Онлайн чтение книги Семья Зитаров. Том 2
Глава третья

1

На следующий день, с самого утра, к станции начали съезжаться беженцы, жившие в городе. Вагонов еще не было, но никто не отваживался тянуть до последней минуты. Беженцы из лагеря пока оставались в своих шалашах и только время от времени отправлялись на станцию узнать, что слышно об эшелоне. Горожане расположились у самого железнодорожного полотна — в открытом поле, на песке у станционных зданий. «Эвак» составил списки отъезжающих и сгруппировал беженцев по вагонам, по двадцать пять — тридцать пассажиров в каждом. Всего требовалось сорок вагонов, так как беженцев набралось больше тысячи (вместе с латышами уезжали поляки, литовцы и эстонцы).

Отъезжающие выбрали старост вагонов, и они тянули жребий, чтобы в момент посадки всякий знал свой вагон и не возникло недоразумений. Карл Зитар, тоже выбранный старостой, вытащил двадцатый номер. В его вагоне все были только из села Бренгули во главе с самим Симаном: вдова Зариене с дочерью, Айя Паруп с маленьким братом, Сармите Валтер и оба семейства старых поселян — Силини и Весманы.

Янка весь день пробыл на станции. Он дождался приезда Ниедр, помог Эдгару разгрузить тяжелые тюки и почувствовал себя на седьмом небе, когда Лаура осталась у вещей, пока другие поехали в город за остальной поклажей. Вечером у вещей остались мужчины Ниедр, женщины отправились на ночлег в городскую квартиру. Какая это была шумная и веселая ночь! Горожане и жители леса объединились, жгли костры вдоль железнодорожного полотна. Позже суматоха улеглась, и люди уснули на тюках. Плакали дети, стонали больные. Суровый мороз побелил землю. Утром люди проснулись совсем окоченевшими от холода. Но что это за горе? Столько уже выстрадано, можно потерпеть еще ночку-другую на морозе.

Следующий день, пятое октября, был пасмурный. Дул леденящий ветер, сыпалась крупа, с визгом носился по воздуху песок, засыпая тюки беженцев. Женщины и дети ушли греться на станцию и в механическую мастерскую. И Янка, ретивый разведчик жителей леса, забрался туда вместе с ними и забыл про обед, потому что позднее туда зашла Лаура и села рядом — другого свободного места не оказалось. Согревшись, она ушла, и Янка сразу пошел за ней. Ему было хорошо. Всегда находиться вблизи Лауры, видеть ее, переживать какое-нибудь маленькое, но значительное для него событие — это богатая, счастливая жизнь. То она смотрит на тебя, то издали наблюдает, то улыбается и словно ждет, что ты заговоришь, — все смелее, призывнее становится она, и твои сомнения рассеиваются, как туман при восходе солнца. Только однажды он увидел Лауру другой. Погруженная в раздумье, с книгой в руках, сидела она на своих вещах, когда Янка проходил мимо. И вдруг что-то болезненное, словно затаенное страдание, промелькнуло в чертах ее лица; это был тот самый взгляд, какой он увидел в первый вечер на хуторе у Казанды. Что заставляло ее страдать, какая боль терзала ее сердце? Наконец, Лаура заметила Янку, и опять что-то солнечное и теплое зажглось в ее взоре, мягко сомкнулись губы, она улыбнулись.

Яика Зитар, неужели тебе еще не ясно? Теперь ты знаешь все, ты не одинок в своих мечтаниях.

Еще одна ночь под открытым небом. Затем в темноте запыхтел паровоз, и у станции остановился железнодорожный состав. Двадцать три вагона. А нужно сорок. Для них ли предназначен этот поезд?

И все же это было так. Утром на вагонах мелом написали номера, затем состав отправили на дезинфекцию. Выделенные из каждого вагона несколько мужчин должны были получить печку и доски для нар. О, это была веселая свалка ни площадке у станционного склада! Каждый старался заполучить для своего вагона печку получше, целую трубу и самые гладкие доски. Оборудованный состав опять подали к станции. Но о посадке еще ничего не было известно. Потолкавшись у станции и не узнав ничего у железнодорожных служащих, беженцы вернулись в шалаши. Янка остался караулить у вагонов.

Прошло несколько часов. И вдруг внезапно пришло распоряжение начальника станции:

— Пассажирам первых двадцати трех вагонов — на посадку!

Как потревоженный муравейник, закопошился лагерь горожан у железнодорожного полотна. Янка со всех ног спешил к лесу. Он пробежал мимо рядов шалашей, не отвечая никому, пока не добрался до своего шалаша.

— Давайте какой-нибудь мешок, берите по узлу и бегите туда — посадка!

Схватив мешок с сухарями, Янка помчался назад на станцию, чтобы занять в вагоне место на верхних нарах у окна. Лес ожил, началось что-то похожее на панику. С узлами в руках трусили рысцой мужчины, женщины; во всех шалашах что-то хватали, тащили, кричали, бранились, торопились, смеялись. Дети хлопали в ладоши, замешкавшиеся стонали от нетерпения, молодые неслись во весь опор, словно олени, стараясь обогнать друг друга. Янка поспорил с Эрнестом и одержал верх. Он первый из лесного лагеря добежал до вагона и забросил мешок на верхние нары к окну. Несколькими мгновениями позже около второго окна упал мешок Эрнеста.

— Останься в вагоне и следи, чтобы никто не забрался на наши места! — приказал он Янке. — Я побегу за вещами.

— Нет, ты останься! — крикнул Янка и бросился вон из вагона.

У всех были предусмотрены места в вагоне, каждый знал свой вагон, но люди забыли об этом и боялись только одного: как бы не захватили их места. Безумная спешка, сильное возбуждение… Достаточно было одного неосторожного слова, и они передрались бы, защищая свои права зубами и ногтями. На полпути к шалашу Янка встретил Айю. Она тоже спешила с узлом на спине, но ноша была слишком тяжела, и ей приходилось идти шагом.

— Дай мне, я понесу! — крикнул Янка. Схватив узел Айи, он устремился к станции и опередил самого Бренгулиса. Узел Бренгулиса был легче, но зато Янка помоложе.

«Утрись, Симан, уж я не позволю себя обогнать… — думал Янка, поравнявшись с богатым хозяином. — Надо было раньше стараться…»

Они одновременно подбежали к дверям вагона. Но тут у Янки оказалось явное преимущество: в вагоне был Эрнест, который принял у Янки узел, а Бренгулису пришлось самому карабкаться по лесенке.

— Клади на другой конец, к окну! — крикнул Янка Эрнесту. — Это не наш.

— Как? — удивился Эрнест. — Какое мне дело до чужих вещей?

Но Янка так прикрикнул на него, что Эрнест мигом послушался. Теперь Янка отпустил его в лес, а сам забрался в вагон и, как цербер, защищал завоеванные позиции. Очень важно было обеспечить удобные места, ведь предстояло ехать около пяти тысяч километров.

Четвертое окно занял Фриц Силинь, а Бренгулису пришлось довольствоваться темными нижними нарами. Это ему было совсем не по душе, и весь вечер, пока вещи рассовывали по углам, первый человек колонии с ненавистью косился на Янку. Подложил свинью, мерзавец! Ни стыда, ни уважения к старшему. Ему-то хорошо теперь наверху у окна — посмеивается, только зубы блестят. А ты торчи тут впотьмах, как барсук, эх…

Наконец вся эта суматоха кончилась. В тот вечер в двадцати трех вагонах весело пылал огонь в чугунных печурках, люди устроились, потеснились, и удивительно — всем хватило места. Пустыми, разоренными остались покинутые в лесу шалаши. Часть беженцев еще продолжала сидеть под открытым небом. Они с завистью смотрели на счастливцев, забравшихся в вагоны. Без них, оставшихся пока без места, эшелон не отправят, поезд будет стоять на станции в ожидании недостающих вагонов, но все-таки — крыша над головой, тепло и обеспеченное место в эшелоне. Пусть льет дождь, сыплет снег, завывает ветер — им теперь горя мало.

Ниедры тоже попали в вагон.

В середине состава в одном из вагонов поместился фельдшер, и там на дверях вывесили красный крест. У этого вагона имелась тормозная площадка. Беженцы дивились, зачем она нужна в середине поезда, где никогда не стоят проводники. Но спустя некоторое время они поняли: площадка у санитарного вагона не случайность — на ней никогда не было недостатка в пассажирах.

