Онлайн чтение книги След голубого песца
Глава третья. Тот, кто нигде не живет

1

От широких рукавов Северной Двины до самого Уральского Камня шумит лохматая тайбола денно и нощно. Привольно в ней лесным зверям, до чьих берлог и нор нелегко добраться человеку. Исстари стремится он проникнуть в тёмное, страшное трущобное царство. Ещё древние поморы упрямо врубались в черные суземы, прокладывали зыбкую гать через болота, понастроили в таежной глухомани кущников, пробили ездовую тропу через вековые заросли замшелого ельника до самой тундры. Настойчиво и упрямо стремились они в тот сказочный край, где забытая ныне гремела некогда богатствами Мангазея, в страну вечной ночи, драгоценной пушной рухляди, несметных рыбных запасов. Искрещены закрайки тайболы охотничьими тропами. Не занимать стать северным промысловикам ни силы, ни смелости, ни упорства, но и они в лесные глубины пробиться не могли. Там не бывала человеческая нога. И хоть по древнему, умятому полозьями зимнику скрипят, пробираясь сквозь тайболу, груженые обозы, катятся почтовые розвальни с дребезжащим колокольчиком под дугой, но древние ели, обросшие кухтой, будто старцы сивыми бородами, стоят спокойно и невозмутимо. И звон почтового колокольчика робко замирает в придорожных чащобах, не смеет проникнуть в заповедный звериный край.

Едет тайболой почтовый чиновник, дрожит в своей подбитой ветром шинелишке, старается глубже закопаться в сенную труху на днище саней. Ямщик, бородатый, как все наши северные ямщики, дремлет на облучке да изредка хлопает длинными рукавами тулупа, чтобы согреть коченеющие руки. Лошадка привычно семенит ногами, будто и не шагом идет, да уж и не рысью бежит. Внезапно она шарахнулась в сторону, запуталась в сугробе. Седоки враз поднялись. Что там такое? Уж не лютый ли зверь? На обочине что-то чернеет в снегу. Чиновник вытащил тяжелую пищаль, ямщик, спрыгнув с облучка, ухватил лошадь под уздцы.

— Свят, свят, не лешой ли там...

Чиновник осторожно подходит, трогает черное носком валенка.

— Захар, да тут, брат, живое. Подсоби-ка...

Свернувшись калачиком, на снегу мирно спит мальчишка в малице. Путники разбудили его, посадили на сани, стали тормошить да расспрашивать: «Откуда, да куда, да как тут, в гнилой тайболе, один оказался?». Парень спросонья таращит глаза, на расспросы не отвечает, а только одно твердит: Ясовей. Имя, что ли, такое?

Ямщик всматривается в смуглое скуластое лицо парня, прищелкивает языком.

— Да ты, выходит, самоедское дите. В тундре, стало быть, живешь? Неуж заблудился да столь далеко утопал?

Довезли Ясовея почтовые розвальни до ближайшего кущника. Хозяин заезжей избы покачал головой.

— Чего уж... Куда его денешь, пущай живет.

Ясовей остался. Потянулись дни, однообразные, похожие один на другой. Парень колол дрова для очага, кипятил воду в ведерных чугунах, чистил двор после отъезда ночлежников. Косматый седой Пармен отвел парню место для сна в закутке рядом с мучным ларем, кормил без оговору, по вечерам учил мастерить кулемы для ловли пушных зверей. Но Ясовея тяготило лесное житье, ему хотелось простора, мечталось о тундровом раздолье.

— Неба-то у вас тут сколько? Не больше шкурки неблюя. Глазам тесно, ушам глухо, — говорил он, вызывая изумление Пармена.

— У нас-то ушам тесно? Ты, малец, в уме ли, экое говоришь! Лесу нашему, тайболе, конца краю нет. А навостри-ка уши свои, прислушайся к лесному гуденью — век не оторвешься. Чу, как он дышит, лес-батюшка, будто богатырь во сне. Вот погоди, поживешь — станешь различать и суземный язык. А! Слышишь? Сушинка заскрипела, трель кругом пошла. А это что, знаешь? Это дятел долбежку начал, жучков добывает из дерева, пищу себе ищет, трудится. Ну-ка, подними наушник-то повыше, поведи ухом. Что за цокотня? Так это ж белочка. Уселась вон, гляди-ка, на сосновом суку, шишку шелушит, глазёнками посверкивает... Стоп-стоп, прислушайся! Уж не серый ли разбойник там, в глухих суземах, затянул песню? И-у-оу-оу-у... Эк его разбирает! Вот, брат, мы с тобой за одну минуту столько услышали лесных голосов. А натореешь, так будешь и шорох каждой ветки различать, голос не то что пичужки, а и букашки услышишь... Лес-то, мил мой, — что те целый мир. А ваша тундра кака така рядом с ним? Пустота, голынь.

