Онлайн чтение книги Сестры
XXI

Публий действительно дожидался в назначенном месте. Беспокойный день остался позади. После того как он удостоверился, что Ирена принята семьей скульптора, как родное дитя, Корнелий вернулся в свой шатер, чтобы писать в Рим.

Но писалось плохо. Лисий все время беспокойно ходил мимо него, и только Публий принимался писать, тот прерывал его вопросами о пустыннике, скульпторе и их спасенной любимице.

Наконец, когда коринфянин пожелал узнать у Публия его мнение насчет цвета глаз Ирены, коричневые они или голубые, римлянин невольно привстал и сердито воскликнул:

— Да если бы они были красные или зеленые, мне-то что до этого!

Лисия такой ответ скорее обрадовал, чем огорчил. Он уже был готов признаться своему другу, какой пожар зажгла Ирена в его сердце, как явился камерарий Эвергета и доложил, что его господин просит благородного Публия Корнелия Сципиона Назику принять от него четырех киренских коней в знак дружбы.

Целый час любовались оба друга, как знатоки и любители, красотой форм и легким ходом великолепных животных.

Потом пришел камерарий царицы с приглашением к Публию сейчас же ее посетить.

Римлянин последовал за посланным, захватив с собой камеи с изображением свадьбы Гебы. Ему пришла мысль предложить эти камеи Клеопатре, после того как он расскажет ей о происхождении носительниц воды.

У Публия были зоркие глаза, и он быстро заметил слабые стороны царицы, но никогда бы он не поверил, что она станет помогать своему необузданному брату насильно овладеть невинной дочерью благородного дома.

Взамен неудавшегося представления Корнелий хотел преподнести царице сам оригинал, чтобы доставить ей удовольствие.

Клеопатра приняла его в своем воздушном шатре на крыше — милость, которой похвалиться могли немногие, и позволила ему опуститься на ложе у ее ног. Каждым взглядом и словом царица давала понять, что его присутствие наполняет ее счастьем и страстной радостью.

Публий скоро постарался перевести разговор на несчастных родителей носительниц воды, сосланных в золотоносные рудники, но взволнованная царица перебила его ходатайство, поставив ему прямо вопрос: правда ли, что он сам желал овладеть Гебой?

Его энергичное отрицание она встретила недоверчиво, даже с укоризной, так что наконец Публий вспылил и наотрез объявил ей, что ложь он считает позорным и недостойным мужа делом и считает для себя самым тяжелым оскорблением сомнение в его правдивости.

Такая сильная и суровая отповедь из уст избранного ею человека показалась Клеопатре чем-то новым и привлекательным. Теперь она могла верить и охотно верила, что Публий вовсе не желал прекрастную Гебу, что Эвлеус оклеветал врага, что Зоя ошиблась, когда после напрасной поездки в храм объявила ей, что римлянин — любовник Ирены и, должно быть, рано утром сообщил девушке или самим жрецам Сераписа о намерениях Эвергета.

В душе этого благородного юноши не было лжи и не могло быть притворства! И она, не привыкшая верить ни одному слову без того, чтобы не спросить себя, сколько в них лжи и расчета, без колебаний поверила римлянину и так была рада своему доверию, что, полная веселой благосклонности, сама потребовала от Публия, чтобы он дал ей прочесть просьбу отшельника.

Римлянин протянул царице свиток, прибавив при этом, что содержание просьбы очень грустное. Поэтому он считает своим долгом доставить царице маленькое удовольствие. При этих словах Публий подал царице свои геммы. Клеопатра пришла в неописуемый восторг, точно это была не царица, обладательница обширной коллекции лучших камей, а простая девушка, получившая первый раз в жизни золотое украшение.

