Онлайн чтение книги Шофферы или Оржерская шайка
III. Волк в овчарне

На Бо Франсуа уже не было того невероятного костюма, в котором он являлся в домик Сант-Марис. Он опять был одет разносчиком; жилет с курткой из синего сукна, шерстяные штаны с шерстяными же белыми чулками составляли весь его туалет; в одной руке у него была шляпа с широкими полями, в другой дорожная палка.

В манерах виднелась скромность, застенчивость и даже тревога. Войдя, он быстрым взглядом окинул всю комнату, но, увидя тут только одни веселые лица, успокоился. Но все-таки он раскланялся робко и с видимым замешательством.

Даниэль бросился ему навстречу и протянул руку.

– Вы предупреждаете мои желания, господин Готье, -дружески заговорил он, – являясь к нам именно теперь. Милости просим!

Дамы не менее любезно приняли посетителя; между тем маркиза, как ни была расположена к Бо Франсуа, казалось, вовсе не торопилась заявить при поставщике о своем родстве с человеком, так дурно одетым.

– Боже милостивый! Как вы странно закостюмировались, мой милый! Я бы никак не узнала вас в этом наряде.

– Это не наряд, маркиза, – ответил Бо Франсуа с хорошо разыгранной скромностью, и даже вздохом, – это обыкновенная одежда в моем ремесле.

– Господин Готье, – живо вступился Даниэль, – вам нечего стесняться присутствием господина Леру, нашего гостя и лучшего друга; позвольте мне вас представить ему как…

– Как неизвестную личность, имевшую когда-то счастье оказать вам услугу, – перебил его Бо Франсуа, – это мое единственное право на вашу благосклонность и на благосклонность ваших друзей.

Ни Даниэль, ни дамы не хотели более настаивать на обстоятельстве, о котором их родственник, казалось, умалчивал из деликатности.

– Ба! – весело сказал поставщик. – Кому же придет в голову во времена, которые мы теперь переживаем, судить о людях по их платью? Я всякий день вижу людей, залитых золотом и драгоценностями, и знаю в то же время, что в сущности люди эти голыши; с другой стороны, не встречаем ли мы на всяком шагу, под простым платьем людей… знавших лучшие времена?

– Не нам рассказывайте об этом, господин Леру, – ответила маркиза, – в продолжение года не носили ли мадемуазель де Меревиль и я крестьянских платьев, и с утра до вечера не сидели ли мы за прялкой? Вот что дают нам революции, и ни вы, ни Даниэль никогда не заставите меня согласиться…

Ладранж видя, что разговор принимает опасный оборот, поспешил прервать его.

– Извините, тетушка, – сказал он,– но мы забываем, что господин Готье только что с дороги, следовательно ему надобно…

– Благодарю вас, господин Ладранж, – в свою очередь перебил его Франсуа. – Правду говоря, я остановился в гостинице, где и оставил свои вещи; там же я и закусил немного. Но, – прибавил он, снова беспокойно оглядываясь по сторонам, – мне сказали, что я найду здесь нотариуса Лафоре, а между тем я его не вижу.

– Бедный старик уже улегся; от страха он заболел, и мы насилу добились от него нескольких несвязных слов.

Обстоятельство это, хотя, вероятно, он знал о нем и прежде, окончательно успокоило Бо Франсуа, и он с отлично сыгранным удивлением спросил:

– Со страха? Что ж такое с ним случилось?

Даниэль в нескольких словах рассказал о приключении с нотариусом на большой дороге. Бо Франсуа улыбнулся.

– А! – заговорил он насмешливо. – Так все-таки есть еще разбой в стороне здешней! Впрочем, этим происшествием Господь Бог наказывает Лафоре за его поступки против меня. Вы, кажется, мне сказали, что у него отняли эти двадцать тысяч экю, которые он вез?

– Нет, нет, – ответил смеясь Даниэль. – Старик умудрился-таки отстоять их у разбойников, вместе с некоторыми бумагами, которые, по его словам, очень важны.

