Онлайн чтение книги Слепая любовь
Глава вторая. Кое-что из дневника...

«...Какой-то бесенок сидит рядом и толкает под локоть: ты чего творишь, парень?! Да кто ж тебе позволил это делать? А если твои сумбурные записи – как ты считаешь, для себя – попадут к тому, кому о них знать вовсе и не следует? Ты подумай все-таки, как потом оправдываться-то станешь. Должностное преступление, однако, изрек бы наш друг-чукча...

Ну, думаю, думаю, отвяжись уж...

Надумал вот, что никому они, эти мои записи, не будут нужны. Даже мне самому. И вообще, не хочу я ничего писать о своей работе, а значит, и опасаться нечего. Но тогда о чем писать? И почему же так тянет?..

Вчера Сережка анекдот рассказал. Совсем древнего, одинокого старика молодая врачиха спрашивает: «Вы что же, дедушка, так всю жизнь прожили совершенно один? И к женщинам не тянуло?» А он отвечает: «Нет, теперь-то я понимаю, что тянуло, но я думал, что это ревматизм». Пересказал ночью своей девице, она безудержно хохотала, а под утро уверенно заявила мне, что от ревматизма я никогда страдать не буду. Разве что от бессонницы. Хочется многократно верить этой ее прекрасной уверенности, тем более что даже процесс нашего утреннего расставания был достоин божественной песни...

Я понял, откуда эта почти графоманская страсть к печатному слову! Оно ведь, это графоманство, обещает дать автору возможность хоть как-то обеспечить себе пусть и скромненькое, сбоку, на приступочках, но все же местечко в грядущей вечности, среди мэтров, изрекающих великие, расхожие истины. Или максимы. Среди Вольтеров и Монтеней, мать их растудыть!

А страсть к печатному слову, между прочим, в наше время самореализуется совсем легко, стоит только дойти до улицы 1905 года либо до Правды, где газетные комбинаты ждут тебя, не дождутся, Турецкий! Вместе с твоим высшим юридическим образованием! Так что торопись, пока другие не опередили... И если у тебя уже есть, что сказать... Кстати, каждый почему-то уверен, что ему есть, о чем беседовать с потомками. Какая самоуверенность, однако, – как сказал бы дядя Ваня Рультатыгин!»

Александр Борисович вспомнил: был в свое время, где-то в шестидесятых – семидесятых годах, такой главный партийный руководитель на Чукотке, «рулил» своим малочисленным народом, наверное, отсюда и фамилия. В анекдотах употребляли ее к месту и не к месту, хотя говорили, что человек он был вполне приличный – по местным понятиям. Очередное веяние времени...

Турецкий усмехнулся и захлопнул основательно потертую дерматиновую обложку толстой общей тетради, на которой была аккуратно выведена чернильная единица. Том первый! Всегда все начинается с первого слова. Даже Вселенная. Пусть звучит высокопарно, зато полностью соответствует библейскому взгляду на сущность бытия. Первая запись в этой тетрадке была им сделана в 1981 году. Четверть века стукнуло! Красота, кто понимает! Самый тот возраст, когда человек начинает задумываться о Вечности. Решил и он, по примеру классиков, начать вести дневник. Личный и тайный. Чтоб когда-нибудь, через годы и десятилетия, потомки опубликовали мысли своего великого предка и восхитились, разумеется, зрелостью рассуждений молодого человека последней четверти двадцатого столетия.

А начинающий юрист, если не изменяет память, и она по идее не должна изменять ему, как раз ту ночь провел вне дома. И, явившись на рассвете, не от Таньки, нет, она возникла немного позже, а от Катерины, вот от кого! – был полон пережитых эмоций и, естественно, мыслей, которые призывали к немедленному словесному извержению. Так и пришло это философское решение: поставить перед собой зеркало-собеседника, на которое можно запросто и откровенно, а главное, без натуги сливать любую воду. С пеной и без. Надо просто, как говорили старики, не смотреть в зеркало долго. Опасно...

