Онлайн чтение книги Школьные годы Тома Брауна Tom Brown’s Schooldays
Глава IX Череда неприятностей

Когда Том вернулся в школу после пары дней в комнате для больных, он обнаружил, что обстановка значительно изменилась к лучшему, как и говорил Ист. Зверство Флэшмена вызвало отвращение даже у наиболее близких его друзей, а его трусость в очередной раз стала очевидной для всего корпуса, потому что на следующее утро после лотереи у него было столкновение с Диггсом, который после перепалки ударил его, а Флэшмен удар так и не вернул. Но Флэши не был непривычен к такому обращению и подобного рода сомнительные истории переживал не раз, после чего, как сказал Диггс, всегда опять завоёвывал расположение подачками и подхалимажем. Двое или трое из тех, кто помогал поджаривать Тома, пришли просить у него прощения и благодарили за то, что он никому ничего не сказал. Морган послал за ним и хотел серьёзно заняться этим делом, но Том попросил его не делать этого, на что тот согласился, взяв с него обещание, что в следующий раз он сразу же обратится к нему, — которое Том, к сожалению, не выполнил. Лотерейный билет с Чутким остался в его полном распоряжении, и ему достался второй приз, около тридцати шиллингов, которые они с Истом умудрились истратить за три дня, — накупили картинок для своего кабинета, две новые крикетные биты и крикетный мяч, всё самого лучшего качества, а также ужин из сосисок, почек и пирога с говядиной для всех участников восстания. Как нажито, так и прожито; с деньгами в карманах посреди полугодия они не чувствовали бы себя комфортно.

Но угли гнева Флэшмена продолжали тлеть, и время от времени это давало себя знать в виде разного рода пакостей или язвительных замечаний, так что оба они, и Том, и Ист, чувствовали, что ещё не совсем покончили с ним. Впрочем, до последнего акта этой драмы, который знаменовал собой конец наездов на Тома и Иста в Рагби, было уже недалеко. Теперь они стали частенько прокрадываться в холл по вечерам, отчасти в надежде найти там Диггса и поболтать с ним, а отчасти из удовольствия сделать то, что было запрещено правилами; потому что, как это ни грустно, но с тех самых пор, как наши юные герои потеряли репутацию прилежных учеников в классе, они взяли себе привычку нарушать правила просто из любви к приключениям; думаю, взрослые начинают заниматься контрабандой точно так же и по тем же причинам. Самой главной из этих причин было легкомыслие. Им никогда не приходило в голову задуматься над тем, почему были созданы такие-то и такие-то правила; причина их не интересовала; они рассматривали правила как своего рода вызов со стороны тех, кто их придумал, который было бы трусостью не принять; а кроме того, в младших классах школы они были не так уж сильно загружены учёбой. Они достаточно легко справлялись с работой в классе, чтобы занимать такое место в рейтинге, которое позволяло бы им ежегодно переходить в следующий класс, а на большее они и не претендовали, так что весь избыток своей энергии могли направлять на игры и всяческие проделки. Одно из правил корпуса, которое ежедневно с удовольствием нарушалось мальчиками вроде них, заключалось в том, что после ужина все фаги, кроме троих, дежуривших в коридорах, должны были оставаться в своих кабинетах до девяти часов; те, кого ловили в это время в коридорах, в холле или в чужом кабинете, должны были быть наказаны тростью или как-нибудь ещё. Правило было суровым, а надзор за его исполнением — не очень, потому что большинство шестиклассников проводило вечера в комнате пятого класса, где была библиотека, и где они все вместе готовили уроки. Время от времени с кем-нибудь из старост случался припадок рвения, и он начинал обходить коридоры, холл и кабинеты фагов. Если хозяин кабинета принимал в это время гостей, то первый удар в дверь и зловещее «Откройте» производил эффект тени ястреба над птичьим двором. Все спешили спрятаться — кто под диван, кто под стол, в то время как хозяин торопливо доставал и раскрывал книжки и кротким голосом спрашивал «Кто там?», одновременно бросая вокруг беспокойные взгляды и проверяя, чтобы некстати высунувшаяся нога или локоть не выдали присутствие посторонних.

— Откройте немедленно, сэр; это Снукс.

— О-о, извини! Я не знал, что это ты, Снукс, — и дверь распахивалась с нарочитым рвением, в то время как многообещающий молодой человек молился про себя, чтобы эта скотина Снукс не услышал, какую суматоху вызвал его приход. Если чей-нибудь кабинет оказывался пустым, Снукс отправлялся патрулировать коридоры и холл в поисках нарушителей.

И вот однажды вечером, в запрещённое время, Том и Ист были в холле. Они сидели возле того камина, который был ближе к двери, а Диггс, как обычно, развалился возле дальнего. Он делал домашнее задание, а Том и Ист болтали шёпотом и склеивали любимую биту для игры в мяч, которая треснула. Вдруг в коридоре послышались шаги; на мгновение оба прислушались, убедились, что это не староста, и снова вернулись к своему занятию. Тут дверь распахнулась, и вошёл Флэшмен. Он не видел Диггса и решил, что ему представился удобный случай; а так как они не подвинулись, чтобы дать ему место, то стукнул одного, чтобы они убрались.

— За что?! — возмутился пострадавший.

