Онлайн чтение книги Саврола Savrola
Глава VI. Конституционные основы

Благоразумные основатели республики Лаурании признавали важность сохранения и развития правил социального общения между публичными деятелями государства независимо от того, к каким партиям они принадлежали. Поэтому президент в течение длительного времени следовал традиции, в соответствии с которой в течение осеннего сезона устраивались несколько официальных приемов. На них приглашались важные персоны с каждой стороны. Согласно правилам этикета было положено их посещать. В этом году страсти настолько накалились и отношения были настолько напряженными, что Саврола решил не принимать приглашение, и уже формально отказался от него. Поэтому он был очень удивлен, получив вторую пригласительную открытку. И его еще больше поразило то, что к ней была приложена записка от Люсиль.

Он понял, что она с открытыми глазами шла навстречу судьбе. Только было неясно, почему она так поступила. Конечно, она рассчитывала на свое очарование. Ведь очень трудно, почти невозможно нанести оскорбление красивой женщине; красота все равно побеждает, а пренебрежение отбрасывается. В действительности он мог бы извлечь политический капитал благодаря такому настойчивому приглашению в такой критический момент. Но он чувствовал, что она хорошо понимала его и, по крайней мере, не подозревала его в этом. Это доставляло ему удовольствие. Саврола сожалел о том, что не мог посетить бал, но он уже принял решение и сел, чтобы написать о своем отказе. Написав половину письма, он остановился. Он вдруг подумал, что, возможно, она остро нуждалась в его поддержке. Он снова прочитал ее записку и ему показалось, словно между строк сквозила мольба о помощи. И тогда он начал искать поводы, чтобы изменить свое решение: это был освященный временем обычай. Он подумал, что было необходимо показать его последователям, что в настоящий момент он одобрял только призывы к соблюдению Конституции. У него появилась возможность продемонстрировать уверенность в успешном воплощении своих планов. На самом деле все доводы, кроме одного, самого главного, свидетельствовали против его решения.

Да, он пойдет на бал. Партия могла бы возражать, но ему это было безразлично. Это их не касалось. В конце концов, он был достаточно силен, чтобы выдержать их недовольство. Эти размышления были прерваны появлением Море; его лицо излучало энтузиазм.

— Центральный окружной комитет единогласно избрал вас своим кандидатом на выборах. Транта, марионетка диктатора, был осмеян. Я назначил общественное заседание в четверг вечером. Вы должны на нем выступить. Сейчас мы находимся на гребне волны!

— Отлично! — воскликнул Саврола. — Я ожидал этого назначения. Мы пользуемся огромным влиянием в столице. Я рад возможности произнести речь, поскольку давно уже не участвовал в заседаниях, и именно теперь у нас накопилось много вопросов для обсуждения. В какой день это должно состояться?

— В четверг, в здании ратуши, в восемь часов вечера, — сказал Море, который, хотя и слыл романтиком, не был лишен деловых качеств.

— В четверг?

— Да. Надеюсь, у вас не назначены на этот день другие дела.

— Ну в четверг вечером должен состояться торжественный бал, — медленно, словно взвешивая каждое слово, ответил Саврола.

— Я знаю, — сказал Море, — именно поэтому я назначил этот день. Они почувствуют себя танцующими на вулкане; совсем недалеко от дворца соберутся другие люди, действия которых согласованы и решительны. Молара не получит удовольствие на этом вечере; Лоуве не придет совсем; Сорренто будет готовиться к войне, если это потребуется. Значит, наше заседание однозначно испортит им праздник: ведь все они будут знать, что творится у них за стенами дворца.

— Четверг не подойдет, Море.

— Не может быть! Но почему?

— Потому что в этот вечер я собираюсь на бал, — решительно заявил Саврола.

Море разинул рот от изумления.

— Что?! — воскликнул он. — Вы?

— Вероятнее всего, что я пойду. Древние традиции государства не могут быть отброшены подобным образом. Это мой долг — пойти туда; мы боремся за восстановление Конституции, и мы должны продемонстрировать наше уважение к ее принципам.

— Как?! Вы хотите сказать, что будете пользоваться гостеприимством Молары: войдете в его дом, станете есть его еду?

— Нет, — ответил Саврола. — Я буду есть пищу, предоставленную государством. Как вам известно, расходы на эти официальные мероприятия оплачиваются обществом.

— И вы будете разговаривать с ним?

— Конечно, но только он не получит от этого удовольствия.

— Значит, вы будете наносить ему оскорбления?

— Мой дорогой Море, почему вы мыслите столь категорично? Я буду очень любезен. Это испугает его больше всего на свете; он не будет знать, что ему угрожает.

— Вы не имеете права туда идти, — твердо сказал Море.

— Но я действительно намерен пойти.

— Подумайте о том, как к этому отнесутся профсоюзы.

