Онлайн чтение книги Сердце Бонивура
Эпилог. Бухта Золотой Рог

1

25 октября 1922 года с раннего утра на город надвинулся туман. За серой пеленой его тяжело плескался океан, бросая в черные утесы Аскольда и в каменный пьедестал Скрыплева огромные волны. Мириады брызг вздымались вверх от ударов волн о камень, и белоснежная кипень прибоя клокотала, бессильная одолеть твердыню берегов.

Осенний, пронизывающий до костей ветер нес по улицам клочья тумана. Сочились сыростью камни и асфальт.

Нахмурилась Светланская. Прибеднилась улица, будто не она еще вчера нахально пялила глаза, красовалась грудами товаров, пестрела гирляндами вывесок.

Только маленькие домики выглядели по-праздничному: морской ветер трепал и полоскал пламенные языки красных флагов, вывешенных на бедных домишках, в которых жили рабочие. Раздражающе-радостные, они словно бросали вызов насупившимся домам центральных улиц, в огромных окнах которых отражались искры пожара, занимавшегося в просторах города.

Непокрытая, выскочила за порог Таня. Ветер раздувал ее волосы. Устинья Петровна закричала ей вслед:

— Оглашенная! Хоть на голову накинь что-нибудь!

Слова ее заглушил порыв ветра. Он донес гудки пароходов из порта. Таня из-под руки глянула на рейд. Черными утюгами стояли на рейде четыре парохода. Трапы и штормтрапы свешивались с бортов. На корабли забирались люди. Толчея лодок, катеров, барж, шампунек окружала пароходы… Даже на этом расстоянии слышен был шум погрузки. Истерические выкрики женщин, брань мужчин, шипение лебедок, тащивших на борт разную кладь, изредка револьверные и винтовочные выстрелы, которыми часовые сдерживали толпу, — все сливалось в гул, тревожный и неровный.

Еще вчера на рейде стояли десятки судов под всеми флагами мира. Сегодня их оставалось четыре.

Один за другим прекращали они погрузку. Поднимали трапы вместе с вцепившимися в них людьми. Судорожно, сжимая лишь самое ценное, карабкались люди на спасительные палубы. Пусть не было места для лежания — можно сидеть. Пусть не было места для сидения — можно простоять. Можно провисеть, уцепившись за канат… Лишь бы прочь сегодня, сейчас, немедленно из этого города. Скорее! Скорее!.. Бежать, пока не поздно. Пусть тонут чемоданы! Черт с ними, лишь бы почувствовать под ногами гулкую палубу парохода, идущего за границу. В трюмах, на шлюпках, на решетках машинного отделения, у кипятильника, в коридоре, под фальшбортом, на кабестанах — всюду гнездились люди, дико глядевшие на город, ставший им чужим.

Разрезая накипь мелких суденышек, наполненных перепуганными людьми, жаждавшими очутиться за тридевять земель отсюда, один за другим уходили суда через Золотые Ворота, в открытое море…

Таня влетела в дом, схватила красную косынку.

— Устинья Петровна! Последние уходят!.. Последние-е! Устинья Петровна! Вы понимаете это?

— Не маленькая! — ответила Любанская.

Таня схватила палку, прикрепила к ней красную косынку.

— Что ты делаешь, Танюшка? — встревожилась Устинья Петровна. — А как вернутся?

— Не вернутся они сюда! Никогда! Наши сегодня вступают в город.

Таня закружилась по комнате, обняла и звонко поцеловала старушку, выскочила из домика и торжественно приколотила свой флаг к ограде.

Встала, сложив руки на груди, и, не замечая ветра, глядела на родной город, который впервые почувствовала своим, своим по-настоящему.

2

К двенадцати часам сквозь рваные облака стало проглядывать солнце, освещая взбаламученный волнами залив.

На Вокзальную площадь начали стекаться рабочие порта, заводов Эгершельда, рефрижераторов. Были они в своих рабочих одеждах, толпы их двигались, как полки великой армии. Красные банты, словно огоньки, горели на левой стороне груди у каждого.

В этот день рабочие овладели городом.

Исчезла с улиц милиция белых. Не стучали по асфальту подкованные гвоздями башмаки иноземных патрульных солдат.

Патрули рабочих охраняли свой город.

