«Во едину из суббот»

Онлайн чтение книги Сборник произведений
«Во едину из суббот»

1

«Они же сказали ему: что нам

до того. Смотри сам»

От Матфея XXVII-4.

Человек сидел у стола, положив подбородок на сжатые кулаки, и тупо смотрел перед собой…

Солнечное пятно сползло с потолка и наискосок пересекало стену, направляясь к ржавому, с обрывками красной веревки, гвоздю… Вот оно подошло вплотную и стало похоже на рыбу, готовую проглотить крючок… И вдруг вытянулось, перекосилось и, постепенно бледнея, пропало…

…Ветер гонит облака. Накренясь под парусом, от берега отходят лодки. Рыбаки забрасывают сети — все движется. Время идет, как обычно, как раньше — как всегда… Только для него — оно остановилось. Настоящее не отрывается от прошлого и не может перейти в будущее… Не может, потому что будущего нет. Тупик… Стена…

Как-то в детстве Иуда стал взбираться по лестнице, забытой каменщиками. Ступеньки круто набирали высоту, и ребенок трусил, но лез, пока не уперся в загородивший небо карниз. Дальше пути не было, а назад и посмотреть не хватало смелости… Так он сидел под крышей, вцепившись в перекладину, дрожа и плача, пока отец не заметил и не снял его оттуда… Но никакой земной отец не позволит себе поступать со своими детьми так, как обращается с нами Отец наш Небесный…

«,Можно войти?» — спросил за дверью сладкий голос и, не дожидаясь разрешения, в комнату вошел развязный, притворяющийся светским, господин. Его отличный костюм был расчитанно благороден, хотя в частностях и угадывался вкус к дурной пестроте. Как будто благожелательный и приветливый взгляд незнакомца очень скоро оказывался напряженным и неприятным, ибо только длительная дрессировка приучала его глаза не бегать и все-таки видеть и то, что лежит за пределами обычного поля зрения.

«,Можно сесть?» — сказал неизвестный, опускаясь на стул и моментально отмечая в памяти все — и неубранную постель, и скомканный, кое-как брошенный на спинку кресла плащ, и еду на столе, до которой, по-видимому, не дотронулись, и даже гвоздь с обрывком веревки… Да, вот именно: гвоздь с веревкой… Неужели… Нет, обрывок был явно давний и не солидный…

— В чем дело? — спросил Иуда, даже не стараясь быть вежливым.

Незнакомец взглянул на него с насмешкой, но на ходу переделал иронию во вступительную улыбку.

— Господин Иуда не может не знать, что, оказав отечеству огромную услугу, он все-таки не довел дело до конца. В настоящее время, когда страна стонет под игом беспощадных оккупантов, наша религия — это единственное, что поддерживает наше единство и укрепляет в нас веру в светлое будущее… Господин Иуда помог властям расправиться с Тем, Кто собирался взорвать этот последний бастион народного духа изнутри. Однако, если вредный побег уничтожен, то корни его остались. Ученики Казненного распространяют слухи, что Мятежник обещал в третий день воскреснуть. Очевидно, они собираются украсть Его тело и потом объявить о чуде. Господин Иуда, конечно, сохранил связи с кругами, близкими к Казненному, и он может помочь властям предупредить готовый возродиться мятеж…

Собиравшийся — в начале этой изысканной речи — обрушить на голову оратора весь круглый из дикой маслины стол, со всеми стоявшими на нем блюдами, — Иуда к концу потух и заскучал. Встав с места и тем заставляя подняться и незнакомца, он с явной издевкой поблагодарил предержащие власти за память и внимание, порадовался, что был ими правильно понят и оценен, выразил надежду, что обезглавленная вредная секта никогда не возродится, и, наконец, пожалел, что больше ничем послужить не может, ибо очень устал, намерен совершенно отойти от политики, уехать в провинцию и — быть может — писать свои мемуары. Последние слова он произнес, открывая дверь.

