вам виднее.

Делглиш спросил:

— По-видимому, сестра, мужчины не вызывают у вас большого уважения?

— Напротив, я их очень уважаю. Просто я их не люблю. Но стоит относиться с почтением к полу, который довел себялюбие до такого искусства. Это то, что дает вам силу, — эта способность посвятить всего себя своим собственным интересам.

Несколько злорадствуя, Делглиш сказал, что он удивлен тем, что мисс Рольф, при своем откровенном возмущении униженным положением медсестры, не выбрала себе более мужественного занятия. Например, доктора. Она горько засмеялась:

— Я хотела стать врачом, но мой отец считал, что женщине ни к чему образование. Не забудьте, мне уже сорок шесть. Когда я училась в школе, у нас не было всеобщего бесплатного школьного образования для девочек и мальчиков. Отец зарабатывал достаточно много — меня не взяли в бесплатную школу, так что ему приходилось платить за меня. Он перестал платить, когда мне исполнилось шестнадцать, и он смог это сделать под благовидным предлогом.

Делглиш не нашел что сказать. Его поразила ее откровенность. Она не из тех женщин, подумал он, которая доверит свои переживания незнакомцу, и он не тешил себя иллюзией, что она ожидает найти в нем сочувствие и понимание. Ни одного мужчину в мире она не находила близким себе по духу. Это просто был внезапный порыв излить свою горечь и неудовлетворенность. Что его вызвало: воспоминание об отце, недовольство мужчинами вообще или раздражение от зависимого статуса своей профессии, было трудно сказать.

Они уже покинули госпиталь и теперь шли по узкой тропинке, что вела к Найтингейл-Хаус. Пока они не достигли его, никто из них не проронил ни слова. Сестра Рольф поплотнее закуталась в свой длинный плащ и надвинула на лоб капюшон, как будто защищалась не только от резкого ветра. Делглиш погрузился в свои размышления. Так они молча шагали под деревьями, каждый по своей стороне тропинки.

4

В кабинете сержант Мастерсон стучал на машинке, печатая отчет о допросах. Делглиш сказал:

— Непосредственно перед тем, как прийти в школу, Пирс работала в частной палате сестры Брамфет. Я хочу знать, не произошло ли там что-нибудь важное. А еще мне нужно получить подробный отчет о дежурствах Пирс за последнюю неделю, и выясните, что она делала в последний день, буквально по минутам. Выясните еще, кто из студенток был с ней па дежурстве, в чем заключались их обязанности, где она дежурила, какой она показалась остальному персоналу. Я хочу знать имена пациентов в той палате, где она дежурила, и что с ними стало. Лучше всего вам начать с бесед с остальными студентками и составить отчет на основании их рассказов. Обычно девушки ведут дневник, куда заносят события каждого дня.

— Мне стоит поговорить об этом с Матроной?

— Нет. Спросите об этом у сестры Брамфет. Мы работаем непосредственно с ней, и, ради бога, будьте как можно более вежливым и тактичным. У вас уже готовы эти отчеты?

— Да, сэр. Они напечатаны. Хотите прочесть их сейчас?

— Нет. Скажете мне, если там есть то, что мне необходимо знать. Я просмотрю их сегодня вечером. Полагаю, нечего и надеяться, что кто-либо из наших подозреваемых известен в полиции?

— Если это и так, сэр, это не указано в их персональных делах. В них вообще поразительно мало информации. Хотя, например, Джулия Пардоу была исключена из средней школы. Кажется, из них она единственная правопарушителышца.

— Господи, за что?

— В ее досье об этом не сказано. По всей видимости, это имело какое-то отношение к учителю математики. Директор ее школы сочла необходимым указать это в ее характеристике, присланной Матроне, когда девушка поступала сюда. Ничего особенного. Она пишет, что Джулию незаслуженно обижали и что она надеется, что больница даст ей шанс научиться единственной профессии, к которой она проявляла интерес и способности.

— Очень милое замечание, с двойным смыслом. Так вот почему ее не приняли в больницах Лондона, которые приданы к институтам. Мне так и казалось, что сестра Рольф не совсем точно изложила мне эти причины. Есть что-нибудь о других? Какие-либо связи между ними перед поступлением сюда?

— Матрона и сестра Брамфет вместе учились на севере в Королевской больнице Нетеркастла, проходили там акушерскую практику в городском родильном доме и приехали сюда пятнадцать лет назад, обе в качестве палатных медсестер. Мистер Куртни-Бригс в 1946 — 1947 годах был в Каире, сестра Гиринг тоже. Он был майором медицинской службы, а она — медсестрой. Предположений, что тогда они знали друг друга, не имеется.

— Если бы они были знакомы, вряд ли вы нашли бы этому подтверждение в их личных делах. Но они могли встречаться. В сорок шестом Каир был довольно оживленным местом, приятным для общения, как рассказывал мне мой приятель. Интересно, служила ли мисс Тейлор в военном госпитале? Она носит головной убор военной медсестры.

— У нее в досье этого нет. Самая ранняя по дате характеристика — из ее школы медсестер, откуда она пришла сюда работать. В Нетеркастле она пользовалась отличной репутацией.

— Она и здесь на очень высоком счету. А вы проверили показания Куртни-Бригса?

— Да, сэр. Привратник записывает каждую машину, которая выезжает или въезжает после полуночи. Мистер Куртни-Бригс уехал в двенадцать тридцать две.

— Гм… Это позже, чем он пытался мне внушить. Я хочу, чтобы вы проверили его расписание. Точное время окончания операции должно быть указано в книге записей в операционной. Доктор, ассистировавший ему, должен знать, когда он уехал, — мистер Куртни-Бригс любит, чтобы его почтительно провожали до машины. Затем вам нужно проехать по дороге и засечь время. Наверное, упавшее дерево уже убрали, но вы без труда обнаружите, где оно лежало. На то, чтобы привязать к ветке свои шарф, у него не могло уйти больше пяти минут. Выясните, куда дели шарф. Вряд ли он солгал насчет тех фактов, которые так легко проверить, но он достаточно самонадеян, чтобы думать, что способен ловко скрыть все, включая убийство.

— Сэр, может, эту работу сделает констебль Грисон? Он обожает такого рода реконструктивную работу.

—Скажите ему, чтобы он ограничивался самыми необходимыми действиями. Ему нет надобности надевать операционную хламиду и лезть в операционную. Да ему и не разрешат. Есть какие-нибудь новости от сэра Майлса или из лаборатории?

— Нет, сэр, но мы узнали имя и адрес того молодого человека, с которым Фоллон провела неделю на острове Уайт. Он работает ночным телефонистом и живет в Северном Кенсингтоне, Местная полиция почти сразу же нашла его благодаря фамилии Фоллон — она записалась под своим именем, — и они снимали две отдельные комнаты.

— Что ж, она была женщиной, которая ценила уединение. И вместе с тем вряд ли она могла забеременеть, если оставалась в своей комнате. Я увижусь с молодым человеком после того, как навещу поверенного мисс Фоллон. Вы не знаете, Леонард Моррис уже пришел?

— Нет еще, сэр. Я проверял в аптеке, он действительно позвонил сегодня утром и сказал, что чувствует себя неважно. Очевидно, он страдает язвой двенадцатиперстной кишки. Они считают, что она снова разыгралась.

— Она еще больше у него разыграется, если он вскоре не появится для показаний. Я не хочу огорчать его визитом к нему на дом, но мы не можем бесконечно ждать возможности проверить рассказ сестры Гиринг. Оба эти убийства, если это были убийства, требуют с точностью до минуты установить время. Если возможно, мы должны узнать, буквально поминутно, кто что делал. Время для нас — решающий фактор.

Мастерсон сказал:

— Именно это меня и удивляет — я насчет отравленного питания через трубку. Не так просто было добавить карболовую кислоту в молоко, преступник должен был позаботиться о необходимой концентрации кислоты да чтобы не изменились вид и цвет молока, а кроме того, подменить бутылку с настоящим молоком такой же запечатанной. Все это не сделаешь в спешке.

— А я и не сомневаюсь, что все было проделано очень тщательно и с запасом времени. Но думаю, я знаю, как это было сделано.

