Онлайн чтение книги Слово о солдате
Леонид Сергеевич Соболев

Урок командира

Живой и общительный характер Решетникова быстро располагал к нему людей, и со стороны казалось, будто он всегда окружен друзьями. На самом деле все, с кем он до сих пор сходился — в училище, на крейсере и здесь, на катерах, — были ему только приятелями. Но ни перед кем из них не хотелось раскрыть то глубокое и значительное, что волновало самую душу и что приходилось поэтому обдумывать и переживать наедине с самим собой.

А то глубокое и значительное, что волновало Решетникова, очень трудно было выразить понятно.

Этого веселого, жизнерадостного, действительно молодого человека, как будто очень уверенного в себе, на самом деле беспокоило неясное, смутное чувство неудовлетворенности и непонимания чего-то самого главного в жизни. Чем дольше он жил (и чем быстрее, казалось ему, наступал конец его молодости), тем важнее было для него скорее увидеть в жизни главную, все подчиняющую цель, чтобы повернуть к ней, пока есть еще силы. Он все ждал какого-то переломного момента, когда обязательно случится что-то, отчего вдруг все станет ясно и в темном сумраке будущего вспыхнет эта единственно важная цель. Она должна была определить собой все его поведение в жизни, отчего ему станет, наконец, понятно, «куда жить» (как сформулировал он сам для себя этот вопрос).

Однако, как только он стал командиром катера, он начал чувствовать, что в жизни он, вероятно, должен был делать что-то совсем другое. Море, корабли, залпы и походы, бои и штормы, дружный, мужественный коллектив флотских людей — все это было близко ему и дорого, и он знал, что если это у него будет отнято, он станет самым несчастным и неприткнутым человеком. Но в то же время он подозревал, что, случись с ним это несчастье, жизнь его не опустеет. Для него это было бы тяжело, но выносимо. А вот для других, кого он наблюдал вокруг себя, — для того же боцмана Хазова, например, или командира дивизиона Владыкина, — это означало бы потерю смысла жизни.

Короче говоря, Решетникова мучила та самая болезнь, которой заболевает всякий способный к размышлению молодой человек, вступающий в жизнь: сомнение, верно ли он нашел свой путь, и неуверенность, что же такое для него то занятие, которому он себя посвящает, — только профессия или все же содержание жизни?

Война, которая для многих стала самоцелью и заслонила кровавым и дымным своим туманом все будущее, для него, наоборот, освещала это будущее ярким светом своих пожаров. Вообразить его сейчас было невозможно, и он видел впереди только нечто огромное, счастливое, ликующее и полное нетерпеливого ожиданья: жизнь! Она, скрытая еще от глаз войной и смертями, ожидала тех, кто переживет войну, и звала их к себе для радостного, самозабвенного и быстрого труда, который должен будет оживить истерзанную землю, восстановить разрушенные города, залечить израненные человеческие сердца. В этой гигантской созидательной работе какое место найдет себе он, кто научился только убивать и разрушать? Или опять он возьмется за то, чтобы охранять труд тех, кто будет строить возвращенную жизнь?

Обо всех этих смутных, но сложных и важных вопросах говорить можно было только с другом, то есть с тем, кому доверяешь свое самое тайное и дорогое, не боясь показаться ни смешным, ни глупым, и с кем говоришь не словами, а мыслями, порой неоконченными, недодуманными, но все же понятными ему.

И случилось так, что именно на том катере, на котором Решетников учился быть командиром, он нашел человека, которого смог назвать в душе другом.

Это произошло не сразу. Наоборот, вначале отношения Решетникова и Хазова никак не походили на дружеские. Первую неделю командования катером Решетников видел в неразговорчивости боцмана и в постоянной его задумчивости молчаливый укор своим действиям, нежелание сближаться и терпеливое ожидание того счастливого для катера дня, когда на него придет, наконец, настоящий командир. Потом, когда из своей каюты он случайно услышал разговор боцмана с механиком Быковым и уловил его неохотную, как всегда, фразу: «Ну, и что ж, что суетится, дай ты человеку привыкнуть», — это ощущение сгладилось. Но самолюбие тотчас подсказало ему другую обидную мысль: выходило так, что катером командует не он, лейтенант Решетников, а боцман Хазов.

