Онлайн чтение книги Северный ветер
18

На рассвете в имение начинают собираться мужчины со всей волости.

Прийти должны все записанные в организуемый отряд самозащиты. На сегодня им выдадут ружья для охоты на лесных братьев. Некоторые приходят уже вооруженными. Это лесники, которым оружие полагается по должности, управляющие имениями, владельцы мельниц, учитель церковноприходской школы, волостной писарь и один, случайно оказавшийся в здешних краях, чиновник окружного суда.

Однако явились не все вызванные. Собрались преимущественно те, кого лесные братья так или иначе задели, именно те, кто вовсе не пострадал от карательных экспедиций и баронов. Иных удерживает страх или затаенная обида. Других — простая беспечность. После фон Гаммера порядки при князе Туманове кажутся не столь строгими. Наказание за неявку, наверное, невелико. И лучше не явиться, чем открыто враждовать с лесными братьями, о которых после освобождения Зиле и некоторых дерзких экспроприации ходят самые баснословные слухи. Уж лучше получить законное наказание, нежели жить в беспрерывном страхе перед Мартынем Робежниеком и его бандой.

Вначале собравшиеся перед домом управляющего держатся храбро. Разговаривают и шутят по поводу предстоящей охоты. Стараются представить себе, как все произойдет, и, перебивая друг друга, громко хохочут. Но понемногу умолкают даже самые шумливые говоруны и отчаянные хвастунишки. Всякому ясно, что дело не шуточное. Доведись кому-нибудь встретиться лицом к лицу с лесным братом — и одному из них придется остаться на снегу. Такая перспектива затыкает рот даже тем, кто за спиной солдат больше всех разорялся и высмеивал малодушных.

Кое-кто еще до самого рождества водил дружбу с теперешними лесными братьями. Неприятные воспоминания об этом заставляют их нынче опускать головы. Иные, глядя на организаторов облавы, диву даются, как они могли попасть под команду давно ненавистных им господских холуев и подлиз. Матросы, проходя мимо, с презрением и досадой косятся на пестрый сброд.

Только озолский бароненок самоуверен и строптив. Теперь он снова вдохновитель и вожак. То и дело заходит в дом к князю, расхаживает среди охотников, кричит, распоряжается, науськивает. Глаза так и сверкают, тщедушная фигура вертка и подтянута. Глядя на него, каждый убеждается, что дело затеяно не на шутку. Сегодня должно произойти нечто такое, после чего можно будет спокойно спать и работать.

Все исподтишка поглядывают в ту сторону, где на пригорке, за мягкими снежными буграми, виднеется таинственный, молчаливый лес. Оттуда никому не уйти. По всем малым и большим дорогам с самого утра шныряют усиленные патрули. Поймать остальных — не так важно… А вот Мартыня Робежниека надо бы схватить. Иначе никому не будет житья. Ведь не у каждого из них по два револьвера в кармане, как у барона, который едва сумел отбиться, выпустив шестнадцать пуль подряд. Кое-кого воодушевляет и подбадривает бесконечно повторяемый рассказ о храбрости барона.

По дороге все движутся гурьбой, болтая и посмеиваясь. Но на опушке внезапно умолкают и пугливо всматриваются в чащу. На снегу видны вмятины расплывшихся в оттепель следов. Трудно сказать, давно или совсем недавно проходили здесь люди. Неприятно, что матросы отделяются и разбиваются на группы. Они займут перекрестки и просеки. А крестьяне будут загонщиками. Ну прямо как при охоте на зайцев и косуль…

Они рассыпаются цепью и углубляются в лес, хмурые и молчаливые, силясь припомнить все инструкции и указания, представить себе воочию встречу с лесными братьями.

Пройдя несколько кварталов и сойдясь на просеке, чтобы перевести дыхание от усталости и волнения, узнают, что кто-то уже кое-что заметил или услышал. Но вскоре убеждаются в самообмане: попросту дает себя знать волнение в крови, нервное возбуждение.

Доносятся выстрелы. Матросы, которым не терпится, палят по какому-нибудь бедняге беляку, отчаянно петляющему меж деревьев.

Еще не добрались до середины леса, а загонщиков уже разбирает усталость. И организаторы облавы и сами загонщики понимают, что вряд ли доведется встретить кого-нибудь поблизости от имения. Но вот начались болотистые леса, с зарослями липы и орешника, с незамерзающими трясинами. Тут где-то «их» прибежище. Барон подбадривает охотников и еще раз напоминает им тщательно продуманные инструкции. Потом сам первый устремляется в чащу леса.

