Глава пятая

Онлайн чтение книги Семья Зитаров. Том 2
Глава пятая

1

— Ложись! Встать! Бегом — марш! — раздавались на учебном поле голоса капралов и сержантов. От беспрерывного крика они почти охрипли.

В полной боевой форме, с кирпичами в вещевых мешках, молодые солдаты маршировали сомкнутым строем, по команде ложились в пыль и грязь — кому где придется. Если капралу казалось, что отделение недостаточно четко выполнило его команду, он несколько минут подряд гонял его бегом вокруг учебного поля, заставлял маршировать на месте до тех пор, пока уставшие парни могли хотя бы еле-еле передвигать ноги.

Янка Зитар шагал рядом со своим старым сибирским другом Фрицем Силинем. Они начали военную службу в разных батальонах, но, когда через несколько недель отбирали курсантов для инструкторской [26]Инструкторская рота — в буржуазной латвийской армии подразделение, в котором из специально отобранных солдат готовили инструкторов (младших командиров). роты, оба попали туда и были назначены в один взвод и в одно отделение. Ни у того, ни у другого в полку не оказалось больше знакомых, и они держались друг друга. Фрицу довольно часто присылали из дому деньги и съестное. Янка редко получал письма; кроме Марты Ремесис, никто не писал. Изредка Миците приписывала в конце письма Марты несколько строк с шаблонным приветом.

Большинство капралов и сержантов были сверхсрочники, кулацкие сынки. Для них не существовало большего удовольствия, чем издеваться над подчиненными, гонять молодых солдат, всячески унижать их, придумывать какие-нибудь особые способы наказания. Так старались они привить подчиненным дисциплину и покорность. Молодые солдаты ругали их последними словами и мечтали о мести.

— Эх, встретить бы такого молодчика вечером в уголке потемней да надавать по зубам, чтобы всю жизнь помнил!.. — воскликнул Янка.

— И предупредить: если вздумаешь отыграться, в следующий раз сделаем из тебя покойника, — поддакнул. Фриц Силинь. — Пусть не воображают, что они такие недосягаемые.

В тот же вечер они, оба товарища, стояли под ружьем: какой-то услужливый доносчик передал подслушанный разговор старшему сержанту. Это был хороший урок. Янка и Фриц никогда уже не выражали возмущения в присутствии других солдат. Янку не так угнетали физические трудности военной службы — он был достаточно сильным, чтобы справиться с самыми трудными испытаниями, — как бесконечные моральные унижения. Начальство на каждом шагу старалось подчеркнуть, что солдат — бесправное существо, червь, которого можно раздавить, вещь, с которой можно сделать все, что захочешь. Командир взвода, старший лейтенант Силис, всегда носил с собой гибкий стек. Поучая солдата, как правильно делать тот или иной прием, он пускал в ход стек; бил провинившегося и по рукам, и по ногам, а нередко стек оставлял темно-красный рубец на лице или на шее. Один из сержантов обычно ставил весь взвод в положение так называемого «французского шага» и до тех пор держал так солдат, пока некоторые парни, не выдержав, не падали на землю; после этого он собирал слабых в отдельную группу и минут пять заставлял их ложиться и вставать.

Здесь это называлось военным воспитанием.

— Изучайте и запоминайте все, что мы с вами делаем, — говорили инструкторы курсантам. — В этом году мы дерем с вас шкуру, для того чтобы в будущем году вы умели драть ее с тех, кого будете обучать. Без пота не усвоишь ни одного дела. А те, кто хочет остаться на сверхсрочной, должны это дело знать как свои пять пальцев.

Унижая и истязая солдат, начальство старалось привить им жестокость. Так иногда дрессировщик поступает с молодой собакой, которую выращивают для особого назначения.

Янка, стиснув зубы, думал: «Нет, из меня сверхсрочника не выйдет — на эту собачью должность можете поискать кого-нибудь другого».

