Онлайн чтение книги Сборник произведений
9. Искушения и попытки

После ухода Кранца Александр Петрович посидел еще четверть часа, расплатился и ушел. Потянуло в «уголок» — хлопнуть двуспальную и закусить родной рыбешкой. Однако немцевы деньги хоть и достались легко, но расходовать их по пустякам казалось почему-то неудобным.

Подымаясь по Монпарнассу, Александр Петрович вспомнил прочный бумажник, расчетливое раздумье — сколько дать, разглагольствования об отсутствии у русских честности с собой и озлился окончательно: «Ишь, колбасник чертов! Сколько немца в Достоевском ни мой — все равно мещанином останется!»

Вокзальные часы обозначали ровно полседьмого. Иван Матвеевич мог быть дома, а мог и не быть — ужинал он поздно.

От идеологической обиды и недопитости Александру Петровичу хотелось уюта и домашней теплоты, и он подумал, что давно не был у Зворыкиных, которые жили неподалеку и принимали ласково. Можно будет у них сделать остановку на часок и при случае — перекусить.

Инвалид гражданской войны, инженер-электрик по образованию, Зворыкин о своем дипломе вспоминал только случайно и с неохотой, потому что еще в Чехии был укушен демоном искусства и с тех пор ни о чем не желал думать, кроме живописи. Хоть и сказано, что вера горами двигает, но, очевидно, есть вещи тяжелее гор, потому что произведениям Зворыкина общественного равнодушия сдвинуть никак не удавалось. Однако с упорством хорошо закаленной стали после каждого очередного афронта Зворыкин неизменно возвращался на свое место за мольбертом. Жил он черт знает как, питался овсянкой месяцами, но одевался всегда чисто и комнату свою — с гигантским складом непроданных полотен — старался содержать в порядке. Когда сдавала даже его верблюжья выносливость, Зворыкин нанимался маляром (благо в антрепризах его брали охотно, как работягу первого класса), отъишачивал сезон и потом, подкопив малую толику, бросал малярство, возобновлял запасы красок и полотен и снова с головой уходил в творчество.

И так, с упорством и геройством почти невообразимым, бился, как печенег, за свое место на Парнассе.

И как-то раз мерзким, промозглым и нудным вечером гнилой парижской зимы, когда под цыгански потрепанным, но все еще согревающим пальто, на перешедшей по наследству от предыдущего неудачника кушетке Зворыкин стоически преодолевал пронзительную сырость нетопленнои комнаты и брал измором сезонный грипп — в дверь деликатно постучали.

Вошла жившая в том же коридоре, не слишком интеллигентная (хоть и окончившая десятилетку), но внешне вполне миловидная и во всех отношениях женственная Ганнуся Пащенко, конечно, вывезенная немцами из полтавщины и, конечно, разошедшаяся со своим, в плену найденным, французским мужем.

По протекции своего бывшего супруга на работала в какой-то конторе и даже преуспевала.

Зворыкин был с ней знаком, и не больше, ибо из особ женского пола ухаживал всерьез только за своей Музой, в остальном обходясь короткими и ни к чему не обязывающими уличными встречами. Тем более, что у так называемых «приличных дам» успехом не пользовался, так как — по внешности — был деления на два ниже той черты, которая, как известно, в масштабе мужской красоты заменяет нуль.

Войдя, Ганнуся извинилась за беспокойство. Она заметила, что Зворыкин не появляется, сообразила, что он болен и — по соседству — пришла справиться, не надо ли чего.

Как одичавший в одиночестве Зворыкин ни отнекивался, Ганнуся принесла углей и затопила печку, сбегала за аспирином и ромом, накормила своим ужином и напоила грогом. Пришла на другой день и — как-то мимоходом — постирала рубашку и заштопала пиджак. Потом пришла еще, и еще, и — в конце концов — осталась навсегда.

Она, как говорили у нас в народе, — «пожалела», пожалела волчье одиночество Зворыкина и его жертвенное упорство. Тем более, что и сама была совершенно одинокой в этом мире: отца в «чистку» взяли с завода, и он не вернулся, мать при немцах, в страшную зиму 41-го года, она сама на салазках отвезла на кладбище, брата Сережу замучили в плену. Конечно, у Зворыкина — с точки зрения диалектического материализма — не хватало самого главного: материальной базы, но Ганнуся была плохой марксистской и на все попреки более советских подруг только пожимала плечами: ее заработка хватало на двоих, а тем временем Арсений Павлович нарисует какую-нибудь замечательную картину.

Зворыкин сначала как будто не замечал жертвенности своей молодой подруги и, обрадовавшись возможности, сел за большую композицию — давнюю свою мечту. Работал, что называется, до обмороков. Однако, не закончив, стал задумываться и, дождавшись сезона, вернулся в свою малярную антрепризу. На первый же заработок накупив книг — возобновил в памяти давно забытое электричество, попробовал счастья по этой линии и — для самого себя неожиданно — преуспел.

Теперь у Зворыкиных хорошая квартира, сплошь увешенная тем, что Арсений Павлович мажет по праздникам или в каникулярное время, двусильный Ситроен и маленький клочок земли за городом, на котором они собираются собственными руками строить дачу.

Разнежившись от мысли об этой героической семье, Александр Петрович даже собрался купить роз Ганнусе, но сообразил, что придется менять немцевы деньги, и оробел. И так, с пустыми руками, поднялся на пятый этаж. Поднялся, впрочем, только для того, чтобы на двери, собственноручно разделанной под старый дуб Арсением Павловичем, прочесть на большой заметной записке: «Уехали в деревню до понедельника».

По безработному положению Александр Петрович забыл, что в пятницу французский праздник и в субботу, значит, «делают мост».

Так рушилась его надежда на тихий час с душевной теплотой и уютным ужином. Конечно, ему показали бы новую картину Арсения Павловича, и он, правда, был бы рад ее увидеть… Разумеется, это не шедевр, но и не тот «бублик с кисточкой» современных гениев, о которой самый опытный и легкий на язык критик говорит только, долго подумавши: что, собственно, ему сказать? Если бы Александр Петрович картину похвалил, Арсений Павлович от удовольствия даже похорошел бы… И глядя на него, засияла бы и Ганнуся. Эта удивительная женщина очень хорошо знала, что она глупенькая, никогда не старалась, как это теперь модно, быть умной и от этого часто бывала мудрой.

Мысленно поцеловав ее пухленькие ручки, Александр Петрович, не торопясь, спустился с лестницы и, снова очутившись на улице, снова заскучал. «Вот туды его в качель! Куда пойдешь? Кому скажешь?»

И приняв себя за центр, стал — как опытный кладоискатель — мысленно проводить вокруг себя, все удлиняя радиус, концентрические круги: раскапывал в ближайших кварталах среди бесчисленных знакомых, у кого уютнее убить остающийся ему пустой час, а то и полтора.

И, конечно, нашел: на обычных в этот день литературных посиделках у Нукиных его ждали, помимо всего прочего, добрый стакан чаю и отличный пирог.

И он бодро направился к возможному причалу.