Вначале он еще видит загонщиков то справа, то слева. Те, должно быть, нарочно держатся близко друг к другу. «Бабы!» — кричит он на них. Тогда они отстают. Только останавливаясь да прислушиваясь, можно уловить звук шагов и услышать, как они тихонько перекликаются.

«Бабы! Трусливые! Разве так кого-нибудь поймаешь!»

Матросы тоже хороши со своей дурацкой стрельбой. Где-то тут должны быть лесные братья. Хотя бы одного поймать. Заставить его ползать перед ним на коленях. Стоит барону вспомнить недавнее происшествие, кровь вскипает и руки тверже сжимают винтовку. Поймать — во что бы то ни стало. Хотя бы пришлось трижды прочесать лес и целую неделю подряд гнать на облаву всю волость… Этот бандит должен почувствовать, что значит оскорбить и унизить дворянина.

В руках у барона солдатская винтовка. В карманах два револьвера. Он один справится с тремя. Только бы увидеть кого-нибудь, притаившегося в кустах, целящегося в него. О, у него не дрогнет рука. Он не промахнется — нет. Издевательства и унижения, которые пришлось претерпеть его классу от бунтовщиков, бандитов, направят пули в цель. Одну, другую, третью… Мысленно он уже стреляет… Палец безостановочно нажимает курок. Стальная сила в пальцах и мускулах. Вот он стреляет до тех пор, пока остаются лишь окровавленные лохмотья… А потом добивает прикладом. Его никто не удержит… В мускулах стальная сила…

Бежит, запыхавшись, вспотев, шапка сползла на затылок. Раздвигаемые ветви кустов хлещут его по лицу. Сухие еловые сучья цепляются за одежду и рвут ее. Где-то справа один из охотников снова приблизился к нему. Злобно огрызнувшись, барон еще быстрее бежит вперед. Ноги проваливаются сквозь рыхлый снег и вязнут в болоте.

Впереди, неподалеку, раздается выстрел. Просека. Ну и дуралеи, палят по зайцам. Барон в бешенстве кусает губы. «Скоты…»

Бегущий справа, видимо, совсем близко. Слышно его дыхание и тяжелый топот ног. А за ним, наверное, пустота, и какой-нибудь лесной брат без риска может проскочить незамеченным и удрать назад. Проклятый народ! «Бабы и трусы…»

Барон на бегу поворачивает голову. Кто-то движется совсем рядом с ним. А впереди снова треск выстрела. «Скоты…» Винтовка в его руках дергается от возбуждения. Пришли бы в другое время и стреляли сколько влезет. А так разве поймаешь кого-нибудь? Как же… От злости у барона даже слезы проступают на глазах: спугнут, и не увидишь никого.

Вдруг он отдергивает занесенную ногу и застывает на месте, слегка подавшись вперед, прижимая к себе винтовку. Его как будто окликнули? Может быть, он услышал подозрительный шорох или внезапное предчувствие остановило его? Тот, кто держался справа, тоже остановился. Отчетливо слышно его тяжелое дыхание…

Барон инстинктивно поворачивает голову и замирает. В десяти шагах… Искаженное лицо и те же жуткие глаза… Но ведь так случилось не здесь, не в лесу… Сидел на камне у часовни, а между ним и тем человеком свивала белые вихри метель…

…Не может издать ни звука. Всего лишь один миг… И пока медленно, как ему кажется, ужасно медленно… поднимается ствол винтовки, глаза барона неестественно расширяются, готовые выскочить из орбит. Ужасающе отчетливо видит он черную дырочку на конце ствола и не может оторвать от нее глаз. Одно-единственное, неизмеримо долгое мгновение только черное отверстие мелькает в глазу.

Звук выстрела он еще слышит.

И больше ничего. Лежит ничком на мягком снегу с двумя револьверами в кармане, цепко сжав винтовку. Голова с реденькими волосами уткнулась в покрытую снегом кочку. Шапка откатилась в сторону.

Майя возвращается из школы домой около двух часов дня. Погода пасмурная, сырая, ветреная. Ей кажется, что начинает уже смеркаться. Лес стоит сурово мрачный. Даже страшновато. Девочка быстро шагает по криво разъезженным колеям дороги и прикидывает, далеко ли еще. Лес сегодня какой-то необычайно густой. И так пустынно, тихо в нем. Даже сойки не услышишь нигде, и ни одна белка не перебежит дорогу.

