Онлайн чтение книги Собиратели трав
В ЗЕЛЕНОЙ КУЩЕ ЖИЗНИ

Вот собирают они на отмели улиток и раковины. В руке у каждого капроновая сеточка из кусков невода, на берегу стоит ведро, куда класть улов. До Хок-ро равнодушно мочит в воде свои штаны, а незнакомец закатал штанины на бледных ногах и ходит по морской воде, словно цапля. Сапоги старика и ботинки человека валяются на песке рядом. До Хок-ро вспотел, очень жарко, но он не снимает пиджак — не привык. Он только снял с головы кепку и выбросил ее на берег, чтобы не мешала, когда захочется плеснуть на потное лицо пригоршню воды. Человек этот ищет, глядя под ноги, поводя головою из стороны в сторону, и громко фыркает. Его далеко слышно, потому что на море тишина. Мелкие, слабенькие волны подкатывают к отмели и тут же теряют свою силу без шума и пены. А отмель гладкая, как зеркало без единой трещины, вода и до колена не доходит. Светлое дно — перед глазами, видно каждую подводную травинку, каждую живую тварь, ползущую куда-то или спокойно сидящую на месте. Рак-отшельник, похожий на паука, убегает в сторону, испуганно оглядываясь, таща на себе мертвую чужую скорлупу. Сытые белые пузыри лениво дышат в теплой воде, не имея ни глаз, ни рта, ни разумного соображения, — они живут всем круглым бледным телом и толстеют. Крупные розовые улитки выставляют из себя студенистое тело и втягивают обратно, но среди них много пустых — кто-то съедает их. В песке чернеют маленькие дырочки, будто кто прутом понаделал, — это норки, в которых прячутся двустворчатые раковины. Сунешь в такую дырочку палец — и вот он, острый край раковины, вытаскивай улов. Но много на дне и обманных дырочек, бог знает, кто их пробуравил. Палец заболит, пока потычешь во все эти норки. Босые ноги чувствуют под травою колючки морских ежей, этих тварей столько, хоть лопатой загребай: сгрудились на дне целыми семьями, разнежились в тепле. Лето, лето, что скажешь! Всем хорошо. Маленькая камбаличка так похожа на обрывок серой тряпки. Глупая камбала, зачем мутишь песок, чего испугалась? Ползи себе спокойно по дну, глотай морских блох. До Хок-ро за тобой не погонится. Да и зачем ты ему нужна? Чуть побольше пуговицы и тонка, как бумага, на просвет увидишь все кишки. Такую рыбешку в уху положишь — растает там бесследно вместе со всеми своими мягкими костями. Вон тот, что фурчит носом, тот погнался бы за тобой. Да еще заржал бы, как жеребец, — радуется, что выздоровел, что добрая Масико приносит для него еду. А сам уходить не хочет, лезет помогать старику, будто его просят. Чертова родня, да откуда только принесло его и что надо ему от бедной женщины? До Хок-ро поплескал воды на лицо, утерся рукавом и выпрямил спину. Он увидел незнакомца — тот шел, высоко вскинув над плечом руку, покачивая ею, а в другой неся набитую доверху сетку. Он шагал, осторожно ставя в воду худые ноги с большими ступнями, боясь острых камней и твердых ежовых игл. И вдруг в двух шагах от себя До Хок-ро заметил осьминога, вяло распластавшегося среди донной травы. О, это была богатая добыча! Масико продала его потом в городе за четыре рубля. А сколько было шуму, пока они выкидывали его палками на берег, — этот высоченный детина кричал и суетился, как мальчишка.

А вот сидят они в доме, дверь раскрыта, на улице уже который день льет. Когда-то давно покрытая толстым слоем вара, крыша не протекает, и это очень хорошо, потому что на полу, на газетах, по всей комнате лежит сохнущая трава. До Хок-ро и пришелец сидят на одной доске, перекинутой между двумя переводинами близ двери, сидят, не касаясь друг друга. А за порогом льет и льет, серый туман скрыл за собою сопки побережья и дальний конец моря скрыл. Слышен лишь один водяной шум — дождя и плещущих волн. Изредка прокричит мокрая ворона свое «ай-ой ай-о!» да проедет, натужно и тревожно завывая, машина по невидимой в тумане дороге. Этот пришлый человек сидит, бросив на колени руки, глядя на порог, и медленно качает головой. А мимо порога бежит и журчит вода, и песок шумит под дождем, и совсем не холодно, но пробирает дрожь. Печь затопить нельзя — нет тяги в сырую погоду. Масико, конечно, не придет в такой ливень.

