Онлайн чтение книги Сцены из жизни богемы
XXI. РОМЕО И ДЖУЛЬЕТТА

Молодой человек, словно соскочивший со страницы «Покрывала Ириды» – побритый, напомаженный, завитой, с усами штопором, в перчатках, со стеком в руках, с моноклем в глазу, цветущий, помолодевший, положительно красавец,– таким вы могли бы увидеть ноябрьским вечером нашего друга поэта Родольфа. Он стоял на бульваре, поджидая карету, чтобы отправиться домой.

Родольф ждет карету? Что же за катаклизм произошел в его жизни?

В то время как преображенный поэт покручивал ус, покусывая огромную сигару и пленяя взоры проходивших мимо красоток, по бульвару шагал его приятель. То был философ Гюстав Коллин. Родольф заметил его и сразу же узнал, да и всякий, кто хоть раз видел Коллина, не мог его не узнать. Философ, по обыкновению, тащил добрую дюжину книг. На нем было все то же бессмертное ореховое пальто, прочность которого наводила на мысль, что оно создано руками древних римлян, на голове красовалась знаменитая широкополая шляпа, прозванная шлемом Мамбрина новейшей философии,– касторовый купол, под которым гудел целый рой гиперфизических бредней.

Коллин медленно брел, бормоча предисловие к своему трактату, который уже три месяца печатался… в его воображении. Философ направлялся к тому месту, где стоял Родольф, и на миг ему показалось, что он узнал поэта. Однако небывалая элегантность Родольфа сразу же вызвала у Коллина сомнения.

– Родольф в перчатках, с тросточкой! Вздор! Бред! Обман зрения! Родольф завитой! Да у него и волос-то на голове раз-два, и обчелся. Видно, я совсем рехнулся. К тому же мой бедный друг убит горем и, верно, сейчас сочиняет элегические строки на уход мадемуазель Мими, которая, говорят, с ним расплевалась. Право же, мне жаль девушку, она как-то особенно варила кофей, а кофей – излюбленный напиток глубокомысленных людей. Но я надеюсь, что Родольф утешится и вскоре заведет новую «кофейницу».

Этот плоский каламбур показался Коллину верхом остроумия, и он охотно бы крикнул самому себе «бис», если бы… суровый голос философии не прервал его фривольные шутки.

Однако, когда Коллин остановился возле Родольфа, все его сомнения рассеялись: перед ним стоял Родольф – завитой, в перчатках, со стеком в руке. Явление совершенно невозможное, и все же то была действительность.

– Да, да! Черт возьми, я не ошибаюсь! – говорил Коллин.– Это ты, я уверен.

– И я тоже в этом уверен,– ответил Родольф.

Тут Коллин стал разглядывать приятеля, и на лице его появилось выражение, какое господин Лебрен, королевский живописец, придает лицам, когда хочет изобразить удивление. Но вдруг он заметил у Родольфа два странных предмета: во-первых, веревочную лестницу, во-вторых, клетку, в которой копошилась какая-то птица. Тут на лице Гюстава Коллина отобразилось некое чувство, которое господин Лебрен, королевский живописец, забыл изобразить на картине под названием «Страсти».

– Вижу, вижу, любопытство так и выглядывает из окошек твоих глаз,– пошутил Родольф.– Сейчас я его удовлетворю. Уйдем только отсюда, тут так холодно, что и твои вопросы и ответы мои могут замерзнуть!

И друзья зашли в кафе.

Коллин не сводил глаз с веревочной лестницы и клетки, обитательница которой, отогревшись в теплом помещении, заворковала на каком-то языке, неведомом Коллину,– хоть он и был полиглотом.

– А все-таки, что же это такое? – спросил он, указывая на лестницу.

– Это нить, которая соединит меня с возлюбленной,– ответил Родольф, и его голос зазвенел, как мандолина.

– А это? – спросил Коллин, указывая на птицу. – Это будильник,– сказал поэт, и голос его стал нежным, как утренний ветерок.

– Говори без иносказаний, презренной прозой, но вразумительно.

– Хорошо. Ты читал Шекспира?

– Что за вопрос! То be or not to be?* [Быть или не быть]. Великий был философ! Разумеется, читал.

– Помнишь Ромео и Джульетту?