Он описал свое предположение. Сержант Мастерсон, разозлившись на себя, что пропустил столь очевидные факты, сказал:

— Точно! Мог бы и сам догадаться!

— Это, сержант, не точно, а только возможно — возможно, что все было проделано именно так.

Но сержанту Мастерсону пришло в голову возражение, и он его высказал, Делглиш ответил:

— Но это не может быть мужчина. Проделать это легко могла только женщина, и особенно одна женшина. Надо признать, что для мужчины это было бы гораздо сложнее.

— Значит, делаем заключение, что молоко было отравлено женщиной?

— Пока допускаем возможность, что обе девушки были убиты женщиной. Но все равно это остается только предположением. Вы не слышали, оправилась ли Дейкерс настолько, чтобы можно было ее допросить? Доктор Спеллинг должен был заглянуть к ней сегодня днем.

— Как раз перед ленчем звонила Матрона и сказала, что девушка еще спит, но после пробуждения должна уже чувствовать себя гораздо лучше. Она находится под воздействием успокоительного, так что никто не знает, когда это произойдет. Мне заглянуть к ней, когда я буду в частном отделении?

— Нет, я сам к ней попозже зайду. А вы можете проверить это сообщение о возвращении Джозефины Фоллон в Найтингейл-Хаус утром двенадцатого января. Кто-то должен был видеть, как она уходила. И где хранилась ее одежда, пока она была в изоляторе? Не мог ли кто-нибудь воспользоваться ею, чтобы выдать себя за нее? Вряд ли, конечно, но надо это проверить.

— Инспектор Бейли уже проверил, сэр. Никто не видел, как Фоллон вышла, но они признают, что она могла выйти из палаты незамеченной. Весь персонал был занят делом, больных очень много, а у нее была отдельная палата. Если бы они не застали Фоллон в палате, то просто решили бы, что она прошла в ванную. Ее одежда висела в гардеробе у нее в палате. Любой, кто имел право находиться в отделении, мог ее взять, конечно если Фоллон спала или вышла из комнаты. Но все уверены, что этого никто не делал.

—Я тоже. Думаю, я знаю, зачем Фоллон возвращалась в Найтингейл-Хаус. Гудейл сказала, что Фоллон получила подтверждение своей беременности всего за два дня до болезни. Возможно, она его не успела уничтожить. Если это так, то в ее спальне это было единственное, что она не хотела оставлять для постороннего глаза. Среди ее бумаг его определенно не обнаружили. Я думаю, она приходила, чтобы забрать его, разорвать и выбросить в унитаз.

— Разве она не могла позвонить Гудейл и попросить уничтожить его?

— Нет, не могла, иначе она возбудила бы подозрения. Она не была уверена, что к телефону подойдет именно Гудейл, и не хотела передавать просьбу через кого-то другого. Настоятельная просьба переговорить только с Гудейл и нежелание принять помощь от другой студентки показались бы очень странными. Но это не больше чем предположение. А обыск в Найтингейл-Хаус уже закончен?

— Да, сэр. Они ничего не нашли. Никаких следов яда и сосуда из-под него. В основном в комнатах пузырьки с аспирином, и у сестер Гирииг, Брамфет и мисс Тейлор небольшой запас снотворных таблеток. Но не могла же Фоллон умереть от успокоительных или снотворных средств?

— Нет. Средство, которое она получила, действует гораздо быстрее. Нам нужно только запастись терпением и ждать результатов лабораторного исследования.

5

Днем, ровно в два тридцать четыре, в самой большой и роскошной частной палате умер пациент сестры Брамфет. Она всегда боялась такой смерти. Пациент умер, борьба за его жизнь окончена, она, сестра Брамфет, лично ответственна за это. Тот факт, что ее борьба часто была обречена на неудачу, что враг, даже если он встречает такой резкий отпор, всегда уверен в окончательной победе, никогда не ослаблял ее чувство поражения. Пациенты появлялись в палате сестры Брамфет не для того, чтобы умереть, а для того, чтобы поправиться, и благодаря упорному желанию сестры защитить их они обычно поправлялись, часто к их собственному удивлению и иногда даже несмотря на свое желание умереть.

Именно с этим пациентом она не очень надеялась на успех, но только когда мистер Куртни-Ьригс отключил капельницу, она осознала свое поражение. Пациенту становилось определенно лучше, это был трудный и капризный пациент, но он боролся до конца. Это был преуспевающий бизнесмен, чьи планы на будущее явно не включали смерть в сорок два года. Она припомнила взгляд дикого удивления, почти ярости, когда он осознал, что смерть — нечто такое, над чем ни он, ии его врач не властны. Сестра Брамфет слишком часто видела его молодую жену, которая появлялась в дни посещений, чтобы предположить, что та будет очень страдать от горя. Сам больной был единственным человеком, кого возмутила бы бесплодность героических и дорогостоящих стараний мистера Куртни-Бригса спасти его, и, по счастью для хирурга, он оказался не в состоянии потребовать извинений или объяснений.

Мистер Куртни-Бригс встретится с молодой вдовой, предложит ей свой старательно подобранный набор утешительных фраз и заверит ее, что было сделано все, что в человеческих силах. Внушительная сумма счета будет служить подтверждением тому, а также явится мощным оправданием неизбежному чувству вины за смерть супруга. Куртни-Бригс очень ловко обходится с вдовами; и надо отдать ему справедливость, бедные, так же как и состоятельные, одинаково удостаивались подбадривающего и утешительного потрепывания по плечу и стереотипных фраз сожаления и сочувствия.

Сестра Брамфет натянула простыню на внезапно поблекшее лицо. Закрывая мертвому глаза опытными пальцами, она почувствовала под сморщенными веками еще теплые глазные яблоки. Она не испытывала пи горя, пи гнева. Как всегда, неудача угнетала и придавливала ее, как физический груз, отягощая ее плечи и уставшие мускулы.

Они вместе отвернулись от постели. Взглянув на хирурга, сестра Брамфет была потрясена его измученным видом. В первый раз он тоже казался угнетенным неудачей и возрастом. Правда, он не привык к тому, чтобы пациенты умирали в его присутствии. Еще реже они умирали на операционном столе, даже если для избавления его от этого тяжкого зрелища приходилось перевозить больного из операционной до палаты в несколько неприличной спешке. Но в противоположность сестре Брамфет мистер Куртни-Бригс не был обязан следить за своими пациентами до их последнего вздоха. И все равно она не верила, что его расстроила смерть именно этого пациента. В конце концов, для него это не могло быть полной неожиданностью. И даже если бы он был склонен к самокритике, ему не за что было упрекать себя. Она чувствовала, что он снедаем какой-то неуловимой тревогой, и подумала, не связано ли это со смертью Фоллоп. Он утратил какую-то часть своей энергии, мелькнуло в голове у сестры Брамфет, и внезапно стал выглядеть на десять лет старше.

Сопровождаемый сестрой Брамфет, он направился в ее кабинет. Когда они поравнялись с открытой дверью больничной кухни, до них донеслись голоса. Одна из студенток устанавливала на тележку поднос с чаем. Сержант Мастерсои облокотился на раковину и наблюдал за ней с видом человека, находящегося у себя дома. Когда в дверном проеме появились мистер Куртни-Бригс и сестра Брамфет, девушка покраснела, тихо пробормотала приветствие и торопливо и неловко вытолкнула тележку. Сержант Мастерсон снисходительно посмотрел ей вслед, затем перевел взгляд на медсестру. Он явно не замечал мистера Куртни-Бригса.

— Добрый день, сестра. Я могу перекинуться с вами парой слов?

Возмущенная фамильярностью предложения, сестра Брамфет резко отетила:

— Если угодно, сержант, в моем кабинете. То есть именно там, где вам и следовало меня подождать. Людям не разрешено расхаживать по моему отделению, когда им заблагорассудится, и это относится также и к полиции.

Нисколько не огорченный выговором, сержант Мастерсон скорее выглядел удовлетворенным, как будто эта речь подтвердила какие-то его подозрения. Сестра Брамфет устремилась в свой кабинет, поджав губы и готовая к схватке. К ее огромному удивлению, мистер Куртии-Бригс последовал за ней.