— Я уже подумал обо всем этом и принял свое решение, — твердо ответил Саврола. — Пусть они говорят все что заблагорассудится. Это продемонстрирует им, что я не намерен надолго отказываться от конституционных методов. Время от времени требуется охлаждать энтузиазм этих людей; они слишком серьезно относятся к жизни.

— Но они могут обвинить вас в предательстве нашего общего дела.

— Я не сомневаюсь в том, что найдутся глупцы, которые выскажут свои нелепые упреки. Но я уверен, что никто из моих друзей не станет докучать мне, повторяя их.

— А что скажет Стрелитц? Это может стать последней каплей, которая либо подтолкнет его к решительным действиям, либо заставит его бежать за границу вместе со своими соратниками. Он и так обвиняет нас в безразличии и становится все более нетерпеливым каждую неделю.

— Если он выступит, прежде чем мы будем готовы ему помочь, войска быстро расправятся с ним и его группировкой. Но он получил от меня точные приказы, и я надеюсь, что он выполнит их.

— Вы поступаете неправильно и, думаю, сами знаете об этом, — резко и сурово подытожил Море, — не говоря уже о позорном раболепстве перед вашим врагом.

Саврола улыбнулся, видя гнев своего последователя.

— О, я не собираюсь раболепствовать, — сказал он. — Разве вы когда-нибудь видели, чтобы я унижался? — Саврола коснулся руки своего соратника. — Как странно, Луи, — продолжал он, — что мы так непохожи друг на друга, и все же, если бы я оказался в трудной ситуации и в смятении, я бы обратился за поддержкой только к вам. Мы бранимся по пустякам, но когда решаются великие дела, ваше благоразумие должно руководить мною, и вам это прекрасно известно.

Море сдался. Он всегда уступал Савроле, когда он так говорил.

— Ну что же, — сказал он, — когда вы будете выступать?

— Когда вам будет удобнее.

— Значит, в пятницу; чем скорее, тем лучше.

— Отлично! Тогда приступите к подготовке моего выступления. У меня найдется что сказать.

— Все-таки мне не хочется, чтобы вы шли на бал, — сказал Море, снова выражая свое отношение к этому. — Меня лично ничто на свете не заставило бы туда пойти.

— Море, — сказал Саврола со странной серьезностью, — мы ведь уже уладили это дело; нам надо обсудить и другие вопросы. Я очень встревожен. Наметились пока еще скрытые тенденции, вызывающие беспокойство. Есть силы, которые я не могу понять. И хотя я считаюсь безусловным лидером партии, иногда я осознаю, что вокруг действуют организации, которые я не в состоянии контролировать. Нам ничего не известно, например, о тайном обществе под названием «Лига». Я ненавижу этого немца по фамилии Кройтце, величающего себя «Номером Один». Он является вдохновителем всей оппозиции, с которой я сталкиваюсь в самой партии; делегаты от лейбористов, по-видимому, находятся под его влиянием. Действительно, иногда бывают моменты, когда мне кажется, словно вы, я, Годой и все, кто ратует за возврат старой Конституции, представляем собой лишь политические волны огромного общественного потока, который течет неизвестно куда. Возможно, я ошибаюсь, но держу свои глаза открытыми, и эта ситуация огорчает меня. Будущее непостижимо, но ужасно. Вы должны поддерживать меня. Когда я не смогу уже кого-то сдерживать и контролировать, я больше не способен быть лидером.

— «Лига» ничего серьезного собой не представляет, — сказал Море, — это всего лишь небольшая группа анархистов, которые в данный момент решили разделить нашу судьбу. Вы — незаменимый лидер партии; вы создали напряжение в нынешней политической ситуации, и в ваших руках усилить или ослабить его. Не существует никаких неизвестных сил; вы и только вы являетесь главной движущей силой.

Саврола подошел к окну.

— Посмотрите на город, — сказал он. — Это огромное множество зданий; в них живут триста тысяч человек. Вы только подумайте об этом количестве. Представьте себе, какие скрытые потенциальные возможности здесь сосредоточены. А теперь посмотрите на эту маленькую комнату. Вы считаете, что я стал таким потому, что изменил образ мыслей всех этих людей или я лучше всех выражаю их взгляды? Кто я такой? Их хозяин или раб? Поверьте мне, у меня нет иллюзий, и у вас их не должно быть.

Его манера себя вести произвела глубокое впечатление на его соратника. Ему почти показалось, когда он созерцал город и слушал важные слова Савролы, словно на него обрушился рев толпы, отдаленный, приглушенный, но яростный. Так бьются волны о скалистый берег, когда ветер бушует над морем. Он не ответил. В его ранимой надломленной душе бушевали глубокие страсти; он всегда все преувеличивал. В нем не было уравновешенности, обычно являющейся признаком здорового цинизма. Сейчас он был очень серьезен и, пожелав Савроле доброго утра, медленно спустился вниз по лестнице, излучая волны мощного энтузиазма, взбудораженного до предела.