Катер стоял еще в ремонте после боя, в котором погиб прежний командир Парамонов, и нужно было думать о сотне мелочей: где находить недостающие детали, воспользоваться ли ремонтом для смены правого вала или решиться ходить и дальше с трясучкой, как быть с компрессором, как вовремя кормить людей (катер стоял в углу бухты, вдали от общего камбуза). И все, что он как командир катера должен был сам предусмотреть и приказать, все было подсказано или уже сделано боцманом. Правда, вел он себя очень тактично и, щадя самолюбие Решетникова, советы и предложения спои облекал в форму вопросов, которые незаметно наталкивали командира на верное решение, но легче от этого не было: Решетников чувствовал себя на катере лишним.

Чувство это скоро стало унизительным и дополнительно вошло в ночные безнадёжные мысли Решетникова о том, что из него никогда не получится настоящего командира. Оно преследовало его все настойчивее и, наконец, воплотилось во сне кошмаром.

Лейтенанту приснился его первый поход на СК 0944 и первый бой. Боцман стоял рядом с ним на мостике и удивительным шепотом, который перекрывал и гул моторов и трескотню стрельбы, подсказывал ему: «Право на борт… все три мотора стоп… теперь одним левым, круче выворачивайтесь…» И бомбы, страшно свистя, действительно шлепались поодаль от катера, и не успевал Решетников подумать, что пора скомандовать перенести огонь по второму пикирующему «юнкерсу», как боцман уже стоял у пулемета и сам, без приказания, строчил по нему, а голос его тем же шепотом (которого, видимо, никто, кроме Решетникова, не слышал) снова подсказывал: «Все три мотора полный вперед, руля право скомандуйте…» И Решетников чувствовал, что сделать иначе ничего нельзя. Но ему страшно хотелось сделать что-то по-своему, и он собрал в себе всю силу воли и рванул ручки телеграфа на «полный назад», но с ужасом увидел, что боцман улыбается, качая головой, и показывает на бомбу. Она не падала, а медленно спускалась с неба, как бы плыла, и Решетникову стало ясно, что она неотвратимо коснется кормы. Он понимал, что надо дать ход вперед, но стоял, как зачарованный, не в силах пошевелить рукой. Тогда боцман внимательно посмотрел на бомбу, сделал пальцами какой-то неторопливый таинственный знак, который был понятен всем, кроме Решетникова, потому что все на катере облегченно улыбнулись, и катер вдруг сделал огромный прыжок вперед (хотя винты работали задним ходом), и бомба разорвалась за кормой. От грохота ее лейтенант проснулся с заколотившимся сердцем и решил, что дошел до ручки. Однако, услышав отдаленный лай зениток, он понял, что наверху что-то происходит. Полуодетый, он выскочил на палубу, и ему показалось, что идет крупный налет, когда по инструкции катеры должны были отходить от пирсов, чтобы не попасть всем под одну бомбу. У машинного люка он заметил темную фигуру, которую принял за механика, и тотчас крикнул:

— Товарищ Быков, какой мотор у нас заведется? Давайте хоть один, скорее…

— Это я, товарищ лейтенант, — ответил голос, и Решетников узнал боцмана Хазова.

Подойдя, он увидел, что тот стоит у своего пулемета, подняв к небу лицо.

— Еще мину спустил, — сказал боцман неторопливым, описательным тоном, как бы не замечая взволнованности Решетникова. — Глядите, товарищ лейтенант, ее тоже к берегу тянет. Дурак какой-то нынче прилетел. Ветра не рассчитал.

Решетников сообразил, что это не бомбежка, а обыкновенный визит одного-двух самолетов, как всегда пытающихся заградить минами выход из бухты. Он догадался также, что необычная общительность боцмана объясняется только одним: тот косвенным образом хотел показать командиру совершенную ненужность заводить моторы, когда все вообще в порядке. Мина ударилась где-то на склоне горы, грохот разрыва потряс катер, и Решетников искусственно зевнул:

— Ну, чего тут смотреть, холодно… мины, как мины, — сказал он и повернулся, чтобы уйти, но боцман с той же подозрительной словоохотливостью сообщил прежним, описательным тоном стороннего наблюдателя:

— Второй гудит… Наверное, тоже мины спускает… А глядите, товарищ лейтенант, как от нас хорошо фарватер видно…

И опять Решетников понял, что уходить ему никак нельзя: отсюда, действительно, лучше, чем с базы, был виден фарватер, и можно было проследить, в каком его участке опустятся парашюты, а утром доложить об этом командиру дивизиона, чтобы облегчить траление после ночного визита. Все в нем восставало и кипело при мысли, что новый урок, как всегда, правилен. Боцман, продолжая не замечать его состояния, молча стоял рядом. Потом он повернулся к акустику, стоявшему у пулемета вторым номером, и негромко сказал:

— Реглан командиру приноси.