2

Седьмого октября беженцам выдали по фунту хлеба, маленькому кусочку мыла и по одной свече на вагон. Состав по-прежнему стоял на запасных путях у станции. Под открытым небом томилось восемьдесят семей беженцев. А начальник станции заявил, что эшелон не отправят, прежде чем он не будет сформирован полностью. В вагонном парке неизвестно для какой цели стояло двадцать пустых вагонов. Они, вероятно, имели какое-то специальное назначение, ведь иначе не стали бы их держать на простое.

Вскоре люди, находившиеся в вагонах, начали чесаться. Взрослые и дети, бедные и зажиточные, простые и интеллигентные время от времени запускали руку за пазуху и чесали зудящее тело; иной потихоньку, стесняясь соседа, другой открыто, со смехом:

— Гости пришли. Начинают покусывать.

Симан Бренгулис, чье упитанное тело, видимо, особенно пришлось по вкусу насекомым, терся спиной о дверной косяк, точно лошадь. Но в вагонах были и больные. Напившись их крови, насекомые переползали на здоровых, и число больных увеличивалось. Двое уже лежали в санитарном вагоне у фельдшера.

Так началось путешествие: вши, тиф и запах карболки; груды испражнений вдоль насыпи; покойники на тормозной площадке санитарного вагона. А поезд все еще не трогался с места.

Среди беженцев распространился слух: какой-то железнодорожный сановник оказался обойденным, и если хотят ехать, то…

Узнав об этом, Карл Зитар отправился на станцию. Начальник станции ушел в город.

Под вечер, когда возвратился начальник станции, в его комнате произошел следующий разговор. Карл Зитар представился ему и заявил:

— Я пришел вас попросить дать разъяснение по нашему делу.

— Пожалуйста, товарищ! — повернулся к нему начальник станции. Дежурный сделал вид, что изучает журнал телефонограмм. Строгий тон посетителя его немного озадачил — не похоже было, что он пришел для коммерческих переговоров.

— Товарищ начальник станции, — продолжал Карл, — не можете ли вы мне сказать, какого числа, согласно данному вам распоряжению, вы должны отправить наш эшелон?

— По возможности, дорогой, по возможности. Или вы думаете, что нам доставляет большое удовольствие возиться с вами? О, мы были бы рады хоть сегодня вечером отправить вас.

— Почему же вы не делаете этого?

— Не могу я отправить половину эшелона. Вы же сами знаете, что не хватает семнадцати вагонов.

— Может быть, вы объясните, для какой цели предназначены те двадцать порожних вагонов, которые стоят в вагонном парке уже третьи сутки?

Начальник тревожно покосился на дежурного по станции. Тот усиленно сморкался.

— Об этом я не могу дать вам сведений. Эти вагоны имеют особое назначение. И вообще, товарищ, меня удивляет ваше странное любопытство. Вагонный парк! Не думаете ли вы, что я начну выкладывать служебные секреты каждому встречному, Кроме того, у меня нет времени спорить с вами. Идите и ждите. Когда подадут вагоны, тогда и поедете.

Карл ушел.

В вагоне его ожидала приятная весть.

— Тебя искал один человек, — сообщил Янка. — Очень хотел повидать. Судя по внешнему виду, какой-то видный работник, вероятно, комиссар. Просил передать эту записку.

Он вручил Карлу коричневый конвертик, в котором лежал вырванный из блокнота листок бумаги в клетку.

Прочитав записку, Карл улыбнулся.

— Наверно, что-нибудь хорошее? — спросил Янка.

— Да, очень хорошее, — ответил Карл. — Жаль, что ты меня не позвал, когда этот человек был здесь. Я же был рядом — у начальника станции. Завтра поедем.

— Начальник станции обещал? — раздался голос Симана Бренгулиса.

— Нет, начальник станции ничего не обещал, — ответил Карл. — Но теперь я точно знаю, что нам здесь не придется долго томиться.

Он немедленно отправился в город и разыскал Черняева. Бывший командир очень радушно встретил старого боевого товарища. На столе появились два стакана крепкого, горячего чая. Вначале разговор шел на общие темы. Карл узнал, что Черняев теперь — член Бийского военно-революционного трибунала. Рассказав о смерти отца и ликвидации латышского села, Карл описал жизнь беженцев в лесном лагере и недавний разговор с начальником станции.

— Мы как будто находимся во власти злых чар. Продукты, которые нами запасены на дорогу, кончаются, а мы еще с места не сдвинулись. На каждом шагу нужно давать взятки. Сегодня еще кое-что можно собрать для взятки, но скоро у нас ничего не останется за душой. Что будет тогда?

— Ты уже обращался куда-нибудь за помощью? — спросил Черняев.

— В эвакуационном отделе мы ежедневно говорим о своем положении, но они бессильны чем-либо помочь. Или просто не хотят помогать.

— В партийном комитете не был?

— Нет. Я ожидал твоего возвращения из командировки.

— В Чрезвычайную комиссию тоже носа не показывал?

— Не показывал. Да и что мне там делать — наш вопрос не политический. Он скорее относится к хозяйственным неполадкам.

— Вот ты у меня какой, — засмеялся Черняев. — Когда нужно было бороться за Советскую власть, ты знал свое место и умел обращаться с оружием, а сейчас, когда нужно помочь Советской власти осуществить справедливость и защитить честных людей от негодяев, ты не знаешь, с какого конца начать и где искать поддержку. Вот что я тебе скажу, мой друг, — Черняев сразу сделался серьезным. — Все, что происходит в нашей жизни, — политика. Если нечестные люди, в которых еще бродит ядовитая закваска старого мира, своими действиями компрометируют советские порядки, вымогают взятки и дезорганизуют хозяйственную и общественную жизнь государства, то это с их стороны такая политика, которую мы не можем оставить без отпора. И если ты видишь подобное, ты не смеешь молчать. Без промедления иди в Чрезвычайную комиссию и назови вещи своими именами. Если б ты это сделал, ваш эшелон давно находился бы за Уралом. Из Бийска я помогу вам выехать. Свяжусь с Барнаулом и позабочусь о том, чтобы ваш эшелон без задержки проследовал до Новониколаевска. Но весь путь следования я не могу вам обеспечить, не могу везде присутствовать. А вредителей и взяточников в настоящее время на железнодорожном транспорте больше, нежели ты можешь себе представить. И запомни раз навсегда: если на твоем пути встретится кто-нибудь из этих негодяев, знай, что за ним стоит враг, работающий против Советской власти и закона, и ты не должен бояться этого подлеца. На железной дороге существуют органы Транспортной чрезвычайной комиссии. Представителей этих органон ты найдешь на каждой крупной станции. Как только случится какая-нибудь заминка или с вами поступят несправедливо, без промедления иди в Транспортную чрезвычайную комиссию и попроси их помочь. И я ручаюсь, тебе всегда окажут содействие.

— Я это учту, — пообещал Карл. — Большое спасибо за ценный совет.

В присутствии Карла Черняев созвонился по телефону с Бийской чрезвычайной комиссией и просил поинтересоваться, для какой цели в вагонном парке стоят двадцать вагонов порожняка. Потом он закурил и долго в глубоком раздумье смотрел на Карла.

— Почему ты уезжаешь? — спросил он наконец. — Какое счастье надеешься найти в Латвии?

— А я и не надеюсь найти там счастье, товарищ Черняев, — ответил Карл. — Просто там… я буду полезнее, чем здесь.

— Ты волен поступать как знаешь, — продолжал Черняев. — Я совсем не пытаюсь отговорить тебя, хотя ты и здесь очень пригодился бы — я в этом уверен. Но хочу все же дать тебе товарищеский совет: не позволяй им, этим белым тиранам на своей родине, затуманить твое сознание и втянуть себя в их болото. Ты слишком порядочен и честен, для того чтобы стать чужим нам.

— Не беспокойся, дружище, — взволнованно отозвался Карл. — Не стану чужим. Тебе никогда не придется краснеть за меня.

Они поздно расстались в тот вечер.

…На следующий день, девятого октября, рано утром из вагонного парка вышли на дезинфекцию семнадцать порожних вагонов. В полдень объявили посадку тем семьям, которые жили еще под открытым небом. А вечером, пыхтя, подошел черный паровоз, его прицепили к первому вагону, и раздался перестук буферов. Это был нервный конь, с недовольным кучером: он дергал вагоны такими внезапными и мощными толчками, что люди валились с ног и на печках опрокидывались чайники. И все-таки это было радостное движение! Пусть дергает, трясет как хочет, — лишь бы двигаться. Беженцы втащили лесенки в вагоны, и никто больше не осмеливался выйти из них, хотя поезд простоял на станции еще несколько часов.