В двенадцать часов дня построились рабочие шеренгами и тронулись от вокзала по Алеутской. Шествие открывали грузчики Военного порта, Торгового порта, Доброфлота, железнодорожного узла. Кряжистые, сильные, в полотняных робах с капюшонами на головах, из-под которых молодо блестели их глаза, шли они мерно, грозно, по-хозяйски, не торопясь, будто шаг за шагом, дом за домом, квартал за кварталом принимая город. Там, где проходили они, уже никогда не должна была ступить нога жадного чужеземца!

Была в этом шествии сила, справедливая, непобедимая, вечная.

Темные колонны заняли Алеутскую, Светланскую, протянулись до Мальцевского, мимо дома Бринера, мимо датской радиостанции, мимо памятника адмиралу Завойко и морского штаба, над которым расцвел огромный шелковый красный стяг, мимо губернаторского дома, где ветер хлопал открытыми дверями, мимо памятника адмиралу Невельскому…

Тихо было в городе.

В половине первого задрожал воздух от выстрела сигнальной пушки возле сквера Невельского, отметившей в этот день не наступление полдня, а вступление в город партизанских отрядов. По этому сигналу заревели гудки всех заводов, паровозов, сирены катеров, свистки электростанций… Пять минут, точно песня, колыхались над городом гудки. И тогда колонны рабочих разделились надвое и заполнили тротуары, образовав на улице широкий коридор.

В этот коридор по Китайской улице вошли в город партизаны с Первой Речки. С гармошками, с алыми лентами на шапках, с протяжными песнями, с лихим посвистом вошли они в город, путь к которому был долог и тяжел. Сторожко ступали по асфальту улиц лошади, привыкшие к сельским просторам, фыркали, раздувая ноздри, храпели, косились на каменные дома, на нескончаемые толпы по сторонам.

Победителями входили партизаны во Владивосток.

Во главе своего отряда шагал Афанасий Иванович Топорков. Кожаная куртка топорщилась на нем, как новая — так стянул ее ремнем командир. Шагал во главе своего отряда и Маленький Пэн. Он смотрел по сторонам смеющимися глазами, слыша, как кричали друг другу, указывая на него пальцами, китайские грузчики, знавшие его хорошо:

— Чега сяодара — Тады Сяодара! — что означало: «Этот маленький Большой Маленький!»

Китайцы выставляли вперед и вверх большой палец правой руки, восхищаясь Пэном.

Партизаны примкнули к рабочим, стоявшим на тротуаре. Смех, шутки послышались со всех сторон, задымились цигарки, заулыбались лица. Узнавали знакомых, знакомились вновь. Топорков впервые пожал руку Маленькому, о котором слышал много хорошего. Оживленный говор пошел перекатываться по улицам.

В два тридцать выглянуло солнце из-за облаков…

Мокрый асфальт отразил веселую толпу, многоэтажные дома, голубые просветы неба в облаках и солнечные лучи, лившиеся с высоты…

Заиграли, засверкали краски вокруг. И серое однообразие толпы исчезло, явив праздничную пестроту костюмов.

В этот момент с Китайской улицы на Светланскую въехали всадники, подобные русским богатырям. На них были островерхие шлемы с красной звездой. Лица мужественные и простые, загорелые и обветренные в походах. Широкие красные петлицы, точно на кафтанах стрельцов, алели на их груди. Горячились кони командиров. Строго шли народоармейцы, неся на плечах винтовки, в дула которых были воткнуты зеленые ветки или багряные виноградные листья.

Дрогнул воздух от крика людей. Нескончаемое «ура», то стихая, то вновь нарастая до того, что звенели стекла в окнах домов, пошло перекатываться по многокилометровому коридору улиц, устланному сосновыми зелеными ветками. Шапки полетели вверх.

В город вступила Красная Армия.

В этот день, 25 октября 1922 года, закрылась последняя страница истории гражданской войны в России.

3

Склоны владивостокских холмов были усеяны народом, наблюдавшим вступление войск в город.

Среди толпы была и Устинья Петровна, ждавшая в этот день сына и потому накинувшая индийский шелковый полушалок — свадебный подарок старшего механика; с нею была и Таня.

Старушка стояла чинно, словно это она принимала парад. Таня волновалась, перебегала с места на место, где лучше видно.

Зрители усеяли крыши домов, заборы, деревья.

