Онлайн чтение книги Собрание рассказов
ЗОЛОТАЯ ЗЕМЛЯ

I

В тридцать лет ему не понадобились бы две таблетки аспирина и полстакана неразбавленного джина, чтобы решиться подставить себя иголкам душа и унять дрожь в руках перед бритьем. Впрочем, в тридцать лет ему и не по карману было бы столько пить каждый вечер, и, разумеется, он не выбрал бы тогда в собутыльники мужчин и женщин, с которыми каждый вечер пил в сорок восемь, хоть и знал в те совсем уже последние часы, когда барабанную дробь и звуки саксофона перекрывают звон разбитого стекла да выкрики пьяных женщин, — те часы, когда он держался чуть лучше, чем можно бы ожидать, судя по количеству поглощенного им спиртного и по числу и размерам оплаченных счетов, — что часов через шесть-восемь он очнется и не от сна вовсе, а от хмельной мертвецкой одури, в какую канет давешний буйный и узаконенный разгул, и, кажется, безо всякой передышки — ни отойти, ни отдохнуть — узнает привычные очертания спальни в утреннем свете, что нестерпимо бьет из-за спинки кровати, из оплетенных диким виноградом окон, откуда его воспаленным глазам открывается вид, достойный служить памятником двадцатипятилетних трудов и вожделений, сметливости и везенья, и даже силы духа, — другой склон ущелья, крапленный мазками белых вилл, полускрытых в зелени заморских олив, либо окаймленных, наподобие мечете, мерными колоннами сумрачных кипарисов; владельцев этих вилл по имени, в лицо, даже по голосу мгновенно узнали бы в любом глухом углу Соединенных Штатов — Американского континента — земного шара — куда такие имена, как Эйнштейн или Руссо, или же Эскулап, не долетали никогда.

Нельзя сказать, чтоб он проснулся разбитый. Он никогда не просыпался разбитый и не страдал похмельем после попойки, не только потому что слишком уж давно пил изо дня в день, а потому еще, что, даже прожив в неге и холе тридцать лет, он все-таки был слишком крепок — от слишком крепкой породы откололся он тридцать четыре года назад, в тот день, когда, четырнадцати лет отроду, примостясь на тормозной площадке товарного состава, сбежал на Запад из захолустного маленького городка в Небраске, названного в честь его отца и неотторжимого от истории и жития его отца, — город-то он город, конечно, но лишь в том смысле, что всякая тень больше предмета, который ее отбрасывает. Айра Юинг во всяком случае, лет в пять-шесть запомнил его деревушкой первопоселенцев, растянутой тенью крошечной заставы, горстки крытых дерном землянок в бескрайной пустынности прерий, где его отец, тоже Айра Юинг, первым стал биться над землей, шесть дней в неделю тщась выжать из нее пшеницу; на седьмой день — весной и летом под открытым небом, зимой и осенью в смрадной полутьме заснеженной землянки — он читал проповеди. Второй Айра Юинг прошел с тех пор долгий путь от скудного и безлесного поселка, откуда он бежал, вскочив на ночной товарный, до стотысячного особняка, где лежал сейчас, набираясь решимости встать, пойти в ванную, сунуть в рот две таблетки аспирина. Они — отец с матерью — все пытались втолковать ему что-то — насчет силы духа, способности выстоять. В четырнадцать лет он не умел еще ни возразить им связно и осмысленно, ни объяснить, чего хочет; оставалось бежать. Причем он бежал не от отцовской суровости и гнева. Он бежал от самой обстановки — этой бескрайности, где ни кустика, ни деревца, где посредине, затерянное, ему виделось то, на что в конечном счете убили молодость и променяли жизнь его отец и мать: клочок худосочной земли, которому в положенное время года природа на краткий миг дозволяла зазеленеть недолговечными и убогими всходами пшеницы, прежде чем (не то что суля, не то чтобы угрожая) замести все разом первозданными и неодолимыми снегами, зловеще и словно бы из озорства, предрекая заведомую обреченность всего живого. Но даже не от этого он бежал, ибо он, строго говоря, и не бежал — просто, четырнадцатилетний, он не знал, чем еще, кроме ухода, самоустранения, можно с надеждой на успех ответить взрослым.

Потом он десять лет кочевал полубродягой, полусезонником по тихоокеанскому побережью, пока не осел в Лос-Анжелесе; к тридцати успел жениться на уроженке Лос-Анжелеса, дочери плотника, обзавестись сыном и дочерью, приобрести имя в торговле недвижимостью; в сорок восемь он проживал пятьдесят тысяч в год, владея делом, которое основал единолично и умудрился уберечь в сохранности, когда нагрянул тысяча девятьсот двадцать девятый; он дал своим детям блага и возможности, какие его отец не только бессилен был представить себе в действительности, но и безоговорочно осудил бы в принципе, и — как подтвердилось, как то подтверждала газета, которую вынул из кармана его пальто и положил на журнальный столик шофер-филиппинец, что каждое утро втаскивал его в дом, раздевал, укладывал спать, — не без оснований. Двадцать лет назад, когда его отец умер, он впервые вернулся в Небраску и забрал оттуда мать; она жила теперь собственным домом, и если не в таком же, как он, великолепии, то лишь потому, что (с неким застенчивым, но несгибаемым упорством, которое он принимал, не обсуждая) отказывалась жить на более широкую ногу. То был дом, в котором на первых порах все они жили вместе, только он с женой и детьми через год переехал оттуда. Три года назад они переехали снова, на сей раз в фешенебельный, доступный лишь избранным район Беверли-хилз, в этот дом, где он теперь просыпался по утрам, однако не было случая за все девятнадцать лет (включая последние пять, когда хотя бы шелохнуться поутру стоило неимоверного труда и требовало той твердости характера или закваски, какая досталась ему в наследство от Айры-старшего, какая дала тому Айре силы остановиться среди равнин Небраски и вырыть нору, в которой жена будет рожать ему детей, пока он сеет пшеницу), чтобы по пути в контору (сделав крюк в двадцать миль), он не заехал к ней на десять минут. Он постарался предусмотреть все, чтобы она жила в полном покое и довольстве. Он даже избавил ее от необходимости возиться с наличными деньгами для житейских нужд; договорился, что у бакалейщика и в мясной лавке по соседству ей откроют кредит, а забирать продукты будет садовник-японец, который каждый день являлся к ней поливать и обихаживать цветы; ей даже счета не посылали. И прислуги она не держала единственно по той причине, что даже в семьдесят лет она упрямо следовала старой своей привычке самой стряпать и делать всю работу по дому. Так что выходило, вроде бы, что он тогда поступил правильно. Возможно, иной раз, лежа вот так в постели и набираясь духу подняться, проглотить аспириновую таблетку, запив ее джином (возможно, в те утра, когда он накануне вечером пил больше обыкновенного, когда даже шести или семи часов забвения не хватало, чтобы к нему вернулась способность отличать действительное от мнимого), он, подчиняясь чему-то, что вместе с ядреной, грубой кровью старых кемпбеллитов, вероятно, досталось ему в наследство от Айры-старшего, видел или чувствовал, или воображал, как неведомо откуда на него, блудного сына, и на содеянное им глядит с высоты его отец. И если так, тогда, конечно же, в эти последние два утра, глядя на два бульварных листка, которые филиппинец вынимал из хозяйского пальто и клал на журнальный столик, Айра старший по праву того, в ком течет эта грубая кровь, мог вкусить отмщение не только за тот вечер тридцать четыре года назад, но и за все тридцать четыре года, вместе взятые.

