Онлайн чтение книги Мертвая зыбь Skumtimmen
Эланд, май 1943 года

Раньше у Нильса были только берег и Стенвик, а теперь он полноправный хозяин альвара, со всех сторон подступающего к поселку. Когда матери не нужна помощь в доме или саду, он бродит по окрестностям – широким шагом, с рюкзаком за спиной и дробовиком в руке.

Зайцы обычно до последнего прячутся в кустах, и только когда уж совершенно уверены, что обнаружены, срываются с места и удирают огромными, а для их размера просто гигантскими прыжками. Тут уж вопрос, насколько быстро успеешь прижать к плечу приклад. Поэтому Нильс всегда настороже. Он на охоте.

Дом и альвар. Это его мир. После инцидента с Ласс-Яном несколько лет назад мать запретила ему появляться в каменоломне. Никто не хотел иметь с ним дела. Собственно, Нильс и сам туда не рвался. Прощения он не попросил. Единственное, что его раздражало, – мать выплатила Ласс-Яну жалованье за несколько недель, пока заживали сломанные пальцы.

Черт бы его подрал. Сам во всем виноват.

У Нильса тоже осталась память об этой драке: два сломанных пальца на левой руке. Он отказался идти к врачу, поэтому кости срослись плохо, пальцы почти не сгибались. Большое дело – он же не левша, и с ружьем управляется прекрасно.

Люди в поселке его избегают, но и это его мало трогает. Несколько раз он встречал Майю Нюман на улице, она поглядывала на него, но, как и остальные, не здоровалась и не заговаривала. Глаза у нее, конечно, красивые – большие, голубые… подумаешь. Обойдемся и без нее.

Мать подарила ему двустволку «хускварна», и этого общества ему вполне достаточно. Всех подстреленных зайцев он отдавал ей, так что незачем покупать мясо задорого у жадных односельчан.

На горизонте маячит силуэт марнесской церкви, но Нильсу никакие ориентиры не нужны. В лабиринте длинных каменных изгородей, среди валунов, кустов и бесконечных степных просторов он чувствует себя как дома.

Справа, чуть впереди, – небольшой, сложенный из камней курган. Это память – когда-то, за много веков до рождения Нильса, в незапамятные, в общем, времена, какой-то сумасшедший пастух убил здесь то ли пастора, то ли епископа. Люди до сих пор кладут камешки на могилу, курган растет со временем… Нильс камней не кладет, но курган ему нравится – здесь очень удобно присесть и поесть.

Самое время посмотреть, что там у него в рюкзаке. Он идет к кургану, откидывает в сторону несколько камней и садится поудобнее с рюкзаком на коленях.

Два бутерброда с сыром, два – с колбасой. Запотевшая бутылочка молока. Это дала ему мать. И коньяк в плоской жестяной фляжке – это он уж сам позаботился, отлил из бутылки, которую мать припрятала в дальнем углу нижнего ящика буфета.

Нильс отвинтил крышку, сделал большой глоток коньяка, закрыл глаза и с наслаждением прислушался к горячей волне, пошедшей от глотки по всему телу. Открыл пакет с бутербродами.

Он ест и пьет, не открывая глаз. И думает неизвестно о чем.

Почему не известно? Очень даже известно. Например, об охоте. Пока не удалось подстрелить ни одного зайца, но весь день впереди.

О войне. Война по-прежнему заполняет все выпуски новостей. Не успеешь включить радио – война, война, война…

На Швецию пока никто не напал, хотя летом сорок первого три немецких морских охотника подорвались на минах к югу от Эланда. Больше ста гитлеровских солдат утонули или погибли в разлившемся горящем мазуте. А на следующее лето почти все жители острова были убеждены, что теперь-то войны не миновать – немецкий бомбардировщик по какой-то причине сбросил свой груз в лесу неподалеку от руин боргхольмского замка. Оказалось, по ошибке.

Взрывы были слышны даже в Стенвике. Нильс тогда проснулся от дальнего глухого грохота и долго, не мигая, с бьющимся сердцем всматривался в темноту за окном. Он мог бы поклясться, что слышит рев моторов улетающих «мессершмиттов». Хорошо бы они сбросили свои бомбы здесь, в Стенвике.

Но оккупация Швеция так и не состоялась, а теперь Гитлер уже опоздал. Нильс читал в «Эландс Постен», что после лютой зимы и кровопролитных боев целая армия немцев сдалась в плен под Сталинградом. Гитлер, похоже, обычный неудачник.