Незнакомец с достоинством вышел…

…Охватив голову руками, Иуда — как в первый день — большими шагами метался по комнате…

…Украсть тело!. Но кто же может его украсть? Все эти самозабвенно глядевшие в рот чудесному проповеднику бородатые дети, кроткие и робкие, разбежавшиеся при первой же угрозе, как мыши, кто куда — неспособны ничего украсть… Даже труп своего любимого Учителя… Единственный, кто мог бы — это он, Иуда. Но этого он никогда не сделает, потому что не для фальшивых чудес пошел на невероятное… Иуда ждал наступления Нового Царства, он верил, что пришел настоящий Победитель… На что ему жалкая мумия Побежденного, вороватыми руками поддерживаемая на царском троне!

Странно, что о воскресении он как-то не думал… Да и воскресение уже ни к чему… Лучше было освободиться от палачей на глазах всей толпы, всей неимоверной толпы друзей и врагов, зевак и богомольцев, иностранных гостей и оккупантов! Это была бы и слава, и победа, и утверждение, и освобождение. А теперь — кто признает одинокого выходца из могилы, кроме самых близких? Кто поверит, что Он и есть тот самый — казненный, умервщленный и воскресший?

Однако на издевательскую игру похоже то, что все сверхестественные явления всегда происходили почему-то в обстановке, наименее внушающей доверие…

Одинокий пастух на горе, одинокий рыбак на пустынном берегу, благочестивая девушка одна в своей комнате — удостаивались видеть то, что могло бы повернуть мировую историю, если бы осуществилось в храме, на площади, на торжище — одним словом: при всех…

Бог избегает убедительности и делает все, от него зависящее, чтобы пройти незамеченным…

Однако мир уже стал равнодушен к одиноким счастливчикам, которые, как отдельные рыбки из переполненной сети, удачно выпрыгивают из всеобщей погибели. Сейчас должны спастись все или никто… Никакой игры в прятки с чудом больше быть не должно.

«,Быть не должно!» — повторил Иуда настойчиво и даже гневно, глядя в стену, на которой вызывающе торчал ржавый гвоздь с обрывком веревки. «Быть не должно»! И пройдя через комнату, он наклонился над умывальником, плеснул в лицо еще сохранившей свежесть глубокого колодца водой, крепко вытерся шершавым полотенцем, расчесал волосы, оправил одежду и поспешно вышел.

2

«Наполните меру и ничего

не берите обратно»

Коран ХХVI-181-182.

Полузакрыв глаза и откинувшись на спинку глубокого переносного кресла, Первосвященник сидел во внутреннем садике своего дворца и, не спеша, передвигал, как четки, спокойные, отчетливые мысли.

На коленях его лежала только что прочитанная, присланная на отзыв рукопись. Молодой автор, красноречивый и знающий, — не выходя из канонических границ — говорил, как и Тот оголтелый, которого недавно казнили, — о грядущем искуплении. Но яд остается ядом, в какой сосуд его ни влей. Наш мир труден и как будто неустроен — был, есть и будет, — и самый большой соблазн в нем — желание сделать его лучше, чем это удалось Богу.

Зашуршал гравий, и на цветущий куст легла густая, темно-лиловая вечерняя тень. Первосвященник открыл глаза:

— Что тебе, Иоахим?

— Господин Иуда настоятельно просит Вашу Святость принять его по очень важному делу.

Первосвященник поморщился. После суеты в кулуарах суда, со швырянием денег и криками о «крови невинной», — естественное отвращение к предателю усугубилось в нем брезгливостью, которую нормально вызывает в здоровом сознании всякое проявление истерии…

— А что ему нужно?

Верный служка с осторожной усмешкой развел руками:

— Он не пожелал мне сообщить, Ваша Святость.

— Ну что ж… Проси!

Иуда чувствовал, как к нему относились все, с кем он вел трудные и мерзкие разговоры. Это было добавочной нагрузкой к его собственным и без того обремененным переживаниям, но в общем — не слишком угнетало его: Иуда понимал людей и не переоценивал их. Однако сейчас он во что бы то ни стало хотел быть если не приятным, то приемлемым. Он вошел совершенно спокойно, поклонился с уважением, но без унижения и, проделав весь обычный ритуал представления Первосвященнику, опустился на скамью, на которую указала ему тонкая, бледная старческая — в священных кольцах — рука, как раз в то мгновение, когда надо было и как раз как надо. Сел и ждал.

