Онлайн чтение книги Семейство Майя
XIII

Карлос, который всегда завтракал рано, уже надел шляпу, чтобы ехать из дому, но тут Батиста пришел сказать ему, что сеньор Эга просит его подождать минутку для важного разговора. Сеньор Эга кончает бриться.

Карлос подумал, что речь наверняка пойдет о Ракели Коэн. Вторую неделю она в Лиссабоне, но Эга с ней не виделся и говорит о ней неохотно. Однако от Карлоса не укрылось, что Эга неспокоен и удручен. Каждое утро, получая почту, Эга не мог скрыть своего разочарования при виде газеты в бандерольке или писем из Селорико. По вечерам он наведывался в два-три театра, почти пустующие в начале лета, а по возвращении в «Букетик» вновь с безутешным видом выслушивал уверения слуг, что никаких писем для него не было. Эга явно не мог смириться с потерей Ракели и жаждал встретиться с ней; его грызла обида: ведь она до сих пор никак не дала ему понять, что творится в ее сердце, и даже не выразила сожаления об утрате былого счастья… Накануне Эга явился к ужину в неслыханном волнении: он столкнулся с Коэном на Золотой улице и «эта каналья Коэн», так, по крайней мере, утверждал Эга, смерил его наглым взглядом и погрозил тростью; Эга клялся, что, если когда-нибудь «эта каналья» посмеет еще раз так на него посмотреть, он просто разорвет его на куски при всем честном народе на одном из перекрестков Байши.

В прихожей часы пробили десять. Карлос, не в силах более ждать, решил сам подняться к Эге. В это время принесли почту с «Обозрением Старого и Нового света» и письмом для Карлоса. Письмо было от графини Гувариньо. Карлос уже дочитывал его, когда наконец появился Эга в куртке и шлепанцах.

— Я хотел сказать тебе кое-что важное, милый.

— Прочти сначала это письмо, — отвечал Карлос, протягивая Эге письмо графини.

Графиня уязвленным тоном жаловалась, что вот уже дважды Карлос манкировал их свиданиями в доме тетушки и даже не потрудился написать ей хотя бы слово; она не желает сносить подобных оскорблений и настаивает, чтобы «во имя всех принесенных ею ради него жертв» он в воскресенье, в полдень, непременно был на улице Сан-Марсал: они должны объясниться, прежде чем она уедет в Синтру.

— Удобный случай покончить с этим! — воскликнул Эга; вдохнув аромат бумаги, он вернул письмо Карлосу. — Не ходи и не отвечай… Она уедет в Синтру, ты — в Санта-Олавию, вы больше не увидитесь, и ваш роман сам собой придет к концу. Как приходит к концу все великое на нашем свете, вроде Римской империи или Рейна, который испаряется незаметно для глаза…

— Да, я так и сделаю! — сказал Карлос, натягивая перчатки. — Боже, что за докучливая женщина!

— И бессовестная! Называть все это «жертвами»! Затаскивать тебя дважды в неделю в дом к тетке, услаждать себя там всяческими сумасбродствами, пить шампанское, курить пахитоски, подниматься на седьмое небо, предаваясь неистовой страсти, после чего скорбно опускать очи долу и называть все это «жертвами»… Высечь бы ее как следует!

Карлос пожал плечами, выражая покорность судьбе: что поделаешь, если и в графинях, да и в других женщинах, одна лишь глупость и притворство.

— Так что же ты мне хотел сказать?

Эга моментально сделал серьезную мину. Не торопясь достал из папиросницы папиросу и застегнул куртку.

— Ты теперь не видишься с Дамазо?

— Он больше не появляется в «Букетике», — ответил Карлос. — Думаю, что он на меня сердит. Я тоже, когда встречаю его где-нибудь, киваю ему издали по-приятельски — и все.

— А надо бы отделать его тростью. Ибо Дамазо повсюду злословит о тебе и об этой сеньоре, твоей новой знакомой… Тебя он честит «подлецом», а ее и того хуже. И всем твердит, что это он тебя ей представил и ввел тебя к ней в дом, а поскольку этой сеньоре важнее всего деньги, а ты богаче его, то она и променяла его на тебя. Видишь, какая подлость. И обо всем этом он не устает болтать и в Клубе, и в Гаванском Доме со всякими гнусными подробностями и неукоснительно сводит все к деньгам. Ужасно! Надо положить этому конец.

Карлос, сильно побледнев, сказал только:

— Ну, он получит по заслугам.

Он был взбешен. За эти гнусные намеки на «денежный интерес» Карлос готов был предать Дамазо смерти. И, сев в коляску, он едва не повернул лошадей к дому клеветника, чтобы на месте жестоко с ним расправиться.

Но время — было уже почти одиннадцать часов — торопило его ехать в Оливаес. Назавтра, в субботу, в самый прекрасный и торжественный для его сердца день, Мария Эдуарда должна была наконец посетить жилище Крафта, и они условились накануне, что проведут там весь жаркий день, до вечера, одни, без слуг, в уединенном доме, укрытом густыми деревьями. Робея и трепеща, он просил ее об этом; и она согласилась с улыбкой и без тени смущения. Нынче рано утром он отправил туда двоих слуг, чтобы проветрить дом, вытереть пыль, украсить комнаты букетами цветов. И теперь Карлос, подобно жрецу храма, отправлялся туда проверить, достаточно ли пышно убран алтарь его богини… И столь сладостные заботы, столь полное счастье Дамазо марает, омрачая сияние их любви, своими мерзкими сплетнями!

Всю дорогу Карлос не переставал измышлять средства, с помощью которых он намеревался стереть Дамазо с лица земли. Его любовь не сможет обрести покоя, пока этот негодяй порочит ее на всех перекрестках. Клеветника следует подвергнуть такому поруганию и столь прилюдно, чтобы в Лиссабоне никогда больше не увидели его толстощекой, мерзкой рожи… И когда коляска остановилась у ворот фермы, Карлос окончательно решил, что вздует Дамазо как-нибудь посреди Шиадо, вечером, на глазах у всего столичного общества…

Но в Оливаесе Карлос несколько успокоился. Он прохаживался по красивой аллее, обсаженной акацией, и думал, что завтра утром по этой аллее пройдет Мария Эдуарда; он обводил долгим взором приготовленную для нее спальню, где на возвышении стояло пышное ложе под золотым камчатным балдахином, и вправду сверкавшим словно мирской алтарь… Через немногие часы они останутся с ней одни здесь, в этом тихом и никому не ведомом доме; и потом, все лето, их любовь будет укрыта от людских глаз в зеленом деревенском уединении; а через три месяца они будут уже далеко, в Италии, на берегу прозрачного озера, среди цветения Isola Bella…[107]Прекрасного острова (ит.). И в сем великолепии грядущих наслаждений ужели мог быть важен какой-то Дамазо, презренный толстяк, с его сплетнями в клубных бильярдных! Подъезжая к улице Святого Франциска, Карлос решил при встречах с Дамазо, как и прежде, слегка ему кивать.