Ржание за спиной. Конь. Он вздрогнул, открыл глаза и повернулся. Даже не один, а четыре – два гнедых, два белых, молодые, с блестящей шерстью. Они широкой дугой обогнули курган, копыта почти бесшумно опускались в траву, поднимая невесомые облачка пыли.

Кони. В альваре они собираются табунками и скачут, куда хотят. Нильс выискивал зайцев и даже не обратил внимания, что повсюду лежат яблоки конского помета.

Эти, похоже, трусили куда-то в определенном направлении, ровно и целеустремленно, но, когда Нильс, свистнув, засунул руку в рюкзак, вожак замедлил бег и повернул к нему голову.

За ним, как по команде, остановились все и стали смотреть на Нильса. Один пригнул голову, будто хотел понюхать, чем пахнет трава в альваре, но сам весело косился на Нильса – рассчитывал, наверное, на кое-что получше.

Нильс зашелестел пустыми пакетами в рюкзаке, а правую руку спокойно положил на камни кургана.

Кони остановились в нерешительности, заскребли копытами землю. Нильс продолжал теребить пакеты. И вожак, гнедой жеребец, решился и сделал шаг по направлению к Нильсу. Остальные с раздувающимися ноздрями последовали за ним.

В пяти метрах вожак остановился.

– Иди, тут пожрать дают, – напряженно улыбается Нильс.

Зайца так не подманишь. Только лошадь.

Вожак мотает головой, фыркает и делает шаг вперед. И тут Нильс быстро поднимает руку с кургана и хватает первый попавшийся камень.

Прямое попадание! Камень угодил вожаку почти между глаз, чуть ниже, и он вздрагивает, как от удара током. Конь быстро поворачивается, натыкается на стоящего сзади и шарахается в панике.

Нильс швыряет второй камень, плоский и острый, как лезвие доисторического топора.

Камень попадает коню в бок. Отчаянное ржание. Остальные осознают опасность, разворачиваются и с места берут в галоп. Топот копыт, прямо как в вестерне.

Третий камень мимо, а с четвертым он опоздал – кони уже далеко.

Но Нильс успевает заметить струйку крови на боку у вожака. Рана, судя по всему, глубокая, быстро не заживет. Нильсу интересно найти тот камень, посмотреть, есть ли на нем кровь.

Топот постепенно замер, и опять все тихо в альваре. Нильс присаживается на курганчик и слегка улыбается – вспоминает, какой идиотский вид был у вожака, когда он угодил ему камнем в морду.

Хвостатая нечисть.

Он показал им, кто истинный хозяин в альваре. Продолжая улыбаться, Нильс шарит на дне рюкзака – не положила ли мать ириски, которые он так любит?

6

Жизнь, и без того не особенно шумная в марнесском доме престарелых, к вечеру окончательно замерла. Герлоф сидел у стола перед раскрытой тетрадью и вертел в руке шариковую ручку.

Ему ничего не составляло уговорить себя, что не так уж он стар, как ему кажется, что сил еще много, что вот передохнет пару минут, встанет. Перемнется на пружинистых ногах и двинется в путь.

В путь. Туда, на берег в Стенвике. Столкнуть плоскодонку и грести к кораблю, стоящему на рейде. Сняться с якоря, поднять паруса и плыть. Туда, в большой мир.

Герлофа всегда волновала мысль, что он, эландский каботажный шкипер, может плыть, куда ему вздумается. Немного удачи, много умения, надежная оснастка и хороший запас провианта – иди куда хочешь, в любую гавань, а потом возвращайся домой. Вот это и называется свободой.

И тут прозвонил колокольчик на ужин – и он словно очнулся. Очнулся в своем дряхлом, бессильном теле. Негнущиеся суставы, а руки… с такими руками взяться за фал – куда там!

Быстро они пролетели, годы на море. И было-то их не так уж много. В конце двадцатых годов он плавал первым помощником с отцом на его галеасе «Ингрид Мария». Лет через пять отец окончательно сошел на берег, стал судовым маклером, а Герлоф унаследовал корабль, переоборудовал и поменял название на «Ветер». На континент и обратно. Пиломатериалы и дрова из Смоланда на Эланд. Камень – с Эланда в Смоланд. Так он стал капитаном большой лайбы в двадцать два года.

Во время Второй мировой войны работал лоцманом. Дважды ему приходилось видеть, как самонадеянные капитаны, уверенные, что знают лучший и более безопасный фарватер, отказывались следовать за лоцманом-ведущим. Оба раза все кончилось одинаково – нарвались на минные поля и ушли на дно вместе с экипажем.