Глядели, обмениваясь замечаниями, на невиданное зрелище до тех пор, пока не прошла кавалерия, пехота, артиллерия, пулеметные роты. Потом потянулись пароконные телеги армейских обозов, санитарные фуры и, наконец, вызвавшие взрыв веселого оживления походные кухни. Гордо сидели повара на передках, дымились трубы кухонь, и запах гречневой каши струился из котлов.

Орудийные залпы возвестили утверждение власти ДВР в последнем очищенном от белых и интервентов городе.

4

После парада многотысячные митинги состоялись на площадях.

На трибуну взошел Антоний Иванович. Он разгладил свои пушистые седые усы. От волнения руки его дрожали. Чтобы унять эту дрожь, Антоний Иванович оперся руками о барьер. Долгим взглядом он оглядел собравшихся.

Здесь были те, кто локоть к локтю стояли все это время в одной шеренге армии дяди Коли.

Вот Федя Соколов. Он с таким вниманием, весь подавшись вперед, смотрит на Антония Ивановича, будто видит его впервые в жизни. Федя сегодня в праздничном тесном пиджаке, обтянувшем его сухие лопатки, шелковая рубаха топорщится.

Вот Квашнин. Точно утес среди моря, возвышается он в толпе.

Алеша, увешанный оружием, в черной кожанке, с огромным красным бантом и алой лентой на лохматой папахе, не похож сейчас на деповского рабочего. Антоний Иванович думает про себя: «Ишь ты, бравый какой! Вояка!.. Скоро, поди, в цех придешь воевать…»

Вот стоит Чекерда, картинно опершись на саблю, отобранную у Суэцугу. Его привел сюда Алеша, сказав: «Сопки ты, паря, видел… теперь на мою породу, на деповских, погляди! Они потверже сопок будут…»

И Нина тут же. Пепельные ее волосы облаком реют над серьезным и торжественным лицом; она не видит взглядов, которые бросает на нее украдкою Алеша Пужняк.

Вот и сам дядя Коля. За последнее время у него совсем побелели виски, но темные глаза горят молодым блеском, и эта неугасимая молодость, брызжущая из глаз Михайлова, спорит с сединой и побеждает ее. Голубоглазый мальчуган крепко держится за его пиджак, не отходя от него ни на шаг. Сияющими глазами смотрит на Михайлова жена, — наконец они вместе!

…Тысячи знакомых и родных лиц обращены к Антонию Ивановичу. Глаза всех устремлены на него в ожидании того, что скажет старый мастер. Среди друзей нет Виталия Бонивура, и грусть трогает душу Антония Ивановича. «Погиб за советскую власть!» И не мертвым, а живым встает перед его глазами Виталий.

В наступившей тишине, когда многотысячная толпа затихла так, что слышны стали разоравшиеся где-то петухи, предвещавшие хорошую погоду, старый мастер сказал:

— Слово мое будет короткое, товарищи! Все мы об одном думаем. Так давайте же просить советскую власть, товарища Ленина, чтобы приняли они Дальневосточную нашу республику в свою семью! Чтобы была единая Советская Россия! От западной границы и до самого Тихого океана навеки нерушимая!..

Он хотел еще что-то добавить, но тут Федя Соколов вытянулся во весь свой саженный рост и поднял длинную свою руку с широкой ладонью так, что рукав на ней задрался по локоть. Он крикнул что есть силы, давая выход тому, что скопилось в его душе:

— Голосу-ю-ю-у!

И лес рук поднялся вслед за рукой Феди Соколова, клепальщика первого разряда депо Первая Речка…

…Не дождавшись окончания митинга, Алеша сказал Чекерде и Цыгану, стоявшим возле него:

— Эй, люди! У меня тут сестренка живет. Пошли!

— Неудобно! — возразил Цыган.

— Брось! — сказал Алеша, и озорной огонек мелькнул у него в глазах. Таньча, поди, разных штучек-ватрушек напекла… Терпения нет, до чего есть хочу.

Она стали пробираться через толпу и увидели Нину, с грустью смотревшую на вокзал. Воспоминания нахлынули на нее с неодолимой силой. Она задумалась.

Веселый чертенок озоровал в этот день в Алеше. Он подтолкнул Нину, сделал страшные глаза и сказал:

— Сейчас же пошли, быстро!

Встревоженная Нина пошла за ним.

— Что случилось, Алеша?

Выйдя на свободное место, Пужняк объяснил:

— Тут неподалеку, на Орлином Гнезде, тебя ватрушки дожидаются!

