Онлайн чтение книги Собрание сочинений. Том 3
1957–1981

Челнок взлетает от рывков

Потоку поперек.

Вверх по течению веков

Плывет челнок.

Дрожит, гудит упругий шест,

Звенит струной,

Сама история окрест

Передо мной.

На устье — электронный мир,

Пришедший в города,

Шекспир, колеблющий эфир,

Тяжелая вода…

Еще недавно видел челн

Не цепи гор,

А золотых пшеничных волн

Земной простор.

Но мир кормилицы-земли,

Крестьянский быт —

Уже исчез внизу, вдали

И мглой покрыт.

Сейчас в охотничьем веку,

В глухой тайге

Я верю петле и силку,

Трехзубой остроге,

Шесту, что согнут словно лук,

Чтоб без весла

Был пущен тетивою рук

Челнок-с грела.

Уж недалек конец пути —

Реки исток,

И я назад могу идти

На веслах строк.

Чтоб к устью лодку привести

Речной волной

На историческом пути

Судьбы земной.

Ей даст дорогу пароход

В порту морском.

Взовьется гидросамолет

Над челноком.

Челнок взлетает от рывков

Потоку поперек,

Вверх по течению веков

Плывет челнок…

Каюр — не просто проводник

Навьюченных оленей,

Он — чтец лесных и горных книг,

Скрижалей поколений.

Он знает, как скрипят пески,

Подтачивая скалы,

Как наползают ледники

На горло перевала.

Как по ущельям ручейки

Проносятся галопом,

Меняя русло у реки

И нам грозя потопом.

Природы музыка тонка,

Сложны фиоритуры,

Но их почувствует река

И передаст каюру.

Когда утих стодневный ливень

И горы обрели язык,

Явился мамонтовый бивень,

Камнями выбеленный клык.

Он найден был в ущельях голых,

Едва расчищен был обвал,

И рассудительный геолог

Его сокровищем назвал.

И бивень древностью пещерной

В людской отправится музей,

Чтобы судьбой его ущербной

Залюбовался ротозей.

Чтоб по единой кости этой

Определялась бы без слов

Вся крепость мощного скелета,

Вся сила мускульных узлов.

Тот мамонт выл, дрожа всем телом,

В ловушке для богатырей,

Под визг и свист осатанелый

Полулюдей, полузверей,

Чьи сохли рты от жажды крови,

Чьи междометья, не слова,

Летели в яму в хриплом реве,

В косноязычье торжества.

Он, побиваемый камнями,

И не мудрец и не пророк,

А просто мамонт в смертной яме,

Трубящий в свой роландов рог, —

Он звал природу на подмогу,

И сохло русло у реки,

И через горные отроги

Перемещались ледники.

Тороплюсь, потому что старею,

Нынче время меня не ждет,

Поэтическую батарею

Я выкатываю вперед.

Чтоб прицельные угломеры

Добирались до подлеца,

Подхалима и лицемера,

Чернокнижника и лжеца.

Не отводит ни дня, ни часа

Торопящееся перо

На словесные выкрутасы,

Изготовленные хитро.

И недаром боятся люди,

Сторонящиеся меня,

Самоходных моих орудий

Разрушительного огня.

Кровь колотит в виски!

Скорее! Смерть не ждет!

Да и жизнь не ждет!

Поэтическую батарею

Я выкатываю вперед.

По сообщенью барометра

Работа кончится нескоро.

Кидают вверх четыре ветра

Куски раздробленного моря.

Крылатых грузчиков лопаты

Выбрасывают из залива

Обломки тучи синеватой

И воду цвета чернослива.

Большое солнце ходит кругом

И наблюдает с небосвода,

Как из угла кидают в угол

Блестящую, как уголь, воду.

И на кунгасы, на баркасы

С опущенными якорями

Летят осколки черной массы,

Ветрами вырытой из ямы.

Как грузчик в каменном карьере,

Морская трудится волна;

Ворчит и роется в пещере

И выгребает все со дна.

И день и ночь без всякой смены

Пересыпает, рушит, бьет,

В зеленой мгле, в соленой пене

Из глуби камни достает.

Так дышит грудь каменотеса,

Трудом взволнованная грудь,

Когда у скального откоса

Ложится море отдохнуть.

Если ты владел умело

Топором или пилой,

Остается в мышцах тела

Память радости былой.