Ясовей задет за живое.

— Ты, дедушка, тундру не тронь. Она вся открыта, вся сверкает, вся звенит — вот она какая у нас! Поглядишь в любую сторону — и нигде конца не увидишь. Твой лес давит, жмет со всех сторон, а наша тундра зовёт: иди, везде тебе дорога без всяких дорог. Во, какая она! А живности, думаешь, меньше там, чем в лесу? Эге, угадал. Может, столько же, а может, и два столька. Летом-то что делается! Куропти в траве копошатся, рябчики свистят, утки на озерах крякают, гуси гогочут, лебеди трубят на зорьке. В лесу вашем есть ли они?

— Лебеди... Эта птица озерная, на воде, — наставительно сказал Пармен. — А в лесу, ежели хочешь знать, не лебеди, а лешие. Видал таких? Али в тундре они не водятся?

Ясовей покрутил головой.

— В тундре леших не бывает.

— То-то! А у нас их полно, — прихвастнул Пармен. — Вот случится, пойдешь к Талецкому озеру в позднюю пору — насмотришься лесных чудес.

Ясовею и впрямь захотелось взглянуть на эти хваленые чудеса, да всё как-то не доводилось — то работа, то непогода, то Пармен не велит из дому отлучаться. А тут подоспела весенняя распута, а там пришлось помогать хозяину, затеявшему перебирать крышу над избой и подновлять изгородь вокруг двора. А вот уж и осень близко, сошли на нет белые ночи, стали опускаться на землю смутные сумерки. И всё-таки Ясовей не потерял охоту к лесным чудесам. Улучив время, он под вечер отправился к Талецкому озеру. Идет вдоль ручья по кочкам и буеракам, перелезает через валежины, покрытые зеленым мохом, продирается сквозь заросли ивняка, смородинника, резучей осоки. Идёт упрямо, одолевает все препятствия, зорко смотрит вокруг: где же чудеса, обещанные Парменом? Хорошо, что луна взошла над вершинами колючего ельника, заливает зыбким светом лужайки на берегах ручья: видать лучше. Но в лунном сиянии лес кажется еще угрюмее и страшнее. Пень на поляне вдруг обернется великаном, шагающим тебе навстречу, смородинный куст принимаешь за чудовищного зверя с кривыми лапами и с рогами, отливающими серебром. А по сторонам какие-то шорохи, вздохи, чьи-то тяжелые шаги хлюпают по болоту. Может, это леший и есть? Ишь бредет он, торопится схватить Ясовея и утащить в свои мрачные владения... У парня холодок пробегает меж лопатками, но он сжимает кулаки и упрямо идет вдоль ручья к Талецкому озеру. «Неправда, доберусь до озера всё равно, — думает Ясовей. — Наши-то тадебции неужели слабее этих леших?»

Вот ручей делает изгиб, обегает крутой бугор с глыбами огромных валунов. Ясовей поднимается на шершавый камень, облепленный лишайником, оглядывается и замирает. На берегу ручья прямо перед ним сидит матерый мужичина, голова, что котел, в котором мать варила еду, седые космы волос шевелятся от легкого ветерка, бородища до воды свесилась. Сидит мужик, ссутулясь, и огнивом по кремню чиркает — искры во все стороны так и летят. Что делать-то? Уйти потихоньку, пока не заметил. Эко! Чего же трусить, не съест ведь... А вдруг это самый злой леший и есть? Вот вскочит, схватит корявыми ручищами — что тогда?

Стоит парень ни жив ни мёртв, ноги будто отнялись, не двигаются. А в это время мужик как загугукает диким голосом, захохочет, захлопает ладонями... Ясовей грохнулся с камня, ушиб коленко, вскочил, не помня себя, и... побежал прямо к мужику. А мужика-то и нет. Над ручьем чернеет вывороченная кокора с густой порослью свежих прутиков на комле. Быстрый ручей журчит в её корнях, брызги летят в стороны, сверкая под лунным светом.

