Онлайн чтение книги Сигнал к капитуляции
Часть третья. Осень

Глава 18

Люсиль ждала автобуса на площади Альма. Она нервничала. Ноябрь выдался на редкость холодным и дождливым. Под навес на остановке набралась целая толпа озябших, угрюмых, раздраженных людей. Люсиль предпочла остаться под дождем. Мокрые волосы липли к лицу. Она забыла сразу купить посадочный талон, и какая-то женщина злорадно усмехнулась, заметив, как минут через шесть Люсиль наконец спохватилась. Вот когда Люсиль пожалела, что осталась без машины. Она представила, как тяжелые капли разбиваются о капот, как на мокром асфальте машину чуть заносит на поворотах. И подумала, что если в деньгах и есть что хорошее, то это возможность избежать вот такого кошмара: очередей, толкотни, нервов. Она возвращалась из кинозала дворца Шайо. Антуан очень советовал, почти приказал, посмотреть очередной шедевр Пабста. Фильм действительно оказался шедевром. Но Люсили пришлось полчаса отстоять за билетами в толпе шумливых и непочтительных студентов. И ей подумалось, что приятней было бы остаться дома и спокойно дочитать завлекательный роман Сименона. Уже полседьмого. Она вернется позже Антуана. Может, это послужит ему уроком. А то у него появилась навязчивая идея вытаскивать ее из дому, вовлекать во внешнюю жизнь. Он утверждает, что после трех лет бурной светской жизни ненормально, даже дико замкнуться в четырех стенах, избегать людей. А она не могла ему объяснить. Нельзя же признаться, что, познав другую жизнь, слишком трудно вновь привыкать к пустому карману, к очередям, к талонам на автобус. Теряешь вкус даже к прогулкам по Парижу, самому прекрасному городу на свете. Такой разговор был бы унизителен для обоих. Когда ей было двадцать, она жила в бедности, но не хотела к этому возвращаться в тридцать.

Автобус наконец подошел. В него залезли счастливые обладатели первых номеров. Ее очередь еще далеко. Оставшиеся понуро побрели обратно к своей стеклянной конуре. Почти животная тоска охватила Люсиль. Если повезет, через полчаса она сядет. От остановки до дома еще пешком метров триста. Все равно придется тащиться под дождем. Она вернется усталая, растрепанная, некрасивая. Антуан примется расспрашивать про фильм, а ей бы хотелось сказать ему про сутолоку, про автобусы, про то, как убивает ее адский ритм жизни людей, вынужденных работать. Но говорить об этом нельзя, Антуан расстроится. Следующий автобус проехал мимо, даже не замедлив хода. Люсиль решила пойти пешком. К очереди подошла и остановилась рядом пожилая женщина. Повинуясь внезапному порыву, Люсиль протянула ей свой талон:

– Возьмите, я, пожалуй, пройдусь.

Ей показалось, что женщина посмотрела на нее вопросительно, почти враждебно. Может, решила, что Люсиль сделала это из жалости. Бог знает, что она подумала. Люди так недоверчивы. Они с головой ушли в свои заботы и неприятности. Мозги у них запудрены глупыми телепередачами, идиотскими газетными статьями. Они забыли, что бывают просто бескорыстные поступки.

– Мне тут недалеко. Да и ждать нет времени. А дождь, похоже, стихает, правда? – извиняющимся, почти умоляющим тоном добавила Люсиль.

На самом деле дождь как раз припустил. Люсиль подумала: «Какая разница, что она мне ответит? Не хочет брать талон – выброшу. Охота ей лишних полчаса мокнуть, ей же хуже». Люсиль сама себе удивлялась: «Что со мной? Почему было не сделать как все – просто бросить талон? Что за мания всем нравиться? О каком добросердечии может идти речь на площади Альма, да еще в этот час? С чего я вбила в башку, будто все должны меня любить? Братские отношения, благородные порывы – все это подходит богатым, в уютном баре за стаканчиком виски, или во время революции». Но в глубине души Люсили хотелось поверить в обратное. Женщина протянула руку и взяла талон.

– Вы очень любезны, – сказала она и улыбнулась. Люсиль ответила ей неуверенной улыбкой и пошла. Она шла по набережным, через площадь Согласия, по рю де Лилль, вспоминая, как однажды проделала этот же путь в день знакомства с Антуаном. Тогда было начало весны. Было тепло. Они отправились пешком, потому что им так хотелось. Сейчас она бы с удовольствием поехала на такси. «Хватит ворчать, – одернула себя Люсиль. – Что мы делаем нынче вечером?» Ах да, они приглашены к журналисту Люке Сольдеру. Это приятель Антуана. Он весь какой-то дерганый, болтливый и способен часами рассуждать на отвлеченные темы. Общение с ним забавляло Антуана. Может, оно забавляло бы и Люсиль, если б не жена Люки. Погрязшая в домашних заботах, она всякий раз пыталась развлечь Люсиль разговорами о безденежье и женских болезнях. К тому же Николь одержима манией экономии, так что стряпня ее малосъедобна. «Вот бы поужинать в „Реле-Плацца“, – пробормотала Люсиль на ходу. – У стойки я выпила бы с барменом холодный дайкири, а потом заказала бы гамбургер и салат. Вместо жидкого супа, мерзкого рагу, засохшего сыра и вялых фруктов. Неужели только богачи могут позволить себе изысканную простоту?» Она тешила себя этой картинкой: полупустой бар «Плацца», на стойке, как всегда, гладиолусы в вазах, приветливое лицо метрдотеля. Она одна за столиком, листает газету, рассеянно поглядывая на американок в норковых манто. Люсиль спохватилась, что в этих мечтах нет места Антуану, и у нее защемило сердце. Уже давно ей не случалось ужинать без него, но она почувствовала себя виноватой, как если б все было на самом деле. Она ускорила шаг, почти бегом поднялась по лестнице. Антуан валялся на кровати с «Монд» в руках. Видно, это ее судьба – мужчины, читающие «Монд». Антуан встал, она приникла к нему. Он был большой и теплый, от него пахло табачным дымом. Никогда, никогда ей не надоест его длинное худое тело, светлые глаза, большие ладони, ласкающие сейчас ее волосы. Он принялся рассуждать о глупых женщинах, разгуливающих под дождем.

– Как тебе фильм? – наконец поинтересовался он.

– Замечательно.

– Прав я был, что тебя туда отправил?

– Прав.

Люсиль в этот момент была в ванной, вытирала мокрые волосы. Произнося «прав», она посмотрела на себя в зеркало. По лицу блуждала незнакомая прежде улыбка. Секунду Люсиль изучающе ее разглядывала, потом провела по зеркалу полотенцем, словно пытаясь стереть нежелательную сообщницу.

Глава 19

По вечерам, около половины седьмого, они встречались в маленьком баре на рю де Лилль. Поджидая Антуана, Люсиль болтала с гарсоном по имени Этьен. Он был смазлив и ужасно разговорчив. Антуан подозревал, что он питает к Люсили далеко не братские чувства. Помимо того, Этьен считал себя знатоком лошадей. Следуя его наставлениям, Люсиль несколько раз играла на скачках. Результат оказался самый что ни на есть плачевный. Так что подозрительность, с какой Антуан обычно на них поглядывал, объяснялась не только ревностью, но и опасениями финансового краха. У Люсили было прекрасное настроение. Накануне они заснули очень поздно. Всю ночь они строили планы на будущее – туманные, но далеко идущие. Сейчас она уже не могла припомнить, что они там решили, но твердо знала, что осуществление вышеназванных прожектов даст им возможность поехать на отдых к морю или в Африку или снять на лето домик под Парижем. Этьен с пылающим взором расписывал ей некоего Амбруаза Второго (ставка один к десяти), который завтра же, вне сомнений, выиграет скачки в Сен-Клу. Последняя тысячефранковая бумажка, сиротливо покоившаяся в кармане Люсили, уже готова была вот-вот перекочевать к Этьену. Но тут появился Антуан. Вид у него был радостно-возбужденный. Поцеловав Люсиль, он заказал два виски. Учитывая, что было двадцать шестое число, это могло означать лишь одно: случилось нечто из ряда вон выходящее.

