Онлайн чтение книги Возвращение Скарамуша Scaramouche the Kingmaker
Глава XII. УЯЗВИМОЕ МЕСТО

На следующее утро, спускаясь по гостиничной лестнице, барон де Бац лицом к лицу столкнулся с господином Моро. Оба удивлённо застыли.

— А! — сказал барон. — Наш друг Паладин!

— А! — в тон ему ответил Андре-Луи. — Наш гасконский любитель опасностей!

Барон рассмеялся и протянул руку.

— Честное слово, не всегда. Недавно я подвергся худшей опасности из всех, что только могут угрожать человеку — опасности потерять самообладание. Вам такая когда-нибудь угрожала?

— Бог миловал. Я не питаю иллюзий по поводу отношения ко мне других людей.

— Вы не верите в справедливость? А в благодарность принцев?

— Вера в справедливость — это всё, что мне остаётся, — последовал мрачный ответ.

Андре-Луи пребывал в унынии. Оказалось, что приехал из Дрездена он напрасно. Сопротивление регента отъезду господина де Керкадью покончило с неопределённостью. Заверенный в скором возвращении на родину, крёстный приободрился и стал настаивать на том, чтобы подождать со свадьбой до возвращения в Гаврийяк. Андре-Луи пытался спорить, но тщетно: господин де Керкадью считал себя связанным словом и отказывался слушать крестника. Правда, Алина была на стороне жениха, и её дядюшка согласился на компромисс.

— Если в течение года дорога домой не будет открыта, я подчинюсь любому вашему решению, — пообещал он и, желая их приободрить, добавил: — Но, вот увидите, вам не придётся ждать и полгода.

Однако Андре-Луи его слова не убедили.

— Не обманывайте себя, сударь. Через год мы только станем на год старше и печальнее, потому что надежды останется ещё меньше.

Как ни странно, благодаря унынию встреча с бароном принесла Андре-Луи неожиданные плоды.

Когда оба перешли в гостиную и заказали графин знаменитого старого рупертсбергера с сухими колбасками, де Бац повторил (на сей раз не скупясь на подробности) свою парижскую историю.

— Просто чудо, как вам удалось спастись, — выразив восхищение хладнокровием и героизмом рассказчика, заключил Моро.

Полковник пожал плечами.

— Клянусь честью, никакого чуда. Всё, что требуется человеку на моём месте, — это здравый смысл, осмотрительность и немного мужества. Вы, живущие здесь, за границей, судите об обстановке в стране по донесениям да отчётам. А поскольку они пестрят сообщениями о насилии и произволе, вы считаете, будто насилие и произвол стали единственным занятием парижан. Так люди, читая исторические хроники, воображают, будто прошлое — сплошная цепь сражений и битв, ведь периоды мира и порядка, куда более длительные, чем войны, не привлекают внимания хронистов. Рассказали вам случай с каким-нибудь аристократом, которого, загнав на улице, повесили на фонарном столбе, услышали вы о нескольких других, отвезённых в телеге на площадь Революции и там гильотинированных, — и, пожалуйста — все думают, что каждого аристократа, высунувшего нос из дома, непременно либо повесят, либо обезглавят. Я сам слышал подобные утверждения. Но это чепуха. Сегодня в Париже, должно быть, сорок или пятьдесят тысяч роялистов разного толка, то есть пятая часть населения. Ещё одна пятая, если не больше, не выражает никаких политических пристрастий, хотя готова подчиниться любой власти. Естественно, они, чтобы не привлекать к себе внимания, не совершают безрассудных поступков. Не размахивают шляпами и не кричат на каждом углу: «Жизнь королю!» Они спокойно занимаются своими делами, ибо жизнь идёт своим чередом и на обывателях перемены почти не сказались.

Правда, сейчас в Париже действительно неспокойно. Общую тревогу усугубляют взрывы народного негодования, сопровождаемые насилием и кровопролитием. Но тут же, рядом течёт нормальная жизнь большого города. Жители ходят за покупками и торгуют, развлекаются, женятся, рожают детей и умирают в собственных постелях. Всё, как обычно. Многие церкви закрыты, и служить позволено только священникам-конституционалистам, зато театры процветают, и политические взгляды актёров никого не заботят.

Если бы дело обстояло иначе, если бы положение хотя бы напоминало то, как его представляют себе за границей, революция закончилась бы очень быстро. Она пожрала бы самое себя. Несколько дней полного хаоса, и перестали бы циркулировать жизненные соки города, а парижане начали бы умирать голодной смертью.

Андре-Луи кивнул.