— Великолепно, восхитительно! — попеременно восклицала царица. — И притом это вечное воспоминание о тебе, дорогой, и о твоем посещении Египта. Какими драгоценными каменьями я оправлю их! Но и алмазы покажутся мне бледными в сравнении с твоим подарком. Раньше чем я прочла просьбу, мой приговор евнуху и его бедной жертве был уже произнесен. Но все-таки я со всем вниманием прочту этот свиток, потому что мой супруг считает Эвлеуса очень полезным и даже необходимым, кроме того, вердикт о помиловании должен быть составлен твердо и ясно. Я верю в невиновность бедного Филотаса, но даже если бы он совершил сотню преступлений, после твоего подарка я бы его оправдала!

Римлянина оскорбляли эти слова, как многое другое, что еще говорила царица, рассчитывая ему угодить. Публию казалось, что Клеопатра больше походила теперь на продажного чиновника, чем на царицу.

Время для него тянулось долго. Царица, несмотря на его сдержанность, все настоятельнее давала ему понять, как тепло она к нему относится, но чем оживленнее она говорила, тем молчаливее становился Публий. Наконец, он вздохнул с облегчением, когда явился Филометр, чтобы вместе идти к трапезе.

За столом царь обещал сам взяться за дело Филотаса, чья судьба его сильно огорчала. Вместе с тем он просил царицу и Публия не привлекать евнуха к суду до отъезда Эвергета, потому что во время его пребывания всегда возникает столько затруднений, и теперь евнух ему особенно необходим. Что же касается Публия, то царю кажется, что римского гостя гораздо больше заботит освобождение невинных, чем осуждение презренного человека, которому и без того не избежать суда.

Раньше чем пришло во дворец письмо Асклепиодора, римлянин успел распроститься с царской семьей. Против его решительного заявления, что сегодня ему необходимо написать в Рим важные сообщения, даже Клеопатра ничего не могла возразить. Оставшись наедине с царицей, добродушный Филометр не мог достаточно нахвалиться, восхищаясь молодым римлянином. К тому же с его помощью можно многое сделать в Риме, и царь охотно сознается, что дружбой с Публием он обязан непревзойденному уму и прелести Клеопатры.

Когда Публий, покинув дворец, очутился в своей палатке, он вздохнул, точно поденщик, окончивший работу, или подсудимый, неожиданно выпущенный на свободу.

Близость Клеопатры волновала и стесняла его. Хотя много лестного для него было в этом расположении царицы, но оно было похоже на дорогое кушанье, поданное на золотом блюде, но невыносимо приторное и полное скрытого яда.

Публий был настоящий мужчина. Он сторонился любви, которую ему навязывали, как незаслуженной почести, данной рукой, которую не уважают. Такая награда может обрадовать глупца, но разумного человека только огорчит и раздосадует.

Публию казалось, что Клеопатра хотела позабавиться им, как игрушкой, и вместе с тем воспользоваться его влиянием в Риме в своих личных целях. Эта мысль раздражала и беспокоила серьезного и обидчивого юношу настолько, что ему хотелось сейчас же, не прощаясь, покинуть Мемфис и Египет.

Но уехать ему было трудно — мысль о Клеа его никогда не покидала. Спасши Ирену, он хотел возвратить родителей девушек, а намерение покинуть Египет, не повидав еще раз Клеа, казалось ему немыслимым. Ему страстно хотелось еще раз столкнуться с этой гордой девушкой и сказать ей, что она прекрасная и царственно достойная женщина, что он друг ее и друг правды и ради них готов на любую жертву.

Сегодня еще перед обедом он снова хотел посетить храм Сераписа и переговорить с отшельником и его любимицей.

Если только Клеа узнает, что он сделал для Ирены и ее родителей, то, наверное, он увидит, что и ее гордые глаза умеют смотреть ласково. На прощание она даст ему правую руку, он схватит ее обеими руками и прижмет к сердцу. Ему хотелось высказать в самых горячих и правдивых словах, как он счастлив видеть ее и как ему тяжело с ней прощаться.

Может быть, она оставит свои руки в его руках и он услышит в ответ ласковое слово?

Добрые, признательные слова с этих строгих уст казались ему неизмеримо выше поцелуев и объятий могущественной царицы Египта. Пока ему взнуздывали лошадей и он ехал к храму Сераписа, перед его мысленным взором стоял величавый образ девушки. Он вспомнил теперь тот день, когда он прощался с родными, отправляясь первый раз на войну.