– Как не помнить! – ответил Коллин и продекламировал:

Еще не брезжит день, не жаворонка пенье

Встревожило твой слух в минуту упоенья.

Нет, то был соловей…

– Как не помнить! Ну, и что же?

– А вот что. Мою новую богиню зовут Жюльеттой, и у меня возникла мысль разыграть вместе с ней шекспировскую драму. И я теперь уже не Родольф. Меня зовут Ромео Монтекки, и очень прошу не называть меня иначе. Я даже заказал новые визитные карточки, чтобы все об этом знали. Но это еще не все: я воспользуюсь тем, что сейчас масленица, надену бархатный камзол и вооружусь шпагой.

– Чтобы убить Тибальда? – спросил Коллин.

– Вот именно,– продолжал Родольф.– Словом, при помощи этой лестницы я заберусь к моей возлюбленной, у нее как раз есть балкон.

– А птица-то, птица? – не унимался Коллин.

– Это не что иное, как голубь, он должен исполнять роль соловья и по утрам возвещать о том, что пора мне расстаться с подругой, а подруга обнимет меня и нежным голосом скажет, совсем как в сцене на балконе: «Еще не брезжит день, не жаворонка пенье…», другими словами: «Нет, еще не одиннадцать, на улицах грязно, не уходи, нам так хорошо вместе». Для полноты картины я постараюсь раздобыть кормилицу и предоставлю ее в распоряжение моей возлюбленной. Надеюсь, погода будет нам благоприятствовать и, когда я стану подниматься к Джульетте, мне будет светить луна. Что скажешь о моем замысле, философ?

– Прелестно, – одобрил Коллин. – Но объясни, сделай милость, каким чудом ты так преобразился, что тебя не узнать… Видно, разбогател?

Вместо ответа Родольф жестом подозвал официанта и небрежно бросил ему золотой:

– Получите!

Потом он похлопал себя по карману, и оттуда послышался звон.

– Это что же? Колокольня у тебя там, что ли?

– Всего несколько червонцев.

– Золотых? – сдавленным голосом проговорил изумленный Коллин.– Дай хоть посмотреть.

Тут друзья расстались – Коллину не терпелось оповестить приятелей о роскошном образе жизни и новой любви Родольфа, а Родольф отправился домой.

Эта встреча произошла через неделю после разрыва Родольфа с мадемуазель Мими. Когда Мими ушла, поэту захотелось переменить обстановку, подышать другим воздухом, он вместе со своим другом Марселем выехал из мрачных меблированных комнат, а хозяин отпустил их без особого сожаления. Друзья, как уже было сказано, решили подыскать себе приют в другом месте и сняли две комнаты на одной и той же площадке. Комната, которую выбрал себе Родольф, была куда удобнее всех, какие ему попадались до, сего времени. В ней была довольно сносная мебель, в частности диван, обитый красной материей, которая должна была подражать бархату, но упорно не желала этого делать. Кроме того, на камине стояли две фарфоровые вазы с цветами, а между ними алебастровые часы с отвратительными лепными украшениями. Родольф запрятал вазы в шкаф, а когда хозяин явился и хотел было завести часы, поэт попросил его не утруждать себя.

– Пусть себе часы стоят на камине, но только как художественное произведение,– сказал он.– Они показывают полночь, это превосходное время – пусть так и будет. Как только они покажут пять минут первого – я уеду… Часы!…– продолжал Родольф, ни за что не хотевший подчиняться тирании циферблата.– Да ведь часы – это враг, который прокрался к нам и неумолимо, час за часом, минуту за минутой отсчитывает время нашей жизни и беспрестанно напоминает: «Вот ушла частица твоей жизни!» Я просто не мог бы уснуть в комнате, где стоит такое орудие пытки, близ него невозможно ни беспечно веселиться, ни мечтать… Стрелки часов, как иглы, протягиваются к вашему ложу и колют вас по утрам, когда вы еще погружены в сладостное забытье… Часы кричат вам: «Динг-динг-динг! Настало время заняться делами, расставайся с упоительными сновидениями, убегай от их ласк (а иной раз и от ласк живого существа). Надевай башмаки, шляпу, сегодня холодно, идет дождь, отправляйся-ка по делам, уже пора! Динг-динг…» Хватит с меня и календаря! Итак, пусть часы молчат, а не то я…

Произнося этот монолог, Родольф осматривал новое обиталище и испытывал ту внутреннюю тревогу, какая почти всегда охватывает нас в новом жилище.