— Ясно. Вы правы. Должно быть, все эти слухи — недоразумение.

— Нет, они намеренно поддерживаются. Контрреволюционные слухи призваны соответственно настроить общественное мнение за границей. А фабрикуются они в деревянном шале, где у Мосье резиденция и канцелярия. Агенты регента под руководством изобретательного господина д'Антрага, главного кляузника и склочника, старательно разносят слухи по всему свету.

Андре-Луи воззрился на собеседника с некоторым удивлением.

— Что я слышу? Уж не сделались ли вы республиканцем?

— Пусть мои слова вас не обманывают. Судите по моим поступкам. Я всего лишь позволил себе роскошь высказать презрение к господину д'Антрагу и его методам. Не нравится он мне, и сам оказывает мне честь, отвечая взаимностью. Подлый и завистливый человек и с непомерными амбициями. Он метит на первое место в государстве, когда монархия будет восстановлена, и потому боится и ненавидит любого, кто способен приобрести влияние на регента. Особую же ненависть и страх вызывает в нём д'Аварэ, и, если сей фаворит как следует не обезопасится, то скоро при помощи д'Антрага уронит себя в глазах принца. Д'Антраг подкрадывается осторожно и следов оставляет мало. Хитёр и коварен как змея.

— Но мы уклонились от темы, — заметил Моро, не слишком озабоченный происками господина д'Антрага. — Я всё-таки считаю ваше спасение чудом. Как вам удалось после всех приключений вернуться к тому, что вы называете нормальной жизнью?

— Конечно, я был осмотрителен и не часто допускал ошибки.

— Не часто! Но и единственная ошибка могла стоить вам головы.

Де Бац улыбнулся.

— У меня было чудодейственное средство, охраняющее жизнь. Его высочество перед моим отъездом снабдил меня тысячью луи на расходы. Я сумел добавить к ним столько же, и в случае необходимости мог бы добавить больше. Так что, как видите, я был хорошо обеспечен деньгами.

— Как же деньги помогли бы вам в таких чрезвычайных обстоятельствах?

— Я не знаю ни одного чрезвычайного обстоятельства, в котором деньги не могли бы помочь. И как оружие защиты, и как оружие нападения сталь не выдерживает никакого сравнения с золотом. Золотом я затыкал рты тем, кто иначе донёс бы на меня. При помощи золота я притуплял чувство долга тех, кто обязан был мне помешать. — Барон рассмеялся, увидев округлившиеся глаза Андре-Луи. — Aura sacra fames! Жадность вообще присуща человеку, но более алчных мздоимцев, чем санкюлоты, я не встречал. Полагаю, алчность и есть источник их революционной лихорадки. Кажется, я вас удивил.

— Признаюсь, да.

— Ага. — Де Бац поднял свой бокал к свету и задумчиво всмотрелся в слабое опаловое мерцание. — Вы когда-нибудь размышляли о стремлении к равенству, о его главной движущей силе и истинном значении?

— Никогда. Ведь это химера. Равенство невозможно, и его не существует. Люди не рождаются равными. Они рождаются благородными или низкими, умными или глупыми, сильными или слабыми в зависимости от того, как сочетаются черты тех, кто произвёл их на свет. А сочетаются они случайно.

Барон выпил вино, поставил бокал на стол и вытер губы носовым платком.

— Это метафизика, а я человек практики. Условия равенства можно постулировать. Они и были постулированы апостолами другой любопытной химеры — свободы. Идея равенства — это побочный продукт чувства зависти. А поскольку никому не по силам поднять низшие слои до высших, апостолами равенства неизбежно становятся завистники из низов, которые пытаются низвести вышестоящих до своего уровня. Отсюда следует, что нация, признавшая доктрину равенства, будет низведена до морального, интеллектуального и политического уровня самого убогого её класса. Вот это в границах осуществимого. Но такие качества, как ум, благородство, благодетель и сила, нельзя отобрать у обладателей, бросить в общий котёл и поделить на всех, словно похлёбку. Единственное, чего можно лишить людей, — материальных благ. Ваши революционеры — бесчестные мошенники, обманывающие невежественные массы химерами свободы, равенства, братства и обещаниями золотого века, который, как им известно, никогда не наступит, и сами прекрасно это понимают. Они отлично знают, что нет власти на Земле, которая смогла бы поднять со дна всех его обитателей. Единственный достижимый способ уравнять всех заключается в том, чтобы отправить на дно остальную часть нации. Правда, тем, кто там обитал и раньше, легче от этого не станет, зато те, кто обманывает ложными идеями, будут процветать. В этом и состоит их истинная цель — стяжать богатство, которое позволит им достичь независимости и праздности, то есть всего того, чему они завидовали. И своей цели они добиваются всеми доступными средствами.