Вспомнилась ему мать, со слезами обнимавшая его, и он подумал, что если Клеа сравнивать с другими женщинами, то больше всего она походит на уважаемую матрону, даровавшую ему жизнь. Возле дочери великого Сципиона Африканского Клеа походила на юную Минерву рядом с Юноной, матерью богов.

Как велико было его разочарование, когда ворота храма оказались закрытыми, и ему пришлось вернуться в Мемфис, ни с кем не повидавшись. Что не удалось сегодня, можно попытать завтра, но желание сейчас же видеть любимую девушку возросло в нем до мучительной страсти. Когда, вернувшись домой, он сел кончать письмо в Рим, мысль о Клеа не давала ему углубиться в работу.

Десять раз садился он за письмо и снова бросал калам [95]Калам (греч. Kalamos — тростник) — примерно с III в. до н. э. использовавшееся для письма на папирусе или пергаменте перо из стебля тростника со срезанным наискось и расщепленным концом., потому что образ девушки неотступно стоял перед его глазами. Наконец в досаде он с силой стукнул кулаком по столу и сурово приказал самому себе не думать ни о чем постороннем, пока не окончит письмо. Его железная сила воли одержала победу, и с наступлением сумерек письмо было окончено.

Уже он накладывал на письмо восковую печать своим сердоликовым кольцом с гербом Сципионов, когда слуга доложил ему о приходе черного невольника, желающего говорить с господином.

Корнелий приказал его ввести. Негр передал Публию глиняный черепок, на котором Эвлеус написал приглашение от имени Клеа.

Юноша принял это вероломное орудие врагов как милость богов. Со страстной стремительностью, без тени подозрения, он написал на убогом черепке: «Я буду».

Письмо в сенат Публий хотел собственноручно и незаметно вручить тому же послу, который вчера передал ему бумаги из Рима; потом он решил отправиться на свидание. Скорей он предпочел бы отказаться от царских сокровищ, чем от свидания с Клеа. Поэтому он, ни в каком случае, не мог присутствовать на царском ужине. Теперь он горько сожалел об отсутствии верного друга Лисия. Ему не хотелось оскорбить царицу отказом, а Лисий был настолько же искусен в придумывании всевозможных отговорок, насколько Публий был на них не способен. Торопливо набросав несколько строк греку с просьбой сообщить царице, что спешные дела не позволяют ему явиться во дворец на ужин, молодой римлянин взял плащ, надел дорожную шляпу с широкими полями и без провожатого, с письмом и палкой, пешком отправился в гавань.

Солдаты и охранная стража, наполнявшие двор дворца, приняв Публия за посланца, по его быстрой и уверенной походке, не решались его остановить. Таким образом, никем не узнанный, Публий достиг гостиницы в гавани. Здесь, среди кормчих и купцов, ему пришлось более часа ожидать гонца, проводившего время в более веселом отделении для приезжих. Публию было необходимо о многом с ним переговорить, но юноша спешил, так как ему следовало отправиться в путь за час до полуночи, чтобы не опоздать на свидание. Хотя времени оставалось вполне достаточно, но для влюбленного никогда не кажется рано.

Чтобы остаться неузнанным, юноша не взял колесницу, а только нанял у хозяина за хорошую плату сильного мула. Римлянин, радостно настроенный перед предстоящим свиданием, вложил золотую монету в руку дремавшего за прилавком маленького сына хозяина и щедро заплатил за кислое местное вино, предложенное под громким названием «благородного фалернского».

С восторгом и удивлением смотрел хозяин, как его щедрый гость одним сильным прыжком вскочил на спину мула. Самому Публию казалось, что с детства ни разу он не чувствовал себя таким бодрым и задорно веселым, как в эту минуту.

Путь из гавани к могилам Аписа был совсем другого рода, чем дорога из дворца, по которой отправилась Клеа. Днем по первой дороге всегда шли группы богомольцев, а ночью Публий не рисковал сбиться с пути, потому что мул хозяина гостиницы хорошо знал привычную дорогу, по которой ежедневно возил богомольцев на поклонение Серапису и могилам Аписа.