– Что стряслось? – поинтересовалась Люсиль.

– Я говорил с Сире, – выпалил Антуан. В глазах Люсили отразилось недоумение. – Ну как же, Сире, редактор «Ревю». Он берет тебя на работу. У них есть место в архиве.

– В архиве?

– Ага. Это довольно занятно, и работа не пыльная. Он будет платить тебе сто тысяч в месяц, для начала совсем неплохо.

Люсиль растерянно посмотрела на него. Теперь она вспомнила, о чем они говорили ночью. Они решили, что то, как она живет сейчас, не жизнь. Ей надо чем-нибудь заняться. Она с энтузиазмом подхватила мысль о работе и даже набросала идиллическую картину грядущих трудовых будней. Она найдет место в газете. Все выше взбираясь по служебной лестнице, станет знаменитой журналисткой, пишущей о женских проблемах. Конечно, придется много работать, но у нее хватит упорства и целеустремленности, она добьется успеха. Они переедут в роскошную квартиру, платить за которую будет газета, – ведь им придется часто принимать разных людей. Но каждый год они хотя бы на месяц станут сбегать от этой суеты и отправляться в плавание по Средиземному морю. Она рассуждала с таким воодушевлением, что Антуан, поначалу настроенный скептически, тоже увлекся ее прожектом. Да и кто в силах устоять перед аргументами Люсили, когда она возводит воздушные замки? Господи, что же она вчера пила, что такое читала, чтобы ввязаться в подобную историю? Сейчас она не ощущала в себе ни честолюбия, ни упорства. Работать ей хотелось не больше, чем, скажем, повеситься.

– Для такого еженедельника это вполне приличная зарплата, – добавил Антуан.

Он чуть не лопался от гордости. Она взглянула на него с умилением: он принял всерьез их ночные разговоры. Ему, верно, пришлось поставить на ноги весь Париж, чтобы найти ей место. В Париже полно светских женщин, страдающих от безделья и впадающих в депрессию на почве скуки. Любая из них сама бы охотно заплатила, чтоб хоть полы мыть, лишь бы это были полы какого-нибудь издательства, газеты или Дома моделей. А этот чокнутый Сире согласен платить зарплату ей, ни о чем, кроме безделья, и не мечтающей. Странная штука жизнь. Люсиль изобразила что-то вроде улыбки.

– Ты не рада? – спросил он.

– Это слишком хорошо, – мрачно отозвалась она.

В его взгляде промелькнуло любопытство. Он знал, что обычно она сожалеет о решениях, принятых ночью. Еще он знал, что она не посмеет об этом сказать. Но он был совершенно уверен, что невозможно не скучать, ведя такой, как Люсиль, образ жизни. В конце концов она от этого устанет, а заодно и от него самого. К тому же внутренний голос нашептывал, что прибавленные к его зарплате сто тысяч франков улучшат их финансовое положение. Со свойственным многим мужчинам оптимизмом он представлял, как Люсиль каждый месяц покупает себе парочку недорогих платьев. Пусть не творения знаменитых модельеров, но она прекрасно сложена, ей все пойдет. Она сможет ездить на такси, будет видеть людей. Постепенно она заинтересуется политикой, происходящим в мире, в ней проснется интерес к людям. Конечно, в минуты возвращения домой ему будет недоставать ее, затаившейся в квартире, как зверек в своей норке. Ему будет скучно без этой странной женщины, живущей лишь книгами да любовью. Но все-таки ему будет спокойней. В ее застывшей жизни не существовало ничего, кроме настоящего, будущее просто отметалось. Это пугало и даже оскорбляло Антуана. Он чувствовал себя декорацией на съемочной площадке, декорацией, которую неминуемо сожгут, отсняв последний кадр.

– Когда начинать? – спросила Люсиль.

Теперь она улыбалась по-настоящему. В конце концов, отчего не попробовать? Работала же она когда-то в юности. Конечно, ей будет смертельно скучно, но необязательно делиться этим с Антуаном.

– В первых числах декабря. Дней через пять-шесть. Ты рада?

Она бросила на него недоверчивый взгляд. Неужели он и правда полагает, что можно этим ее обрадовать? Ей уже случалось замечать в нем черточки садизма. Но у него такой невинный вид, вопрос прозвучал столь простодушно. Она серьезно кивнула:

– Да, конечно. Ты прав, долго так не могло продолжаться.

Он перегнулся через стол и поцеловал ее так порывисто, так нежно, что ей стало ясно: он все понимает. Люсиль улыбнулась, и они вместе снисходительно посмеялись над ней. Она почувствовала облегчение от того, что он сумел ее разгадать. Ей не хотелось, чтобы он обманывался на ее счет. Но в то же время было неприятно, что он разыграл ее.

Вечером, дома, Антуан с карандашом в руках занялся математическими выкладками. Результаты его расчетов оказались самыми обнадеживающими. Он учитывал все – квартплату, телефон, прочую прозу жизни. На свои сто тысяч Люсиль сможет одеваться, платить за транспорт, обедать. В «Ревю» прекрасная столовая, иногда он тоже будет заходить к ней в обед. Люсиль, сидя на кровати, слушала его словно в оцепенении. Ей хотелось сказать, что платье от Диора стоит триста тысяч, что она ненавидит метро, даже без пересадок, что одно лишь слово «столовая» внушает ей неодолимое отвращение. Ее снобизм неизлечим. Но когда Антуан наконец прекратил кружить по комнате и обратил к ней свое вдохновенное, радостно-недоверчивое лицо, она ответила ему искренней, счастливой улыбкой. Он вел себя, как ребенок. Вернее, подсчитывал мелочи, как ребенок, а бюджет составлял, как министр. Как и для большинства мужчин, цифры были для него игрой. Быть по сему! Пусть ее жизнь управляется этими несбыточными расчетами, раз они вышли из-под его карандаша.

Глава 20

У Люсили было такое чувство, точно она провела уже долгие годы в «Ревю», хотя она начала работать всего две недели назад. Архив размещался в большой серой комнате, загроможденной столами, шкафами и картотеками. Единственное окно выходило на узенькую торговую улицу. Ее напарницей оказалась молодая женщина по имени Марианна, очень любезная и деловая. Она была на четвертом месяце беременности. С одинаково нежным и заботливым выражением Марианна рассуждала о будущем еженедельника и своего ребенка. Она была уверена, что родится мальчик. Поэтому всякий раз, когда она высокопарно заявляла что-нибудь вроде «у него большое будущее», Люсиль терялась в догадках, кто имеется в виду – «Ревю» или еще не родившийся Жером. Они делали вырезки из газет и подшивали их по папкам. Им заказывали подборки об Индии, о пенициллине, о Гарри Купере. Они выдавали папки и, получив их назад в растерзанном виде, приводили в порядок и расставляли по местам. Люсиль раздражала не столько сама работа, сколько вечная атмосфера озабоченности, нарочитой серьезности, царившая в офисе, – ненавистный ей дух деловитости. Ей все уши прожужжали разговорами о работе. В начале второй недели в редакции состоялось собрание персонала. Это походило на совещание в улье, где пчелы назойливо жужжат навязшие в зубах истины и куда из лицемерия пригласили еще и муравьев с первого этажа и из архива. Битых два часа Люсиль ошалело созерцала человеческую комедию – то, как подхалимство, самодовольство, показная серьезность и посредственность наперегонки соревновались в заботе об увеличении тиража Жеромова конкурента. Только трое не изрекали глупостей. Первый дулся на весь белый свет. Вторым был сам редактор, и Люсили показалось, что он ошеломлен происходящим не меньше ее. Третий выглядел попросту умным человеком. Дома она нарисовала Антуану эпическую картину этого собрания. Он очень смеялся, но потом сказал, что она все преувеличивает и видит в черном цвете. Люсиль таяла на глазах. Ей было так тоскливо, что в обеденный перерыв она не находила сил доесть сандвич. Первое посещение столовой стало и последним. Она обедала в ближайшей кафешке, но за столом больше читала, чем ела. Рабочий день заканчивался в шесть, а иногда и в восемь (Люсиль, милочка, простите, что я вас задерживаю, но послезавтра у нас выпуск). Люсиль пыталась поймать такси, потом, потеряв надежду, спускалась в метро. Обычно она ехала стоя. Сражаться за сидячее место казалось унизительным. У ее спутников были усталые, озабоченные, суровые лица. В ней подымалось чувство протеста, причем она больше думала о них, чем о себе: ей казалось совершенно очевидным, что она всего лишь в странном сне и вот-вот проснется. Зато дома ее ждал Антуан. Он обнимал ее, и в его объятиях она вновь оживала.