Когда, наконец, он совладал с собою, со своей волей, со своим телом и встал с постели, он хватил рукой по газете так, что она слетела на пол и легла, раскрытая, у его ног, но он не взглянул на нее. Он только постоял над нею рослый, в шелковой пижаме, сухопарый — отец, тот вообще был сух, как палка, от надсадной из года в год работы и непрестанного единоборства с капризной, неуступчивой землей, — (Айра даже и теперь, несмотря на свой образ жизни, почти не отрастил брюшка), глядя в пространство, а у его ног, над подборкой из пяти-шести фотографий, с которых попеременно то смотрела немигающим взглядом, то выставляла напоказ длинные бледные голени его дочь, кричали черные буквы заголовка: «ЭЙПРИЛ ЛАЛИР ОТКРЫВАЕТ ТАЙНЫ ОРГИЙ». Когда, наконец, он сдвинулся с места, он наступил на газетку и босой прошел в ванную; теперь он сосредоточил внимание на собственных руках, они дрожали и подергивались, пока он вытряхивал на стеклянную полочку две таблетки, вставлял в гнездо стакан, откупоривал бутылку с джином и, упершись в стену костяшками пальцев, наливал. А на газету так и не взглянул, даже когда вернулся после бритья в спальню и подошел к кровати, у которой стояли его домашние туфли, и ногой отпихнул газетку в сторону, чтобы не мешала обуваться. Хотя, конечно, ему, может быть, и не было надобности глядеть. Всего третий день, как судебный процесс подхватили иллюстрированные газеты, так что эти два дня, какую бы он ни развернул, лицо его белокурой дочери, искушенное, непроницаемое, первым бросалось ему в глаза; конечно, он ни на секунду не забывал о ней даже во сне, и как без всякой передышки — ни забыться, ни отдохнуть — его через восемь часов, при пробуждении, обступали отзвуки вчерашнего пьяного разгула, — так же обступали его, когда он пробуждался, мысли, несущие напоминание о ней.

Тем не менее, когда он сходил по испанской лестнице, уже одетый, в сером легком костюме, в рыжем свитере, он был внешне спокоен и невозмутим. Обнесенные изящной кованой балюстрадой, мраморные ступени витками спускались на кафельный пол огромной, точно сарай, гостиной, откуда слышно было, как снаружи, на террасе, где обычно завтракали, переговариваются его жена и сын. Сына звали Войд. Своим двум детям они с женою дали имена по презрительно-полюбовному согласию, если можно так выразиться, — жена, из неведомых ему побуждений, назвала мальчика Войдом, когда же настала его очередь, он нарек девочку (то дитя, чье взрослое лицо под — или над — словами «Эйприл Лалир» третий день вставало перед ним со страниц любой газеты, какую ни возьмешь в руки) Самантой в честь своей матери. Слышно было, как они разговаривают, — жена, отношения с которой вот уже десять лет сводились у него к пустой учтивости, да и той не всегда было в избытке; и сын, которого два года назад однажды под вечер пьяным до беспамятства привезли к его дверям какие-то люди, кто — он не разглядел, так что ему пришлось самому раздеть сына и уложить в постель, и тогда обнаружилось, что вместо нижнего белья на нем дамский лифчик и трусики. Через несколько минут на шум, наверно, прибежала мать Войда и увидела, что муж лупцует еше бесчувственного сына, меняя полотенца, которые слуга одно за другим, скручивая жгутом, замачивает в тазу с ледяной водой. Он стегал сына нещадно, с обдуманным и мрачным остервенением. Пожалуй, он и сам не знал, пытается ли протрезвить сына или попросту избивает. Жена без колебаний решила, что избивает. В неистовстве горького прозрения он попробовал было рассказать ей про женские тряпки, но она не пожелала слушать; она тигрицей набросилась на него самого. С того дня сын норовил видеться с отцом только в присутствии матери (что, кстати, им с матерью удавалось без особого труда) и держался в этих случаях с холуйской враждебностью, к которой примешивалась мстительная наглость, полукошачья, полуженская.

Он вышел на террасу; голоса смолкли. Солнце, отцеженное под небесным калифорнийским маревом, смутным и мягким и схожим с облачностью, сеялось на террасу обманчиво неярким светом. Терраса — прокаленные солнцем терракотовые плиты — упиралась в стенку ущелья, дикий и каменистый отвес, голый и совсем не тронутый пылью, а на нем, вернее, — поверх него, в яростном и пышном буйстве красок плотным ковром цвели цветы, словно, наперекор естеству, не укоренялись в почве и не тянули из нее влагу, а жили одним лишь воздухом, и кто-то лишь приложил их бережно к бесплодной лавовой стене, а после вернется и заберет отсюда. Сын, Войд, нагишом, не считая соломенного цвета шортов да соломенных пляжных шлепанцев, коричневый от загара и слегка попахивающий средством для сведения волос, которым он умащивал руки, грудь и ноги, разлегся в плетеном кресле, уронив на загорелые колени раскрытую газету. Газета была самая благопристойная из всех, какие выходили в городе, но и на ней растянулся на полполосы черный заголовок, и, даже не замедлив шаг, не осознав даже, что остановил на ней взгляд, Айра и тут увидел примелькавшееся имя. Он прошел на свое место; филиппинец, который из ночи в ночь укладывал его спать, одетый сейчас в белый форменный китель, отодвинул ему стул. Возле стакана с апельсиновым соком и пустой кофейной чашки, на аккуратной стопке сегодняшней почты лежала телеграмма. Он сел, взял телеграмму; на жену он не посмотрел, пока она не заговорила:

— Звонила миссис Юинг. Сказала, чтоб ты к ней завернул по дороге в город.