— Неужели сегодня во Франции такое возможно? Неужели революционеры действительно извлекают из всего этого выгоду?

— Что вас удивляет? Разве Национальное собрание набиралось не из представителей низов, не из полуголодных неудачников-адвокатов вроде Демулена и Дантона, не из нищих журналистов вроде Марата и Эбера, не из монахов-расстриг вроде Шабо? Зачем этим людям, будучи на коне, подавлять вдохновившую их зависть или сдерживать алчность, идущую рука об руку с завистью? Все они бесчестны и продажны, а раз это относится к главарям, то что говорить об их подручных? — Гасконец усмехнулся. — Сомневаюсь, что в Национальном конвенте есть хотя бы один человек, которого нельзя купить.

Андре-Луи глубоко задумался.

— Вы открываете мне глаза. Подобные мысли как-то не приходили мне в голову, — признался он. — Когда борьба за конституцию только начиналась, когда я сам в ней участвовал, она была борьбой идеалистов против злоупотреблений, борьбой за равенство возможностей и равенство перед законом.

— Почти всех ваших идеалистов смёл поток со дна, когда они открыли шлюзы. Осталась жалкая горстка жирондистов. Адвокаты не без способностей, они единственные представители Конвента, которые вправе хвастать своими республиканскими добродетелями. Но и они запятнали себя бесчестьем, проголосовав за убийство короля и пойдя против своих же принципов. Только так они могли остаться у власти. О, поверьте, я не совершил никакого чуда, выбравшись из Парижа невредимым. И не понадобится никакого чуда, чтобы снова благополучно вернуться туда.

— Вы возвращаетесь?

— Разумеется. Неужто я стану ржаветь в изгнании, когда на родине столько дел? Пускай мне не посчастливилось спасти короля. Д'Антраг по своей глупой ревности задержал меня в Кобленце, когда мне надлежало мчаться в Париж. Но с королевой, я надеюсь, мне повезёт больше.

— То есть вы попытаетесь её спасти?

— Не думаю, что эта задача настолько трудна, что с ней не справятся золото и сталь. — И де Бац беззаботно улыбнулся.

Вино кончилось. Андре-Луи встал. Его тёмные глаза задумчиво смотрели на решительное лицо барона.

— Господин де Бац, если вам угодно, можете преуменьшать свои заслуги, но, кажется, вы самый храбрый из людей, которых я знаю.

— Вы мне льстите, господин Моро. Лучше скажите, имеете ли вы влияние на регента?

— Я?! Конечно же нет.

— Жаль. Вы могли бы убедить его в существовании добродетели, которую во мне усмотрели. Он-то не слишком высокого мнения о моей персоне. Впрочем, я надеюсь поправить дело.

В тот день они больше не говорили, но на следующий встретились снова. Их словно тянуло друг к другу. На этот раз больше говорил Андре-Луи, а барон слушал.

— Господин де Бац, я долго размышлял над тем, о чём вы меня вчера просветили. Если вы точно описали положение, то революционная твердыня, по-моему, имеет несколько уязвимых мест. Признаюсь, мой интерес к данному вопросу коренится в личных делах. Обычно так и бывает, только люди редко в этом признаются. Я искренен с вами, господин барон. Все мои надежды в жизни связаны с восстановлением монархии, а оснований верить, что возвращение власти Бурбонам произойдёт в результате европейского вмешательства, я не вижу. Если монархия во Франции и будет восстановлена, то только в результате внутреннего переворота. А благодаря вашему вчерашнему рассказу я, кажется, понял, как придать ему необходимый импульс.

— О! И как же? — встрепенулся барон.

Андре-Луи ответил не сразу. Он сидел в задумчивом молчании, словно хотел ещё раз мысленно убедиться в логичности своих выводов, прежде чем высказать их вслух. Наконец он очнулся, огляделся и поднял глаза к галерее над гостиной. Собеседники были совершенно одни. Обитатели Гамма в этот час занимались своими делами и лишь под вечер приходили выпить пива и сыграть в карты, в кости или в трик-трак.

Андре-Луи подался вперёд, приблизившись к барону через разделявший их стол. Его тёмные глаза блестели, на скулах проступил румянец.

— Вы назовёте мою идею безумной.

— У меня у самого таких полным-полно. Смелее.