Марии Эдуарды не оказалось дома: она вместе с Розой поехала в Белен и оставила ему карточку с просьбой прийти вечером faire un bout de causerie[108]Немного поболтать (фр.).. Карлос спрятал карточку в бумажник, словно драгоценную реликвию, и не спеша сошел с лестницы; выходя из парадной, он увидел Аленкара, который появился из переулка Виноградной лозы, как всегда в черной паре и с торжественной, сосредоточенной миной. Аленкар раскрыл Карлосу объятия и тут же с живым интересом взглянул на окна бельэтажа.

Карлос и Аленкар не встречались со дня скачек, и поэт пылко обнял своего мальчика». По привычке он сразу же многословно принялся рассказывать о себе. Он еще раз побывал в Синтре, а также в Коларесе у своего друга Карвальозы; и вспоминал о прекрасном дне, проведенном с Карлосом и маэстро во дворце Семи Вздохов. Синтра — это сама красота! Да, он опять немного простудился… Но, несмотря на общество Карвальозы, эрудита и ценителя прекрасного, и чудесную игру на фортепьяно его супруги, Жулиньи (она для него, Аленкара, как родная сестра), он смертельно скучал. Вероятно, он просто уже стар…

— Да, ты и впрямь выглядишь немного подавленным, — заметил Карлос. — Тебе недостает твоего вдохновенного сияния…

Аленкар пожал плечами.

— В Евангелии говорится… Или в Библии… Нет, у святого Павла… У святого Павла или святого Августина?.. Впрочем, не имеет значения у кого. В какой-то из священных книг говорится, что сей мир есть юдоль слез…

— Однако люди в нем смеются предостаточно, — заметил Карлос весело.

Поэт снова пожал плечами. Слезы или смех — не все ли равно? И то и другое — это наши чувства, наша жизнь! Как раз накануне именно это он говорил у Коэнов…

И внезапно, остановясь посреди улицы, он коснулся руки Карлоса:

— Если уж мы заговорили о Коэнах, скажи мне откровенно, мой мальчик… Я знаю, ты — близкий друг Эги, и, черт побери, кто больше меня почитает его талант!.. Открой мне: правда, что он, едва узнав о возвращении Коэнов в Лиссабон, тут же сам поспешил вернуться в столицу? После всего, что произошло!..

Карлос уверил поэта, что Эга лишь в день своего приезда узнал из «Иллюстрированной газеты» о прибытии Коэнов… И кроме того, если бы люди, между коими случились досадные разногласия, не смогли после этого проживать в одном городе, человеческое общество перестало бы существовать…

Аленкар ничего не ответил и продолжал идти рядом с Карлосом, опустив голову. Затем вновь остановился и спросил, наморщив лоб:

— Скажи мне еще. У тебя с Дамазо произошла ссора? Я тебя спрашиваю об этом, потому что недавно у Коэнов он говорил о тебе дурно и не стеснялся в выражениях… Я объявил ему: «Дамазо! Карлос да Майа, сын Педро да Майа, мне все равно что брат». И тогда Дамазо замолчал… замолчал, ведь он меня знает и знает, что я верен своим сердечным привязанностям и защищаю их, как зверь свою добычу!

— Да нет, ничего не случилось, я ни о чем понятия не имею… Я даже все это время не виделся с Дамазо.

— Ну хорошо, — Аленкар взял Карлоса под руку. — А я тебя часто вспоминал в Синтре… Я даже сочинил одну вещицу, и недурственную, и посвятил ее тебе… Незатейливый пейзажный сонет, картинка Синтры на закате солнца. Я хотел доказать всем этим виршеплетам «Новой эпохи», что в случае нужды не хуже их владею современным стихом и реалистическими описаниями. Погоди-ка, я тебе почитаю мой сонет, сейчас вспомню. Он называется «На дороге Капуцинов»…

Они стояли на углу Сейшас; и поэт, легонько откашлявшись, уже приготовился декламировать, как вдруг перед ними возник неторопливо идущий Эга, одетый так, словно он собрался за город, с прекрасной белой розой в петлице голубой фланелевой куртки.

Эга и Аленкар не встречались с того самого рокового soiree y Коэнов. Эга затаил на Аленкара жестокую обиду, полагая его автором постыдной легенды о «гнусном письме», а Аленкар возненавидел Эгу, будучи втайне уверен, что тот действительно был любовником его божественной Ракели. Оба, увидев друг друга, побледнели; пожатье их рук было принужденным и ледяным; все трое молчали, а Эга, нервничая, бесконечно долго прикуривал сигару от сигары Карлоса. И все же Эга заговорил первым с нарочитой и высокомерной приветливостью:

— Ты хорошо выглядишь, Аленкар!

Поэт, проведя пальцами по усам, также несколько свысока, но дружелюбно откликнулся:

— Благодарю. А ты что поделываешь? Когда же наконец ты одаришь нас обещанными «Мемуарами Атома»?

— Я жду, пока наше отечество освоит азбуку.

— Тебе придется долго ждать. Попроси твоего друга Гувариньо, чтобы он это ускорил, он ведь как раз занимается народным образованием… А вот и он сам, надутый и пустой, точь-в-точь статья в «Правительственном вестнике»…

И поэт показал тростью на противоположную сторону улицы, по которой медленно шли, беседуя, Гувариньо и Коэн; а рядом с ними Дамазо в белом жилете бросал вокруг победительные взоры — пузатый, сияющий, торжествующий, подобно завоевателю в завоеванных им владениях. Праздничное сияние его толстой физиономии взбесило Карлоса. И когда Дамазо, демонстративно остановившись напротив них и повернувшись к ним спиной, громко захохотал вместе с Гувариньо, Карлос, будучи не в силах больше сдерживаться, пересек мостовую.

Он действовал быстро и безжалостно; пожал руку Гувариньо, слегка кивнул Коэну и, не понижая голоса, сухо произнес, обращаясь к Дамазо:

— Послушай. Если ты посмеешь продолжать говорить обо мне и моих знакомствах в неподобающем тоне и выражениях, я оборву тебе уши.