— Отставить! Мне тепло, — резко перебил Решетников.

Ему показалось, что боцман в темноте улыбнулся и покачал головой совсем так, как делал он только что в приснившемся кошмаре. И Решетников вдруг поймал себя на том, что он готов скомандовать огонь, бесполезный для гудящего высоко во тьме самолета, скомандовать только для того, чтобы показать, что командир он, а не боцман. Ночь была очень холодная, и его здорово прохватывало в кителе, но он упрямо оставался на палубе, пока самолеты не ушли.

Вернувшись в каюту, Решетников лег на койку, натянул на себя реглан и, согревшись, попытался спокойно обдумать, что же, собственно говоря, получается у него с боцманом и как выйти из этого положения, становящегося невыносимым.

Просить о переводе Хазова на другой катер было бы несправедливо по отношению к нему и, кроме того, просто вредно для катера и его экипажа: другого такого знающего и опытного боцмана не найти. Говорить о своем переводе на другой катер — значило углубиться в психологические дебри ночных кошмаров и, вероятно, вызвать во Владыкине, командире дивизиона, недоумение и насмешку. Сказать же ему откровенно и честно, что с командованием катером что-то не получается, означало прямую капитуляцию.

Оставался единственный выход — необычный, но совершенно справедливый: надо было просить о присвоении Хазову лейтенантского звания и о назначении его командиром СК 0944, который он знает вдоль и поперек. Ведь бывали же во флоте случаи, когда младшие командиры без всяких экзаменов получали лейтенантское звание в бою или после боя!

Мысль эта ему понравилась, и он долго обдумывал, как убедить Владыкина передать СК 0944 человеку, который действительно сможет заменить на нем старшего лейтенанта Парамонова, а его, Решетникова, перевести на другой катер. Повеселев, он заснул, решив сегодня же поговорить об этом с Владыкиным.

Владыкин слушал его внимательно и сочувственно и даже понимающе улыбнулся, когда Решетников привел для убедительности два-три случая, особо задевших его самолюбие.

— Мне в свое время такой дядька тоже жизнь отравлял, — сказал Владыкин, протягивая Решетникову портсигар (что на условном коде дивизиона означало переход с официального разговора на дружеский). — Только не боцман, а главный старшина рулевой Бродин. Я думал, что я уже штурман и пуп земли, а он меня учил — боже мой, как учил!.. И теперь вспомнишь — краснеешь… И тоже, старый черт, все обиняком, вежливенько, ни к чему не придерешься! А как этот ваш на людях себя держит? — вдруг перебил он себя. — Тоже учит?

— Нет, — признался Решетников и вдруг неожиданно для себя чихнул. Справившись с платком, он гордо добавил: — Ну, тогда бы я его оборвал…

— Ну и молодец, — похвалил Владыкин, и Решетников скромно опустил глаза:

— Так я же понимаю, товарищ капитан третьего ранга…

— Да не вы молодец, — сердито усмехнулся Владыкин. — Вы, извините, просто мальчишка, притом бестолковый и неблагодарный. Вам на такого боцмана молиться надо, а вы ершитесь. Подумаешь — самолюбие заело!.. Самонадеянности море ох как не любит!

— Да я учиться не отказываюсь, товарищ капитан третьего ранга, — сказал Решетников, удивленный резкостью, с которой Владыкин его отчитал. — И самонадеянности во мне никакой нет, наоборот!

Но тут он чихнул и был этому рад: по крайней мере, он успел сообразить, что говорить о потере им всякой надежды стать когда-либо настоящим командиром, пожалуй, не очень кстати, и повернул фразу на ходу:

— Наоборот, я очень ему благодарен, что он мне помогает… Только боюсь, он так меня приучит, что я потом и шагу без него не сделаю.

— Ну и грош вам цена! — спокойно сказал Владыкин. — По-моему, если человек имеет характер, он в лепешку расшибется, чтобы такую опеку поскорее с себя скинуть.

