Онлайн чтение книги Собрание сочинений (Том 3)
СЕРГЕЙ ИВАНОВИЧ И ТАНЯ. Быль

В одном из научных институтов Ленинграда работают Сергей Иванович и Таня. У Сергея Ивановича волосы, особенно над ушами, почти совсем белые, а у Тани голова красная, как морковка, и вообще они очень разные.

Сергей Иванович — ученый. Он написал много научных книг, в том числе толстый учебник, по которому учатся молодые специалисты. А Таня занимается в институте тем, что присматривает за белыми мышами, которые содержатся в лаборатории для опытов. Она надзирает, чтобы мыши вовремя были накормлены, не кусали друг друга и чтобы их не тронул кот Зайка, который тоже служит в институте и даже получает зарплату. Он получает ее за то, чтобы отпугивать противных крыс от маленьких беленьких мышек с красными глазками.

Впрочем, Зайка — лентяй и трус, он сам боится серых крыс, — может быть, потому, что, когда он был еще подростком, какая-то нахальная крыса откусила ему хвост. С тех пор Зайка ходит с куцым хвостом и, почуяв крысу, жмется к человеческим ногам. Однако его не увольняют, потому что он тут положен по штату, и каждый день он получает в лаборатории свой обед половинку сосиски и молоко.

Сергей Иванович носит на груди колодочки с орденскими ленточками. Таня носит на груди кусок янтаря, оправленный в серебро.

Если Сергею Ивановичу скажут, что вышла новая интересная книга, он бежит ее искать и не успокоится, пока не купит. Таня книг читает не очень много, ее больше интересуют журналы мод.

Вот такие они непохожие люди, Сергей Иванович и Таня. И потому все сотрудники удивились, увидев, что они дружат между собой. И как дружат!

Вот, например.

До обеденного перерыва еще почти час, а Таня уже бежит в магазин, чтобы купить для Сергея Ивановича все, что он любит.

Или вот еще, например: приходит Сергей Иванович утром на работу, а в руках у него, кроме портфеля, еще букетик ландышей: это значит, что у выхода из метро сегодня продавали ландыши. И сейчас же этот букетик оказывается на Танином столе в баночке из-под майонеза.

Другой раз приходит на работу Сергей Иванович — в руках у него пионы. И сейчас же они оказываются на Танином столе в казенном графине. Третий раз приходит Сергей Иванович с букетом черемухи. Тут уж Таня бежит к уборщице Ивановне и выпрашивает у нее большой глиняный кувшин. И потом весь день черемуха сыплет на Танин стол крошечные, как брызги, лепестки. И в мороженом, которое ест Сергей Иванович, тоже черемуховые лепестки. И мнительная машинистка Евгения Петровна, заходя в Танину комнату, говорит:

— Дай мне пирамидону, Танечка. Как у тебя не разболится голова от этого аромата?

В четвертый раз Сергей Иванович приносит Тане целый сноп полевых цветов. И так почти каждый день.

— Вот оно какое дело, — сказала Евгения Петровна старшему бухгалтеру Розе Романовне, а Роза Романовна спросила у Тани:

— Когда же, Танечка, вы с Сергеем Ивановичем нас на свадьбу пригласите?

Но Таня сказала:

— Вы с ума сошли. Этого никогда не будет.

— Но ведь вы друг друга любите, — сказала Роза Романовна.

— Конечно, — сказала Таня, — еще бы нам друг друга не любить. Он мне был когда-то как мама и папа и все на свете.

— Ничего это не объясняет, — сказала еще одна сотрудница. — Если он тебе был как мама и папа, тогда понятно, почему ты в знак благодарности ему пирожки таскаешь. Но чего ради он тебе цветы таскает, вот ты что объясни.

— Как! — сказала Таня. — Неужели вы не знаете, что человек особенно любит тех, кому он сделал что-нибудь хорошее. А он мне сделал самое большое, что может быть: от смерти меня спас.

— Как же это было? — спросили сотрудники. — Расскажи.