— Потому что мне так хочется. Вам здесь делать нечего, отправляйтесь к себе в кабинет.

— Ты не имеешь права отсылать нас.

— Да ну? Тогда я отлуплю вас, если не уйдёте, — свирепо сказал Флэшмен.

— Слушайте, вы двое, — сказал Диггс с другого конца холла, приподнимаясь на локте, — вы никогда не избавитесь от этого типа, пока не отлупите его. А ну-ка задайте ему, а я буду арбитром.

Флэшмен растерялся и отступил на пару шагов. Ист посмотрел на Тома.

— Попробуем? — спросил он.

— Давай, — отчаянно сказал тот.

И они двинулись на Флэшмена со стиснутыми кулаками. Сердца их сильно бились. Ростом они доставали ему только до плеча, хотя были сильными и крепкими для своего возраста и в отличной форме; а он, хотя и большой, и сильный, хорошей формой похвастаться не мог из-за привычки к обжорству и недостатка движения. Даже такой трус, как Флэшмен, не мог проглотить подобное оскорбление; кроме того, он был уверен, что без труда с ними справится, поэтому пошёл на них со словами:

— Ах вы наглые маленькие мерзавцы!

Ещё до того, как он успел закончить эту фразу, они бросились на него и начали молотить кулаками везде, куда только могли достать. Он яростно отбивался, но не мог бить в полную силу, потому что они были слишком близко от него. Но с точки зрения силы шансы всё равно были неравные, и уже через минуту Том кувырком полетел назад через скамейку, а Флэшмен со злобной усмешкой повернулся, чтобы сокрушить Иста. Но тут Диггс вскочил со стола, на который уселся перед этим.

— Стоп, — закричал он, — первый раунд окончен, полминуты перерыва!

— А ты какого … вмешиваешься? — огрызнулся Флэшмен, который уже начинал трусить.

— Я арбитр, я же сказал, — сказал Диггс, ухмыляясь и прищёлкивая своими длинными красными пальцами, — это нечестно, когда ты дерёшься с каждым из них по очереди. Ты готов, Браун? Время вышло!

И они кинулись на него снова. Они понимали, что их наилучший шанс — это ближний бой, а Флэшмен совсем взбесился и потерял голову: он схватил Иста за горло и старался повалить его на окованный железом стол; тут Том обхватил его за талию и, вспомнив бросок, которому научил его Гарри Уинбурн дома, в Долине Белой Лошади, сделал подножку и перебросил вперёд весь свой вес. Мгновение все трое балансировали в воздухе, а потом рухнули на пол, причём Флэшмен стукнулся головой о скамейку.

Оба младших мальчика тут же вскочили на ноги, но Флэшмен лежал неподвижно. Тогда они испугались. Том наклонился над ним и закричал, вне себя от страха:

— Он истекает кровью! Ист, Диггс, скорее, он умирает!

— Как бы не так, — сказал Диггс, не спеша вставая со стола, — он прикидывается. Просто боится драться дальше.

Ист был напуган не меньше Тома. Диггс приподнял голову Флэшмена, тот застонал.

— В чём дело? — заорал Диггс.

— Трещина в черепе, — всхлипнул Флэшмен.

— Я побегу за экономкой, — закричал Том. — Ой, что же делать?

— Чепуха! Только кожа рассечена, — сказал безжалостный Диггс, ощупывая ему голову. — Холодная вода и кусочек тряпки — вот и всё, что ему нужно.

— Отпусти меня, — буркнул Флэшмен, садясь. — Не нужна мне ваша помощь.

— Нам правда очень жаль, — начал Ист.

— Подавитесь вы своей жалостью, — ответил Флэшмен, прижимая к больному месту носовой платок. — Вы за это заплатите оба, я вам обещаю.

И он вышел из холла.

— По-моему, он всё-таки не очень сильно поранился, — сказал Том со вздохом облегчения, глядя, как бодро шагает его враг.

— Конечно, нет, — сказал Диггс, — и вы увидите — больше он вас не тронет. Слушай, а у тебя тоже голова разбита — весь воротник в крови.

— Правда? — сказал Том, щупая рукой. — А я и не знал.

— Скорее застирай, а то испортишь куртку. А у тебя глаз подбит, Скороход, иди-ка лучше промой его холодной водой.

— Если за такую цену мы покончили с нашим старым другом Флэши, то мы ещё дешёво отделались, — сказал Ист, и они пошли наверх промывать раны.

Они действительно покончили с Флэшменом в том смысле, что больше он их и пальцем не тронул, но зато прикладывал все усилия, чтобы нанести им весь возможный вред, на который только были способны его злобное сердце и ядовитый язык. Стоит лишь швырять достаточно грязи, и сколько-нибудь да прилипнет; так и получилось с пятым классом и со старшими в целом, с которыми Флэшмен в большей или меньшей степени общался, а они — нет. Он сумел сделать так, чтобы они оказались в немилости, и это продолжалось ещё некоторое время после того, как сам подстрекатель исчез из школьного мира навсегда. Это событие, о котором долго молилась вся мелкота, произошло через несколько месяцев после вышеописанной стычки. Как-то летним вечером Флэшмен угощался пуншем с джином в трактире в Браунсовере, и, превысив свой обычный лимит, отправился домой изрядно навеселе. По дороге ему встретилась пара друзей, которые возвращались после купания, он предложил им выпить по стакану пива, и они согласились, поскольку погода стояла жаркая, и им хотелось пить, а о том, сколько спиртного Флэшмен уже успел принять на борт, они и понятия не имели. В результате Флэшмен напился как свинья; они пытались отвести его домой, но увидели, что это невозможно, поэтому наняли двух человек, чтобы его отнесли на куске плетня. По пути им встретился один из преподавателей, и они, естественно, бросились бежать. Бегство части процессии возбудило его подозрения, а ангел-хранитель фагов надоумил осмотреть груз, а после осмотра лично препроводить его в Школьный корпус. Доктор, который уже давно присматривался к Флэшмену, выгнал его на следующее же утро.