Решетников обрадовался, что разговор подходит именно к тому, что ему нужно, но Владыкин продолжал:

— Я, например, этого своего Бродина чем с себя скинул? Как бы это сказать, стрельбой по площади… Вот увижу — он стоит, и скажем, на лот Томсена смотрит, а у меня внутри все уже томится. Понимаю, что он, старый черт, что-то у него в самых кишках заметил и сейчас меня носом ткнет, а что заметил — не знаю. Ну, так с отчаяния возьмешь и прикажешь: «Товарищ главный старшина, надо лот разобрать, тросик смазать и барабан покрасить, смотрите, в каком он виде…» Действительно, вроде стрельбы по площади — куда-нибудь да попадешь… И точно, он, оказывается, и собирался предложить именно тросик промазать, да уж поздно, инициатива-то за мной осталась… за штурманом. Вот так и привык к решительности. Да чего вы так чихаете? Ночью, что ли, простыли? Небось, выскочили голый?

— Да нет, — сказал Решетников, чихнув снова.

Признаваться в своем упрямстве с регланом, пожалуй, не стоило.

— Хватите на ночь сто граммов и горчицы в носки насыпьте, пройдет, — посоветовал Владыкин. — Так вот… Будьте вы смелее… инициативнее. В мелочах ошибаться не бойтесь, убыток небольшой, а мелочи вас приучат и в крупных вопросах смелее решать. Да он вас и поправит. Оно и лучше, чтоб он вас поправлял, а не подсказывал, понятно? Он для всех все то делает, что хороший коммунист должен делать для комсомольца и опытный моряк для такого… ну, скажем, молодого моряка, как вы. Чего же вам еще надо?

Решетников собрался сказать, что надо-то еще очень многое: чтобы он сам почувствовал в себе ту смелость, решительность и самостоятельность, которые Владыкин в нем предполагал. Но это опять упиралось в ночные мысли, сказать о которых Владыкину было нельзя, чтобы не погибнуть в его глазах окончательно. Однако, представив себе, что разговор сейчас кончится ничем и что ему придется вернуться на катер, он поднял глаза:

— У меня есть предложение, товарищ капитан третьего ранга. Может быть, вы и согласитесь.

— Самостоятельное или тоже боцман подсказал? — весело улыбнулся Владыкин.

— Да нет… самостоятельное… — не в тон ему, серьезно ответил Решетников и начал излагать свой план; но по мере того, как он говорил, вся убедительность его проекта исчезала вместе со сползающей с лица Владыкина улыбкой.

— Так, — сказал Владыкин, когда он закончил, — значит, в кусты?

— Почему же в кусты? На любом другом катере…

— На другом катере вам механик будет жизнь заедать, на третьем — помощник. Так и будете катеры менять? Словно сапоги — искать, который не жмет?.. М-да… Решение, видно, самостоятельное…

Лейтенант почувствовал, что краснеет, и с отчаянием подумал, что остается одно: признаться и просить вернуть его на крейсер.

— Ну, ладно, — сказал Владыкин жестко. — Я все карты открою, чтобы вам понятнее было.

Он посмотрел в сторону, как бы обдумывая, с чего начать, и Решетников насторожился.

— Меня что в вас заинтересовало? То, что я в вас любовь к катерам почувствовал. Помните, когда вы на катер просились, я вам сказал: «Хорошо, когда человек твердо знает, чего он хочет». А сейчас я этой твердости в вас не вижу. Ну, это пока мимо… Так вот. Вы о катерах мечтали и думали, что вам сразу катер на блюде поднесут. Так, конечно, не бывает. Я о вас с контр-адмиралом говорил. Дали вам время с катерами познакомиться — все-таки месяца четыре вы артиллеристом там были? Значит, вопросы техники, да и тактики катерной освоили, и я знаю — освоили неплохо… К тому времени этот случай вышел… с Парамоновым.

Он помолчал, и сердце Решетникова сжалось: в этой паузе он почувствовал многое, чего Владыкин не хотел говорить.

— Да… С Парамоновым… — повторил Владыкин и поднял голову, смотря Решетникову прямо в глаза. — Так вот. Я все это время о вас думал и выбирал, какой катер вам дать, и тут дал вам парамоновский катер. Поняли вы, что это за катер?

— Понял, — тихо ответил Решетников.

— Знаю, что поняли, — он невесело усмехнулся. — Так вот… А почему именно этот катер? Потому еще, потому что на нем такой боцман, как Никита Петрович Хазов. Я вас в верные руки отдал — и в какие руки!.. А вы…

Он не договорил, заметив, что Решетников помрачнел и, видимо, принял упрек всем сердцем. Потом он открыл ящик стола и вынул папку, на которой была наклейка: «На доклад контр-адмиралу».

— А Хазова я из-за вас в продвижении задержал. Это вам тоже нужно знать, коли разговор всерьез пошел. Читайте.