Лаптишки истрепались и намокли. Но ей не холодно — она привыкла, хотя сырость такая противная. Майя хмурится и сердится на Индрика. Медведь этакий! Что ему! Сидит себе в теплой комнате. Лень даже навстречу выйти. Ее маленькое сердечко грызет досада. Единственное утешение — думать, как она ему отплатит. Будет мучить весь вечер, да еще и завтра чуточку… Пусть почувствует, медведь этакий!

Так, сердясь и досадуя, она забывает о страхе. И шагает бодро, наклонив голову, перекинув через плечо торбочку с остатками хлеба и узелок с книгами. Тщательно все обдумывает: целый вечер не будет разговаривать с ним и ничего, совсем ничего ему не расскажет! Только язык покажет… Пусть знает… В гневе она забывает, что не мог же Индрик догадаться, что сегодня в школе у них двое заболели какой-то странной болезнью и поэтому всех отпустили домой до понедельника.

Дорога круто сворачивает от болота и идет через поросший березой бугорок. Дальше — узкий овражек с ручейком и рухнувшим мостиком. А там стоит только взобраться на холмик, и видны уже поля Крии. Летом, сквозь густую листву орешника, ничего не разглядишь, зато зимой все на виду… Стоит дойти до того кривого вяза, и уже угол гумна виден… Выйдет Индрик во двор или нет? Пусть лучше не выходит, все равно она с ним разговаривать не будет. Весь вечер, а может быть, и завтра чуточку…

В отдалении слышны перекликающиеся голоса. Майя вспоминает, что недавно слышала, будто стреляли. Но и это ее не занимает; есть дела поважнее, о которых следует подумать. В лесу часто постреливают. Раньше, когда еще была свобода, стреляли по целым дням.

Вот она уже на холмике. А вот и кривой вяз: теперь даже угол гумна виден. Легкий туман стелется над полями… Останавливается за крайними елями и оглядывает двор. Никого. Выйдет он тебе, как же. Что ему… сидит себе в теплой комнате. А она должна шлепать мокрыми ногами… Ну, погоди же…

Надув губы, сердитая, выходит она на поляну и пускается почти бегом. А то небось еще выползет… Не хочет она этого. Не нужно… Вприпрыжку бежит к дому. И вдруг останавливается. Сзади кто-то кричит по-русски, и слышен топот ног. Оглянувшись, видит трех мужчин в черных шинелях, с развевающимися лентами на фуражках. Как привидения, выплывают они из тумана и мчатся прямо к ней. Один кричит и машет рукой. Двое целятся из винтовок.

Сердце ее леденеет, и, громко вскрикнув, она пускается бежать во всю прыть. Откуда ей знать, что матросы решили, будто она спешит домой сообщить о грозящей опасности. Она ни о чем не думает, ничего не соображает. Торбочка остается лежать там, где упала, когда ее вспугнули. Майя бежит, не останавливаясь, не оглядываясь, — все быстрей и быстрей. И все ближе слышит за собой погоню. Исступленно, без умолку визжит она в смертельном страхе. Крик ее становится все пронзительней и резче. Он напоминает отчаянный свист малиновки, когда мальчишки подбираются к ее гнезду.

В усадьбе слышат и узнают ее голос. Старая Ильза и Вилнис вскакивают и бросаются к двери. Индрик ничего не слышал. Но он инстинктом улавливает все гораздо острее, чем другие слухом. Опережая стариков, парень выбегает из комнаты.

Вмиг распахивается наружная дверь. Майя вваливается через порог в кухню. Лицо ее искажено страхом, побелело, как платочек на голове. Глаза выпучены, рот перекошен от ужаса. Даже в комнате она не перестает визжать, звук становится все тоньше и тоньше…

Кажется, кричать ей уже нечем, и голос доносится не из горла, а откуда-то из самого нутра. Вот-вот оборвется дыхание и девочка свалится на пол в истерике…

Индрик не раздумывает о том, что будет с Майей. Ему достаточно одного брошенного на нее взгляда. По лицу пробегает синеватая тень. На висках вздуваются жилы, безумным гневом загораются глаза. Тяжелый топор мелькает в его руках. С диким хрипом кидается он из дома и сталкивается с тремя матросами. Не в состоянии раздумывать, он, высоко подняв обе руки, замахивается. Ради Майи пусть рушится хоть весь мир.