В те годы все моряки жили в постоянном страхе. Мины были везде. В кошмарном сне, который иногда повторялся и сейчас, многие годы спустя, Герлоф видел одну и ту же картину: он стоит у релинга над спокойным, прозрачным морем. Заходит солнце, более мирного и красивого пейзажа и вообразить нельзя – красота неописуемая, воплощение радости и покоя. И вдруг он видит прямо у борта большую черную мину. Мина старая, ржавая, покрыта водорослями, но рожки детонаторов на месте. Через несколько секунд они прикоснутся к корпусу, и раздастся взрыв. Ветра почти нет, лайбу не остановить, не повернуть, она в полной тишине медленно, очень медленно скользит навстречу неминуемой гибели… и в этот момент он просыпается. Всегда. Как тогда, так и теперь.

После войны он купил свою вторую лайбу, «Летящую по волнам». Эта была побольше и понадежнее, и он начал регулярные рейсы между двумя «хольмами» – из Боргхольма в Стокгольм и обратно, через канал в Сёдертелье. Туда возили красный известняк, спрос на эландский камень благодаря послевоенному строительному буму возрос многократно. На обратном пути лайбу грузили горючим, штучными товарами, известью. Он знал все суда, встречавшиеся ему в гаванях, знал их капитанов, так что, если что случалось, всегда можно было рассчитывать на помощь товарищей.

И конкуренции-то тогда не было, а если и была, ее никто не замечал – все старались помогать друг другу. Герлоф прекрасно помнит декабрьскую ночь пятьдесят первого, когда на «Летящей» начался пожар. Лайба стояла на якоре в Энгшё. Загорелось льняное масло в трюме – Герлоф и его первый помощник Йон Хагман еле успели выбраться на палубу, прежде чем вспыхнул весь корабль. Плавать никто из них не умел, но рядом стояла на якоре лайба из Оскархамна, и она приняла их на борт. А «Летящая»… с «Летящей» ничего не оставалось делать, как обрубить якоря и пустить дрейфовать факелом в ночи.

Для Герлофа это зрелище полыхающего во мраке корабля так и осталось символом эландского судоходства… хотя в те дни он так не думал. Надо было бы, конечно, тогда и завязать – морская коллегия никакой его вины в произошедшем не нашла, но он из чистого упрямства потратил страховые деньги на покупку моторной баржи и продолжал еще девять лет. «Нор». Его последняя баржа, самая красивая из всех, с великолепно выгнутой кормой и уютно тарахтящим керосиновым двигателем. Тух-тух-тух… Ему и сейчас, когда он засыпал, чудилось иногда его симпатичное ворчание. Но смазывать эту древнюю пыхтелку надо было каждый час.

В шестидесятом он принял окончательное решение – продал «Нор» и пошел работать в коммунальную контору в Боргхольме – началась иная, сидячая жизнь с письменным столом вместо капитанского мостика. Главное ее преимущество – он мог каждый вечер возвращаться домой, к Элле. Детские годы дочерей прошли мимо, а теперь он был с ними, видел, как они растут, превращаются в девушек. И когда младшая дочь, Юлия, забеременела в конце шестидесятых и родила, Герлофу было совершенно все равно, замужем она или нет. Он обожал малыша. Внука.

Йенс Герлоф Давидссон.

И наступил этот проклятый день.

Осень. Юлия готовилась к выпускному экзамену на курсах медсестер и могла почти все время проводить с сыном. Отец Йенса, Микаель, был где-то на континенте. Юлия оставила сына на Герлофа и Эллу и уехала в Кальмар – зачем, он не помнил, может, просто захотела прокатиться по новому мосту. После утреннего кофе Герлоф отправился в рыбацкую хижину – собирался завтра на зорьке поставить сети на камбалу, и надо было их разобрать. Йенс остался с бабушкой.

Сидя на пороге хижины, Герлоф видел, как с пролива поднимается туман. Со времен своего морячества он ни разу не видел такого густого тумана. Остров погрузился в молочный кисель, ему даже стало зябко, точно он стоял на палубе. За несколько минут мир стал неразличимым, ничего не было видно, кроме колеблющегося жемчужного марева.

Надо было бы пойти домой, к Элле и Йенсу. Но он остался на часок – не любил бросать работу на полпути.