И вот в полуночный час, когда по крыше вагона барабанил дождь, а за окнами завывал ветер, станционный колокол прозвонил три раза, и на свисток кондуктора паровоз отозвался пронзительным гудком. Загремели буфера, состав дернулся, и колеса завели свою веселую песню.

Начался великий обратный перелет!

Янка всю ночь не мог заснуть. Он лежал у окна и смотрел, как в темноте проносятся мимо телеграфные столбы, купы деревьев, деревни, поля, и радостно думал: «Мы едем… Все-таки едем…»

Дребезжали стены вагонов, лязгали буфера, за окном выл ветер. Это была колыбельная песнь. Впервые после долгих месяцев сладко и безмятежно спали усталые путники.

3

Это был действительно необычный конь — черный, замасленный, покалеченный. Ему были присущи все качества норовистой лошади. Зная это, железнодорожники не прицепили сразу все сорок вагонов, а оставили десть из них в Бийске. Но и при езде с неполным составом паровоз временами останавливался. Простояв посреди степи час-другой, он набирался сил и плелся дальше. На полпути к Барнаулу паровоз оставил поезд и укатил назад в Бийск за оставшимися десятью вагонами.

— Если так будут везти всю дорогу, мы и к весне не доберемся, — рассуждали пассажиры.

— К какому-нибудь концу придем, — мрачно отшучивались другие.

Весь долгий день они томились на месте. Смотреть было не на что — голая равнина, редкая березка на краю степи и серое осеннее небо. Парни раздобыли дрова, и беженцы развели у полотна костры и варили картофель. Вечером возвратился паровоз с остальными вагонами, и ночью эшелон отправился дальше.

И странно, всякий раз, когда поезд останавливался, людей охватывало беспокойство, они не могли уснуть, но стоило эшелону тронуться, как все успокаивались и беспечно засыпали в темных клетках. Движению присуща успокоительная сила, и чем быстрее передвигался состав, тем спокойнее чувствовали себя беженцы.

В Барнауле беженцам сообщили, что они могут получить по фунту хлеба на человека, но для этого поезд должен задержаться до вечера. Они отказались от хлеба, хотя у некоторых осталось всего несколько сухарей.

И поезд отправился дальше. Урчали пустые желудки, во рту скапливалась слюна, и, обманывая себя, люди пили много чая. Необходимость примиряет со всем и заставляет преодолевать даже застенчивость. Одного только стыдились люди: обнаружить перед другими свой голод. Во время еды они забирались в самые темные углы вагона. А те, кто сидел на верхних нарах, поворачивались к соседям спиной, чтобы никто не видел, что и сколько они едят. У кого не было уже ничего, делали вид, что едят, долго жевали, чмокали губами и даже пытались изобразить отрыжку. У кого еды хватало, те скрывали свою состоятельность. Бренгулис, который вначале был недоволен нижними нарами, теперь сообразил, в чем их преимущество: там, внизу, всегда царила темнота, и если залезть подальше в угол, можно спокойно жевать полным ртом все, что бог послал. У тебя есть сало, масло, мед, белые сухари и целый мешок пшена. Откровенно говоря, ты бы мог ехать не волнуясь, если на какой-нибудь станции поезд и задержится подольше. А когда ты съешь все, то под рубашкой, в нательном мешочке, у тебя хранится несколько золотых червонцев. Но все же и ты не можешь хладнокровно видеть, как на другом конце вагона соседи забалтывают в теплой воде щепотку муки, и получается нечто похожее на коровье пойло. Довольно неприятная картина. Но еще неприятнее слушать, как маленький мальчик на верхних нарах говорит сестре:

— Айинь, я хочу есть. Нет ли у тебя сухарика?

Она совсем тихо что-то отвечает, шарит в мешке, но ты знаешь, что там ничего нет. И мальчик большими блестящими глазами смотрит на соседей, когда те сосут намоченные в чае сухари. Взрослые в таких случаях отворачиваются, делают вид, что не замечают, но ребенок не понимает, что смотреть неприлично. Ну что тут делать? Ты роешься в своем мешке и, прячась от других, пододвигаешь мальчугану несколько сухарей и сразу делаешь вид, что ничего не произошло. Стыдишься, но чего? Того, что у тебя еще есть право на жизнь, а у других его нет? Или того, что ты живым и здоровым пройдешь через испытание, а другие погибнут?

На полпути между Барнаулом и Новониколаевском, на станции Черепаново, поезд простоял целый день. Утром на тормозной площадке санитарного вагона лежал новый покойник — женщина. Она умерла ночью, и фельдшер вынес ее, чтобы родные похоронили. Делать гроб не было времени. Родные завернули покойницу в простыню и зарыли в кустах недалеко от железнодорожного полотна. После этого поезд шел без задержек до самого Новониколаевска. По утрам те, у кого в санитарном вагоне лежали близкие, шли к тормозной площадке. Вторым покойником оказался маленький мальчик, третьим — какой-то одинокий старичок из Малиены [14]Малиена — восточная периферия Видземе (латышской части Лифляндской губернии).. Освободившиеся после них места в санитарном вагоне занимали новые больные.

На четвертый день поезд прибыл в Новониколаевск и опять простоял на станции весь день. Беженцам выдали по фунту картофеля, немного сахара и. кофе. Рядом со станцией находился базар. Беженцы понесли продавать остатки вещей. Янка Зитар утром вышел посмотреть большую станцию, но картина была настолько безотрадной, что он поскорей вернулся в вагон и весь день проспал. Большая узловая станция Сибирской магистрали оказалась забитой составами. С Поволжья, где в этом году была страшная засуха, на восток мчались эшелоны с голодающими. У каждого вагона валялись кучи отбросов, блуждали бродячие собаки, копошась в этой клоаке. Повсюду тянулись бесконечные ряды вагонов, дальше виднелись депо, фабрики, вихри пыли и, насколько хватало глаз, стоял дым. В таком воздухе вянут цветы, гниют деревья и ржа съедает железо. Здесь никому не хватает воздуха, человек перестает мечтать.

4

Вечером поезд тронулся. Казалось, на большой Сибирской магистрали путешествие должно идти успешнее. Паровозы более мощные, реже меняются бригады. Ох, уж эти злополучные бригады! Они были самым большим бедствием для беженцев: всюду, где они менялись, люди заранее готовились к томительному ожиданию. Только один раз, в Каргате, поездная и паровозная бригады сменились за четыре часа, поэтому многие беженцы, отправившись на базар, не успели вернуться и отстали. На следующий день они догнали эшелон пассажирским поездом.

Днем и ночью мимо окон вагона проносился грустный пейзаж Барабы — похожая на море, необозримая болотистая степь, усыпанная мелкими карликовыми березками и чахлым кустарником, заросшая грубой осокой и камышом. Изредка показывалось стадо, поднималась в воздух стая птиц, и опять часами не видно было ни одного живого существа. Местами виднелись большие выгоревшие от степного пожара площади, где земля чернела, как уголь. А ведь где-то здесь, в этом болотном царстве, жили люди, месяцами отрезанные от всего остального мира; они пасли скот и ждали, когда зимняя стужа натянет ледяной покров на топкую Барабу и можно будет проехать в степные города. Здесь совсем не на что было смотреть. Беженцы радовались, что поезд так быстро мчался через эту равнину. На станциях они добровольно ходили помогать железнодорожникам грузить дрова на паровоз. У беженцев уже выработалось свое суждение о машинистах. Некоторые из них умели плавно стронуть поезд с места и развить большую скорость, не дергая вагоны, — это были мастера своего дела. Другие горячились и дергали эшелон. Иной машинист позволял себе жестокие шутки: после гудка давал полный ход назад, затем круто тормозил и вдруг рывком двигался вперед. Эшелон трясся как в лихорадке, из одного конца в другой пробегал дробный перестук буферов, в вагонах все падало и летело.