«Ишь ты, какие эти лешие хитрые! В кокору оборотился, будто и не было его, косматого... У нас, в тундре, верно, нет таких ловких... Не пойду я к Талецкому озеру: кто знает, какой ещё попадется леший. Этот, видно, хитрый, да трусливый, а другой, может, злющий окажется... Ну их!»

Ясовей вернулся в кущник поздно, близко к полуночи, весь исцарапанный, замазанный глиной, болотной ржавчиной. Пармен не спал.

— Где же ты пропадал, мил мой? — спросил он, опустив голову с полатей. — Батюшки! Да кто тебя валял по болоту, уж не он ли, некошной?

Ясовей не ответил, соскреб с себя большую грязь, оплеснулся над корытом, залез в свой закоулок, с пыхтеньем стал устраиваться на хвойной пахучей подстилке. Утихомирясь, сказал:

— Отпусти меня, дедушка Пармен, в тундру. Не хочу на ваших леших смотреть. Уйду.

— Куда ты уйдешь, дурашка? Заблудишься. Вот пойдет обоз с товарами на Усть-Кальму, отправлю тебя, так и быть...

2

По первопутку пошел обоз на Усть-Кальму. Неделю он скрипел тайболой и вот добрался до села.

Пока ямщики выгружали кладь в амбары, Ясовей продрог, загрустил. Обоз ведь не пойдет дальше, ямщики воротятся назад, а он, Ясовей, что же будет делать в чужом селе? Пойти посмотреть хоть, какое оно. Парень выбрался со двора, зашагал по улице. Из подворотен лаяли собаки. Ясовей цыкал на них, и они замолкали. Ему это было в отраду: хоть и сельские собаки, не тундровые, а все же чуют — свой человек идет, знающий собачьи повадки, с ним не шути... Свет керосиновых ламп, пробиваясь сквозь заиндевелые стекла окон, желтыми пятнами ложится на размятую полозьями саней дорогу. Ясовей шагает от пятна к пятну, выходит на площадь. Там у трактира горит фонарь, а под ним, ухватившись за столб, мается мужик в красной рубахе с распахнутым воротом и в пушистом пыжиковом чебаке. Он хочет прочнее утвердиться непослушными ногами в рыхлом снегу, а они то подгибаются, то расходятся в стороны. Не совладеешь с ними, хуже упрямых оленей.

— Я вам, едрена палка, покажу... Ишь, не слушают... кого? Хозяина... Э! Не на того напали... Вот скажу: стой! И стой... Погодь, куда, куда полезла... ты, левая... Она, выходит, сама себе хозяйка, так её и растак...

Тут он увидел Ясовея.

— Эй, парень! Ты не знаешь?.. Знаешь или нет? Чего она хочет... левая моя нога?

Ясовей подумал, ответил серьезно:

— Она домой захотела.

— Домой? — Пьяный в изумлении качнулся от столба. — Домой? Ну, это ей не выгорит...

Он сделал шаг, другой. Больше не мог, шлепнулся на снег.

— Ты, малец, подь-ка сюда... Поль, чего хлопаешь глазами! Помоги мне до трактира добраться... Домой захотела, ишь ты... А мне ещё Епиша Костыль шкалик поднесет. Мужик добрый! А ты — домой... Так, так, сюда, парень, ко крыльцу...

Ясовей с трудом взобрался по скрипучим оледенелым лестничным ступеням с навалившимся на него размякшим гулякой. Из распахнутой трактирной двери вырвалось облако пара, пахнуло щами, жареной рыбой, сивушным духом. Пьяный, обхватив Ясовея за плечи, потянул его за собой в душную теплынь. Привычно направился к стойке.

— Епифан свет Сидорыч, поднеси-ка, поднеси шкалик жаждущему... А? Поднесешь? Разочтемся, бог даст, за мной не пропадет... И дружку моему налей...

— И тебе и дружку? Эва, какой щедрый! Ишь дружка-то себе выбрал, лучше не нашел... Дружок! Ну-ка, махом из трактира! Чтоб духом твоим самоедским не пахло, — гаркнул сиделец.