Внимательно осмотрев его из-под полуопущенных ресниц, старик пошевелил пальцами на ручке кресла и тихо спросил:

— В чем дело?

Иуда изложил все, что услышал от своего нежданного гостя: что распускаются слухи, будто Казненный обещал в третий день воскреснуть, что сегодня как раз последняя ночь и что необходимо принять меры, дабы разгромленная секта не возродилась снова.

Все так же тихо и не меняя позы, Первосвященник, чуть-чуть брезгливо, уронил:

— Я уже распорядился поставить у склепа стражу…

Иуда еле удержался от улыбки: принимая во внимание его недавнего посетителя, догадаться об этом было нетрудно… Однако он искал гарантии не только против фальшивого, но и против бесполезного чуда…

— Осмелюсь заметить Вашей Святости, что поставленной стражи недостаточно. Всем известны только самые близкие ученики, постоянные спутники Казненного, однако никто не может с уверенностью сказать — не было ли Ему сочувствующих и среди самых верных слуг власти: многие ждали Нового Царства… Вот если бы Прокуратор поставил своих солдат.

Они только что прибыли с отдаленных границ Империи и еще не успели привыкнуть ни к местным девкам, ни к местному вину, ни — даже — к языку. Пока что их ни подкупить, ни уговорить нельзя…

— Этот человек, — думал Первосвященник, — считает, что предал «кровь невинную», но не хочет позволить другим удовлетворения, для него уже невозможного. Так евнух стережет жену своего хозяина, которую и любит, и ненавидит, и взять не может…

Он, конечно, тоже ждал Нового Царства… Многие поверили, что на ладони могут вырасти волосы… Многие продолжают верить они терпеливей… Вот всем известный, всеми уважаемый аристократ, богач и книжник предоставил свой склеп для похорон Казненного…

Однако, даже предполагая, что в планы Провидения входит осуществление Нового Царства, человек должен устраиваться в Старом как будто бы навсегда, приспособляясь ко всему и приспособляя все, потому что иначе целые поколения рискуют попасть нагими и беззащитными под удары безразличных стихий… Надо беречь старый дом, пока не построен новый, даже поверив, что он возможен…»

— Мне кажется, ты во многом прав, Иуда, — сказал Первосвященник вслух, наблюдая между тем, как закатный луч превращает зеленый камень его перстня в сгусток крови. — Я поговорю с Прокуратором…

3

„Каждый раз, когда возрастает несправедливость — я воплощаюсь».

Кришна. Бхагават-Гита.

…Принесли вино со льдом и сладкие хлебцы. У Первосвященника лицо стало каменным: он не мог прикоснуться ни к одной посуде в этом доме и знал, что Прокуратор это знает. Настойчивость в угощении граничила бы с оскорблением. Однако философствующий патриций, случайно ставший чиником, не думал о булавочных уколах мелкой политики.

Ему просто хотелось поговорить с равным: обычно его окружали подчиненные…

— Так в городе распускаются слухи, что ученики Казненного хотят украсть тело и объявить Учителя воскресшим? — заговорил он, без всякого тоста отпивая глоток и словно не замечая, что Первосвященник не прикасается к своему вину.

— Забавные люди! Как будто в этом дело! Вот в Египте верили, что убитый Сэтом Озирис воскрес, однако жизнь там никак не переменилась… Так же, как и у нас — или у вас — там лгали, притворялись, лицемерили; слабые подличали, а сильные злоупотреляли мощью; грабили, когда можно было обойти закон; убивали врагов и неверных любовниц; одни ели на золоте, а другие на глиняном черепке; одни проходили жизнь, как нескончаемый праздник, а другие — как будто прикованными к мельничному жернову… И все — без исключения — болели и умирали, как водится на этой земле… Если завтра здесь начнут исповедывать Воскресшего — в африканских лесах или за снеговыми туманами Севера тысячи и тысячи людей ничего об этом не узнают… Нужно, чтобы произошло настоящее Воскресение, т. е. — мировой катаклизм, сразу открывающийся всей земле, после которого никакая жизнь не могла бы идти по-старому…

У Первосвященника дрогнули брови. Он не любил этой праздной болтовни о новой жизни. Бог в душе каждого человека оставил дверцу в Рай — надо только уметь ее найти и пожелать в нее войти… Но говорить об этом бесполезно. Чтобы переменить тему, он выразил удивление, что у представителей Великой Империи, находящейся в полном расцвете, встречает такой пессимизм.