На пятнадцатый день Люсиль не выдержала. В час дня она пошла в кафе и, к великому изумлению гарсона, заказала коктейль. Потом второй. Раньше она никогда там не пила. Полистав взятое с собой досье, она зевнула и захлопнула папку. Ей дали понять, что она может написать несколько строчек на эту тему, и если хорошо получится, их опубликуют. Но она была не в силах написать и строчки. Во всяком случае, сегодня. Вернуться сейчас в эту серую комнату было выше ее сил. Она не могла больше играть навязанную ей роль энергичной молодой женщины перед людьми, изображающими великих писателей или деловых людей. Все это дрянные роли. По крайней мере дрянная пьеса. А если Антуан прав и пьеса, в которой она участвует, вполне нормальна и полезна, значит, нехороша ее собственная роль. Или просто не для нее написана. Но Антуан не прав. Теперь она была в этом уверена. Выпитые коктейли ярко высветили очевидную истину. Иногда алкоголь придает взгляду на жизнь беспощадную зоркость. Сейчас перед Люсилью раскрылись тысячи мелких обманов, которыми она сама себя усыпляла, пытаясь убедить, что счастлива. Она несчастна, и это так несправедливо! Жгучая жалость к себе переполняла ее. Она заказала еще коктейль. Гарсон сочувственно спросил: «У вас что-нибудь не ладится?» – «Все», – мрачно ответила Люсиль. Гарсон сказал, что бывают дни, когда белый свет не мил, и посоветовал заказать сандвич. И вообще побольше есть. А то недолго и туберкулез заработать, как его кузен. Тот уже полгода в горах лечится. Значит, гарсон заметил, что она почти ничего не ест, значит, беспокоится о ней, хотя она с ним едва знакома, значит, он ее любит. У Люсили выступили слезы на глазах. Помимо ясности ума алкоголь прибавлял ей и сентиментальности. Она просто об этом забыла. Она заказала сандвич и прилежно открыла книжку Фолкнера, взятую с утра у Антуана. Ей сразу же попался монолог Гарри.

«Серьезность. От нее все наши беды. Я тут понял, что только беспечности мы обязаны лучшим, что в нас есть, – созерцательностью, ровным настроением, ленью; благодаря ей мы не мешаем жить окружающим и сами можем наслаждаться жизнью: есть, пить, заниматься любовью, нежиться на солнце. Нет в жизни большей радости, чем знать, что свободно дышишь и живешь в тот краткий срок, что отпущен нам на земле».

Люсиль захлопнула книгу, расплатилась и вышла из кафе. Вернувшись в редакцию, она пошла к Сире, сказала, что увольняется, и попросила не говорить об этом Антуану. Она держалась раскованно, улыбалась. Сире был ошеломлен. Поймав такси, Люсиль поехала в ювелирный магазин на Вандомской площади. Там она за полцены продала жемчужное колье, подаренное Шарлем на Рождество. Она заказала копию из фальшивого жемчуга, не обращая внимания на заговорщицкий взгляд продавщицы. Полчаса провела в «Зале для игры в мяч» перед картинами импрессионистов. Потом еще два часа в кино. Вечером она сказала Антуану, что начинает привыкать к работе. В конце концов, лучше обманывать его, чем себя.

Пятнадцать дней Люсиль была счастлива. Она вновь обрела Париж. Она ублажала свою лень, теперь у нее были для этого средства. Она жила, как привыкла жить, только тайком. Она чувствовала себя прогульщицей. Запретный плод всегда сладок. На втором этаже ресторанчика на левом берегу она обнаружила что-то вроде бара-библиотеки. Она стала часто туда заглядывать и постепенно свела знакомство с тамошними бездельниками и пьяницами. Один из них, старик с благородной внешностью, выдававший себя за князя, как-то пригласил ее пообедать в «Рице». Собираясь, Люсиль целый час вертелась перед зеркалом, решая, какой из подаренных Шарлем костюмов меньше вышел из моды. Было нечто нереальное и восхитительное в этом обеде, в обстановке, в обществе человека, с серьезным лицом лгавшего про свою жизнь. Его рассказ напоминал Толстого и Мальро одновременно. Она из вежливости тоже рассказала о себе. То была повесть в духе Скотта Фицджеральда. Итак, он – русский князь и историк. Она – богатая американская наследница, чуть лучше образованная, чем это обычно бывает. В жизни обоих было слишком много любви и слишком много денег. Официанты так и порхали вокруг их столика, а они вспоминали Пруста, которого оба очень любили. Счет за обед, вероятно, подорвал финансы «князя» на весь следующий месяц. В четыре они расстались в полном восторге друг от друга.

По вечерам Люсиль рассказывала Антуану тысячи забавных историй из повседневной жизни редакции. Он хохотал до упаду. Она лгала, потому что любила его, потому что была счастлива и хотела разделить с ним это счастье или хоть как-то сделать его счастливым. Конечно, рано или поздно все откроется. В один прекрасный день Марианна ответит по телефону, что Люсиль уже месяц как на минуточку вышла. Поскольку каждый день этого безоблачного счастья мог стать последним, он обретал особую ценность, особый аромат. Она покупала Антуану галстуки, пластинки, книги. Она выдумывала авансы, гонорары, сверхурочные. Ей было весело, и она заражала Антуана своим весельем. На деньги, вырученные за колье, можно было позволить себе два месяца праздной жизни, два месяца роскоши и лжи, два месяца счастья.

Полные праздности, одинаковые дни сменяли друг друга. Дни, переполненные пустотой. Дни, бурные оттого, что так спокойны. Ничем не примечательные, бесцельные дни лениво перекатывались в безбрежном океане времени. Они напоминали ей студенческие годы, тогда она часто прогуливала занятия в Сорбонне. Сейчас ей снова было что прогуливать, что преступать. Шарль никогда не спрашивал, как она проводит свободное время, при нем Люсили не приходилось скрываться. С Антуаном все иначе. А лучшие воспоминания детства – память о той сладкой и нежной лжи, когда обманываешь и других, и себя, и будущее. Люсиль знала, что с каждым днем приближается к неотвратимой катастрофе. В конце пути ее неизбежно ожидал гнев Антуана, утрата его доверия. Ему придется примириться – она никогда не сможет жить нормальной, размеренной жизнью, какую он ей предлагает. Она отдавала себе отчет, что, заварив эту кашу, вряд ли сможет потом все уладить, вряд ли сумеет ее расхлебать. Ее переполняла решимость, только она не знала на что. Она не смела себе признаться, что решила делать лишь то, что ей нравится. Когда кого-нибудь любишь, в таком нелегко признаться. Каждый вечер рядом был Антуан, его тепло, его смех, его тело. Люсиль настолько в нем растворилась, что временами ей казалось, что она его вовсе не обманывает. Жить без Антуана было так же невыносимо, как ходить на работу. Необходимость такого выбора казалась ей просто абсурдной.