Зло, которое делают люди, и взрослые, и мальчишки, живёт и после них; Флэшмена не стало, но, как уже было сказано, наши герои всё ещё ощущали на себе последствия его ненависти. Кроме того, именно они были зачинщиками забастовки против незаконного использования труда фагов. Причина была вполне справедливой, а борьба успешной; но даже лучшие представители пятого класса, которые никогда не заставляли младших прислуживать или сразу же бросили это дело, всё же не могли не иметь зуб против первых повстанцев. В конце концов, поражение потерпел их класс, хотя и на законных основаниях; настолько законных, что они сами сразу же признали это и не подключились к борьбе, — потому что, если бы все они присоединились к Флэшмену и его шайке, мятежникам пришлось бы сдаться сразу же. В целом, они были рады, что поступили так, и что сопротивление, оказанное их одноклассникам, достигло успеха, потому что чувствовали, что закон и порядок от этого только выиграли, — но простить зачинщиков так сразу не могли. «Эти юные мошенники, того и гляди, скоро совсем обнаглеют», — таково было общее мнение.

Вот так оно всегда и бывает, дорогие мои мальчики. Если бы сам Архангел Гавриил спустился с небес и возглавил борьбу против самых подлых и неправедных кругов, под гнётом которых стонет этот бедный старый мир, он наверняка потерял бы свою репутацию на многие годы, а то и на целые столетия, и не только среди их сторонников, но и среди вполне респектабельной массы людей, которых сам же и освободил. Его перестали бы приглашать к обеду, не разрешали бы печатать в газетах свои имена рядом с его именем, а говоря о нём у себя в клубе и прочих общественных местах, тщательно следили бы, как бы не сболтнуть чего лишнего. Что же говорить о простых смертных вроде Кошута, Гарибальди или Мадзини,[104]Кошут — Лайош Кошут (1802–1894), венгерский революционер и государственный деятель. После поражения революции 1848–1849 г. был вынужден эмигрировать. Гарибальди — Джузеппе Гарибальди (1807–1882), национальный герой Италии, революционер, сражавшийся за освобождение Италии от иностранного владычества, объединение страны и установление республиканского правления. Мадзини — Джузеппе Мадзини (1805–1872), итальянский революционер, соратник Гарибальди, основатель организации «Молодая Италия», писатель и публицист. которые при всей своей храбрости могут и заблуждаться, и удача в борьбе за правое дело сопутствует им не всегда? В их броне найдётся не одна брешь, доступная для ударов добропорядочных людей с крупными банковскими счетами, раскинувшихся в шезлонгах. Но вы — смелые и отважные мальчики, шезлонги вам не по вкусу, и у вас нет не банкиров, ни банковских счетов. Вы хотите только одного — быть на правой стороне; поэтому не забывайте, что большинство, и особенно респектабельное большинство, бывает не право в девяти случаях из десяти; и если вы видите, как взрослый или мальчик борется на стороне слабых, то, как бы сильно он ни заблуждался и какие бы ошибки ни делал, вы не должны присоединяться к хору осуждающих его голосов. Если вы не можете присоединиться к нему и помочь или дать дельный совет, то помните, по крайней мере, что он нашёл в этом мире что-то такое, за что стоит бороться и страдать, а это как раз то, что должны сделать вы сами; и поэтому думайте и говорите о нём с уважением.

Вот так Том, Ист, Головастик и ещё некоторые стали этакими юными исмаилитами,[105]Исмаилиты — религиозно-политическое направление в исламе. Излюбленным методом политической борьбы руководителей этой секты был террор. Исмаилиты боролись как против христиан, так и против мусульман других направлений ислама, т. е. «против всех». пребывающими в вечном противостоянии со всеми. О том, как началась их война с учителями и с пятым классом, уже было сказано, примерно то же самое произошло и с шестым. Они видели, что старосты боятся пятого класса или поддерживают его и не выполняют свои обязанности; поэтому они их не уважали, а если подчинялись, то не по доброй воле. Одно дело убирать кабинеты для героев вроде старшего Брука, и совсем другое — для таких, как Снукс и Грин, которые и в футболе особой храбрости не проявляли, и порядок в коридорах по вечерам поддерживать не могли. Поэтому свои обязанности фагов они выполняли кое-как, лишь бы только избежать взбучки, а часто не делали и этого, и заработали себе репутацию строптивых и нерадивых фагов. Их имена то и дело всплывали в разговорах в комнате пятого класса после ужина, когда обычно обсуждались такого рода дела.