Все присутствовавшие при отъезде Корнелия решили, что он возвращается в город, во дворец царя.

Медленной рысью ехал Публий по улицам города. Проезжая мимо таверны, он услышал веселый смех кутивших солдат, и ему самому хотелось смеяться. Но когда его охватило молчание пустыни и звезды показывали, что до часа свидания еще далеко, юноша поехал тише, и чем ближе продвигался он к цели, тем серьезнее становился, и сильнее билось в груди его сердце.

Должно быть, произошло что-нибудь очень важное, если Клеа назначила свидание в такой час и в таком месте. Или, может быть, она была такая же, как тысячи женщин, и он спешит на обыкновенное любовное свидание? Разве еще несколько дней назад она не ответила на его взгляд и не взяла от него фиалки? Один раз промелькнула эта мысль в его голове, но Публий моментально ее отбросил как недостойную его самого. Скорей царь мог бы предложить нищему разделить с ним трон, чем эта девушка пригласит его на любовное свидание в глухое место. Очевидно, прежде всего она желала узнать об участи сестры, может быть, поговорить о родителях, но во всяком случае она не решилась бы позвать его сюда, если бы не доверяла ему вполне. И это сознание наполняло его гордостью и горячей страстью к той, которая так властно овладела его душой.

Между тем как мул медленно, но уверенно ступал по едва видной дороге, молодой римлянин смотрел на небо, на быструю смену облаков, которые то закрывали лик Селены черной густой пеленой, то разрывались, и серебристое сияние прорезывалось сквозь их разрывы блестящей струей.

Неотступная мысль о Клеа не покидала Публия, и он ясно увидел перед своим мысленным взором любимое лицо. Потрясенный этим призраком, он бросил поводья и простер руки к прекрасному видению, но оно уходило все дальше и дальше. Порыв западного ветра осыпал пылью его лицо, и когда Публий открыл глаза, видение исчезло.

У могил Аписа Корнелий рассчитывал встретить солдата или сторожа, чтобы поручить им мула, но, к его удивлению, в глубоком безмолвии ночи не раздавалось ни одного звука. Все было так тихо и неподвижно, точно вокруг вымерло все живое. Казалось, будто злой демон внезапно лишил его слуха. Ни единого звука не долетало до него. Только в городе мертвых да в пустыне можно встретить такую тишину. Привязав мула к гранитной плите, покрытой надписями, юноша направился к назначенному месту.

По положению луны он видел, что полночь уже наступила, и он спрашивал себя, оставаться ли ему здесь или идти навстречу девушке. Вдруг он услышал тихие шаги и увидал перед собой высокую фигуру в длинном плаще, выходившую из аллеи сфинксов. Был ли это мужчина, женщина или та, которую он ждал? Если это была она, так разве шла когда-нибудь женщина таким мерным, почти торжественным шагом навстречу другу, которому назначила свидание? Теперь он ее узнал. Что это… или бледный свет луны делает ее такой бескровной и белой, как мрамор? Что-то неподвижное стынет в этих чертах, но никогда, даже когда, пунцовая, брала от него фиалки, она не была так прекрасна и величава.

Целую минуту стояли они молча друг против друга. Публий первый прервал молчание одним только словом: «Клеа!»

Столько было в этих словах теплой сердечности и вместе с тем робости. Как привет и благословение богов, как самый звучный аккорд в пении сирен, как приговор судьи, дарующий свободу и жизнь, отозвалось это слово в душе девственницы. Губы ее уже раскрылись, чтобы с не меньшим чувством ответить ему:

«Публий!» — но она собрала все свои силы и сказала тихо и быстро:

— В поздний час ты пришел сюда. Хорошо, что ты это сделал!

— Ты меня звала, — был ответ римлянина.

— Это сделал другой, не я, — возразила Клеа глухо и медленно, с трудом переводя дыхание. — Теперь следуй за мной, здесь не место все тебе объяснять.