Граф бросился между ними:

— Майа, к чему так! Здесь, на Шиадо…

— Пустяки, Гувариньо, — сказал Карлос спокойно и серьезно. — Я всего лишь сделал предупреждение этой скотине.

— Я не желаю вступать в спор, не желаю вступать в спор! — пролепетал бледный Дамазо, спеша укрыться в табачной лавке.

Карлос, сохраняя невозмутимость, кивнул Коэну, пожал руку Гувариньо и вернулся к друзьям.

Он лишь немного побледнел; гораздо сильнее было смятение Эги, которому вновь почудился непереносимый вызов во взгляде Коэна. Один лишь Аленкар ничего не заметил и продолжал разглагольствовать о литературе, поясняя Эге, какие уступки можно сделать натурализму…

— Я здесь говорил Эге… Ясно, что в пейзажных описаниях не следует отступать от действительности… Нельзя описывать каштан a priori[109]На основании доводов разума (фр.)., как описывают состояние души… И я не отступаю… Сонет, который я тебе посвятил, Карлос, реалистичен, да, разумеется, реалистичен… Ведь это пейзаж! Я тебе уже говорил, да, я как раз это говорил, когда ты появился, Эга… Но здесь слишком шумно…

И еще как шумно! Чтобы лучше слышать Аленкара, они пошли по улице Святого Франциска, куда более тихой. И здесь, то и дело останавливаясь, поэт пробормотал им свою эклогу. В ней воспевалась Синтра на закате дня и некая англичанка с локонами, в белом платье, которая спускалась на ослике по тропинке в долину; негромко пели птицы, и бабочки кружились над жимолостью; затем англичанка слезала с ослика, озирая небо, рощи, мирные хижины, и вот тогда, в последнем терцете, появлялась та самая «реалистическая нота», коей так похвалялся Аленкар:

— Здесь вы видите натуралистическую подробность, натуралистическую ноту… «И ослик задумчивый мирно пасется с ней рядом…» Вот вам реальность — мирно пасущийся ослик… Вот такие картинки природы необходимо наблюдать… Можно быть реалистом, и превосходным, без всех этих мерзостей… Как вам показался мой сонетик?

Карлос и Эга рассыпались в похвалах: Карлос — раскаиваясь, что не довершил расправу с Дамазо несколькими ударами тростью, Эга — обдумывая свое намерение в один из последующих дней надавать пощечин Коэну. Затем Карлос и Эга направились домой, в «Букетик», и Аленкар, просветлевший от их похвал, пошел проводить их по Атерро. Он продолжал говорить, излагая им свой замысел исторического романса, в котором он хотел изобразить достославного Афонсо де Албукерке; однако Аленкар хотел изобразить его не героем, а влюбленным: Афонсо де Албукерке ночью, один, на корме своего галеона, перед пылающим Ормузом приникает губами к засушенному цветку, захлебываясь от рыданий. Аленкар находил это очень возвышенным.

После ужина Карлос переодевался, собираясь на улицу Святого Франциска, но тут Батиста доложил, что Телес да Гама просит Карлоса принять его по неотложному делу. Не желая затягивать визит, Карлос велел провести посетителя в красно-черный кабинет и, явившись туда через минуту, застал Телеса да Гаму в восхищении от украшавшего кабинет голландского фаянса.

— Ах, Майа, какая прелесть! — воскликнул Телес да Гама. — Я страстный любитель фарфора… И непременно должен прийти как-нибудь, когда буду располагать временем, полюбоваться всем этим… Но сегодня я тороплюсь, я пришел с поручением… Вы не догадываетесь?

Карлос не догадывался.

Телес да Гама, отступив на шаг, сказал с важностью, в которой, однако, сквозила улыбка:

— Я пришел от имени Дамазо осведомиться, содержалось ли в том, что вы сказали ему сегодня, намерение оскорбить его? И все… Моя миссия состоит лишь в этом: осведомиться у вас, имели ли вы намерение оскорбить его?

Карлос ответил ему вполне серьезно:

— Как? Вы спрашиваете, имел ли я намерение оскорбить Дамазо, пригрозив оборвать ему уши? Никоим образом: я имел лишь намерение оборвать ему уши!

Телес да Гама с облегчением стал откланиваться:

— Это именно те слова, что я говорил Дамазо: мол, у вас было лишь намерение оборвать ему уши. Во всяком случае, моя миссия закончена… Ах, какие у вас прелестные вещицы!.. А вот это большое блюдо, это что, майолика?

— Нет, это старинный невер. Видите внизу… Фетида, ведущая войска Ахилла… Великолепный и весьма редкий экземпляр… Взгляните, вот дельфтский фаянс, с двумя желтыми тюльпанами… Он изумителен!

Телес да Гама еще раз медленно обвел взором все эти сокровища и взялся за шляпу.

— Прелестная коллекция. Итак, вы были намерены оборвать ему уши, но у вас не было намерения его оскорбить?..

— Нет, нет, не оскорбить, а лишь оборвать уши… Сигару?

— Нет, благодарю…

— Рюмочку коньяку?

— Нет! Не употребляю ничего спиртного… Прощайте, дорогой Майа!

— Прощайте, дорогой Телес…

Назавтра, сияющим июльским утром, Карлос со связкой ключей вышел из экипажа перед воротами фермы Крафта. Мария Эдуарда должна была приехать в десять часов, одна, в наемной карете. Садовник, отпущенный на два дня, отправился в Вилу-Франку; слуг тоже отпустили; окна в доме были закрыты. Ферму и все вокруг обволакивала плотная и глухая деревенская тишина, и в недвижном воздухе назойливо гудели оводы.

Войдя в ворота, Карлос пошел по аллее; кусты акаций наполняли ее нежным ароматом. Среди зелени сада его взору открылась беседка с деревянной красной крышей, воздвигнутая здесь по прихоти Крафта, который обставил ее наподобие японских беседок. А за ней, в глубине сада, Карлоса встретил заново побеленный дом с зелеными жалюзи и небольшой дверью, с тремя ступеньками, уставленными по бокам синими керамическими вазами, полными гвоздик.

Даже повернуть ключ в замке этого скромного жилища, что Карлос сделал с тщательной и совершенно излишней осторожностью, было для него наслаждением. Он отворил окна — и ворвавшийся обильный свет заставил его ощутить ни с чем не сравнимые радость и волнение, ему чудилось, что этот свет послан самим господом богом, дабы озарить праздник его сердца. Карлос поспешил в столовую проверить, накрыт ли стол для завтрака и сохранили ли свежесть цветы, расставленные там накануне. Затем он вернулся к экипажу за ящиком со льдом — он привез лед из Лиссабона упакованным в опилки и фланель. Дорога по-прежнему была пустынна: проехала только какая-то крестьянка верхом на лошади.