— Слушай, Грин, — начал однажды вечером Снукс, — этот новенький, Гаррисон — он твой фаг?

— Да, а что?

— Я знал его ещё дома и хотел бы взять себе. Хочешь, поменяемся?

— А кого ты мне дашь?

— Давай посмотрим: Виллис, Джонсон — нет, этих я дать не могу. А вот Иста — пожалуй, могу тебе его дать.

— Ишь, какой умный нашёлся! — ответил Грин. — Давай лучше так: я дам тебе за Виллиса сразу двоих, если хочешь.

— Кого? — спрашивает Снукс.

— Холла и Брауна.

— И даром не возьму.

— Всё лучше Иста, они хоть не такие сообразительные, — сказал Грин, вставая и опираясь спиной о каминную доску. В сущности, он был неплохой парень, а в том, что он был не в состоянии справиться с зарвавшимся пятым классом, его вины не было. Глаза его поблёскивали, когда он продолжал:

— Я вам не рассказывал, как этот паршивец провёл меня в прошлом полугодии?

— Нет; как?

— Ну, он никогда не убирал мой кабинет как следует, просто ставил подсвечники на шкаф и сметал крошки на пол. Наконец, я жутко разозлился, поймал его и заставил сделать всю уборку при мне. Этот бездельник поднял такую пыль, что я чуть не задохнулся, было ясно, что до этого он пол не подметал. Когда он закончил, я сказал: «Так вот, молодой человек, теперь вы будете делать это каждое утро: подметать пол, снимать и стряхивать скатерть и везде вытирать пыль». «Ладно», — буркнул он. Ничуть не бывало, через день-два я увидел, что скатерть снимать он и не думает. Тогда я устроил ему ловушку: вечером нарвал кусочков бумаги и положил штук шесть под скатерть на стол. На следующее утро после завтрака я пришёл в кабинет, снял скатерть, — бумага, конечно, была на месте и упала на пол. Я был в ярости. «Ну, теперь ты попался», — подумал я и послал за ним, а сам уже достаю трость. Он явился как ни в чём не бывало, руки в карманах. «Я говорил тебе каждое утро стряхивать скатерть?» — заорал я. «Да», — говорит он. «Сегодня ты её стряхивал?» — «Да». «Ах ты врун! Вчера я положил на стол эти бумажки, если бы ты стряхивал скатерть, ты бы их увидел. Ну, сейчас ты у меня получишь!» Тут мой юнец достаёт одну руку из кармана, нагибается, поднимает две бумажки и протягивает мне. На каждой было написано большими буквами: «Гарри Ист, его метка». Юный мошенник обнаружил мою ловушку, убрал мои бумажки и положил другие, помеченные. Сначала я хотел отлупить его за наглость, но, по правде говоря, устраивать такие ловушки тоже не совсем честно, поэтому я не стал. До конца полугодия я ничего не мог с ним поделать, и в те недели, когда он дежурил, у меня в кабинете была такая грязь, что я сидеть там не мог.

— Они ещё и вещи портят, — вставил третий. — Холл и Браун на прошлой неделе дежурили вечером в коридоре. Я позвал фага и дал им почистить мои подсвечники; они с ними ушли и больше не появились. Прошло уже столько времени, что можно было почистить подсвечники три раза, и я пошёл их искать. В коридорах их не было, тогда я пошёл в холл, услышал музыку и там-то их и обнаружил: они сидели на столе и слушали Джонсона, который играл на флейте. А мои подсвечники торчали в каминной решетке, прямо в пламени, они раскалились докрасна и совершенно испортились. Поставить их прямо теперь невозможно, придётся новые покупать. Одно утешение — я как следует отлупил их обоих.

В такие переделки они попадали постоянно, и вот, отчасти по своей собственной вине, отчасти — по вине других, а отчасти — по вине обстоятельств, стали изгоями, людьми вне закона, и жили сегодняшним днём — безрассудной, отчаянной и полной превратностей жизнью, как это обычно и бывает в подобных случаях. Впрочем, они никогда полностью не теряли расположения младшего Брука, который был теперь вожаком в корпусе и только что перешёл в шестой класс. Диггс тоже стоял за них горой и давал им множество дельных советов, которые, однако, на пользу им не шли.

Даже когда дела в корпусе вполне наладились, а закон и порядок были восстановлены, что случилось вскоре после того, как младший Брук и Диггс перешли в шестой класс, им было нелегко вернуться в установленные рамки поведения, а их бесшабашные привычки ещё долго давали себя знать. Пока они были маленькими, на их проделки никто не обращал особого внимания, но теперь они уже считались учениками старших классов, а всех провинившихся оттуда отправляли прямо к Доктору; поэтому они всё чаще и чаще стали попадать в поле его зрения. Среди своих собственных сверстников они считались заводилами, поэтому он, знавший все, считал нужным за ними приглядывать.

Пока ещё было непонятно, что из них получится — хорошее или плохое, а мальчики подобного типа доставляют больше всего беспокойства такому учителю. О том, как их впервые отправили к Доктору, здесь уже рассказывалось, и воспоминания об этом у них остались настолько приятные, что они боялись его куда меньше, чем другие ребята их положения. «Это всё из-за взгляда, — часто говорил Том Исту, — все просто боятся его взгляда. Помнишь, как мы опоздали на час к закрытию в моё первое полугодие, а он нам и слова не сказал?»