Прокуратор вяло улыбнулся:

— Не стоит удивляться моей откровенности… Я не боюсь доноса, потому что всем известно, что после меня могут, чего доброго, прислать… оптимиста, который постарается всерьез проводить свою миссию… Конечно, империя находится в небывалом расцвете и могуществе, но мало ли империй находилось в расцвете и могуществе? Еще как следует не залечились раны гражданских войн и восстаний голодных, сотрясавших наше государство, а что из них вышло? Небывалые расцвет и могущество? Но разве хоть один человек стал от этого по-настоящему счастлтвей? Разве кто-нибудь может сказать, что стоящие у власти сегодня хоть чем-нибудь выше своих предшественников, которых они свергли? Конечно, необычайно выросла промышленность, увеличилась торговля и все, в общем, стали богаче. Мой прадед купался в деревянном корыте, а его слуга — прямо в ледяном ручье, намыливаясь глиной, которую брал горстями тут же, на дне. Теперь в столице триста общественных бань с мраморными ваннами и серебряными кранами для горячей и холодной воды. Однако остались еще — в меньшинстве — люди, у которых обычно не хватает трех монет для платы за вход, и они по-прежнему моются в реке и намыливаются глиной. Расстояние между ними и другими теперь куда больше, чем между моим дедом и его слугой. Оттого, что они в меньшинстве, их нужда стала еще горше, еще оскорбительней… Трудно придумать что-нибудь более лукавое и неправедное, чем благополучие большинства. Оно успокаивает общественную совесть, парализует общественную мораль и делает совершенно невозможным какое-либо движение вперед, к настоящей — всеобщей правде. Не надо думать, что я проповедую бунт или новую гражданскую войну… Честно говоря, я сам не знаю, чего хочу, но я не хочу того, что уже тысячи и тысячи лет заполняет человеческую жизнь, безвыходную человеческую жизнь на этой планете!

Первосвященник неодобрительно слушал. Богатый, знатный, независимый патриций может позволить себе роскошь безответственного отрицания: его жизнь, даже обессмыслившись, не лишена приятства. Но те, что пашут, сеют, жнут, строят, платят налоги и отбывают воинскую повинновть за всех — должны видеть правду и в этом царстве, чтоб тяжелый труд их не стал дикой бессмыслицей вечной каторга… Религия и есть тот чудесный союз, который примиряет землю, такую, как она есть — и была — с небом. Однако бывает, что и религия умирает, как, например, вера этой Великой Империи…

— Мечтать — это такое же свойство человеческой души, как дышать — свойство нашего тела, — продолжал между тем Прокуратор, не глядя на собеседника и даже — как будго — не интересуясь его реакцией, — Когда я услышал об учении этого друга ничтожных и слабых, я готов был мечтать, вернее, мне захотелось допустить возможность мечты о Новом Царстве, о жизни, обрывающей всю историческую традицию, переворачивающей вверх дном все наши понятия… Жизни, в которой все несчастья и горести посылались бы только Роком, а не людьми, и мы должны были бы учиться претерпевать только тягости нашей космической судьбы, а не грубость властных, жадность богатых, глупость и мелочность всей нашей слишком человеческой повседневности… Есть два рода революционеров; одни думают освободить людей, насильственно меняя надсмотрщиков над ними, другие ищут освобождения в отрыве от обычного, закостеневшего, как мозоль на мозгу, мышления, в преодолении мертвой инерции безблагодатной уже по существу веры. Первые сами обрушивают скалы на всех, кто их не слушает, вторых обычно побивают камнями их слушатели… В мире уже неоднократно бывали и те и другие, и никто не может сказать, чтоб от их усилий многое, по существу, переменилось. Мне хотелось верить, что на этот раз пришел настоящий Избавитель, Который действительно возьмет на себя грехи Мира, и все мы, став святыми, не будем вырывать булыжники из мостовой, чтобы швырять ими в своего Пророка, и нашим водителям не прийдется подгонять нас камнями к воротам Лучшего Будущего… Однако, когда я Его увидел на суде, — у меня не осталось никаких иллюзий… Бесспорно, это был праведник, но передо мной Он стоял дик и застенчив и почти не отвечал на вопросы. Я дал ему много поводов опрокинуть обвинения, но Он не захотел их заметить… Он искал смерти… Быть может, как единственного выхода. Говорят, будто Он сам повелел своему ученику себя выдать…