Он замер; замерли его руки, вскрывающие телеграмму. Все еще слегка щурясь от солнца, он поглядел на лицо напротив, по ту сторону стола — неживое под гладким слоем косметики, узкие губы, узкие ноздри, блекло-голубые, непрощающие глаза, платиновые, тщательно уложенные волосы, словно бы взятые из книжечки сусального серебра, какими пользуются декораторы витрин, и нанесенные кистью на темя.

— Что-что? — сказал он. — Звонила? Сюда?

— А что такого? Разве я когда-нибудь возражала, чтобы твои женщины звонили сюда?

Его рука сжалась, комкая нераспечатанную телеграмму.

— Ты знаешь, о чем речь, — резко сказал он. — Она не звонила мне ни разу в жизни. Ей незачем. Да еще с такой просьбой. Когда это я забывал к ней заехать по дороге в город?

— А мне почем знать? — сказала она. — Или, может быть, ты такой же примерный сыночек, как муж и отец? — Ее голос пока еще не сорвался на визг, даже не стал излишне громок, и никто не определил бы, участилось ли у нее дыхание, так неподвижно она сидела, окостенелая под своей безупречной и безжизненной шевелюрой, взирая на него с бескровным и оскорбленным непрощением. Поверх роскошного стола они смотрели друг на друга — эти двое, что двадцать лет назад вот так же сразу, естественно, не раздумывая, обратились бы в беде друг к другу; обратились бы, возможно, еще десять лет назад.

— Ты знаешь, о чем речь, — сказал он, по-прежнему резко, стараясь удержать дрожь, которую, несомненно, объяснял вчерашней выпивкой, похмельной слабостью. — Она не читает газет. Она их и в глаза не видит. Уж не ты ли ей подослала?

— Я? — сказала она. — Подослала? Что?

— Проклятье! — гаркнул он. — Газету! Посылала? И не ври мне.

— А хоть бы и так! — выкрикнула она. — Что она за персона такая, что ей нельзя про это знать? Что за персона, чтоб ты ее так оберегал — не дай бог узнает? А позаботился ты, чтоб я не узнала? Позаботился, чтобы это вообще не случилось? Что ж ты об этом-то столько лет не удосужился подумать, а только напивался, глушил свое пойло и не знал, не замечал, не беспокоился о том, как Саманта…

— Извиняюсь, мисс Эйприл Лалир, звезда экрана, — сказал Войд.

Они не удостоили его вниманием; они скрестили взгляды поверх стола.

— Ах, так, — сказал он с каменным спокойствием, едва шевеля губами. — Выходит, и здесь я виноват? Выходит, это я сделал из дочери потаскуху? Ты скажи еще, что это я сделал сыночка педе…

— Замолчи! — крикнула она. Теперь она дышала тяжело и часто; они скрестили взгляды поверх изящно накрытого стола; поверх пятифутовой полосы необратимого отчуждения.

— Полно, полно, — сказал Войд. — Не мешайте девочке делать карьеру. Наконец-то после стольких лет человек, похоже, нашел себе роль, которую способен… — Он осекся: отец повернул голову и теперь смотрел на него. Войд застыл в кресле, глядя на отца с затаенно-нагловатым, почти женским выражением. Вдруг оно сделалось совсем женским; с приглушенным коротким возгласом он выбросил вперед ноги, собираясь вскочить и обратиться в бегство, но опоздал; Айра уже стоял над ним, ухватив его одной рукою — не за ворот, а прямо за лицо, так что рот Войда собрался в комок, слюнявя жесткую и трясущуюся отцовскую ладонь. Подскочила мать и попыталась разжать Айре пальцы, но он отшвырнул ее, а когда она стала наскакивать снова, сгреб и ее свободной рукой и удерживал на расстоянии, как она ни сопротивлялась.

— Ну, давай, — сказал он. — Договаривай.

Но Войд не мог говорить, оттого что его разинутый рот стиснула отцовская рука, а еще вероятней — от ужаса. Из его глотки вырывалось плаксивое, полное ужаса стенание, тело отделилось от кресла и билось и корчилось, а отец все держал его одной рукой, удерживая другою его орущую мать. Но вот Айра отшвырнул его прочь от себя; Войд один раз перекувырнулся, вскочил на ноги и, пригибаясь, заслонив лицо выставленным локтем, попятился к двери в дом, изрыгая ругательства. Он скрылся. Айра обернулся к жене, затихшей, наконец, под его рукою; она задыхалась, искусно наведенный грим четко обозначился у нее на лице, словно вырезанная из бумаги, аккуратно наклеенная маска.

Он отпустил ее.

— Ах ты, пьяница, — сказала она. — Ах ты, пьянчуга несчастный. И он еще удивляется, что его дети…

— Точно, — сказал он спокойным голосом. — Пусть так. Не в этом сейчас суть. Этого уж не изменишь. Суть в другом — как тут быть. Отец, тот знал бы. У него раз был похожий случай. — Он говорил деловито, непринужденно, дружелюбно, и она, все еще тяжело дыша, невольно примолкла и насторожилась. — Я помню. Мне было лет десять. У нас в амбаре завелись крысы. Чего мы только не перепробовали. Терьеров пускали. Сыпали яд. И вот однажды отец сказал: «Идем». Мы пошли к амбару, законопатили все щели, дыры. И подожгли. А? Что скажешь?

Но и ее уже не было рядом. Он постоял, чуть сощурясь; в глазных яблоках, отдаваясь в голове глухими, ровными толчками, пульсировала боль от вкрадчивого, назойливого солнца, от яростной и невинной цветочной пестроты.

— Филипп! — позвал он.

