Онлайн чтение книги Последняя глава Siste Kapitel
ГЛАВА II

Воз за возом тянулись по плоскогорью всю зиму, — караваны возов с тюками для санаторского врача. Все лошади на селе были в работе. Да, многие даже прикупили лошадей ради этого извоза и продали их, когда пришла к концу зима, а с нею и перевозка.

Некоторые люди покачивали головой при виде всего этого мощного аппарата, но то были люди, ничего ровно не понимавшие. Знали они, что ли, что было нужно, чтобы воздвигнуть такой дворец! Одних бревен сколько, досок, цемента, гвоздей; а все эти насосы, краска, черепица для крыш! Ведь там было двести окон в одном главном корпусе; а ведь еще было пять пристроек со всякой всячиной, сколько это возов-то с одним оконным стеклом выходило! А прибавьте к этому еще с полсотни печей, сколько это возов-то выйдет! А что касается внутренней обстановки, так там была всякого сорта мебель, половые ковры, лампы, постельное белье, обои, столовое белье, стекло, тысячи вещей, много тысяч вещей. Под конец прибыли съестные припасы. Они прибыли с новым караваном в ящиках и бочках и в виде живого скота. Пригнали целое стадо коров, свиней и птицы. Теперь оставалось ожидать лишь гостей, пациентов, и, после торжественного открытия санатории, прибыли также и они. Но чего только стоило все это устроить, этот дворец со всем его содержимым, все эти пристройки, так называемые «аннексы», дорожки и террасы вокруг! Дух захватывало, если только сообразить всю эту стоимость. Но, по-видимому, это не играло большой роли ни для кого. Предприятие было так прочно обосновано: тысяча акций по сто крон каждая, вполне покрытый подпиской основной капитал; общее собрание акционеров и собственный устав. Ни в чем не чувствовалось нехватки во всем этом, в совершенстве оборудованном, деле, и, когда вся прислуга была уже на месте, начали прибывать и гости. Все колеса завертелись сразу и с такой ужасающей быстротой, что спицы слились в них в сплошной круг, они стали похожи на широко раскрытые глаза — эти колеса, так быстро вертелись они. Люди взбирались сюда, наверх, из села по воскресеньям и осматривались кругом и не могли в себя прийти от смущения; они не могли вместить всего этого, масштаб их был слишком мал. Они никогда не видели раньше таких опасных скатов на крышах человеческого жилья и никогда не приходилось им видеть прежде столько колонн в одном месте, и колонны-то эти поддерживали балконы вплоть до самого чердака. А на самом коньке крыши тянулся к небу небольшой флагшток, со своим блестящим шаром из посеребренного стекла. Одним словом, эти строения как-то не укладывались в крестьянском уме, эти балконы, стоявшие на колоннах, на спичках каких-то, напоминали им о карточных домиках. В них не было ни прочности, ни стильности, ни характера. Уж эти крестьяне! Они лежали на брюхе, там внизу, на пригорке, и глазели вверх на дворец, и им казалось, что все, что они видели, было лишь каким-то маревом: разве возможно, чтобы эти строения не были населены! Пристало ли домам вырастать этаким образом из-под земли, быть отделанными и потом быть брошенными ни к чему? Ведь, они стояли без людей. На хлеву был большой купол, но в нем не было никакого церковного колокола; амбар на столбах в норвежском стиле был снабжен башней, но не было обеденного колокола. Эти колокола, быть может, имелись в виду, но должны были прибыть позднее. Но едва ли могло прибыть еще что-нибудь дополнительно, ведь строительная смета давно была превышена, как говорили. Впрочем, это по-видимому, не играло особенно большой роли, Торахусская санатория, конечно, могла выдержать всякую ревизию.

И порой им, этим сельским обывателям, лежавшим на брюхе на пригорке и мирно глазевшим, начинало чудиться, что и люди-то, бродившие здесь по дворам и дорожкам, были словно какие-то не настоящие люди. Боже ты милостивый, многие из них были прямо тени какие-то, почти ни одного здорового не было видно. Тут были люди с синими носами, хотя не было мороза; зато были здесь и дети с голыми коленками, хотя погода была еще прохладная. Что бы могло все это обозначать? Были там и дамы, визжавшие истерически, если увидят муравья у себя на рукаве.