На второй день после отъезда из Новониколаевска пришлось отнести в санитарный вагон мать Зитаров. Она заболела еще в лагере и больной села в эшелон. Спертый воздух, угар, идущий от чугунной печки, топившейся круглые сутки, и водянистые каши не способствовали ее выздоровлению. Альвина стала настолько слабой, что не могла сама выйти из вагона. А когда соседи узнали, что у нее тиф, поднялся ропот. Никто, правда, не говорил ничего в глаза, но хмурые лица, недовольное перешептывание и посещение Бренгулисом фельдшера ясно выражали беспокойство людей. Нельзя было требовать, чтобы соседи примирились с присутствием в вагоне опасно больного человека. Тринадцатого октября Зитариене унесли. На следующий день ей стало гораздо хуже, и утром пятнадцатого октября, когда поезд остановился для смены бригад на станции Татарская, Карл нашел мать на тормозной площадке. Ей уже ничего не надо было.

Комендант поезда вычеркнул из списка беженцев Альвину Зитар, в вагоне номер двадцать стало немного просторнее, а три парня рыли в степи яму. У них нашлась всего одна лопата, поэтому рыли попеременно. Земля, как и полагается на болоте, была сырая. Как только выкопали ямку, в нее набралась вода, и вычерпать ее было невозможно — пришлось бы вычерпывать всю влагу Барабы. Пока один копал, двое ведрами черпали воду и выливали в канаву. Так они трудились несколько часов. За это время Эльза и Сармите одели Зитариене и завернули в простыню — гроб негде было достать. Когда могилу вырыли, сыновья стали совещаться, не завернуть ли мать еще и в вытканное ею одеяло. Но Эрнест сказал, что матери это не поможет, а за одеяло можно получить каравай хлеба; лицо матери можно накрыть каким-нибудь плотным платком.

Перед тем как опустить покойницу в могилу, из ямы еще раз вычерпали воду. Но первые лопаты земли, брошенной на покойницу, подняли фонтаны грязных брызг. Увидев это, женщины зарыдали еще громче, а мужчины, отвернувшись в сторону, усиленно сморкались. Они торопились скорее засыпать могилу и сделать могильный холмик. Цветов уже нигде не было, и могилу обложили березовыми ветвями, бока укрепили дерном и поставили два накрест прибитых круглых березовых колышка с маленькой дощечкой на месте их скрещивания. На ней черной краской написали имя и фамилию покойной и соответствующие даты.

Теперь у Зитаров не было ни отца, ни матери. До сих пор семью возглавлял Карл. Но старшим был Эрнест. По некоторым соображениям он хотел бы сам перенять эту почетную позицию (на видземском побережье их ждала отцовская усадьба, и кто-то должен был стать там хозяином), но такой почет налагал и обязанности, заботы о младших братьях и сестрах, а в теперешние трудные времена проще заботиться только о себе. Нет, Эрнест не протестует, если главой семьи останется Карл. У него шире плечи и больше опыта — пусть поломает голову, как доставить всех домой. Но еще неизвестно, кто станет хозяином в Зитарах: ведь порядок в подобных случаях устанавливает закон.

Принято, что после смерти человека родные проверяют его имущество и делят наследство. Если Карл и последовал этому обычаю, то у него на то были особые причины: он просто проверил, сколько еще осталось продовольствия и какие вещи можно продать, если оставшегося продовольствия не хватит до конца пути. Осталось почти полмешка сухарей, несколько килограммов сала и килограмма четыре муки. Если учесть, что изредка в больших городах им будут выдавать немного хлеба, то, живя экономно, еды хватит на две недели. Но тогда нельзя терять в пути ни одного лишнего дня, потому что за кое-какой хлам и ненужную одежду в лучшем случае можно получить продукты еще на одну неделю.

Они вступили в состязание с самой судьбой. У них еще оставались слабые надежды победить в этом состязании, но, если встретится какая-либо случайность, маленькое, непредвиденное препятствие, — проигрыш неизбежен.

Такое препятствие возникло тут же, на станции Татарская, где эшелон остановился для смены бригад.

5

Город находился поблизости от станции. Ничего более мрачного нельзя было себе представить. До самого горизонта ни селения, ни леса — только открытая мертвая степь и заросли чахлых березок, а посреди этой пустыни большая станция — депо, вагонный парк и многочисленные пути. Утром пятнадцатого октября, когда эшелон с беженцами остановился в Татарской, там уже стояло восемь составов — они ждали смены паровозов. Тут были эшелон с польскими беженцами, поезд с красноармейцами и два продовольственных маршрута. Теперь к ним еще прибавились алтайцы, так что паровозов ждали пять составов, которым нужно было добраться до Омска. В остальных четырех поездах, направлявшихся на восток, ехали голодающие с Поволжья — татары, чуваши, башкиры и мордвины. Они томились в Татарской уже много суток, некоторые поезда стояли здесь вторую неделю, все свободные паровозы в первую очередь прицепляли к продовольственным маршрутам.

Ранее приехавшие уже привыкли к длительному ожиданию и не бегали ночью на станцию узнавать, когда на путях раздавался гудок какого-то вновь прибывшего паровоза. Латыши приехали недавно и поэтому нервничали, волновались по поводу каждого гудка и надоедали дежурному по станции.

— Да говорят же вам, ждите своей очереди и оставьте нас в покое! — отвечали им.

Но как они могли успокоиться, когда нечего было есть, когда тиф нет-нет да и выхватывал из их рядов людей, а до конечной цели еще оставалось больше четырех тысяч верст?

Но пришлось и им учиться терпению. Просидев здесь два-три дня, они поняли, что нетерпение и жалобы не помогут, другим приходится еще труднее.

Что это было именно так, беженцы убеждались ежеминутно. Следовало лишь походить около других поездов или в обеденное время не закрыть двери вагона, и около них сразу же появлялись серые, похожие на тени лица и безумные, жутко блестевшие глаза заглядывали в вагон. Эти люди терпеливо и робко бродили вокруг, беззастенчиво смотрели, как другие едят, и взглядами, полными немой мольбы, провожали каждый кусок, подносимый ко рту. Они не ели уже много дней и стали так же неразборчивы, как умирающее от голода животное. Им ничего уже не было противно, они ничем не брезговали. С дракой, вырывая друг у друга из рук, налетали они на помои, выливаемые иногда за дверь; жадно хватали каждую шкурку сырого картофеля, грызли кости, вылавливали все крупинки пищи, оказавшиеся в помоях. Просить и умолять они не осмеливались, но их немое покорное ожидание, их скорбные взгляды действовали сильнее всяких слов.

Все время, пока поезд стоял в Татарской, лил дождь, иногда падал мокрый снег и дул холодный ветер. Солнце ни разу не засияло над этим гибельным местом. Темные ночи сменялись серыми днями. Поезда приходили и уходили, а эшелон беженцев не двигался с места.

6

Стояло отвратительное ненастье. Новый состав с волжанами остановился рядом с эшелоном алтайцев и загородил от них длинный, пустынный перрон станции. Янка с утра вместе с другими парнями отправился за дровами, нарубил изрядную вязанку маленьких березок и теперь сушил у печки промокшую одежду. В степи Фриц Силинь сообщил ему приятную весть — он сегодня передал Лауре письмо.

— Это произошло так. Лаура по утрам ходит за кипятком, я заметил это еще раньше. Поэтому, как только она ушла, я отправился следом. На перроне не было ни одного человека, и я теперь действовал совсем иначе, чем в Бийске. Просто подошел к ней, поздоровался и сказал: «Извините, я должен вам кое-что передать, — вынул письмо и подал ей. — Это от моего друга». Она удивленно посмотрела мне в глаза и хотела уйти. «Простите, но вы меня совсем не знаете», — сказала она. «Но мой друг вас знает, и вы его тоже», — сказав это, я сунул ей письмо в руку и ушел. Потом я увидел, что она, улыбаясь, положила письмо в карман.

Кругом была слякоть, в печной трубе завывал ветер, и каждый сильный порыв его вдувал в вагон клубы дыма. Но Янка чувствовал себя чудесно: он опять напомнил Лауре о себе и знал, что она теперь о нем думает. Тут же рядом, через четыре вагона… Это гораздо ближе, чем от горелого леса до долины Казанды. Янке уже не нужно закрывать глаза и вызывать в своем представлении образ и голос Лауры. Нет, он может выйти из вагона и встретить ее, поздороваться с ней и потом думать весь день о том, какой она была сегодня. В Новониколаевске он встретил ее одну между чужими вагонами, и Лаура так ласково ему улыбнулась, что у него замерло сердце. Но он не остановился и не спросил:

— Как вы поживаете?