– Важные бумаги? – живо переспросил Франсуа, но вскоре, оправясь, продолжал: – Итак, я не могу видеть господина Лафоре? Мне это очень жаль, потому что я должен отправиться, а мне необходимо бы переговорить с ним сегодня же вечером. Не могу ли я пойти к нему в комнату? Я не задержу его!

– Это будет бесчеловечно! Бедняга уже, верно, спит, и я не могу допустить, чтобы его разбудили для вашего дела.

– Как это, господин Готье? – спросила Мария с упреком. – Так, значит, вы только для свидания с господином Лафоре пришли в Меревиль?

– Конечно нет, – пробормотал Готье, опустив глаза, -все же, сознаюсь, что если бы не эта важная причина, приведшая меня сюда, может быть, уважение, сознание собственного ничтожества…

– О! Это очень дурно, господин Готье, – ответила молодая девушка задушевным голосом, – зачем отказываетесь вы видеть в нас ваших друзей? Послушайте, я вас прошу, останьтесь здесь с нами на несколько дней, чтобы быть свидетелем нашего счастья, которое отчасти вами же устроено.

– Моя дочь права, – прибавила маркиза, – надеюсь, что вы, господин Готье, согласитесь провести с нами наш семейный праздник; в свою очередь и я прошу вас об этом!

Бо Франсуа, все еще не поднимая головы, ответил грустным тоном:

– Извините меня, маркиза, и вы, мадемуазель, но я не гожусь для того общества, в котором вы живете; я уже испытал это и не хочу заставлять вас краснеть за себя перед избранными друзьями вашими, которые, вероятно, соберутся у вас по случаю этого праздника.

– Послушайте, милый мой Готье, – вмешался и Даниэль, – вы, я надеюсь, не откажете нам в этой любезности! Наконец, если вы того желаете, отложим в сторону вопрос, оставаться ли вам на нашу свадьбу или нет, а до тех пор отчего бы вам не ночевать сегодня в замке? Вам же надобно переговорить с нотариусом Лафоре, завтра утром вы найдете его свежим, здоровым, а я обещаю вам поддержать вас перед этим почтенным господином, который действительно чрезвычайный формалист и даже придирчив. Ну, так, значит, решено? Я велю сейчас же приготовить вам комнату насколько возможно покойную, хотя и не комфортабельную, предупреждаю вас!

Бо Франсуа находил тысячу отговорок и, наконец, согласился остаться тут до утра с видом человека, уступающего только из деликатности просьбам хозяев.

Позвав тотчас же всеведущего Контуа, Даниэль вполголоса начал ему что-то приказывать. Приказания, казалось, не были по вкусу меревильскому метрдотелю, потому что, по жестам его, можно было заключить, что он в страшной тревоге, даже в отчаянии. Между тем, он тотчас же вышел, чтобы приготовить все от него требуемое, все разместились около пылающего камина, и разговор сделался общим.

Тут наконец Франсуа, освободясь от своих некоторых, быть может, забот, явился тем скромным, простодушным, добрым малым, каким умел казаться при случае. Он особенно нравился Леру, от души хохотавшему его наивным выходкам. Между тем поставщик, заметя, что присутствие его стесняет людей, желавших, видимо, переговорить между собой, сославшись на усталость после дороги, что, впрочем, было и весьма натурально, выразил желание удалиться; и пять минут спустя, любезно простясь со всеми, он ушел в свою комнату.

Бо Франсуа, оставшись один с дамами и Даниэлем, подошел и облокотился на мрамор камина; он задумался и, казалось, рассеянно загляделся на бриллианты, блестевшие перед огнем.

– Итак, Готье, – спросил Ладранж, продолжая начатый разговор, – Лафоре до сих пор отказывается отдать вам наследство вашего отца? Но что ж за причина такому странному отказу?

– Я еще и сам не знаю, господин Ладранж. Как вы говорите, нотариус придирчив… Впрочем, надобно же ему наконец объясниться!

– Какая низость! – воскликнула маркиза. – Я никак не ожидала подобных вещей от этого старого Лафоре… Но, конечно, Даниэль, вы вступитесь в это дело, заставите его удовлетворить нашего родственника.