Одно было неоспоримо: здесь он хорошо закалился, но в то же время загорелся неугасимой ненавистью ко всем командирам — высшим и низшим. А ведь военные сановники Латвии воображали, что они воспитывают защитников своего государства.

2

На пасху некоторых новобранцев отпустили домой. Янка тоже мог получить увольнение, тем более что за неделю до праздника Эльза прислала ему свадебную карточку, отпечатанную золотыми буквами. Но он не взял увольнения, оставив его до троицы: в эти дни его будут ждать в Ниедрах — именно так было условлено расставании. Что значила свадьба Эльзы с каким-то Кланьгисом по сравнению с возможностью увидеть Лауру и несколько дней пробыть с ней вместе. Янка охотно подождет два месяца. Он нисколько не завидовал тем счастливцам, которые накануне пасхи уехали домой.

В пасхальные дни Янка зубрил устав и учился собирать винтовку. Все время, оставшееся до троицы, он был старателен, ни разу не получил наряда. И тем не менее мечты парня об отпуске не осуществились.

Все получилось очень плохо. Янка долго потом сердился на себя, а еще больше на сына прасола из Малиены — толстого тупицу Адату. Один вид Адаты внушал отвращение. У двадцатилетнего парня была порядочная плешь на голове и две пряди седых волос — одна на левом виске, другая на затылке. Он напоминал озябшую курицу в период линьки. Нос Адаты всегда был красным и мокрым, рот — вечно открыт. Он ни с кем не дружил, из-за малейшего пустяка бежал жаловаться офицерам, а непосредственное начальство задабривал папиросами и деньгами, которыми состоятельный отец снабжал отпрыска в достаточном количестве. Адата делал вид, что не замечает презрения товарищей, пролезал в их кружок, подслушивал, а потом бежал доносить офицерам и инструкторам. С первого дня Янке был противен этот человек — он никогда не умывался рядом с ним. Эта антипатия, превозмочь которую Янка был не в силах, привела, в конце концов, к столкновению.

Произошло это за два дня до троицы. Янка уже обратился к непосредственному начальнику с просьбой об увольнении и получил согласие. Оставалось подождать, пока выпишут документы. Парни начищали пуговицы мундиров, утюжили брюки и наводили блеск на сапоги, чтобы при осмотре перед увольнением выглядеть браво. Один из товарищей обещал Янке сапоги, Фриц Силинь — кожаный ремень. Все шло хорошо и гладко. Наступил обеденный перерыв. Товарищи Янки играли во дворе в футбол, а он один сидел в комнате и пришивал к френчу новые знаки различия и трафареты. Вдруг откуда ни возьмись вбежал Адата.

— Где старший сержант?

— Не знаю. Спроси у дежурного, — неохотно ответил Янка.

— Ах, ты не хочешь сказать? — сын прасола подскочил к Янке и, озорничая, провел ладонью по его лицу, схватил за нос и подергал: — Где старший сержант, я спрашиваю. Не скажешь? Не скажешь? Не скажешь? Не…

От прикосновения этой липкой, неопрятной руки Янке стало нехорошо. Он вскочил и дал Адате такую оплеуху, что тот растянулся на полу:

— Вот тебе старший сержант!

Или удар оказался слишком сильным, или Адата, падая, ударился носом об пол, но у него из обеих ноздрей пошла кровь. Поднявшись на ноги, он поносил Янку и грозил ему старшим сержантом.

— Вот я пожалуюсь, и ты будешь подпирать винтовку.

— Вон из комнаты, грязная скотина! — крикнул Янка.

— Кому ты приказываешь, чучело! — кричал Адата. — Пошел ты в конце концов к… Свинячья шляпа! Сопляк!

Вторая оплеуха была еще основательнее, и Адата отлетел к печке. Над правым глазом у него быстро вспух большом синяк. Третьей атаки Янки он не стал дожидаться. Пестрый, как синица, он выбежал в коридор и закричал:

— Помогите! Помогите! Где старший сержант! Зитар меня избил!