Вот так оно и было. Но, поскольку он никуда не уходил из хижины, а со слухом у него тогда все было в порядке, он был уверен: в тот день Йенс не спускался к воде. Никто ему не верил, кроме разве что Юлии. Но он знал точно: Йенс к воде не спускался. Тогда бы Герлоф его услышал. Туман, конечно, приглушает звуки, но он бы услышал. Нет, Йенс не утонул, что бы там ни говорила полиция. И тельце его не утянуло на дно Кальмарского пролива.

Йенс пошел не к воде. Он пошел куда-то еще.

Герлоф подвинул к себе свою толстую тетрадь и написал следующее:

Альвар – как море.

Да. В альваре, как в море, может произойти все что угодно. И никто не заметит, и никто никогда не узнает.

Он отложил ручку и закрыл книжку. Выдвинул ящик стола и посмотрел на пакет с сандаликом. Рядом лежала тонкая книга, она вышла всего несколько месяцев назад.

Воспоминания. Шестьдесят страниц воспоминаний под названием «Грузовое пароходство Мальма – 40 лет». Под названием – изображение корабля.

Эту книгу дал ему Эрнст, когда навещал его в последний раз пару недель назад.

– Может, найдешь чего, – сказал Эрнст. – Восемнадцатая страница.

И рассказал, что его удивило.

Он взял книгу и открыл. Внизу под текстом маленькая картинка, которую он уже много раз рассматривал.

Картинка старая. Изображен каменный пирс в маленькой гавани. На пирсе лежат штабеля длинных досок. Наискось видна корма небольшого грузового парусника, почти такого же, на каких ходил Герлоф. А рядом со штабелем досок – группа мужчин в фуражках и темной рабочей одежде.

Они смотрят прямо в объектив.

Герлоф глядит на них, а они глядят на него.

В дверь постучали.

– Вечерний кофе, Герлоф, – услышал он голос Буэль.

– Сейчас иду. – Он отодвинулся на стуле и с трудом, опираясь на столешницу, встал.

От этих парней трудно отвести глаза.

Никто из них не улыбается, и Герлоф не улыбается в ответ. После последнего разговора с Эрнстом он почти убежден, что один из этих парней причастен к исчезновению его внука Йенса.

Он только не знает, кто именно.

Герлоф со вздохом закрыл книгу и сунул назад в ящик. Взял палку и со вздохом пошел пить кофе.

7

Рассвет на Эланде начинается с ослепительно яркой полоски на горизонте, но в этот октябрьский день Юлии не пришлось его увидеть. Она просто-напросто проспала.

Все три окна в хижине были закрыты рулонными гардинами, когда-то темно-красными, но выцветшими под солнцем до бледно-розового цвета. И ровно в половине девятого соскочила защелка на окне рядом с кроватью – гардина взлетела вверх с грохотом, напоминающим удар грома.

Но Юлию разбудил не грохот. Она открыла глаза, потому что в лицо ей ударило яркое осеннее солнце. Она поморгала и подняла голову с теплой подушки. Увидела колышущуюся под ветром по-осеннему желтую траву и вспомнила, где она. Ветер, прозрачный воздух.

Стенвик.

Она опять поморгала, и голова ее вновь упала в теплые объятия подушки. Ей всегда было трудно вставать, с детства. А теперь тоже трудно, но по другой причине: вот уже двадцать лет ничто так ее не привлекало, как забвение сна. Депрессия загоняла ее в сон, она спала намного больше, чем полагалось бы в ее возрасте. А особенно трудно было вставать по утрам. Тем более если для этого не было никакой разумной причины.

А здесь, в Стенвике, дело осложнялось еще и тем, что не было теплой ванной, куда можно было бы добрести с полузакрытыми глазами и встать под душ. А что было здесь? Каменистый берег и ледяная в вода в проливе.

Юлия смутно припомнила плотный шум ночного дождя, но сейчас слышались только накаты прибоя. Ритмичные вздохи волн вдруг пробудили в ней желание быстро встать, раздеться, сбежать на берег и окунуться в ледяную воду, но странная прихоть тут же показалась полной нелепицей.

Она повалялась еще немного и заставила себя встать.

Воздух был холодный и влажный, по-прежнему дул ветер, но когда она натянула джинсы и свитер и вышла наружу, то удивилась – Стенвик вовсе не выглядел таким выморочным и заброшенным, как вчера.