Все продумал, даже способ хранения, который так и не менял с того мартовского дня. Среди тетрадей с лекциями! Кипа их, перевязанных бечевками, постоянно потом пылилась на любых антресолях, где бы ни проживал в дальнейшем Турецкий. Дражайшая супруга пару раз натыкалась на связки этих тетрадок, но внешний вид их был настолько неопрятен, а по правде говоря, и безобразен, что ничего, кроме брезгливой гримасы, у Ирки не вызывал. Что и требовалось Александру, который запретил прикасаться к его «лекциям», в которых он как бы все еще надеялся найти ему одному известные, веские формулировки. Но теперь, в связи с всеобщим семейным помешательством на юриспруденции – недавно и Нинка уже глубокомысленно заявила, что тоже «подумывает» о юрфаке. И, узнай она о папиных «лекциях», непременно сунет нос. Значит, придется дневник, представлявший собой теперь уже четыре толстые тетради, куда-то перепрятать. И основательно. Чтобы найти было трудно, а достать легко. О, задача, сформулированная предельно четко!

Но зачем ему потребовалась именно первая тетрадка? Тут же по большей части записи впечатлений о девицах, с коими сводила и разводила судьба, всякого рода сентенции относительно женского пола – вообще. И еще, кажется, должны быть некоторые заметки по ходу того первого, «громкого» для него и определенно знакового дела об убийстве на Сокольнической ярмарке, с которого, по мнению Александра Борисовича, он и сам начался как следователь. Под руководством «важняка» Кости Меркулова, если быть справедливым до конца. И при содействии молодого и симпатичного капитана милиции Славки Грязнова. Четверть века назад, господи! Поверить невозможно...

Нет, не ярмарка теперь интересовала. Нужны были именно девушки. Точнее, некоторые собственные выводы на этот счет.

Недавно разговаривал с одним старым знакомым, речь зашла, как обычно, когда встречаются «опытные» отцы, в любую минуту могущие превратиться в дедов, о подрастающем поколении. Да, тут, конечно, Ирка права со своим пресловутым «папирусом Крисса», о чем же еще говорить, как не о том, что молодые не понимают стариков и нравы все хуже и хуже? И тот мужик вдруг выдал поразительно точную фразу. «Нам с вами, Александр Борисович, – сказал он, – очень сильно мешает иллюзия понимания наших детей, вот что...» И Турецкий прямо-таки зациклился на этой «иллюзии понимания». А то он уж было разбежался в связи с проблемами Юлии Осиповой, на решение которых сам себе отвел минимальное время, за вычетом тех нескольких дней наблюдений, которые придется потерять, негласно сопровождая девушку по ее служебным и прочим делам. Другое же поколение, и почему он решил, что знает его как свои пять пальцев?.. А в дневнике, помнится, что-то было по этому поводу. Причем искреннее, насколько это могло быть тогда...

Вообще-то лучше бы Ирку пустить по следу. Но она может проявить самостоятельность, влезть с инициативой в ненужный момент и все испортить. У нее такое случается. И нетерпение, и вполне возможное озарение как раз по причине той самой «иллюзии понимания». А с другой стороны – психолог, что ни говори, дипломированный. Или рискнуть?.. Скажем, отправить ее в гости к Осиповым – без дела, просто поболтать, познакомиться поближе с семьей. Тему придумать несложно, это обсуждается. Но что-то тут все же не нравилось Александру Борисовичу, сам не знал, что именно, а наобум, наудачу действовать не привык.

Пользуясь отсутствием своих дам – дочери, еще так и не прибывшей от гостеприимной подруги, и жены, которая отправилась на рынок, надо же дочь кормить, а теперь уже и мужа, хотя бы из чувства благодарности, – Александр Борисович торопливо листал страницы «первого тома» дневника в поисках собственных умных мыслей. Но их как-то... не встречалось. Красочные описания – эти были, причем вполне достойные кисти Айвазовского, как говорили в прошлом веке, определенно кого-то цитируя. Забыл, кого.

А вот и нашлось...

Недаром же Таня вспомнилась. Танечка, Танюша, добрая ей память... А ведь чуть не стала первой любовью. Может, все б тогда сложилось иначе. Лучше, хуже – другое дело, но иначе...