«Я замечал,– думал он,– что место, где мы живем, оказывает какое-то таинственное влияние на наши мысли, а следовательно, и на поступки. В этой комнате холодно и тихо, как в могиле. Чтобы здесь раздалась радостная песнь, надо привести ее откуда-нибудь. Да и то она здесь долго не задержится, ибо под этим потолком, низким, холодным и белым, как небо в снежную ночь, смех замрет, не вызвав откликов. Увы, что же меня ждет в этих четырех стенах?»

Но не прошло и нескольких дней, как унылая комната засверкала и огласилась радостными голосами. Праздновалось новоселье, и достаточно было взглянуть на многочисленные бутылки, чтобы понять, почему так развеселились гости. Их веселье передалось и Родольфу. Он уединился в уголке с молодой женщиной, зашедшей к нему случайно, он завладел ею и выражал ей свой восторг не только мадригалами, но и жестами. Под конец «торжества» он добился от нее свидания на другой же день.

«Что ж, вечер прошел весело,– размышлял Родольф, оставшись один,– моя жизнь тут началась недурно».

На следующий день мадемуазель Жюльетта пришла точно в назначенное время. Вечер прошел в объяснениях – и только. Жюльетта узнала, что Родольф на днях разошелся с голубоглазой девушкой, которую очень любил. Жюльетте было известно, что однажды Родольф уже расставался с нею, но потом помирился, поэтому Жюльетта опасалась, как бы ей не стать жертвой нового примиренья.

– Знаете, у меня нет ни малейшего желания остаться в дурах,– сказала она с очаровательно-строптивым видом.– Предупреждаю вас, я очень злая. Если я стану здесь хозяйкой,– то ею и останусь и уже никому не, уступлю места,– призналась она и взглядом пояснила, в каком именно смысле употребила слово «хозяйка».

Родольф пустил в ход все свое красноречие, убеждая девушку, что ее опасения ни на чем не основаны, девушка охотно внимала его уверениям, и молодые люди в конце концов поладили. Но когда пробило полночь, дело у них разладилось, ибо Родольф хотел, чтобы Жюльетта у него осталась, а Жюльетта собралась уходить.

– Нет,– сказала она, когда он стал настаивать.– Зачем спешить? Мы неизбежно придем к желанной цели, если только вы не остановитесь на пути. Ждите меня завтра.

И в течение целой недели она по вечерам навещала поэта, но уходила, как только часы били полночь.

Родольф не слишком досадовал на это промедление. В делах любви, хотя бы и несерьезной, он уподоблялся тем путешественникам, которые предпочитают ехать не спеша, чтобы любоваться ландшафтами. Эта маленькая чувствительная прелюдия завела Родольфа дальше, чем он рассчитывал. Мадемуазель Жюльетта прибегла к такой тактике, надеясь, что сопротивление разожжет в поклоннике страсть и его прихоть незаметно перейдет в любовь.

Жюльетта замечала, что с каждой новой встречей тон Родольфа становился все искреннее. Если ей случалось немного запоздать, Родольф выражал неудовольствие, и это приводило девушку в восторг. Он даже писал ей письма и такие пылкие, что у нее появилась надежда в недалеком будущем стать его «законной любовницей».

Марсель, от которого Родольф ничего не скрывал, прочел одно из этих посланий и, смеясь, спросил:

– Это только стилистические красоты или ты действительно переживаешь все, о чем пишешь?

– Да, переживаю и сам себе дивлюсь, – ответил Родольф.– Но так оно и есть. Неделю назад я был в крайне подавленном настроении. Бури затихли, и я внезапно очутился в одиночестве и в тишине, это страшно угнетало меня. Но вдруг явилась Жюльетта. Я снова услыхал звонкий, как фанфары, смех двадцатилетнего существа. Передо мной появилось свежее личико, улыбающиеся глаза, губы, созданные для поцелуев, и я отдался прихоти, которая, быть может, перейдет в любовь. Мне нравится любить.