Явился филиппинец, темноликий, бесстрастный, с горячим кофейником, поставил его рядом с пустой чашкой и стаканом апельсинового сока на льду.

— Подай-ка мне выпить, — сказал Айра.

Филиппинец покосился на него и стал наводить красоту на столе, отодвинул чашку, переставил кофейник, опять пододвинул чашку. Айра наблюдал.

— Ты слышал? — сказал Айра.

Филиппинец выпрямился и посмотрел на него.

— Вы сами не велели подавать раньше сока и кофе.

— Принесешь ты выпить или нет? — рявкнул Айра.

— Слушаю, сэр, — сказал филиппинец.

Он вышел. Айра проводил его взглядом; такое случалось не первый раз: он прекрасно знал, что пока не выпьет сок и кофе, коньяку ему не будет, непонятно только, откуда филиппинец изловчался незаметно следить за ним. Он вновь уселся за стол, развернул скомканную телеграмму и, держа в другой руке стакан с апельсиновым соком, стал читать. Телеграмма была от его секретаря: «Вчерашним сообщением опоздал уже печатали тираж тчк Треть материала пойдет на первой полосе тчк Договорился встрече вами сегодня концу дня здании суда тчк Ожидаю вас конторе либо звонка». Так и не поднеся стакан к губам, он перечел телеграмму. Потом отложил ее, поставил стакан, встал, пошел, подобрал газету с пола, куда швырнул ее Войд, и прочел заголовок на полполосы: «ДЕВИЦА ЛАЛИР МЕСТНАЯ УРОЖЕНКА И ДОЧЬ ПОЧТЕННЫХ РОДИТЕЛЕЙ. Призналась, что ее настоящее имя — Саманта Юинг. Дочь Айры Юинга, местного торговца недвижимостью». Айра спокойно дочитал, спокойно сказал вслух:

— Это японец ей показал газету. Садовник показал, чтоб ему, гаду.

Он снова сел за стол. Спустя немного вошел филиппинец, теперь уже в ярком пиджаке под твид, принес ему коньяку с содовой и сказал, что машина подана.

II

Его мать жила в Глендейле; этот домик он снял, когда женился, а после купил его; здесь родились его сын и дочь, — одноэтажный и длинный, он стоял в глухом кольце перечных деревьев, цветущих кустов, ползучих растений, выращенных садовником-японцем, и лепился к подножию холма, где на вылизанном, ухоженном теперь пустыре, кипарисово-мраморное, броское, точно театральная декорация, простерлось кладбище, а над ним в низинном тумане Сан-Фернандо рубиновым широким заревом невидимых огней расплылась электрическая вывеска из красных лампочек, словно дальше, за гребнем холма, лежал не рай, а преисподняя. Рядом с длинной спортивной машиной, где, читая газету, сидел филиппинец, дом казался игрушечным. Но другого она не желала, как не желала завести себе прислугу, машину или хотя бы телефон, — чуть сгорбленная, костлявая и сухая, не раздобревшая даже от калифорнийской благодати и житья в достатке, такая, какой она сидела сейчас перед ним на одном из стульев, которые ей во что бы то ни стало понадобилось тащить с собой в такую даль из Небраски. Первое время она довольствовалась тем, что мебель хранится на складе, все равно нужды в ней не было (когда Айра перевез жену и детей из этого дома в другой, откуда потом переехал снова, мебель тоже покупали новую, а первый дом оставили матери вместе со всей обстановкой), но однажды, он уж точно не помнил когда, он обнаружил, что она забрала один стул со склада и водворила в доме. После, почуяв в ней затаенную неуспокоенность, он предложил убрать из дома мебель и взять со склада всю, какую она привезла, однако она не согласилась, и то ли по прихоти, то ли по каким-то своим соображениям предпочитала держать мебель из Небраски там, где она есть. На этом стуле, с вязаной шалью на плечах, она выглядела посторонней, неуместной в таком доме, такой комнате — не то, что ее сын, смуглый от пляжного загара, с картинной сединой на висках, одетый во все яркое и дорогое, изысканно дополняющее друг друга. Она почти не изменилась за эти тридцать четыре года; и она, и Айра Юинг-старший, каким его запомнил сын, — посмертно он, как и при жизни, претерпел мало изменений. По мере того, как застава из землянок средь прерий Небраски перерастала в поселок, а поселок потом — в город, по-настоящему разрасталось лишь одно: слава его отца, она росла, придавая ему очертания великана, который в некое безвозвратно минувшее, хоть и не столь уж давнее время с голыми руками вступил в богатырскую схватку с немилосердной землей и выстоял, и в известном смысле одержал победу — и как тенью был город, так тенью же была слава; тенью, совершенно не соизмеримой с сухим и угловатым мужчиной, живым человеком, отбросившим ее. И с живою женщиной — как по тому времени оба они запомнились сыну. Люди как люди, дышали воздухом, должны были, подобно ему, есть, спать, однажды породили его на свет — и были при всем том совсем чужие, словно бы иного племени; стояли бок о бок в непреложном одиночестве, словно бы забрели сюда ненароком с иной планеты; не как муж с женою стояли, но как кровные брат и сестра, единосущные двойники; ибо своею твердостью, своею волей и способностью выстоять снискали для себя непостижимый покой и мир.

— Расскажи мне еще раз, в чем там дело, — сказала она. — Я постараюсь понять.

— Значит, все-таки эту подлую газету тебе показал Казимура, — сказал он.

Она не отозвалась на это; она не глядела на него.

— Ты говорил, она и так снимается в кино, уже два года. И потому должна была взять другое имя — там будто бы все должны.

— Верно. Называется — статисты. Да, примерно два года. Зачем, бог его знает.

— А теперь ты говоришь, будто это… все это делалось, чтобы пробиться в кино.

Он начал было отвечать, но одернул себя, подавив мгновенно вспыхнувшее раздражение; раздражение, вызванное, вероятно, горем или отчаянием или, по крайней мере, злостью; понизил голос, сбавил тон:

— Я привел одно из возможных объяснений. Знаю только, что этот деятель каким-то образом причастен к кино, роли распределяет, что ли. И что полиция застигла его с Самантой и еще одной девушкой в запертой квартире, причем Саманта и та другая были раздеты догола. Они утверждают, будто он — тоже; он утверждает, что нет. Он заявил на суде, что его опутали, обвели, задумали шантажом добиться от него ролей в картине; заманили на квартиру и подстроили так, что сразу, как они разденутся, нагрянет полиция, одна из них, якобы, подала знак из окна. Может, и так. А, может, просто развлекались втроем, и попались нечаянно. — Застывшее, неподвижное лицо его подалось, исказилось слабой и жесткой усмешкой, точно безудержным, нестерпимым страданием, — а, возможно, то была просто усмешка, просто злость. По-прежнему мать не глядела на него.