То, что некогда зубрила

Осторожная рука,

Удержавшая зубило

Под ударом молотка.

Вновь почти без напряженья

Обретает каждый раз

Равновесие движенья

Без распоряженья глаз.

Это умное уменье,

Эти навыки труда

В нашем теле, без сомненья,

Затаились навсегда.

Сколько в жизни нашей смыто

Мощною рекой времен

Разноцветных пятен быта,

Добрых дел и злых имен.

Мозг не помнит, мозг не может,

Не старается сберечь

То, что знают мышцы, кожа,

Память пальцев, память плеч

Эти точные движенья,

Позабытые давно, —

Как поток стихотворенья,

Что на память прочтено.

Все начинается трубой

Достаточно искусной,

Гудит пастушеский гобой

Задумчиво и грустно.

Гобой — начало всех чудес.

В затейливом сравненье

Он — архитектора отвес

Для музыкостроенья.

И весь оркестр духовой,

Дыханье громобоя,

Идет дорогой звуковой

По голосу гобоя.

Напиток звука свеж и чист,

И это знает каждый

И пьет мелодию флейтист,

Позеленев от жажды.

И геликон ревет, как слон,

Как будто бивни-трубы

Согнуть и свить способен он,

Пока в работе губы.

Хрипун, удавленник — фагот,

Типаж литературный,

И тот дает, разинув рот,

Пассаж колоратурный.

А у кларнета силы нет,

И он почти не дышит,

И только охает кларнет

Все тише, тише, тише.

На нотной лестнице тромбон

Споткнулся в нетерпеньи,

Он позабыл про камертон,

Про скользкие ступени.

Но дирижеру опыт дан,

Наверное, недаром,

И он взрывает барабан

Рассчитанным ударом.

Гудит струной дощатый пол,

И хлопают литавры,

Как будто вышел дискобол

И пожинает лавры.

И сотрясаются окрест

Все горы и все долы,

Покамест духовой оркестр

Играет марш веселый.

Глубокие порезы

На ивовых корнях.

Ручей, как лист железа,

Грохочет на камнях.

С горы, с крутого гребня

Гремит вода ключа,

Как будто бы по щебню

Железо волоча.

По руслу-транспортеру,

Сверкая сквозь кусты,

Торопятся под гору

Железные листы.

Как будто бы с вершины

Прокатный цех небес

Обрезками с машины

Заваливает лес.

Дорога тянется от моря

Наверх по берегу реки,

И гнут хребты под нею горы,

Как под канатом — бурлаки.

Они проходят друг за другом

В прозрачных северных ночах.

Они устали от натуги,

У них мозоли на плечах.

Они цепляются руками

За телеграфные столбы

И вытирают облаками

Свои нахмуренные лбы.

Через овраги, через ямы,

Через болота и леса

Шагают горы вверх и прямо

И тащат море в небеса.

Трещат, как швейные машины,

И шины рвут грузовики,

И дышат запахом бензина

Открытые материки.

Уже пробиты магистрали,

Уже пробился в потолок

Еще застенчивый в начале

Печурки тоненький дымок.

Трусцою вдаль плетутся волки,

Устало свесив языки,

А росомахи втихомолку

Поглуше ищут уголки.

И только тучи комариной,

Где звон, и стон, и визг, и гнев,

Еще звучит напев старинный,

Звериный боевой напев.

Ручей мнит себя самолетом,

А русло — дорожка для взлета.

Он в небо поднялся с разбега

Среди почерневшего снега.

Уверен ручей этот горный,

Что он — обтекаемой формы.

И в небо он смело взлетает,

Но только секунду блистает,

И видит, охваченный страхом,

Что он рассыпается прахом,

Что он, возмечтавший о звездах,

Разбился о каменный воздух.

Он в пыль превращен водяную

И ищет дорогу земную.

Разбитый на капли, на брызги,

Он падает в реве и визге.

Чтоб каждою каплею малой

Долбить побережные скалы.

Бродить, соскальзывать со скал,

В ручьях отыскивать приметы,

Какими славится металл,

Покровом каменным одетый.

В тайге откапывая клад,

Скрести настойчивой лопатой,

Искать на ощупь, наугад

Приметы россыпи богатой.

И по распадкам бить шурфы.

И рвать рубашку торфяную

С земли — для будущей строфы

Вести разведку россыпную.

Пускай речной песок глубок,

Пускай пуста за пробой проба —

Ты свой старательский скребок

Готов нести с собой до гроба.