Ясовей ощетинился, сжал кулаки. Сиделец захохотал.

— О! Да ты еще и волчьи ухватки знаешь.

Он грузной тушей легко и быстро перекатился через стойку и схватил Ясовея пятерней за шиворот. Размах — и парнишка лбом распахнет дверь, боками пересчитает крылечные ступеньки. Но размаха у сидельца не получилось, его локоть сжала крепкая рука.

— Отпусти, хозяин, мальчика... Прошу...

Сиделец нехотя разжал пятерню, ворча под нос, с натугой перекатился через стойку.

— Развелось их нынче, заступников...

— Вот так-то лучше, — усмехнулся бородатый заступник Ясовея и, взяв своего подзащитного за подбородок, сказал ему: — Ты напрасно сюда пришел, паренек, не место тут тебе... Иди-ка домой.

— У меня нет дома.

— Вот те на! Где же ты живешь?

— Нигде не живу.

— Час от часу не легче! Друзья, приходилось вам видеть существо, которое нигде не живет?

Заступник подтолкнул Ясовея к столу, за которым сидели еще трое таких же бородатых мужчин с молодыми глазами. Бородачи закидали мальчишку вопросами. Ясовей отвечал охотно, новые знакомые ему почему-то нравились. «На Николая Шурыгина похожи», — подумал он. Его усадили за стол, стали наперебой потчевать. Ясовей не отказывался, начал уплетать за обе щеки.

— Видать, не богато тебя мама кормит.

— Она не кормит.

— Почему?

— Её нет.

— Как так нет? Где же она?

Ясовей развел руками.

— Меня-то что спрашивать! Вы Обрядникова спросите, купца... Увез он куда-то отца и мать с чумом вместе.

Бородачи переглянулись.

— Чем же ты питаешься?

Ясовей пожал плечами, подвинул миску к середине стола.

— Кашей, видите.

Он не понял, почему засмеялись бородатые друзья. А они еще участливее стали угощать его.

— Вот тебе холодец душистый олений. Питайся!

— А вот дежень с толокном, знатная пища!

— Попей еще чаишку. Хорош напиток!

Ясовей охотно подчищал все. Чаю выпил чуть не дюжину кружек, изумив новых знакомых.

— У барыни и то так не едал.

Бородатые заинтересовались: что за барыня. Рассказал всё, ничего не утаив. Хохот гремел на весь трактир.

— Значит, собутыльничал с барыней? Силен мужик! Она закружилась, а ты ей ручкой помахал: кружись, мол, одна, а я пойду, меня воспитывать не надо. Ну и барынин компаньон!

— А что же с этим барыниным компаньоном делать, друзья? Не можем мы его так оставить. Надо пристроить куда-то...

3

В ночлежке при церковно-приходской школе тесно и душно. Дальние ученики живут здесь неделями, спят вповалку на дощатых нарах, укрывшись армячишками, едят каждый своё, принесенное в котомке за плечами. А те, кто хочет пользоваться общим приварком, ссыпают в артельный котел немудрые припасы, и сторожиха варит им щи да кашу в широкой русской печи. Горяченького похлебать всё-таки лучше, чем всухомятку питаться. Уроки учат с мигающим жирником, сбившись в кучу вокруг чадящей плошки. Поутру бегут в школу ватагой с шумом и гиканьем, не забывая дорогой поиграть в чехарду, перекинуться снежками. Ясовея ночлежники приняли охотно, а бородатые ясовеевы друзья собрали и вложили в общий кошт не очень богатое, но и не совсем скудное довольствие. Иному парню всё это могло бы показаться сном, но Ясовей привык к неожиданностям, и он не принял за чудо, что так нечаянно стал школьником, нашел пристанище и приобрел бородатых покровителей, похожих на Николая Шурыгина, которого они непостижимым образом хорошо знают и даже ждут, как они сказали, в гости.

В школе Ясовей изумил учителя сметливостью и вызвал его недовольство тем, что не хотел признавать дисциплины. Встать за партой без спросу нельзя, слова без разрешения не произнеси, из класса не выйдешь, если учитель не велит, на доске захочется букву нарисовать — и то надо руку поднять и ждать, когда учитель заметит. Всё это для Ясовея странно и непонятно. Но он привыкает. Раз так надо — ладно, спрошу, подниму руку, не отвалится она, пусть учитель радуется, если ему так уж нравится эта игра.