– Без сомнения, тетушка! Я потребую от нотариуса объяснения причин его странных поступков; но вы, Готье, не подозреваете ли вы тут чего?

– Решительно ничего! Разве какие-нибудь сплетни, нелепые слухи!… Наконец завтра узнаем, в чем дело. Но что бы там ни было, – прибавил он с поддельной покорностью судьбе, – я на все готов, и даже в случае нужды сумею примириться и с бедностью, которая уж для меня старая знакомая.

– Бедность! – живо вскрикнула Мария. – Что вы это говорите, кузен Готье? Неужели вы думаете, что мы допустили бы… Но как же вас считать бедным, когда вы сами стараетесь доказать противное?

– Я не понимаю вас!…

Мадам де Меревиль пошла за ящиком, где были рубиновые серьги, и, открыв его, подала Бо Франсуа.

– Знакомо вам это? – спросила она.

Готье, казалось, внимательно рассматривал камни.

– Великолепные рубины! – проговорил он наконец, – а так как я иногда торгую и драгоценными каменьями, то могу судить, что они очень дорогие.

– И кроме этого ничего не напоминает вам вид этой вещи?

– Ничего, – ответил Бо Франсуа, запирая ящик.

Мария была поражена.

– Послушайте, Готье, не можете же вы отрицать, что вещи эти от вас?

– А, между тем, отрицаю.

Опять молчание.

– В таком случае, – сказала Мария, – я не могу принять драгоценную вещь, происхождение которой я не знаю. А так как я не имею возможности отдать их назад тому, кто их прислал, то я их отошлю к директору соседнего приюта, чтобы их продали в пользу бедных.

– О, не делайте этого! – заговорил грустным, умоляющим голосом Бо Франсуа. – Зачем отвергать эту робкую дань незнакомца, не смеющего открыто предложить вам ее, несмотря на все чувство, которым и он проникнут к вам. Не может же Даниэль, ваш счастливый жених, ревновать вас за это; жестоко было бы с вашей стороны отказаться от подарка несчастного… Согласитесь надеть их в день вашей свадьбы! Это будет доброе дело с вашей стороны… Может быть, приславший и найдет какую-нибудь возможность увидать их на вас, а это будет облегчением его горю!

Слова эти, произнесенные дрожащим голосом, тронули всех присутствующих. Мария опустила голову, будто готовая заплакать.

– И вы все-таки упорствуете, Готье, – сказал Даниэль после минутного молчания, – в том, что не знаете адресанта этого подарка?

– Упорствую!

– Славный малый! Благородное сердце! – прошептала маркиза.

Вдруг Бо Франсуа, оставя свою грустную позу, улыбнулся, проговоря:

– Извините, я нагнал на всех вас тоску рассказами своими о страданиях бедняка, может быть, даже и не стоящего вашего сожаления… Еще раз извините… Я слишком мало имею прав на вашу дружбу, чтобы омрачать ваши семейные радости.

Между тем, было уже поздно, настала пора и расходиться. Готье, пожав руку Даниэлю, раскланялся с дамами.

– Кузен Готье, – проговорила Мария взволнованным голосом, когда тот проходил мимо нее, – красноречие ваше победило меня, я принимаю подарок и надену его в день моей свадьбы.

Бо Франсуа поклонился и вышел.

Дожидавшийся его в сенях Контуа молча повел его со свечкой в руках. Заставя его подняться по каменной лестнице и пройти холодной сырой галереей, он ввел его в комнату с оборванными и висевшими по стенам обоями. Несколько жалких стульев, таких же столов и кровать еще более жалкая, меблировали эту жалкую комнату. Впрочем, везде в комнате виднелось старание старого слуги сделать ее опрятнее. Большой огонь пылал в камине, белые салфетки покрывали сгнившие проточенные столы, а множество горевших свечей составляли целую иллюминацию. Наконец, Контуа сделал, что мог, и самая большая заслуга его заключалась в том, что он, чтобы успокоить гостей, уступал свою собственную комнату, а сам, за недостатком другого помещения в доме, должен был отправиться спать на конюшню.