— Не стоит доверять всем уличным сплетням, — презрительно запротестовал Первосвященник, — это может увести очень далеко. Во всяком случае — очень далеко от истины!

Прокуратор внимательно посмотрел на его лицо, помолчал и перешел к деловой части свидания.

— Я, конечно, пошлю солдат, — говорил он затем, провожая гостя к выходу. — Но, по совести говоря, от начала мира ни одна стража не могла помешать работе фантазии…

Первосвященник улыбнулся одними глазами: Человек, который ждал Чудесного Избавителя, оказывается сам не верил в чудо…

4

«Ночь длинна для того, кто бодрствует».

Будда. Салассута.

Иуде не хотелось возвращаться домой. Он побродил по затихающему, но все еще веселому базару, долго сидел на площади у фонтана, а когда стало темнеть и оказавшиеся без клиентов красотки, поминутно подсаживаясь, предельно надоели, — пошел без цели по данной, почти пустынной улице, ведущей к предместью.

На перекрестке его обогнал отряд солдат. Это были люди из части, недавно снятой с дальних, незамиренных еще, границ империи. В том, как они держали оружие, как шли, как осматривались в незнакомом месте — чувствовались прочные боевые привычки. Вел их коренастый, черный от загара сотник с большой серебряной серьгой в мочке плотно прижатого к круглой, седеющей голове уха. Иуда сразу догадался, куда идет отряд. Часть горы, свалившейся ему на плечи в последние дни, его оставила… Когда шаги солдат затихли вдали, он, не спеша, тронулся за ними вслед и вдруг остановился и, дрожа всем телом, почти врос в стену: по противоположной стороне узкой улицы в свете молодой луны бежала крыса. Даже длинный тонкий вытянутый и все время вздрагивающий хвост ее был виден во всей нестерпимо голой омерзительности…

Иуда мог взять в руки и ужа, и ящера, и жабу, но вид крысы вызывал в нем физические спазмы отвращения и ужаса. Раз, когда ему приснилось, что он попал в крысью нору, он закричал так, что, проснувшись, сам себя услышал и собственного голоса испугался. Крыса быстро пробежала у стены, понюхала что-то и собиралась повернуть обратно — и вдруг молниеносно исчезла в сточной дыре…

На плечо его опустилась тихая рука. Иуда вздрогнул и остановился. Закрывая головой низкую луну, перед ним стоял удивительно знакомый силуэт… Отблески пепельного света лежали на волосах и одежде. Тень пересекала улицу и, ломаясь, подымалась на противоположную стену…

«Учитель!» — не сказал, а всем существом выдохнул, ужасаясь и ликуя, Иуда. — «Учитель!. Воскрес!»

И вдруг Иуда понял, что никогда, ни на один момент не сомневался, что именно так и будет…

— Воскрес! — повторил он, всхлипывая, как ребенок, вдруг нашедший потерянную мать.

— Да, воскрес… — ответил чудесный голос и прибавил с ласковой усмешкой: — и без свидетелей… Ты всегда был материалистом, Иуда. Перед тобой тек источник воды живой, а ты все придумывал, в какой бы заключить его сосуд.

— Со своей ладони мог напиться я один, Учитель… А мне хотелось утолить жажду всем!