Но когда Карлос принялся распаковывать лед, он услышал снаружи шум медленно подъезжающей кареты. Он прошел в кабинет, где окна выходили на террасу: так он мог следить за воротами, не обнаруживая себя перед кучером. Наконец он увидел, как она идет по аллее, обсаженной акациями, высокая и красивая, в черном платье и с небольшой, но густой вуалью, скрывавшей ее лицо. Вот она поднялась по трем каменным ступенькам. И он услыхал ее слегка встревоженный голос:

— Etes-vous la?[110]Вы здесь? (фр.).

Он вышел к ней, и в дверях кабинета они на мгновение замерли, не разнимая рук после пожатья, безмолвные и взволнованные.

— Какое чудесное утро! — наконец проговорила она, вся розовая от смущения.

— Чудесное утро, чудесное! — откликнулся эхом Карлос, не сводя с нее восхищенных глаз.

Мария Эдуарда опустилась в стоявшее у двери кресло; ей необходимо было успокоить сердце.

— Здесь все так удобно и очаровательно, — сказала она, окидывая неспешным взглядом кретоновую обивку кабинета, турецкий диван, покрытый ковром из Бруссы, заполненный книгами шкаф. — Я с удовольствием поселюсь здесь…

— Но я еще не поблагодарил вас за то, что вы приехали, — прошептал Карлос, по-прежнему не в силах отвести от нее восторженного взора. — Я еще не поцеловал вашу руку…

Снимая вуаль и перчатки, Мария Эдуарда рассказывала о дороге. Она показалась ей долгой и утомительной. Но разве это важно? Они переедут сюда, в это зеленое гнездышко, и никогда больше не вернутся в Лиссабон!

Она бросила шляпу на диван и поднялась с кресла, сияя радостью.

— Покажите же мне дом, я умираю от желания увидеть сокровища вашего друга Крафта!.. Ведь его зовут Крафт? Недаром фамилия «Крафт» по-английски означает «искусство»!

— Но я еще даже не успел поцеловать вашу руку! — повторил Карлос с молящей улыбкой.

Она протянула ему губы, и Карлос сжал ее в крепких объятиях.

Целуя ее глаза и волосы, он шептал ей, как он счастлив и что нынче, здесь, в старых стенах, где они отделены от всего мира, он еще сильнее ощущает ее своей…

Она со строгим и печальным выражением отвечала на его поцелуи и тихо спрашивала:

— Это правда? В самом деле, правда?

Правда ли это! Карлос не мог сдержать огорченного вздоха.

— Что я могу ответить? Я могу лишь повторить старые слова, которые сказал Гамлет: можешь усомниться во всем, можешь усомниться даже в солнце, но не сомневайся в моей любви…

Мария Эдуарда, ошеломленная силой его чувства, медленно высвободилась из его объятий.

— Пойдемте осмотрим дом, — сказала она.

Они поднялись наверх. Лестница показалась им темной и неприглядной, но комнаты, оклеенные светлыми обоями и устланные новыми циновками, с видом на реку и поля, были прелестны.

— Вы, разумеется, должны расположиться внизу, в комнатах, обставленных старинной мебелью… Но Розу с мисс Сарой можно прекрасно устроить здесь, наверху. Вы согласны?

Мария Эдуарда обошла все комнаты, открывая шкафы и пробуя мягкость матрасов, внимательная и заботливая к нуждам своих домочадцев. Ради них она даже потребовала некоторых улучшений. А Карлос следовал за ней, сияющий и умиленный, внимая ее распоряжениям, как будто он был всего лишь старым владельцем дома.

— Комната с двумя окнами, та, что дальше по коридору, больше подходит для Розы. Но малышка не может спать в этой необъятной кровати черного дерева…

— Мы ее заменим!

— Да, лучше заменить… И жаль, что нет комнаты побольше, где Роза могла бы играть в жаркие часы… Вот если бы не было перегородки между маленькими комнатками…

— Перегородку снесем!

Карлос в упоении потирал руки, готовый переделать весь дом; и она не отказывалась, желая устроить своих близких как можно удобнее.

Они спустились в столовую. И здесь, увидев знаменитый камин, отделанный резным дубом со стоящими по бокам двумя черными фигурами нубийцев с глазами из хрусталя, Мария Эдуарда нашла вкус Крафта несколько причудливым и даже странным… Но Карлос ведь и не уверял ее, что у Крафта вкус, как у древнего грека. Он — сакс, обожженный лучами южного солнца, однако в его странностях присутствует талант.

— О, какой изумительный вид! — воскликнула Мария Эдуарда, подойдя к окну.

Под окном на одной из клумб цвели маргаритки, на другой — ваниль, распространявшая сладкий запах. За клумбами раскинулся травяной ковер с плохо подстриженной и пожелтевшей от июльской жары травой, а между двумя большими деревьями, в их густой тени, стояла широкая скамья из коры пробкового дуба — для отдыха в жаркое время дня. Сплошной кустарник окружал сад с этой стороны плотной изгородью. За ней по склону холма карабкались другие фермы с укрытыми зеленью домами и возвышалась фабричная труба, а вдали сверкала синей глазурью река, неподвижная и залитая солнцем вплоть до гор на другом берегу Тежо, синеватых на фоне светлого летнего неба.

— Изумительно! — повторила она.

— Истинный рай! Я же вам говорил… Однако нужно как-то назвать наш дом… Но как? «Вилла Мари»? Нет. «Chateau Rose»?[111]«Замок Розы»? (фр.). Нет, нет! Это похоже на название вина. Нужно окрестить его как-нибудь особенно… Назовем его «Берлога».

Мария Эдуарда нашла это название в высшей степени удачным. Его следует непременно изобразить красными буквами на воротах…

— Непременно, и с эмблемой некоего зверька, — рассмеялся Карлос. — Эгоистичного зверька, счастливого в своей берлоге: «Прошу меня не беспокоить!»

Мария Эдуарда подошла к накрытому столу, с удивленной улыбкой рассматривая вазу с фруктами и поблескивающий среди цветов хрусталь.

— Свадьба в Кане Галилейской?

— Наша свадьба!

Мария Эдуарда залилась краской и поспешно склонилась над столом, делая вид, что выбирает клубнику и любуется розой.