О, людей там было много! Недостатка в них не было. Они бродили кругом, они говорили, они были одеты; некоторые из них кашляли так, что слышно было издалека. Некоторые были тощи, словно привидения, им нельзя было работать физически, и должны были смирно сидеть на солнышке; другие возились над какой-то машиной, там на горе, над так называемым «силомером», чтобы согнать с себя жир. Все страдали тем или другим, так уж бог определил. Хуже всего было с нервно-больными: эти страдали всеми болезнями, существующими в поднебесной, зараз, и с ними приходилось говорить, словно с детьми. Там была, например, некая фру Рубен, она была так толста, что еле могла протиснуться в дверь собственной комнаты, но она совсем не плохо встречала тех, кто сводил ее толщину до общепринятых размеров. Даже тех, кто прямотаки отрицал, что она вообще была толста — нет, она только конфузливо улыбалась при этом; но когда доктор выражал сомнение в ее бессоннице, когда он позволял себе какую-либо шутку по поводу ее нервов, она приходила в ярость и глаза ее сверкали. В один прекрасный день доктор обронил как-то мимоходом:

— Замечательно, как вы поправились здесь, фру Рубен. Вы теперь выглядите вполне здоровой.

Фру Рубен не ответила, лишь плюнула вслед доктору и пошла своим путем.

Впрочем, многие плевали ему вслед; многие презирали этого человека, по какой бы то ни было причине. Непоседливый он был человек. С полбеды еще было, что он не прописывал капель и медикаментов; не потому, что знал, что они не помогут; он делал ведь это из услужливости и любезности, он так охотно шел навстречу желаниям своих пациентов. Так ведь это был человек, который вместе с адвокатом Робертсеном вызвал из земли всю эту санаторию, так можно ведь было ждать достоинства и солидности в его манере держаться. Но нет! Он издалека уже кричал встречным «доброго утра» и так преувеличенно низко опускал шляпу, что, казалось, он собирается подметать дорогу ее пером.

И не следует думать, что тут было какое-нибудь паясничество, нет, то была лишь любезность, фамильярность. Многие отворачивались, чтобы только избежать этой навязчивой вежливости, но это не помогало: доктор кричал им вслед. Ему также страшно хотелось быть остроумным и отпускать тонкие и вежливые шуточки, а выходило-то это у него так безнадежно слабо. Нет, он был попросту смышленым деревенским парнем, сделавшимся доктором. Но не было сомнения в том, что намерения-то у него были хорошие, это он выказывал в своих заботах о пациентах. Кто бы мог быть таким всеобщим другом, как он? Не раз он пересаливал в этом и унижал себя, чтобы послужить на пользу ближнему. Да, для пользы ближнего он умалял иной раз свое значение врача и говорил так: «Этот изъянчик, господин Бертельсен, при вашем уме и интеллигентности, вы гораздо легче могли бы излечить массажем, чем я своими каплями». Может ли врач говорить таким образом, не подрывая своего авторитета? В результате господин Бертельсен, веривший в капли, переставал верить в врача. Недостатком доктора Эйена было то, что он слишком много говорил, а не держался молчаливо и таинственно. Доктор должен казаться чемто выше понимания обыкновенных смертных, он должен давать понять, что он знает несколько побольше, чем «отче наш», а что мог дать понять доктор Эйен?

В один прекрасный день прибежали бегом из лесу господин и дама, и господин этот был не кто иной, как господин Бертельсен, дама же была фрекен Эллингсен, красивая, высокая дама, слегка только переутомившаяся за телеграфным аппаратом. Эта пара прибежала бегом и пустилась в поиски доктора. Не без того было, что господин Бертельсен бормотал сквозь зубы: «В кои веки раз потребуется доктор, так вот тут его как раз и не найти». Повидимому, господину Бертельсену было к спеху, он держал у щеки носовой платок, слегка ныл и выказывал признаки беспокойства. «Это, должно быть, муравей его укусил», — сказал кто-то насмешливо. Когда господин Бертельсен нашел, наконец, доктора, то, оказалось, что это не муравей укусил его, а щека его была уколота шляпной булавкой, шляпной булавкой фрекен Эллингсен. Опасным выглядело это ранение, — смертельным прямо; щека вздулась горой. Фрекен была в отчаянии:

— О, это заражение крови, — всхлипывала она.