Вскоре Родольф заметил, что от него одного зависит довести этот маленький роман до благополучной развязки. Тут-то ему и пришла в голову мысль позаимствовать у Шекспира любовную сцену из «Ромео и Джульетты». Его будущей любовнице мысль показалась забавной, и она охотно согласилась принять участие в этой шутке. Как раз в тот вечер, когда они назначили друг другу свидание, Родольф встретил философа Коллина. Поэт только что купил веревочную лестницу, чтобы взобраться на балкон Жюльетты. У торговца птицами, к которому он обратился, соловья не оказалось, поэтому Родольф заменил соловья голубем, причем его уверили, что этот голубь всегда воркует по утрам, как только забрезжит заря.

Придя домой, Родольф рассудил, что вскарабкаться по веревочной лестнице не так-то легко и не худо было бы прорепетировать сцену, если он не хочет оказаться в глазах своей возлюбленной неловким и смешным, не говоря уже о том, что с такой лестницы не мудрено и свалиться. Он привязал лестницу к двум гвоздям, крепко вбитым в потолок, и целых два часа посвятил гимнастике. После бесчисленных попыток ему удалось кое-как подняться ступенек на десять.

– Ну, довольно,– решил он,– теперь я уверен в себе, а если я и остановлюсь на полпути, «мне крылья даст любовь».

И, захватив с собою лестницу и клетку с голубем, он отправился к своей Джульетте, жившей от него неподалеку. Ее комната выходила в садик, и там действительно имелось нечто вроде балкона. Но комната была на первом этаже, поэтому ничего не стоило попасть на балкон – надо было только перешагнуть через перила.

Увидав, что его поэтический план провалился, Родольф совсем приуныл.

– Ничего,– сказал он Жюльетте,– мы все же разыграем сцену. Вот птичка, ее мелодичное щебетанье разбудит нас завтра и возвестит о том, что, как ни тяжело, нам пора расстаться.– И Родольф примостил клетку в комнате возлюбленной.

На другое утро, ровно в пять, голубь приступил к исполнению своих обязанностей и огласил комнату протяжным воркованьем, которое, несомненно, разбудило бы влюбленных, если бы они спали.

– Теперь пора выйти на балкон и прощаться, проливая слезы,– напомнила Жюльетта.– Как, по-твоему?

– Голубь поторопился,– ответил Родольф. – Сейчас ноябрь, солнце встает не раньше двенадцати.

– Все равно, я встаю,– сказала Жюльетта.

– Постой! Зачем?

– Я страшно проголодалась и, сказать по правде, с удовольствием бы чего-нибудь поела.

– У нас с тобой поразительное единомыслие! Мне тоже отчаянно хочется есть,– воскликнул Родольф и, соскочив с постели, стал торопливо одеваться.

Жюльетта уже зажгла свечу и принялась шарить в буфете – не осталось ли там чего-нибудь. Родольф ей помогал.

– Смотри-ка! – сказал он.– Несколько луковиц!

– А вот и сало,– сказала Жюльетта.

– И масло.

– И хлеб.

– Но, увы, больше ничего!

Пока они рылись в буфете, голубь, беззаботный оптимист, продолжал ворковать.

Ромео посмотрел на Джульетту. Джульетта посмотрела на Ромео. Оба посмотрели на птицу.

И этого было достаточно. Судьба голубя-будильника была решена. Даже если бы он подал кассационную жалобу, это ни к чему бы ни привело, ибо голод – судья неумолимый.

Родольф развел огонь и начал растапливать сало. Вид у него был важный и торжественный.

Жюльетта с меланхолическим видом чистила лук.

Голубь продолжал ворковать,– он исполнял «Ивушку».

Его жалобам вторило сало, певшее свою песенку в кастрюле.

Пять минут спустя сало еще пело, зато голубь, испытав судьбу тамплиеров, навеки замолк. Ромео и Джульетта насадили свой будильник на вертел.

– Недурной у него был голос! – заметила Жюльетта, усаживаясь за стол.

– Нежное было создание! – сказал Родольф, разрезая превосходно поджаренный будильник.

Влюбленные переглянулись и заметили друг у друга на глазах слезинки.

…Лицемеры! Они плакали от лука!