— Хотите глоток шампанского? — предложил Карлос. — Со льдом? У нас есть лед, у нас есть все! И сам господь нас благословляет… Глоточек шампанского!

Она согласилась, и они пили шампанское из одного бокала, и вновь их губы слились в страстном поцелуе.

Карлос закурил, и они продолжили осмотр дома. Кухня, устроенная на английский манер, вся в изразцах, восхитила Марию Эдуарду. В коридоре ее внимание было привлечено развешанным на стене снаряжением для боя быков; посредине висела черная бычья голова, а вокруг — пики, шпаги, плащи из красного шелка, сохранившие легкое изящество в складках, и рядом желтая афиша с именем Лагартихо. Мария Эдуарда сказала, что все это напоминает ей праздничный фейерверк и радует глаз своим многоцветьем…

Но зато комната, предназначенная для ее спальни, когда Карлос привел ее туда, пришлась не по душе Марии Эдуарде из-за кричащей и чувственной роскоши. Дневной свет шел в спальню из залы со шпалерами, на которых изображалась любовь Венеры и Марса; в арочном проеме, соединявшем залу со спальней, висела тяжелая ренессансная лампа из кованого железа; и сейчас, в ярком сиянии солнца, спальня сверкала подобно оскверненному святилищу, превращенному в сладострастный уголок сераля… Вся она — и стены и потолок — была затянута золотистой парчой; на полу переливался живым золотом бархатный ковер, по которому должна была ступать нежными босыми ногами влюбленная богиня; на возвышении — ложе под балдахином, застеленное желтым покрывалом, расшитым золотыми цветами; на двери — плотные камчатные гардины, тоже желтые; все это сверкающее великолепие, казалось, приглашало к наслаждениям и трагическим страстям времен Лукреции или Ромео. И именно здесь добропорядочный Крафт, натянув на голову простыню из индийского шелка, еженощно спал свои семь часов в мирном одиночестве.

Но Мария Эдуарда осудила всю эту раззолоченную пышность. Кроме того, ее неприятно поразила старинная потемневшая картина, которая мрачным пятном чернела среди окружающего блеска; на ней с трудом можно было разглядеть отрубленную голову с мертвенно-бледным лицом, в луже крови, на медном блюде. И верх экстравагантности, несомненно, являло чучело совы на дубовой консоли в углу спальни, откуда огромная сова в зловещей задумчивости взирала на ложе любви своими круглыми, пророчащими беду глазами… Мария Эдуарда заметила, что в подобной спальне вряд ли будут сниться спокойные сны.

Карлос тут же вынес консоль вместе с совой и задвинул в угол коридора; он предложил Марии Эдуарде поменять обивку и затянуть спальню розовым атласом.

— Нет, я думаю, я привыкну к золотым тонам… Вот только эта картина с головой в луже крови… Боже, какой ужас!

— Если не ошибаюсь, — сказал Карлос, — это голова нашего старого друга Иоанна Крестителя.

Чтобы рассеять неблагоприятное впечатление, Карлос повел Марию Эдуарду в большую залу, где Крафт поместил свои главные сокровища. Однако залу она тоже не одобрила, находя ее чересчур загроможденной и похожей на музей.

— В подобной зале можно только ходить и рассматривать все, как в музее, стоя… Зала слишком неуютна, чтобы в ней расположиться для беседы.

— Но здесь все в первозданном хаосе! — воскликнул Карлос— Мы используем собранную в ней мебель, но обставим залу заново, и она станет уютной… Для чего же тогда природа одарила нас вкусом? Взгляните на шкаф, он послужит основой… Посмотрите, какая красота!

Шкаф, заполнивший собой одну из стен залы почти целиком, знаменитый шкаф, «божественный шкаф» Крафта, шедевр резьбы по дереву, сработанный во времена Ганзы, своим сумрачным и пышным величием напоминал архитектурный фасад: в основании — четыре воина с атрибутами Марса стерегли дверцы и каждый указывал на барельеф, где изображались либо взятие города, либо военный бивак; средняя часть шкафа также блюлась четырьмя евангелистами; резчик придал Иоанну, Марку, Луке и Матфею суровость черт и закутал их в хламиды, словно раздуваемые ветром пророчеств; по верхнему фризу резьба запечатлела триумф земледелия со снопами колосьев, серпами, виноградными гроздьями и орудиями землепашества; а под сенью труда и изобилия два фавна, расположенные симметрично и обособленно от воинов и святых, буколически состязались в игре на четырехствольных флейтах.

— Каков? А? — восхищался Карлос. — Вот это мебель! Истинная поэма Возрождения: фавны и апостолы, война и земледелие… Что можно держать в таком шкафу? Я, если бы у меня были ваши письма, хранил бы их здесь, как в главном алтаре.

Мария Эдуарда молча улыбалась, неторопливо расхаживая среди вещей, принадлежавших прошлому, созерцая их холодную красоту, проникнутую беспредельной печалью мертвой роскоши; изысканная мебель итальянского Возрождения, похожая на мраморные дворцы, инкрустированная мягко поблескивающими сердоликами, агатами и даже драгоценными камнями по черному дереву и по атласному розовому дереву; свадебные сундуки — вытянутые лари, расписанные пурпуром и золотом в стиле миниатюр, где хранились дары пап и князей; кичливые испанские бюро, украшенные позолоченной бронзой, с обтянутой алым бархатом выдвижной доской и таинственным нутром в виде часовни, заполненным бесчисленными нишами — хранилищем вековых тайн… Темно-зеленый фон залы кое-где оживляли атласные подушки, расшитые цветами и золотыми птицами; а в углу настенного восточного ковра строгих тонов с вытканными стихами из Корана шелк раскрытого веера вдруг разворачивал изящную пастораль киферийского хоровода…

Мария Эдуарда, утомившись, опустилась в кресло эпохи Людовика XV, благородное и покойное, с ковровой обивкой из Бовэ, еще, казалось, источавшей слабый аромат пудры…

Карлос торжествовал; он видел, что Мария не может скрыть своего восхищения. Ну что, она все еще полагает его покупку сумасбродством, совершенным под влиянием порыва?

— О нет, многие вещи великолепны… Но как жить мирной деревенской жизнью среди подобных сокровищ…

— Не говорите так, — возразил Карлос со смехом, — иначе я все это немедленно предам огню!