Но окованный железом приклад винтовки угождает ему прямо в висок. Топор выскальзывает и падает за спиной. Руки, точно сломанные, опускаются вниз. Колени подкашиваются, и все тело валится к стене дома.

Сперва затылок ударяется о стену. А когда лицо при падении поднимается кверху, на него обрушивается другой окованный железом приклад. Свернувшееся колесом тело, с бесформенной маской вместо лица, конвульсивно вздрагивая, валится в снег у стены.

Подниек с Зетыней вышли на пригорок за клетью и, прислушиваясь, глядят в сторону леса. Еще в комнате они слышали два выстрела, теперь раздается еще один.

— Слышишь? — восклицает Зетыня, и глаза ее загораются.

Подниек, замызганный, со свалявшейся бородой, апатично пожимает плечами.

— Пуляют! А какой толк?

— Болван! — Зетыня, кажется, загрызла бы его взглядом. — Там зря стрелять не станут. Коли палят, стало быть, есть в кого. Убьют или подстрелят. Словом, сегодня разорят их гнезда. Люди хоть по ночам будут спать спокойно.

Подниек мрачно глядит в сторону леса.

— Ни черта не убьют… Не такие они дураки, чтоб лежать и ждать, пока их обложат, как зайцев. Они знают лес получше нас с тобой. По всей волости целую неделю трещат об этом. Думаешь, они не знают? Всё знают. Разве некому сообщить им?

— А почему находятся такие? — Зетыня вскипает. — Сам-то ты что делаешь? Для чего ты поставлен волостным старшиной? Дали тебе власть в руки. Можешь любого в каталажку упрятать, чтоб он света белого невзвидел! Чтоб почувствовал наконец, что такое власть и как ее надобно бояться. А ты со своей робостью да жалостливостью. Баба ты, а не старшина. До тех пор будешь жалеть, пока самого не поймают. Убьют, как собаку, — дождешься.

Глубоко засунув руки в карманы шубы, Подниек бессмысленно уставился в снег.

— Все равно… Так или этак — скорей бы конец. Надоело до смерти…

С досады Зетыня и сердиться на него не в состоянии.

— Идиот… — На глазах у нее слезы. — Черт меня дернул выйти за такого. Чем такой муж, лучше никакого не надо. А еще называется мужчиной. Волостной старшина! Тебе бы первому идти туда, где очищают леса от разбойников. А он! Дома… За печкой… За юбку жены держится… Уж лучше пошел бы и совсем отказался…

— Да разве я не отказывался… Ведь не отпускают… Но теперь хватит. Возьму и выпью какого-нибудь зелья. Дам окружному лекарю четвертную… Завтра же поеду в Ригу.

— Так у тебя эти четвертные и валяются… Слышь, будто опять стреляют?

— Пускай себе… Знать ничего не хочу.

— Хоть бы этого Мартыня Робежниека поймали… Уж его одного бы, если никого больше не могут.

В лице ее, в стиснутых под шалью кулаках, во всей фигуре столько ненависти и безудержной злобы, что Подниеку противно на нее смотреть.

— Чем, скажи, Мартынь тебе так досадил, — раздраженно произносит он и сплевывает. — О чем бы ни заговорили, все Мартынь на языке.

— А он только мне досадил? Тебе нет? По чьей милости над тобой издеваются и насмехаются, как над дураком, над мальчишкой? Кто тут мутил всех и бандами верховодит? Ты еще смеешь говорить: «Мартынь на языке!..» И это волостной старшина!.. Мужчина!..

Передразнивая его, она тоже сплевывает и злыми глазами сверлит мужа. Подниеку противно и говорить даже неохота. Поворачивается и уходит в дом.

Когда Зетыня возвращается, он лежит на кровати и думает… Смотрит на некрасивое, расплывшееся лицо жены и продолжает думать давно начатую, неразрешимую думу.

Почему она так ненавидит Мартыня? Пусть не морочит голову, будто ненавидит его из-за недавно нанесенных им обид и издевательств. Сам ведь он то же пережил, и гораздо больше, чем она. Все безумия страшного времени разразились над его головой. Он и волновался, и злился, и отбивался, как мог. Всегда он где-то внутри сознавал, что у этих безумцев есть своя справедливость и доля правды. Он-то ведь знал, что беспорядки начались до Мартыня, а с его появлением не стало хуже. Бывали минуты, когда он мог протянуть Мартыню руку и сказать: «Товарищ… Товарищ…» Дальше думать он не может. Странное доброе чувство охватывает его теплой волной. Слезы навертываются на глаза. Так не в первый раз. Время от времени находит на него такое, и тогда он особенно ясно осознает фальшь, связанную с его должностью и положением. Отсюда нерешительность, неуверенность, уклончивость, которые бесят Зетыню. Почему она так ненавидит его?