Позже, в Каргате, он видел Лауру в зале ожидания станции. Она холодно ответила на приветствие Янки и отвернулась, видимо, обиделась на что-то. Но на что? Теперь Фриц опять передал ей письмо. Хорошо ли это?

Когда в вагоне заговорили о том, что нужно пойти за кипятком, Янка надел теплую тужурку и сказал:

— Давайте посуду, на этот раз схожу я.

Он взял четыре больших бидона и отправился на станцию. У кипятильника они встретились. Лаура первая набрали кипяток и пошла. Но это ничего — до эшелона изрядное расстояние, а она идет медленно, совсем медленно, словно ожидая чего-то. Как медленно сегодня течет вода! Прошло немало времени, пока Янка наполнил бидоны и поспешил следом за Лаурой. У эшелона волжан он нагнал ее. Когда Янка поравнялся с ней, она искоса взглянула на него, улыбнулась и поставила посуду на землю, дуя на пальцы.

— Очень горячий кипяток… — сказал Янка.

— Да, горячий… — ответила она.

Им нужно было переходить через тормозную площадку. Янка первым взобрался на площадку и взял у Лауры посуду. Потом он спустился с площадки по другую сторону поезда и опять взял бидоны Лауры и свои. Поставив их на землю, он ждал, пока она спустится.

— Спасибо, — произнесла она. — Вы не обожглись?

— О нет, совсем не так горячо.

— Да, теперь уж, наверно, остыл.

Вот и все. Лаура ушла в свой вагон, Янка — в свой. Позже он сообразил, что не следовало так быстро спускаться с тормозной площадки — тогда и Лаура поднялась бы туда, и он мог бы ее о чем-нибудь спросить. Возможно, она и сама заговорила бы.

К вечеру погода немного улучшилась. Янка вышел погулять и у ворот депо нашел несколько вагонных буферов. Он поднял один из них вверх. О, у него еще есть сила в мускулах. Потом, когда он будет есть больше мяса, сможет поднимать два, три буфера одной рукой — Зитары сильная порода. Жаль, что Лаура не видит его.

Возвращаясь обратно, он встретил Лауру и Руту. И на этот раз она добрая — вероятно, та неизвестная обида забыта и прощена. Она даже оглянулась, пройдя мимо Янки, и у него после этого весь вечер было веселое настроение. Радостный, взобрался он на соседние верхние нары и стал играть в шашки с Айей. Он все время выигрывал, а Айя, краснея, улыбалась своим проигрышам. Янка мог выигрывать сколько угодно, ведь он ясно видел расположение шашек на доске, а глаза Айи были затуманены присутствием Янки и его неожиданной любезностью. Изредка, переставляя шашки, их пальцы соприкасались. Янка ни о чем не думал, он только чувствовал — пальцы девушки горячие и слегка дрожат, вероятно, от волнения. Но Айя… Наконец он опомнился, сообразив, что нехорошо поступил, взобравшись на нары Айи.

— На сегодня довольно, — сказал Янка и спустился с нар.

Айя ничего не ответила.

Укладываясь, Янка размышлял: «Все-таки как странно, что даже здесь, под сенью голода и смерти, возможна такая вещь, как любовь. Какая это, в самом деле, удивительная сила! Ее ничто не может заглушить, это дивный цветок, способный цвести при любых обстоятельствах и в любых условиях. Для него не страшны темнота и холод. Он обходится без солнечного света и тепла, пускает корни в самой скудной почве и способен вытянуть жизненные соки даже из каменистого грунта».

И еще одна странность: покорно и скромно мечтал Янка о Лауре, ему было достаточно одного ее ласкового взгляда; одно приветливое слово из ее уст и мимолетная улыбка наполняли его счастьем. Больше он ничего не требовал! Но точно такой же была Айя — покорная и непритязательная. И если б он пожелал, то мог бы доставлять ей счастье каждую минуту, он, этот богач из вагона номер двадцать, ибо всякое его слово, обращенное к Айе, было для нее точно кусок золота. Оно значило больше, чем хлеб, мясо и пшенная каша, которых требовало тело, и он мог рассыпать эти богатства полными пригоршнями: Но он скупился. Такой же была и Лаура. А не могло ли быть, что Лаура ожидает, когда он станет более щедрым? Может быть, она, так же как Айя, ловила дары его любезности и лишь гордость не позволяла ей выказывать это так открыто, как делала Айя? Лаура была более сильная натура, Айя слабее. Янке нравились сильные люди.

7

На шестые сутки ушел польский эшелон. Теперь настала очередь латышей. Но вечером, когда из депо вышел единственный свободный паровоз и комендант предупредил беженцев, чтобы они не уходили далеко от вагонов, людям пришлось пережить новое разочарование: в самый последний момент начальник станции отозвал паровоз, так как ночью ожидался воинский эшелон и он не имел права отдать единственный паровоз беженцам.

Воинский эшелон прибыл, и через час его уже не было в Татарской. До утра прибыли еще два состава из Омска, но паровозы отдали продовольственным маршрутам, и алтайцы глядели, как умчались на запад черные паровые кони. Беженцы простояли на станции весь седьмой и восьмой день. Кто-то из железнодорожников сказал, что поляки «подмазали» и поэтому уехали. Теперь стало понятно, почему беженцев здесь морили: без взятки не уехать. Паровоз нужно купить за деньги.

«Комитет дорожного фонда» без ведома Карла Зитара опять собрался на совещание. В фонде еще оставалось полмиллиона рублей, но члены комитета берегли их для более важных мест — Омска и Екатеринбурга. Нечего делать, решили израсходовать последние запасы и послали к начальнику станции представителей.

Вечером взятку отправили по назначению. Ночью из депо вышел паровоз, и его прицепили к эшелону алтайцев, хотя на соседних путях стоял длинный продовольственный маршрут. Промучившись девять суток на месте, беженцы опять почувствовали успокаивающее движение вагона, но уже не ощущалось той радости, которую они испытали, когда поезд впервые тронулся со станции Бийск: слишком многое уже упущено.

Янку мучили мрачные предчувствия. «Не доехать нам до конца. Впереди еще огромное расстояние — четыре тысячи верст. Одного за другим раскидают нас по краям дороги».

Он вдруг сделался странно равнодушным ко всему. Сознание, что спасения нет и придется погибать, не возбуждало в нем отчаянного сопротивления, ибо не имело смысла противиться неизбежному. Его лишь успокаивала эгоистичная мысль: он погибнет вместе с Лаурой. Обоих постигнет одна участь…

8

Двадцать второго октября поезд добрался до Омска. Его дотемна держали на правом берегу Иртыша, а вечером пропустили через мост и поставили у станции Куломзино.

Там они опять простояли три дня. Но здесь был совсем другой мир и другие причины стоянки. С высокого берега Иртыша открывался широкий вид на степи, на течение могучей реки, которая, родившись в горах Китая, спокойно текла на север к Ледовитому океану. Вдалеке, посреди степной равнины, раскинулся Омск.

Здесь в латвийском консульстве просмотрели документы беженцев и проверили их права на латвийское подданство. Это оказалось очень сложным делом — за долгие годы многие беженцы потеряли документы. Достаточно было хоть какого-нибудь доказательства: квитанции об уплате налога, старого железнодорожного билета, какого-нибудь удостоверения или метрической выписки. У некоторых не оказалось и этого, и их вычеркивали из списка, но они не ушли из вагона, а спокойно ехали дальше, надеясь, что в конце пути все выяснится.

В Куломзине беженцев отправили в баню. Это было ценнее, чем фунт хлеба, но насекомых от этого не убавилось. Совсем наоборот: почувствовав запах свежего, чистого тела, они кусали с еще большим ожесточением, и главным образом тех, на ком было чистое белье, — это старая, давно проверенная истина. Каждый раз после смены белья человек не мог спать, потому что к нему перекочевывал весь «живой инвентарь» соседей. Сермукслис рассказал Янке, что с ним случилось в первую неделю пути: заметив появление вшей, он сразу же сменил белье, но насекомых стало еще больше. На следующий день он опять переодел рубашку, на третий — тоже, пока не дошел до того, что нечего стало переодеть. Спасения не было. Ничего другого не оставалось, как покориться и стоически переносить укусы насекомых. И когда он пробыл целую неделю в грязном белье, не меняя его, то заметил, что живности стало меньше, а та, что осталась, ведет себя спокойнее — поползает лениво по спине, немного покусает и забирается в швы спать. Таким образом, грязь в известных случаях имела свою положительную сторону.