Однако когда Том попал к нему в следующий раз, беседа оказалась совсем другого свойства. Это приключилось примерно в то время, о котором мы сейчас рассказываем, и было первой из серии неприятностей, в которые умудрился попасть наш герой.

Река Эйвон в том месте, где стоит Рагби, представляет собой довольно мутный поток с медленным течением, в котором водятся голавль, плотва, елец и попадаются маленькие щучки, но никакой ценной рыбы ни для еды, ни для спорта вы там не найдёте. Зато эта речка хороша для купания, потому что в ней много удобных маленьких заводей и несколько подходящих для плавания плёсов на расстоянии не более мили, и всё это в двадцати минутах ходьбы от школы. Эту милю берега Попечительский совет школы арендовал для купания учеников. Тропа, ведущая в Браунсовер, пересекала реку по так называемым «планкам» — старому странному мосту в одну планку шириной, который тянулся в луга на пятьдесят — шестьдесят ярдов с каждой стороны реки, потому что зимой она часто выходила из берегов. Выше по течению находились места купания для младших мальчиков: Слит, где сначала купались все новенькие под присмотром троих специально нанятых надёжных людей, до тех пор, пока не докажут, что хорошо умеют плавать, после чего им разрешалось перейти в Энсти, ярдов на сто пятьдесят ниже по течению. Там был омут в шесть футов глубиной и двенадцать шириной, который мелкота переплывала, пыхтя и отдуваясь, и считала для себя великим достижением выбраться из его глубин. Ниже «планок» были более глубокие и широкие омуты, первый из них назывался Рэтисло, а последний — Свифт. Это был знаменитый омут, местами глубина его достигала десяти — двенадцати футов, а ширина — тридцати ярдов, и там же начинался отличный плёс для плавания, который тянулся до самой мельницы. Свифт был местом купания для пятого и шестого классов, там были две лесенки к воде и трамплин; в других местах было по одной лесенке, и там купались все остальные, хотя каждый корпус в большей степени отдавал предпочтение тому или иному месту. В то время Школьный корпус предпочитал омут Рэтисло, и Том с Истом, которые плавали как рыбы, бывали там на протяжении всего лета всегда по два, а часто и по три раза в день.

Мальчики также имели право (или думали, что имеют) ловить рыбу на этом участке реки, и не желали понимать, что это право (если оно вообще существовало) касалось только стороны Рагби. Увы, джентльмен, которому принадлежал противоположный берег, сначала смотрел на это сквозь пальцы, но потом велел своим егерям не разрешать мальчишкам удить на его стороне, что привело вначале к пререканиям, а потом и к дракам между егерями и мальчишками. Страсти накалились до такой степени, что, когда хозяин вместе с егерями явился в школу на перекличку опознать виновных после жестокой драки, последовавшей за тем, как одного из егерей окунули в воду, то сам Доктор и ещё пять-шесть присутствовавших учителей еле-еле смогли сохранить порядок. Даже присутствие Доктора не смогло прекратить свист, а четверо дежурных старост шагали вдоль рядов со своими тростями, выкрикивая «Тишина!» во всю силу лёгких. Главные виновники, однако, были опознаны и выпороты, но вскоре оказалось, что победившая сторона тем самым сунула руку в осиное гнездо. Когда хозяин проезжал верхом мимо школьных ворот, ему свистели вслед, а когда он направил коня на толпу мальчишек и попытался отстегать их хлыстом, ему ответили ударами крикетных бит, а несчастные егеря, в обязанности которых входило следить за берегом, влачили жалкое существование.

Ребята из Школьного корпуса, занимавшие то же положение, что и Том, в знак протеста против тирании и ограничения своих законных развлечений все как один пристрастились к рыбалке во всех её видах, а особенно к закидушкам, которые ставятся на ночь. Владелец маленького магазинчика рыболовных снастей наверняка сколотил бы себе капитал, если бы эта мания продержалась подольше, а кроме того, изготовлением снастей стали заниматься несколько цирюльников. Мальчишки имели большое преимущество перед своими врагами, ведь большую часть дня они проводили на лоне природы у реки, и, устав от купания, могли вылезти на противоположную сторону и поудить или поставить закидушку, покуда не показывался егерь, а потом бултыхнуться в воду, переплыть на свою сторону и смешаться с другими купальщиками, — у егерей хватало ума не преследовать их через речку.

В таком положении были дела, когда в один прекрасный день Том с тремя-четырьмя товарищами купался на Рэтисло и, конечно же, вытаскивал и заново ставил закидушки. Они уже вышли из воды и возились около своей одежды, как вдруг обнаружили на противоположном берегу человека в вельветовом охотничьем костюме. Это был новый егерь, поэтому они его не узнали и не обратили на него внимания до тех пор, пока он не оказался прямо напротив них и не начал так:

— Я только что видел, как кое-кто из вас, юные джентльмены, удил вот на этой стороне.

— Эй, а ты кто такой? Тебе-то какое дело, Вельвет?[106]Вельвет — английские лесники и егеря той эпохи традиционно носили вельветовую одежду. Отсюда прозвище Вельвет.