Решетников взял листок. Это был приказ по базе о том, что за отличные боевые заслуги и проявленные знания старшина 1-й статьи Хазов И. П. назначается помощником командира СК 0944 с присвоением не в очередь звания мичмана. В заголовке приказа стоял прошлый месяц, а числа и подписи не было.

— Если бы Парамонов из боя вернулся, приказ был бы подписан, попятно? — сказал Владыкин, взяв обратно приказ. — Теперь же решено подождать. Одно дело — быть Хазову помощником у Парамонова, другое — у вас. Вы его ничему не научите и ничем на первых порах не поможете. Да и для вас лучше: боцманом он вам больше даст, чем помощником. Ну, а дать ему только звание и оставить при вас боцманом — опять не выходит. Не тот эффект получается. Этот приказ должен был всем катерным боцманам перцу подбавить. Ну и гордости: вот, мол, как из боцманов в командиры прыгают, знай наших! И боцманы бы лучше служили, понятно?

— Понятно, — взволнованно сказал Решетников.

Владыкин, очевидно, заметил взволнованность Решетникова и дал ему время подумать над тем, что пришлось узнать. Он не торопясь уложил приказ обратно в папку и только потом продолжал:

— Хорошо, если понятно. Я вам всю эту механику для того рассказал, чтобы вы одну важную вещь поняли. Вот уперлись вы в свои отношения с боцманом и делаете две ошибки, преступных для командира. За этим своим самолюбием вы в боцмане живого человека не видите. А боцман для командира катера первейшим другом быть должен. Иначе катеру ни плавать, ни воевать! А что вы о Никите Хазове знаете, кроме того, что он вам на нервы действует? Вам ничего о нем неинтересно, вы собой заняты. Это первая ваша ошибка.

Он сунул папку в стол и щелкнул замком.

— Вторая. Боцман вам все на катере заслонил, всех людей. Как вы катером в бою командовать будете, если не знаете, кто — у вас — кто? Кто чем дышит — чем живет, как немца ненавидит, и ненавидит ли вообще? Кого вы можете на смерть послать, чтобы он жизнью своей катер спас, а за кем и в бою присматривать надо? Кому надо душевным разговором помочь, а на кого просто рявкнуть? Да, наконец, просто — кому водку можно перед походом дать, а кому после? Знаете вы все это? Ничего вы не знаете, а на катере уже две недели. Если бы контр-адмирал и командир дивизиона так же, как вы, людьми интересовались, торчал бы Хазов безвылазно в боцманах, а вы на крейсере бы мечтали. Вторая ваша ошибка.

Он встал и тотчас привычно одернул китель, который и так сидел на нем без единой складочки. Решетников тоже встал: этот жест Владыкина означал возвращение к официальному разговору.

— Так вот, товарищ лейтенант, — сказал Владыкин. — Вы остаетесь командиром СК 0944, и боцман Хазов остается боцманом там же. От вас зависит срок, когда он получит звание мичмана и станет помощником командира. На сорок четвертом или на другом катере — это тоже зависит от вас. Понятно?

— Понятно, товарищ капитан третьего ранга, — ответил Решетников. — Разрешите идти?

— Если действительно понятно, идите, — сказал Владыкин.

И не видя в глазах Владыкина ни улыбки, ни тепла, Решетников понял, что с ним говорилось нынче без всяких скидок на молодость и неопытность. Все в нем было растревожено и болело. Впервые в жизни он почувствовал, что с его поведением и поступками тесно связана чужая судьба, и непривычное это чувство никак не могло в нем уложиться и давило на сердце тяжелым грузом. Он как будто повзрослел за этот разговор.

— Разрешите вопрос, товарищ капитан третьего ранга? — сказал он, подняв опять глаза на Владыкина, и, увидев его кивок, взволнованно спросил: — А Хазов об этом приказе знает?

— Знает — вряд ли, — по-прежнему холодно ответил Владыкин. — А догадывается — несомненно. Все к тому шло, он не маленький.

— Так как же мне теперь с ним, ведь это… — начал Решетников и вдруг опять глупо и смешно чихнул.

Владыкин не улыбнулся, но в глазах его проскочила искорка откровенного смеха, и Решетников понял, что не все еще потеряно.

— Вы в водку обязательно перцу подсыпьте, это лучше помогает, — сказал Владыкин. — Болеть вам теперь некогда, понятно?

Но Решетников, не ответив на этот раз, что понятно, пошел к двери, понимая одно: что боцман стал для него совсем другим человеком и что надо немедленно вызвать его на душевный разговор.