Дни становились все холодней, и постепенно Люсиль впала в спячку. Она вставала вместе с Антуаном, они пили кофе в ближайшем бистро, иногда она провожала его до издательства. Потом, по официальной версии, она направлялась на службу, а в действительности возвращалась домой, опять ложилась и спала до полудня. Затем читала, слушала пластинки, много курила. В шесть часов она убирала постель, заметала следы своего присутствия и шла в маленький бар на улице де Лилль, где они встречались. Иногда, движимая чем-то вроде садизма, она отправлялась сперва в бар на улице Пон-Руаяль и сидела там до восьми. Тогда при встрече с Антуаном она всем видом выказывала утомление непосильным трудом. Антуан жалел ее, она купалась в его нежности, сочувствии и ласке, не испытывая ни малейших угрызений совести. В конце концов она и правда достойна жалости – из-за этого мужчины с таким непростым характером ей приходится ломать и собственную жизнь. Казалось бы, чего проще сказать: «Я ушла из „Ревю“. Не могу больше ломать эту комедию». Но Антуана эта комедия так радовала, так успокаивала, что она не могла так поступить. Временами она казалась себе почти святой.

Поэтому разоблачение застало ее врасплох.

– Я звонил тебе трижды после обеда, – сказал Антуан.

Он бросил плащ на стул. Даже не поцеловав, он неподвижно навис над ней. Она улыбнулась:

– Да, я выходила надолго. Разве Марианна тебе не сказала?

– Как же, как же, сказала. И во сколько же ты ушла?

– Около часа. – Что-то в его голосе встревожило Люсиль. Она подняла глаза, но он избегал ее взгляда.

– У меня неподалеку от «Ревю» была деловая встреча, – выпалил он. – Я звонил тебе предупредить, что зайду. Тебя не было. Тогда я подошел к половине шестого. Вот.

– Вот, – машинально повторила она.

– Ты почти три недели не ходишь в редакцию. Они не заплатили тебе ни гроша. Я…

Он говорил очень тихо, но тут голос его взвился. Он сорвал с шеи галстук и запустил в нее.

– На какие шиши ты купила этот галстук? И пластинки? Где ты обедала?

– Послушай, Антуан, успокойся… Ведь не думаешь же ты, в самом-то деле, что я выхожу на панель… Это смешно.

Антуан залепил ей пощечину. Она была так потрясена, что даже не шелохнулась. С лица не сразу сползла улыбка. Щека горела, и она провела по ней ладонью. Но этот детский жест только взбесил Антуана. Как это часто случается с беззаботными обычно людьми, вспышки гнева бывали у него продолжительными и мучительными. Мучительными для палача даже больше, чем для жертвы.

– Я не знаю, чем ты занималась. Я знаю только, что три недели ты мне врешь без остановки. Больше я ничего не знаю.

Повисло молчание. Люсиль думала о пощечине. К ярости примешивалось что-то вроде любопытства. Она размышляла, как вести себя в такой ситуации. Гнев Антуана всегда казался ей несоразмерным причине.

– Это Шарль, – заявил Антуан.

Она не сразу поняла, про что он.

– Шарль?

– Да, это все Шарль – эти галстуки, эти пластинки, твои кофточки, твоя жизнь…

До нее дошло. Она чуть не засмеялась, но, взглянув на бледное, искаженное лицо Антуана, сдержалась. Она слишком боялась его потерять.

– Да нет, это не Шарль, – торопливо начала она. – Это все Фолкнер. Подожди, я сейчас тебе объясню. Деньги у меня за колье. Я продала его.

– Я вчера его видел.

– Это фальшивый жемчуг, любой бы заметил. Попробуй раскусить бусинку, сам убедишься…

Момент был явно неподходящий, чтобы кусать бусы и вспоминать Фолкнера. Лгать у нее получалось куда лучше, чем говорить правду. Щека горела.

– Я не могла больше ходить в эту контору.

– Ты проработала всего две недели…

– Да, две недели. Я поехала в магазин Дори на Вандомской площади и продала жемчуг. А вместо него заказала копию, вот.

– И чем же ты целые дни занималась?

– Гуляла, дома сидела. Как раньше.

Он так посмотрел на нее, что ей захотелось куда-нибудь спрятаться. Но всякий знает, что, если прятать глаза при таких разговорах, тебя уж точно заподозрят во лжи. Она заставила себя выдержать взгляд Антуана. Его золотистые глаза потемнели. Ей пришло в голову, что ярость красит его – довольно редкий случай.

– Почему я должен тебе верить? Ты три недели только и делаешь, что врешь.

– Потому что я ни в чем больше не виновата, – устало ответила она и отвернулась. Прижавшись лбом к стеклу, она бессмысленно следила, как по двору прогуливается кот, казалось, не замечающий мороза. Она добавила примирительно:

– Я говорила, что не создана для этого… Я умерла бы. Или стала бы некрасивой. Мне было так плохо, Антуан! Это единственное, в чем ты можешь меня упрекнуть.

– Почему ты ничего мне не сказала?

– Тебе так нравилось, что я работаю, интересуюсь «жизнью». Я не хотела тебя огорчать.

Антуан повалился на кровать. Два часа перед тем он терзался отчаянием и ревностью. Вспышка гнева отняла у него последние силы. Он верил ей. Он знал: сейчас она говорит правду. Но легче от такой правды не делалось. Она вызывала лишь безбрежную тоску. Люсиль всегда была одна и всегда будет одна, до нее не достучаться.

У него мелькнула мысль, не легче ли ему было б, узнай он о ее измене. Тихо и устало он спросил:

– Люсиль, ты мне совсем не доверяешь?

Она бросилась к нему, стала целовать его щеки, лоб, глаза. Она бормотала, что любит его, что он ничего не понимает, что он безумен и жесток. Антуан лежал неподвижно. Он даже слегка улыбался. Он был в полном отчаянии.

Глава 21

Минул месяц. Люсиль перешла на легальное положение и почти не покидала свою норку. Ей было хорошо. Только когда вернувшийся с работы Антуан по вечерам спрашивал, чем она занималась днем, ей всякий раз было немного стыдно отвечать «ничем». Впрочем, он задавал свой вопрос машинально, без тени издевки. Но все-таки задавал. Иногда в его взгляде проскальзывала грусть, неуверенность. В минуты любви в нем появилась теперь какая-то ярость, надрыв. Потом он откидывался на спину, и когда Люсиль склонялась над ним, она виделась ему кораблем, уходящим в море, или облаком, плывущим по ветру, – чем-то зыбким, ускользающим. Ему казалось, она и впрямь ускользает, и он говорил, что любит ее, как никогда. Она падала на подушки рядом с ним, закрывала глаза, молчала. Нередко сетуют, что люди стали забывать цену словам. Но часто они забывают и то, как много безумства и абсурда может заключать молчание. В ее памяти пролетали обрывки детских воспоминаний, вереницей проплывали давно забытые лица ее мужчин и среди них замыкавшее галерею лицо Шарля. Она видела то галстук Антуана на ковре в Дианиной комнате, то крону дерева – в Пре-Кателан. В пору счастья из этих осколков в ее воображении складывалась мозаика, которую она звала «своей жизнью». Теперь выходило лишь бесформенное крошево. Антуан прав: непонятно, к чему они идут, что с ними будет. Их кровать – еще недавно чудесный корабль, уносивший в прекрасную даль, – вдруг оказалась хлипким плотом, бессмысленной игрушкой волн. Ставшая такой родной комната превратилась в нелепую декорацию. Антуан слишком много говорил о будущем, потому-то у них его и не будет.

Однажды в январе Люсиль проснулась от тошноты. Антуан уже ушел на работу. Теперь он часто уходил, не разбудив ее. Он вообще стал обращаться с ней подчеркнуто бережно, как с больной. Она пошла в ванную, там ее вырвало. На маленькой батарее сушились чулки – последняя целая пара. Глядя на них, Люсиль почему-то подумала, что комната не многим больше ванной. И вообще нельзя этого делать – оставлять ребенка.