Более всего Мария была очарована прекрасным фаянсом, хрупкими и бессмертными шедеврами, расставленными на мраморе консолей. Она не могла отвести глаз от великолепного персидского кубка с редкой росписью: темные кипарисы и под сенью каждого из них — яркий цветок, словно слабая улыбка после долгой печали. И любовалась пронзительным и контрастным многоцветьем майоликовых блюд с историческими сюжетами: «Переправа Карла V через Эльбу», «Александр, коронующий Роксану»; а также прелестным неверским фаянсом, чистым и строгим; марсельским, где на желтом фоне вдруг обнажается пышная алая роза; фарфором Дерби с золотым кружевным орнаментом по темно-синему, как небо тропиков, фону; знаменитым кремовым и розовым фаянсом Веджвуда и его полупрозрачными «бисквитными» изделиями…

— Еще одну минутку! — воскликнул Карлос, не давая Марии вновь расположиться в кресле. — Нам нужно представиться духу-покровителю этого дома!

Посреди залы, на широкой подставке, красовался японский бронзовый идол — уродливый божок: голый, плешивый, тучный, обремененный зобом, но веселый и расплывшийся в улыбке; его торжествующе выпяченное брюхо готово было вместить и переварить весь мир. Он восседал на сказочном животном с человечьими ногами, обхватив его своими крошечными, хилыми, бескостными, как у зародыша, ножками; животное покорно склоняло шею к земле, но его морда и косые глаза выражали непокорство…

— Подумать только, — заметил Карлос, — сколько поколений приходили к этому уродцу и падали перед ним ниц, молились ему, целовали в пупок, жертвовали ему свои богатства и отдавали за него жизнь!

— Но любовь к уроду особенно достойна похвалы, не правда ли? — сказала Мария.

— И потому, должно быть, вы не считаете похвальной мою любовь к вам…

Они сели у окна на низкий широкий диван с многочисленными подушками; белая шелковая ширма отделяла этот удобный и уютный уголок от роскоши прошлого; Мария Эдуарда пожаловалась на жару, и Карлос распахнул окно. И здесь под окном цвели на клумбе маргаритки, а чуть подальше в старинном каменном сосуде алел цветок кактуса; ветви орехового дерева дарили тенью и прохладой.

Мария Эдуарда подошла к окну, Карлос последовал ее примеру; они стояли молча, беспредельно счастливые, завороженные сладостью уединения. Негромко запела какая-то птица на дереве и тут же смолкла. Мария пожелала узнать, как называется селение, белевшее вдали на синеватом склоне холма. Карлос не мог припомнить. Потом он сорвал маргаритку и стал шутливо гадать: «Elle m'aime, un peu, beaucoup…»[112]Она меня любит, любит мало, любит очень… (фр.). Она отняла ее у него со словами:

— Зачем спрашивать у цветка?

— Но ведь вы не сказали мне так просто и ясно, как мне хотелось бы…

Он обнял ее за талию, с улыбкой заглянув в глаза; она ответила улыбкой. Тогда Карлос умоляющим шепотом произнес:

— Мы еще не видели вашу ванную комнату…

И он увлек Марию Эдуарду в залу, где на стенах Венера и Марс предавались любви среди лесных кущ. Ванная комната с изразцовым полом, на который был брошен старый красный ковер, находилась рядом со спальней. Карлос сжал Марию в объятиях и приник к ее шее долгим поцелуем. Она не сопротивлялась и закрыла глаза, подчинившись его воле. Они вошли в жаркую, пылающую золотом спальню; проходя через арочный проем, Карлос задернул легкие шелковые портьеры, отделявшие спальню от залы; и на мгновенье они замерли, разомкнув объятия, не касаясь друг друга, вознесенные и вместе с тем подавленные избытком счастья.

— О, эта ужасная голова! — прошептала она.

Карлос сорвал с постели покрывало и завесил зловещее полотно. И тогда все смолкло и уединенный дом, объятый тишиной жаркого июльского полудня, погрузился в волшебный сон среди зеленых деревьев.

Назавтра, в воскресенье, был день рождения Афонсо да Майа. Почти все друзья дома ужинали в «Букетике»; кофе был подан в кабинет Афонсо. В кабинете окна были открыты, и гости наслаждались теплым, звездным, безмятежным вечером. Крафт, Секейра и Тавейра курили на террасе. В углу дивана Кружес благоговейно внимал Стейнброкену, который с важностью рассказывал о развитии музыкальной культуры в Финляндии. А вокруг Афонсо, сидевшего в своем старом кресле, беседа шла о деревне. За ужином Афонсо высказал намерение в середине месяца отправиться в Санта-Олавию; и предполагалось дружеское паломничество на берега Доуро. Крафт и Секейра поедут вместе с Афонсо. Маркиз обещал в августе нанести туда визит в «благозвучной компании», как он выразился, с другом Стейнброкеном. Дон Диого колебался, опасаясь дальней дороги и деревенской сырости. И все просили присоединиться к ним Эгу вместе с Карлосом, как только Карлос завершит наконец сбор материалов для своей книги, которая удерживает его в Лиссабоне «за рабочим столом»… Однако Эгу деревня не прельщала. Деревня, говорил он, хороша для туземцев. Человек, по мере того как он цивилизуется, все более удаляется от Природы; и торжество прогресса, Рай на Земле, предвкушаемый идеалистами, видится ему, Эге, сплошным городом, который занимает целиком весь земной шар: там повсюду одни дома из камня и лишь кое-где сохраняются крошечные заповедные розарии, дабы можно было украсить розами алтарь Справедливости…

— А как же кукуруза? И фрукты? И овощи? — хитро улыбаясь, спросил Виласа.

Неужели Виласа полагает, возразил Эга, что и столетия спустя люди будут есть свежие овощи? Привычка человека к растительной пище — всего лишь признак его принадлежности к животному миру. Со временем, когда человек цивилизуется полностью, он станет потреблять лишь искусственные продукты в пузырьках и пилюлях, созданные в государственных лабораториях…

— Деревня, — сказал на это дон Диого, — необходима обществу; там можно устроить прелестный пикник, совершить прогулку на ослах, сыграть партию в крокет…. Без деревни общества не существует.

— Разумеется, — проворчал Эга, — если рассматривать ее как гостиную, где вместо мебели — деревья…

Утопая в кресле и неторопливо затягиваясь папиросой, Карлос улыбался и молчал. Он промолчал так весь ужин, с рассеянной улыбкой на сияющем и томно-отсутствующем лице. И когда маркиз, дважды заговорив с ним, оба раза натолкнулся на лучезарную рассеянность Карлоса, он не выдержал:

— Послушай, старина, скажи хоть словечко!.. Ну что ты сидишь с таким блаженным видом — ни дать ни взять праведник, вкусивший святого причастия!