— Позвольте мне посмотреть, — сказал доктор. — Шляпной булавкой, говорите вы? Ну, так это пустяки.

— Нет, нет, это несомненно заражение крови, — настаивала дама.

Вместо того, чтобы тут-то и напустить на себя загадочный вид и побежать в аптеку за дезинфицирующей жидкостью и перевязочным материалом, доктор отвечает на все это улыбкой и говорит пациенту:

— Спуститесь-ка к ручью, господин Бертельсен, и промойте вашу щеку холодной водой. Но вы можете и этого не делать, впрочем; опухоль спадет сама собой через сутки.

Это уж было, поистине, легкомысленное отношение к делу. Господин Бертельсен был разочарован. Ему не хотелось вовсе показать, что он испугался из-за пустяков, и он переспросил:

— Так, значит, вполне исключается возможность заражения крови? Ведь такая сильная опухоль. Я думаю, что острие булавки…

— Совершенно исключается. — Шаловливый бесенок вновь играет в глазах доктора Эйена, ему необходимо проявить себя и он говорит: — Никогда не поверил бы, что в вас есть что-то ядовитое, фрекен Эллингсен, вы совсем не так выглядите.

Остановись он на этом месте и не заходи дальше, он, может быть, ничего и не потерял бы; но он пустился изощрять свое остроумие, он сделал из шляпной булавки стрелу амура, выпущенную фрекен Эллингсен. Становилось все более и более невозможным слушать его, и господин Бертельсен обернулся к своей даме со словами:

— Пойду-ка я, на всякий случай, примочу борной водой.

— Нет, этого не требуется, — сказал доктор. Он начал пояснять случившееся: — Ведь здесь несомненно имело место кровоизлияние, вздувшее щеку. Но кровоизлияние это было только подкожное. Если он теперь опять разбередит ранку, то кровь выйдет и опухоль опадет, но как только ранка вновь затянется, кровь соберется снова.

Оставьте щеку в покое, — убеждал он, — тоща кровь вернется обратно туда, куда ей следует.

Слова, слова. Все это было верно, совершенно правильно сказано — и все же это были только слова.

— Так мы пойдем? — спрашивает господин Бертельсен свою даму.

И доктор подрывает свой авторитет еще более, крикнув вслед этой паре:

— Впрочем, можете примачивать и борной, вполне. Компресс из борной воды отлично поможет.

— Ну, слыхивали ли вы что-нибудь подобное? — говорит господин Бертельсен своей даме и сердито фыркает.

Господин Бертельсен недоволен сам собой и всей этой историей. Он прекрасно слышал, как местные остряки говорили об укусившем его муравье; но это говорилось просто из зависти, так как он был богатым молодым человеком, членом лесопромышленной фирмы «Бертельсен и сын», первое лицо здесь в санатории, местный лев, которому по праву должна была достаться красивейшая дама. Шутники ничего не могли изменить в этом положении вещей, его нельзя было оттереть в тень. Ко всему прочему присоединилось еще и то обстоятельство, что именно его фирма поставляла лесные материалы для постройки санатории и могла по этому случаю приобрести добрую долю ее акций.

Как же можно было оттереть молодого господина Бертельсена? Ведь в действительности-то по его именно милости шутники получили возможность пребывать здесь, одно мановение его руки — и всей этой толпы не было бы. Он не делал этого — он был снисходительный человек.

Отношение господина Бертельсена к санатории отнюдь не составляло тайны; он сам не скрывал его, и в этом месте, где нечего было делать, как только сплетничать друг о друге, оно получило широкую огласку.

Можно было бы подумать, что завистливые шутники будут, узнав это, благодарны за его корректное и снисходительное отношение к ним, но нет.

— Ну посмотрите, — говорили они, — что такое нужно было делать этому Бергельсону так близко от шляпной булавки фрекен Эллингсен? Какого черта ему там понадобилось! Ну, оцарапать руку, это еще можно себе представить: ее шляпа могла зацепиться за какую-нибудь ветку в лесу, но щеку, рожу свою! Тьфу, черт, что за противный малый! — И ведь нисколько не помогало то обстоятельство, что он ходил с аккуратно заглаженной складкой на брюках и в белых гамашах, и жил в наиболее шикарной комнате в санатории — ведь, все это было только потому, что отец его был крупный торговец лесом, сам же он был всего только какой-то мелкой сошкой в предприятии.