Сержант Мастерсон сказал:

— Я хотел бы, сестра, если можно, просмотреть книгу записей вашего отделения за период, когда здесь дежурила студентка Пирс. Особенно меня интересует последняя неделя.

Мистер Куртии-Бригс бесцеремонно вмешался:

— Разве это не конфиденциальные записи, сестра? Уверен, что полиция должна обратиться за разрешением, прежде чем вы предоставите им ваши книги.

— Ну, я так не думаю, сэр. — Спокойный голос Мастерсоиа, даже слишком почтительный, содержал все же нотку удовольствия, которая не ускользнула от слушателя. — Записи медицинских сестер определенно не являются медицинским документом в собственном смысле. Я только хочу посмотреть, кто находился здесь на лечении за этот период и не случилось ли здесь чего-то такого, что может представлять интерес для старшего инспектора. Есть предположение, что во время дежурства в вашем отделении студентку Пирс что-то расстроило. Если помните, она прямо отсюда прошла в школу.

Сестра Брамфет, чье лицо пошло пятнами, а руки задрожали от злости, вытеснившей страх, наконец обрела голос:

—В моем отделении ничего не произошло. Ничего! Это все идиотские зловредные сплетни! Если студентка добросовестно делает свою работу и выполняет приказания, ей не из-за чего расстраиваться. Старший инспектор находится здесь, чтобы расследовать убийство, а не лезть в дела моего отделения.

Мистер Куртни-Бригс вежливо вмешался в разговор:

— И даже если она была… расстроена — по-моему, сержант, вы употребили это слово? — не вижу, какое это имеет отношение к ее смерти.

Сержант Мастерсон улыбнулся ему, как будто ублажал своенравного упрямого ребенка:

— Все, что произошло с Пирс за неделю, предшествующую дню ее убийства, может иметь отношение к смерти, сэр. Вот поэтому-то я и прошу позволения взглянуть на книгу записей.

Поскольку пи сестра Брамфет, пи хирург не сделали и движения, чтобы выполнить его просьбу, он добавил:

— Это только для подтверждения полученной нами информации. Я знаю, что в течение той недели она дежурила в вашем отделении. Мне сказали, что она посвящала все время уходу за одним особенным пациентом. За мистером Мартином Деттинджером. «Ограничиваясь» уходом за ним — кажется, вы так это называете. Согласно моим данным, она редко выходила из его комнаты, когда дежурила здесь в последнюю неделю своей жизни.

Так, подумала сестра Брамфет, ему наболтали студентки. Ну конечно! Полиция так и работает. Бесполезно и пытаться что-либо скрыть от них. Все, даже медицинские тайны ее отделения, уход за ее частными пациентами, будет разнюхано этим нахальным субъектом, а потом доложено его старшему офицеру. Нет ничего в книгах записей, чего он не смог бы выяснить окольным путем: разнюхать, преувеличить, неверно истолковать и использовать во вред. От ненависти потеряв дар речи и чуть ли не впав в состояние полной паники, она услышала вежливый и успокаивающий голос мистера Куртпи-Бригса;

— Тогда вам лучше передать эти книги, сестра. Если полиция настаивает на том, чтобы попусту тратить свое время, мы не должны в угоду им тратить свое.

Молча сестра Брамфет подошла к своему столу и из глубокого ящика извлекла толстую книгу в твердой обложке. Все так же молча и не глядя на сержанта Мастерсона, она передала ему книгу. Сержант горячо ее поблагодарил и обратился к мистеру Куртни-Бригсу:

— А теперь, сэр, если мистер Деттинджер все еще находится в больнице, я хотел бы поговорить с ним.

Мистер Куртни-Бригс не дал себе труда скрыть удовлетворение.

— Я думаю, это желание вы не сможете осуществить даже с вашей невероятной изобретательностью, сержант. Мистер Деттинджер умер в тот день, когда Пирс оставила это отделение. Если я не ошибаюсь, она была при нем, когда он умер. Так что, к счастью для них обоих, они уже недоступны для ваших инквизиторских расспросов. А теперь, если вы нас извините, мы с сестрой должны работать.

Он придержал открытую дверь, и сестра Брамфет с достоинством выплыла из нее. Сержант Мастерсои остался один, держа в руках увесистую книгу записей.

— Проклятый ублюдок! — громко выругался он. Некоторое время он стоял в задумчивости. Затем углубился в изучение записей.

6

Через десять минут он вернулся в кабинет. У него под мышкой были зажаты книга регистрациии и темно-желтый файл, па котором надпись крупными черными буквами предупреждала, что его нельзя передавать пациенту; на ней были указаны название больницы и регистрационный номер Мартина Деттинджера. Положив книгу на стол, он передал файл Делглишу.

— Спасибо. Вы получили все это без проблем?

— Да, сэр, — сказал Мастерсон. Он не видел причин объяснять, что заведующий регистратурой отсутствовал и что он отчасти убедил, отчасти застращал младшего клерка, чтобы тот выдал нужный файл на том основании, что он никогда не поверит, что законы о сохранении конфиденциальности истории болезни по-прежнему действуют, если пациент скончался, и что, когда старший инспектор Скотленд-Ярда чего-то требует, ему обязаны это предоставить без возражений и задержек. Они вместе стали изучать файл. Делглиш сказал:

— Мартин Деттинджер. Сорок шесть лет. Сообщенный им адрес: Лондон-Клаб. Разведен. Ближайшая родственница — мать, миссис Луиза Деттипджер, 23 Сэвил-Меншс, Мэрилебон-роуд. Вам придется встретиться с этой леди, Мастерсон. Назначьте с ней встречу на завтрашний вечер. Мне нужно, чтобы днем вы побыли здесь, пока я съезжу в город. И потрудитесь разузнать о пей. Она должна была довольно много навещать своего сына в больнице. Им занималась Пирс. Обе женщины должны были часто видеться. Что-то расстроило Пирс, когда она дежурила в этой палате в последнюю педелю ее жизни, и я хочу знать, что это было. Он вернулся к книге записей.

— Сколько здесь всего! Бедняга, кажется, страдал всеми возможными болезнями. Последние десять лет он страдал от колита, а перед этим здесь много чего было позаписано о недиагностированной болезни, возможно, в начале заболевания, от которого он умер… За время прохождения службы он трижды госпитализировался, включая период в два месяца, проведенный в армейском госпитале в Каире в 1947 году. Комиссован из армии в 1952 году и эмигрировал в Южную Африку. По-видимому, это не принесло ему пользы. Вот записи из больницы в Йоханнесбурге. Их запрашивал Куртни-Бригс — видно, этот случай оказался для него сложным. Очень много его собственных записей… Он взялся за его лечение два года назад и, похоже, выступал и как терапевт, и как хирург. Колит обострился около месяца назад, и Куртпи-Бригс во время операции в пятницу второго января удалил большую часть кишки. Деттипджер неплохо перенес операцию, хотя его состояние было к тому времени довольно тяжелым, и понемногу поправлялся до раннего утра в понедельник пятого января, когда у него случился рецидив. После этого он лишь ненадолго приходил в сознание и скончался в половине шестого в пятницу девятого января.

Мастерсон сказал:

— Когда он скончался, при нем была Пирс.

— И по всей видимости, она одна ухаживала за ним всю его последнюю неделю. Посмотрим, что говорится в записях.

Но в записях о дежурствах сестер было еще меньше информации, чем в истории болезни. Аккуратным школьным почерком сиделка Пирс вносила данные о температуре своего пациента, дыхании и пульсе, его беспокойстве и коротких часах сна, о медикаментозном лечении и о пище. Недостатка в тщательном описании сестринского ухода здесь не было, но помимо этого, записи больше ни о чем ему не говорили.

Делглиш захлопнул книгу:

— Верните все это туда, где взяли. Мы выжали из них все, что можно. Но я нутром чую, что смерть Мартина Деттинджера имеет какое-то отношение к нашему случаю.