Все вокруг обратили доброжелательные взоры на Карлоса: Виласа нашел, что он превосходно выглядит и явно повеселел; дон Диого с понимающим видом намекнул на любовное приключение и позавидовал его молодым летам и молодым силам. Афонсо, набивая трубку, нежно посматривал на внука.

Карлос вскочил с кресла, желая избежать столь пристального внимания.

— В самом деле, — сказал он, слегка потягиваясь, — я чувствую себя сегодня ленивым и тупым… Видно, началось лето… Нужно встряхнуться… Маркиз, партию в бильярд?

— Идем, старина, если тебя это расшевелит…

Они вышли. Эга последовал за ними. В коридоре маркиз без обиняков спросил Эгу о Коэнах. Видится ли он с ними? Или все кончено? От маркиза, слывшего образцом порядочности, у Эги не было секретов, и он поведал маркизу, что роман его окончен, а Коэн при встречах с ним из осторожности отводит глаза…

— Я спросил об этом, — сказал маркиз, — потому, что дважды видел Ракел Коэн…

— Где? — с живостью воскликнул Эга.

— В Прайсе, и неизменно в обществе Дамазо. Последний раз я встретил их на этой неделе. Дамазо, как всегда, болтал без умолку. Потом ненадолго подсел ко мне, но все время поглядывал на Ракел… А эта кривляка тоже бросала на него томные взгляды… Без сомнения, там дело нечисто. Коэну, видать, на роду написано…

Эга побледнел, нервно подкрутил ус и промолвил:

— Дамазо в их доме свой человек… Но он способен посягнуть, с него станется… Он и Ракел стоят друг друга.

Пока друзья лениво делали карамболи, Эга в волнении вышагивал взад-вперед, покусывая потухшую сигару. Внезапно он с пылающим взором остановился перед маркизом:

— Когда ты в последний раз видел эту лукавую дщерь Израиля?

— Вроде бы во вторник.

Мрачный Эга вновь принялся ходить по бильярдной.

В дверях неожиданно появился Батиста и, стараясь не привлекать ничьего внимания, взглядом поманил Карлоса. Карлос, удивленный, подошел к нему.

— Там вас спрашивает кучер, — прошептал Батиста. — Он говорит, какая-то сеньора ждет вас в экипаже и хочет говорить с вами.

— Какая сеньора?

Батиста пожал плечами. Карлос с кием в руке замер, с ужасом глядя на Батисту. Сеньора! Неужели Мария… Но что могло случиться, святый боже, если она в наемном экипаже, в девять часов вечера вдруг приехала в «Букетик»!

Он велел Батисте принести ему шляпу; и во фраке, без пальто, бегом спустился вниз. Выходя, он столкнулся с приехавшим Эузебиозиньо, который аккуратно счищал пыль с ботинок носовым платком. Карлос промчался мимо него к карете, стоявшей возле его отдельного входа, — безмолвной, с закрытыми дверцами, таинственной и устрашающей.

Карлос рванул дверцу. Из угла старой колымаги ему навстречу привстала закутанная в черную кружевную мантилью женская фигура и взволнованно произнесла:

— Прошу вас, подарите мне одну минуту! Я должна поговорить с вами!

У Карлоса отлегло от сердца. Это была графиня Гувариньо! Но, тут же вознегодовав, он жестоко обрушился на нее:

— Что за идиотская выходка? Что вы от меня хотите?

И он уже собрался захлопнуть дверцу; но графиня в отчаянии распахнула ее и закричала, не постеснявшись кучера, спокойно теребившего пряжку постромок:

— А кто виноват? Почему вы так жестоки со мной? Уделите мне одну минуту, я должна поговорить с вами!..

Карлос, еле сдерживая ярость, залез в карету.

— Сделай круг по Атерро, — крикнул он кучеру. — И не торопись!

Старый рыдван поплелся по мостовой; и в темной тесноте кареты, под дребезжание оконных стекол, резко и раздраженно прозвучали те же самые слова:

— Какое безрассудство! Какая глупость!..

— А кто виноват? Кто виноват?..

На Рампа-де-Сантос карета замедлила ход. Гнев Карлоса немного поостыл, и он уже раскаивался в своей грубости; повернувшись к графине, он мягко и почти также ласково, как прежде, упрекал ее в неосторожности… Разве не лучше было написать ему?

— Зачем? — возразила она. — Чтобы вы мне не ответили? Для вас мои письма все равно что докучливые просьбы о подаянии!..

Задыхаясь, графиня откинула мантилью. Карета бесшумно и неторопливо катилась вдоль реки, и громкие, тоскливые вздохи графини тревожили слух Карлоса. Он сидел неподвижно и молчал, испытывая крайнюю неловкость, и время от времени глядел сквозь грязное стекло на темную гладь уснувшей реки и смутные очертания фелюг. Лошади, казалось, засыпали на ходу; а жалобы графини текли нескончаемым потоком, скорбные, язвительные, пропитанные горечью:

— Я просила вас прийти к тете — вы не пришли… Я писала к вам — вы не ответили… Я хотела объясниться с вами начистоту, но вы нигде не появляетесь… И ничего: ни карточки, ни одного слова, ни хоть какого-нибудь знака… Грубое пренебрежение, и только… Я знаю, я не должна была приезжать… Но я не могла, не могла!.. Я хочу знать, что я вам сделала. Что случилось? Что я вам сделала?

Карлос увидел ее глаза, затуманенные слезами, — они тщетно ловили его взгляд. У него не хватало мужества посмотреть ей прямо в лицо, и он пробормотал, претерпевая мучительную пытку:

— Но, дорогая… Все это говорит само за себя, разве тут нужны объяснения?

— Разумеется, нужны! Мне нужно знать, что это — мимолетное охлаждение, вызванное какой-нибудь обидой, или окончательный разрыв?

Карлос заерзал в своем углу, не находя подходящих слов, — ну как объяснить ей, что его чувства к ней иссякли… Он мог лишь уверить ее, что не таит никакой обиды. Их отношения были всегда столь возвышенны, зачем же он стал бы унижать их мелочным недовольством…

— Значит, это окончательный разрыв?

— Нет, нет…

— Но тогда все-таки что же?

Карлос не отвечал. Графиня в отчаянии схватила его руку:

— Скажите же! Скажите хоть что-нибудь, ради бога! Имейте мужество объяснить мне, в чем дело!

Да, она была права… Недостойно вести себя столь трусливо, уклоняться и вилять, бормоча жалкие слова. Она должна знать правду.