Нет, самой первой, по-настоящему, оказалась Рита с удивительной фамилией Счастливая. Между прочим, жена генерала – так, на одну минуточку. Вот где любовь была! Но несчастная, увы, не оправдала фамилия. В том самом сокольническом деле поздней осенью восемьдесят второго года Рита оказалась случайной жертвой мастеров заплечных дел из госбезопасности.

А Таня? Она была сокурсницей. Родом откуда-то из Сибири. Забылось уже, вон сколько прошло... В меру умная, симпатичная, но замкнутая и, казалось, немножко странноватая, будто отстраненная от шумных компаний, или строптивая без причины, что ли. Красивая фигура – рост выше среднего, плотненькая такая девушка и ножки – ну просто нет слов!

Вот с них и началось. Уже на последнем курсе он вдруг однажды «увидел» ее и, остановившись, почти воскликнул: «Ба, это куда ж мы раньше-то смотрели?!» Поразительно, девица, которая в течение нескольких лет мелькала у него перед глазами, не вызывая пристального интереса, вдруг словно припечатала к себе его внимание. И Турецкий, не откладывая дела в долгий ящик, тут же пригласил Татьяну в кино.

Он как-то и не думал, что его приглашение вызовет у девушки несколько настороженную ответную реакцию. Нет, он увидел, что ей очень хочется пойти с ним, но она явно чего-то опасалась. В общем-то понятно, чего опасаются все честные провинциальные девушки, попадающие в Москву, где вокруг них так и вьются гадкие соблазнители. Но за четыре-то года можно ж было уже и привыкнуть! К тому же свой парень, однокурсник. И она решилась, будто сделав над собой определенное усилие.

Его не столько картина интересовала, сколько желание убедиться, до какого предела его рукам будет предоставлена свобода. Однако номер не прошел, девушка по-настоящему увлеклась какой-то мелодрамой, от которой Турецкого воротило. Зато немедленно обнаружилась другая возможность «проверки». Девушка во время сеанса ерзала, поджимала ноги, легонько стучала носками друг об дружку, словно они у нее замерзли. Ну да, на улице слякотная, ледяная весна, понятное дело. Оказались сапожки худыми, промокшими, и вид у желанной красавицы – несчастным и обиженным, какое сердце выдержало бы и позволило ей после сеанса одной добираться на край света, в общежитие? Тем более когда почти рядом – они сидели в кинотеатре «Художественный» на Арбате – коммуналка, в которой проживал, отделившись от матери с отчимом, вполне самостоятельный человек Александр Борисович Турецкий. Даже и особо уговаривать не пришлось – товарищ же! Будущий коллега! Да разве он способен на какой-нибудь подлый поступок?! Конечно, не способен!..

Ни в чем не ошибся он: тело у Таньки оказалось суперклассным – тугим, сильным, как хорошо накачанный волейбольный мяч, и бархатно-нежным, а ножки, которые он долго и активно согревал в своих ладонях, вообще были выше всякой похвалы. Ну а уж темперамент ее вообще не шел ни в какое сравнение с другими подругами Турецкого! Ошеломила Александра и ее финальная реакция, когда девушка, стиснув его с какой-то неистовой силой, вдруг завопила: «Ой, мама-мамочка! Мама-а-а!» – определенно переполошив соседей по коммуналке, так и не привыкших за годы своего терпеливого соседства к беспокойным гостям жильца из крайней комнаты. Юмор никогда не покидал его, и в тот раз, помнится, в голове мелькнуло вполне здравое соображение, что присутствие Таниной мамочки пришлось бы очень кстати, но исключительно для того, чтобы помочь ему самому выбраться из поистине стальных тисков ее дочери.

Да, много чего повидала, но еще больше наслушалась та старая арбатская коммунальная квартира, в конце длинного коридора которой в двух комнатах с роялем проживала со своей полуглухой, на ее же счастье, теткой – Бетховен, говорят, ей еще кланялся! – некая подраставшая соплюха Ирка Фроловская. Уж она, конечно, прослушала всю программу – слух-то, чай, музыкальный! Подрастала, передового опыта наверняка набиралась, пока... Но это уже другая история – о том, как Фроловская однажды стала Турецкой. И вероятно, ничего не забыла, хотя и делала вид, что смирилась с прошлым: мол, кто старое помянет, тому... и так далее.