Мастерсои ничего не ответил. Как и все детективы, работающие с Делглишем, он инстинктивно чувствовал уважение к подозрениям старого волка. Порой они казались невероятными, ошибочными и притянутыми за уши, но слишком часто оказывались правильными, чтобы ими пренебрегать. И у него не было возражений против вечерней поездки в Лондон. Завтра будет пятница. Расписание занятий па доске объявлений в холле гласило, что в пятницу студенты рано заканчивают, они освободятся сразу после пяти. Он подумал, не захочет ли Джулия Пардоу прокатиться в город. А почему бы и нет? К тому времени, когда он уедет, Делглиш еще не вернется. Только нужно проделать все очень осторожно. И можно предполагать, что им будет весьма приятно провести этот допрос наедине.

7

Около половины пятого Делглиш, бросив вызов условностям и благоразумию, пришел выпить чаю наедине с сестрой Гиринг в ее маленькой гостиной. Они случайно встретились в холле первого этажа, когда после последнего семинара студентки высыпали из лекционного зала. Без малейшей застенчивости она сразу пригласила его, хотя Делглиш обратил внимание, что Мастерсон зван не был. Сам Делглиш принял бы ее приглашение, даже если бы оно было послано па сильно надушенной розовой бумаге и сопровождалось открытыми намеками па чувства. После формального допроса он хотел посидеть в покое и тишине и послушать безыскусственную, чистосердечную и отчасти злую болтовню; послушать с невозмутимым хладнокровием, не вникая, даже с несколько циничным интересом, но ощущая, как невольно настораживается инстинкт разведчика. Он больше узнал о жизни в Найтингейл-Хаус из разговора сестер за ленчем, чем из всех официальных допросов, но не мог же он все время таскаться за медицинским персоналом, как оброненные платки подхватывая обрывки фраз. Его интересовало, хотела ли сестра Гиринг, приглашая его к себе, что-то сообщить или спросить его о чем-то. В любом случае он не думал, что проведенный в ее обществе час будет бесполезной тратой времени.

Делглиш еще не был ни в одном из помещений на четвертом этаже, кроме квартиры Матроны, и размеры и пропорции комнаты сестры Гиринг его приятно удивили. Отсюда нельзя было увидеть больницу даже зимой, и вся комната была спокойной и уютной, отстраненной от кипучей деятельности. Делглиш подумал, что летом, когда над зеленеющей листвой деревьев будут видны только отдаленные вершины холмов, вид из окна станет еще лучше. Даже сейчас, когда занавески скрывали сумрачный свет январского вечера и газовая горелка испускала еле слышное шипение, комната была невероятно уютна и мила. По всей видимости, стоящий в углу диван, обитый кретоном, с аккуратно разложенными подушками, был предоставлен комитетом управления больницей, так же как и два удобных кресла с одинаковыми покрывалами и с остальной не очень привлекательной, но удобной мебелью. Но сестра Гиринг привнесла кое-что от себя в атмосферу комнаты. На дальней стене была укреплена полка с коллекцией кукол в различных национальных костюмах. На другой стене висела полочка поменьше, где были расставлены кошечки из китайского фарфора разных пород и размеров. Среди них была одна особенно неприятная, в голубых пятнышках, с выпученными глазами и украшенная голубым бантом. К ней прислонилась пачка пригласительных карточек. На одной была изображена малиновка на веточке, ее женский пол был обозначен кружевным передничком и украшенным цветами капором. Из клюва самца-малиновки свисали слова, составленные из червячков: «Желаю удачи». Делглиш поспешно отвел глаза от омерзительной картинки и продолжил тактично осматривать комнату.

Перед окном стоял стол, очевидно игравший роль письменного, но большую часть его поверхности занимали фотографии в серебряных рамках. В углу приткнулись проигрыватель с ящиком грампластинок, а над ними красовался пришпиленный к стене портрет поп-звезды. По всей комнате было разбросано несчетное количество подушечек всех цветов и размеров, три пуфика, полосатая шкура тигра из нейлона, па которой располагался столик с сервированным на нем чаем. По мнению Делглиша, самым примечательным украшением гостиной была высокая ваза с ветками хвои и хризантемами — прелестно аранжированный букет, стоящий на боковом столике. Сестра Гиринг была известна своим искусством в составлении букетов, и этот просто очаровывал простотой линий и красок. Странно, подумал он, что женщина, одаренная природным вкусом в составлении цветочных букетов, в то же время, видимо, находит приятным для глаз такое вульгарное нагромождение несопоставимых цветовых пятен. Это заставляло его предположить, что сестра Гиринг обладает более сложной натурой, чем кажется на первый взгляд. С виду ее характер легко было понять. Это пожилая старая дева, наделенная неожиданной и опасной в ее положении пылкостью чувств, не особенно образованная и умная, скрывающая свое разочарование сложившейся жизнью под напускной веселостью. Но двадцать пять лет службы в полиции научили его понимать, что каждый человек обременен своими сложностями и противоречиями. Только молодые или самоуверенные люди считают, что можно составить фоторобот для человеческой индивидуальности.

Здесь, у себя, сестра Гиринг флиртовала с ним не так открыто, как в компании. Она предпочла разливать чай, усевшись на подушке у его ног, но по количеству разбросанных по всей комнате подушек он догадался, что скорее это было ее привычкой, чем кокетливым приглашением присоединиться к ней. Чай оказался превосходным, он был горячим и свежезаваренным и подавался вместе с щедро намазанными анчоусовой пастой сдобными булочками. К радости Делглиша, отсутствовали непременные в таких случаях крошечные кексы, а ручки чашек были удобными для пальцев. Она ухаживала за ним с деловитой непринужденностью. Делглиш подумал, что сестра Гиринг из тех одиноких женщин, которые, оказавшись наедиие с мужчиной, считают своим долгом целиком посвятить себя созданию для него комфорта и уюта, всеми силами стараясь удовлетворить его самолюбие. В других, менее самоотверженных женщинах такое раболепство вызвало бы злость, но вряд ли стоило ожидать, чтобы сами мужчины протестовали против такого отношения к себе.

Расслабленная теплом и уютом своей комнаты, подогретая вкусным чаем, сестра Гиринг впала в разговорчивое настроение. Делглиш позволял ей болтать, только изредка вставляя вопросы. Они не упоминали о ее отношениях с Леонардом Моррисом. Искренняя доверительность, на которую так рассчитывал Делглиш, вряд ли расцвела бы от смущения и отчужденности, которую могла вызвать эта тема.

— Разумеется, то, что произошло с бедняжкой Пирс, — просто ужасно, что бы ни было тому причиной. И это на глазах у всей группы! Я поразилась, что это полностью не расстроило всю их учебу, по в наше время молодежь такая бесчувственная. И не потому, что ее не любили. Но я не могу поверить, чтобы кто-то из них влил в молоко карболовую кислоту. В конце концов, они уже студентки-третьекурсницы и прекрасно понимают, что такая концентарция карболовой кислоты, попавшей прямо в желудок, будет смертельной. Черт побери, да у них в предыдущем семестре были лекции о ядах. Так что это не могло быть грубой шуткой, которая дала осечку.

— И все равно, кажется, все придерживаются именно этого мнения.

— Но ведь это естественно, не так ли? Никто же не хочет верить, что смерть Пирс была следствием убийства. И если бы это были первокурсницы, я могла бы это допустить. Кто-то из учащихся мог, чтобы за что-то отомстить Пирс или желая устроить забавную шутку, подлить лизол в молоко, видимо ошибочно считая его рвотным средством, в надежде превратить демонстрацию в скандал, когда Пирс начнет тошнить перед всей этой инспекцией. Конечно, это довольно странное представление о юморе, но порой молодежь бывает очень жестокой. Но уж эти-то девушки должны были знать, к чему приведет попадание этого вещества в желудок.

— А как насчет смерти Фоллои?

— О, здесь, я думаю, имело место самоубийство. Ведь бедная девушка была беременна. Вероятно, она попала под воздействие сильнейшей депрессии, при которой она не видела смысла жить. Три года учебы пропали напрасно, к тому же у нее даже не было семьи, куда она могла бы вернуться. Бедняжка Фоллои! Не думаю, что она была из девушек, склонных к самоубийству, но, вероятно, это происходит под влиянием момента. Очень нападали па доктора Спеллинга — он следит за здоровьем студенток — за то, что он так скоро после гриппа позволил ей вернуться из изолятора. Но она не любила пропускать занятия. И дело не в том, что она все время пролежала в изоляторе. Ведь сейчас не то время года, чтобы отправить ее куда-то для выздоровления. Ей было так же хорошо в школе, как и в любом другом месте. И все же здесь не обошлось без влияния гриппа. Возможно, в результате ослабления здоровья она чувствовала упадок моральных сил. Этому заболеванию свойственны некоторые непредсказуемые и неприятные осложнения. Если бы только она кому-нибудь доверилась! Ужасно думать, что она покончила с собой в доме, полном людей, готовых ей помочь, если бы только она попросила… Вот, позвольте предложить вам еще чашечку чаю. И попробуйте это песочное печеиье. Оно домашней выпечки, его время от времени присылает мне моя замужняя сестра.

