Онлайн чтение книги Смелая жизнь
ГЛАВА IX

В зеленом гроте. — Раскрытая тайна

— Ну, пан Дуров, становитесь рядом!.. Это ничего не значит, что вы гутштадтский герой и бравый служака… Здесь, в замке, вы Саша, только Саша, милый, веселый, молоденький Саша, который обязан играть и бегать со мною!..

— Уж и обязан?!

— А то нет? — И живые черные глазки загораются гневными огоньками… — Ну, да бегите же, неловкий! Ловите меня… Раз, два, три…

И черноглазая бойкая паненка, ударив в ладоши, несется по длинной аллее векового парка с причудливыми уголками и затеями на каждом шагу. Белокурые локоны растрепались по спине, плечам и шейке и хлещут своими пышными прядями прелестное личико полу-девушки, полу-ребенка. Щечки разгорелись ярким молодым румянцем. Она вся олицетворение детской беспечности, задора и веселья. Надя заражается и этим весельем, и жизнерадостным смехом Зоей, и сама, смеющаяся, веселая, забыв и свой солдатский мундир, и всю степенность воина, бывшего не раз в боях, несется вслед за девочкой по широкой тенистой аллее.

Прошла только неделя с их возвращения на родину, а уже спокойная, привольная лагерная жизнь успела наложить свою печать на лицо девушки-улана. Измученная, исхудалая было от бессонницы, лишений и ужасов войны, Надя теперь снова словно преобразилась. Глаза горят спокойным, здоровым блеском, щеки порозовели, все лицо посвежело.

Недавние кровавые картины и впечатления войны как-то стушевались и побледнели.

И словно она теперь не прежняя, а другая, новая Надя, совершенно чужая тому молоденькому рубаке-улану, бившемуся в кровавом Гутштадтском бою.

Этот чудесный мирный полдень, эта пышная изумрудная зелень, эти цветы на клумбах, испускающие свой медвяный аромат, — как все это нежно, тихо и красиво!

Раз! — и краснощекая Зося останавливается, схваченная за рукав быстрою рукою Нади.

И юная паненка, и молоденький улан хохочут при этом, как безумные.

— О-о, пан улан, да какие же у вас длинные ноги!

— Вы не уступите мне в скорости, панна Зося, — смеется Надя.

— Зато я уступлю во всем другом… — И черные глазки лукаво щурятся на Надю.

Обе они сидят теперь в хорошеньком зеленом гроте, мастерски выплетенном из ветвей акаций. Вокруг них жужжат мохнатые пчелы, стрекочут изумрудные стрекозы и носятся птицы с веселым чириканьем. А сквозь ветки акаций проглядывает июльское небо, безоблачное, ласковое и ясно-голубое, как один сплошной гигантский камень драгоценной бирюзы.

Глаза Зоей щурятся по-прежнему. Задорную девочку так и тянет шалить и смеяться, а этот смугленький уланчик, как нарочно, ударился в задумчивость. Какой он странный, необыкновенно странный в самом деле! И о чем думает? И чего задумывается? Ужели можно задумываться и тосковать в этот чудесный душистый полдень?..

— Пан уланчик! — кричит в самое ухо Нади шалунья. — Пари держу, что вы думаете об офицерских эполетах!

Надя вспыхивает и потупляется.

Как близка она к истине, эта черноглазая девочка! Увы, она почти угадала ее думы.

Если и не об офицерских эполетах думает теперь она, Надя, то о долгом, тягучем мирном застое, без войны и похода, который еще надолго отодвинет от нее эти желанные эполеты.

И Надя невольно украдкой вздыхает при одной этой мысли.

— Слушайте, пан уланчик, — слышится над нею звонкий, как серебряный колокольчик, голосок Вышмирской, и уже не шаловливые, а глубокие сердечные нотки проскальзывают в нем. — Ведь я знаю, вам обидно и больно… отлично знаю… Вон Юзеф офицер, а вы нет… А между тем вы храбрее Юзефа… Вы герой… Он сам рассказывал мне про вас… про Панина… про Баранчука этого также… и про самого себя — как вы отвели удар неприятеля от его головы… Всем нам рассказывал в первый же вечер вашего приезда… Ах, Саша, какой вы храбрый! И я… и Рузя, и Ядя, и дядя Канут — все, все говорят это… Знаете, когда Юзеф рассказал мне про все — мне захотелось бежать к вам, упасть перед вами на колени и… я не знаю, право… Я очень глупа, Саша… но… я бы так хотела вознаградить вас за спасение жизни моему Юзефу, за вашу храбрость… Знаете, что Юзеф прибавил, когда рассказывал о том, как вы спасли его? «Я, — говорит, — не только бы свои офицерские эполеты охотно отдал Дурову, а кое-что побольше…» И знаете, что он еще сказал?