Когда установилась непогодь, больной человек поскучнел, перестал улыбаться, целыми днями валялся на своей лежанке и не подходил к пище. Уронив длинную руку перебирал ею песок, что сам же натаскал ведром и разбросал по всему дому. Порою, лежа на спине, глядя на потолок он принимался разговаривать сам с. собою, и тогда старику хотелось вон уйти из дома. До Хок-ро начинал усердно перетряхивать траву на газетных листах или сворачивать в мотки вянущую морскую капусту. И человек утихал, отворачивался лицом к стене. Тогда До Хок-ро снова усаживался на доску и смотрел, как льет дождь. Иногда незнакомец вставал и усаживался рядом, но сидеть долго не мог, — уставал, видимо.

Эти дни дождя, и молчания, и оголтелого вороньего крика перепутались в голове До Хок-ро, и он уже не помнил, сколько дней они ждали Масико — неделю, а может быть, всего три дня. Она появилась перед открытой дверью — в блестящем плаще, в резиновых сапогах, пряча голову под зонтом, — и весело спросила: «Дома хозяева?» Она передала в руки До Хок-ро сумку и стала стряхивать воду с зонта. Несколько серых капель попало на ее лицо, и старику, не знавшему от радости, куда положить тяжелую сумку, захотелось утереть лицо Масико какой-нибудь чисто выстиранной тряпкой. «О, сколько вы насобирали морской капусты!» — сказала она, с улыбкой оглядываясь и расстегивая потемневший, сырой плащ.

Дни ненастья кончались, и снова над морской пустыней синело чистое небо. По морю издалека к берегу неслись толпой волны, блестя на солнце. В такую погоду на горячий песок приходил весь город, и берег казался муравейником от праздных людей. Солнце было редкостью для этих мест, и люди торопливо брали его, бросая все свои дела. До Камарона они не доходили, им хватало пляжа напротив города. Лишь изредка на косу забредали какие-нибудь дружные парень да девушка, держась за руки. За мысом на дюнах стлался цепкий шиповник, он цвел в эти дни. Парень и девушка ломали для букета колючие ветки с цветами, а то просто ложились в песчаной выемке между дюнами. Проходя мимо дома, они поворачивали лица и с удивлением глядели на двух отшельников. А До Хок-ро и пришелец в эти дни крутились по Камарону с утра до ночи. Они рвали на сопке съедобные травы и мешками притаскивали домой, сами отваривали и сушили потом на солнце. В отлив они собирали па отмели раковины, успевая за день добыть ведра по три. Оба почернели от солнца, человек оброс колючей бородой, ходил по песку босиком и выглядел одичавшим бродягой. Масико смеялась, глядя на них. В ясные эти дни остров напротив берега не показывался, будто совсем растворился в плотной высокой синеве неба. Над волнами стали во множестве летать бабочки. Глупая нерпа высовывала усатую голову из воды совсем близко от берега. Мальчишки-рыболовы дали пришлому человеку крючки и леску, и тот скоро научился орудовать закидушкой. Рыбы он налавливал много — хватало и на уху, и на сушку. Пришлось сколотить шесты с перекладиной, чтобы подвешивать распластанную камбалу. Как-то раз пришла по берегу Масико, в синем купальнике, в черных очках, с высоко уложенными волосами. Она шутя толкнула в грудь человека, и тот упал, притворяясь бессильным. Мужчины угостили Масико свежей ухой, прямо с костра. От Масико пахло вином, она пришла на море с подругами-портнихами из бригады, заведующая отпустила их с работы. Масико поела, посмеялась и ушла потом обратно по берегу, глядя в море. Бе загорелые круглые плечи, руки и ноги блестели под солнцем. Синий костюм долго был заметен издали, потом исчез среди других ярких пятен. До Хок-ро собрался сходить к водопаду — набрать свежей воды в большую бутылку. А сосед его разделся, зашагал было к морю и вдруг зашатался. Он попятился, надламываясь в поясе и в коленях, крутнулся на одной пятке и упал лицом в песок. До Хок-ро отложил на землю бутылку, подошел к нему и перевернул его на спину. Из носа человека текла кровь, смешиваясь с песком на лице. До Хок-ро стоял над ним на коленях, вертя по сторонам помятой темной головой, не зная, что ему делать. От страха он сразу вспотел, — то было в первый раз, потом старик привык и уже так не пугался, когда с больным случался припадок.