Делглиш взял кусочек печенья с предложенной тарелки и заметил, что некоторые полагают, будто Фоллон имела и другие, помимо своей беременности, причины для суицида. Возможно, это она добавила в молоко кислоту, ведь в критический момент ее видели в Найтингейл-Хаус.

Он выдвинул это предположение исподволь, ожидая ее реакции. Оно не могло быть для нее новостью, оно приходило в голову многим в Найтиигейл-Хаус. Но она оказалась слишком недалекой, чтобы удивиться, что старший детектив так откровенно обсуждает с ней этот случай, и чтобы задать себе вопрос, почему он это делает.

Она с презрительным смешком отвергла его предположение:

— Только не Фоллон! Это был глупый трюк, а она не была дурочкой. Говорю вам, любая студентка их курса знала, что это вещество — смертельный яд. И уж если вы предполагаете, что Фоллон собиралась убить Пирс — только зачем это ей?! — то я сказала бы, что она последний человек на земле, который стал бы страдать от угрызений совести. Если бы Фоллои решила кого-то убить, она не стала бы потом мучиться раскаянием, не стала бы убивать себя из-за этого. Нет, смерть Фоллон достаточно понятна. У нее была депрессия после заболевания гриппом, и она не могла избавиться от ребенка.

— Так вы думаете, что обе покончили с собой?

— Ну, насчет Пирс я не уверена. Нужно быть сумасшедшей, чтобы выбрать такую мучительную смерть, а Пирс казалась мне довольно здравомыслящей. Но это возможное объяснение, не так ли? И мне кажется, вы не сможете доказать иное, сколько бы вы здесь ни оставались.

Ему послышалась в ее голосе нотка самодовольства, и он кинул на нее быстрый взгляд. Но на худом лице он не прочел ничего, кроме обычной смутной неудовлетворенности. Она ела печенье, с хрустом откусывая его острыми, очень белыми зубами. Она сказала:

— Когда одно объяснение не подходит, самое неправдоподобное может оказаться действительным. Нечто в этом духе сказал кто-то из известных, кажется, Честертон. Медсестры не убивают друг друга. Коли на то пошло, они вообще этим не занимаются.

— Была такая медсестра Уоддингхем, — сказал Делглиш.

— Кто это?

— Лишенная предубеждений отвратительная женщина, которая отравила морфином одну из своих пациенток, мисс Бегли. Кто-то посоветовал мисс Бегли оставить медсестре Уоддиигхем свои деньги и собственность в обмен на пожизненный уход и проживание в доме этой медсестры. Это оказалось неудачной сделкой. Ну а сестру Уоддиигхем повесили.

Сестра Гиринг картинно передернулась от отвращения:

—С какими ужасными людьми вам приходится иметь дело! В любом случае, должно быть, она была из неквалифицированных медсестер. Вы не сможете убедить меня, что эта Уоддингхем состояла в списке Главного совета медсестер.

— Если подумать, то вряд ли. Даже пытаться не стану. К тому же я и не занимался этим случаем. Это произошло в 1955 году.

— Ну, вот видите, — удовлетворенно ответила сестра Гиринг.

Она потянулась, чтобы налить ему еще чаю, затем уселась поудобнее на своей подушке и прислонилась спиной к подлокотнику его кресла, так что волосами коснулась его коленей. Делглиш поймал себя на том, что с интересом изучает узкие пряди темных волос по обеим сторонам пробора, где краска уже смылась. С высоты его роста ее лицо казалось старше, нос острее. Ему были видны сплетения морщинок под глазами и склеротические пятнышки на коже скул, багровые нити, только отчасти скрытые косметикой. Она была уже немолодой женщиной, это он знал. А из ее досье он узнал еще много чего. После нескольких неудачных попыток задержаться на должности секретаря в различных фирмах она поступила учиться в школу медсестер в одной из больниц на восточной окраине Лондона. Ее карьера медсестры была изменчивой, а характеристики с мест работы — подозрительно уклончивыми. Возникали некоторые сомнения относительно перехода ее на должность клинического инструктора, похоже, ее не столько привлекало стремление заниматься обучением студенток, сколько желание получить более легкую работу, чем у палатной медсестры. Он знал, что у нее проблемы с месячными. Он знал о ней больше, чем она представляла, больше, чем, по ее мнению, он имел право знать. Но он еще не знал, была ли она убийцей. Занятый своими мыслями, он чуть не пропустил ее следующие слова.

— …странно узнать, что вы поэт. В комнате У Фоллон есть томик ваших последних стихов, верно? Мне сказала об этом Рольф. А скажите, трудно совмещать занятия поэзией с работой полицейского?

— Вот уж никогда об этом не задумывался. Она застенчиво улыбнулась:

— Вы прекрасно понимаете, что я имела в виду. В самом деле, это несколько необычно. Никогда не подумала бы, что полицейский может быть поэтом.

Разумеется, он понял, что она хотела сказать. Но он не собирался обсуждать этот предмет. Он сказал:

— Полицейские такие же люди, как и представители других профессий. Если уж на то пошло, разве так уж много общего у вас, у трех медсестер? Например, трудно быть такими разными, как вы и сестра Брамфет. Даже представить себе не могу, чтобы сестра Брамфет угощала меня такими вкусными бутербродами и домашним печеньем.

Как он и ожидал, она отреагировала на это замечание мгновенно:

— О, Брамфет — прекрасный человек, когда познакомишься с ней поближе. Правда, она отстала лет на двадцать. Как я сказала за ленчем, молодежь нашего времени не намерена внимать всей этой болтовне насчет послушания, долга и призвания. Но она великолепная медсестра. Я не допущу и слова против Брам. В этой больнице четыре года назад мне удаляли аппендицит. Операция прошла не совсем удачно, и рана начала гноиться. Затем туда попала инфекция, которая не поддавалась лечению антибиотиками. Начался настоящий кошмар. Не помогали никакие усилия нашего Куртни-Бригса. Я чувствовала, что умираю. Как-то ночью у меня начались страшные боли, я ни на минуту не сомкнула глаз и была уверена, что утра уже не увижу. Меня охватил ужас. Это был самый настоящий страх умереть. Говорят о страхе смерти! В ту ночь я поняла, что это значит. Затем около меня появилась Брамфет. Она сама ухаживала за мной, не разрешала студенткам ничего для меня делать, когда была на дежурстве. Я спросила: «Ведь я не умру, правда?» Она посмотрела на меня. Она не стала меня уговаривать, чтобы я не говорила глупостей, не стала, как обычно это делают, лгать и успокаивать. Она просто сказала своим обычным ворчливым голосом: «Если это зависит от меня, ты не умрешь». И эти ее слова сразу положили конец моей панике. Я поняла, что, раз на моей стороне сражается Брамфет, я выкарабкаюсь. Звучит как-то легкомысленно и сентиментально, но так я тогда подумала. Она всегда так себя ведет с серьезными больными. Говорят про доверие и уверенность! Вот Брамфет заставляет вас почувствовать, что одним только желанием воли она оттащит вас от края могилы, даже если все дьявольские силы будут тянуть в обратном направлении, как в моем случае и было. Но им уже не удалось загнать меня на тот свет.