Вблизи станции находился базар. Янка собрал оставшиеся у него русские книги и понес продавать. Впервые в жизни он увидел такую грязь, как здесь: нигде не обойти ее — кругом черная топь. Посреди грязи стояли палатки торговцев, лотки коробейников, высились горы арбузов. У подвод с солью прохаживались казахи. Трескучим голосом ревели степные верблюды, обдавая прохожих клочьями пены; кричали продавцы, торгуясь из-за каждого пустяка с таким темпераментом, что скорее напоминали сварливых забияк, чем коммерсантов; опустившись на корточки среди грязи и напевая свои странные песни, у ящиков с папиросами и мешочков с жареными подсолнухами сидели китайцы. Белый, как мел, хлеб, сочные куски жеребятины, разрезанные арбузы с ромовой мякотью и черными блестящими семечками пленяли глаза голодных беженцев.

Здесь можно было все достать. Но беженцы, поглядев, брели дальше, по щиколотку увязая в грязи. — Мягко идти, — смеялись они, посматривая друг другу на ноги. Кому удалось что-либо продать, купили хлеба. Другие не покупали ничего и представляли, каким вкусным должен быть этот белый хлеб. Может быть, и им еще доведется когда-нибудь его поесть, а может быть, и нет.

В Куломзине Янка опять нашел несколько старых буферов. Он пытался поднять их одной рукой, но теперь они казались тяжелее, чем в Татарской. Позднее, в Перми, он находил еще буфера, и они показались ему еще тяжелее — еле удавалось поднять их до плеча. Потом уже пошли и такие буфера, что даже двумя руками не поднять. Чем дальше на запад, тем тяжелее становились буфера, хотя по виду они ничем не отличались от прежних. Чем это объяснить?

Янка забывал взвеситься и потому не знал, что по сравнению с неизменным весом буферов сам он теряет в весе каждый день; только тяжесть на душе становилась все больше.

Янка совсем помрачнел, его уже не могли развеселить даже самые смешные события. Однажды вспыхнула братоубийственная война между латышами и литовцами. Бренгулис варил перед вагоном картофель; литовцы развели свой костер так близко к костру Бренгулиса, что тот начал затухать. Бренгулис предложил им уйти, места хватит хоть на десять костров. Но какая-то литовка начала ругать Бренгулиса и бросать в него горящие головешки. Защищаясь, наш молодчик лягнул темпераментную даму и сбил ее с ног. Поднялось настоящее вавилонское столпотворение. В конце концов, потребовалось вмешательство коменданта поезда, иначе началось бы всеобщее побоище.

…Янка мыл у дверей вагона ботинки: он зачерпнул грязь. Немного поодаль возились у костра Эльза и Сармите. Из вагона, где ехали Ниедры, вышли Лаура и Вилма. Они направились прямо к Янке. Он охотно спрятался бы в вагон, но ботинки были слишком грязны. Не видя иного выхода, он остался на месте в ожидании девушек. И впервые Лаура, поравнявшись с ним, остановилась и сказала:

— Добрый вечер…

Янка пробормотал что-то в ответ.

— Мы пришли вас ограбить, — сказала Лаура. — Это, правда, нечестно, но я думаю, вы извините нашу дерзость.

— Почем знать, — улыбнулся Янка, взволнованный и немного струсивший. — У меня нечего грабить.

— Может, все же найдется что-нибудь, — Лаура лукаво взглянула на него. — Я слышала, у вас много книг. Мы хотели попросить у вас что-нибудь почитать.

Янка вскочил в вагон и через минуту вернулся с большой кипой книг. Он предложил взять их все. Но девушки заявили, что это будет слишком много, и взяли только четыре — за остальными они придут в другой раз. Да, конечно, это даже и лучше. По крайней мере, оставалась возможность еще когда-нибудь встретиться и говорить с ними.

Позднее Янка пошел гулять на перрон. Там он вновь увидел Лауру. Она пришла на этот раз одна. Заметив Янку, Лаура отправилась на другой конец перрона, а оттуда по деревянным мосткам — еще дальше, за станцию. Остановившись у конца мостков, она оглянулась. Никого вокруг не было. Янке казалось, что она ждет его, иначе зачем бы пришла одна и удалилась в такое уединенное место. После сегодняшнего разговора он стал смелее и подумал, что ничего особенного не будет, если он подойдет к ней и заговорит. Ведь они знакомы. Правда, Лаура в Татарской получила сумасбродное письмо за подписью Я. З., но если бы ей это не понравилось, она бы не просила книг, не пришла бы на перрон и не остановилась бы в конце мостков.

Как бы там ни было, Янку охватило радостное настроение. Он окинул взглядом станцию, убедился, что нигде не видно ни одного знакомого, и быстро, смело приблизился к Лауре. Никто не мог утверждать, что он направляется к ней — может быть, у него совсем другая цель; просто по пути встретил знакомую, остановился поговорить. Этого требует приличие, понимаете, простое приличие, и нечего над этим смеяться. (Но, милый Янка, кто же смеется?) Да, он подходил все ближе и ближе к Лауре, с тихим изумлением в сердце: так вот, оказывается, как это просто; не нужно только волноваться из-за мелочей.

Еще тридцать шагов. Теперь только двадцать. Лаура видела, что он приближается, и совсем не собиралась убегать; она сделала несколько шагов в одну сторону, затем в другую и, улыбаясь, смотрела на него, потом остановилась и застенчиво потупилась. В этот момент на перроне неизвестно откуда появилась Айя. Она махала Янке рукой и кричала, чтобы он подождал ее. Янка с досадой остановился. Какой дьявол принес ее именно теперь?

Но дело тут же выяснилось.

— Иди в вагон, Янка, только что подали паровоз! — сообщила Айя. — Мы сейчас едем.

Раздался первый звонок. Айя права — медлить нельзя. Янка украдкой глянул на Лауру, но и она услышала слова Айи и спешила к поезду.

Следя за его взглядом, Айя тоже заметила Лауру, и губы ее сжались.

— Я, наверно, тебе помешала… — тихо проговорила она. — Но откуда мне было знать?

— О чем ты говоришь? — удивился Янка. — Вас, женщин, никогда не разберешь. Вечно у вас глупости на уме.

— Это та самая, которая давеча приходила за книгами, — продолжала Айя.

— Да. Ну и что же?

— Разве я что говорю? Ты иногда с ней здороваешься.

— Я, вероятно, не должен этого делать?..

— Никто тебе не запрещает. Но ничего в ней особенного нет.

Янка больше не отвечал. По дороге он думал о том, что совсем было бы неплохо, если бы Айя не пришла и он опоздал бы на поезд. Лаура тоже опоздала бы, и им пришлось бы догонять эшелон на пассажирском поезде. Тогда они, оставаясь вдвоем несколько часов, может быть даже весь день, могли бы о многом поговорить. Нет, он совсем не благодарен Айе за эту услугу. Она и сама, очевидно, поняла это, и весь вечер была какая-то странная, словно чувствовала себя виноватой перед Янкой.

9

Эту ночь и весь следующий день поезд шел без задержек. Изредка паровоз набирал воду, топливо и продолжал путь. Вечером приехали в Называевскую, где менялись поездные бригады. Здесь эшелон опять застрял, но это уже была не болотистая Татарская — станция чистая, погода солнечная. Привыкнув к продолжительным стоянкам, беженцы использовали их: стирали белье, ходили за дровами, бродили по базару и опять кое-что продавали. Так прошло два дня. На третий день люди забеспокоились: здесь, вероятно, собираются устроить вторую Татарскую. Ждать паровоз девять суток они не могли. До Петрограда придется менять бригады не меньше десяти раз. Если на каждой станции сидеть по неделе, то до границы большая часть пассажиров эшелона отдаст концы.

Опять какой-то «славный малый» ждал взятки. Уж очень прытки эти начальники крупных станций — никогда не упустят возможности поживиться. Опять члены «дорожного фонда», посовещавшись, отправились торговаться с начальником станции. О, у этого человека был огромный аппетит — без миллиона и пошевелиться не желает.

— Если не дадите, до рождества продержу: все в моей власти.

Члены «фонда» стали обходить вагоны, собирая деньги.

— Пусть это будет последнее место, где мы «подмазываем», — говорили беженцы. — Да и смысла нет — все равно до конца живыми не доедем.