Едва начинается урок, Ясовей тянет руку.

— Ты что хочешь? — спрашивает учитель.

— Позвольте выйти, — говорит Ясовей, лукаво щуря глаза.

— Сиди, — строго приказывает учитель. — Кончится урок — выйдешь.

Ясовей покорно садится на место. Но через минуту снова тянет руку.

— Что опять?

— Опять ошибка на доске, — скромно произносит Ясовей и уже без всякого спросу выбегает из-за парты и мчится к доске. — Вот!

Он верно заметил ошибку, учитель в душе одобряет: толковый парень. Но, повысив голос, велит:

— Сядь на место. И без моего разрешения не смей выбегать из-за парты. Понятно?

Как тут не понять! Ясовей садится на место с видом величайшего послушания. Однако этого послушания хватает ему ненадолго: у мальчишки на соседней парте такие занятные картинки, что не посмотреть их никак невозможно. Ясовей подбегает к соседу, присаживается на корточки в проходе между партами и громко начинает восхищаться:

— Уй, какие красивые картинки! Где взял?

Учитель пожимает плечами, кладет на стол линейку и крадущимся шагом подходит к увлеченному Ясовею. За ухо он поднимает его и молча ведет в угол.

— Вот стой и не оборачивайся, раз не умеешь вести себя в классе.

— Умею, — как ни в чём не бывало отзывается Ясовей. — Вы умеете вести меня и я тоже умею...

Он спокойно выходит из угла и делает попытку схватить учителя за ухо. Класс хохочет. Учителю тоже смешно. Но он хмурится, топает ногой и кричит:

— Выйди из класса!

Ясовей с готовностью выполняет приказание.

Учитель вечером говорит бородачам:

— Ну и наградили же вы меня ученичком.

Он рассказывает о проделках Ясовея. Бородачи смеются.

— Вольнолюбив! Не терпит диктатуры. Что ж, Корней Трофимович, выбейте из него кислую шерсть. Но не переборщите. Вам, демократу, не к лицу диктаторские замашки.

Учитель улыбается, щуря под очками близорукие глаза.

4

С утра был закон божий. Отец Пафнутий любил, чтобы на его уроках царило благочиние. Перед занятием он требовал обязательно совершить молитву. Ребята вставали и разноголосо тянули «Царю небесный...» После молитвы законоучитель осенял всех мановением пастырской руки и начинал рассказывать занимательные истории ветхого и нового завета. На этот раз ученики с интересом слушали сказание об Илье-пророке, мчавшемся в поднебесье на огненной колеснице. Ребята видели такую картинку в книжке священного писания. И слушая отца Пафнутия, они представляют святого пророка во всём его величии и блеске. Смелый пророк стоит на колеснице в пурпурной мантии, натянув вожжи, правит крылатыми конями и катит по белоснежным облакам, как по казённому булыжному тракту. Гремит гром, сверкают молнии, летит пыль из-под копыт. В детском воображении картинка оживает, юных слушателей охватывает восторг. Отец Пафнутий доволен. О! Недаром во всей епархии он слывет умелым законоучителем и проповедником-златоустом. Приятное сознание этого делает его добреньким и ласковым, он говорит классу:

— Вот, дети мои, какие чудеса господни свершались в старую святую пору. Всё ли вы поняли из рассказа моего?

— Всё! — хором отвечают дети.

Отец Пафнутий сияет. Вдруг он замечает поднятую руку. Тень набегает на его благостное лицо.

— Ты что?

— Гром не от Ильи, — говорит Ясовей, вставая.

Законоучитель огорошен.

— Что такое? — грозно спрашивает он.

Ясовей добродушно улыбается.

— Не от Ильи гром вовсе, а от электричества, — разъясняет он.

— Что за кощунство! — возмущается законоучитель. — Кто тебя научил такой ереси?

— А железный ученый, — не отводя глаз, отвечает Ясовей.

Отец Пафнутий растерялся окончательно. Что ещё за железный ученый? Так недолго и смущение в души школьников заронить.

— Перекрестись, парень. Наваждение нашло на тебя. Чепуху ты городишь, дитя. Никакого железного ученого нет и быть не может.