Немного погодя Янку вызвали к старшему сержанту.

— Почему поколотил Адату?

— Потому что он меня задевал, господин сержант.

— Чем он тебя задевал?

— Словами и рукой, господин сержант.

— Что он сделал?

— Ладонью провел по моему лицу и дергал за нос.

— Ну и что в этом особенного? Тебе ведь не было больно.

— Не больно, а противно, господин старший сержант. У него неопрятные руки. Когда он ими прикасается, от них дурно пахнет.

— На час под ружье!

— Мне или Адате, господин старший сержант?

— Еще на час за рассуждения!

— Благодарю, господин старший сержант.

— Третий час за вызывающее поведение!

— Понятно, господин старший сержант. Разрешите обратиться к командиру роты?

Старший сержант злобно взглянул на Янку.

— Я сам буду говорить с командиром роты. Если он разрешит, тогда обратишься к нему. Можешь идти. Доложи дежурному. Первый час отстоишь сегодня, после строевых занятий.

Вечером Янка «сушил штык» у дверей казармы. Он был не единственным, поэтому стоял под винтовкой без особого труда. Куда тяжелее было переносить усмешки и замечания Адаты. Облепленный пластырями, он намеренно проходил мимо строя наказанных и дразнил Янку:

— Ну что, получил? Подпирай теперь, пока подошвы не загорятся. Смотрите, как браво стоит наш Зитар. Важным каким стал, ни с кем не разговаривает.

Похоже было, будто злой прохожий дразнит цепную собаку. Янка крепче стиснул зубы и старался думать о том, как безобразно оттягивает плечи тяжелый вещевой мешок. Но отпрыск прасола продолжал издеваться, пока этого не заметил старший сержант.

— Ты что здесь слоняешься? — крикнул он из окна.

— Просто так, господин старший сержант, — испуганно ответил Адата. — Все сделано, а. в казарме скучно.

— Ах вот как, ты мучаешься от скуки? — усмехнулся командир. — Надень боевую форму, возьми винтовку и становись рядом с Зитаром. Будет веселее.

О, какой рев раздался в роте! И как вытянулось у Адаты лицо, когда его поставили под ружье рядом с другими! Они стояли уже давно, и их отпустили раньше, а он один, точно деревянный идол, еще стоял там. В его адрес летели далеко не лестные замечания товарищей.

На следующий вечер роту выстроили перед казармой. Ротный командир принес увольнительные и приступил к осмотру увольняемых.

— Те, кто собирается в увольнение, — три шага вперед! — раздалась команда.

Шестнадцать парией — из каждого взвода по четыре — вышли из строя и встали в отдельный ряд. И Янка тоже. Сапоги у всех блестели как вороново крыло, пуговицы сияли, а ремни были затянуты так туго, что дыхание захватывало. Взволнованно бились сердца молодых солдат: если все пройдет благополучно, сегодня вечером они уедут. Ротный командир, сопровождаемый старшим сержантом, обходил строй, осматривал каждого и проверял, знает ли тот, как держаться вне казармы. Но недаром они всю неделю готовились к этой минуте. Все прошло гладко. Наконец, капитан вынул из кармана увольнительные и стал по одному вызывать солдат к себе. Вызванный должен был по всем правилам устава подойти к командиру роты, отсалютовать, взять свидетельство, поблагодарить и вернуться в строй. Про вчерашнюю стычку с Адатой никто не вспоминал, и Янка уже думал, что командир роты еще ничего не знает. Его вызвали последним. Уже это одно доказывало, что предстоит особый разговор.

— Рядовой Зитар из первого взвода! — вызвал капитан. Но он не добавил: «Получите увольнительное свидетельство». Нет, он прежде всего внимательно осмотрел Янку, затем, подумав немного, взглянул на свидетельство и опять на Янку. — Вы вчера дрались с Адатой?

— Так точно, дрался, господин капитан! — покраснев, ответил Янка.