Всемогущий железнодорожный деятель в их сознании выглядел как мистическое чудовище. Прожорливый и ненасытный, он подстерегал их на каждой станции, в каждом паровозном депо лежал каменной глыбой поперек полотна и не пропускал эшелон до тех пор, пока ему не уплачивали пошлину, кровавую дань, последние вздохи умирающих от голода людей. И в то же самое время при его любезном содействии тысячи спекулянтов ездили из одного края в другой, высасывая из народа все соки и наживаясь за счет гибели своих собратьев.

Несколькими неделями позже, 6 декабря 1921 года, народный комиссар путей сообщения Феликс Дзержинский в своем обращении [15]…Феликс Дзержинский в своем обращении… — Имеется в виду обращение Ф. Дзержинского (наряду с постами председателя ВЧК и народного комиссара внутренних дел он с апреля 1921 г. занимал пост народного комиссара путей сообщения) «Граждане! Железнодорожники!» с призывом к решительной борьбе со взяточничеством на транспорте, опубликованное в газете «Гудок» 6 декабря 1921 г. (см.: Дзержинский Ф. Э. Избранные произведения. В 2-х т. Т. 1. Изд. 2-е, доп. М., 1967, с. 308–309). назвал эти мерзости их настоящим именем и объявил беспощадную войну всем взяточникам на транспорте. Содрогнулась тогда свора алчных негодяев перед справедливым гневом народа; но сегодня они еще старались урвать, что возможно.

Увидев, что дело идет опять к новым взяткам, Карл Зитар вспомнил совет Черняева и решил действовать по его указанию. В то время как члены «комитета дорожного фонда» собирали по вагонам деньги и продукты для взятки, он отправился в отделение Транспортной чрезвычайной комиссии и полчаса беседовал наедине с начальником отделения.

И случилось так, как предвидел Черняев: члены «комитета дорожного фонда» еще не закончили сбор большого «пожертвования», как из депо вышел паровоз и был прицеплен к поезду беженцев. Деятели «фонда» и пассажиры эшелона от изумления опешили, но Карл рассказал им о своей миссии. Да, даже в это трудное и сложное время нашлась сила, которая была в состоянии обеспечить справедливость наперекор всем взяточникам.

Следующая смена бригад прошла довольно благополучно — за один день. В Ишиме беженцы получили хороший паровоз, и эшелон за ночь доехал до Вагая. Вначале казалось, что беженцы и здесь легко отделаются, — комендант эшелона предупредил, чтобы люди не уходили далеко от вагонов, так как все готово к отправке. Но вскоре начальник станции получил какую-то телеграмму, и эшелон с беженцами поставили на запасной путь. Он простоял там весь день. На следующий день ничего не изменилось. Члены «фонда» уже поговаривали, что надо пустить в ход собранные деньги.

Тогда Карл Зитар понял, что опять настало время отправиться в Чрезвычайную комиссию. Он так и сделал. Результат этого похода опять был поразительным: как только председатель отделения Чрезвычайной комиссии — моложавый, очень славный человек — поговорил по телефону с начальником станции на настоящем революционном языке, сразу нашелся паровоз и поездная бригада, и через час поезд уже двигался дальше на запад.

Это был последний раз, когда Карлу пришлось воспользоваться советом Черняева. Теперь многие узнали, кому они обязаны тем, что живыми добрались до границ своей родины и что в дороге больше не пришлось рыть новые могилы.

Эшелон с беженцами двигался теперь вперед такими темпами, которые следовало признать максимальными при существующей обстановке. Председатель Вагайского отделения Транспортной чрезвычайной комиссии не успокоился на том, что помог эшелону отправиться со станции; он связался со своим начальством и устранил все препятствия на дальнейшем пути его следования до самого Екатеринбурга. Значение этой помощи могли не оценить только такие люди, как Бренгулис и ему подобные, у которых в мешках и ларях хранились неисчерпаемые запасы продовольствия.

Эшелон стремительно мчался через приуральскую степь. На следующей станции бригады сменились за час. Показались горы, большие заводы, рудники. Мимо вагонных окон мелькали леса, глубокие долины и заброшенные монастыри. Но эшелон нигде больше не останавливался. Шел снег, земля повсюду побелела. Быстрей! Еще быстрей вперед! Нужно наверстать упущенное!

Это была бешеная гонка. Пел ветер, стучали колеса и угрюмо ворчали пустые желудки. Осталась позади граница Азии. Во время этой стремительной езды Янка несколько дней не встречал Лауру. Выбегая на станциях за кипятком, он мельком видел ее, по не было времени для разговора. Зато когда поезд прибыл в Екатеринбург и простоял несколько часов, Янка опять нашел ее. И странно, он почти не узнал девушку: это была уже не та Лаура. Лицо ее посерело, глаза потеряли прежний блеск, а походка сделалась медлительно-усталой и тяжелой. Казалось, плечи Лауры согнулись под невидимым грузом.

Такой же стала и Айя Паруп. Пожалуй, даже еще более слабой и серой. Таким же стал и Янка. Все они, казалось, покрылись слоем золы. Но этот слой нельзя было отмыть никаким мылом, это была печать голода. Они уже почти целую неделю довольствовались лишь тем, что выдавали на некоторых станциях эвакопункты. Но этого было недостаточно, чтобы сохранить силы.

10

В Омске эшелон алтайцев разделили на два. Литовцы, поляки и белорусы поехали через Урал южным путем, через Челябинск, а латышей и эстонцев направили северной стороной. Из состава в сорок вагонов осталось только двадцать пять. Это обстоятельство послужило латышам на пользу: чтобы не отправлять неполный эшелон, в Екатеринбурге к их эшелону прицепили пятнадцать вагонов с продовольствием. Их срочно нужно было доставить в Петроград. «Срочно!» Это значило, что начальники станций больше не посмеют медлить с отправкой и беженцы в возможно короткий срок доберутся до большой северной столицы. За вагонами с хлебом зорким оком следили продовольственные комиссары и Чрезвычайная комиссия. Попробуй только саботировать или допустить бюрократический трюк — и ты сразу же опалишь пальцы, жадный до взяток чиновник! Вровень с мукой и мясом, отправляемыми в Петроград, теперь становились и беженцы: эшелон невозможно разделить надвое, отправив вагоны с продовольствием отдельно, а людей оставив на месте. Волей-неволей приходится пропускать их без выкупа. Невероятные дела!

Второго ноября поезд отправился из Екатеринбурга. Только теперь началась настоящая езда — решающий участок великого марафонского бега. Шаг за шагом беженцы набирали утраченную в предыдущем состязании дистанцию, понемногу обгоняли ушедшего вперед соперника. Костлявый призрак голода начал отставать.

Поезд быстро мчался на запад, словно судно, в паруса которого дует мощный пассат.

Шестьсот человек кое-как влачили существование. В вагоне Зитаров только два семейства еще не ощущали нужды — Бренгулисы и Силини. Зариене вполне открыто попрошайничала у большого Симана, Карл Зитар выдавал своим семерым едокам все меньшие и меньшие порции. А на другом конце вагона два человека на верхних нарах жили тем, что получали через день на больших станциях. Айе Паруп и ее маленькому брату раз в два дня выдавали по чашке горячего супа и по полфунта хлеба. Этого еле хватало на один раз. Одни едят, другие делают вид, что едят, а ты натягиваешь на голову одеяло и лежишь, хотя спать тебе не хочется. Удивительно, как они вообще еще выдерживали — Айя и Рудис. Зная, что помощи ждать неоткуда, они спрятались в своем углу и словно исчезли для соседей. Случалось, об их присутствии не вспоминали целыми днями, пока на какой-нибудь станции старост вагонов не вызывали к коменданту поезда за продуктами. Тогда брат с сестрой вылезали из-под одеяла, получали свою порцию и ели долго, медленно и бережно, чтобы в миске не осталось ни одной капельки супа и на пол не упала ни одна крошка хлеба. Напрасно у дверей вагона, попрошайничая, чирикали воробьи — им никто ничего не давал. Люди сами походили на этих серых воробьев, таких же голодных, продрогших и с такой же упорной волей к жизни.

На одной станции, недалеко от Перми, Эрнесту Зитару посчастливилось поймать живого голубя. Уже одно это было удивительно — откуда там мог взяться голубь? А еще удивительнее, что он был такой мягкий и упитанный. Когда птицу ошпарили и, разрезанную на мелкие кусочки, варили на печке, все пришли к заключению, что это удачный улов. А Зариене, вспомнив прежнюю дружбу с Эрнестом, подсела поближе к нему.

