Онлайн чтение книги Сизифов труд
IX

Учась во втором и третьем классе, Марцинек все еще жил на квартире пани Пшепюрковской.

Кой-какие успехи в учении он делал, но не чрезмерные.

Лишь во втором полугодии своего пребывания в третьем классе он прилежней взялся за учение. На это повлияли различные обстоятельства.

Весной, когда деревья в старом парке за каналом покрылись листвой, пансионеры пани Пшепюрковской, тайком от репетитора отправлялись туда и, укрывшись в чаще, стреляли из пистолета.

Это старинное оружие, вероятно археологическая редкость, было привезено из дому «дарданельским» Шварцем. Оно обладало огромным курком, слегка треснувшим стволом и древним резным прикладом.

Порох за большие деньги доставали братья Далешовские, к тому времени уже второй год сидевшие в четвертом классе, у какого-то фельдфебеля в отставке; пистоны и дробь покупались в складчину.

Каждый из Далешовских ежедневно стрелял по одному разу, Шварц и Борович – попеременно. Выстрелы были глухие, как-то тупо раздавались между стенами, и никто не обращал на них внимания. Впрочем, товарищи дали друг другу торжественнейшее честное слово ни в коем случае не выдавать тайну.

Пистолеты и порох прятали в дупле трухлявой вербы.

Однажды в воскресенье все четыре охотника собрались после богослужения в парке.

Старший Далешовский картинно, с соблюдением раз навсегда принятого ритуала, заряжал пистолет (Шварц держал мешочек с дробью, Борович пистоны, а младший Далешовский паклю, чтобы забивать заряд), когда за забором, отделявшим это место от соседних садов, послышался какой-то шорох.

Шварц глянул в ту сторону и увидел в щели между досками забора два глаза. Он тотчас подал знак товарищам.

Однако, прежде чем Далешовский понял в чем дело, над забором показалась фуражка с козырьком и кокардой, усатое лицо, синий мундир, мелькнули погоны, звякнули шпоры, и огромный жандарм одним прыжком перескочил через забор. Борович тотчас бросил в кусты пистоны, Шварц дробь, а Далешовские, недолго думая, показали пятки.

Жандарм захватил ошеломленных третьеклассников и отвел их в гимназию.

Назавтра в некоторых кругах города циркулировали слухи, будто в предместье захвачен вооруженный отряд конспираторов; в других кругах утверждали, что конспираторы эти – социалисты, сиречь коммунисты; в третьих же наверняка знали, что пойманы четыре разбойника, обвешанные револьверами, динамитом и кинжалами, – и называли фамилии: Лукасин, Банасик, Вонтроба и Юзеф Заперальский.

Между тем Марцинек Борович и его товарищ по несчастью Шварц после ночи, проведенной в превращенном в тюрьму классе, готовились к чему-то страшному и неотвратимому.

Марцинек всю ночь глаз не сомкнул. Он сидел на последней парте и был погружен в беспредельное отчаяние. Мысли его подхватывал и уносил какой-то ужасающий вихрь. Ужас придавил его, точно мельничный жернов крохотное зернышко. Он то и дело бросал взгляды на запертую дверь, с минуты на минуту ожидая, что кто-то войдет. Кто должен войти и что с ним дальше сделают, он совершенно не знал.

Ему вспоминались сентенции «старой Перепелицы», таинственные упоминания о каких-то Сибирях, цитаделях, виселицах, и холодная дрожь леденила ему кровь в жилах. Он мысленно видел то вчерашнего жандарма, то отца, ломающего руки над преступным сыном, директора, изгоняющего его из гимназии, и старого Лейма с холодной улыбкой.

Боль, пронизывающая и неведомая, как недра темной ночи, проникала в его сердце и наполняла его раскаянием столь глубоким, что камень – и тот бы дрогнул. Минутами среди ужасных предвидений молниеносно мелькала надежда. Тогда Борович давал в душе торжественные обеты и, глядя на клочок лазури, видневшийся за стеной соседнего дома, искал прибежища в боге.

Шварц отлично выспался на голой скамье, съел весь хлеб, принесенный паном Пазуром для обоих заключенных, и с самого утра, усевшись на крышку первой парты, лупил каблуками в ее боковую стенку. Около семи часов утра он взглянул на товарища и сказал:

– Слушай, ты как думаешь, сечь будут по голой или через штаны?

– Оставь меня в покое!.. – сказал Борович.

– Ну, как дам я по зубам Пазуру, ему мигом расхочется меня трогать. Так я ему и дался… Еще чего… по голой…

– Замолчи ты, а то еще услышат.