Клеа подошла к запертым дверям могил Аписа, стараясь вложить ключ в замок, но ключ был еще новый, а руки ее так дрожали, что она не могла найти замочную скважину. Публий стоял рядом, и, желая ей помочь, он коснулся ее руки. Потом его сильная, хотя тоже дрожащая рука легла на ее руку, и на одно мгновение она допустила это. Кровь горячей волной поднялась в ее груди, отуманивая голову и парализуя силу воли.

— Клеа! — повторил он и схватил другую руку.

Точно пробудясь от сладкого сновидения, девушка вырвала руку, вложила ключ в замок, отворила двери и крикнула с повелительной строгостью:

— Иди вперед!

Публий повиновался этому приказанию и вошел в обширный портик, выдолбленный в скале грота. Коридор, конца которого он не мог видеть, уходил, закругляясь, вдаль; по обеим сторонам его открывались камеры, в которых стояли саркофаги с умершими священными быками. Над каждым из этих огромных каменных ящиков день и ночь горела лампада. При их сиянии слабо виднелась дорога, ведущая в недра скалы.

Какое место выбрала Клеа, чтоб говорить с ним! Но если голос Клеа звучал строго, сама она не была холодна и бесстрастна. Он чувствовал, как дрожали ее пальцы в его руках, и когда он, желая помочь, подошел к ней совсем близко, то ее сердце билось так же порывисто, как и у него. Да, кому удастся растопить это сердце из чистого и благородного кристалла, на кого прольется этот чудный поток высочайшего блаженства?

— Вот мы и у цели, — сказала Клеа и продолжала короткими отрывистыми фразами: — Оставайся там, где стоишь. Оставь мне место здесь, у дверей. Теперь ответь на вопрос: моя сестра Ирена исчезла из храма — ты помогал ее уходу?

— Я сделал это, — отвечал Публий с жаром. — Она просит передать тебе привет и сказать тебе, как она довольна своими новыми друзьями. Если я тебе расскажу…

— Не теперь, — возбужденно прервала его Клеа. — Повернись! Туда, где ты видишь свет лампады!

Публий сделал, как ему приказывали, хотя легкое содрогание прошло по его мужественному сердцу. Не только торжественно, но таинственно, как пророчица, говорила девушка. Вдруг сильный удар потряс безмолвное святилище и мощные звуковые волны прокатились в скалистых стенах грота, замирая в отдалении. Публий с тревогой обернулся, но Клеа уже не было. Он бросился к дверям и услыхал, как их заперли снаружи.

Итак, он был пойман! Эта мысль показалась римлянину настолько унизительной, невыносимой, что он под влиянием негодования, оскорбленной гордости и страстного желания освободиться начал с силой стучать ногами в дверь и гневно закричал:

— Ты откроешь двери, я приказываю! Немедленно ты освободишь меня или, клянусь всеми богами…

Он не докончил угрозы, потому что в эту минуту открылась маленькая ставня в запертой двери, через которую жрецы курили в склеп фимиам.

В своем неистовстве Публий не слышал, как Клеа кричала ему:

— Послушай, Публий, послушай!…

Наконец он услышал и остановился. Клеа продолжала:

— Не угрожай мне, Публий. Ты раскаешься, когда выслушаешь меня. Молчи, не прерывай и знай, что каждый день перед восходом солнца эти двери открываются. Твое заключение продолжится недолго, ты должен этому покориться, потому что я заперла тебя для того, чтобы спасти тебя. Твоя жизнь в опасности. Глупостью называешь ты мою жизнь. Нет, Публий, она только разумна. Если ты силен как мужчина, то я сильна как женщина, и призрачные страхи меня не испугают. Суди сам, имею ли я основание бояться за тебя? Царь Эвергет и евнух Эвлеус подкупили двух чудовищ, чтобы тебя умертвить. Когда я искала Ирену, то случайно все узнала и видела собственными глазами этих ужасных волков. Я собственными ушами слышала их преступный замысел. Письмо на черепке подделка, я никогда тебе не писала. Это сделал Эвлеус; ты пошел на приманку и пришел в пустыню. Через несколько минут убийцы прокрадутся сюда искать свою жертву, но тебя, Публий, они не найдут, потому что тебя спасла Клеа, та самая Клеа, к которой ты раньше относился как друг, а потом похитил ее сестру. Та самая Клеа, которой ты только что угрожал, в этом плаще и шляпе похожа на юношу. Ее легко принять за тебя, и она пойдет в пустыню, и ее бедное сердце пробьет кинжал убийцы.