— Нет, не знаю! — улыбнулась Надя.

Восторженное настроение Зоей в одно и то же время и забавляло и трогало ее.

— Он сказал, что хотя вы, пан Дуров, и русский, но что он охотно бы отдал такому герою свою сестру в жены, то есть меня, пан Дуров… Поняли вы меня?

Надя вскочила как ужаленная.

— Какой вздор! — вся вспыхнув до корней волос, воскликнула она.

— Но почему же вздор? — горячо сорвалось с уст девочки. — Или вы не знаете, что во времена рыцарства и турниров прекраснейшие дамы отдавали свою руку и сердце герою-победителю?

— Но то было во времена рыцарства! — произнесла Надя. — А теперь эти времена давно минули, и я притом далеко не «герой-победитель», — добавила она с улыбкой.

— А!.. Понимаю… — обидчиво перебила ее Зося. — Вы хотите сказать, что и я не прекрасная дама и не достойна этой чести — венчать победителя! — И в ее черных глазках засверкало что-то похожее на слезы.

— Вовсе не то, — попробовала было защищаться Надя, — а просто вы и я… мы… мы… как вам это сказать?..

Ну, мы просто слишком молоды, чтобы мечтать о браке… Мы почти дети…

— Мы вырастем когда-нибудь! — с комической наивностью стояла на своем Зося. — Я бы охотно ждала долго, очень долго такого героя, как вы! Ведь вы герой! Ах, пан Дуров! Если бы вы знали, как я полюбила вас с той минуты, когда Юзек сказал тогда, помните, весною, на нашем бале, что вы ушли из дома ради военной службы и походов. Потом я долго и много думала о вас… А когда Юзек рассказал про все ваши подвиги, и про вашу храбрость, и про свое спасение — о, особенно за это полюбила я вас! — то мне так захотелось сделать вам что-нибудь приятное, хорошее, от чего вам стало бы радостно на душе… Я вас так крепко и много люблю, так же крепко, пожалуй, как и Юзю, или только разве чуточку поменьше… И вот что я придумала: вы знаете, пан уланчик, у меня есть своя земля и прехорошенькое поместье, оставленное мне отцом… Там есть маленький домик, совсем особенный и чудо какой прелестный. Вокруг домика цветут розы… много, много, как в сказке… И это — мой собственный домик, мои собственные розы, и там так хорошо, как в раю. И мы будем там жить, когда поженимся… с вами… Дядя Канут посердится, конечно, потому что вы русский, а я полька, и потому, что он уже нашел мне жениха. Но долго он не будет сердиться, потому что… вы спасли жизнь Юзи и имеете право взять за это мою жизнь — жизнь его сестры…

— Ах, Зося, Зося! — прервала восторженную девочку Надя. — Вы знаете, что я солдат и ни на что и ни на кого в мире не променяю моего солдатского ранца.

— Ну да и не надо менять! — еще более оживляясь, залепетала Вышмирская. — Я буду также находиться в походе… с вами в походе… Ах, как это будет весело: играет музыка, развеваются знамена, и мы все едем… едем.

— Дитя! Дитя! — с улыбкой произнесла Надя, любуясь ее прелестным оживленным личиком.

— Ну вот, «дитя»! — поджала она с неудовольствием свои пухлые губки. — А дядя Канут говорит, что я большая и что мне пора подумать о замужестве… И знаете, что (тут она таинственно подвинулась к Наде и прошептала ей почти на ухо, несмотря на то, что кругом их не было ни души) ко мне уже жених сватался… Ей-богу… Пан Линдорский… тоже улан, только офицер и богатый. У него под Вильной свои поместья. Тот самый, который вас и Юзьку определил в уланы. Только я не пойду за него… Он совсем как дядя… совсем взрослый человек… мне будет скучно с ним… Что за радость! А за вас пойду… Вы веселый, молоденький и притом вы — герой… Ей-богу!.. Ничего, что вы русский… Ах, как славно будет!.. — И она радостно запрыгала и захлопала в ладоши.

— Нет, нет! Это невозможно, милая крошка! — произнесла тихо Надя.

— Но почему? Или у вас уже есть невеста?

— Нет, нет! — поторопилась успокоить ее та.

— Или вы не находите меня достаточно милою?.. Но ведь все говорят кругом, что я хорошенькая… А когда вырасту большая — красавицей буду… увидите! А разве не радость это — иметь красавицу жену?

— Вы дитя, Зося, ребенок! И потом… потом… ну, словом, это невозможно!.. Нельзя…

— Вы не любите меня? — с тревогой произнесла девочка, и чарующий взгляд ее черных глазок с тоской впился в лицо Нади. — Или я глупа, дурна, уродлива, по-вашему?