– Да кто услышит, дурень? И в конце концов пусть себе слышат. Думаешь, мне не охота отсюда выбраться? И дай бог, чтобы нас вышвырнули! Хватит с меня этой школы, сыт по горло…

– Шварц, заткнись!

– Наказанье божье… – сказал Шварц, плюнув невероятно далеко. – Если меня вышвырнут без порки, все равно отец будет отводить на мне душу, пока ремня хватит. Мне, знаешь, во всем неудача… Вот хоть с этой самой Франей. Бегаю за козой четыре месяца, провожаю ее до самых дверей ихней гимназии – и хоть бы раз на меня поглядела! Саниковский – тот всего две недели волочился, а в табельный день в костеле она всю обедню на него смотрела.

Борович не поддерживал разговора, и он оборвался. Около восьми часов за стеклянной дверью появился господин Маевский, открыл ее, величественным жестом вызвал учеников в коридор и велел подняться во второй этаж. Борович шел, как помешанный. Ноги под ним подгибались, мысли, как искры на ветру, вспыхивали и гасли. Мертвыми глазами увидел он распахивающиеся перед ним двери главной канцелярии и всех учителей, собравшихся за длинным столом, накрытым зеленым сукном. Мозг его острым ножом пронзила мучительная мысль:

«Заседание… О нас…»

Господин Маевский поставил злоумышленников неподалеку от стола и уселся сам. Наступило мгновение тишины, на протяжении которого Марцинек слышал медленные и глухие удары своего сердца.

– Борович, Шварц… – сказал директор холодным и торжественным голосом, – вы знаете, что вы вчера сделали. Педагогический совет вызвал ваших родителей. Вы будете оба исключены из гимназии, равно как и двое других ваших сообщников, но, кроме того, совет должен знать, действительно ли вы стреляли из пистолета, заряженного порохом, ибо таково требование полицейской власти относительно ваших показаний. Шварц, стрелял ты из пистолета, заряженного порохом?

– Вот, ей-богу, чтобы мне так жить, не стрелял я ни из какого пистолета! – коротко и ясно ответил Шварц.

Марцинек понял, что метод защиты, принятый Шварцем, безумен и гибелен. Было совершенно очевидно, что наглое запирательство ни к чему не приведет, но, с другой стороны, под угрозой вечного позора не мог же он признаться во всем? Он чувствовал, что следует сказать иначе, но вместе с тем запираться в чем только возможно, по крайней мере в половине содеянного.

– А ты, Борович, – обратился к нему директор, – признаешь свою вину? Ты стрелял?

– Да, господин директор… – ответил он тихим проникновенно-скорбным голосом, – стрелял, но без пороха…

Выговорив эти слова, Марцинек взглянул на собравшихся педагогов и остолбенел. Ему показалось, что эти праведные судьи сняли с лиц суровые маски. Язвительный учитель Вилькевич, который пользовался репутацией атеиста и, вероятно, вследствие этого был низведен до уровня учителя географии, задрал голову, надел на нос пенсне, всмотрелся в Боровича и сказал, отчаянно махнув рукой:

– Слыханное ли дело… стрелял без пороха! Что за дерзкий и опасный конспиратор!

И вдруг весь синклит разразился громким, неудержимым смехом.

Директор силился сохранить достоинство, но и он стал трястись всем телом.

Обоих подсудимых выставили за дверь и препоручили Пазуру, который снова запер их.

Когда начались уроки, им приказали отправляться в класс. Там им объявили, что в порядке величайшей милости они приговариваются к длительному карцеру на хлебе и воде.

Все эти переживания и потрясения подействовали на Марцинека угнетающе. То, что его не исключили из гимназии, он в глубине души приписал заступничеству покойной матери.

Поэтому тотчас после отбытия карцера мальчик отправился в костел.

Старинный собор был совершенно пуст. Холодный мрак затянул всю середину, все углы, но Марцинек искал еще более укромного места и нашел его в темном переходе под хорами.

Там было что-то вроде ниши, в глубине которой находились двери, ведущие прямо из костела к большому органу.

Тут стояли ящики со свечами, сюда же прятали лесенки-стремянки, какие-то старые украшения и другую церковную рухлядь.

Марцинек упал на колени в этом мраке, прильнул лицом к холодным плитам и погрузился в молитву.

И лишь пан Розвора, главный пономарь и первый во всем городе курильщик, позвякивая ключами в знак того, что костел к вечеру запирается, спугнул его оттуда.