До Хок-ро и Масико сидели возле дома и выбирали мясо из проваренной улитки. Масико ловко цопала вилкой, вытаскивала тело улитки из розовой завитушки, отделяя мясо от кишок, и бросала в кастрюлю. То же делал и До Хок-ро, но только улитку он клал на камень и раскалывал скорлупу обушком топора. Кипел шторм на море, от него свежо тянуло, солнце быстро бежало между розовыми облаками. Ветер сносил вбок от головы Масико распущенные волосы и подолгу держал их так. Масико была довольна. За мясо ракушек и съедобную траву она выручала в городе неплохие деньги. Масико работала и пела. «В зеленой куще жизни мы играющие дети, — говорилось в песне. — Что прекрасна, не гордись ты — жизнь все равно, как поезд, промчится. Поезд мчится, поезд мчится, дым летит, земля летит. Ни-на-ана-на! Жить вместе — значит делить одну судьбу», — пела Масико. И вдруг рядом страшно загрохотало. Дом стало трясти, с завалинки упала миска с солью. До Хок-ро испуганно отложил топор в сторону, а Масико вскочила и подбежала к двери дома. Оттуда шел голубоватый бензинный дым, выскочил улыбающийся незнакомец, протирая замасленные руки песком. — Что это? — крикнула Масико.

— Лампочки приноси, Машенька! — прокричал и тот. — Будет у нас свое электричество! Мотор починил!

— Ты что, с ума сошел? — Масико сердито оттолкнула улыбающегося человека, который потянулся обнять ее. — Потуши! Сейчас же потуши мотор! Дом поломаешь! — И она стала подталкивать его к двери. Тот покорно согнулся и вошел в дом, мотор перестал грохотать.

— И вправду он дурной, — обратилась Масико к До Хок-ро.

Тут старик вспомнил, что незнакомец давно уже собирал на подоконнике какие-то небольшие железки, принося их со свалки. А сегодня вышел ца проезжую дорогу, остановил мотоцикл и после принес большую консервную банку с бензином.

— Если он останется здесь, Масико… Если бы он ушел… — заговорил старик. — Я просто не знаю… что за человек.

И когда незнакомец, согнувшись под притолокой, вынырнул из дымной полутьмы дверного проема, Масико встала перед ним.

— Эй, скажи честно! Документы есть? Паспорт у тебя есть?; — спросила она.

— Нету, Машенька, — бодро ответил тот.

— А где они? — приступала Масико.

— Нету! Ну зачем, зачем тебе мои бумажки?

— Покажи, — не отставала Масико. — Ты что, из тюрьмы вышел?

— Гляди, соль просыпали. Ох, быть ссоре, Машенька, быть ссоре! — шутливо засокрушался человек, усаживаясь на завалинку и закидывая ногу на ногу.

— У меня муж тоже в тюрьме. Я жалею таких. Говори правду, не бойся, — сказала Масико, опускаясь рядом с ним.

— А что говорить? — лукаво скосил он глаза на нее. — Правд много на свете.

— Говори, где Документы?

— Не знаю. А они мне ни к чему, Машенька, — беспечно отвечал человек. — Мне теперь ни-че-го не нужно. Мне нужно только это, — и он обвел рукою Камарон, море, сопки. — Я болен, я человек с чужой кровью, Машенька.