— Нет, тысячу раз нет! Милая… дорогая девочка… — горячо протестовала взволнованная Надя. — Вы красавица, прелесть, умница, каких мало… В этом нет сомнения… но все-таки это невозможно!

— Невозможно… — упавшим голосом, как эхо, отозвалась Зося. — Невозможно, — еще раз печально повторила она, и прелестное личико ее разом омрачилось.

Необъяснимая жалость наполнила сердце Нади. Эта черноглазая милая девочка с ее детской трогательной привязанностью и наивной ребяческой любовью к ней перевернула ей сердце. Обидеть, огорчить эту девочку, это наивное очаровательное создание — и притом сестру ее единственного товарища и друга — казалось ей жестоким и бесчеловечным. Ответить холодным отказом на ее детскую любовь, впервые заговорившую в ее сердце, — о, нет, ни за что не в силах она сделать этого!

С минуту колебалась Надя, потом словно что подтолкнуло ее, и она проговорила возможно ласковее и нежнее:

— Умеете ли вы, Зося, хранить чужие тайны?

— Дядя Канут говорил мне, что чужие тайны — это чужая собственность, — серьезно отвечала Зося. — Открывать их — значит присвоить себе собственность чужого. Мне еще никто не поверял ни одной тайны, но я уверена, что я сумею сохранить ее…

— Вы любите меня, Зося?

— О, зачем вы спрашиваете это? Больше всех на свете люблю я Юзю и вас, пан Дуров! Бог тому свидетель!

— Но мы не можем обручиться, Зося… Это невозможно. Это невозможно, моя деточка, мой прелестный ребенок, потому что я… я…

Что-то словно мешало Наде выговорить роковое слово. Даже в жар бросило, и дыханье сперлось в груди.

А черные глазки широко раскрыты в ожидании этого слова, и ротик раскрылся от внимания и нетерпения. Она даже как будто побледнела немного, черноглазая милая Зося.

И Надя побледнела. Ее глаза широко раскрытым взглядом впиваются в беленькое личико юной паненки. Вдруг густой румянец покрыл и смуглое лицо, и щеки, и лоб, и шею мнимого улана.

— Я девушка… — лепечет чуть слышно Надя, — девушка… как и вы… и Рузя, и Ядя…

На белом личике, увенчанном парой прелестных черных глазок, недоумение… испуг… глубокое изумление… трепет… Потом что-то неуловимое промелькнуло в нем, тронуло улыбкой алые губки и утонуло в беспредельной глубине черных очей…

Прошла секунда… другая… третья, и вдруг две тонкие девичьи ручки разом упали на плечи Нади и обвились вокруг се шеи… Белое личико приблизилось вплотную… Губы шепчут, улыбаясь трогательно, счастливо:

— Девушка!.. Сестрица!.. Подруга!.. Ах, как это хорошо, как это прекрасно!.. Храбрая! Смелая, героиня!.. За отчизну билась!.. Ах, пан Дуров… нет… пани… Ах! Я не знаю вашего имени… Кто вы?!

— Надя… Надежда… меня зовут Надей, — подсказывает смугленькая девушка, и глаза ее теплятся ответной лаской.

— Надя… Надечка, милая… сердечко мое! — лепечет Зося, и град поцелуев сыплется на лицо и руки сконфуженной Дуровой.

— Зося! Детка моя! Только помни: это тайна! — спохватившись, говорит она. — Большая тайна, страшная… Если ты выдашь меня — я пропала…

— Боже сохрани! — убежденно и горячо восклицает Зося. — Тебя… друга, выдать? Сестру… девочку… героиню?! Я так рада, так рада! — добавляет она восторженно. — Мальчик, мужчина — это не то! С ним и поговорить-то по душе нельзя… А девочка, подружка — та все поймет, право!.. Ах, как хорошо, что все это так… что я могу любить тебя, как подругу!.. А как рад будет дядя Канут, что я не выйду замуж за русского, да еще за солдата!.. Если бы он знал, кто этот улан!.. Ах, как хорошо! Точно в сказке!..

И впрямь, точно в сказке… Точно в сказке расцвел этот пышный июльский полдень, точно в сказке Дышат своим ароматным дыханьем розы, точно в сказке в зеленом гроте сидят две девочки, одна воздушная и прелестная, как весенний цветок, другая — смелая, отважная, с лицом и душой героини.

Они крепко, горячо обнялись… Надя тихо, вполголоса рассказывает своей новой подруге свою странную жизнь, свое необычайное детство и счастливое настоящее, отвоеванное ею насильно у судьбы…

А над обеими девушками и над зеленым гротом повисло июльское небо, с бесстрастным спокойствием обратившее на мир свои бирюзовые очи.