Зетыня, видимо, смекнула, о чем он думает. Сидя за столиком у окна, подперев голову руками, она смотрит на мужа злыми глазами. А ведь это те же глаза, что прежде глядели на него с такой теплотой и доверчивостью…

— Ты что думаешь — может, кто другой посылает нам письма с угрозами? Почерк чужой, а башка его. Я слог знаю.

«Да, она хорошо знает!.. И почерк и слог…» Подниек ерзает на кровати.

И снова мелькает мысль, что ненависть Зетыни к Мартыню как-то связана с давнишней их близостью. Нередко он мучительно об этом думает… А ключ к разгадке, видно, где-то совсем рядом. Где же все-таки причина ее ненависти к Мартыню и того нескрываемого отвращения к нему, которое Подниек ощущает с каждым днем все явственней, как ее гнилостное дыхание. Но голова Подниека слишком отупела и мысль не в состоянии углубиться, перешагнуть через какую-то невидимую, но ощущаемую грань. Всякий раз, дойдя до нее, он погружается в привычную апатию, в безвольную пустоту, когда не нужно ни о чем больше думать. Теперь он инстинктивно стремится к такому состоянию. Постепенно оно становится для него неодолимой, постоянной потребностью.

— Хоть бы поймали его одного… — томится Зетыня. — Пусть ответит за все свои дела…

«А ты за свои?» — думает Подниек. И тут вспоминает все по порядку, как она вела себя и как жила в последнее время. Не слепой же он был, знает… Только духу не хватало сказать ей что-нибудь или запретить. И решимости не было, чтобы вмешаться и пресечь… Что у него осталось общего с этой женщиной? Жена… Его жена… Подниек снова ерзает на постели.

— Чего ты молчишь? Уснул, что ли?

И это тот самый голос, который прежде казался ему птичьим щебетаньем…

Зетыня поднимается, подходит к нему, наклоняется, заглядывает в глаза. Своими вечно злобными, полупотухшими глазами… А прежде они сверкали, как голубые камешки на дне ручья…

На мгновение взгляды их встречаются и тут же расходятся.

Опротивели. До смерти опротивели они друг другу…

Как приятно, когда к ним заходит посторонний человек. Только тогда появляются в доме жизнь, тепло.

На сей раз в дверь протискивается Скалдер. Никогда еще не приходил он с добрым намерением. Хорошо, что хоть он… Подниек садится на кровати. Зетыня идет навстречу гостю. Волостной старшина — и дома… Скалдер качает головой, укоризненно глядя на Подниека. Но, кажется, ему на этот раз не до распрей. У самого какая-то тяжесть лежит на сердце. Садится там, где только что сидела Зетыня, и так же подпирает голову руками.

Зетыня тут же подсаживается к нему.

— Ну, что слышно сегодня? Поймали уже кого-нибудь?

Скалдер грозно машет рукой.

— Глухих да слепых еще можно так поймать. А у тех глаза волчьи и уши заячьи. Да и бабы целую неделю кудахтали по всей волости об этой облаве. Надо было каждый кустик, каждую ложбинку обшарить. А что получается? Они постреливают, точно по тетеревам. Коли так, незачем было дурачиться.

— Может, хоть припугнут. А те увидят, что их гонят, возьмут да и уйдут отсюда.

— Из лесу уйдут — это верно. Того и гляди, еще этой ночью пойдут по усадьбам, да и пожалуют к вам в гости.

— Вы с ума сошли, Скалдер! — Зетыня вздрагивает так, будто кто-то уже хватает ее за горло. — Что вы к ночи говорите такие вещи?

Скалдер тяжело вздыхает.

— Не от хорошей жизни говорю. Вчера опять письмо получил… Тысяча рублей или пуля. За то, видите ли, что я будто бы путаюсь с начальством и организую банду против лесных братьев. Банды — это значит группы самозащиты. Да что я могу организовать или не организовать? Я не волостной старшина, и не мое дело распоряжаться.

Подниек сидя выпрямляется.

— Эх, если бы все так же мало вмешивались, как волостной старшина…

— Во всем у вас старшина виноват, — спешит Зетыня на помощь мужу.