— Вот тебе нет! — изумляется Ясовей. — Я сам видел. Как же нет! Перед белым домом, на каменном столбе стоит и от крылатого мальчишки балалайку берет. А вы говорите: нет. Есть! Он и про электричество думал, и про облака, и про северное сияние. Спросите Халю, не верите если... Железный такой ученый, Ломоносовым называется...

Батюшка скребет затылок, ища и не находя слов против этой мальчишеской ереси, кою во все уши слушает класс. Матушка царица небесная! Его, законоучителя и златоуста, осрамил какой-то молокосос. И как он узнал про Ломоносова? Дивны дела твои, спаси! В чумах заговорили про Ломоносова. Что и будет? Он смутит всех школяров.

— Молчать! — крикнул отец Пафнутий и выставил Ясовея за дверь.

Учитель получил нахлобучку.

— Кто это вам позволил, Корней Трофимович, принять в школу неведомого бродяжку? Ведь он священное писание порочит, соблазн в детские души вселяет. Нет, как хотите, господин учитель, я не могу допустить кощунства и безбожия. По праву законоучителя я делаю вам строгое замечание. А ежели вы не внемлете моим словам, придется дело иметь с попечителем, а то и с самим владыкой. Так-то, Корней Трофимович. Несмотря на всё моё к вам почтение, буду вынужден так поступить. Вы, надеюсь, разумеете меня?

Корней Трофимович учтиво выслушал разгневанного батюшку, кивнул головой, взял линейку и мел, промолвил:

— С вашего разрешения... И ушел в класс.

После уроков он вызвал к себе Ясовея, расспросил, чем он навлёк гнев законоучителя, долго качал головой, пряча весёлые глаза под синеватыми стеклами очков.

— Иди и больше с батюшкой не спорь.

На этом бы все могло и кончиться. Но слух о школьном происшествии дошел до ушей попечителя — купца Дуркина. Тот взъелся.

— Эва, какие порядки завели в школе! Слыхано ли, рядом с моим сыном, с сыном гильдейского купца, усадили какого-то дикаря, побирушку. И ему дозволяется на уроках всякие безбожные глупости болтать...

Дуркин строго взглянул на своего конопатого отпрыска.

— Ты, Филька, смотри, не смей с ним водиться. Слышишь! Не погань душу.

Он трижды стукнул стулом о пол. Прибежал запыхавшийся приказчик.

— Что прикажете-с?

— Ты, Ондрей, на грамоту востер. Бери-ко бумагу да перо. Да не накапай, в епархию пойдет бумага-та. Давай сочиняй, благословясь...

5

Бумага ушла в епархиальное управление. Учитель был уведомлен об этом. Он знал, что ответ на неё будет один: вытурить мальчишку из школы. Но Корней Трофимович решил так: пока бумага идет туда да пока она ползет обратно, там, глядишь, и весна нагрянет. А мальчишка пусть учится. Сам же Ясовей после внушения сидел на уроках тише воды и ниже травы.

Весна в этот год выдалась ранняя, но затяжная. Днём солнышко грело вовсе не по-заполярному, снег таял, бежали ручьи. А ночью ударял мороз. Ребятам весной раздолье. Пользуясь ростепелью, они лепят из мокрого снега баб, строят крепости, наготовив горы снежков, устраивают целые баталии. Заморясь, сядут у амбара и загорланят частушку:

Ничего не поделаешь, отголоски германской войны докатывались и до далекого глухого Заполярья. В войну ребята играли охотно. А то изображали из себя рекрутов, гуляющих перед отправкой на фронт. Ясовей сидел в сторонке, не принимал в этих забавах участия. Он чувствовал себя взрослее однокоштников. Зато когда оголился лёд мельничного пруда, он чуть ли не первый показал, как славно с разбегу прокатиться по гладкому, выгибающемуся и потрескивающему под ногами льду. Что весенний лед не надежен и обманчив, это ребятам невдомёк. Они тешились власть.

— Кто дальше прокатится? Выходи!

Один за другим ребята взлетали на скользкую дорожку. Оказалось, что у Ясовея нет соперников. За ним держался только Филька Дуркин, да и тот, как ни пыжился, перегнать не мог. Филька горячился, сбросил с себя всё до рубахи, а Ясовей в неуклюжей малице, парусящей на ветру, все же оказывался впереди. Но Филька не думал сдаваться. Посоображав, он понял, в чем секрет противника.