— Но ведь он же является соучастником фирмы, — попробовал возразить ктото.

— Ну и что же? — перебили прочие, яростно воззрившись на него.

— Да, ничего. Я только упомянул кстати. Он является, следовательно, совладельцем предприятия.

— Ну и что же из того? — переспросили они вновь.

— Когда старик отец умрет, он станет ведь владельцем всех его досок.

Они не могли понять, какую связь имело это с предметом разговора.

Но у человека, отколовшегося, таким образом, от компании злословивших, была, быть может, своя особая цель при этом, свой собственный план, бог его знает. То был молодой человек, игравший на фортепиано, Эйде, при крещении получивший имя Сельмер, Сельмер Эйде, следовательно, — очень красивый малый, но с синюшным цветом лица, изящный, хоть несколько хрупкий на вид. Когда он сидел за фортепиано и видно было только его худощавую спину, он производил болезненное впечатление. Но во время игры он был весь воодушевление. Для пациентов, когда они собирались вместе по вечерам в салоне, он был незаменимым человеком. Фру Рубен просила Чайковского, и он играл; фрекен Д'Эспар просила Сибелиуса — и он играл. Он готов был услужить всем и в награду за это жил за полцены в санатории.

Эта фрекен Д'Эспар только что приехала, у нее был отпуск. Она вовсе не являлась пациенткой, — это была жизнерадостная, веселая барышня, с ямочками на щеках и темно-карими глазами. Что ей здесь собственно понадобилось? Рассказывали, что семья ее видала лучшие дни, но сейчас впала в бедность. Отчасти это было правильно. В один прекрасный день некий иммигрант прибыл в эту страну, где все чужое в большей чести, чем национальное. Ему было достаточно лишь поместить свой адрес на визитной карточке, чтобы стать здесь чем-то. Об этом загадочном господине Д'Эспар знали только, что он перебивается чем придется, большею частью, уроками французского языка. Таким путем он получил доступ в хорошие дома, приобрел положение, работал усердно и заставил всех проникнуться к нему уважением только на основании того, что он был иностранцем. С течением времени был он помолвлен. Все, казалось, шло хорошо. Он, несомненно, и женился бы, но тут запротестовала его жена, оставшаяся на родине, и после этого ему пришлось стушеваться.

Таков был родоначальник. Но его норвежской невесте пришлось остаться на родине со своим позором и все растущим животом, — она должна была сделаться матерью.

Ребенок уродился, как две капли воды, похожий на отца. Он, — это была девочка, — получил в наследство от д'Эспара эту достопримечательную фамилию, не унаследовав больше ничего от своего блестящего отца. Матери ее пришлось спуститься ступени на три по общественной лестнице, чтобы, вообще, выйти замуж, ну, а у маленькой Юлии д'Эспар своя фамилия, которая поднимает ее ступени на две вверх. Она сидит в конторе в Христиании, потому что носит фамилию д'Эспар, путешествовала и училась по-французски. Не знает она толком ничего, говорит по-норвежски простым языком среднего класса, поет не лучше других, не училась домоводству, не умеет делать повседневной работы, даже сшить себе кофточки не может, но зато может стучать на пишущей машинке и училась по-французски.

Бедная Юлия д'Эспар!

Но она такая хорошенькая, черноглазая и бойкая; она, быть может, прилагает немного старания к тому, чтобы казаться более живой, чем она есть на самом деле. Чем другим она могла дать понять, к какой нации она принадлежала? Она ведь француженка, не просто француженка, в ней кровь француженки-южанки. Будь там как угодно с ее незаконным происхождением, во всяком случае она дитя любви. Счастливая Юлия д'Эспар! И как это удивительно всегда все выходит: с самого того дня, как она прибыла в санаторию, она уже приобрела здесь известное значение. Фрекен Эллингсен не была уже более единственной в своем роде жемчужиной в Торахусе.