От проданного колье у нее оставалось сорок тысяч, она была беременна. Долго она боролась с жизнью, и наконец та настигла ее, зажала в угол. Безответственность наказуема. Так учат книги, так считают люди вроде ее попутчиков в метро, только не она. Антуан любит ее, а значит, только от нее зависит, как он воспримет ее беременность. Если сказать: «У меня прекрасная новость», – он обрадуется. Но она не имеет на это права. Ребенок лишит ее последней свободы, счастья он ей не принесет. И еще. Она не оправдала любви Антуана, сама довела их отношения до той черты, когда любая мелкая неприятность превращается в испытание. Она любит Антуана или слишком сильно, или слишком мало, но ребенка она не хочет. Она хочет только Антуана – счастливого, светловолосого, золотоглазого Антуана, свободного в любой момент ее покинуть. Хотя бы в одном она честна до конца – не желая брать на себя никакой ответственности, она по крайней мере не пытается переложить ее на чужие плечи. Не время мечтать о трехлетнем карапузе Антуане, играющем в песочек, или об Антуане-папе, со строгим лицом листающем дневник сына. Надо трезво взглянуть на вещи: сопоставить размер комнаты и детской кроватки, жалованье Антуана и зарплату няни. Немыслимо. Многие женщины смогли бы ко всему этому приспособиться, но Люсиль не из их числа. Когда Антуан пришел с работы, Люсиль сказала о своей неприятности. Слегка побледнев, он обнял ее, тихо и нежно спросил:

– Ты уверена, что не хочешь ребенка?

– Я хочу только тебя. – Она не стала говорить о материальных проблемах, боясь его унизить. Гладя ее по волосам, он думал, что, захоти она ребенка, он полюбил бы его. Но она неуловима, как вольный ветер. Да ведь за это он ее и любит. Как же ее упрекать. Он сделал последнюю попытку:

– Мы поженимся, переедем на новую квартиру.

– Ну куда мы переедем?! – вырвалось у нее. Она тут же спохватилась: – Ребенок – это так хлопотно. Я буду уставать, стану злой, некрасивой…

– Но все ведь как-то справляются…

– Мы не все, – сказала Люсиль и отвернулась. Это означало: «Другие не одержимы такой всепоглощающей жаждой счастья, как мы». Он промолчал. Вечером они много выпили. Завтра он постарается раздобыть врача.

Глава 22

Презрительное выражение, похоже, никогда не сходило с плоской, некрасивой физиономии лекаря-недоучки. Не совсем ясно было, относится ли оно к нему самому или к женщинам, которым он помогает «избавиться от неприятности». Он занимался этим уже два года и ценил свои услуги недорого – восемьдесят тысяч франков. Но оперировал на дому у клиенток и без анестезии. Случись осложнение, обращаться не к нему. Прийти он должен был завтра вечером. Одна мысль, что снова придется увидеть эту мерзкую морду, вызывала у Люсили содрогание. Антуан выбил в издательстве аванс на сорок тысяч. К счастью, он не видел этого пресловутого эскулапа. По непонятным соображениям, может, просто из осторожности, тот отказывался встречаться с «кавалерами». У Люсили был еще адрес врача в Швейцарии, под Лозанной. Но у того операция стоила двести тысяч плюс дорога. Это совершенно нереально, она даже не стала говорить Антуану. Это – для избранных. Клиника, медсестры, обезболивание – все это не для нее. Она пойдет под нож к мяснику, авось как-нибудь выкарабкается. Вряд ли после такого скоро придешь в себя. Никогда прежде Люсили не приходилось жалеть о сделанных глупостях, сейчас же она с горечью вспоминала жемчужное колье. Ей суждено умереть от заражения крови, как фолкнеровской героине. Антуана же посадят в тюрьму. Люсиль металась по комнате, точно загнанный зверь. Встречаясь в зеркале со своим отражением, она представляла себя подурневшей, изнуренной, навеки лишившейся здоровья, такого необходимого, чтобы быть счастливой. Эта мысль приводила ее в исступление. В четыре она позвонила Антуану. Он ответил усталым и озабоченным тоном, и ей расхотелось говорить с ним о своих переживаниях. Хотя в этот момент, попроси он оставить ребенка, она б согласилась. Но он показался ей далеким, отчужденным, бессильным. А ей так хотелось спрятаться к кому-нибудь под крыло. У нее не было ни одной знакомой, с кем можно было бы поделиться, расспросить о подробностях предстоящей операции. Пожалуй, единственной близкой ей женщиной была Полина. Подумав о ней, Люсиль автоматически вспомнила Шарля. До сих пор она гнала из памяти это имя, как угрызение совести, как нечто обидное для Антуана. Она сразу поняла, что именно к Шарлю она обратится за помощью и ничто ее не остановит. Шарль – единственный человек, способный рассеять этот кошмар.

Люсиль набрала его рабочий телефон, поздоровалась с секретаршей. Шарль оказался на месте. Услышав его голос, Люсиль испытала странное чувство и не сразу обрела дар речи.

– Шарль, мне надо с вами увидеться. У меня неприятности, – сказала она, овладев собой.

– Через час за вами заедет машина, – спокойно ответил Шарль. – Вам это удобно?

– Да. До свидания.

Секунду она ждала, что он повесит трубку. Потом вспомнила его непогрешимую вежливость и сделала это сама. Она быстро оделась и еще добрых три четверти часа ждала, прижавшись лбом к оконному стеклу. Шофер приветливо улыбнулся ей. Машина тронулась, и Люсиль поняла, что спасена.

Полина открыла дверь и бросилась ей на шею. В квартире ничего не переменилось – она была теплой, просторной, спокойной, на полу ее любимый голубой ковер. Среди этого великолепия Люсиль почувствовала себя плохо одетой. Потом рассмеялась: ей пришло в голову, что все это похоже на возвращение блудного сына, вернее, дочери. Притом дочери, несущей в себе другое дитя. Шофер поехал за Шарлем. Люсиль, как и в былые дни, пошла к Полине на кухню и попросила виски. Полина немножко поворчала, что Люсиль похудела и у нее усталый вид. Люсили захотелось положить голову ей на плечо и обо всем рассказать. Люсиль восхищалась тактом Шарля. Он устроил, чтобы она оказалась здесь раньше его, одна, точно пришла к себе домой. У нее было время вспомнить прошлое. Мысль, что в этом может заключаться своего рода уловка, не пришла ей в голову. Когда, войдя в квартиру, он весело окликнул ее, Люсили показалось, что последних шести месяцев в ее жизни вовсе не бывало.

Шарль осунулся и постарел. Он взял ее под руку, и они перешли в гостиную. Не слушая возражений Полины, он заказал ей два скотча, закрыл дверь и уселся в кресле напротив Люсили. Оглядев комнату, она сказала, что здесь ничего не изменилось. Он повторил за ней – действительно, ничего не изменилось, и он в том числе. В его голосе слышалось столько нежности, что Люсиль с ужасом подумала: вдруг он решил, что она хочет вернуться. Поэтому заговорила так быстро, что ему порой приходилось переспрашивать.

– Шарль, я беременна. Я не хочу ребенка. Мне надо съездить в Швейцарию, но у меня нет денег.

Шарль пробормотал, что ожидал чего-нибудь в этом роде.

– Скажите, вы уверены, что не хотите ребенка?

– Я не могу… Мы не можем себе это позволить, – покраснев, поправилась она. – И потом, я хочу оставаться свободной.

– Вы абсолютно убеждены, что дело не только в деньгах?

– Абсолютно.

Он встал, прошелся по комнате, повернулся к ней с печальной улыбкой.

– Жизнь все-таки нелепо устроена. Чего бы я только не дал, чтобы вы подарили мне ребенка. Вы имели б двух нянь и все, что душе угодно… Но ребенка от меня вы, верно, тоже не захотели бы оставить?

– Нет.