«Ишь ты, хитер! — думал он. — Тобочишки-то у тебя выношены, на подошвах одна гладкая кожа, вот и несет тебя по льду. Но и я не лыком шит, всё равно перехитрю, утру нос».

Назавтра, став пораньше, Филька добыл из колодца ведро воды и наморозил на подошвы валенок корку льда. Ещё задолго до восхода он забарабанил в окно ночлежки.

— Эй! Кто хочет сразиться на пруду? Айда!

На лёд высыпали все ночлежники. Ясовей, уверенный в себе, улыбаясь, стоял у забереги.

— Начинай!

Филька вихрем взлетел на лёд. Ясовей вразвалку за ним. Что ему стоит перегнать соперника! Увы, на этот раз его ждал конфуз. Филькины валенки оказались легче ясовеевых тобоков. Не успели ребята ахнуть, Филька уж докатился до середины пруда. Ясовей отстал. Филька торжествовал победу. Остановясь, он повернулся лицом к отставшему сопернику, чтобы насмешливо махнуть ему рукой. И тут почувствовал, что ноги теряют опору, проваливаются.

Солнышко сделало свое дело. На середине пруда, как раз в том месте, докуда докатился Филька, старый лед разъело и образовалась полынья. Ночью её затянуло свежим ледком. Но он был тонок, слаб, не выдержал, и Филька, не успев крикнуть, пошел ко дну.

Ясовей сразу сообразил, что случилось. Не раздумывая, он плашмя упал на лёд. Широкая малица затормозила движение. Парня не донесло до полыньи, в которой барахтался, захлёбываясь, Филька.

— Погоди, не утопай, Филька! — крикнул Ясовей, скинул с себя малицу и, подталкивая её перед собой, стал двигаться к полынье.

— Держись за рукав! За рукав хватайся...

Филька уцепился за малицу. Ясовей тянул его, напрягая силы. Лёд хрустел и оседал. Испуганные ребята стояли на берегу, кричали, беспомощно махали руками. Кто-то догадался притащить доску. Её кинули на лёд и сразу же нашелся смельчак, поползший по ней к утопающему. С противоположной стороны подбросили две жерди. И по ним тоже кто-то полз к полынье. Когда Фильку вытащили, он был без памяти. Куртка на нем сразу же заколела от мороза. Появились взрослые, заголосили женщины. Фильку на санках увезли домой.

И только тогда все увидели Ясовея. Он стоял и дрожал, недоуменно озираясь по сторонам. Его ветхая рубаха была разорвана. Сквозь дыры просвечивало посиневшее тело. Малица его утонула в полынье, её затянуло под лед.

— Заколеешь, парень. Ступай в ночлежку.

— Ишь шалопутный, каку игрушку выдумал, в полынью кататься...

— Он Фильку спасал, сам чуть не утоп.

— Спасал он, знаем мы... Зря что ли батюшка-то про него сказывал — кощунственник...

— И чего его из школы не прогонят?

— Прогонят ужо, Дуркин-то про него бумагу в епархию направил...

— Эх вы, нечто бы спасибо сказать парню да пожалеть его, так вы ещё его же и шпыняете... Люди тоже! Иди-ко, милый, я тебя обогрею в избе, чайку горяченького дам... А то зачахнешь, долго ли до беды...

Жалостливая старушка натянула на плечи Ясовею свою кацавейку и за руку, как маленького, повела к кособокой избёнке.

6

Печора, мутная, рассерженная, ломала лед и с натугой, с кряхтеньем, с тяжелыми вздохами уносила его к океану. Берега оголились, леса зазеленели. Цепочки гусей в подоблачной выси, оглашая речные просторы торжествующим гоготом, тянулись на север. Вырытые в береговых откосах печурки зачадили смоляным дымом — у рыбаков началась страдная пора, надо конопатить, заливать пеком борта лодей, карбасов, шняк. И будто учуяв этот животворный смолистый дух, старое село стряхнуло зимнее пуховое одеяло, ожило, замигало солнышку подслеповатыми оконцами, заголосило песнями, ребячьими криками, густым мычаньем коров, почуявших приближение воли.