Ну а с Таней вышло по принципу: если, как давно замечено, не бывает худа без добра, то есть какая-то закономерность и в том, что ситуация нередко складывается с точностью до наоборот. Короче говоря, Турецкий стал первым и, вероятно, единственным, пусть уже и не самым посторонним для Тани человеком, кого она посвятила в свою сокровенную тайну. А предметом ее безумной любви – неплохое, однако же, признание посреди бурной ночи! – оказался сокурсник Сергей Монахов. У того же, как знал, естественно, от Сережки, своего дружка, Саша, в это время вовсю развивался роман с Наташкой, девушкой блонд с третьего курса. Вот же напасть!

Танино признание было абсолютно искренним, со слезами, почти истерикой. Да, действительно та еще ситуация! Наиболее, конечно, пикантным во всей этой истории было то, что Александр искренне не понимал, чем он еще, кроме уже содеянного с большим, надо отметить, удовольствием, мог бы помочь, ну, условно говоря, девушке в ее немыслимых душевных страданиях. Он... растерялся. Закономерно возник вопрос: «А как же... это?» Он имел в виду себя, все еще пребывающего в объятиях более чем странной любовницы – так он предполагал на будущее. На что она, отрыдав и успокоившись, отпустила его наконец и рассудительным тоном ответила: «А разве я тебя чем-нибудь обидела? Или оскорбила, унизила? По-моему, наоборот, ты удовлетворен, и я с тобой получила потрясающее физическое наслаждение. Если хочешь еще, пожалуйста, мне тоже очень приятно».

А вот как раз «это» ее волновало меньше всего: как говорится, мухи и котлеты пусть будут отдельно. Ну, переспали, удовлетворили свою пылкую страсть, это вполне нормально, но к истинной, высокой любви отношения не имеет. Тем более к такому чувству, которое она испытывает к Сереже! И что оставалось делать Турецкому? Перетаскивать даже самую приятную часть груза, предназначенного Монахову, на свои плечи он не собирался, да Танечка, умница такая, этого варианта, оказывается, и не предлагала, слава богу. Она была уверена, что Сашка, именно потому, что он близкий друг Сережи, поймет ее правильно и никогда не предаст. Она думала уже об этом и только потому приняла сегодня... нет, вчера вечером его приглашение пойти с ним в кино. И даже заранее предвидела, как будут развиваться у них с Сашей события. Ну, надо же! Расскажи кому, нипочем не поверит...

Она долго объясняла ему про себя в ту ночь. Рассказала, как уже давно и четко отделила главное в своей жизни от второстепенного, ну, те же котлеты от мух, и что основное у нее теперь – это Сережа и ее собственное будущее, мыслимое исключительно рядом с ним. А еще Турецкий убедился, что пылкая девушка, избрав его поверенным в своих чувствах столь необычным образом, или способом, действительно искренне рассчитывала на его заинтересованную, дружескую помощь. Одним словом, уговори его, сделай что хочешь, но уговори, объясни... «А об этом, – возвращалась она к его по-прежнему недоуменному вопросу, – Сереже категорически не следует знать!» Зачем же, признаваясь, к примеру, в любви, описывать при этом естественные функции организма? А ведь логично, черт побери! Умная, хм... девушка!

Да, необычным, мягко говоря, было ее признание. Но Александр тогда же не стал записывать свои соображения по этому поводу и ее речи в начинавшийся дневник, как-то показалось не очень удобным. Перед собой, разумеется.

А вот ее просьбу он выполнил и с Сережкой поговорил. Тоже прелюбопытный состоялся разговор.

Монахов ужаснулся. Как, и эта?! Оказывается, ему уже несколько сокурсниц сделали лестные предложения, догадываясь, что Сергей наверняка при распределении останется в Москве, поскольку его папу, красноярского прокурора, переводят на работу в столицу. Слухи распространялись с чудовищной скоростью. Значит, теперь еще и Танька на шею вешается!