Однако, несмотря на все усилия, Контуа, казалось, видел, что не мог скрыть худого положения хозяйства в замке, а потому в большом замешательстве, поставя свечку на стол, сказал:

– Господин Ладранж, конечно, предупредил вас, сударь, что вы будете дурно помещены на сегодняшнюю ночь? Мы сами только что сюда приехали, а уж сегодня столько народу в замке.

– Хорошо, хорошо! – беззаботно ответил Франсуа.

– Если вам, сударь, что понадобится, – Продолжал услужливый лакей, – то вам придется идти на другой конец коридора, чтоб позвать кого-нибудь; так как в этой части замка обыкновенно никто не живет, а потому не успели еще поправить и звонка.

– Довольно! – перебил его нетерпеливо Бо Франсуа; но в то время как Контуа собрался уже уходить, он спросил его, показывая на низенькую дверь, находившуюся около кровати.

– Куда ведет эта дверь?

– В комнату старого нотариуса, который нездоров. Я нарочно поместил около себя этого бедного господина, чтобы в случае надобности подать ему помощь; но ему, кажется, лучше. Сейчас я тихо входил к нему, он спит. Вероятно, он и всю ночь проспит спокойно, но если же он будет звать, я уж вас попрошу, сударь, сделать милость сказать мне, если сами не захотите помочь соседу. Ключ тут на туалетном столе.

Бо Франсуа отвернулся, чтобы скрыть свою радость, Контуа же принял это движение в другом смысле и, поняв из него, что гость торопится лечь, почтительно поклонился и вышел.

Едва смолк шум шагов старого слуги, как Бо Франсуа не в состоянии далее удержаться, принялся хохотать своим беззвучным смехом, как будто успех его предприятия превосходил его надежды.

Бросясь в кресло, он гордо проговорил:

– Отлично! Вот что значит быть смелым! Все исполняется по моему желанию. Нет ничего в мире лучше как поймать быка за рога; а это мой метод действовать… Этот дурак Лафоре еще ничего не сказал; Славно! Вот так удача! Я через окно еще видел, что старый трус не в силах был болтать. Но, ведь сказать одно слово можно так скоро! Наконец все идет как нельзя лучше. Ладранж ничего не подозревает, и я еще раз мог разыграть свою роль влюбленного в хорошенькую кузиночку, которая, право, смотрит на меня не очень-то сурово. Очень, очень хорошо! Но теперь что же, теперь, когда я здесь на месте, что же предпринять? Еще ждать? Но завтра этот проклятый нотариус, встав свежим и здоровым, первым долгом почтет сообщить, что знает, директору присяжных и показать ему бумаги, которые уж вероятно у него с собой. Ладранж же, несмотря на свои дружеские заявления, все-таки не совсем-то мне доверяет и при первом же слове вспыхнет и тогда… Черт возьми! Не следует допускать этого!

Он сделал движение, чтобы подняться, но новые мысли удержали его.

– А жаль! – ответил он сам себе задумчиво. – Я было придумал все так хорошо! Замешать в это дело этого Даниэля, так что на случай беды, он оказался бы моим соучастником. Потом вечером, в день свадьбы, когда весь дом будет ликовать, явиться мне тут со своим народом. Товарищи унесли бы бриллианты, драгоценности, портфели, а я на свою долю захватил бы и очаровательную Марию в ее венчальном наряде; я снес бы ее в Мюэстский лес и тогда славно бы я посмеялся над бешенством Ладранжа, которому этой штукой я разом бы отплатил за все его дерзости в прошлом! Да, великолепный план! и если б я мог подождать еще два дня… но как быть с этим сумасшедшим Лафоре?

И он глубоко задумался, потом вдруг поднял голову.