— Врешь! — рассмеялась Масико. — Кровь у тебя своя, как у всех, сама видела.

— Когда-то я жил здесь. Давно, много лет назад. У меня отец был военным, здесь служил. Может, мы с тобой встречались раньше, Машенька? Ты здесь давно живешь?

— Я здесь родилась и все время живу, — ответила Масико. — Никуда не уезжала. Только в Южно-Сахалинске несколько раз была.

— А я уехал в семнадцать лет, сразу же после школы. С тех пор ни разу не был здесь… Учился потом во Владивостоке, работал в Южном… Вроде бы недалеко отсюда, а не нашел времени приехать. Мне, Машенька, все хотелось, куда-нибудь подальше-подальше. В Москву, например, или в Одессу. После школы я и хотел в Москву, но там как раз был кинофестиваль, артистов понаехало, и я побоялся, что прогуляю и не поступлю в институт, остановился во Владивостоке, не поехал дальше. И вот лет шестнадцать прошло. Половина жизни. Как быстро! Вот никогда не думал, что еще раз сюда попаду.

— Зачем же ты приехал?

— Помирать, Машенька, — весело отвечал человек. — Вот вспомнил, как перед отъездом пошел я прогуляться вон на ту сопку. — Он показал на большую крутобокую сопку, вздымавшуюся с правого крыла залива, за устьем реки. — Забрался я наверх, потом дальше пошел. Оказался за бамбуками, на какой-то полянке. Там стожок сена стоял. Прилег я возле стожка и вроде бы вздремнул. Вдруг очнулся я, Машенька, и вижу — змея ползет возле самой моей головы! Вскочил я, схватил какую-то палку, замахнулся на нес и смотрю… А она замерла, головку подняла и тоже смотрит на меня.

— Испугался?

— Очень. Посмотрела на меня спокойно и дальше уползла. Тогда только я опомнился, дух перевел… Что было бы. Машенька, если она тогда ужалила бы меня в голову? Наверное, конец. Шестнадцать лет назад бы уснул. Молодым, здоровым, чистым. Может быть, так было бы лучше, а?.. Вот послушай, ты знаешь, где Африка? — вдруг спросил он.

— Что это? Зачем? — удивилась Масико, знавшая, где Африка.

— Летела птица в Африку. — Человек замахал руками, как крыльями. — В Африке хорошо, знала птица, там никогда не бывает зимы. Видит — крыша, дай, думает, сяду и отдохну. Села птица.

Тут человек отделил ногтем кусочек черного вара от завалинки и показал Масико. Вар капал в жаркую погоду с кровли.

— А на крыше была вот такая смола. Прилип у птицы хвост к ней. Дернула птица хвостом — хвост отлепила, зато нос увяз в смоле. Дернула клювом — клюв отлепила, а хвост снова прилип. Вот и сидела она на крыше, и качалась, пока не пришла пора умирать. И тогда решила она: «Раз я все равно умру…»

— Эй, чего ты болтаешь, как пьяный? — перебила его Масико, рассердившись. — Молчи, если говорить нечего. Ты разве мужчина? Ты баба. Все время: «Умру, умру». Ну и что? Умирай. Каждый человек умирает, не забывай об этом. — Она встала с завалинки и стала быстро ходить взад вперед, скрестив на груди руки. Резко нагнулась, подняла упавшую, перевернутую миску из-под соли.

— Вот и поссорились, что я говорил, — грустно сказал человек, опустив голову, улыбаясь.

Масико собралась и ушла. А человек никуда не ушел. В эту же ночь начался дождь и продолжался беспросветно две недели. За это время с человеком случались еще припадки. Масико, приходя, насильно кормила его, потому что сам он ничего не хотел есть. Он все просил, чтобы она никому не говорила о нем, врачей не звала. Он говорил, что даже самый лучший в мире профессор не сможет помочь ему. Масико удивляло это его нежелание видеть врачей. Но она вскоре сказала себе, что это не ее дело — каждый имеет право на свои тайны. А До Хок-ро больше ничего не говорил и ни о чем не расспрашивал. Он терпел.