— Безумная! — вскричал Публий и всей своей тяжестью ринулся на дверь. — Что ты затеваешь, это безумие! Ты откроешь дверь, я приказываю. Как бы сильны ни были злодеи, я достаточно для того мужчина, чтобы защищаться самому.

— Ты без оружия, Публий, а у них с собой петли и кинжалы.

— Так открой дверь и оставайся со мной до рассвета. Это низко, это безбожно посягать на свою жизнь! Сейчас же открой двери, я прошу тебя, я приказываю!

В другое время эти слова произвели бы действие на трезвый ум Клеа, но все потрясения минувшего унесли в своем головокружительном вихре покой ее души.

Одна мысль, одно решение, одно желание овладело ею вполне — закончить свою жизнь, уже богатую жертвами, величайшею из них: отдать свою жизнь не только для счастья Ирены и спасения римлянина, но главным образом потому, что ее прельщала мысль окончить ее так великодушно. Она, бедная девушка, покажет Публию, на что способна женщина, которой он пренебрег ради другой. В этот момент смерть не показалась ей несчастьем, ее ум, возбужденный пережитыми волнениями, уже не мог спокойно обсуждать последствия столь необдуманного намерения.

Бесполезны были бы теперь старания подействовать на нее логическими доводами или просьбами. Она уже не властна была над собой и своими чувствами, охваченная безумным желанием умереть за других. Ей казалось ее решение высоким и прекрасным и наполняло ее любовью и гордостью. Напрасны были мольбы, но они ее тронули, и с мягкостью, поразившей Публия, она сказала:

— Молчи, Публий, и выслушай меня. Ты благороден и, конечно, ты мне благодарен за спасение твоей жизни.

— Я благодарен тебе и до последнего моего дыхания я не забуду этого, но открой двери, умоляю тебя, заклинаю тебя…

— Слушай меня до конца, времени мало; выслушай меня до конца, Публий! Моя сестра Ирена последовала за тобой. Об ее красоте мне нечего тебе говорить, но как добра она, как светла ее душа, ты этого еще не знаешь и не можешь пока знать, но ты сам в этом убедишься. Слушай дальше, она бедна так же, как я, но она дитя благородных родителей. Клянись мне теперь, клянись — нет, ты не должен меня прерывать, — клянись мне головой твоего отца, что ты ее никогда не оставишь, что ты с ней поступишь так, как с любимой дочерью твоего лучшего друга, твоего брата.

— Клянусь, и клянусь жизнью, человека, чья голова мне священнее имени богов, сдержать свою клятву. Но теперь, прошу тебя, приказываю, открой мне двери, Клеа, чтобы мне не потерять тебя и чтобы я мог тебе сказать, что мое сердце принадлежит тебе, тебе одной, что я тебя люблю, люблю безгранично.

— Ты поклялся, — воскликнула девушка в сильнейшем возбуждении, заметив в пустыне движущиеся тени, — и ты поклялся головой твоего отца! Не допусти же Ирену раскаяться, что она пошла за тобой. Люби ее так, как в этот час ты думаешь, что любишь меня, твою спасительницу. Помните оба о бедной Клеа, которая охотно жила бы для вас и теперь умирает за вас. Не забывай меня, Публий! Раз, единственный раз я открыла сердце для любви… О как я любила тебя, Публий, с болью и мукой, и таким счастьем, какого никогда не испытала ни одна смертная, и вот ради этой любви я отдаю себя на смерть.

Вне себя, словно в опьянении, бросила она эти слова римлянину, как торжественный похоронный гимн.