– Ба! – сказал он. – Прежде чем на что-нибудь решиться, надобно посмотреть, стоит ли мне из чего выбирать? Где-то мои дураки?…

И сняв башмаки, которые делали много шума в этой полуразрушенной комнате, где при малейшем движении все скрипело, он пошел и тщательно загородил мебелью дверь в коридоре, потом погасил все свечи кроме одной и отворил окно, выходящее в парк. Он три раза провел свечой по воздуху сверху вниз; вслед затем погасил и эту свечу, как все прочие.

Едва успел он подать этот сигнал, как услыхал невдалеке отлично подделанный крик ночной птицы.

– Хорошо! – сказал Бо Франсуа.

Несмотря на холод, он высунулся из окошка и стал ждать.

В нескольких футах от этого окна были поставлены огромные бревна, поддерживавшие подмостки, устроенные тут для ремонта наружной стороны этой части здания. Бо Франсуа улыбаясь глядел на них.

– Право, – бормотал он, – нам предоставляют всевозможные удобства, чтоб овладеть, когда нам только вздумается, этой старой развалиной.

Что-то вроде свиного хрюканья, раздавшееся внизу, привлекло его внимание.

– Лангжюмо, это ты?

– Я, Мег.

– Ну так влезай, здесь нам удобнее разговаривать.

И тотчас же главное бревно тихонько закачалось, из чего можно было заключить, что какое-то тяжелое тело подымалось вверх по его шероховатой поверхности; наконец, послышалось прерывистое дыхание и темная фигура неподвижно остановилась наравне с окном, у которого стоял Бо Франсуа.

– Я пришел, Мег, – проговорил задыхавшийся голос, – какие будут приказания?

Говорившему, казалось, было очень неудобно, и он имел сильное желание окончить поскорее разговор, но Бо Франсуа притворился, будто ничего не замечает.

– Нам некуда торопиться, – лукаво начал он, – черт возьми, Лангжюмо, какой ты нынче стал ловкий, с тех пор как женился! Честное слово, ты лазишь, как белка… Но скажи же ты мне, сколько вас тут внизу?

– Мег, – ответил Лангжюмо, у которого, по-видимому, моральное его затруднение увеличивало физическое, – я не хотел бы вредить товарищам, между тем…

– Гм, это что? – спросил свирепый атаман, глаза которого несмотря на темноту, сверкнули фосфорической искрой. – Еще раз, сколько вас тут?

– Нечего делать! Всего пять человек, Мег, считая тут и Борна де Жуи, который, как сами знаете, не на многое куда годится.

– Пять, а вас должно было быть восемь… Куда делись остальные?

– Я не… я не знаю, Мег. Но, простите, тут очень неловко сидеть, Мег, и мне дольше не продержаться.

И Лонгжюмо начал уже было спускаться, как страшное проклятие атамана снова остановило его.

– Кто эти трое, которых нет? – спросил Бо Франсуа.

Но, несмотря на сильное свое нежелание, он должен был назвать виновных; это оказались: Гро-Норманд, Сан-Пус и Санзорто.

– Где же они могут быть в настоящее время?… – спросил Бо Франсуа.

– Послушайте, Мег! Не следует, может, так уж их осуждать, – ответил Лангжюмо, который, как добрый товарищ, хотел как-нибудь смягчить вину отсутствующих. – В этом проклятом парке чертовски холодно, а день был тяжелый. Наши люди тотчас же и смекнули, что дела ночью не будет. Видите ли, нас слишком мало, чтобы пробовать осаждать замок, к тому же и из деревни могут услышать, а там еще остались два вассеровских жандарма, не говоря о мужиках, которые захотят, конечно, присоединиться. Вот поэтому-то, зная вашу осторожность, они и порешили между собой: "Сегодня вечером ничего не будет!", а так как они совсем замерзли, то Гро-Норманд и Санзорто пошли погреться в один из соседних кабаков да верно там и напились. Что касается до Сан-Пуса, у него, кажется, завелось знакомство здесь неподалеку на ферме, я предполагаю…

– Хорошо, – перебил его Бо Франсуа, – я научу этих негодяев дезертировать. Получат палки, да еще от меня самого.