Нина укоризненно покачала головой:

— Ну, Алеша, когда ты повзрослеешь?

Нечего было и думать пробраться на прежнее место возле трибуны. Нина видела, что толпа сгрудилась еще сильнее.

— Пошли, когда так! — улыбнулась девушка.

5

Алеша широко распахнул дверь в дом Любанской.

— Здесь Таньча… то есть Татьяна Пужняк, живет?

Устинья Петровна хотела ответить, но мимо нее из комнаты Виталия вихрем пролетела Таня и бросилась на шею брату; за ней виднелись Соня, Катя, Машенька, Леночка.

— Алешка, как я по тебе соскучилась!.. Братка мой милый!..

У Алеши подозрительно покраснели глаза. Чтобы не раскиснуть, он сказал:

— Ага! Братка? Милый? А кто меня поедом ел, когда мы вдвоем жили?

— Я, Алеша! Но я не буду больше!

Соня, Леночка, Катя и Машенька обступили Алешу, любуясь им; Машенька даже пощупала его руками, сказав при этом:

— Ой, Алешка! С саблей, с наганом.

Освободившись от объятий Тани, Пужняк представил своих спутников:

— Чекерда! Разведчик. На три аршина сквозь землю видит…

Чекерда застенчиво посмотрел на Таню и, не зная, куда деваться от смущения, так сжал ее руку, что девушка вспыхнула.

— А это — Цыган, прошу убедиться, единственный из белых, оставшийся в этом городе. Будем за деньги показывать: по полтиннику с носа, а у кого короткий — с того рубль, чтобы не хитрил и на даровщину не зарился!

Цыган укоризненно посмотрел на Алешу, в темных глазах его промелькнуло неудовольствие.

— Что, всю жизнь глаза колоть будешь, побратим?

— Больше не буду! — сказал Алеша. — Бывший белый, Таньча! А за этот месяц он лихим партизаном стал. Так и знай: смелый партизан Сева Цыганков!.. А это — Нина, подрывник и… хорошая девушка в общем!

Зардевшаяся девушка поздоровалась со всеми.

Таня многозначительно посмотрела на брата и, ожидая, что Алеша приготовил сюрприз, на цыпочках подошла к двери, быстро открыла ее и заглянула в сени. Там никого не было.

Оживление ее упало. Она посмотрела на Алешу. Устинья Петровна тоже вопросительно уставилась на него.

— А где Виталий? Я в его комнате ничего не изменила: все, как было! Мы-то с тобой в вагон опять переедем, а ему — у Устиньи Петровны жить. Заждалась она.

Алеша переглянулся с Ниной и Чекердой. Значит, дядя Коля ничего не сообщил о гибели Виталия?

— Разве вы ничего не знаете? — медленно спросил он у Тани.

Девчата встревоженно переглянулись. Машенька побледнела, почуяв что-то в тоне Алеши.

— Нет. А что?

— Виталя погиб семнадцатого сентября… Мы через Михайлова сообщали.

У Тани задрожал подбородок.

Устинья Петровна устало опустилась на стул, впервые почувствовав, как стара она и как плохо у нее работает сердце. Столпились вокруг нее девушки, пораженные этим известием, и одна тоска и боль отразились на их лицах словно стало в комнате темнее.

6

Алеша тронул рукой Чекерду:

— Ты море видал, партизан? Нет? Пойдем, покажу!

— Виталя рассказывал о море хорошо, — сказал Чекерда.

Они пошли к заливу. Таня с Чекердой, Цыган с Устиньей Петровной и Борисом, Нина с Алешей, Соня, Лена, Катя и Машенька шли за ними нестройной стайкой. Машенька переводила влюбленные глаза с Алеши то на Цыгана, то на Чекерду и дергала Катю за руку, шептала:

— Ну, Катька, бесчувственная ты. Посмотри, какие ребята наши-то, а! Красавцы, правда?

Катя одергивала ее и, гордясь своей близостью к партизанам, еще теснее прижималась к Соне и Леночке.

Расступалась толпа перед ними, давая дорогу. Восхищенные и настороженные, открытые и исподлобья взгляды провожали партизан. Мальчишки увязались за ними, но отстали, когда Алеша сделал свирепое лицо.