— Вам тоже выписано увольнительное свидетельство, но его придется разорвать. Старший сержант, отметьте: рядовой Зитар на пять суток без увольнения, начиная с завтрашнего дня, за то, что он в помещении роты затеял драку. Вы, Зитар, будете сидеть все праздники в роте и хорошенько уясните себе, что разрешено и что запрещено солдату.

Все пропало. Огорченный и взволнованный Янка вернулся в строй. Он не знал, на кого сердиться за эту неудачу: на Адату, на старшего сержанта или на командира роты. Больше всего он досадовал на самого себя: не умел сдержаться, все испортил. Пробудилось отчаянное упрямство: нет справедливости на свете, не буду дальше учиться — пусть выгоняют из инструкторской роты. Уеду без разрешения.

Но у ротного командира было еще что-то на уме. С хмурой усмешкой прохаживался он перед строем, продолжая держать в руке увольнительное свидетельство Янки.

— По нашей роте было намечено к увольнению шестнадцать человек, — наконец сказал он. — В связи с тем, что Зитар не едет, одно место остается свободным.

У всех загорелись глаза: еще один человек мог уехать домой. Адата тоже заволновался: может быть, я? Он сегодня был так популярен, из-за него наказали драчуна. Кажется, капитан имеет в виду его, вон как приветливо и поощряюще смотрит он в его сторону.

— Адата! — действительно позвал капитан. Он вышел из строя:

— Да, господин капитан!

«Неужели командир роты в самом деле отдаст мое свидетельство этому скоту?» — думал Янка. Все можно было стерпеть, только не такой явный вызов. В груди Янки закипал бурный протест, ему хотелось кричать.

— Ну, рядовой Адата, — произнес капитан, — может быть, вы хотите отправиться?

— Так точно, хочу, господин капитан! — обрадованный солдат вытянулся в струнку.

По строю тихо пробежал ропот удивления.

— Хорошо, Адата, вы можете поехать сегодня вечером.

— Спасибо, господин капитан! — крикнул Адата так громко, словно его резали.

И это унижение Янке пришлось перенести молча.

…Все праздники Явка провел в казарме. Он ни с кем не разговаривал, не изучал устав и ничем не интересовался. Кроме того, он твердо решил больше никогда не ходить в увольнение, даже если ему это будут предлагать. Со временем самая большая горечь этого дня прошла, но совершенно забыть об этом он никогда не мог. Никто не знал, как много потерял он, когда командир роты разорвал его увольнительное свидетельство. Сам он узнал об этом довольно скоро — сразу же после Иванова дня.

3

Марта Ремесис прислала Янке странное письмо.

«Милый друг Ян Зитар! — писала она. — Сегодня я пишу тебе в последний раз. Ты меня очень огорчил. Чем — ты сам должен знать. Но чтобы все было ясно, я тебе скажу. У нас сейчас конфирмовали юношей и девушек, в том числе и меня. Я тебе об этом еще раньше писала и просила, чтобы ты приехал на конфирмацию. Было много гостей, и я получила целую гору цветов. Не было только тебя. Я знаю — ты мог бы приехать и не приехал. Почему? Только потому, что тебе безразлично, что здесь происходит и что делаю я. А если это так, нам нет смысла затруднять друг друга письмами. У меня сейчас каникулы, и я нахожусь дома. Здесь много дачников, и о скуке говорить не приходится. Думаю, что и у тебя нет недостатка в развлечениях, иначе ты приехал бы когда-нибудь навестить меня. Твоя сестра, теперешняя госпожа Кланьгис, интересовалась тобой и взяла адрес. Вероятно, ей можно было его дать? На этом кончаю. Ответа не жду.

Марта».

— Интересные дела! — подосадовал Янка. — Оправдывайся теперь в несовершенных проступках. Она лучше меня знает, что я могу и чего не могу.

Он решил не отвечать Марте. Заносчивая, капризная девчонка!.. Но я тоже не шут какой-нибудь. Я никогда не стану навязываться.

Вскоре после этого он получил первое письмо Эльзы.