Ясовей рано поутру выбегает на берег, подставляя студеному ветру распахнутую грудь, смотрит с тоской на плывущие льдины. Теснясь, перегоняя друг друга, они стремятся туда, где вольные печорские воды разливаются среди тундр широкими рукавами — «шарами». Может, там, у Пустозёрска, у Тельвиски либо у Андега стоит на едоме родительский чум. Сидит Хосей на берегу, глаз не спускает с реки — ждет сына. Выглядывает из чума мать, щурится от яркого весеннего света, кашляет от сырого тумана, прислушивается к глухим звукам ледохода. Похоже, скрипит уключина, будто стукнуло весло о борт лодки, чу, шуршит песок под лодочным днищем... Уж не Ясовей ли, не сын ли приехал? «Отец, слышишь! Что же ты не поможешь парню-то вытянуть на берег лодку?..»

И так хочется Ясовею в тундру, так хочется, — нет покою.

Идет Ясовей в боковушку, где ютятся бородачи, стоит у порога.

— Ты что-то тих очень, Ясовей, скромен. Не смеешь от двери шагу шагнуть? Да и хмур отчего-то. Какой ты там интересный сучок на полу нашел? Глаз не оторвешь.

— Я не сучок нашел, — отвечает, глядя в пол, Ясовей. — На что мне сучок? В тундру поеду. Вот...

Бородачи понимают парня, они молча переглядываются. А он продолжал искать щели на полу, не смея поднять глаз на своих покровителей. Как же, они его пригрели, накормили, в школу пристроили, столько добра сделали, а он от них хочет удрать. Хорошо ли это! А?

— Что ж, дружище, если тебе так в тундру захотелось, поможем тебе. Не горюй, увидишь своих оленей, наживешься в чуме.

Ясовея будто подбросило, он рывком подбежал к столу, заговорил быстро и без остановки.

— Приеду в тундру — вас не забуду. Спасибо вам скажу. Отца, мать найду, помогу старикам жить. Не дам Обрядникову больше возить их по далеким городам. Чум починим, пушнину промышлять будем, оленей, может, заведем...

Бородачи улыбаются, слушая бессвязные, но радостные слова. Садят парня за стол, угощают как всякий раз, когда он приходит.

— Счастливо тебе, Ясовей. Добирайся до тундры, найди родителей. Ты уж теперь немножко грамотный, так дальше учись, не бросай. Кто знает, может, придет пора, грамота очень тебе потребуется. А в случае, если трудно будет, обращайся к нам. Поможем чем сумеем.

Как только первая рыбацкая лодка пошла вниз, Ясовей сел в греби и до самого Пылемца не выпускал весла из рук, разве что только на ночлег. Выйдя на берег, он опьянел от запаха луговых трав, от ветров со всех четырех сторон, от солнечного сияния над безбрежными просторами тундры, о которой так грустилось на чужбине.

— Огей!

На бугре, как раз против солнца, стоял чум. Казалось, веселый солнечный шар поддерживается концами шестов, торчащими веером над вершиной чума. Ясовей даже забыл попрощаться со своими спутниками, со всех ног кинулся на бугор.

— Ань здорово!

— Здорово, здорово.

У раскрытого выхода из чума стояла старуха в бурой выношенной панице. Она смотрела на незнакомого парня, закутанного в ветхую кацавейку, равнодушными глазами и сказала сухо, будто не к нему и обращаясь:

— В чуме никого нет.

— Ты, бабушка, не узнала меня? Ясовей я, сын Хосея...

— Вот ныне-то узнала. Помню, что Ясовеем звали. Слышала в Андеге, люди говорили: уморил купец Обрядников и Тахаву и Хосея на чужой стороне. А чум взял себе. И олешков взял, сколько было. Тебе-то что-нибудь дал ли?

Старуха говорила и говорила. А Ясовей стоял, не двигаясь, слушал и не слушал, смотрел за реку, в синеющую даль, и ничего не видел...

— Ты уж большой стал, парень, — продолжала старуха, — вымахал, ишь ты, до мокодана, поди, рукой достанешь. Где живешь-то?

— Нигде не живу.

Старуха с недоумением посмотрела на Ясовея, пошамкала губами, тронула за рукав.

— Что ты, милый! Нигде-то жить нельзя. И олень где-нибудь живет, комар и тот под листом в болотине ночует. Зайди-ко в чум, кипятком прополощись, согрейся. Заходи...