На следующий день, ранним утром, Борович снова стоял коленопреклоненный на том же месте. С этого времени он вставал пораньше и ежедневно до уроков отправлялся на свое место под хорами. Однажды, стоя на коленях, он выслушал проповедь, которую произнес перед верующими один из викариев, старенький простодушный ксендз. Он поучал в этот день преимущественно служанок и ремесленную бедноту, как надлежит понуждать себя к молитве. В простых, почти смешных оборотах речи он уверял, что молитва сперва скучна человеку и претит ему, потом входит в привычку и, наконец, становится приятной, как чистая и целая рубашка нищему, который ходил в гнойном рубище и которого ели вши. Марцинек принял к сердцу это поучение и стал практиковаться в молитве. Сперва он прочитывал только одну молитву, потом стал шептать по нескольку, всегда с какой-нибудь просьбой; с течением времени плохие или хорошие отметки, правильное или неправильное решение задачи, наконец, все явления и все случаи жизни он мысленно ставил в зависимость от своих утренних молитв.

Таковы были внешние формы этого душевного состояния. В сущности же религиозность была как бы пробуждением к жизни мертвого существа. Как весной из голой почвы неожиданно, как бы из ничего, вырастает побег цветка, тянется к солнцу и открывает навстречу ему свою чашечку, так в душе Марцинека из ничего выросло неведомое чувство, чудесный цветок детского возраста: доверчивость. Она окружила мальчика словно неземным благоуханием. Все было понятно и объяснимо в этой заколдованной стране, все явления и вещи были охвачены чудесной философской системой, исходным пунктом которой была молитва. Ничто там не происходило без причины, всякое событие было результатом каких-то добрых или дурных поступков, карой или наградой за дурные или добрые мысли, иногда за мечты, чистые, как первый снег, которые, однако, в этой стране назывались преступлениями… Иисус Христос, окровавленное чело которого склонялось в сторону убежища Марцинека из ближайшего притвора, казалось, прислушивался к его бесконечным молитвам. Чем больше высказывали их детские уста, тем больше было их в сердце. За молитвами следовали немудреные просьбы о всяких пустяках, самые удивительные договоры и обеты, иной раз покорные упреки и жалобы. Странная сила влекла все мысли мальчика дальше и дальше, оказывала на его поведение безоговорочное влияние, принуждала его, например, усиленно учить уроки не ради науки, не ради хороших отметок, а ради каких-то неземных потребностей сердца.

И прежде всего эта набожность смягчала сиротство Марцинека. Теперь он не был одинок, как прежде, не ощущал заброшенности. Его умершая мать жила, знала о всех его заботах, радостях и горестях. Не раз в глубине его души ее голос слышался, как доброе решение, или. удерживал его, как рука. У Марцинека в то время не было испытываемых раньше беспокойств и печалей. Среди тревог, которыми изобилует русская гимназия, во мраке сиротских ночей он прекрасно знал, что ни один волос не упадет с его головы. Это был чудесный сон на лоне бога.

Ежедневно в то же самое время в ризницу являлась некая личность. Личность получала в губернской управе двадцать рублей серебром жалования и имела целую роту сыновей – второгодников, которые учились в разных классах гимназии; кроме того, личность обладала сюртучишком, протертым до дыр, короткими парусиновыми брюками, вытянутыми на коленях, сапогами, обремененными таким количеством заплаток, что подлинные очертания их давно исчезли, редко бритым подбородком и серыми глазами, смертельно печальными. Личность не преклоняла коленей, но, заняв как можно меньше места на уголке свечного ящика, опускала голову на руки и молилась вплоть до восьми часов. Слабые лучи утреннего солнца, пробивавшиеся сквозь цветные стекла высоко прорезанных окон, проникали в темный проход и освещали лысый череп и дряблую шею старого человека. Его изношенного платья не видно было во тьме, его тяжкая нищета исчезала, и Марцинек, еще не способный понять человеческую обездоленность, видел рядом с собой лишь товарища по молитве.

Они никогда не говорили друг другу ни слова; впрочем, им и не о чем было бы говорить…

Только раз, идя из школы, Марцинек встретил на улице своего знакомого по костелу. При дневном освещении лицо старика показалось ему много истощенней, а одежда еще более истрепанной. Походка его была тяжела, голова свесилась на грудь. Он нес под мышкой какой-то сверток в старой салфетке и скользил вдоль стен. Минуя Марцинека, он поднял взгляд и вдруг его бесконечно печальное лицо осветилось чудесной улыбкой.

Глаза Марцинека наполнились слезами странного умиления. В эту минуту он пережил нечто вроде экстаза. Ему представилось, что, когда души добродетельных людей после полной страданий жизни, покидают эту землю и встречаются друг с другом у трона предвечного, они, должно быть, встречают и приветствуют друг друга вот такими же ангельскими улыбками.