Но у Скалдера на уме только своя беда.

— Весь день места себе не нахожу. Выйдешь на двор, так и кажется, что кто-то уже подсматривает из-за угла. В комнате сидишь и прислушиваешься, не откроется ли дверь… Какой-нибудь шорох — и уже думаешь: идут… Прямо бабой становишься, тряпкой.

Его слова, произнесенные взволнованным шепотом, действуют убийственно. Ведь Подниек с Зетыней сами переживают то же самое каждый день.

Подниек откидывается на кровать. Зетыня пугливо поглядывает на дверь.

— Что у вас за манера рассказывать страшное, — сердито одергивает она гостя.

Но Скалдер не унимается:

— И чего они ко мне цепляются. Никого я не выдал! Ни на кого не показывал в суде. Руки мои чисты, и совесть тоже. А если у меня добра больше, чем у других, то оно не награблено и не наворовано. И с неба не свалилось. Все своими руками добыто. Чем же я тут виноват? Уничтожьте сперва капиталистический строй, устройте коммуны, или как их там… Разве я против? Пожалуйста! Я когда-нибудь от работы отказывался? Пожалуйста! Но так, из-за угла — человека, который не знает за собой никакой вины… Это террор и мерзость. Пусть мне укажут, в какой программе так сказано. И я беспрекословно. Пожалуйста! Мне не жаль. Но так…

— Я вот что думаю… — начинает Зетыня, сама себя подбадривая. — Кого-нибудь, да поймают. Хотя бы одного…

Скалдер машет рукой.

— Никого. Ясное дело. Стреляют в пустоту…Те все ушли оттуда. Есть люди, которые видели.

— Что вы говорите! — охает потрясенная этим Зетыня.

Где-то в доме отворяется дверь. Все трое вздрагивают и начинают прислушиваться. Скалдер осторожно выглядывает в окно. Кажется, кто-то вошел на батрацкую половину.

— Пасторский кучер видел сегодня после обеда на дороге между усадьбами Гайлена и Зиле троих! Двое — так себе, а третий приземистый, толстый. И полы пальто, словно крылья у ястреба, волочатся по земле… Я места себе не нахожу. Вот и пришел к вам. Заходил в школу к учителю, дома не застал. К Мейеру заходил — хозяйка опять слегла. Писарь на облаву пошел. Мимоходом к вам заглянул. Как-то среди людей спокойнее.

Подниек того же мнения. Но настроение Зетыни резко меняется. Ей начинает казаться, что Скалдер занес к ним свою беду и она теперь обрушится на них.

— Да, уж нашли надежное место. Крепость, как же. Мы вас, конечно, спасем! Как же! — Она кивает на мужа. — Я ему твержу… Всегда твержу. Да разве втолкуешь. Ленится револьвер себе достать.

— Ну, ты… со своим револьвером… — хмуро огрызается Подниек. — Носи сама, если такая храбрая.

— Была бы я мужчиной! — горячо восклицает Зетыня. Ей и в самом деле кажется, что все беды в их доме оттого, что она не мужчина. Будь она мужчиной, она сделала бы так, чтобы не надо было никого бояться. И Мартыня Робежниека тоже… — Что же, вы вздумали у нас убежища искать? Мы сами живем точно в волчьей яме… Я вам вот что скажу. Знаете, что я придумала?.. — Она наклоняется к нему и шепчет на ухо, будто кто-нибудь может подслушать: — Как только кого-нибудь заметим… У нас есть лестница из кухни на чердак. Туда годами всякий хлам сваливали. И дедушкин гроб там. В прошлом году, как слег он на батрацкой половине, так и по сей день ожидаем, что вот-вот преставится. Да все никак не дождемся. Старики нынче как кремень. Ест лучше здорового, а приходится на руках поворачивать. Такого мучения и врагу не пожелаю. Грудь болит от такой тяжести. Не женское это дело…

Увлекшись рассказом о новой напасти, она забывает закончить начатое. Но Скалдер слушает рассеянно и качает головой:

— Вам-то что. Вам ничего…

— Только вы, значит!.. Вы один несчастненький. Смешно. У вас деньги, тысячью рублями вы можете откупиться. Но вам и их жалко. Копейку жалеете. А нам уже третий раз пишут: смерть, и все тут… За то, и за это, и еще за что-то. Боже ты мой, и за какие такие грехи! Против Гайлена показывали… Показывай не показывай, когда он сам как шальной…

— Ну, этого вам не следовало бы делать, что правда, то правда. А я-то чем провинился? — Скалдер вдруг приник к окну. — Кажется, кто-то сюда идет… А… — Он нагибается ближе к стеклу и облегченно вздыхает. — Женщина… никак Анна Штейнберг…

— Эту еще зачем нелегкая носит?.. — Зетыня делает неприступное лицо.