— Но ты говорил, она и без того уже снимается. И потому должна была взять другое…

— Я сказал, статисткой, в массовых сценах. — Пришлось опять одернуть себя, унимая развинченные, истрепанные нервы, гася жгучее, бешеное раздражение. — Как ты не понимаешь — чтобы пробиться в кино, мало взять себе другое имя. А и пробьешься, еще не значит, что удержишься. Во всяком случае, одного женского обаяния тут мало. Как ты не понимаешь, что каждым поездом они прибывают сюда косяками — девушки моложе и красивей Саманты, готовые на что угодно, лишь бы пробиться в кино. Положим, она-то, как выяснилось, тоже готова; ну, а те, значит, умеют или охотно учатся вытворять такое, до чего не додуматься даже ей. И давай не будем об этом. Она свернула на скользкую дорожку по собственной воле, и, если оступилась, я могу только помочь ей подняться; отмыть ее я не в силах. И никто не в силах. И вообще, мне пора, я опаздываю. — Он встал и взглянул на нее с высоты своего роста. — Говорят, ты звонила сегодня утром. Насчет этого, нет?

— Нет, — сказала она. Теперь она смотрела на него; теперь ее узловатые руки принялись тихонько теребить одна другую. — Ты мне как-то предлагал нанять прислугу.

— Предлагал. Я еще пятнадцать лет назад подумал, что тебе нужна прислуга. Сейчас и ты надумала? Хочешь, чтоб я…

Она уже опять не глядела на него, только руки никак не унимались.

— Это было пятнадцать лет назад. Прислуга стоила бы самое малое пятьсот долларов в год. Всего выходит…

Он рассмеялся, отрывисто, неприятно.

— Посмотрел бы я, какая прислуга в Лос-Анжелесе пойдет работать за пять сотен в год. Но к чему это ты… — Он оборвал смех, глядя на нее сверху вниз.

— Всего выходит самое малое пять тысяч долларов.

Он все смотрел на нее. Помолчав, он спросил:

— Ты что, опять просишь денег? — Она не отвечала, не двигалась; ее руки неспешно, несуетливо теребили одна другую. — Так, — сказал он. — Хочешь уехать. Сбежать. А думаешь, я не хочу? — крикнул он, не успев одернуть себя на сей раз. — Думаешь, нет? Но ты меня не выбирала, когда родила ребенка, — вот и я своих двух не выбирал. Но все же мне придется их терпеть, а тебе — терпеть всех нас. Деваться некуда. — Он тяжело дышал, но уже совладал с собой, напрягая волю, как в те минуты, когда вставал с постели, и только голос у него еще звучал отрывисто. — И куда бы ты отправилась? Куда бы ты скрылась от этого?

— Домой, — сказала она.

— Домой? — повторил он; он повторил это «домой» в каком-то недоумении, и лишь тогда до него дошло. — Ты согласилась бы туда вернуться? К этим зимам, этим снегам и так далее? Да ты до первого Рождества не дотянула бы, знаешь ты это? — Она не пошевелилась, не подняла на него глаза. — Ерунда, — сказал он. — Пройдет, уляжется. Через месяц найдутся две другие девицы, и никто, кроме нас, про это не вспомнит. А деньги тебе ни к чему. Сколько лет ты просишь у меня денег, а ведь они тебе ни к чему. Хватит, я в свое время натерпелся ради денег — я дал себе слово, что хотя бы тебя избавлю от этой заботы, ты у меня и запаха их не будешь знать. Мне пора; сегодня срочное дело в конторе. Завтра увидимся.

Был уже час дня.

— К суду, — сказал он филиппинцу, вновь усаживаясь на сиденье. — Черт, выпить хочется. — Он ехал, прикрыв глаза от солнца; на подножку машины уже вскочил его секретарь, — только тогда он сообразил, что приехали. Секретарь, как и он, без шляпы, был в пиджаке из настоящего твида; его глухой свитер был матово-черный, волосы — тоже черные — прилизаны до лакового глянца; он развернул перед Айрой макет газетной полосы, на которой под заголовком: «ОТЕЦ ЭЙПРИЛ ЛАЛИР» зияло пустое место для фотографии. Внизу шла подпись: «Айра Юинг, президент компании „Юинг риалти“— бульвар Уилшир, Беверли-хилз».

— Больше, чем треть полосы, не смогли выбить? — сказал Айра. Секретарь был молод; в бессильном нетерпении он вскинул на Айру сердитый взгляд.

— Слушайте, треть есть треть. Сверх обычного тиража напечатают еще тысячу штук и разошлют по нашему списку. Разойдутся по всему побережью и на Восток — до самого Рино. Чего вам еще? Не требовать же, чтобы под вашей фотографией значилось: «Развернутую рекламу смотри на странице четырнадцать»!

Айра опять сидел с закрытыми глазами, дожидаясь, когда пройдет голова.

— Ну хорошо, — сказал он. — Готовы они там?

— Более чем. Но придется зайти внутрь. Непременно хотят внутри, чтобы все видели, что дело происходит в суде.

— Хорошо, — сказал Айра.

Он вышел из машины; с полузакрытыми глазами поднялся по ступеням — за ним, отстав на полшага, секретарь, — и вошел в здание суда. Репортер и фотограф ждали, но он еще не видел их; он чувствовал только, что вокруг сомкнулась толпа зевак, наверняка, в основном, женщины, слышал, как секретарь с полицейским расчищают ему дорогу по коридору к залу судебных заседаний.

— Хорош, — сказал секретарь.

Айра остановился у дверей зала; в темноте глазам было легче, хоть он еще не открывал их; просто стоял, слыша, как теснят назад женщин — стену лиц — секретарь с полицейским; кто-то взял его за руку, повернул; он покорно встал по-другому; раскаленные вспышки магния словно плетью хлестали по больным глазам; перед ним возник узкий проход; из человеческого частокола по обе стороны к нему тянулись призрачные лица; он крепко зажмурился, отвернулся, затоптался, натыкаясь на людей, но репортер, распоряжавшийся съемкой, окликнул его:

— Минутку, уважаемый. Щелкнем еще на всякий случай.