Фрекен д'Эспар могла делать то, чего не делали другие. Она могла прекраснейшим образом отозваться о салате за обеденным столом, что он здесь совсем не такой, как во Франции, о, большая разница! Когда дамы сидели и слушали музыку, они предоставляли пианисту самому выбирать, что он желает сыграть, и охотно переносили, когда фру Рубен просила сыграть что-нибудь из Чайковского, потому что она была нервно-больная и богата. Но фрекен д'Эспар, — она просила сыграть что-нибудь из Сибелиуса, хотя была и здорова и бедна, бедовая девица! И что она понимала в Сибелиусе? «Не попросить ли нам лучше господина Сельмера Эйде сыграть, что он хочет?» — процедила одна раздраженная старая дева. «Да, да,» — присоединились другие. И затем они начали вполголоса сплетничать по этому поводу. Но все ведь отлично понимали, почему фрекен д'Эспар просила Сибелиуса: это было потому, что она сидела на диване вместе с одним финляндцем, ее кавалером, аристократом из древнего рода, Флемингом; это ему она хотела оказать внимание. Бедовая девица, эта д'Эспар! После музыки было как раз подходящее время идти спать, но фрекен д'Эспар отправилась гулять. Притом отправилась не одна, а потащила с собой финляндца Флеминга, которому запрещено было, с его грудной болезнью, находиться на холодном вечернем воздухе. Они отправились и посмотрели по дороге на барометр, висевший в ящике под стеклом, — он стоял, насколько они могли разобрать в сумерках, на черте: сухая погода.

— Да, но холодновато, — сказал господин Флеминг, поднимая воротник пальто.

Фрекен заметила, что им нужно идти побыстрее. Она сама была одета до смешного легко, а на шее так ровно ничего не было.

Но господин Флеминг поинтересовался, не висело ли в коридоре объявление, предлагавшее гостям ложиться в постель в десять часов.

Да, там было такое. Здесь ведь развешаны всевозможные объявления.

Господин Флеминг улыбнулся и сказал, что она утомила его. Он с трудом дышал, держался за грудь и покашливал.

Они присели отдохнуть.

— Это было тоже запретною вещью, — пояснил он.

— И это также?

— Да. И быстро ходить, чтобы не возбуждать кашля, и садиться отдыхать.

— Все запрещено, — сказала она вполголоса, как бы про себя. Затем она объяснила, что то объявление в коридоре было вывешено собственно только для стариков, мучившихся бессоницей. Оно предназначалось не для них, молодежи.

Она встала, и они отправились дальше. Они шли по направлению к Торахусскому сэтеру и увидели перед собою маленькую усадьбу Даниэля с ее низенькими строениями.

Здесь стояла такая тишина, ни собаки, ни дыму из трубы. Люди крепко спали, скот в хлеву также.

— Подумать только, что и здесь живут люди! — задумчиво изрекла фрекен.

— Да. И кто знает, не живут ли они счастливо здесь, — отозвался господин Флеминг.

Фрекен в полумраке прошла немного вперед, чтобы получше разглядеть все: некрашеные, тесаные стены, никаких занавесей на окнах, торфяная крыша на каждой постройке. Почему же они не повесили белых занавесей хотя бы в этой новой избе? Ведь она так нарядно выглядела со своими тремя окнами. Люди этого сорта не умели устраиваться уютно.

— Они, конечно, устроились по собственному вкусу, — заметил Флеминг. — И Бог знает, не есть ли это именно истинный вкус: уют скромного довольства.

Они разговорились об этом по пути домой. Господин Флеминг был весел и ласков, с тем налетом легкой разочарованности, который свойственен больным в первом периоде болезни: они стряхивают с себя это настроение впоследствии и мужественно борются за то, чтобы не умереть; но в первой стадии у них наблюдается упадок духа и подавленность. Чтобы подбодрить его, фрекен просила его рассказать ей что-нибудь об его родине, об его большом поместьи в Финляндии, имении с каменным дворцом, окруженным тянувшимися на милю вокруг лесами и полями. Они вернулись домой около полуночи, идти было довольно далеко, и господин Флеминг немного покашливал. Вход был заперт, но господин Флеминг постучал слегка своим бриллиантовым перстнем в окно, и им открыли.