Ночной ливень словно смыл всю серость запустения – эландское побережье сияло во всей своей красе. Чистая, строгая красота. Огромная чаша неглубокого залива, давшего поселку имя[4]Стенвик ( шв . – Stenvik) – каменный (каменистый) залив., искрилась в лучах утреннего осеннего солнца. На берег, в паре сотен метров от хижины, села чайка и, встряхиваясь, поправила неловко сложенное крыло. Остальные парили в воздухе, ядовито хохоча над неуклюжей подругой.

Если вспомнить… нет, все не так уж красиво, как выглядит. В самом солнечном свете заключен горький упрек – где ты было, солнце, в тот проклятый день? Но она постаралась заглушить память, попытаться сохранить это впервые за много-много лет появившееся чувство утренней свежести. Ей не хотелось думать про вынесенные на берег косточки. Ей не хотелось разговаривать с призраком Йенса.

Юлия вздрогнула – утреннюю тишину нарушил веселый лай. Она посмотрела на прибрежную дорогу – там шла седая женщина в красной куртке с маленькой бело-рыжей собачкой. Поводок здесь, конечно, никто не требовал – собачка носилась взад и вперед, вынюхивая что-то между камней. Женщина свернула с берега и направилась к одному из домов на той стороне залива.

Оказывается, кроме Эрнста, здесь есть и другие люди.

Сонливость постепенно прошла, она почувствовала прилив энергии. Схватила большой пластмассовый бидон и побежала к даче Герлофа набрать воды из колонки. Сейчас, освещенный солнцем, дом выглядел по-настоящему уютно, даже заросший бурьяном сад не портил его, наоборот – придавал странное, элегическое очарование. Жаль, Герлоф не дал ей ключи – можно было бы зайти и посмотреть на свою детскую.

Глядя на извивающуюся на солнце струю воды из колонки, Юлия вдруг подумала, что могла бы задержаться на Эланде и подольше. Ничто ее не гонит. Важно только, чтобы Герлоф предложил что-то разумное, что-то, чем она могла бы заняться, что-то сделать, что-то искать – можно было бы пожить еще два или три дня…

Нет. Она решительно оглядела сад. Возвращаюсь в Гётеборг сегодня же. Только не с утра, попозже.

Спускаясь с тяжелым бидоном, она обратила внимание на большой желтый дом за кустами боярышника. Высокие ясени почти скрывают его, но то, что доступно взгляду, производит тяжкое впечатление. Этот дом не просто пуст. Он заброшен. Стены увиты буйно разросшимся диким виноградом, прикрывающим разбитые окна.

Юлия с трудом припомнила – здесь жила одинокая старуха, она никогда не выходила из дому и ни с кем в поселке не разговаривала.

Странно, такой большой, когда-то, наверное, богатый дом бросили, предоставив судьбе – медленному, неумолимому разрушению. Неужели никто не хочет им заняться?

Надо поставить чайник и приготовить что-нибудь поесть.

* * *

Через три четверти часа она заперла хижину. Как и вчера – дорожная сумка в руке, другая – на плече. Застелила постель, выключила главный рубильник, опустила и закрепила рулонные гардины. Завела машину. Посмотрела в последний раз на хижину, на обрыв, на скелет ветряной мельницы, и на нее снова навалилось отчаяние.

Юлия свернула на большую дорогу.

Мимо крестьянского домика, переоборудованного в дачу, мимо разваливающегося желтого дома, мимо калитки летнего дома Герлофа.

Прощай, прощай, Стенвик!

Прощай, Йенс.

От главной дороги налево уходил проселок, где стояло несколько летних домов. В землю был вкопан большой обработанный камень с надписью белой масляной краской:

На железном столбе рядом дорожный знак – тупик. Дальше дороги нет.

Юлия вдруг вспомнила: перед тем как заехать к Герлофу попрощаться, она собиралась заглянуть на бывшую каменоломню – посмотреть «штуки» Эрнста Адольфссона.

Денег у нее не было, но посмотреть хотелось, а может быть, даже и спросить насчет Йенса. Помнит ли что-то Эрнст? Где он сам был в тот день? На всякий случай… спросить-то можно.

Она повернула на узкий проселок, и ее «фордик» тут же запрыгал, заныл и заскрипел. По-видимому, это была самая скверная дорога на всем Эланде, особенно после ночного дождя. В колее стояла темная вода. Она снизила скорость, включила первую передачу, но машину все равно водило, она то и дело соскальзывала в глинистые колдобины.

Летние дома остались позади. Юлия ехала теперь по самому краю альвара. Дорога шла прямо на каменоломню, потом свернула к низкому дому Эрнста Адольфссона и закончилась площадкой для разворота, где стоял уже знакомый «вольво-PV».