«Здравствуй, брат! В первых строках моего письма хочу сообщить тебе, что я жива и здорова, чего и тебе от всего сердца желаю. Я живу хорошо, нахожусь в Кланьгях и стала их хозяйкой. Что ты поделываешь и как проходит твоя военная служба? Не нужны ли тебе деньги? У нас, правда, большие расходы, перестраиваем квартиру и собираемся покупать новую мебель, но, если тебе не хватает казенного пайка, напиши. Ты, наверное, знаешь, что Карл женился (на той самой Сармите) и теперь на Болотном острове заводит хозяйство. Им живется довольно туго. Но что поделаешь, я тоже не могу всем помогать. И Карл всегда был таким гордым. Он не умеет просить, а ведь мой муж мог бы одолжить ему немного денег. Будь здоров и пиши.

Твоя сестра Эльза».

Она даже забыла вложить марку для ответа.

С жестоким наслаждением написал Янка ответ.

«Здравствуй, сестра! Твое письмо получил. Благодарю за то, что поинтересовалась мною, и за предложенную помощь. Я полагаю, что если у вас в Кланьгях такие большие расходы, то не следует затруднять себя лишними тратами. Мне тоже живется довольно хорошо. Нахожусь на хорошей должности, на всем готовом и получаю сравнительно неплохое жалованье — шесть латов в месяц. К осени предвидится повышение по службе, тогда жалованье будет еще больше. К казенным щам и черному хлебу привык. В первые месяцы было тяжелей и лишняя копейка пригодилась бы на почтовую бумагу, марки и ваксу; кроме того, мне очень хотелось купить новый ремень (стоит шесть латов), но потом посчастливилось купить подержанный, так что теперь у меня есть чем подпоясаться. В долги залезать не желаю. Если есть пища, что еще человеку надо? По праздникам нам дают белый хлеб, а по воскресеньям клецки и рисовую кашу. Если б ты знала, какая она вкусная! Я прибавил в весе и живу в казарме, как кот. Здесь много молодых ребят. Мы, правда, пока не поручики и не капитаны, но нам еще не так много лет, как некоторым владельцам мельниц. Вечером, когда кончается ученье, мы пьем кофе и макаем черный хлеб в сахарный песок, это так же вкусно, как пирожное. Иногда мы напеваем песенку:

О Изабелла, звезда моих очей!

Из всего этого, дорогая сестра, тебе должно быть ясно, что нужды мы не испытываем и лишние деньги только развратили бы нас. Ты поступила правильно, что не послала сюда невесть чего, а сначала осведомилась. И самая большая тебе благодарность за то, что ты этого не сделала раньше, пока я еще не привык к здешним условиям и не закалился от всяких соблазнов.

С сердечным приветом ко всем вам — твой брат Ян».

Все более одиноким и свободным становился Янка. Вольно и невольно разрушал он один за другим все мосты, соединявшие его с прошлым; все лицемерные отношения, навязанные семьей и обществом, исчезли, как тающий снег. Теперь он принадлежал только себе — себе и сегодняшнему дню.

На Иванов день поехал в отпуск Фриц Силинь. Янка в тот день добровольно изъявил согласие быть дежурным по кухне. Он досыта наелся гущи от супа и вечером, после дежурства, получил еще с собой в казарму полный котелок каши. Это было настоящее блаженство. В таком состоянии можно даже сочинять стихи, и Янка чуть не поддался прежней слабости. К счастью, остальные парни раздобыли где-то гири и устроили состязания. Это дело было знакомо и Янке. Выжать одной рукой сто двадцать или сто пятьдесят фунтов — ничего не составляет, но если другие этого не могут, то это называется рекордом. Когда надоело возиться с гирями, они вынесли во двор гимнастическую кобылу и стали прыгать через нее. Стемнело. Возле казарм прохаживались гарнизонные красотки — пожилые, беззубые, густо нарумяненные дамы.