Делглиш что-то пробормотал, выражая свое согласие, и немного помолчал, прежде чем перевести разговор на мистера Куртни-Бригса. Он наивно осведомился, неужели операции хирурга часто так плохо заканчиваются. Сестра Гиринг рассмеялась:

— Нет, конечно! Операции Куртни-Бригса обычно проходят так, как он того желает. То есть не так, как этого хотел бы пациент, если бы ему было все известно. Таких, как К.Б., называют героическими хирургами. Если бы спросили меня, я бы сказала, что в основном героизм приходилось проявлять его пациентам. Но он действительно делает исключительно важную часть работы. Он один из последних великих хирургов. Вы знаете, когда человек приобретает популярность, чем более безнадежный случай ему подворачивается, тем лучше. Мне кажется, хирурги чем-то сродни адвокатам. Какая ему слава, если он защитил кого-то, кто был явно невиновен? Но чем больше вина обвиняемого, тем больше славы достается адвокату, который добился его оправдания,

— А какова миссис Куртни-Бригс? Я уверен, что он женат. Она бывает в госпитале?

— Не очень часто, хотя считается членом лиги его друзей. В прошлом году она должна была раздавать премии, когда в последний момент выяснилось, что принцесса не сможет прибыть. Она блондинка, очень интересная и изящная. Моложе нашего К.Б., но начинает сдавать. А почему вы спрашиваете? Вы же не подозреваете Мюриэл Куртни-Бригс? В ту ночь, когда умерла Фоллон, ее даже не было в госпитале. Наверное, спала у себя в своем очень милом доме недалеко от Селборна. И у нее определенно не было никаких причин убивать бедняжку Пирс.

А для убийства Фоллон, выходит, у нее могли быть причины. Связь мистера Куртни-Бригс, вероятно, была более известна, чем он думал. Делглиша не удивило, что сестра Гирииг знает о ней. Ее острый нюх не мог упустить запах сексуального скандала.

Он спросил:

— Интересно, она ревнива?

Сестра Гиринг, не подозревая о том, что сказала, довольная собой, продолжала болтать:

— Не думаю, чтобы она знала. Обычно жены ни о чем не догадываются. Во всяком случае, К.Б. не собирался разрушить свой брак и жениться на Фоллон. Только не он! У миссис К.Б. полно собственных денег. Она единственный ребенок мистера Прайса, владельца строительной фирмы «Прайс и Максвелл», — и с заработком К.Б. и деньгами, которые они худо-бедно выколачивают из папочки, им живется вполне роскошно. Не думаю, чтобы Мюриэл очень уж беспокоилась из-за него до тех пор, пока он ведет себя прилично по отношению к ней и деньги продолжают сыпаться. На ее месте я бы не стала, уж я-то знаю. Кроме того, если слухи справедливы, наша Мюриэл не очень-то подходит для членства в лиге нравственной чистоты.

— У нее кто-то есть? — спросил Делглиш.

— О нет, ничего подобного! Речь идет только о том, что она повсюду появляется с очень шумной компанией. Ее фотографии вы найдете в каждом третьем номере, посвященном знаменитостям. И они также бывают в театральных кругах. У К.Б. был брат, актер Питер Куртни. Оп повесился года три назад. Вы должны были читать об этом.

Работа Делглиша редко давала ему возможность смотреть пьесы, и посещение театра было одним из удовольствий, о которых оп больше всего тосковал. Игру Питера Куртни он видел только однажды, но это было незабываемое событие. Он играл очень молодого Макбета, впечатлительного и подверженного глубокому самоанализу, как Гамлет, порабощенного своей страстью к старшей его по возрасту жене, главными качествами которой были жестокость и истеричность. Это было извращенное, по интересное толкование пьесы, которое увенчалось полным успехом. Вспоминая сейчас об этом спектакле, Делглиш подумал, что во внешности братьев можно обнаружить некоторое сходство, — что-то в посадке глаз, может быть. Но Питер, должно быть, лет на двадцать моложе. Хотел бы он знать, что связывало этих двух мужчин, таких разных по возрасту и таланту.

Неожиданно для себя Делглиш спросил:

— А Пирс и Фоллон ладили друг с другом?

— Нет. Фоллон презирала Пирс. Не думаю, чтобы она ее ненавидела или хотела причинить ей зло, она просто презирала ее.

— Для этого были какие-то конкретные причины?

— Пирс взяла па себя смелость донести Матроне о том, что Фоллон имеет обыкновение попивать на ночь виски. Маленькая фарисейка. Я понимаю, она умерла и мне не следует так говорить. Но действительно Пирс была невыносимой фарисейкой. А случилось так, что Диана Харпер — которая сейчас уехала из школы — сильно простудилась недели за две до того, как их группа перешла на третий курс, и Фоллон вылечила ее горячим виски с лимоном. Пирс могла учуять запах виски, когда шла по коридору, она решила, что Фоллон пытается соблазнить младших девушек дьявольским напитком! Поэтому вошла в буфетную — конечно, они были в своем излюбленном уголке, — понюхала воздух, как ангел мщения, и пригрозила, что донесет Матроне на Фоллон, если та ни больше ни меньше, а на коленях не поклянется никогда больше не притрагиваться к напитку. Фоллон объяснила ей, куда ей идти и что делать, когда она туда придет. Когда она сердилась, она умела находить довольно выразительные образы. Дейкерс разразилась слезами, Харпер вышла из себя, и общий шум поднял на ноги всю школу. Пирс, конечно, доложила обо всем Матроне, но никто не знает, с каким результатом, за исключением того, что Фоллон стала пить свой напиток у себя в спальне. Но эта история всколыхнула весь третий курс. Фоллон не очень любили в группе, она была слишком замкнутой и язвительной. Но уж Пирс все любили еще меньше.

— А Пирс не любила Фоллон?

— Ну, это трудно сказать. Казалось, Пирс не беспокоило, что о пей думают другие. Странной она была девочкой, к тому же довольно бесчувственной. Например, она могла не одобрять Фоллон и ее манеру пить виски, но это не помешало ей занять у Фоллон читательский билет.

— И когда же это произошло?

Делглиш поставил свою чашку на поднос. Он старался говорить спокойно и беззаботно. Но он опять ощутил тот прилив возбуждения и предчувствия, интуитивное ощущение, что было сказано нечто очень важное. Это было больше, чем подозрение; как всегда, это была уверенность. Если ему везло, за время расследования такое случалось несколько раз, в противном случае — ни разу. Он не мог специально вызвать это ощущение и всегда боялся слишком тщательно исследовать его корни, подозревая, что это было растение, легко подрезаемое логикой.

— Кажется, как раз перед тем, как она перешла на курс. Должно быть, за неделю до смерти Пирс. Наверное, в четверг. Во всяком случае, они еще не перебрались в Найтингейл-Хаус. Это было после ужина в общей столовой. Фоллон и Пирс вместе выходили, а за ними шли мы с Гудейл. Тут Фоллон обернулась к Пирс и сказала: «Вот читательский жетон, который я тебе обещала. Лучше я отдам его тебе сейчас, потому что не уверена, что мы увидимся утром. Возьми еще читательский билет, а то тебе могут не выдать книгу». Пирс что-то пробормотала и довольно грубо схватила жетон, вот и все. А что? Разве в этом есть что-то важное?

— Да, собственно, не думаю, — небрежно сказал Делглиш.

8

Следующие пятнадцать минут он являл собой образец терпения и выдержки. По его вежливому вниманию к своей болтовне и той неспешности, с которой он принял ее приглашение выпить третью чашку чаю, сестра Гиринг не догадывалась, что с этой минуты каждое мгновение было для него невыносимо томительным. Когда угощение кончилось, он отнес для нее поднос на маленькую сестринскую кухню в конце коридора, пока она семенила за ним, умоляя не беспокоиться. Наконец он смог поблагодарить ее и уйти.

Он сразу направился в комнатку, похожую на тюремную камеру, где еще хранились почти все вещи, которыми владела Пирс, находясь в госпитале Джона Карпендера. За секунду из тяжелой связки ключей он выбрал нужный ему. Комната после ее смерти стояла запертой. Он вошел внутрь и включил свет. С кровати было снято постельное белье, и вся комната была аккуратно убрана, словно ее тоже приготовили к похоронам. Шторы были раздвинуты, так что снаружи ее комната не отличалась от других. Несмотря на открытое окно, в комнате ощущался слабый запах дезинфекции, как будто кто-то пытался стереть память о смерти Пирс ритуальным очищением.