И Таня рассказала:

О ЗИМЕ

Это была самая холодная зима. Выйдешь на улицу, глотнешь воздуха сразу у тебя в животе как будто кусок льда. Я сказала об этом маме, она сказала:

— Ну, не ходи гулять, деточка, ты слишком слабенькая стала.

О ЛУНЕ

И все от этого холода окоченело. Окоченели замороженные окна. Окоченели и белые крыши; похоже было, что луна тоже окоченела, — такая она стала белая и таким от нее несло холодом. Ее свет был похож на полотнища белой марли, спускавшейся с неба на землю. Поднимался грохот, завывала воздушная тревога, бомбы пробивали белую марлю и падали на наш проспект. В соседней квартире пробило крышу, мы с мамой ходили смотреть. Там паркет был разбит на узенькие щепочки, и железные брусья кровати были скручены как проволочки, и по крышке рояля шла трещина, похожая на молнию, но вот чудо — зеркало на стене было целехонько, только запорошено, как пудрой, штукатуркой от разбитой стены.

О ХЛЕБЕ

Я была маленькая и глупая и не понимала, почему так плохо стало все. Почему не стало ничего вкусного и даже хлеба не хватало, чтобы наесться. Почему папа нас оставил тут, а сам уехал. Мама мне объяснила, и по радио говорили, но я все равно понимала плохо. Мама шла в булочную и покупала хлеб по карточкам: мне, ей и Эльзе Августовне, соседке, доставалось по маленькому кусочку. Свой кусочек мама отдавала мне.

— Оставь его на вечер, — сказала ока как-то, — а то ты стала очень плохо спать.

Я сказала:

— Я плохо сплю, потому что холодно.

Тогда мама сделала вот что: истопила в кухне плиту и, когда дрова прогорели, устроила мне постель на плите.

Топила плиту она папиными книгами и щепочками из разбитой квартиры. В эту ночь мне было тепло и я спала хорошо. И она стала каждый вечер укладывать меня на плите. А возле меня ставила большой чайник, чтобы согреть воды к утру, потому что я разлюбила умыванья холодной водой, я очень зябла.

— Не вредно ли ей все это? — сказала Эльза Августовна.

— Она такая слабенькая, — ответила мама.

Эльза Августовна была очень добрая. Она тоже отдавала мне свою еду и по утрам учила меня русскому языку и арифметике. Арифметика была скучная, у меня от нее болела голова. Мама сказала:

— Она такая слабенькая, куда ей сейчас учиться, успеет.

Эльза Августовна послушалась, и я была очень рада.

О СОСНОВЫХ ВЕТОЧКАХ

Эльза Августовна съездила куда-то и привезла сосновых веточек. Мама их заваривала, как чай, и мы этот чай пили.

О ЛУКОВИЦЕ

Однажды мама нашла на улице луковицу — настоящую луковицу. Мы ее съели с подсолнечным маслом, это было так вкусно, что мы смеялись от радости.

— Вот бы каждый день находить луковицы, — сказала мама.

О СТОЛЯРНОМ КЛЕЕ

Один сосед, столяр, подарил нам плитку столярного клея и научил, как сварить из него студень. Студня получилось очень много, несколько глубоких тарелок.

— Хочешь еще? — спросила мама.

Но я не захотела, потому что от этого студня было как-то очень странно во рту и в животе.

КАК УМЕРЛА МАМА

Сосед вскоре после этого умер, это было перед Новым годом, а после Нового года умерла Эльза Августовна. А за нею стала умирать мама. Она сделалась сначала очень худая и черная, а потом как будто опухла, и лицо у нее стало желтое и блестящее. Я понимала, что она, должно быть, умирает, и думала: «Как же я тогда буду, мне одной не дотащить санки на кладбище, да и на санки мне ее не положить и некого попросить помочь, все умерли, а папа на войне». И все стало совсем уже страшно, особенно белое окно по ночам, все замерзшее, а за окном замерзшая луна.