Все могло бы сойти отлично, им вовсе не нужно было беспокоить страдавших бессонницей стариков, но фрекен д'Эспар понадобилась книжка, которую она, конечно, оставила в салоне или в каком-либо другом месте. Она отправилась в странствие, открывая скрипевшие двери; она нашла одну из своих книг, но эта была не та, которую она искала, и она отправилась дальше. Она нашла еще одну, но и эта оказалась не той, так что ей пришлось вернуться и удовольствоваться первой книжкой.

О, эти книжки фрекен д'Эспар! Они оставались брошенными везде, где она сидела и читала, исключительно французские книжки, романы, желтые томики на дешевой бумаге. Все эти литературные ценности средней руки составляли важнейшую часть багажа фрекен; книги-то и делали его таким тяжелым, что кучер надрывался над этим чемоданом. На каждой книжке была надписана фамилия фрекен Жюли д'Эспар, чтобы не произошло никакой ошибки, кто именно в санатории знал по-французски. Ее спрашивали не без ядовитости, не читает ли она несколько книг зараз, так много их валяется кругом. Нет, этого она не делала. И она добавляла на своем норвежском диалекте: «Но я думала, что если кому захочется взять почитать французскую книжку, так она к услугам, пожалуйста». — «Я, со своей стороны, не прочел и двадцатой части наших собственных книг», — был ответ. — «Что вы, даже норвежских?..» — сказала фрекен д'Эспар.

Это было глупо, но многие негодовали на фрекен; такой иностранкой она выглядела, так веяло от нее духом какого-то превосходства, и так она не считалась с местными условиями. Пасторские дочери, старые девы, так те думали, что вполне достаточно верить в Бога и показываться на люди прилично и скромно одетыми, — так ведь нет. Они не шатались и не скрипели дверями по ночам, а фрекен д'Эспар делала это. На утро они пожаловались инспектору, инспектор поговорил по этому поводу с заведующей, заведующая пошла к доктору. Да, доктор обещал подумать об этом и вполне согласился, что такой беспорядок следует устранить. Со своей обычной, легкомысленной и жизнерадостной манерой он затрагивает эту тему со старухами, не упуская случая расхвалить их за то, что, несмотря ни на что, они так отлично поправляются в Торахусе, а фрекен д'Эспар он предостерегающе грозит пальцем, заставляя ее рассмеяться. С ней он не говорил об этом, так как она пользовалась симпатиями мужчин. Он пошел к господину Флемингу; слабогрудый больной должен находиться в постели по ночам.

— Вам следовало бы лучше выходить гулять днем, — сказал доктор господину Флемингу.

— Да.

— Днем при солнышке.

— О, да, но к чему все это, зачем бороться? — спросил господин Флеминг, бледный от утреннего холода и уныния. — Посмотрите на мои ногти, какие они стали синие.

— Ногти? Ерунда. Вам следует пойти поудить форелей там наверху.

— Да форели не ловятся на солнце.

— О, нет. Отчего же? На муху. Тут есть и другие люди, кто удит на муху, например, Даниэль с сэтера. Мы найдем, погодите, хорошенькое местечко. Я пойду с вами.

— Знаете ли что, доктор, я сегодня ночью опять обратил внимание на свою грудную клетку: левая сторона западает.

— Ха-ха, — засмеялся доктор. — Ни у одного человека грудь не бывает одинаковой высоты с обеих сторон, ни у одного. Не думайте только об этом. Ведь кровь у вас горлом не идет?

— Глубоко запала, — повторяет господин Флеминг. — И по ночам я потею.

— Но кровь горлом у вас не идет?

— Но я кашляю. Я кашлял ночью, когда гулял.

— Ну, конечно, — воскликнул доктор. — Это фрекен д'Эспар сделала вас таким легкомысленным.

— Нет, нет, я сам этого хотел: я ищу ее общества.

— Ну, что ж, и прекрасно. Ищите его себе на здоровье, только днем.

— Раз вы упомянули о фрекен д'Эспар, — сказал господин Флеминг, — то должен сказать вам, что я так благодарен ей за то, что она составляет мне компанию. Она такая веселая и добрая, она служит мне опорой. Мы так много говорим, я рассказываю ей о своей родине.

— Послушайте, — сказал доктор, чтобы положить конец этому. — Вы должны ложиться в постель в 10 часов вечера, и вы будете опять здоровы.