Но почему молчит он теперь? Разве не открыла она ему сокровеннейшие тайны своей души и не допустила его в святая святых своего сердца?

Если бы Публий разразился градом упреков и просьб, она, не слушая его, бросилась бы в пустыню, но его молчание привело ее в полное недоумение.

Так она не могла уйти от него, и она уже готова была снова позвать его, но невольно остановилась.

Невероятная ярость захлестнула душу Публия. В отчаянии он метался по своей тюрьме, как вдруг взгляд его упал на железный лом, оставленный рабочими при похоронах Аписа.

Как утопающий хватается за плывущее бревно, так и Публий бросился к этому орудию и, не отвечая Клеа, изо всех сил старался просунуть рычаг между створном дверей.

Снаружи все замолкло.

Может быть, безумная женщина уже кинулась навстречу убийцам, а дверь была тяжела и не поддавалась его усилиям. Но он должен ее выбить. Бросившись на землю, римлянин подставил плечо под рычаг и всей тяжестью своего тела навалился на железо. Кости его трещали, и жилы, казалось, сейчас лопнут. Наконец дверь поддалась. Второй-третий раз напряг он все свои молодые силы, и вот дерево хрустнуло в связках, и половинки дверей отлетели. Клеа, охваченная ужасом, бросилась навстречу убийцам.

Публий вскочил на ноги, вырвался из своей тюрьмы на свободу и в несколько прыжков догнал Клеа. Но тщетно требовал он, чтобы девушка остановилась. Тогда сурово и решительно он преградил ей дорогу.

— Ты не сделаешь ни одного шага дальше. Я приказываю это тебе!

— Я пойду туда, куда иду, — отвечала девушка в страшном возбуждении. — Сейчас же отпусти меня!

— Ты останешься здесь, останешься здесь со мной! — угрожающе проговорил Публий и, схватив ее за локти, сжал их пальцами, точно железными кольцами. — Я мужчина, а ты женщина. Я тебя научу, кто здесь должен повелевать и кто — повиноваться.

Гнев и негодование вложили эти слова в уста юноши, а когда Клеа со всей своей далеко не женской силой попыталась вырваться, тогда он сильно, хотя осторожно, согнул ее руки и медленно заставил ее встать перед ним на колени.

Сделав это, Публий выпустил ее, но она закрыла лицо руками и громко зарыдала от негодования и сознания своей слабости.

Пораженный ее плачем, римлянин стал просить ее изменившимся голосом:

— Встань теперь. Разве тебе так тяжко покориться вол? мужчины, который не хочет и не может тебя оставить и которого ты любишь?

Как нежно и как ласково звучат эти слова! Клеа подняла глаза на Публия, и весь гнев ее пропал и обратился в благодарное умиление. Она припала к нему головой и тихо плакала.

— Мне всегда приходилось полагаться только на себя, — говорила она, — и руководить другими, но я вижу, что гораздо упоительнее покориться любимому человеку, и тебе я буду повиноваться вечно.

— И я буду тебе благодарен сердцем, умом, всегда, каждую минуту! — воскликнул римлянин, поднимая ее. — Ты хотела пожертвовать ради меня жизнью, тебе теперь принадлежит моя. Я для тебя, ты для меня, я твой муж, ты моя жена навеки!

Он схватил ее за плечи и повернул к себе.

Она больше не сопротивлялась; ей было сладко покориться воле этого сильного мужа.

Как хорошо ей теперь, привыкшей к тяжелой ответственности за другого, чувствовать себя слабой и отдаться под охрану более сильного человека.

Ее глаза с блаженством и страхом остановились на нем, и только их уста слились в первом поцелуе, как оба в испуге отшатнулись друг от друга; в ночной тишине громко прозвучало имя Клеа, и в то же время вблизи раздался громкий крик и глухой стон.

— Убийцы! — крикнула Клеа и, дрожа за себя и за него, бросилась на грудь своего друга.

Мужественная и гордая добродетельная героиня в одно мгновение превратилась в слабую, беспомощную женщину.