Между тем, произнося это решение, атаман вовсе не казался столь свирепым, как того следовало ожидать ввиду важности вины. Лонгжюмо, терпевший в это время пытку, сидя на своем бревне, почти со стоном опять начал'

– Так, Мег, какие же будут приказания?

– Уверен ли ты, что два вассеровских жандарма здесь в деревне?

– Совершенно уверен. Борн их видел. Кроме того, еще меревильский франк нам говорил, что Вассер рыщет здесь по окрестностям и с минуты на минуту может вернуться в деревню.

– В таком случае, – проговорил как будто сам с собою Бо Франсуа, – конечно, нечего уж тут и думать действовать силой в эту ночь, нас так мало… но, – прибавил он, кусая себе губы, – по мне и так будет ладно… Я один и без шума сделаю то, что нужнее всего сделать в настоящее время, остальное само собой придет. – Потом, обратясь к Лонгжюмо, он прибавил: – Вы все оставайтесь тут внизу около этих подмостков, сидеть молча, неподвижно до нового приказания. Если я вам покажу зажженную свечу, как сейчас сделал, то это будет значить, что вас мне более не нужно, и вы можете идти греться и спать где хотите. До этого же не шевелитесь и будьте внимательны. Завтра сбор на всегдашнем месте сходки. Понял ли?

– Да, Мег, – ответил тот, живо спускаясь вниз, и вскоре свободный вздох его доказал, что он благополучно добрался до земли.

Бо Франсуа тихо запер окошко.

– Итак, уж если мне нечего выбирать, то поторопимся к тому, чего отложить нельзя. Ну, господин Лафоре, потягаемся!

Бо Франсуа подошел к двери, за которой спал нотариус и, приложив ухо к скважине, долго и молча слушал.

Большая часть ночи уже прошла, во всех окнах замка огни один за другим давно погасли, и во всем этом старинном доме царствовала мертвая тишина; только по временам северный ветер с каким-то заунывным воплем вертел заржавевшие флюгера на крыше.

Нотариус Лафоре спал легким, болезненным сном, полным видений; а лихорадочно багровый цвет лица его свидетельствовал о сильном волнении, пережитом им в этот вечер. Разбуженный шумом передвигаемой около его кровати мебели, он конвульсивно поднялся и чуть слышно произнес:

– Кто там, чего от меня хотят?

– А, наконец-то вы, господин Лафоре, проснулись, -сказал кто-то очень осторожно около него, – и прекрасно! Очень рад, что могу наконец поговорить с вами…

Бедный нотариус, мысли которого еще не совершенно прояснились, живо отдернул занавеску, чтобы посмотреть, что за личность пришла с ним говорить в ночное время. Слабый свет от мерцавшей на камине лампы сгущал еще более темноту в остальной комнате. Вдруг к нему явилась человеческая фигура, высокого роста и насмешливо спросила:

– Как же это? Честнейший и аккуратнейший из всех нотариусов, вы не узнаете одного из своих клиентов?

На этот раз старый законник окончательно пришел в себя.

– Господин Готье! – проговорил он с ужасом, -Франсуа Жиродо, здесь, в моей комнате!… Я пропал!

И он снова упал на постель.

– Говорите тише! – грубо сказал ему Бо Франсуа. – А нет, так… Что ж тут удивительного, – продолжал он иронически, – что я здесь у своих родственников? Благодаря Бога, вы не успели еще лишить меня их дружбы, и они совершенно готовы присоединиться ко мне, чтобы принудить вас отдать мне мое наследство, неправильно вами задерживаемое…

– Сжальтесь надо мной, господин Готье! – прервал его старик, складывая руки. – Не делайте мне зла, я вам все отдам… Обещаю вам, клянусь вам!…

– Мы вот еще посмотрим, приятель, насколько ты чистосердечен; прежде всего нам надобно условиться о некоторых вещах, и если вы захотите обмануть меня, то, предупреждаю, раскаетесь! Вы довольно знаете обо мне подробностей и можете быть уверенным, что я шутить не люблю.

И он сел у изголовья Лафоре.