Ему не нужно было освежать свою память. Осколки этой жизни были трогательно жалкими. Но он снова перебрал ее вещи, осторожно переворачивая их, как будто прикосновение к ним могло ему что-то подсказать. После его первичного осмотра здесь ничего не изменилось. Больничный гардероб, такой же, как в комнате Фоллон, был слишком просторным для нескольких шерстяных платьев, неинтересных по цвету и фасону, которые покачивались под его руками на вешалках, распространяя запах полировочной жидкости и нафталина. Тяжелое зимнее пальто коричневого цвета было хорошего качества, но сильно поношенным. Он снова осмотрел его карманы. Там ничего не было, кроме застиранного и скомканного носового платочка, который он обнаружил в первый раз.

Он перешел к комоду. И снова здесь было слишком много лишнего места. Два верхних ящика были заполнены нижним бельем — практичными плотными сорочками и панталонами, — без сомнения, очень теплыми для английской зимы, но без намека на какое-либо изящество. Ящики были выстланы газетной бумагой. Ее уже вынимали отсюда, но он все же провел рукой под газетами, ощутив только грубую поверхность неполированного дерева, но ничего не обнаружив. В трех остальных ящиках были сложены юбки, джемперы и кардиганы; кожаная сумочка, заботливо завернутая в тонкую папиросную бумагу; пара выходных туфель в пакете для продуктов; вышитый мешочек с дюжиной аккуратно сложенных носовых платков; несколько шарфов и косынок; три пары одиноковых нейлоновых чулок, так и не распакованных.

Он повернулся к шкафчику у кровати и к маленькой полке, укрепленной над ним. На столике стояла лампа, маленький будильник в кожаном футляре, который уже давно остановился, пачка бумажных носовых платков с одним скомканным и полувытащенным через щель и пустой графин для воды. Кроме того, на нем лежала Библия в кожаном переплете и несессер для письменных принадлежностей. Делглиш открыл Библию на форзаце и снова прочитал надпись на аккуратной медной пластинке: «Награждается Хитер Пирс за посещаемость и прилежание. Воскресная школа Св. Марка». Прилежание. Несовременное, пугающее слово, но он чувствовал, оно устраивало Пирс.

Он открыл несессер, мало надеясь найти то, что искал. Здесь тоже не было никаких изменений. Вот ее неоконченное письмо к бабушке, добросовестное и скучное перечисление дел за неделю, написанное так же бесстрастно, как история болезни; конверт, отправленный на ее имя в день ее смерти и, видимо, засунутый в коробку кем-то открывшим его и не знавшим, что еще с ним делать. Это была иллюстрированная брошюра о работе дома в Саффолке для немецких военных эмигрантов, явно посланная в надежде на пожертвование.

Он перенес внимание на маленькую коллекцию книг на полке. Он уже видел их. Тогда, как и теперь, он был поражен случайным выбором книг и скудостью ее личной библиотечки. Школьная награда за рукоделие. «Детское чтение из Шекспира». Делглиш никогда не верил, что дети это читают, и не было никаких признаков, что это делала Пирс. Были две книжки о путешествиях — «По стопам св. Павла» и «По следам капитана». На обеих девушка старательно написала свое имя. Был популярный, но устаревший учебник для медсестер. Дата его опубликования была четырехлетней давности. Он подумал, что она его купила, готовясь поступать в школу, и узнала оттуда, должно быть, что советы, как ставить пиявки и клизму, давно устарели. Здесь был экземпляр «Золотых сокровищ» Полгрейва, тоже школьная награда, но на этот раз не соответствующая заслуге — за манеры. По этой книге тоже не было заметно, чтобы ее читали. Наконец, здесь были три книжки в бумажных обложках — романы современной писательницы, — каждая представленная как «книга, написанная по фильму», — и фантастическая и невероятно сентиментальная повесть о странствовании по Европе потерявшихся собаки и кошки, которая, насколько помнил Делглиш, была бестселлером лет пять назад. На ней было надписано: «Хитер — с любовью от тетушки Эди, Рождество, 1964 г.». Вся

библиотечка мало что говорила об умершей девушке, кроме того что ее интересы к чтению были такими же ограниченными, как и ее жизнь. И снова он не нашел того, что искал.

Он решил не осматривать еще раз комнату Фоллон. Вызванный сразу же полицейский осмотрел в ней каждый дюйм, да и сам он подробнейшим образом мог описать ее спальню и дать точное перечисление всего ее содержимого. Он был уверен, что там не было ни читателького жетона, ни билета. Вместо этого он легко взбежал по широкой лестнице на следующий этаж, где на стене заметил телефон, когда относил на кухню поднос сестры Гиринг. Рядом с аппаратом висел список внутренних номеров, и после минутного размышления он позвонил в гостиную студенток. Подошла Морин Бэрт. Да, Гудейл еще здесь. Почти сразу же Делглиш услышал в трубке ее голос и попросил ее прийти к нему, в комнату Пирс.

Она появилась так быстро, что он еле успел дойти до комнаты, как увидел ее решительно направлявшуюся к нему фигурку в форме учащейся. Он пропустил ее в спальню Пирс, она вошла первой и молча обвела глазами пустую постель, молчащий будильник, закрытую Библию, коротко останавливаясь на каждом предмете со спокойным неназойливым вниманием. Делглиш встал у окна, и они без слов посмотрели друг па друга. Затем он произнес:

— Мне сказали, что Фоллон одолжила Пирс в последнюю неделю перед ее смертью свой читательский билет. Вы выходили в тот раз из столовой вместе с сестрой Гиринг. Вы можете припомнить, как это было?

Гудейл никак не выразила своего удивления вопросом.

— Ду, думаю, смогу. Еще раньше в тот день Фоллон сказала мне, что Пирс хочет посетить одну из лондонских библиотек и попросила одолжить ей читательский жетон и билет. Фоллон была членом Вестминстерской библиотеки. У них есть много филиалов в городе, но вы не можете ими пользоваться, если не живете или не работаете в Вестминстере. У Фоллон была квартира в Лондоне до того, как она стала здесь учиться, и она сохранила свой билет и жетон. Это великолепная библиотека, гораздо богаче здешней, и очень хорошо, если можно брать там книги. Я думаю, сестра Рольф тоже ее читательница. Фоллон захватила с собой на ленч читательский билет и один из жетонов и передала их Пирс, когда мы уходили из столовой.

— А Пирс говорила, зачем они были ей нужны?

— Мне не говорила. Возможно, она сказала об этом Фоллон, не знаю. Любая из нас могла одолжить у Фоллон жетоны, когда хотела. Фоллон не требовала объяснений.

— А как именно выглядели эти жетоны?

— Это небольшие пластиковые карточки голубого цвета с гербом города. Библиотека обычно выдает каждому читателю по четыре жетона, и каждый раз, когда вы берете книгу, вы отдаете по одному из них, но у Джо их было только три. Четвертый она могла потерять. А еще есть читательский билет. Это маленький кусочек обычного картона, на котором напечатаны имя и адрес читателя и дата истечения срока действия билета. Иногда библиотекарь просит предъявить билет, и, думаю, поэтому Джо отдала его вместе с жетоном.

— Вам известно, где находятся два других?

— Да, у меня в комнате. Я взяла их недели две назад, когда выходила в город с моим женихом посетить специальную службу в Вестминстерском аббатстве. Я думала, у нас останется время зайти в филиал библиотеки на Грейт-Смит-стрит посмотреть, нет ли у них нового романа Айрис Мёрдок. Но после службы мы встретили друзей Марка из теологического колледжа и в библиотеку не попали. Я собиралась вернуть жетоны Джо, но сунула их в мою коробку для письменных принадлежностей и забыла про них. А она мне не напомнила. Я могу показать их вам, если это поможет.

— Думаю, поможет. Вы не знаете, Пирс использовала свой жетон?

— Да, кажется, использовала. Я видела, как она ждала автобус в город в тот день. Мы обе были выходными — значит, это был четверг. Думаю, она ждала его, чтобы съездить в библиотеку. — Гудейл выглядела смущенной. — Почему-то я уверена, что она взяла в библиотеке книгу, только не понимаю, откуда у меня такая уверенность.

— Не понимаете? Попробуйте вспомнить.