– Вы не желаете иметь ничего своего. Ни мужа, ни ребенка, ни дома, совсем ничего. Странно все-таки.

– Вы же знаете, мне претят собственнические чувства.

Шарль сел за стол, заполнил чек и протянул ей.

– У меня есть адрес прекрасного врача в Женеве. Очень прошу вас, поезжайте лучше к нему. Так мне будет спокойнее. Обещаете?

Она кивнула. В горле стоял комок. Хотелось крикнуть ему, что нельзя быть таким добрым и надежным, иначе она заплачет. Слезы уже наворачивались на глаза – слезы облегчения, горечи, тоски по чему-то ушедшему. Она уставилась на ковер, вдыхала запахи табака и кожи, слышала, как внизу Полина смеется с шофером. Ей тепло и хорошо. Наконец-то она почувствовала себя в безопасности.

– Помните, – сказал Шарль, – я жду вас. Я очень скучаю. Я понимаю, неделикатно говорить вам об этом сейчас, но мы так редко видимся.

Последние силы оставили Люсиль. Она вскочила, бросилась к двери, на ходу бормоча слова благодарности. Она сбежала по лестнице вся в слезах, как прошлый раз. Шарль крикнул ей вслед: «Непременно мне потом позвоните. Если меня не будет, передайте хоть через секретаршу. Я вас очень прошу…» На улице шел дождь. Люсиль знала, что спасена, понимала, что погибла.

– К чертям эти деньги! – взвился Антуан. – Ты подумала, кто я теперь в его глазах? Хуже сутенера. Сперва отнимаю у него женщину, потом он же должен платить за мои грехи.

– Антуан…

– Нет, это уж слишком. Я не образчик добродетели, но всему есть предел. Ты не хочешь от меня ребенка, врешь мне, тайком продаешь свои побрякушки. Ты делаешь все, что взбредет тебе в голову. Но брать деньги у прежнего любовника, чтоб убить ребенка от нынешнего… Я не могу допустить. Это невозможно!

– По-твоему, мне лучше под нож к тому мяснику, на которого у тебя хватает денег? Который будет резать по живому без капли наркоза? Который и пальцем не шевельнет, если я стану подыхать? Тебя больше устраивает, чтоб я на всю жизнь осталась калекой, раз платишь не ты, а Шарль?

Они погасили красный ночник. Говорили они едва слышно – настолько этот разговор был ужасен для обоих. Впервые они презирали друг друга. Каждый злился на себя за это презрение, но оба не владели собой.

– Ты малодушна, Люсиль. Не знаю даже, чего в тебе больше – трусости или эгоизма. К пятидесяти годам ты останешься у разбитого корыта. Твои чары уже никого не привлекут. Ты останешься одна.

– Ты тоже трус, Антуан. Да еще и лицемер. Тебя волнует не то, что ты собираешься убить ребенка, а что это сделают на деньги Шарля, а не на твои. Тебе твоя честь дороже моего здоровья. Ты ее в рамочке, что ль, на стену собираешься повесить, свою честь?

Оба замерзли, но избегали касаться друг друга. Раньше в этой постели можно было укрыться от любых невзгод. Теперь вся сила всемирного тяготения припечатывала к ней, не давая шевельнуть пальцем. Перед ними вихрем проносились мучительные видения: неуютные одинокие вечера, безденежье, приближение старости. В огненных столпах взметались ввысь атомные ракеты. Будущее являлось враждебным и безрадостным. И каждый впервые представил жизнь без другого, жизнь без любви. Он чувствовал, что если отпустит Люсиль в Швейцарию, то никогда не простит ни себе, ни ей. Это будет конец их любви. Чувствовал, что и связываться с тем коновалом действительно опасно. А если они оставят ребенка, Люсиль быстро согнется под бременем забот, заскучает, разлюбит его. Она создана для мужчины, а не для ребенка. Она и сама никогда не станет по-настоящему взрослой. А если ей все же случится повзрослеть, она перестанет любить себя, любить жизнь, поблекнет. Сколько раз он уговаривал себя: «Рано иль поздно все женщины через это проходят: рожают детей, сталкиваются с бытом. Такова жизнь, она обязана это понять и переступить через свой эгоизм». Но стоило ему увидеть безмятежное лицо Люсили, как начинало казаться, что не постыдная слабость, а глубокий, потаенный, почти животный инстинкт отвращает ее от обыденной жизни. И он начинал даже испытывать нечто вроде уважения к тому, что минуту назад презирал. Она была неприкосновенна. Такой ее делало неукротимое стремление к счастью, к радостям жизни. Благодаря ему эгоизм превращался в цельность характера, а безразличие – в бескорыстие. Он слегка застонал. Наверное, такой же стон он издал, появившись на свет.

– Люсиль, умоляю тебя, давай оставим ребенка. Это наш последний шанс.

Она промолчала. Он протянул к ней руку, погладил по лицу. По щекам, по подбородку текли слезы. Он неуклюже стал их утирать.

– Я попрошу прибавку к жалованью, – начал он, – выкрутимся как-нибудь. Сейчас полно студентов, готовых по вечерам присматривать за детьми. А днем можно отдавать его в ясли. Не так уж все это сложно. Ему исполнится год, потом десять. Это будет наш ребенок! Я должен был сразу тебя уговорить. Сам не знаю, почему не сказал тебе этого раньше. Мы должны, мы обязаны попытаться…

– Ты прекрасно знаешь, почему ты не сказал. Ты в это не веришь. И я тоже.

Она говорила ровным голосом, но слезы не переставая катились у нее из глаз.

– У нас с самого начала так. Мы долго скрывались, обманывали, мучили других. Мы созданы для обмана и для удовольствий, но не для того, чтоб вместе быть несчастными. Мы вместе для счастья. И ты это знаешь, Антуан. Ни ты, ни я, мы не можем жить как все. – Она перевернулась на живот, прильнула к его плечу. – Солнце, море, беспечность, свобода… Вот что нам нужно. Мы бессильны это изменить. Это у нас в крови. Пусть нас обзывают плесенью, если угодно. Лично я чувствую, что плесневею, лишь когда делаю вид, что верю этим ханжам.

Он не ответил. Уставившись в потолок, в светлый блик от уличного фонаря, он вспоминал, как силой хотел заставить Люсиль танцевать с ним, как ему хотелось тогда, чтоб она плакала, прижавшись к нему. И вот сбылось: она плачет. Но он не в силах ее утешить. Не надо себя обманывать, он не хочет ребенка. Он хочет только ее – свободную и неуловимую. Их любовь с первых шагов замешена на тревоге, беззаботности, чувственности. Он ощутил прилив нежности. Он обнял эту полуженщину-полуребенка, полукалеку, единственную свою любовь, и прошептал ей на ухо:

– Завтра утром я куплю билет в Женеву.

Глава 23

Минуло пять недель. Операция прошла легко. Вернувшись в Париж, Люсиль позвонила Шарлю. Его не оказалось на месте, пришлось передать, что все в порядке, через секретаршу. Люсиль почему-то расстроило, что не удалось поговорить с ним самим. Антуан теперь много работал – ему поручили выпуск новой серии. В издательстве произошла очередная перетряска, в результате он продвинулся по служебной лестнице. Они часто ходили в гости к его сотрудникам и друзьям. Они никогда не говорили о Женеве, просто стали осторожнее. Это было тем более несложно, поскольку Люсиль чувствовала себя усталой, а Антуан по уши увяз в работе. Иногда они ограничивались теперь лишь нежным поцелуем, прежде чем повернуться друг к другу спиной и погрузиться в сон. Однажды во «Флоре» Люсиль встретила Джонни. Был конец февраля, на улице лило как из ведра. Джонни рассеянно листал какой-то искусствоведческий журнал. Рассеянно – потому что за соседним столом сидел красивый молодой блондин. Люсиль хотела незаметно прошмыгнуть мимо, но Джонни окликнул ее, пригласил за свой столик. Бронзовый от загара, он в ярких красках описал последние приключения Клер на швейцарском курорте. Потом рассказал об остальных. Диана дала отставку кубинскому дипломату и жила теперь с писателем-англичанином. Джонни особенно забавляло, что тот изменяет ей с мальчиками. Затем Джонни мимоходом осведомился о делах Антуана. Люсиль ответила в той же манере. Болтовня Джонни развлекала Люсиль. Давно ей не случалось смеяться так свободно и зло. Друзья Антуана по большей части были люди умные, но утомительно серьезные.