Саврола откинулся в кресле. Сначала ему хотелось засмеяться, но он понимал, что Море не был единственным поводом для его радости. Он пытался обмануть самого себя, но отдельные уголки его тонкой души были слишком тесно связаны между собой, чтобы хранить тайны друг от друга. И все-таки он не позволил себе сформулировать подлинную причину изменения своего решения. «Нет, это было не так», — говорил он сам себе несколько раз. И даже если бы он признался себе во всем, это было бы неважно и не означало бы ничего. Он вынул сигарету из портсигара, зажег ее и наблюдал, как кольца дыма струились вокруг.

В какой мере он верил тому, что говорил? Ему вспомнилось печальное лицо Море. Оно было таким не только под влиянием Савролы. Молодой революционер тоже что-то заметил, но боялся или не мог выразить свои впечатления словами. Действовали какие-то скрытые силы, и впереди угрожало много опасностей. Но его это не пугало; он чувствовал уверенность в своих силах. Если возникнут трудности, он сможет справиться с ними. Когда придет опасность, он преодолеет ее. Ведь он был настоящим мужчиной, умеющим скакать на лошади, ходить пешком и стрелять из оружия. Он знал, что может рассчитывать на собственные силы при любых обстоятельствах, в любой ситуации. Какова бы ни была игра, он готов играть ради своего удовольствия, а не выгоды.

Дым сигареты вился вокруг его головы. Жизнь казалась нереальной, убогой и все-таки необычайно прекрасной! Глупцы, называющие себя философами, пытались донести до людей этот горький факт. Его философия отвергала религиозный обман и научила его не придавать значения жизненным невзгодам и высоко ценить радости жизни. По его мнению, жизнь была прекрасна, а смерть — случайна. Зенон продемонстрировал ему, как переносить несчастья, а Эпикур — как получать удовольствие. Он радовался, когда фортуна улыбалась, и пожимал плечами, когда судьба хмурилась. Его существование (или ряд существований) было приятным. Ради всего, что он испытал, стоило жить. Если где-то будет создано новое государство и снова начнется борьба, он готов принять в ней участие. Он надеялся на бессмертие, но спокойно относился к уничтожению всего живого. Тем не менее смысл жизни представлял собой интересную проблему. Ему предстояло выступить с речью. Он уже выступал много раз и знал, что никакое благо не может быть достигнуто без усилий. Так называемые неподготовленные шедевры ораторского искусства существовали только в умах слушателей; цветы риторики были тепличными растениями.

Что он должен был сказать? Он механически выкуривал одну сигарету за другой. Окруженный сигаретным дымом, он представил себе свою речь, которая должна была проникнуть глубоко в сердца людей, собравшихся в толпу. Она должна была изобиловать возвышенными мыслями, красочными сравнениями, выраженными доступным языком, понятным даже самым неграмотным и интересным для самых простых людей. Их мысли должны оторваться от материальных жизненных забот, и в душе должны были пробудиться высокие чувства. Его идеи начали формироваться в слова, из которых складывались предложения. Он проговаривал их про себя, ритм его собственных фраз вдохновлял Савролу, и инстинктивно он использовал аллитерацию. Идеи возникали одна за другой и неслись, словно стремительные потоки воды, обласканные солнечным светом. Он схватил листок бумаги и начал торопливо писать карандашом. Надо было выделить главную мысль, ее можно было подчеркнуть с помощью тавтологии. Он записал предложение на черновике, зачеркнул его, усовершенствовал и записал снова. Звук его голоса будет приятен для их ушей, их чувства станут светлее и души — более возвышенными. Какое это было великое дело! В его мозгу были заложены карты, в которые он должен был играть, в то время как на карту была поставлена вся его жизнь.

Пока он работал, неумолимо проходило время. Домоправительница вошла и принесла ему завтрак, застав Савролу молчаливым и занятым; она и раньше видела его в таком состоянии и не осмеливалась надоедать ему. Нетронутая пища остыла, оставшись на столе, в то время как стрелки часов медленно вращались, отмечая поступь времени. Наконец он встал, и, полностью отдавшись своим мыслям и языку, начал ходить взад и вперед по комнате стремительными шагами. При этом он что-то произносил низким голосом, громко выделяя отдельные фразы. Вдруг он остановился, и рука его резко опустилась на стол. Это был конец речи.

Послышался шум, напомнивший ему о будничных житейских вещах. Саврола почувствовал голод и усталость. И, смеясь над своим энтузиазмом, он сел за стол и начал есть свой забытый завтрак.

Дюжина листков почтовой бумаги, на которых были записаны фразы, факты и цифры, стала результатом его утренней работы. Они лежали на столе, скрепленные вместе. Это были безобидные, ничего не значившие кусочки бумаги. Однако для Молары, президента республики Лаурании, они были страшнее взрыва бомбы, хотя он не был глупцом или трусом.