— Я новый помощник лесничего, и хозяин велел мне глаз не спускать с вас, ребята. И я вам сразу говорю, держитесь-ка лучше на своей стороне, а не то мы поссоримся.

— Валяй, Вельвет, облегчи душу, а мы послушаем.

— Глянь, старина, — закричал Ист, поднимая кверху несколько жалких маленьких рыбёшек, — может, понюхаешь их и определишь, под каким берегом они жили?

— Могу дать вам совет, егерь, — закричал Том, который сидел в одной рубашке и болтал ногами в воде, — идите лучше к Свифту, там наши старшие, они мастера по части рыбалки, у них такие снасти, что можно ловить пятифунтовых!

Том был ближе всех к егерю, и тот, начиная сердиться из-за их зубоскальства, пристально на него посмотрел, как будто желая запомнить на будущее. Том ответил ему не менее пристальным взглядом в упор, а потом расхохотался и запел популярную в Школьном корпусе песенку:

Припев среди взрывов хохота подхватили остальные, а егерь, ворча, отправился восвояси, но было видно, что у него что-то на уме. Мальчики тут же забыли об этом случае.

Каждая паршивая маленькая рыбка в Эйвоне не теряла времени даром и набивала свою утробу сотнями этих мушек ежедневно, и каждый любитель славного ремесла был на реке, чтобы отомстить этим обжорам за бедных подёнок.

Поэтому в четверг после обеда Том, одолжив у Иста новую удочку, в одиночестве направился к реке. Некоторое время он удил без особого результата, клёва не было совсем; но, прохаживаясь по берегу, он вдруг обнаружил, что в заводи с другой стороны реки, в тени раскидистой ивы, кормится крупная рыба. Речка в этом месте была глубокой, но ярдах в пятидесяти ниже по течению была отмель. Туда-то он поспешно направился и, забыв о егерях, землевладельцах, строгих запретах Доктора и вообще обо всём на свете, закатал брюки и пошлёпал на ту сторону, и уже минуты через три полз на четвереньках к зарослям ив.

Крупные голавли нечасто задаются серьёзной целью, но как раз эти полностью сосредоточились на кормёжке, и за полчаса Мастер Том вытащил трёх бьющихся рыбин и положил их у подножия ивы. Как раз когда он наживлял крючок, чтобы забросить его в четвёртый раз, он заметил человека, идущего по берегу не более чем в сотне ярдов от него. Присмотревшись, он увидел, что это тот самый егерь. Мог ли он успеть добежать до отмели раньше него? Нет, только не с удочкой. Оставалось только залезть на дерево. Том стал карабкаться изо всех сил, таща за собой удочку, и только-только успел забраться на большую ветку, нависавшую футах в десяти над речкой, как егерь подошёл к ивам. Сердце Тома сильно билось, когда он проходил под его деревом; ещё два шага, и всё обошлось бы, но тут его внимание привлёк блеск чешуи пойманной рыбы, и он остановился у подножия дерева. Он подобрал рыбу одну за другой; по её виду сразу было ясно, что её поймали не больше часа тому назад. Егерь начал обыскивать ивовые заросли. Том плотнее прижался к ветке, на которой сидел. «Если бы только можно было спрятать удочку, — думал он, потихоньку подвигая её так, чтобы прижать к телу. — Ивы не выбрасывают двенадцатифутовых побегов из орешника, к тому же без листьев». Увы! Егерь сначала услышал шорох, потом заметил удочку, а потом — руку и ногу Тома.

— Так вот ты где? — сказал он, подбегая к стволу. — А ну слезай сию минуту!

«Попался, — подумал Том, но ничего не ответил. Он поспешно разбирал удочку. — Да, вляпался по уши, если только не удастся взять его измором». Сначала он подумывал спрыгнуть с ветки в речку и выбраться на своей стороне, но берег там был такой крутой, а заросли настолько густые, что он оставил эту мысль. Егерю хватило бы времени перебраться вброд, прежде чем он сумел бы выбраться из воды. Тут он услышал, что егерь лезет по стволу. Вот это уже совсем никуда не годилось, и Том полез обратно, туда, где ветка отходила от ствола, и встал там с поднятой удочкой.

— Эй, Вельвет, если полезешь дальше, береги пальцы!

Егерь остановился, посмотрел вверх и с усмешкой сказал:

— Э-э, да это, никак, ты, молодой хозяин? Вот свезло! Давай слезай, говорю, тебе же лучше будет!

— Спасибо, Вельвет, мне и здесь отлично, — сказал Том, сжимая удочку и готовясь к драке.

— Ладно, сиди себе на здоровье, — сказал егерь, спускаясь вниз и усаживаясь на берегу. — Мне-то спешить некуда. Я тебе покажу, как обзывать честных людей.

«Вот оно, моё везенье, — подумал Том, — и зачем я его обозвал? Если бы я назвал его «егерь», может, ещё и удалось бы договориться. Матч-реванш в его пользу».

Егерь тем временем спокойно вытащил трубку, набил её табаком и зажёг, не спуская глаз с Тома, который с несчастным видом сидел на ветке — печальное зрелище для людей и рыб. Чем больше он думал о создавшемся положении, тем меньше оно ему нравилось. «Скоро вторая перекличка», — думал он. Егерь невозмутимо курил. «Если он отведёт меня в школу, меня точно выпорют. Не могу же я торчать здесь всю ночь. Может, предложить ему деньги?»