Но Турецкий не верил почему-то, что именно она тоже. Интуиция подсказывала другое. В конце концов, уж сам-то он, Турок, – москвич! Чем не партия? В том-то и дело, что для Таньки целью была не Москва, не карьера, а сам Сережка. Другое дело, что средства достижения были у нее более чем странными, но она же умоляла Сашку сохранить все в тайне. И верила, между прочим, в то, что это возможно, что он именно тот человек, которому она могла полностью довериться.

Сергей был скептиком, но не дураком. И уже сам факт того, что роль гонца поручена Сашке, не мог не вызвать у него подозрения. Но Турецкий был тверд. И Сергей сдался, не стал прижимать дружка к стенке, зато предложил ему, поскольку так уж вышло, самому взять на себя роль утешителя. У Турка получится, был уверен он. И никаких обид. «Ну, сам подумай, на кой хрен мне еще и эти вериги?!»

Наверное, Александр так бы и поступил, если бы мог предугадать, чем закончится это дело. Но не угадал. Да и сам несерьезно к этой истории отнесся. И разговаривал с Таней, пытаясь в шутливой, дружеской, почти интимной форме как-то успокоить ее, уговаривал поискать другой объект внимания, более достойный, что ли, чем этот прохиндей Монахов, у которого одни девки на уме. Про себя бы так Александр Борисович, конечно, ни тогда, ни после не сказал. Не захотел, да и повода не видел. А вот Таню он так и не сумел ни в чем убедить. Она и поверила, и... не поверила ему, сама позже неоднократно уединялась с Сережкой. О чем они там говорили, неизвестно, но Монахов ходил какое-то время смурной и на Сашкины вопросы отделывался неопределенным пожатием плеч, недовольно кривил лицо, словно сосал лимон. И вообще, вид имел несколько растерянный.

Закончилось все неожиданно и трагически. Однажды рано утром Таню нашли в туалете общежития. Она висела в веревочной петле, укрепленной на угловом изгибе трубы водяного отопления. Ни записки, никакого иного объяснения после нее не осталось. Да следствие особо и не вели, потому что в чемодане Тани обнаружили солидный запас снотворных таблеток. Ну, теперь понятное дело! Для кого держала-то? Конечно, для себя, недаром некоторые подруги называли ее заторможенной. А другие утверждали, что никто не видел, чтобы Таня пила какие-нибудь лекарственные препараты. Но мало ли, что они говорили!..

И вот тогда Турецкий вспомнил и записал кое-что из их немногих разговоров с Таней. Все о том же, о любви, разумеется.

«...Я способна от любви к человеку сделать все что угодно. Любое, что могут назвать даже безумством. Прикажет: кинься вниз головой – брошусь не раздумывая. Это не сумасшествие, просто я – такая. Если люблю – все! Танком не сдвинешь! Убить можешь, а я не отступлюсь...»

Такое было признание... И это не ребенок говорил, неопытный в жизни. Не наивная девушка, она ж незадолго перед этим в буквальном смысле изумила Турецкого своим огненным темпераментом, причем самоотрешенным до такой степени, что, казалось, ею руководили какие-то посторонние силы, которым она слепо подчинялась, и в своих действиях потому не видела никакого греха. Или еще фраза:

«...Когда я перестану любить, я пойму, что жизнь закончена, и прекращу пустое существование...»

А вот и его первая собственная реакция на то жуткое «прекращение»:

«Что это? Она действительно заранее все уже знала? Она была запрограммирована, что ли, на любовь, и только на любовь? Но так же не бывает! Люди – живые, меняющиеся. Как и те обстоятельства, в которых они находятся... Неужели все-таки бывает?..»

Да, вспомнил он теперь, потрясение было просто невероятным...

Его и Сережку вызывал следователь, допрашивал. Сказали правду. Да, была влюблена, нет, не ссорились. Все было мирно, спокойно. Не мог же Турецкий сознаться себе в том, что должен был бы предвидеть такой финал, если бы всерьез задумался о сказанном Таней. Но он же не стал морочить себе голову...