Анна Штейнберг входит подавленная и тихая.

— Чего тебе надо? — резко спрашивает Зетыня. В одно мгновение она совершенно меняется. Так и кажется, что она делает над собой усилие, чтоб не выпятить по-солдатски грудь и не подбочениться. А увидав ненавистную женщину, согбенную горем, она вмиг забывает про собственные беды.

Анна обращается к Подниеку:

— Я к вам, господин волостной старшина… Вчера барон арестовал Альму Витол и увез к себе в имение.

— Она не из таких, которых приходится арестовывать, чтобы увезти, — смеется Зетыня. — Небось сама убежала. Мы-то знаем. Нам-то не рассказывай.

— Что я могу сделать? — бормочет Подниек.

— А я хотела попросить вас сходить к князю и поговорить. Если есть основания, если ее в чем-то обвиняют, пусть сажают в тюрьму. Какое дело до нее барону? Каким законом это дозволено?

— Законы вам нужны! — восклицает Скалдер.

— Лучше и не проси! — снова вмешивается Зетыня. — Он ничего не может сделать и никуда не пойдет.

— Я вас очень прошу, господин Подниек.

Подниек почесывает за ухом.

— Я бы рад… Да разве меня послушают? Еще подумают, что я за бунтовщиков заступаюсь.

— Нечего тебе обещать, я все равно никуда тебя не пущу. И говорить не стоит. Как что-нибудь случится, все знают, где волостной старшина. А так — только пулю сулят. Старшина, мол, с начальством заодно, старшина предатель и невесть кто. Ну и ступай себе к лесным братьям, они ваши спасители. Иди к Мартыню Робежниеку, он же у вас самый главный.

— Иногда прямо поражаешься бесстыдству этих людей, — рассуждает Скалдер в святом негодовании. — То они тебе револьвер суют под нос, а то иди и выручай их. Ты, Подниек, был бы последний дурак, если б вздумал что-нибудь сделать для этой потаскушки.

— Что заслужила, то и получит, — злорадствует Зетыня. — Эх, взять бы всех, кто тут шляется, да и задать сотни по две. Тогда б перестали якшаться с этими жуликами!

— Так вы, Подниек, не хотите ничем помочь?

— Не хочу… — ворчит он с досадой. — Разве я говорю — нет… Но что я могу… разве смею я вмешиваться…

Постояв немного с поникшей головой, Анна поворачивается и уходит так же тихо, как пришла.

— Вишь как теперь плетется, — ликует Зетыня, глядя ей вслед в окно. — Будто водой окатили… Всех бы их этак. Милашки лесных братьев. Не понимаю, как ей позволяют таскаться повсюду и народ бунтовать.

— Нет, сколько нахальства у людей! — продолжает Скалдер. — Я тебе говорю, Подниек: ты чересчур мягок. Будь я на твоем месте — очистил бы леса и волость.

— Ну и очищай, я же не запрещаю. Бери мою должность хоть сегодня. Думаешь, много радости у меня…

— Что вы, милые! — причитает Зетыня. — Какой от него толк? Баба он, а не старшина. Крюком надо тащить, кочергой подталкивать. Одно название — волостной старшина. А не подзуживай я его всякий раз — иди, мол, или же делай то и делай это…

— Чего вы хотите от меня! — внезапно кричит Подниек в неожиданной ярости, ударяя кулаком по ребру кровати. — Насели, как черти. Спасения нет. Эх, пришли бы хоть скорей эти лесные братья. Так и этак мне впору в петлю лезть.

— Иди вешайся! — кричит Зетыня. — Толку от тебя все равно не будет.

Короткое мгновение глядят они друг на друга. И такая у обоих в глазах ненависть, такое отвращение, что словами не передашь. И оба думают об одном и том же: как же теперь оставаться вместе… Как жить дальше…

Они даже не замечают, что Скалдер поглядывает в окно и глаза его вдруг неестественно расширяются. На лице выступают красные пятна, и пальцы судорожно сплетаются. Еще миг — и он, вскочив, бросается к двери. Когда Подниеки оглядываются, дверь уже захлопнулась и в комнате жуткая тишина.