— Обо всех думает Отец Наш Небесный — твоей ли мыслью ты хочешь помочь Ему? Горчичное зерно не может вместить гору, но произрастает на ней. Но ты так увлечен был желанием подтолкнуть время и помочь Мне прославиться, что не мог об этом подумать. Пойдем, Иуда!

— Куда, Учитель?

— Туда, где ты обязан быть, хотя лучше было бы тебе не родиться!

5

«Дерево устало гнуться, но ветер не перестает дуть».

Конфуций.

Когда похожие на древнюю крепость строения загородной таверны остались позади и они за пустырем, на котором находятся обжигательные печи горшечников, повернули вправо, — Иуде стало окончательно ясно, куда ведет Учитель.

— Зачем мы туда идем? — не удержался он. — Посмотреть на стражу у пустой могилы?

— Если бы ты чаще спрашивал, что и как, а не зачем и почему — это было бы гораздо полезнее для твоей души и тела! — ответил Учитель тоном, которого Иуда никогда раньше не слышал. Благостный наставник, собиравший всех под всепрощающую любовь, как наседка цыплят под растопыренные крылья, вдруг стал жестким и беспощадным — Страшным Судьей последнего часа. Ликующая радость ушла из Иуды, как вода из разбившегося сосуда, и безмерная тяжесть последних дней снова навалилась на него…

Массивные ворота кладбища, вопреки обыкновению, оказались настеж открытыми. В дальнем конце главной аллеи блестел огонек — это солдаты, поставив на камень сторожевой фонарь, играли в чет и нечет. Когда гравий захрустел под ногами идущих, они подняли головы и некоторые вскочили…

Одежды шедшего впереди Учителя засияли, как снег, а лицо его заблистало, как молния. Радужное, вихревое пламя взвилось из-под его ног, и, хоть ни один лист на деревьях не дрогнул и ни одна птица на ветвях не проснулась, — Иуда слышал, как ревела исполинская буря и низвергалась космическая гроза. Крича и закрываясь руками, воины бросились кто куда, спотыкались о могильные плиты, подымались и снова падали. Подбежав к высокому забору, по-кошачьи цепляясь ногтями и подошвами за камни, они вмиг взлетали на гребень и сваливались в тьму.

Только сотник остался на месте и старался привести в действие оружие, но дерево и металл задымились тусклым неприятным светом и распались прахом в его руках… На голове сотника дыбом встали белые волосы, глаза вспыхнули, как у волка, и вдруг потухли, и — с открытым ртом, не издав ни звука, он грохнулся во весь рост между могил…

Учитель стал у входа в склеп, и огромный камень, отвалившись, упал на гравий.

— Входи! — сказал Иуде голос Учителя.

В тяжелом, нечистом воздухе могильной тьмы тускло тлело зеленовато-желтое излучение над лежавшим на низком каменном ложе, закутанным в погребальные пелены, телом.

— Бери! — приказал тот же голос.

Под саваном Иуда почувствовал ледяные, неприятно тяжелые ноги. Было похоже, что кто-то поднял труп за голову. Снаружи они положили его на землю. Потом, тоже как будто с помощью, Иуда взвалил его на плечи.

— Неси.

Стараясь не вдыхать ртом настойчивый липкий трупный запах, Иуда сделал несколько колеблющихся шагов, пока не нашел равновесия. Затем размеренно зашагал по аллее.

— Куда нести? — спросил он, не оборачиваясь и все еще плохо соображая, что делает и что вообще происходит…

Никто не ответил. Никого вокруг не было.

Совершенно один, с трупом на плечах, Иуда стоял у широко открытых ворот кладбища. У склепа, где по-прежнему мигал сторожевой фонарь, начиналась взволнованная перекличка собравшихся солдат. Насколько мог поспешно, Иуда вышел из ворот и повернул вдоль стены по хорошо утоптанной, уходящей в пустыри, тропе.