– Как я понял в бытность мою у вас, причина отказа вашего отдать мне наследство моего отца, – продолжал Бо Франсуа, – проистекает от невыгодных сведений, собранных вами обо мне. Вы имеете доказательства, что незаконный сын Михаила Ладранжа был не кто другой, как так называемый, Франсуа Жиродо, приговоренный Дурдонским трибуналом за разные грешки к тридцатилетней работе в рудниках. Приобретенные вами удостоверения такого рода, не оставляют более никакого сомнения в том, что Франсуа Жиродо и Франсуа Готье -одна и та же личность; из уважения же к почтенному семейству, которое открытием этого обстоятельства будет обесчещено, вы свято храните это дело.

Кроме того, этот Франсуа Жиродо, по вашим расчетам, долженствовавший еще быть в тюрьме долгое время, оказывается совершенно свободным и, мало того, со всеми нужными документами является к вам, как сын покойного Михаила Ладранжа. Сначала вы его признали в этих правах и даже отрекомендовали его семействам Ладранж и Меревиль; но с тех пор, как сделали это новое открытие, вы отказываетесь выдать требуемые им у вас сто тысяч экю, так как объясняете себе: что Франсуа Готье под именем Жиродо был присужден к наказанию, влекущему за собой политическую смерть, то и не может наследовать имущества после отца, которое должно неминуемо перейти к Даниэлю Ладранж и Марии де Меревиль.

Ну скажите, любезнейший мой Лафоре, не точно ли я угадал обоюдное наше с вами положение? И теперь не было ли у вас целью поездки, кроме того, что привезти им деньги на их доли из наследства, также сообщить и об этом обстоятельстве моему могущественному братцу?

Нотариус невыносимо страдал и только с трудом мог выговорить:

– Это правда… но я вам отдам деньги… и… и ничего не скажу господину Ладранжу.

– Очень хорошо! Но неужели вы думаете, что я удовлетворюсь обещаниями или даже клятвой с вашей стороны? Предупреждаю вас, мне нужны более верные гарантии. Для начала, так как я подозреваю, что вы должны иметь, во-первых, акт, свидетельство о тождестве Франсуа Жиродо с Франсуа Готье, во-вторых, выписку из постановления Дурдонского трибунала об упомянутом Жиродо. Вы должны были взять все эти бумаги с собой, чтоб показать их моему дорогому родственнику, в приятной надежде, что, пользуясь своей властью, господин Ладранж велит меня тотчас же арестовать, что чрезвычайно упростило бы в его пользу дело о наследстве… Итак, господин Лафоре, мне нужны эти бумаги, где они у вас?

– У… у меня их нет, – пробормотал старик, конвульсивно двигаясь на своей постели.

– Они у вас, сударь! Я убежден в этом; правда, я не нашел их в вашем платье, которое я сейчас все тщательно пересмотрел; значит, вы их спрятали куда-нибудь, где они?

– Их у меня уже более нет… Может, они остались в том чемодане, отнятом у меня разбойниками на большой дороге.

– Лгун! Остановившие вас люди – моя шайка, и я сам открыл чемодан, где кроме белья и платья ничего не было. Разве вы не узнаете моего голоса? Ведь это я сказал вам: "мы еще увидимся", – и, как видите, я держу слово.

Лафоре чувствовал, что дрожь его усиливается, но не мог ничего выговорить.

– Мне кажется, господин Лафоре, что вы еще не знаете, – продолжал полушутя, с полуугрозой Франсуа, – на что я способен. А между тем, я уже сказал вам сейчас, что не далее сегодняшнего вечера я предводительствовал большой шайкой разбойников, от которой вы избавились только каким-то чудом; вследствие этого, не содрогнетесь ли вы при мысли, что находитесь со мной один в этой комнате, настолько уединенной от всего дома, что крика вашего никто не услышит, и поэтому вы находитесь в полной от меня зависимости.

Чересчур уж сильный страх развязал язык несчастному нотариусу.

– Берегитесь! Вы не посмеете в доме такого лица!