— Ты ведь не выбросишь потроха? — поинтересовалась она. — Это хорошая вещь,

Эрнест ничего не ответил ей.

— Если ты ничего не имеешь против, я долью в котел еще кружку воды, будет больше супа, — продолжала Зариене. — Мяса я не прошу, а супу ведь ты не пожалеешь.

Но воды уже было налито столько, что больше некуда было лить, и Зариене пришлось остаться без супа. Люди стали жестоки.

А поезд спешил все дальше на запад, вниз с уральских высот, сквозь пермские и вятские леса, к морю. Ничто больше не задерживало его свободного, бурного бега.

Двенадцатого ноября эшелон прибыл в Петроград и остановился на Варшавском вокзале.

11

В Петрограде поезд простоял восемь дней. Для Янки это было самое прекрасное время за весь долгий путь; он бы ничего не имел против того, чтобы задержаться здесь еще дольше. Вместе с Фрицем Силинем бродил он по огромному городу, осматривая его достопримечательности, и в трамвайном вагоне исколесил Петроград вдоль и поперек. Здесь было на что посмотреть: широкие проспекты, ряды гранитных дворцов, памятники, музеи, рынки, порт. Прежде всего Янка отправился на набережную Невы. После четырех лет он вновь увидел настоящие суда и живых моряков. Целый час простоял он на берегу у какого-то старого парохода, прислушиваясь к грохоту лебедок и наблюдая, как грузят товары. Каждая мелочь такелажа, свернутый канат, ржавый якорь, выкрашенная в коричневую краску мачта и спасательный круг с названием корабля пленяли его глаз. Нева катила темные воды к морю, со стороны залива дул свежий, влажный западный ветер — ветер с моря, соленый бриз, только что ласкавший зеленоватые гребни волн.

Здесь же на набережной возвышались корпуса Адмиралтейства. Два громадных якоря у входа, знаменитый золоченый шпиль, воспетый в свое время великим Пушкиным, Морской музей, памятник Петру Первому на берегу Невы… Куда ни шагнешь — всюду история, дыхание славного прошлого и настоящего. Зимний дворец, Эрмитаж, Исаакиевский собор, Сенат, Манеж и статуя Александра III с мешком на голове. А улицы — бесконечная перспектива великолепных, зданий.

Вечером Янка сидел в маленьком музыкальном зале и слушал «Бориса Годунова» [16]«Борис Годунов» — народно-историческая музыкальная драма М. П. Мусоргского (1839–1881), созданная композитором в 1874 г. по исторической трагедии А. С. Пушкина.. В зале было холодно, как в сарае, зрители сидели в пальто, а вместо оркестра оперную инструментальную партитуру исполнял на рояле озябший пианист. Рояль находился на сцене, на виду у публики. Когда в драматический момент смерти Бориса на сцену вышла большая крыса и, устало волоча по полу хвост, последовала за исполнителем с таким спокойствием, точно она находилась в укромном углу склада, а не на освещенной сцене, — в зале раздался смех, и солист на мгновение растерялся, так как именно сейчас публика должна была если не плакать, то по крайней мере вздыхать.

Днем позже Янка с братьями и некоторыми парнями пошел в латвийское консульство. Консул сообщил, что все мужчины призывного возраста обязаны явиться к нему для получения соответствующих указаний.

В приемной консульства их ожидал пожилой человек надменного вида, одетый в черную визитку. Он холодно взглянул на вошедших. Как только кто-то из парней пошевелился и сказал что-то соседу, этот человек сильно вспылил.

— Дикари! Азиаты! — заревел он. — Здесь вам не Сибирь, а латвийское консульство! Если не умеете вести себя, выйдите отсюда и ждите на лестнице! Латвии такие варвары не нужны.

— Чего вы так расстраиваетесь? — спросил его Карл Зитар. — Ничего ведь не случилось.

Лакей консульства — это действительно был он — смерил его презрительным взглядом.

— Свое красноречие оставьте в России, — язвительно сказал он. — У нас в Латвии митингов не устраивают, вашему языку придется привыкнуть к молчанию. Там Европа. Понятно вам?

Карл пожал плечами и замолчал, а «европеец» продолжал брюзжать до тех пор, пока беженцев не пригласили к консулу.

Дипломат «независимой» Латвии более сдержанно, но так же язвительно и с таким же презрением обдал их еще раз холодным, враждебным дыханием. Они почувствовали его сразу, переступив порог этого здания. Грубые, пренебрежительные замечания, насмешливые ответы на все вопросы, барская резкость и надменность… Этот человек смотрел на них как на низшие существа. С ним совершенно невозможно было серьезно говорить. Он старался унизить своих посетителей, чем-нибудь уколоть их человеческое достоинство и, так же как его лакей, в каждой фразе упоминал Европу и Азию.

Кратко объяснив, что в Латвии всем им без промедления нужно зарегистрироваться в уездных военных управлениях и быть готовыми к призыву на военную службу, консул указал на дверь и прошипел:

— Идите!

Очутившись на улице, Янка спросил Карла:

— Почему он так злится на нас? Что мы ему сделали?

— Он европеец, а мы в его глазах дикари… — ответил Карл. — Он старался приучить нас к особенностям европейской цивилизации.

Нельзя сказать, чтобы это первое соприкосновение с форпостом «независимой» Латвии привело в восхищение кого-либо из возвращавшихся домой беженцев. Они вернулись на станцию молчаливые и подавленные. Кое у кого в сердце закралось мрачное предчувствие по поводу того, что их ждет на родине. И получилось, что некоторые оставили эшелон тут же, в Петрограде, а другие сошли с поезда в Луге и Пскове, не желая идти навстречу унижениям и издевательствам, которые им столь недвусмысленно обещали теперешние хозяева и вершители судеб желанной родины: на военных беженцев правящие круги белой Латвии смотрели как на вредный, «развращенный» идеями коммунизма элемент. Поэтому так необузданно кричал лакей консула и так презрительно фыркал сам консул.

Холодным, враждебным духом повеяло с запада на возвращающихся домой людей.

…В Петрограде нуждающимся беженцам не приходилось долго ломать голову — их заботило одно: скорее бы везли дальше. Богатые днем ходили по рынкам, скупали дорогие меховые шубы, золотые часы, толстые, широкие обручальные кольца, никелированные самовары и другие ценные вещи; вечерами раздумывали, как все это перевезти через границу. Было известно, сколько и каких вещей разрешается каждому вывозить, но это не облегчало их положения: они накупили полную норму того, что разрешено к провозу, а в чулках еще хранились золотые и серебряные деньги. И чем больше их было, тем больше приходилось ломать голову. К счастью, в эшелоне, помимо богатых, были и бедные — они теперь очень пригодились богатым землякам. Во взаимоотношениях беженцев произошла неожиданная метаморфоза: богатые по-братски приходили к бедным, несли им хлеб, масло, мед, мясо и крупу, щедрой рукой оделяя захиревших попутчиков. За это не требовали ничего, только маленькую, необременительную услугу: перевезти через границу кое-что из ценностей. Бренгулис купил Айе Паруп и Зариене роскошные лисьи шубы и дамские золотые часы. Эрнест Зитар тоже получил прекрасные золотые карманные часы. Многие невзрачные, серые беженцы щеголяли в куньих шапках и солидных купеческих шубах. Правда, это было лишь временное великолепие — до Ритупе, не далее, — но разве это уменьшало удовольствие от роскошного наряда? И парадоксально: чем беднее был беженец, тем больше ценили его состоятельные соотечественники, тем большую он мог оказать услугу. Как бы в награду за то, что они так бедны, на них излился теперь дождь радушия — хлеб и колбаса, сало и масло. И лишь теперь выяснилось, какие запасы продуктов таились в мешках земляков в то время, когда у других кровь высыхала в жилах и пепельно-серыми становились от голода лица. Это, конечно, было хорошо, что они отдавали сейчас свои излишки бедным. Но человечнее было бы отдать это им раньше — тогда меньше могил возникло бы у железнодорожного полотна.

Двадцатого ноября беженцы выехали из Петрограда. Все дни, пока поезд стоял здесь, Янка ни разу не видел Лауры. Он не думал о ней. Соленый морской воздух, дыхание большого города, суда и начало новой жизни на время прервали мечты Янки.