Рядом с кухней спала мама. Я слезала с плиты и шла посмотреть, шевелится она или уже нет. Потому что я видела, как умирала Эльза Августовна, и знала, как это бывает. Мы с мамой так же подходили к ней ночью, и мама брала ее, спящую, за руку и однажды она уронила эту руку и сказала: «Все» — а наутро мы положили Эльзу Августовну на мои санки и отвезли на кладбище, и там какие-то дядьки закопали ее в яму, а мама отдала дядькам наш хлеб. Я и теперь, — сказала Таня, — хожу на Охтинское кладбище на ту братскую могилу, где лежит Эльза Августовна. А летом сажаю там цветочки и вспоминаю, как она всем со мной делилась, а ведь ей самой каждая крошка была так нужна! Мы вот сейчас насыпаем в чай сахарный песок и даже не думаем, что три ложки песку — это, может быть, чересчур много, хватило бы двух. Нам просто смешно об этом думать, да и луковицу мы бы не подняли с земли.

Той ночи я никогда не забуду, хотя бы прожила девяносто лет. Я лежала на плите и смотрела на белое окно и на луну, как она волочит по черному небу свои марлевые полотнища, и вдруг мне показалось, что в квартире невероятно, небывало тихо. Мамочка никогда не храпела, и когда она засыпала, всегда было тихо, но эта тишина была совсем особенная, и я вдруг догадалась, что мама умерла. Я спустилась на пол, наступила на кочергу, кочерга стукнула о железо на полу. Холодными ногами по холодному полу я прошла к маминому дивану. Мама лежала на спине, руки были протянуты вдоль тела, в одной руке зажат мой лифчик, который она собралась надеть на меня утром. Я позвала ее, она не шевельнулась. Я вспомнила, как это делается, взяла ее руку, рука сама упала на диван. Я вспомнила и то, что надо делать дальше, и потихоньку надвинула ей веки на глаза. И глаза были еще холоднее, чем рука.

— И кто же вам помог ее отвезти? — спросили слушавшие.

— Много людей пришло, — ответила Таня. — Женщины и мужчины и даже дети пришли. Так что было кому и на санки уложить, и свезти на кладбище.

— И Сергей Иванович пришел, должно быть? — спросили слушавшие.

— Нет, — ответила Таня. — Сергей Иванович был еще далеко. Он был на своем месте, в детском доме, которым он заведовал. И в этот самый детдом через несколько дней после маминых похорон поступила я.

Меня привел к нему доктор.

— Вот что, товарищ начальник, случай сомнительный, — сказал доктор. Очень сильное истощение.

Сергей Иванович сидел за письменным столом и писал. У него и тогда уже были седые волосы и орденские колодочки на пиджаке.

Он спросил:

— Почему это ты так истощилась?

— Потому что фашисты морят нас голодом, — сказала я.

— О, да ты грамотная, — сказал он. — Ну, ничего, у нас поправишься.

Он позвал воспитательницу, ее звали тетя Оля, и сказал:

— Эта девочка очень любит пшенную кашу, дайте ей побольше.

Она принесла на подносе миску с кашей. Я сказала:

— Оставьте мне, пожалуйста, немножко каши на потом.

— На какое это потом? — спросил Сергей Иванович. — Ты поешь и сразу ляжешь спать.

— Я не засну, — сказала я, — если не поем перед сном.

— Еще как заснешь, — сказал он. — Заснешь и будешь видеть замечательные сны. А утром придешь сюда и расскажешь мне, что ты видела.

Но утром, когда я хотела исполнить его приказ, тетя Оля сказала:

— Куда же ты пойдешь со сна, растрепанная и немытая. Сначала прибраться надо как следует.

Она провела меня в умывальную, где над длинной белой раковиной бежала из кранов вода, дала мне жесткую губку и велела обтереться с головы до ног. Вода была холодная, как лед. Я сказала:

— Я люблю умываться теплой.

— А где я ее тебе возьму? — спросила тетя Оля.

— Надо нагреть на плите, — сказала я.

— Конечно, — сказала тетя Оля. — Вот сейчас побегу греть. Обожди, в четверг будет баня, тогда получишь теплую воду, как все.

Она расчесала мне волосы, помогла надеть детдомовское платье из жесткой зеленой ткани и построила нас в пары, чтобы идти гулять.

— Я не хочу гулять, — сказала я. — Холодно.