– А ведь Шарль по-прежнему ждет вас, – сказал Джонни. – Клер пыталась подсунуть ему малышку де Клерво, но Шарля с трудом хватило на два дня. Давно не видел, чтобы мужчина так грустил. Он как неприкаянный слонялся по всему отелю – из холла до ресторана и обратно, и так весь день. На всех нагонял тоску. Просто ужас! Чем вы его приворожили? И вообще, что вы такое делаете с мужчинами? Право, ваши советы мне бы пригодились.

Джонни улыбнулся. Он по-прежнему хорошо к ней относился, и ему было неприятно видеть ее в старом платье, с плохой прической. Она, как и полгода назад, была очаровательна и рассеянна, но похудела и побледнела. Джонни встревожился:

– Вы счастливы?

Она быстро, слишком быстро ответила «да». И Джонни сделал вывод, что она скучает. В конце концов, Блассан-Линьер всегда был с ним крайне любезен. Почему бы не попытаться ему подыграть? Это будет добрый поступок. У Джонни и мысли не было связать озарившую его идею с завистью, остро кольнувшей его восемь месяцев назад, на коктейле у какого-то американца, когда он увидел, как Антуан и Люсиль, недавно ставшие любовниками, бледные от желания, не сводят друг с друга глаз.

– Вам надо как-нибудь позвонить Шарлю. Он неважно выглядит. Клер опасается, что он серьезно болен, как бы не…

– Вы хотите сказать…

– Сейчас все только и твердят о раке. Но боюсь, в данном случае есть для этого основания.

Джонни солгал. Он с интересом наблюдал, как Люсиль побледнела. Шарль… Милый Шарль. Такой одинокий в своей громадной квартире… Шарль, брошенный всеми этими людишками, которые не любят его и которых он не любит, покинутый всеми этими женщинами, падкими на его деньги. Шарль болен… Она просто обязана ему позвонить. Кстати, на той неделе у Антуана все вечера заняты – то деловые обеды, то ужины. Люсиль искренне поблагодарила Джонни. Тот слишком поздно вспомнил, что Клер терпеть не может Люсиль. Она придет в ярость, если Люсиль вернется к Шарлю. Но Джонни был иногда не прочь воткнуть шпильку своей покровительнице.

Через несколько дней Люсиль позвонила утром Шарлю. Он пригласил ее в ресторан. Стояла ясная, но холодная погода. Шарль сказал, что для тепла надо выпить. Они заказали по коктейлю, потом еще и еще раз. Руки официантов порхали над столом, как ласточки. Ей стало тепло и уютно. Невнятный ресторанный шум напоминал гудение пчелиного улья. Она подумала, что лучшего аккомпанемента для беседы не придумаешь. Шарль заказал обед. Он помнил все ее вкусы. Люсиль пристально всматривалась в него, пытаясь разглядеть признаки болезни. Но со времени их последней встречи он скорее помолодел. Она ему об этом сказала, это прозвучало почти упреком. Он улыбнулся.

– Да, зимой я неважно себя чувствовал – бронхит замучил. Пришлось поехать на три недели в горы – катался на лыжах, загорал. Теперь все в порядке.

– А Джонни сказал, у вас что-то серьезное со здоровьем…

– Да нет, ничуть. А то я бы, конечно, дал вам знать, – любезно добавил он.

– Вы можете поклясться?

Шарль искренне удивился.

– Господи, ну разумеется. Вот, клянусь. Вы по-прежнему так любите клятвы? Давненько мне не приходилось ни в чем клясться!

Они посмеялись.

– Знаете, а Джонни намекнул, будто у вас рак.

Шарль помрачнел:

– Так вы поэтому мне позвонили? Выходит, не хотели, чтобы я умер в одиночестве?

Люсиль покачала головой:

– Мне просто хотелось вас увидеть.

К своему глубокому изумлению, она поняла, что сказала правду.

– Я жив, дорогая Люсиль. Это прискорбно, но я жив, хотя о покойниках заботятся куда больше. Я по-прежнему работаю. И даже бываю в свете, потому что мне невыносимо одиночество. – Немного помолчав, он заметил: – А у вас все такие же темные волосы и серые глаза. Вы все так же красивы.

Люсиль вспомнила, что уже давно никто не говорил ей ни о цвете глаз, ни вообще о внешности. Антуан считает, что его страсть говорит сама за себя и заменяет любые излияния. Люсили было приятно видеть, что в глазах этого немолодого красивого мужчины, сидящего напротив, она – нечто ценное, недостижимое, не то, чем можно владеть по своему желанию.

– Скажите, вы свободны в четверг вечером? В особняке де ля Моллей будет музыкальный вечер. В программе Моцарт, ваш любимый концерт для флейты и арфы. Играет сама Луиза Вермер. Хотя вам, наверно, трудно будет выбраться.

– Отчего вы так решили?

– Я не знаю, любит ли музыку Антуан. К тому ж его может уколоть, что это я приглашаю.

В этом весь Шарль. Он приглашает ее вместе с Антуаном. Настолько предупредителен, что считает это за долг. И предпочитает видеть ее с Антуаном, чем не видеть вовсе. Он будет ждать ее, что б ни случилось, поможет в любой беде. А она за полгода ни разу о нем и не вспомнила. Только когда услышала, что он при смерти, в ней проснулась совесть. Это, в конце концов, несправедливо! Как может он выносить такую чудовищную неблагодарность? Что питает эту безответную любовь, нежность, щедрость? Она склонилась к нему через стол:

– Почему вы меня еще любите?

Вопрос прозвучал резко, почти зло. Шарль отозвался не сразу.

– Я мог бы ответить: потому что вы меня не любите. В принципе хорошее объяснение, но вам это трудно понять. Вы слишком любите быть счастливой. Но есть в вас нечто еще, страшно притягательное. Как бы сказать… Вечный порыв? Впечатление, будто вы всегда в движении, хотя никуда не едете. Что-то вроде ненасытности, хотя вы не желаете ничего иметь. Что-то вроде веселости, хотя вы редко смеетесь. Знаете, люди так часто выглядят уставшими от жизни, опустошенными. А из вас жизнь бьет ключом. Пожалуй, так. Я не могу как следует объяснить. Хотите лимонного мороженого?

– Да, это очень полезно, – механически кивнула она и, помолчав, добавила: – У Антуана в четверг деловой ужин. Так что я приду одна, если не возражаете.

Он не возражал. Он представить себе не мог ничего лучше. Они условились встретиться дома в половине девятого вечера. Шарль сказал «дома», и ей ни на секунду не пришло в голову, что речь может идти об улице Пуатье. Там была комната. Она не была домом даже в ту пору, когда в ней вмещались и рай, и ад разом.

Глава 24

Один из де ля Моллей в восемнадцатом веке дослужился до королевского министра. Залы особняка на острове Сен-Луи были огромны, а деревянные панели на стенах просто великолепны. При свечах все помещения казались еще просторней, гостиная – еще пышней. Блеск свечей был беспощаден и милосерден. Беспощаден – ибо явственней высвечивал на лицах как ум, так и его отсутствие. Милосерден, потому что сглаживал возраст. Музыканты расположились на маленькой эстраде в глубине гостиной. Люсиль с Шарлем сидели у окна. В каких-нибудь двадцати метрах несла свои воды подсвеченная огнями Сена. Казалось, она сама светится. Было в этом вечере нечто нереальное. Все вокруг воплощало совершенство: вид из окна, обстановка гостиной, музыка. Год назад все это наводило бы на нее скуку. Звон упавшего стакана или чей-то кашель показались бы ей развлечением. Но сегодня ее радовали покой, порядок и красота, доставшиеся де ля Моллям благодаря колониальной торговле.