Гудейл тихо стояла, сложив руки у белоснежного фартука, словно в молитве. Он не торопил ее. Она напряженно смотрела перед собой, затем перевела взгляд на кровать и тихо сказала:

— Теперь я вспомнила. Я видела, как она читала библиотечную книгу. Это было в тот вечер, когда заболела Джо, накануне смерти самой Пирс. Я вошла к ней в спальню около половины двенадцатого, чтобы попросить ее присмотреть за Фоллон, пока я сбегаю за сестрой. Она сидела на кровати с заплетенными в косы волосами и читала. Теперь я все вспомнила. Это была большая книга, в темной обложке, по-моему, в темно-синей, и на корешке был выгравирован золотом номер тома. Она выглядела старинной и очень тяжелой. Не думаю, чтобы это была художественная литература. Я помню, что она держала ее на коленях. Когда я появилась, она быстро захлопнула ее и сунула под подушку. Это было странно, но тогда я об этом не подумала. Пирс всегда была необыкновенно таинственной. Кроме того, я очень беспокоилась за Джо. Но сейчас я все вспомнила.

Она немного помолчала. Делглиш ждал. Затем она спокойно сказала:

— Я знаю, что вас беспокоит. Где сейчас находится эта книга, да? Ее не было среди вещей Пирс, когда после ее смерти мы с сестрой Рольф прибирали здесь и составляли их список. С нами здесь была полиция, и мы не нашли похожей книги. И что случилось с читательским билетом? Его не было и среди вещей Фоллон.

Делглиш спросил:

— Что конкретно произошло в тот вечер? Вы сказали, что пришли к Фоллон сразу после половины двенадцатого. Я думал, она не ложилась раньше двенадцати.

— А в тот вечер легла. Я думаю, потому что она плохо себя чувствовала и надеялась, что если ляжет пораньше, то ей станет лучше. Она никому не сказала, что заболела. Джо никогда этого не делала. И это не я заглянула к ней, а она сама пришла ко мне. Она разбудила меня сразу после половины двенадцатого. Выглядела она ужасно. Видно, у нее был сильный жар, и она едва держалась на ногах. Я помогла ей добраться до постели, позвала Пирс приглядеть за ней и позвонила сестре Рольф. В основном за нас отвечает она, когда мы находимся в Найтингейл-Хаус. Сестра пришла посмотреть на Джо, а потом позвонила в частное отделение и попросила прийти за ней из изолятора. Затем она позвонила сестре Брамфет, чтобы дать ей знать о случившемся. Сестра Брамфет предпочитает знать обо всем, что происходит в ее отделении, даже если она выходная. Ей бы не понравилось, если бы утром она пришла в больницу и увидела, что Джо положили в палату без ее ведома. Она спустилась осмотреть Джо, но не пошла с ней в изолятор. Действительно, в этом не было необходимости.

— Кто же ее туда проводил?

— Я. Сестра Рольф и сестра Брамфет поднялись к себе, а Пирс вернулась в свою спальню.

Значит, вряд ли книгу взяли тем вечером, подумал Делглиш. Тогда Пирс обязательно заметила бы ее пропажу. Даже если она решила больше не читать, она не могла бы заснуть с такой толстой книгой под подушкой. Следовательно, можно предположить, что ее взяли после ее смерти. Одно определенно: эта книга находилась у нее в тот поздний вечер перед смертью, и все же ее не было в комнате, когда полицейские, мисс Рольф и Гудейл осматривали ее в первый раз на следующее утро около десяти минут одиннадцатого. Была ли та книга из Вестминстерской библиотеки или нет — она пропала, а если книга была не библиотечная, тогда что же произошло с читательским билетом и жетоном? Они не были обнаружены среди ее вещей. А если она решила не использовать их и вернуть Фоллон, почему их не было среди вещей, принадлежащих Фоллон?

Он спросил Гудейл, что произошло непосредственно после смерти Пирс.

— Матрона отослала нас, студенток, в свою гостиную и попросила подождать там. Приблизительно через полчаса к нам присоединилась сестра Гиринг, а потом принесли кофе, и мы стали его пить. Мы сидели там, пытаясь разговаривать и читать, пока не появились инспектор Бейли и Матрона. Должно быть, это было около одиннадцати, может, чуть раньше.

— И все это время вы все находились в гостиной?

— Нет, не все время. Я выходила в библиотеку взять необходимую мне книгу и отсутствовала минуты три. Дейкерс тоже выходила из комнаты. Точно не знаю зачем, но, кажется, она пробормотала что-то насчет туалета. А остальное время, насколько я помню, мы оставались вместе. И еще с нами была мисс Бил, инспектор.

Она помолчала.

— Вы считаете, что эта пропавшая книга из библиотеки имеет какое-то отношение к смерти Пирс? Вы думаете, что это важно?

— Думаю, это может быть важно. Вот почему я хочу, чтобы вы никому не рассказывали о нашем разговоре.

— Разумеется, если вы так хотите. Она снова помолчала, раздумывая.

— Но не попытаться ли мне выяснить, что случилось с книгой? Я могу очень осторожно узнать у девушек, есть ли у кого жетон или билет. Могу сделать вид, что они мне нужны.

Делглиш улыбнулся:

— Предоставьте мне вести расследование. Я бы предпочел, чтобы вы абсолютно никому ничего не говорили.

Он не видел причин объяснять ей, что при расследовании убийства лишнее знание может быть опасным. Она была разумной девушкой. Довольно скоро она и сама додумается до этого. Приняв его молчание за разрешение уйти, она повернулась к двери, но около нее задержалась и обернулась:

— Старший инспектор Делглиш, извините меня, что я вмешиваюсь не в свое дело… Я не могу поверить, что Пирс была убита. Но если это так, тогда наверняка книгу могли взять из ее комнаты в любое время после пяти и до девяти, когда Пирс вошла в демонстрационный зал. Убийца знал, что из этого зала она не выйдет живой и что в это время он — или она, — ничем не рискуя, заберет ее. Если же книга была взята после смерти Пирс, ее мог взять любой, и по вполне безобидным причинам. Но если ее взяли до ее смерти, то это сделал только убийца. Это так, даже если сама по себе книга не имела отношения к причинам, по которым ее убили. И вопрос Пирс, который она задала всем нам, о том, что из ее комнаты что-то пропало, означает, что книгу взяли до ее смерти. Зачем убийце идти на риск, забирая ее, если она никак не связана с убийством?

— Вот именно, — сказал Делглиш. — Вы очень умная девушка.

В первый раз он увидел Гудейл смущенной. Она покраснела и сразу похорошела, как юная невеста, затем улыбнулась ему, быстро повернулась и убежала. Пораженный метаморфозой, Делглиш подумал, что местый викарий проявил вкус и здравый смысл в выборе жены. Что ограниченный круг церковных интересов сделает с ее умной и самостоятельной натурой — это другой вопрос. И он надеялся, что ему не придется арестовать ее как убийцу, прежде чем у девушки появится шанс определиться.

Он вышел за ней в коридор. Как обычно, он был плохо освещен, горели только две лампочки в высоко подвешенных разностильных бра. Он дошел до лестничной площадки, когда инстинкт заставил его остановиться и вернуться. Включив фонарик, он медленно направил луч света на поверхность песка в двух пожарных ведрах. В ближнем ведре песок спрессовался и покрылся пылью; его явно не трогали с того момента, как насыпали сюда. Но в соседнем ведре поверхность песка носила следы вмешательства. Делглиш натянул матерчатые перчатки для обыска, достал взятую из ящика комода в комнате Пирс газету, постелил ее на пол и осторожно высыпал на нее песок. В небольшой песчаной пирамидке он не нашел читательского билета. Но оттуда выкатилась квадратная, со снятой крышкой баночка с запачканной этикеткой. Делглиш стряхнул крупинки песка, и на этикетке обнаружился черный череп и слово «Яд», напечатанное крупными буквами. Ниже было написано: «Спрей для ухода за комнатными растениями. Опасно для насекомых, безопасно для растений. Использовать в строгом соответствии с инструкцией».

Ему не нужно было читать инструкцию, чтобы понять, что именно он нашел. Содержимое было почти чистой никотиновой кислотой. Яд, при помощи которого была убита Фоллон, наконец оказался в его руках.