— Слушайте, егерь, — кротко сказал он, — отпустите меня за два шиллинга, а?

— И за двадцать не отпущу, — проворчал его преследователь.

Так они и сидели. Уже давно закончилась вторая перекличка, солнце бросало косые лучи сквозь ветви ивы, намекая на то, что уже недалеко до закрытия.

— Я слезаю, егерь, — сказал, наконец, Том со вздохом. — Что вы намерены делать?

— Отведу тебя в школу и сдам Доктору, такие мои распоряжения, — сказал Вельвет, выбивая золу из четвёртой трубки, которую успел выкурить, а потом вставая и встряхиваясь.

— Хорошо, — сказал Том, — только без рук, понятно? Я сам пойду, так что никаких хватаний за воротник.

Егерь посмотрел на него с минуту и, наконец, сказал:

— Ладно.

Том слез и понуро направился к Школьному корпусу в сопровождении егеря. Они пришли к самому закрытию. Когда они проходили школьные ворота, Головастик и ещё несколько человек, стоявшие там, сообразили, что произошло, и выскочили с криком «На помощь!» Но Том покачал головой, и они только проводили их до калитки Доктора, и, очень озадаченные, отправились назад.

Каким суровым оказался Доктор, и насколько он отличался от того, каким Том видел его здесь в прошлый раз! Егерь рассказал ему всю историю, не опустив и того, что Том его обзывал.

— Честное слово, сэр, — вмешался виновный, — я назвал его только «Вельветом»!

Доктор задал лишь один вопрос.

— Вы знаете правило насчёт берегов, Браун?

— Да, сэр.

— Ждите меня завтра после первого урока.

— Так я и думал, — пробормотал Том.

— А как насчёт удочки, сэр? — спросил егерь. — Хозяин сказал, что мы можем оставлять все удочки себе…

— Пожалуйста, сэр, — вмешался Том, — только не удочку, она не моя!

Доктор взглянул озадаченно, но егерь, который, в сущности, был добрый малый, смягчился при виде горя Тома и не стал требовать удочку. На следующее утро Тома выпороли, а ещё через несколько дней он встретил Вельвета и дал ему полкроны за то, что тот не стал настаивать на удочке, и с тех пор они стали большими приятелями; и я с сожалением должен сказать, что Том перетаскал ещё немало рыбы из-под той ивы, и Вельвет его больше не ловил.

Не прошло и трёх недель, как Том, на этот раз вместе с Истом, снова оказался перед Доктором. На этот раз, однако, он не был столь ужасен. За несколько дней до того они исполняли обязанности фагов при игре в мяч — приносили мячики, которые выскакивали со двора. Наблюдая за игрой, они заметили, как штук пять — шесть почти новых мячей залетело на крышу школы.

— Слушай, Том, — сказал Ист после того, как их отпустили, — как думаешь, можно достать оттуда мячи?

— Давай попробуем.

Они внимательно осмотрели стены, купили больших гвоздей и одолжили у Стампса большой молоток, и после одной — двух неудачных попыток залезли на крышу школы, где нашли огромное количество мячиков. На крыше им так понравилось, что они провели там всё своё свободное время, выцарапывая и вырезая свои имена на крыше каждой башни; и, наконец, в качестве последнего штриха, написали «Г. Ист, Т. Браун» на минутной стрелке больших часов. Делая это, они придерживали стрелку, что нарушило работу механизма. На следующее утро, когда учителя и ученики вошли во внутренний двор по дороге на молитву, они обнаружили, что на часах без трёх минут. Решив, что спешить некуда, они задержались во дворе. Когда часы начали бить, двери были уже закрыты, и полшколы опоздало. Томаса, служителя из Школьного корпуса, послали разобраться в этом деле, он обнаружил на минутной стрелке имена наших героев и сообщил об этом Доктору. За ними послали, и они отправились к Доктору, в то время как толпа их приятелей делала различные насмешливые пантомимические предположения об их дальнейшей судьбе.

Но Доктор, выслушав их историю, не придал этому особого значения и только задал им выучить на память по тридцать строк из Гомера, да ещё прочитал лекцию о том, что подобные подвиги часто заканчиваются сломанными костями.

Увы! Чуть ли не на следующий день в городе была ярмарка, и, поскольку в последнее время такие события сопровождались скандалами с местными жителями и другими неприятными происшествиями, после утренней молитвы Доктор распорядился, чтобы ни один ученик в город не ходил. Поэтому Ист и Том отправились туда после второго урока с единственной целью — сделать то, что было запрещено. Сначала они пошли в поля, а потом повернули и вышли на дорожку, которая вела в город, пошли по ней и нос к носу столкнулись с одним из учителей в тот самый момент, когда выходили на Хай-Стрит. Учитель этот, хотя и был очень умным человеком, но справедливостью не отличался: он уже поймал несколько своих собственных учеников и в наказание задал им учить на память строчки; а Тома и Иста, которые его учениками не были, он отправил прямо к Доктору; тот спросил, были ли они на утренней молитве, и как следует высек.