Ужас, оставленность и ярость душили его… Он хотел настоящего чуда, и вот он несет его на плечах. Теперь уже все равно: надо спрятать труп где-нибудь до зари, чтобы потом зарыть его окончательно… Хорошо, что «предателя» в краже не заподозрят…

Тропа подымалась на пригорок, на котором чернело несколько кривых, вычурных дерев… Обливаясь потом, Иуда добрался к ним и остановился в изнеможении отвращения и отчаяния: он узнал место. У ног его начинался обрыв — сюда сбрасывали городские нечистоты. Это была свалка.

— Что ты задумал — делай скорее! — сказал вдруг труп голосом Учителя.

Иуда завыл глухо и трудно, как в сыпучих песках плохого сна, и хотел отбросить от себя свою ношу…

Но, вот именно, ноши больше не было.

Дико озираясь вокруг, в обманном свете подымающейся еще далеко за горизонтом зари, различил горбатые спины камней среди темной шерсти травы, но ничего похожего на труп.

Держась за колючий куст, заглянул вниз с обрыва. В лицо ему пахнуло дурным дыханием разлагающихся нечистот, но его страшной ноши и здесь не было.

Внизу гниющая гора отбросов смутно светилась, как будто тем же противным желтым излучением.

Вот по ней пробежало одно темное пятно… Второе… Третье…

— Крысы! — застонал Иуда, корчась в смертельной муке. — Крысы!. — И он стал пятиться назад, пока не уперся спиной в ствол дерева и не задохнулся в спазме отчаяния…

Над ним, сквозь кряжистые, кольцами лукавого Змия гнущиеся ветки, сияли высокие, чистые, частые звезды…

— Ты! — сказал вдруг Иуда, глядя куда-то в бесконечность, между вечных звездных огней…

— Ты! — повторил он, не находя слов, трясясь всем телом и всхлипывая. — Зачем Ты меня растоптал, Ты…?

Его руки, размазав по лицу неуемные потоки слез, быстро распутали под плащом пояс и перебросили через ветку…

Эпилог

«Кто был ничем — тот станет всем»…

Звеня тишиной, вечер, как медленная река, плыл над зреющими нивами. Вдали, в золотистой прозрачности, за последними серосиними рубежами оливковых рощ, пологие горы, лиловея подпалинами теней и кустарников, казалось, подошли ближе и присели. То здесь, то там почти черные кипарисы, с нежной стройностью одетых в темное девственниц окружали разбросанные на равнине холмы поселков. Теплая пыль, поднятая сандалиями путников, среди двух стен колосьев долго, как засыпающая бабочка, уcаживалась на дорогу. В молитвенной торжественности полей и неба, словно в священном притворе, невольно понижались голоса идущих, и некоторое время они шагали молча. Но томившая сердца их тревога одолевала таинство вечера и в нервном разговоре они снова и снова обсуждали только что слышанное в городе: исчезновение тела Учителя, самоубийство Иуды, слухи о воскресении или его наглой подделке. Оба были давними последователями Казненного и теперь не знали, что и думать. В воскресенье они не верили: если Учитель воскрес, то где скрывается Он, когда среди самых близких и верных Его нет? Как мог Он совершенно нагой (погребальные покровы остались в гробу) искать приюта у чужих? И кто решился бы его приютить? И, наконец, стоило ли воскресать, чтобы, как самый презренный вор, прятаться неизвестно где? Перебирая всех наиболее стойких учеников, спутники не находили никого, кто бы способен был украсть тело. Вот разве Иуда… Но он повесился.

Между тем вечер подошел еще ближе к ночи. В быстро темнеющем небе распустилась трепетная почка первой звезды. На перекрестке — из-за стены спеющих колосьев, — вышел приятный на вид человек, приветливо поздоровался и пошел в том же направлении. Поневоле завязался разговор и, конечно, о последних событиях. Так как новый спутник с явным уважением говорил о Казненном, ученики, чтобы облегчить невыносимую тяжесть всего, что свалилось на них в последнее время — понемногу раскрыли ему свои горести и свои сомнения. Третий долго слушал в молчании как будто благожелательном.