— Хи-хи-хи! Молодой человек, пойдемте погуляем по берегу озера. У вас есть деньги?

Кое-кто откликнулся на приглашение. Другие с отвращением отвернулись. Устав от гимнастических занятий, Янка лег на кровать и сразу уснул как убитый. И так было лучше — не приходилось думать.

Фриц Силинь приехал из отпуска с мешком еды и массой новостей. Вечером он пригласил Янку полакомиться. Уничтожая пирожки с мясом и подслащивая жизнь вишневым вареньем, они обсуждали все, что случилось нового. Отец Фрица получил место лесника и жил хорошо. Остальные сибиряки устроились кто на селе, кто в городе. Бренгулис купил большой дом где-то около Цесиса и занялся скотоводством, а Рейниса Сакнитиса Фриц встретил в Риге на улице. Он признан негодным к военной службе и работает у Блукиса мясником. Блукис усиленно скупает скот, и у него колбасная мастерская, лавка на улице Бривибас и два ларька на рынке.

— Мне хотелось повидать самого Блукиса, — рассказывал Фриц, — но он на Иванов день уехал на свадьбу. И знаешь, к кому?

— Наверно, к кому-нибудь из сибиряков?

— Совершенно верно. К Ниедрам. Ты же был с ними хорошо знаком.

Кусок пирожка застрял в горле у Янки. Он не смог проглотить его.

— Значит, к Ниедрам, — тихо пробормотал он, стараясь, насколько возможно, сохранить хладнокровие, но сердце колотилось в груди как безумное. — Чья же там свадьба? Наверно, Эдгара.

— Нет, одной из дочерей. Кажется, младшей, ее звали Лаурой. Ты ведь с одной из них встречался. Не та ли самая?

— Нет, это другая… — принужденно улыбнулся Янка,

— Я так и думал, — засмеялся Фриц. — Иначе ты так спокойно не сидел бы. Ну, чего смотришь? Ешь пироги, пока не зачерствели.

— Спасибо, я уже наелся как следует. Нехорошо много есть на ночь.

Как умеренно ни ел Янка, в ту ночь он все равно, не мог уснуть. Сообщение Фрица ошарашило его, как удар дубиной: мозг горел, каждый нерв трепетал; десятки раз Янка сбрасывал одеяло и каждые полчаса бегал пить. Он испытывал невыносимую жажду, губы сохли и покрывались белым налетом. И в тупой растерянности он только и мог вновь и вновь без конца повторять один и тот же вопрос: «Почему? Возможно ли это?»

Последний мост, связывавший его с прошлым, рухнул, все погибло и уничтожено. Скитайся по жизни, блуждай, словно в тумане, ибо у тебя не осталось мечты, не о чем больше грезить, нет ни одной иллюзии, за которой можно следовать. Наконец-то он достиг высшей ступени свободы, стал совершенно одиноким. Но он уже не радовался этому. Нет, Янке казалось, что он высмеян, обманут и одурачен; оплевана его мечта, прекрасная и возвышенная. Почему?

«Мог бы я что-нибудь изменить, если бы приехал к Ниедрам на троицу? Может быть, и тогда уже было поздно?»

Несколько дней Янка жил, как во сне; не мог уяснить самых простых вещей ни в классе, ни в строю, пока не утихла острая боль. На смену ей пришла глубокая апатия. Это не значило, что он смирился, — он только не думал больше об этом… Но окончательно точка не была поставлена.

Неделей позже Янка получил письмо от Эльзы и немного денег. Он прочитал только подпись, сразу же вложил письмо и деньги и другой конверт и отправил обратно.

После этого ему никто больше не писал. Так он прослужил весь срок военной службы, ни разу не взяв увольнения. Когда товарищи спрашивали его, почему он так поступает, Янка только пожимал плечами:

— Мне не к кому ехать.


Читать далее

Глава пятая

Нецензурные выражения и дубли удаляются автоматически. Избегайте повторов, наш робот обожает их сжирать. Правила и причины удаления

закрыть