– Ба! – начал Бо Франсуа с презрительной улыбкой, – уж не думаете ли вы, что я боюсь этого гордеца Даниэля? Я его так запутал в свои сети, что когда между нами произойдет разрыв, то он не посмеет ни говорить, ни действовать против меня… Что касается до этого дома, то, уверяю вас, он в полной моей зависимости; мне стоит только отворить окно, и завтра же никого не будет в живых из здешних обитателей, да и от самого дома останется одна груда пепла…

На этот раз Лафоре испустил несколько слабых, бессвязных звуков.

Выведенный из терпения, Бо Франсуа начал уже с энергичной угрозой'

– Наконец, кончим ли мы? Тысячу чертей! Где бумаги? Мне их надобно сейчас же!…

Но он напрасно ждал звука, знака, который указал бы ему отыскиваемый предмет, нотариуса только конвульсивно подергивало, и он тихо стонал. Мег, взбешенный, уже занес руку, как вдруг явилось у него подозрение. Он наклонился к нотариусу и, сдернув с него одеяло, стал всматриваться ему в лицо; но так как в комнате было слишком темно, то он бросился, зажег свечу от лампады и возвратясь, поднес огонь к самому лицу Лафоре.

Тут он увидал и тотчас же понял несчастное положение, до которого довела старика усталость и сильное душевное потрясение. Лицо его было налито кровью, глаза вылезли из орбит, и заплетавшийся язык говорил о явном параличе. Бо Франсуа с минуту постоял, глядя на него, потом вдруг расхохотался.

– Апоплексический удар! – сказал он молодцевато. -Натуральная апоплексия; право, уж это слишком удачно! И можно сказать, любезнейший мой Лафоре, что вы в высшей степени обязательны, честное слово! Я ломаю себе голову и немало, как бы отделаться от вас, не возбудив подозрений, и вот вы сами, безо всякого побуждения с моей стороны, выводите меня из затруднения. Положительно невозможно быть любезнее!

Ужасное слово "апоплексия", казалось, достигло до оцепеневшего уже сознания умирающего, сверхъестественным усилием он овладел языком и медленно произнес:

– Доктора… помощи… пу-стить кровь!…

– Поздно уж! – флегматически ответил Бо Франсуа. -Впрочем, милый мой нотариус, ведь если бы вы сами не так ловко распорядились, то я вынужден бы был принять крайние и очень крутые меры; а потому уж лучше пусть все так обойдется! Что же касается до бумаг, то так как вы не хотите, или не можете говорить, то я постараюсь сам убедиться, не спрятали ли вы их где-нибудь здесь?

И он начал пересматривать все в комнате. Обшарив мебель, вторично пересмотрев все платье умирающего, он подошел к кровати, которую перерыл всю до нитки. Несчастный, казалось, уже не был в состоянии ни видеть, ни слышать, лежа совершенно неподвижно. Все члены туловища его уже вытянулись, между тем, в глазах иногда вспыхивал сознательный огонек, скоро долженствовавший совсем потухнуть.

Бо Франсуа окончил наконец свои бесполезные поиски.

– Нет, ничего нет! – сказал он сам себе. – Я верно не так понял слова ЛаДранжа, потому что, будь эти бумаги у нотариуса, я их непременно бы нашел. В сущности, на что были ему эти бумаги? Лафоре, стоило только слово сказать судье, в чем дело, так тот уж нашел бы их. Опасно тут было бы объяснение между ними, а этого-то объяснения теперь бояться нечего!… Значит, все идет отлично!

И тщательно расставив мебель по местам, он вернулся к умирающему, произнеся глумливо:

– Покойной ночи, господин Лафоре. Меж нами будь сказано, вы гасконцем выпутались из этого разговора… но я не в претензии и желаю вам покойного сна!

Он ушел на цыпочках, а войдя в свою комнату, тихо, без шума запер дверь.

Минуту спустя он подошел к окну и зажженной свечой сделал условленный знак, чтоб распустить своих товарищей.

– Ну вас к черту! – прошептал он весело. – В настоящее время мне ничего не остается более, как спать. – И он бросился в постель, не обращая внимания на доносившиеся из другой комнаты стоны, все более и более слабевшие.