— Вы говорите о воскресении, как о простом возвращении в прежнюю плоть, — наконец заговорил он, на ходу проводя рукой по склоненным на краю дороги колосьям, словно лаская или благословляя их. — Так воскрес тот друг, которого Учитель вызвал на третий день из тьмы могильной. Все знают, что он жив до сих пор, но никто не сомневается, что в свой час он снова станет на пороге смерти и уже некому будет позвать его обратно. Учитель же говорил вам о воскресении в жизнь вечную, когда воскресший проходит смерть, как врата побежденной крепости, которые уже не закрываются за ним… Этот земной мир и другие, ему подобные, пребывают в Духе, словно капля воды в большой воде. Воскресший в Духе тем самым живет во всех мирах одновременно. Он может из вещества вызвать свою земную плоть, и вот шаги его подымают дорожную пыль, и коснувшись его одежд, вы думаете: это настоящая шерсть и притом не от горных овец — та грубее и жестче. Воскресший в Духе может есть и пить, потому что тело его — есть его тело и во всем подобно вашему, но он может обходиться вовсе без пищи и питья, потому что живет и вне плоти. Он бывает одновременно и здесь, и за тысячу тысяч стадий отсюда, входит в дом сквозь запертые двери, а когда садится, — старое кресло скрипит от его тяжести. Он может снова оставить свою плоть и снова найти ее — так же, как вы берете одежду, которая покорно ждет вас там, где ее повесили. Однако трудно понять жизнь вечную еще не прошедшим через смерть и воскресение… Так же трудно, как Иуде догадаться, что Новое Царство сбывается в Старом, как будто никак не разрушая его. До тех дней Победы, о которых мечтал Иуда, должны еще пройти многие тысячелетия и окончательное Царство Славы не провозгласится на площадях под рев труб и клики воинов. В Древнем Завете человек был трепещущим рабом Вечного, в Новом — должен учиться ощущать себя Его сыном, и только в Завете Духа станет победителем самого себя и Мира и научится творить дела Отца: выйдет за пределы Земли, оживит мертвые планеты и сотворит существа по образу и подобию своему. Он перестанет думать о первородном грехе и в Вере Торжества встретится с Сущим…

Жадно слушая благожелательные и ласковые речи нового спутника, ученики в его сочувствии отдыхали от всех душевных невзгод и утешали свои горести. Из благодарности — проходя мимо придорожной таверны, они предложили ему зайти, вместе перекусить и отдохнуть.

Третий охотно согласился.

Их встретила хозяйка, дородная, не желающая стариться женщина, с недобрыми черными глазами и будто распухшими губами. Недовольно и недоуменно прикрикнула на собаку, которая вместо того, чтобы, по обыкновению, бешено облаивать гостя, ластилась, повизгивая, к его ногам — толстуха провела посетителей в большую, низкую, грязноватую комнату, всю пропитанную запахом перегорелого масла. Болтая всякий вздор и острыми — косыми — взглядами оценивая посетителей, она зажгла на столе светильник, отчего на закопченных стенах возникли и зашевелились три головастые тени, и ушла собирать ужин. Когда принесли вино и лепешки, — стали есть. Третий спутник придвинул к себе чашу и отпил из нее, потом переломил хлебец, благословил, ел сам и с озаряющей улыбкой предложил другим. Духовные очи двух открылись, и с радостным криком они вскочили, опрокидывая табуретки. Но над их Спутником в воздухе засияли цветные точки, словно пыль разбившейся радуги, потом сияния превратились в неизъяснимое звучание, и третья тень на стене, быстро бледнея, пропала. Ученики увидели, что в горнице их только двое.

Быстро расплатившись за несъеденный ужин с ничего не понимавшей, но на всякий случай сразу набавившей цену хозяйкой, они не пошли, они побежали обратно в город.

На этом торопливом пути растеряли очень много из того, что слышали, и когда попали в дом, в котором в унынии и тревоге собрались другие братья, могли только сказать, что видели Воскресшего и что наступил Завет Сына.


Читать далее

«Во едину из суббот»

Нецензурные выражения и дубли удаляются автоматически. Избегайте повторов, наш робот обожает их сжирать. Правила и причины удаления

закрыть