В этот раз он крепко зажмурил глаза; вспышка магния плеснулась в закрытые веки, слабо потянуло едким дымком, он повернулся — секретарь тоже, по-прежнему отстав на полшага, — и вслепую пошел обратно, на солнце, к машине. В этот раз он не скомандовал, куда ехать, сказал только:

— Налей мне выпить.

Он опять сидел с закрытыми глазами, пока машина пробиралась по запруженным центральным улицам, а потом понесла его ровно, мощно, ходко; он долго сидел так, пока не почувствовал, как они, сбавляя скорость, сворачивают на обсаженную пальмами аллею. Машина стала; швейцар распахнул перед ним дверь, поздоровался, назвав по имени. Так же поздоровался с ним лифтер и без всяких указаний остановил лифт на нужном этаже; он прошел по коридору, постучался и уже принялся нашаривать ключ, но дверь приотворилась, и женщина в свободной пляжной накидке поверх купального костюма — женщина с карими глазами и тоже крашеная — открыла дверь шире, пропуская его, потом закрыла ее, глядя на него с живой полуулыбкой, ясно, безмятежно, как только женщина под сорок способна глядеть на мужчину, когда он ей не муж, и за долгое время их прочной и полной близости у нее не осталось от него телесных тайн и почти никаких духовных. Она, правда, была замужем, но разошлась; ее дочь от этого брака, девочка четырнадцати лет, воспитывалась на его средства в закрытом пансионе. Помаргивая, он смотрел на нее, пока она закрывала дверь.

— Видела газеты, — сказал он.

Она поцеловала его, не вдруг и не пылко, естественно продолжая движение, которым закрывала дверь, словно бы обволакивая его теплотой; неожиданно он вскричал:

— Уму непостижимо! Чего им, казалось бы, недоставало… Что только я ни делал для них, и вот…

— Тихо, — сказала она. — Ну, тихо. Ты пока надевай плавки, а я тебе приготовлю выпить. Может, поешь — я заказала бы сюда?

— Нет, не хочу… Что только я ни старался им дать…

— Тс-с, тихо. Переодевайся, я пока тебе налью. Знаешь, как отлично будет на пляже.

В спальне на ее кровати были разложены его плавки и пляжный халат. Он переоделся, повесил костюм в шкаф, где висели ее вещи, где уже висел другой его костюм и все, что он наденет вечером. Когда он вернулся в гостиную, она уже налила ему выпить; поднесла ему спичку, когда он достал сигарету, следила, как он садится, как берет в руку стакан — следила все с тою же безмятежной и незначащей полуулыбкой. Теперь и он следил, как, сбросив накидку, она становится на колени возле бара, чтобы налить серебряную фляжку: в купальнике самоновейшего покроя, какие в то лето были выставлены на десяти тысячах восковых манекенов в десяти тысячах витрин, в каких загорали на пляжах Калифорнии сто тысяч женщин; он смотрел, как она стоит на коленях — спина, ягодицы, бока вполне ладные, даже вполне крепкие (настолько, признаться, что, пожалуй, жестковаты от мускулов, да оно и немудрено при столь придирчивом, можно сказать, нещадном уходе за собой) и все-таки — сорокалетние. А мне и не нужна молодая, подумал он. Господи, хоть бы всех их, молодых, всю юную девичью плоть унесло, хоть бы вовсе стерло с лица земли. Он допил стакан раньше, чем она кончила наливать флягу.

— Еще хочется, — сказал он.

— Ну, что же, — сказала она. — Вот приедем на пляж, тогда.

— Нет, сейчас.

— Давай сначала на пляж. А то уж скоро три. Так же лучше будет, разве нет?

— Нет, если это способ не дать мне выпить сейчас.

— Ну что ты, — сказала она, кладя флягу в карман накидки и глядя на него с той же теплой, двойственной полуулыбкой. — Просто хотелось бы окунуться, пока не слишком остынет вода. — Они спустились к машине; филиппинец и тут знал порядок: он придержал дверь, пропуская ее на свое место за баранкой, а сам сел сзади. Машина тронулась; она хорошо водила. — Ты бы откинулся назад и закрыл глаза, — сказала она Айре, — отдохни, пока доедем. А потом искупаемся и выпьем.

— Чего мне отдыхать, — сказал он. — Я не устал.

Но все же он вновь закрыл глаза, и вновь машина понесла его мощно, и плавно, и ходко, совершая свой праздный предвечерний пробег через немыслимые расстояния, связующие город; время от времени, если бы он мог видеть, ему, под светлым, вкрадчивым, просеянным сквозь марево солнцем, открывался бы город, раскиданный как попало по пересохшей земле, подобно веселым лоскутам бумаги, развеянным ветром; на удивление неосновательный, не пустивший корней, — дома, яркие, красивые, веселые, без подвалов и фундаментов, легко порхнувшие на неглубокую, в несколько дюймов, корочку легкой, легче пыли, податливой земли, так же легко прикрывшей толщу первозданной лавы; первым же хорошим ливнем его навеки смыло бы долой с глаз людских и из людской памяти, подобно тому, как смывает мусор по сточной канаве пожарная кишка, — этот город поистине несметных богатств, которому по странной, а впрочем, оправданной прихоти судьбы назначено покоиться на неких бобинах, обмотанных лентой, чья стоимость исчисляется миллиардами, но способной обратиться в ничто от одной небрежно брошенной спички в то короткое мгновенье, когда ее уже бросили, но еще не успели подскочить и затоптать.

— Ты сегодня виделся с матерью, — сказала она. — Она читала?..

— Да. — Он не открыл глаза. — Японец, собака, подсунул. Опять просила денег. Я выяснил, на что они ей. Хочет сбежать, вернуться в Небраску. Я ей сказал, что сам непрочь бы… Куда ей, — вернулась бы, не дотянула бы до Рождества. Первые зимние холода — и ей конец. Может быть, целой зимы даже и не потребуется.

Она все так же вела машину, все так же она следила за дорогой, но как будто оцепенела вдруг.

— Так, значит, вот оно что, — сказала она.