— Подожди весны, — сказала тетя Оля, — тогда будет тепло. А пока зима, конечно, холодно. В саду побегаешь, разогреешься.

Был сильный мороз, и я подумала, что мы все заболеем, но когда поиграла с ребятами в снежки, действительно стало тепло.

Вернувшись с гулянья, мы должны были, по расписанию, учиться. Заниматься с нами пришел Сергей Иванович. Он сказал мне:

— Говорят, ты отказывалась идти гулять и требовала теплой воды для умыванья. Имей в виду, эти номера здесь не пройдут. Тебя и так довели до того, что ты еле дышишь.

— Да, — сказала я, — и учиться мне тоже трудно, потому что я слабенькая.

— Ты такая, как все ребята, — сказал он, — только в тебе убита воля, ты разучилась говорить себе: я должна. Ты должна ужинать один раз, а не два. Должна мыться холодной водой. Должна учиться, чтоб назло фашистам стать грамотной и умной. Должна дышать свежим воздухом. А все остальное насчет слабости и прочего — мы пошлем к черту, ладно? Не обращай внимания на слабость, вот ее и не будет. И ничего ты не слабенькая, я сам видел, как ты миску каши уплела.

Вот так он меня с моей дистрофией сразу взял в оборот. И удивительно — я стала делать все, чего, казалось мне, не могла делать дома, при маме. Даже принимала рыбий жир.

Говоря по правде, делала я это все, чтобы Сергей Иванович меня похвалил. Уж очень мы все его уважали. Маму я, конечно, тоже уважала, но она была привычная, своя, она была все равно что я сама, а от человека чужого, важного, который всем распоряжается, сидя в кабинете за письменным столом, очень бывало приятно услышать похвалу. И к тому же он подкупил меня бабочками.

На стене его кабинета, между двумя книжными шкапчиками, висел ящик со стеклянной крышкой. Под стеклом на булавках сидели разноцветные бабочки. Некоторых я до войны видела на даче, как они летали, махая крылышками, некоторых даже знала по имени — капустница, крапивница, — но по большей части были такие, каких я никогда не видала, в том числе была одна с фиолетовыми глазками на крыльях и один толстый жук с рогами. Я спросила Сергея Ивановича:

— Откуда у вас столько много бабочек?

— Я их наловил, — ответил он. — Всю жизнь ловлю и наловил. Я был меньше тебя, когда начал ловить. А некоторых мне прислали из других стран. Вот эту белую с зеленым отливом, например, мне прислали из Южной Америки. Я тому человеку послал нашу капустницу, а он мне эту красавицу. Ведь красавица, правда?

— Красавица, — повторила я, и мне стало ужасно интересно.

— Будешь пить рыбий жир, — сказал он, — я тебе ее отдам в вечное владение.

— Он противный, — сказала я.

— Зато она-то какова, — сказал он. — А насчет того, что он противный, это опять-таки кажется. Многое нам кажется, а разберешься хорошенько ничего нет страшного, просто померещилось. Побольше соли на кусочек хлеба, закусила — и порядок.

И что вы думаете, он мне эту бабочку действительно подарил, она у меня дома до сих пор цела в коробочке от зубного порошка. И я цела до сих пор — выходили меня в детдоме. А вы бог знает что про нас с ним навыдумывали.

Тут открылась дверь — и вошел Сергей Иванович.

— Что это у вас, товарищи? — спросил ом. — Вечер воспоминаний?

— Да, — сказала Таня, — вспомнила, какая я дохлая к вам в детдом поступила.

— Да уж, — сказал Сергей Иванович. — Привели девчонку с расшатанной волей, на все твердит «не могу», всего боится: холодной воды боится, рыбьего жира боится, арифметики боится, спать на кровати боится, подайте ей плиту. Гулять она слабенькая, заниматься слабенькая, от всего дельного отучена. Доктор твердит: осторожно, истощение. Ну, вернули ей человеческие навыки, укрепили волю, она и потопала дальше по жизни, и вот видите, какая тут сидит — никак опять новое платье, Танюша? Молодчина, тебе к лицу.

1972