– А вот и ваш концерт, – прошептал Шарль.

Они сидели совсем близко. Он протянул ей стакан скотча. В полутьме она различала его белую сорочку, элегантную стрижку, ухоженные руки, длинные веснушчатые пальцы. В зыбком свете он выглядел таким красивым, уверенным в себе и в то же время похожим на ребенка. Он казался счастливым. Джонни заметил, что они пришли вместе, и улыбнулся им. Люсиль не стала спрашивать, зачем он ее обманул. Пожилая дама на эстраде слегка улыбнулась и склонилась к арфе. Молодой флейтист вопросительно взглянул на нее. Было видно, как у него под воротничком рубашки ходит кадык. Сцена вполне в духе Пруста: вечер у Вердюренов, дебют молодого Морелля. Сваном был Шарль. Но в этой чудесной пьесе не было роли для нее. Как три месяца назад в той, что разыгрывалась в угрюмом бюро «Ревю». Как и никогда, ни в одной пьесе мира, не найдется для нее роли. Она ни куртизанка, ни интеллектуалка. Она никто. Первые же ноты, слетевшие со струн арфы, вызвали у Люсили слезы. Она знала, что мелодия будет становиться все нежней, все тоскливей. В ней будет усиливаться тема чего-то все более непоправимого, пусть даже к этому прилагательному трудно применить сравнительную степень. Есть в этой музыке нечто жестокое, как и в том, кто пытался стать счастливым и добрым, а вместо того заставил других страдать и теперь сам не знает, кто он и что. В голосе арфы нарастала жестокость. Повинуясь порыву, Люсиль протянула руку к тому, кто был рядом – а рядом с ней в этот миг был Шарль, – и сжала ему ладонь. Его рука, его живое тепло заслонили ее от смерти и одиночества, от невыносимого ожидания того, что сплеталось и рвалось в споре флейты и арфы. Робкий молодой человек и увенчанная многими лаврами женщина в годах сделались равны перед моцартовским презрением ко времени. Шарль сжимал руку Люсили. В паузах он брал свободной рукой с подноса стакан виски и протягивал ей. В тот вечер было много виски и много музыки, то и другое в равной степени пьянило. Узкая ладонь Шарля казалась Люсили все более надежной и теплой. Кто он, тот блондин, что заставляет ее ходить в кино под дождем, который хочет, чтобы она работала, из-за кого она чуть не попала под нож плоскорожего мясника? Кто он такой, этот Антуан, чтоб называть гнилью всех этих милых людей, эти уютные канапе, музыку Моцарта? Конечно, он так говорил не о свечах, канапе и Моцарте. Но он называл так тех, благодаря кому она всем этим сейчас наслаждается. Этим и еще золотистой, обжигающей жидкостью, глотать которую легко как воду. Она была пьяна и довольна всем вокруг. Она крепко держалась за руку Шарля. Она любит Шарля, любит этого молчаливого, нежного мужчину. Она всегда его любила. Ей не хочется с ним расставаться. Она не могла понять, отчего он так печально улыбнулся, когда в машине она ему об этом сказала.

– Я отдал бы все на свете, чтобы поверить вам. Но вы, к сожалению, слишком много выпили. Вы любите не меня.

И, конечно, стоило ей увидеть светлые волосы Антуана, разметавшиеся по подушке, его длинную руку, лежавшую на ее, Люсили, месте, как она сразу поняла, что Шарль был прав, она любит не его. И она об этом пожалела. В первый раз за все эти месяцы.

В первый, но не в последний. Она по-прежнему любила Антуана, но больше не любила свою любовь к нему. Ей окончательно разонравился их размеренный и спокойный – из-за безденежья – образ жизни, опостылело однообразие дней. Антуан это чувствовал и старался поменьше бывать дома, почти забросил ее. Часы ожидания сделались для нее по-настоящему пустыми, ведь теперь она ждала не чуда, а все ту же обыденность. Иногда Люсиль встречалась с Шарлем, но Антуану о том не обмолвилась ни словом. К чему ревностью усугублять ту муку, что безнадежно поселилась в его золотистых глазах? Минуты близости теперь скорее напоминали поединок, чем акт любви. Они долго познавали друг друга, отыскивали все новые, неведомые пути, продлевающие блаженство. Теперь их умудренность обратилась в бездушную технику, служила тому, чтоб скорее со всем этим покончить. Не от скуки, а от страха. Каждый засыпал, успокоенный стонами другого. А прежде эти стоны, напротив, возбуждали их.

Однажды вечером, когда было выпито особенно много виски – а в последнее время она вообще много пила, – Люсиль осталась у Шарля. Она с трудом понимала, что делает. Только твердила себе, что рано или поздно это должно было случиться и надо сказать Антуану. Вернувшись на рассвете, она разбудила его. Однажды ему уже показалось, что он навсегда потерял ее, и он, безумно влюбленный, метался по этой самой комнате. Тогда, тоже на рассвете, к нему пришла прощаться другая женщина, Диана. Теперь он и правда потерял Люсиль. В нем недостало силы или еще чего-то, чему он не знал названия. Слишком давно он предвкушал чувство поражения, бессилия. Он чуть не сказал, что им не о чем говорить, что она всегда обманывала его – если не с Шарлем, то всей своей жизнью. Но он вспомнил лето, последний день августа, слезы Люсили и промолчал. После ее возвращения из Женевы он ждал, что она со дня на день уйдет. Есть на свете вещи, которые не могут не нанести смертельный удар любви, сколь ни свободны мужчина и женщина от предрассудков. Наверно, для них камнем преткновения стала Женева и все связанное с ней. А может, все было предопределено изначально, еще в тот день, когда, породненные смехом, они вышли из дома Клер Сантре? Не скоро ему удастся выпрямиться. Он думал об этом, глядя в ее усталое лицо, в глаза, обведенные темными кругами, на ее руку, лежавшую на простыне. Он знал каждую черточку этого лица, каждый изгиб ее тела. Такую геометрию забыть нелегко. Они обменялись несколькими банальными фразами. Ей было стыдно, что они в эти минуты ничего не чувствуют. Если бы Антуан накричал на нее, Люсиль наверняка осталась бы. Но он не кричал.

– Ты и правда была несчастлива.

– Ты тоже.

Они улыбнулись друг другу – виновато, расстроенно, почти по-светски, – и Люсиль ушла. Когда за ней захлопнулась дверь, он не смог сдержать стона: «Люсиль, Люсиль…» – и разозлился на себя за это. Она пешком отправилась к дому Шарля, к своему одиночеству.

Глава 25

Им суждено было еще раз увидеться. Два года спустя они встретились у Клер Сантре. Люсиль в конце концов вышла замуж за Шарля. Антуан стал директором отделения в своем издательстве. В этом качестве его и пригласили. Теперь он с головой уходил в работу. У него появилась привычка немного рисоваться своим красноречием. Люсиль оставалась все такой же очаровательной, выглядела счастливой. Молодой англичанин, некий Соэмс, строил ей глазки. За столом Люсиль и Антуан оказались рядом – то ли случайно, то ли по коварному замыслу Клер. Они вели вежливую беседу о литературе.

– Скажите, что все-таки значит «шамада»? – поинтересовался на другом конце стола молодой англичанин.

– Словарь Литтре дает такое толкование: барабанный бой, означающий сигнал к капитуляции, – объяснил кто-то из эрудитов.

– Как это поэтично! – воскликнула Клер Сантре. – Пусть в английском больше слов, дорогой Соэмс, но, согласитесь, в поэзии пальма первенства у Франции.

Антуан и Люсиль сидели в метре друг от друга, но слово «шамада» им ничего не напомнило и не пробудило в них смеха, как в былые времена.