За дверью Скалдер пускается бегом. Ноги точно свинцом налитые. Ему кажется, что он еле шевелится. А перед глазами только что увиденное в окне… Двое так себе… а у третьего полы пальто волочатся по земле, будто крылья ястреба…

Он захлопывает за собой кухонную дверь и бежит по лестнице наверх. Ничего не видит, ни гроба, ни разного хлама — решительно ничего. Залезает в какой-то темный угол. Ложится на живот. Натягивает на себя какую-то тряпку или мешок. Лицо зарывает в песок и кострику, даже силится не дышать. Сердце стучит так громко, точно кто-то бьет костлявым пальцем по гладкой доске. Они не видали, не заметили его, — пытается убедить себя. Вероятно, не пойдут сюда и не станут искать. Найдут хозяев — и хватит. Те — настоящие виновники… У него хватило выдержки не закричать, чтобы и они не вздумали прибежать сюда прятаться. Тогда бы всем конец. И ему… А что такое те двое, даже вся волость… весь мир по сравнению с его жизнью…

Лежит долго, долго… Ему кажется, что никогда за всю свою жизнь он не лежал так долго. Задыхается. Все суставы отекли и онемели. В ушах нестерпимый шум вьюги. Он прислушивается и улавливает жуткий, загадочный грохот. Не внизу ли это? Не открывается ли дверь в конце лестницы и не раздаются ли шаги по ней уже совсем близко? Он еле сдерживает крик отчаяния. Но нет — это стучит его сердце.

Теперь он отчетливо различает шум внизу. Жуткий, нечеловеческий крик… И сразу после этого выстрел… Не звонко, а гулко, будто молотком вбивают в дерево гвоздь. Четыре выстрела… А немного погодя еще два, один за другим.

Скалдер не слышит уже ни стука сердца, ни вьюги в ушах. Даже жизнь свою не ощущает. Так и кажется, что выстрелы эти задели его и нет его больше на свете. Он потерял чувство времени, исчез страх. Лежит, потому что иначе нельзя, потому что так суждено. Будут ли еще стрелять — ему безразлично. Страшнее ничего быть не может.

Когда Скалдер уже в темноте спускается с чердака, в доме кто-то взволнованно бегает взад и вперед по хозяйской половине. На дворе стоят сани, а вокруг них возятся двое мужчин. Никто его не замечает, и ему все безразлично.

Хватаясь за стены, за все, что попадается под руку, он тащится прочь. Шапки на нем нет. Мокрые волосы прилипли к голове. Шуба вся в кострике и песке. Ноги подкашиваются, словно парализованные. Иногда он делает такой широкий шаг, что с места не сдвинуться, и приходится силой тащить ногу назад. А то вдруг один сапог цепляется за другой, и он только инстинктивно сохраняет равновесие.

Неизвестно, зачем он бредет по сугробам вдоль забора, когда рядом наезженная дорога. Тупо глядит куда-то вперед, не замечая, что под ногами. Ничего он не видит. Вокруг странная, жуткая пустота.

В ложбине из-под снега торчит черный сгнивший столб. Наклоняется и грудью ложится на него…

На западе, как раз там, где зашло солнце, облака стоят высоко. Над верхушками деревьев протянулась темно-красная полоса.

Две вороны кружат над усадьбой Подниека, опускаются все ниже, точно плавают в зареве над лесом. Справа к ним присоединяется третья. Теперь плывут все три, то тесной кучей, то вытянувшись в ряд, то образуя треугольник. В стороне заката постепенно стихает тяжкий шелест крыльев.

Тишина. Даже собак не слышно. Но когда стемнеет и в окнах зажгутся огни, псы выбегут на дороги, на пригорки, обнюхают протоптанные нынче следы и протяжно завоют. Еще один кровавый день ярким пламенем опустится над лесом и потонет в темноте. Собаки и вороны — трубадуры нынешних дней.

Одни — внизу, по следам ушедших с окровавленными руками. А те — наверху ловят последний вздох из груди умирающих.

День за днем — долго ли еще… Земля и небо уже вдоволь насмотрелись на растоптанные, уничтоженные человеческие жизни. Тает снег от горячей дымящейся крови. А там, где небо приоткрывает краешек своего покрывала, пламенеет в дыму багрянец… Зазеленеет ли еще когда-либо долина, засветятся ли в вышине звезды тепло и мирно?..

Человек! Что делаешь ты со своей землей и небесами!