Порка эта на пользу им не пошла, поскольку свою поимку они считали несправедливой. Но это произошло в самом конце полугодия, и на следующий вечер Томас постучал в дверь их кабинета и сказал, что Доктор хочет их видеть. Они в испуге переглянулись. Что это может быть? О какой из их бесчисленных проделок ему стало известно? Однако мешкать было нельзя, и они отправились к нему в кабинет. Там их ждал Доктор, он не был сердит, но очень серьёзен. «Он послал за ними, потому что хочет серьёзно поговорить с ними перед отъездом домой. За это полугодие каждый из них был высечен несколько раз за грубое и преднамеренное нарушение правил. Так продолжаться не может. Они не приносят пользы ни себе, ни другим, особенно теперь, когда перешли в старшие классы и имеют влияние на других учеников. Кажется, они думают, что правила — это просто чей-то каприз, и что создаются они ради удовольствия учителей. Но это не так, правила создаются ради блага всей школы. Они должны и будут выполняться. Тем, кто нарушает их преднамеренно или же по легкомыслию, придётся покинуть школу. Ему будет жаль, если он окажется вынужденным отослать их, потому что школа могла бы принести ещё много пользы им обоим, и он хочет, чтобы они серьёзно подумали на каникулах о том, что он сейчас им сказал. Доброй ночи».

Они поспешили к себе, ужасно напуганные: мысль о том, что их могут исключить, никогда раньше не приходила им в голову и была совершенно невыносимой.

Выходя, они столкнулись в дверях с Холмсом, крепким жизнерадостным старостой из другого корпуса, который направлялся к Доктору, и слышали, как тепло и сердечно Доктор поздоровался с ним, — совсем не так, как с ними. Потом дверь закрылась, и они возвратились к себе в кабинет с тяжёлым сердцем и твёрдым решением не нарушать больше правила.

Пять минут спустя учитель их класса — образцовый молодой учитель, который только недавно прибыл в школу — постучал в дверь кабинета Доктора. Доктор сказал:

— Войдите! — и продолжал, обращаясь к Холмсу, — понимаете, официально мне ничего не известно об этом случае, и если я обращу на него внимание вообще, то должен буду публично исключить мальчика. Я не хочу делать этого, мне кажется, что что-то хорошее в нём всё же есть. У нас нет другого выхода, кроме телесного наказания.

Он сделал паузу, чтобы пожать руку учителю, то же сделал и Холмс, а потом приготовился уйти.

— Я понял. Доброй ночи, сэр.

— Доброй ночи, Холмс. И помните — основательная порка в присутствии всего корпуса.

Когда за Холмсом закрылась дверь, Доктор в ответ на озадаченный взгляд своего помощника коротко пояснил:

— Вопиющий случай наезда. Вартон, глава корпуса, очень хороший парень, но хрупкого сложения и большой силой не обладает, а сильная физическая боль — единственный способ с этим бороться. Поэтому я попросил заняться этим Холмса. Он очень надёжный и старательный, и силы у него достаточно. Я бы хотел, чтобы столько же было у всех шестиклассников. Без этого здесь нельзя, если мы намерены поддерживать порядок вообще.

Я пишу эту книгу не для учёных педантов, которые, конечно, тут же навострят свои длинные уши и завоют, а вернее, закричат по-ослиному, в осуждение этой истории. Ладно, не возражаю. Но вот что я хотел бы добавить для вас, мальчики: в тот же вечер Холмс созвал общее собрание своего корпуса и произнёс речь по поводу того случая, а потом задал виновнику «основательную порку»; и много лет спустя тот нашёл Холмса, чтобы поблагодарить его и сказать, что это было самое доброе дело, которое кто-либо когда-либо сделал для него в жизни, и что это стало поворотной точкой в формировании его характера. Он вырос очень хорошим парнем, и школа могла им гордиться.

Потом они заговорили о другом, и Доктор сказал:

— Я хочу поговорить с вами о двух учениках из вашего класса, Исте и Брауне. Я только что беседовал с ними. Что вы о них думаете?

— Ну, прилежными учениками их не назовёшь, они очень легкомысленные, а энергия у них бьёт через край. Но всё-таки они мне нравятся. Думаю, что, в сущности, они хорошие ребята.

— Я рад, что вы так думаете. Я и сам того же мнения. Но они меня сильно беспокоят. Они активные, смелые ребята, среди фагов в моём корпусе они заводилы. Мне было бы жаль их терять, но я не смогу оставить их в школе, если они не остепенятся. Уже через год они могут стать очень вредным примером для младших.

— Надеюсь, вы их всё же не отошлёте, — сказал учитель.

— Я тоже надеюсь, что до этого не дойдёт. Но сейчас после каждого полувыходного я так и жду, что на следующее утро мне придётся пороть кого-нибудь из этих двоих за какую-нибудь глупую легкомысленную выходку. Я буквально вздрагиваю при виде их обоих.

С минуту они молчали. Потом Доктор заговорил снова:

— Они не чувствуют, что в школе у них есть серьёзные обязанности. Как дать им это почувствовать?

— Мне кажется, что, если поручить одному из них заботиться о каком-нибудь маленьком мальчике, они бы остепенились. Браун самый отчаянный из двоих, думаю, Ист без него не попадал бы в такое количество историй.

— Хорошо, — сказал Доктор с чем-то, похожим на вздох, — я подумаю об этом.

И они заговорили о другом.