В губернаторском доме кто-то по-хозяйски ходил по залам. Часовые стояли у дверей. В одном из них узнали друзья старика Жилина. С бебутом у пояса, с винтовкой в руках, стоял канонир у дверей губернаторского дома и важно поглядывал на прохожих и на подчаска — бывшего посыльного Народного собрания, который с винтовкою стоял на часах напротив него.

Приколотая одним концом к филенке фигурной двери большая афиша трепалась по ветру.

— Эка, сколько бумаги! — сказал Алеша, подходя к афише и готовясь оторвать ее.

— Стой! Может, нужное что-нибудь. Прочитай раньше! — сказал Чекерда.

Алеша, придерживая афишу растопыренными пальцами, вслух прочел кривые, торопливо написанные кистью строки:

— «Господа! Граждане!

Сегодня ночью правительство генерала Дитерихса пало. Кабинет министров сложил с себя полномочия. Памятуя, сколь пагубно безвластие, мы, нижеподписавшиеся, образовали новое, крепкое правительство на демократической платформе, в составе…»

— Ну, в составе! Читай дальше! — сказала Катя.

— А состава — нету. Ветер оборвал. Удул, поди, за границу! — сказал Алеша и стал срывать афишу. — Пригодится! — Он бережно сложил ее в несколько раз и сунул в карман.

Свернув налево, они спустились по переулку в порт.

— Вот здесь мы с Семеном шли, когда нас освободили Степанов и Виталий! — тихо сказала Нина, указывая на памятный приступочек, за которой положили они тогда рябого казака.

…Мысли о Виталии не покидали их…

Пустынен был рейд.

Зеленые волны разгуливали по простору залива. Ничто не мешало им гулять вдосталь. Все, что было в порту, угнали с собой белые. В просвете Золотых Ворот курился дымок. Машенька указала на него:

— Смотрите, какой-то пароход идет!

Веснушчатый мальчишка, из тех портовых мальчишек, которые всегда все знают, покосился на девушку.

— И вовсе не идет, а деру дал!.. Американец. «Сакраменто»… Он у двенадцатого причала стоял…

…Последним из кораблей интервентов покинул владивостокский порт американский крейсер «Сакраменто».

Интервенция кончилась!..

На борту «Сакраменто» находился мистер Мак-Гаун. Ему было приказано оставить русский берег. Попыхивая сигаретой, Мак всматривался в уходящие берега, так и не давшие ему миллиона. Он ясно видел красные флаги, реявшие над городом. Рядом с ним стоял сержант технической службы. Не отрываясь, он тоже провожал взглядом русский берег. Взгляд его был напряжен, челюсти плотно сжаты. Мак — уже не консул — взглянул на сержанта. Ему казалось, что в глазах этого чужого ему парня он видит отблески своих чувств. Он хлопнул сержанта по плечу:

— Ничего! Мы еще переиграем эту проклятую игру!

Сержант повернулся к Мак-Гауну.

— Я бы не стал! Русские — крепкие парни. С ними следовало бы жить в мире! — сказал он.

— Заткните ваш рот, сержант! — свирепо сказал Мак. — Ваше проклятое мнение никого не интересует!..

Молчаливо глядели партизаны на залив.

— Мертво как… словно пустыня! — повела плечами Нина. — А бывало тут каких только судов не увидишь.

— Ничего, Нина! Оживет! — весело сказал Алеша. — Будет кораблей еще больше… Виталий говорил…

Алеша остановился: они условились не говорить о погибшем друге. Но как было не вспоминать о нем, когда он был все время незримо с ними. И Алеша докончил:

— Виталя говорил: «Все флаги будут в гости к нам, Алеша! Верю, будет время такое: входит в порт пароход, флаги на нем чужие, а люди свои, родные, едут учиться к нам!» Так и будет!

Вдруг на лице Чекерды выразилось удивление и волнение. Он торопливо сорвал шапку с головы и с силою хлопнул ею о каменную кладку причала. Все с недоумением посмотрели на него, а Чекерда отчаянно-радостно сказал:

— А ведь, братцы вы мои, конец войне-то!.. А? Конец! Все! До края земли дошли. Дальше некуда… Все чисто! Как Виталя говорил…

Чекерда, пораженный величием залива, озирал его широко раскрытыми глазами. Изумление не сходило с его лица. Он никогда не видал моря. И теперь с жадностью смотрел вдоль Золотого Рога, словно взор его мог увидеть море за Золотыми Воротами, раскинувшееся привольно, а дальше — необозримые пространства Великого океана…