Господин Флеминг принимает это с недоверчивой улыбкой:

— Опять здоров?

— Опять здоровы, — сказал доктор уверенным тоном и кивнул в подтверждение головой. — А теперь я дам вам капли от кашля.

Надежда загорелась в глазах господина Флеминга, его губы дрожат, когда он задает вопрос:

— Но ведь вы не думаете же, что я могу поправиться? Доктор смотрит на него в изумлении:

— Вам не поправиться? Да вы с ума сошли!

— Это было бы слишком большим счастьем — слишком большим.

— Так! Ну, пойдемте, я дам вам капли.

По дороге господин Флеминг начинает цепляться за слова доктора о том, что он может поправиться.

— А ведь у меня действительно не идет больше кровь горлом, — говорит он, — в этом вы правы. Отчего бы это? Месяц тому назад она шла, не так много правда, с глоток один, а ведь крови-то в нас несколько литров, ну что значит один глоток! А с тех пор, как я приехал сюда, кровотечений больше не было. Вы думаете, процесс приостановился?

Доктор останавливает господина Флеминга, просит его стоять прямо и смотреть себе в глаза. Это было, конечно, докторское вдохновение или просто он хотел произвести сильное впечатление. Внезапно он весело рассмеялся и сказал:

— Вы, с вашим сильным сложением, вы богатырь, представитель старой кряжистой расы. Я не знаю никого лучше одаренного от природы. Мы подлечим вам только верхушку левого легкого, и вы будете опять здоровехоньки.

Господин Флеминг расцвел от удивления и благодарности.

— Спасибо, спасибо, — сказал он.

— Но никаких прогулок по ночам, по резкому воздуху, — запомните это.

Они пошли за каплями.

Да, это было совершенно правильно. Господин Флеминг был действительно хорошо одарен от природы. Но природа, казалось, взяла затем свои слова обратно, отказалась от обещаний, данных ему. Положительно жаль было видеть молодого человека, в такой степени истощенного. Докторское утешение пришлось ему весьма по сердцу, он нуждался в нем и был весь этот день в более веселом настроении. Вот была бы штука, если бы ему удалось надуть свою судьбу, поистине блестящая штука! Он уселся писать радостное письмо домой; замечательное место этот Торахус в Норвегии, больные выздоравливают здесь один за другим. Но зато и доктор же здесь был, действительно понимавший свое дело, какие капли от кашля он давал, какая печать уверенности и знания лежала на нем! — писал он.

Вечером, когда господин Флеминг ложился спать, ему с такой отчетливостью показалось, что грудная клетка его опустилась еще более; отчего бы это могло быть? Он исследовал себя в зеркале, тщательно прикидывая на глаз, давил правую сторону, чтобы сообщить ей одинаковую высоту с левой, но левая была и оставалась ниже. Не так на много, чтобы об этом стоило говорить, так, на палец от верхушки легкого вниз, но все же достаточно, чтобы вновь вселить в душу господина Флеминга сомнение. Он улегся, но долгое время не мог уснуть из-за назойливо лезших ему в голову мыслей. Ему пришла в голову странная идея, что фрекен д'Эспар вылечила бы его, если бы была врачом; он женился бы на ней, и она, конечно, исцелила бы его.

Его мысли уводили его все дальше, и, как всегда по вечерам, после того, как он ложился, становились все возбужденнее и возбужденнее, становились опасными и нескромными, необузданными; он вертелся в продолжение нескольких часов, пока заснул. Когда он проснулся среди ночи, он был весь в поту.

Наступил рассвет. Был ли он одним из тех созданий, что не могут раскрыть глаз без того, чтобы не засмеяться и не запеть? Нет, нет, какие бы причины у него были к этому? Он занял свое место за столом, накрытым к завтраку, без бодрости и без малейшего аппетита. Он взглянул на тарелку фрекен д'Эспар, она еще не ела. Чего он добивался от нее? Ничего. Она выслушивала его, не избегала его, но и не представляла его участи, она была красива и здорова, была похожа на такой освежающий плод. Когда она пришла, он устал от мыслей о ней и весело поздоровался.

— Спали хорошо? — спросила она. Он только покачал головой.

— Мы немного пройдемся, — сказала она.