— На эту мысль меня натолкнули два ваших вчерашних утверждения. Во-первых, о корыстолюбии и продажности облечённых властью и, во-вторых, о том, что, если бы во Франции царил такой хаос, как думают за границей, то огонь революции пожрал бы её самое за несколько дней.

— Вы сомневаетесь в моих утверждениях?

— Нет, господин барон. Я понимаю, что власть в стране перебрасывали, словно мяч, из рук в руки, пока она не оказалась в руках последних ничтожеств. Дальше, ниже перебрасывать некому.

— Вы забыли, что отчасти ещё сохранили власть жирондисты, — медленно произнёс де Бац. — Едва ли они соответствуют вашему отзыву.

— Согласно вашим же словам, они будут сметены естественным ходом революции.

— Да. Мне это представляется неизбежным.

— Национальный конвент держится у власти благодаря доверию населения. Население доверяет им безоговорочно, оно свято уверено в абсолютной честности депутатов. Прежние правительства пали, когда открылось истинное лицо входивших в них продажных карьеристов и грабителей нации. Народ верил, что его собственное нищенское существование вызвано исключительно этой продажностью и грабительской политикой. Но вот всё изменилось. Люди верят, что всех мошенников разоблачили, изгнали, гильотинировали, уничтожили; они верят, что вместо негодяев пришли, неподкупные борцы за справедливость, которые скорее вскроют себе вены, чтобы напоить страждущих, чем незаконно присвоят хоть лиард из национальной казны.

— Прекрасно сказано и свидетельствует о правильном понимании толпы.

Андре-Луи пропустил замечание барона мимо ушей.

— Если бы народу открылось, что те, кто составляет их последнюю надежду, ещё более продажны, чем предшественники, если бы народ убедился, что эти революционеры навязали ему себя хитростью, лицемерием и ложью только для того, чтобы жиреть на развалинах нации, — что бы тогда случилось?

— Если бы это удалось доказать, произошёл бы взрыв. Но как доказать?

— Правда всегда легко доказуема.

— Теоретически — да. Но мерзавцы слишком прочно сидят на своих стульях. С наскоку их не взять.

Андре-Луи не согласился.

— Не может бесчестный человек прочно сидеть, когда окружающие верят в его честность. По вашим словам регент сидит в своём деревянном шале и сочиняет манифесты, призванные расшевелить Европу. А не лучше ли было бы расшевелить население Франции? Разве так уж трудно возбудить подозрение к власть имущим, даже если их считают честными?

Барон просветлел.

— Во имя всего святого! Вы совершенно правы, mon petit! Репутация власть имущих куда уязвимее репутации женщины!

— Вот именно. Спровоцируйте вокруг мошенников скандал, представьте доказательства их продажности и корыстолюбия, и произойдёт одно из двух: либо бунт и переворот с возвратом к власти прежнего правящего класса; либо воцарятся хаос и полная анархия, государственная машина рухнет, неизбежно начнутся голод и разруха и революция пожрёт себя сама.

— Господи, да будет так! — воскликнул де Бац. Он обхватил голову руками, закрыл глаза и задумался. Моро изнывал от нетерпения, но молчал. Когда полковник поднял голову, его гасконские глаза горели. — Безумная, говорите, идея? И всё-таки она осуществима.

— Дарю её вам.

Барон покачал головой.

— Чтобы разработать детали и наблюдать за их исполнением, нужен ум человека, способного родить такую идею. Это задача по зубам только вам, господин Моро.

— Точнее сказать, Скарамушу. Нужен его особый талант.

— Называйте себя как угодно. Вообразите, чего вы достигнете, если ваши усилия увенчаются успехом. А ведь это, если взяться за дело с умом, весьма вероятно. Вы окажетесь в положении спасителя монархии.

— Скарамуш — спаситель монархии!

Де Бац не обратил внимания на его сарказм.

— И подумайте о великой награде, ждущей такого человека.

— Стало быть, вы всё-таки верите в благодарность принцев.

— Я верю в способность такого человека добиться оплаты своих услуг.

Андре-Луи промолчал. Он грезил наяву. Мысль о том, что люди, обращавшиеся с ним с подчёркнутым высокомерием, будут обязаны его гению восстановлением своего могущества, была удивительно приятна. Не менее приятной была мечта о величии, достигнутом собственными стараниями, величии, которое он с радостью разделит с Алиной.

Голос барона вернул его к действительности.

— Ну так как? — спросил де Бац хрипло, нетерпеливо и даже тревожно.

Андре-Луи улыбнулся.

— Пожалуй, рискну.