— В каком смысле— вот оно что? Он все не открывал глаза.

— Вот почему она столько времени точит тебя, чтобы ты дал ей денег, наличными. Видит, что ты ни в какую, и все равно нет-нет, да и попросит снова.

— В каком смысле… — Он открыл глаза, глянул на нее сбоку; он рывком сел прямо. — Думаешь, она все время хотела вернуться? И столько лет она просит у меня денег — на это?

Она мельком оглянулась на него и опять перевела взгляд на дорогу.

— А на что же еще? Зачем еще ей могут понадобиться деньги?

— Вернуться? — сказал он. — В этот городишко, к этим зимам, этому укладу жизни, зная наперед, что первые же холода… Можно прямо-таки подумать, что она нарочно ищет смерти, правда?

— Тс-с, — быстро отозвалась она. — Тише. Не надо так. Ни про кого так не надо говорить. — До них уже доносился запах моря, вот они развернулись и покатили к нему под уклон; навстречу вместе с размеренным шумом волн несся соленый бодрящий ветер; а вот показалось и море — темная синька воды, сопряженная пеной с выбеленным изгибом пляжа, усеянным купальщиками. — Через клуб не поедем, — сказала она. — Стану где-нибудь здесь — и сразу купаться.

Они оставили филиппинца в машине и сошли на пляж. Он уже был многолюден, оживлен веселым движением. Она отыскала свободное место и расстелила накидку.

— А теперь — обещанное, — сказал он.

— Искупайся сначала, — сказала она.

Он посмотрел на нее. Потом медленно скинул халат; она приняла его и расстелила рядом с накидкой; он наблюдал сверху.

— Как это всегда получается? Ты ли всякий раз умеешь перехитрить меня, — или я всякий раз заново готов тебе верить?

Она взглянула на него, ясно, тепло, любовно и загадочно.

— Возможно, и то, и другое. Возможно — ни так, ни эдак. Сходи искупайся; выйдешь — я тебя жду с фляжкой и сигаретой.

Когда он вышел из воды, тяжело отдуваясь, — что-то очень сильно и часто билось сердце — она стояла с полотенцем наготове; он улегся на расстеленный халат, и она раскурила для него сигарету, отвинтила крышку фляги. Потом тоже легла и, опершись на локоть, улыбаясь ему, стала вытирать полотенцем его мокрые волосы, пока он отдувался, дожидаясь, когда же утихнет и успокоится сердце. Меж ними и водой и вдоль по всему пляжу, сколько хватал глаз, непрерывно проходили купальщики — молодые: на юношах — плавки, на девушках — немногим больше; с бронзовыми, нескованными телами. Ему, простертому внизу, чудилось, будто они шагают по кромке мира, заселенного лишь ими да их единоплеменниками, а он в свои сорок восемь — забытый, последний, кто остался в живых из иного племени и народа; они же — предтечи нового племени, еще не виданного на земле: мужчины и женщины, неподвластные годам, прекрасные, как боги и богини, — и с разумом младенцев. Он быстро повернул голову и оглядел женщину, лежащую рядом, — спокойное лицо, мудрые, улыбчивые глаза, пористая кожа, увядающие виски, седина у корней отросших, крашеных волос; ноги, испещренные под кожей бессчетными лиловатыми жилками.

— Ты всех их лучше! — вскричал он. — Для меня ты лучше их всех!

III

Садовник-японец, не снявши шляпу, стоял и стучал в стекло, и манил к себе пальцем, и корчил немыслимые рожи, пока старая миссис Юинг наконец не вышла к нему. Он держал дневной выпуск газеты с черным заголовком: «ДЕВИЦА ЛАЛИР УЧИНЯЕТ СКАНДАЛ В ЗАЛЕ СУДА».

— Нате вот, — сказал японец. — Читайте, пока я закрою воду.

Но она отказалась; лишь постояла на тихом, ласковом солнце, среди несметного и яростного цветения, и спокойно поглядела на заголовок, даже не взяв газеты в руки, — вот и все.

— Я нынче, пожалуй, не стану смотреть газету, — сказала она. — На все равно, спасибо.