Мог бы, в конце концов, во спасение светлой души послушаться Сережку и влюбить в себя Таньку. Трудно, что ли? Так даже если и трудно, и сама задача увлекательней! И вовсе необязательно было «влюблять» навсегда, пусть хотя бы на какое-то время, а там оно само и подсказало бы выход. Ведь мог, и еще как! Если бы только захотел. Но... пожал плечами, мол, сами смотрите, ребята, делайте, что хотите. Я свое получил, извините, я пошел...

Сколько раз в жизни, потом уже, он подходил к пониманию того, что сумел бы многое изменить в лучшую сторону, если бы... Ах, если бы хоть раз действительно сделал попытку... Реальную, а не на словах. Или в мыслях...

Как они обожали, выходя из стен альма-матер, «зрело» обсуждать всякие психологические загадки, неординарные ситуации, неожиданные повороты при разрешении жизненных конфликтов, следственные тайны! Какими мнили себя великими знатоками человеческой сущности, всяческих заблуждений и фобий! Ну да, все та же самая «иллюзия понимания».

И почему именно сейчас, когда возникло это мелкое, в сущности, дело с Юлией Осиповой, – просто как некая загадка, разрешить которую будет, скорее всего, не очень трудно, – что-то вдруг неладное стало происходить с интуицией, которой он привык доверять? Главное, с чего бы? Откуда беспокойство?

Не проще ли пойти да спросить у самой девушки? Спросить элементарно: «Послушай, объясни, что с тобой происходит? Ты умная, красивая... Ну, конечно, для родителей их дети всегда самые-самые! А мы, старики, народ битый и знаем такое, о чем тебе, милая, не дай бог и догадываться. Так ответь, как другу!» Вот и все проблемы. Что, нужные слова разве не найдутся?

А если б они тогда нашлись? Когда он именно с дружеской улыбочкой смотрел в огромные, отчаянные глаза Тани? Что ж промолчал-то, если знал такие слова? Почему предпочел шуткой отделаться?.. Ах, ну да, нам же неудобно...

Александр Борисович услышал в прихожей звук открывающейся двери. Закрыл тетрадку, сунул ее в письменный стол, где в глубине тумбы был вмонтирован сейф. Там хранился пистолет, который ему, несмотря на досрочный, вынужденный «пенсион», все-таки, как еще хранителю некоторых, оказывается, существующих государственных тайн, оставили на предмет самозащиты, и запер ящик. Сюда Ирка не имела права лазать. Нинка – тем более. И никто, ни один человек на свете, так и не узнал истинной подоплеки этой горькой истории.

«Нет, что-то здесь есть, – подумал он, поднимаясь, чтобы узнать, кто пришел, и помочь, если надо. – Человек вообще загадка. А молодая женщина тем более».

– Что новенького, Шурик? – спросила Ирина, когда он вышел в прихожую, чтобы принять у нее сумки. – Чего хмуришься, милый? Ребята наши еще не звонили? А ты чем занят?

Вон сколько вопросов сразу! Он попытался усмехнуться.

– Ты не поверишь, Ирка. Сидел и думал...

– Почему ж не поверю? Я вот ехала и тоже размышляла. И, знаешь, пришла к мысли, что, может быть, мне стоило бы поехать к ним в гости. Посидеть, поболтать, познакомиться с этой Юлей. Найти какую-нибудь тему, а? Не стоит, как считаешь? Пощупать, так сказать, ее психику, а, Шурик?

– Ты у меня умница, – улыбнулся он. – Я тоже именно об этом думал. Вот видишь, мысли сходятся, значит, в этой идее что-то есть. Давай подождем от ребят первых результатов, обсудим и решим окончательно. Неспокойно мне почему-то. Обычно так не бывает. Во всяком случае, не помню, чтоб такое же ощущение... бессилия, что ли... какой-то ошибки – тревожило. Давно не было. Да и сейчас никаких причин пока вроде нет.

– Как знать, – задумчиво ответила Ирина, передавая ему тяжелые целлофановые пакеты. – Ну, пойдем на кухню. Я вам с Нинкой много вкусненького привезла...