— Хорошо. Пусть будет так. Я скажу: наши отношения следует изменить…

Но тут Карлос вновь заколебался, и правда увяла на его устах: он не мог высказать ее женщине, умиравшей от любви к нему.

— Изменить, я хочу сказать… мы могли бы превратить каприз страсти, который, увы, не вечен, в пленительную и благородную дружбу…

Мало-помалу он обрел дар речи и с легкой назидательностью, вкрадчиво, под медленный стук колес, принялся убеждать графиню в преимуществах подобной дружбы… Чем кончилась бы их связь? Да тем, чем обычно кончаются любовные связи. Однажды все откроется и их чудесный роман станет предметом скандальных пересудов; если же удастся сохранить тайну надолго, то их отношения со временем перестанут отличаться от супружеского союза, лишившись новизны и утонченности. Так или иначе, но, встречаясь здесь, в Лиссабоне, или в Синтре и других местах, они не смогут скрыть свою страсть от светских сплетников и интриганов. А для тех, кто обладает гордой и нежной душой, невыносимо сознавать, что об их любви осведомлены все кому не лень, вплоть до кучеров наемных карет! Нет… И здравый смысл, и утонченный вкус — все указывает им на необходимость расстаться. Она сама впоследствии станет его благодарить… Разумеется, отказ от столь сладостной привычки тяжел для них обоих и он далек от того, чтобы чувствовать себя счастливым. Вот почему он не мог собраться с духом и написать ей… Но все же они должны найти в себе силы и не видеться по крайней мере несколько месяцев. А затем постепенно недолговечный и опасный каприз преобразится в добрую, прочную и долгую дружбу.

Карлос замолчал; и услышал, что графиня, полулежавшая в углу кареты в полуобморочной позе под своей мантильей, тихо плачет.

Это было нестерпимо. Она плакала жалобно и безутешно, заунывным плачем, которому, похоже, не предвиделось конца. И Карлос не в силах был придумать ничего, кроме невыразительной и банальной фразы:

— Что за глупость! Что за глупость!

Карета катилась вблизи домов, мимо газового завода. Прошел какой-то подвыпивший американец в сопровождении двух дам в светлых платьях. Этой летней звездной ночью попадались гуляющие — они неторопливо прохаживались под деревьями. Графиня продолжала плакать.

Ее горестный, тихий плач не мог не тронуть Карлоса, но в то же время он почти ненавидел ее за то, что она не переставала лить нескончаемые слезы, которые разрывали ему сердце… Подумать только, как хорошо ему было в «Букетике», когда он сидел в кресле и улыбался всем в состоянии сладостного покоя!

Карлос взял графиню за руку, желая утешить ее; жалость к ней соседствовала в нем с нетерпеливой досадой:

— К чему так огорчаться… Напрасно… Все это к вашему же благу…

Она наконец пошевелилась, вытерла глаза и, издав еще два долгих, скорбных всхлипа, высморкалась… И вдруг в порыве страсти обхватила его за шею, в отчаянии прижалась к нему и стиснула в жарких объятиях.

— О! Мой любимый, не покидай меня, не покидай! Если бы ты знал! Ты — единственное счастье моей жизни… Я умру, я убью себя! Что я тебе сделала! Никто не знает о нашей любви… А если бы и узнал! Я пожертвую ради тебя всем на свете: жизнью, честью, всем, всем!

Она мочила его лицо своими слезами, и он слабел, чувствуя рядом ее тело, без корсета, горячее и словно обнаженное; оно прижималось к его телу в безумной жажде соединения; ее поцелуи, неистовые, жадные, не давали ему вздохнуть… Внезапно карета остановилась. Они оба замерли: Карлос, распростертый на сиденье, в объятиях тяжело дышавшей графини.

Карета не двигалась. Тогда Карлос, высвободив руку, отодвинул занавеску: они стояли возле «Букетика», Кучер, как ему было велено, сделал круг по Атерро и не спеша вернулся к дому. Карлос с трудом удержался от желания выскочить из кареты и оборвать затянувшуюся пытку. Но это было бы непростительной грубостью. И тогда он, отчаявшись и ненавидя графиню, проревел кучеру:

— Еще круг по Атерро и не останавливайся!

Карета послушно развернулась на узкой улочке и покатилась в том же направлении; камни мостовой вновь заставили задребезжать оконные стекла; карета вновь спустилась по Рампа-де-Сантос.

Графиня возобновила свои ласки. Но для Карлоса они уже утратили тот жар, который еще минуту назад едва не вынудил его сдаться. Теперь он ощущал лишь безмерную усталость и желание поскорей вернуться домой, к тому покою, от которого его оторвали упреки графини и ее любовный пыл, смешанный со слезами… И внезапно, пока она продолжала что-то шептать ему, не выпуская из судорожных объятий, в его душе возник живой и сияющий образ Марии Эдуарды; он видел, как она тихо сидит за работой в своей красной репсовой гостиной, думает о нем, верит в него, перебирает в памяти счастливые часы, проведенные ими вместе накануне в мирно белеющей среди зелени «Берлоге», где все было наполнено их любовью… Отвращение объяло его, и он безжалостно оттолкнул графиню:

— Довольно! Все это невыносимо… Между нами все кончено и нам больше не о чем разговаривать!

Какой-то миг она пребывала в изумлении. Потом, задрожав и разразившись нервным смехом, тоже в бешенстве толкнула его в плечо:

— Прекрасно! Оставьте меня, уйдите! Отправляйтесь теперь к другой, к вашей бразильянке! Я все о ней знаю, она — авантюристка: у нее разорился муж и она нуждается в любовнике, который оплачивал бы ее счета у модисток!..

Карлос, стиснув кулаки, резко повернулся к графине, словно готовый наброситься на нее и избить; в темной карете, где витал слабый аромат вербены, их глаза, не видя друг друга, метали полные ненависти взгляды… Карлос бешено забарабанил в стекло. Но карета не останавливалась. Графиня Гувариньо, разъяренная, пыталась, ушибая пальцы, опустить стекло с другой стороны.

— Вам лучше выйти! — проговорила она задыхаясь. — Мне невыносимо быть здесь, рядом с вами! Невыносимо! Кучер! Кучер!

Колымага наконец остановилась. Карлос выскочил, хлопнув что есть силы дверцей; не сказав ничего на прощанье, даже не сняв шляпы, он повернулся к карете спиной и быстрыми шагами направился к «Букетику», весь дрожа от гнева и злобных мыслей, одолевавших его под летним звездным небом.