Она возвратилась в гостиную. Не считая стула, здесь все оставалось в точности как в тот день, когда она впервые увидела эту комнату, когда сын привел ее сюда и сказал, что отныне дом ее здесь, а невестка и внуки — отныне ее семья. Здесь мало что изменилось, и о том, что все-таки изменилось, ее сын ничего не ведал, да и в этом немногом столько времени ничего больше не менялось — она уж запамятовала, когда в последний раз доложила к накопленному еще одну монету. Опустила в фарфоровую вазу на каминной доске. Что там и сколько, она знала досконально и, однако, сняла вазу, села на стул, привезенный в такую даль из Небраски, и вытряхнула себе на колени монеты вместе с истрепанным расписанием. Расписание было перегнуто пополам на той странице, на какой она раскрыла его пятнадцать лет назад, в день, когда пошла в город и купила его в билетной кассе, и было это так давно, что карандашный ободок вокруг названия ближайшей к Юингу узловой станции совсем стерся. Впрочем, он тоже был ей не нужен; расстояние она знала с точностью до полумили, как с точностью до последнего цента знала стоимость проезда, и в начале двадцатых годов, когда владельцы железных дорог забеспокоились и стоимость пассажирских билетов стала падать, ни один биржевик не следил так ревниво за курсом акций на хлебной бирже, как она — за сводками и объявлениями об изменении цен на железной дороге. Наконец, цены установились окончательно, только билет до Юинга все равно стоил на тринадцать долларов больше, чем ей удалось накопить, — и, на беду, в это же время иссяк источник ее дохода. Им служили внуки. Двадцать лет назад, в тот день, когда она вошла в этот дом и в первый раз увидела двух малышей, она глядела на них и стеснительно, и жадно. Пусть она до конца жизни зависима от других; она сумеет что-то давать взамен. Нет, она не будет пытаться вырастить из них вторых Саманту и Айру Юингов; она уже ошиблась однажды, воспитывая собственного сына, — и добилась того, что отпугнула его от дома. Теперь она стала умней; необязательно, чтобы и детям трудно жилось, она поняла, не в том дело; она лишь возьмет все, что было ценного в их с мужем трудной жизни, — что им самим довелось познать. терпя лишения, но не изменяя мужеству, чести, достоинству, — и передаст детям, и не придется им ради этого терпеть никаких лишений, ни тягот, ни мытарств. Она предвидела, что с невесткой у нее может пойти негладко, но верила, что в сыне, природном Юинге, найдет союзника; через год она даже смирилась с необходимостью подождать, ибо дети были еще малы; она не тревожилась, ведь и они были Юинги: придирчиво рассмотрев в тот первый раз едва намеченные черты пухлых младенческих лиц, она сказала себе, что потому они и не походят ни на кого из их рода — чересчур малы. И, не сетуя, терпеливо поджидала, когда настанет срок; не знала даже, что сын собрался переезжать, покуда он не сообщил ей, что куплен новый дом, а этот до самой смерти принадлежит ей. Она смотрела, как они уезжают; она ничего не сказала; не пробил час. Не пробил он и в ближайшие пять лет, когда у нее на глазах сын принялся наживать деньги все быстрей, все легче и легче, с откровенной, презренной и презрительной легкостью загребая то самое, что они с мужем добывали по жалким крохам в тяжких трудах, неотступно и неподкупно храня достоинство, гордость, честь, — и точно так же тратил, транжирил их. К тому времени она махнула рукой на сына и давно успела убедиться, что в представлениях о нравственности они с невесткой — непримиримые и вечные враги. Это произошло на пятый год. Раз, у сына, она увидела, как из лежащей на столе материнской сумочки дети вытаскивают деньги. Сколько их было в сумочке, мать и сама не знала; когда бабушка рассказала ей, что произошло, она вскипела и с вызовом предложила устроить проверку. Бабушка предъявила свои обвинения детям; те, глядя на нее честными, правдивыми глазами, все отрицали. Тогда-то она по-настоящему и порвала с семейством сына; с тех пор она виделась с детьми, только когда ему случалось захватить их с собой во время неукоснительных ежедневных наездов. У нее сохранилось сколько-то долларов, горстка мелочи, привезенной еще из Небраски и не тронутой за пять лет, ибо зачем ей тут были деньги; однажды, когда дети были у нее, она положила одну монету на видное место, потом пошла посмотреть — монеты как не бывало. Наутро она попробовала завести с сыном разговор о детях; памятуя, как приняла такой разговор невестка, начала издалека, с денег вообще.

— Да, — сказал он. — Я зашибаю деньгу. Пока удается, зашибаю быстро. Я собираюсь нажить большие деньги. Собираюсь содержать своих детей в роскоши, предоставить им возможности, какие моему отцу и во сне бы не приснились.

— В том-то и беда, — сказала она. — К тебе слишком легко идут деньги. В здешних местах вообще житье чересчур легкое для Юингов. Для тех, у кого деды и прадеды родились здесь, может быть, и подходяще, кто его знает. Для нас — нет.

— Но дети родились здесь.

— Всего одно поколение. Прежние у нас рождались в крытой дерном землянке на целинных, распаханных под пшеницу землях Небраски. А раньше — в бревенчатой хижине в Миссури. А перед тем — в Кентукки, в осажденном индейцами блокгаузе. Никогда Юингам в этом мире не доставались легкие пути. Возможно, так оно и задумано господом.

— А теперь вот — достанутся, — сказал он; и это было сказано с торжеством. — Тебе достанутся, мне тоже. Ну, а главное — им.

Вот и все. Он ушел, а она еще посидела тихо на единственном стуле из Небраски, который забрала со склада, — первом стуле, купленном для нее Айрой Юингом-старшим после того, как он построил дом; на нем она укачивала Айру-младшего, когда он еще не научился ходить, а сам Айра- старший сидел на мучном бочонке, приспособленном под табурет, суровый, спокойный, неподкупный, вкушая честно заработанное отдохновение в сумерках после дня работы, накануне дня работы, — она сидела и говорила себе, вот и все. А дальше предприняла шаг, любопытный своею прямотой; было в нем нечто сродни деловитой нещепетильности, свойственной первопоселенцам, их умению трезво и молниеносно оценить суровую обстановку и использовать ее в своих интересах; можно подумать, будто впервые в жизни она сумела пустить в ход что-то, нечто обретенное ею, когда она променяла свою молодость и налитую силой зрелость на бескрайность Небраски — и не затем пустить в ход, чтоб жить дальше, но затем, чтобы умереть; вероятно, она в том не видела ничего парадоксального или нечестного. Из продуктов, что сын покупал для нее в кредит, она стала делать конфеты, печь пирожные и продавать их своим же внукам, за те монеты, которые они получали от отца, а, может быть, и таскали из сумочки у матери, — и прятала монеты туда, где лежало расписание, в вазу, следя, как растет этот нищенский клад. Но прошло несколько лет, дети охладели к конфетам и пирожным, и теперь она следила, как падает плата за проезд, все ниже, ниже — еще бы только на тринадцать долларов — но тут цены установились окончательно. Она все-таки и тогда не отступилась. Много лет назад сын навязывал ей прислугу, она отказалась; она верила, что в решительный час, в удобную минуту он не откажется дать ей хотя бы тринадцать долларов из тех денег, что она ему сберегла. Теперь и это не вышло. «Видимо, неудачно выбрано время», — размышляла она. — «Видимо, я поспешила. Это я от неожиданности», — думала она, глядя на горку мелочи у себя на коленях. — «А, может быть, наоборот, это он от неожиданности сказал нет. Вот пройдет время, и как знать…» Она поднялась, ссыпала монеты обратно в вазу, поставила вазу опять на камин, заодно взглянув на часы. Только четыре, еще два часа, пока пора будет готовить ужин. Солнце стояло высоко; подходя к окну, она видела, как искрится и вспыхивает в его лучах вода из дождевальной установки. Оно пока еще стояло высоко, это послеполуденное солнце, не заслоняя его, невозмутимые и мутно-серые высились горы; город, край, разметавшись, лежал под ним, неисчислимый — край, земля, порождающая каждый год тысячу новых верований, панацей и лекарств, и ни единого недуга, на каком хотя бы изобличить их ложность, — под сенью золотых дней, не омраченных дождем иль непогодой, неизменных, однообразных, прекрасных дней без конца, бессчетно выплывающих из безмятежного прошлого, бесконечно уходящих в безмятежное будущее.

— Я останусь здесь и пребуду вовеки, — сказала она себе.