Посередине площадки стоял еще один камень – плоский, отполированный. На нем тоже была надпись, на этот раз черная:

Она поставила машину позади «вольво» и выключила мотор. Вышла, зачем-то достав из сумки тощий бумажник.

Ветер шевелит низкую траву. Деревьев почти нет, только мученически изогнутые кусты можжевельника и гигантская рваная рана каменоломни – совсем близко. С другой стороны – альвар. Альвар… она поежилась.

Повернулась и посмотрела на дом. Судя по всему, заперто. И полная тишина.

– Алло! Есть кто-нибудь? – Юлия никак не могла решить, крикнуть громко или не очень.

Крик тут же погас на ветру. Никто не ответил. Широкая, посыпанная известняковой крошкой площадка перед крыльцом с торца дома. Справа от двери – звонок.

Юлия нажала кнопку. Никто не ответил.

Она автоматически толкнула дверь, и та без сопротивления приоткрылась, словно приглашая войти.

– Алло! – Юлия заглянула в дверь.

Никто не ответил. В прихожей свет выключен. Она постояла в полумраке, прислушиваясь – шаркающие шаги? Стук клюки по полу?

Тишина.

Эрнста нет дома. Забудь и поезжай к Герлофу, подсказал ей внутренний голос. Но ее разбирало любопытство. Неужели на Эланде, как в добрые старые времена, люди настолько доверяют друг другу, что не запирают дверь, когда уходят?

На коврике у дверей было написано красивым каллиграфическим шрифтом: «Добро пожаловать». Юлия на всякий случай вытерла ноги и вошла.

– Алло? Эрнст? Это я, Юлия. Дочь Герлофа…

На потолке подвешены два легчайших деревянных парусника, отправляющихся в плавание при малейшем движении воздуха. Направо – кухня. Все чисто, прибрано, деревянный стол и два легких стула. Налево спальня, кровать аккуратно застелена.

Она прошла в гостиную с диваном, телевизором и большим панорамным окном с видом на каменоломню и пролив. На журнальном столике ворох газет и книг. На стене – полированные шестиугольные каменные часы с аспидно-черными сланцевыми стрелками.

Странно, что, кроме этих часов, никаких поделок из камня не видно. Или они так надоели Эрнсту, что он старается не держать их, по крайней мере, дома?

Она вернулась в прихожую и беспокойно огляделась, точно боялась, что вот сейчас, прямо сейчас из щели в стене ни с того ни с сего выскочит какой-нибудь покрытый слизью голливудский монстр. Вышла на крыльцо и закрыла за собой дверь.

Постояла немного, подставив лицо под лучи не по-осеннему теплого солнца. И что делать дальше? Эрнст просто-напросто вышел куда-то и забыл запереть дверь.

Она посмотрела на каменные скульптуры, выставленные вдоль обрыва каменоломни. Рядом с ними – небольшой, выкрашенный в красный цвет сарайчик, окруженный крошечными, совсем, похоже, недавно высаженными березками, а у сарая – несколько необработанных, ждущих своей очереди каменных блоков. На некоторых видны следы долота, но работа явно не закончена. Нелепые головы, черные пустые глазницы. Так, наверное, выглядят тролли, которые похищают детей. Герлоф рассказывал, что раньше, если у каменотесов пропадал какой-то инструмент, в этом винили троллей. Подумать на товарища считалось немыслимым.

Она с трудом отвела взгляд от этих страшноватых фигур и посмотрела на готовые, отполированные скульптуры. Модели маяков, круглые, украшенные резьбой крышки для колодцев, солнечные часы и пара широких могильных камней. Без надписей.

Внезапно у нее появилось ощущение – чего-то не хватает. Слишком уж большой прогал между двумя скульптурами. И тут же вспомнила, чего именно, – вчера она издалека видела что-то похожее на модель марнесской часовни с высоким шпилем. Юлия подошла поближе и увидела небольшое круглое углубление. Часовня исчезла.

Она подошла к краю каменоломни, похожей на гигантский бассейн со спущенной водой. Глубина небольшая, всего несколько метров, но обрыв крутой, почти вертикальный. Похоже на какой-то лунный пейзаж. И вдруг она увидела эту часовню. Она упала с обрыва в каменоломню. Шпиль показывал в сторону залива.

Странно… Скульптура уцелела при падении.

А рядом с моделью часовни в нелепой позе неподвижно лежал Эрнст Адольфссон. Изо рта его стекала струйка крови.