Пусть ослабевшая рука

Лопату выронить готова,

Пускай усталость велика —

Умей начать свой поиск снова.

И, у ручья остановясь,

Лотком зачерпывая воду,

Смывай всю каменную грязь,

Всю бессловесную породу.

Еще победа далека,

Но светлым знаменьем улова

Тебе блеснет на дне лотка

Крупица золотого слова.

Рукописи — береста,

Камни — черновики.

Буквы крупного роста

На берегу реки.

Мне не нужна бумага,

Вместо нее — леса.

Их не пугает влага:

Слезы, дожди, роса.

Дерево держит строки:

Желтый крутой затес,

Залитый светлым соком

Клейких горячих слез.

Вот надежно укрытый

Склад моего сырья,

Птицами позабытый,

Спрятанный от зверья.

Немилосердное светило

Дотла сожгло олений мох,

Настолько скалы раскалило,

Что даже дождик не помог.

И что для этой страшной суши

Старанья тучи дождевой,

От них не сделалось бы хуже

С засохшей, скрюченной травой.

Промчалась туча мимо, мимо,

Едва обрызгав косогор.

Деревья, точно руки мима,

Немой ей бросили укор.

И солнце выскочило снова

Плясать в дымящейся траве,

И скалы лопаться готовы,

И жесть шуршит в сухой листве.

Где роса, что рукою сотру

С лепестков охлажденных цветов,

Где мельчайшая дрожь поутру

Всей листвы, всей травы, всех кустов.

Надо вычерпать слово до дна.

Разве в сказке заделана течь,

Чтоб плыла словно лодка она,

Где теченье — река или речь…

Когда рождается метель

На свет,

Качает небо колыбель

Примет.

И связки звезд и облака

Вокруг

Кружатся волей ветерка,

Мой друг.

Бежит поземка возле ног,

Спеша,

И лезет в темный уголок

Душа.

Ты не оценишь этот мир

В снегу,

Зачитанную мной до дыр

Тайгу.

А мне вершина скал —

Маяк,

Они — и символ, и сигнал,

И знак.

В дожде сплетают нити света

Рыбачью шелковую сеть.

И словно сети, капли эти

Способны в воздухе висеть.

И дождик сыплется, как пудра,

На просветленную траву,

И перламутровое утро

Трясет намокшую листву.

И лес рассыплет тот стеклярус,

Весь бисер на землю стряхнет

И, распрямив зеленый парус,

Навстречу солнцу поплывет

Нет, мне вовсе не нужен язык,

Мне для речи достаточно рук,

Выражать я руками привык

И смятенье, и гнев, и испуг.

Там в лесу меня всякий поймет

Речь, как птица, сидит на руке

Взмах ладони и смелый полет —

Лгать нельзя на таком языке.

Этот жест — первобытный язык,

Изложение чувств дикаря, —

Резче слова, мучительней книг,

И научен я жесту не зря.

И понятны мне взмахи ветвей,

Содроганье столетних стволов, —

Повесть леса о жизни своей

Без прикрас, без двусмысленных слов.

Я выходил на чистый воздух

И возводил глаза горе,

Чтоб разобраться в наших звездах,

Предельно ясных в январе.

Я разгадал загадку эту.

Я иероглифы постиг,

Творенье звездного поэта

Я перевел на наш язык.

Все записал я на коряге,

На промороженной коре,

Со мною не было бумаги

В том пресловутом январе.

Ни зверя, ни птицы… Еще бы!

В сравненье с немой белизной

Покажутся раем трущобы

Холодной чащобы лесной.

Кустарника черная сетка…

Как будто остались в пургу

Небрежные чьи-то заметки

На белом безбрежном снегу.

Наверно, поэты скрипели

Когда-то досужим пером,

Пока не вмешались метели,

Свистя колдовским помелом.

На хвойные хрупкие плечи

Обрушилась белая мгла,

Сгибая, ломая, калеча,

Лишая огня и тепла…

Инструмент для равновесья

Неустойчивости слов,

Укрепленный в поднебесье

Без технических основ.

Ты — провиденье Гомера,

Трубадуровы весы,

Принудительная мера

Поэтической красы.

Ты — сближенье мысли с песней,

Но, в усильях вековых,

Ты сложнее и чудесней

Хороводов звуковых.

Ты — не только благозвучье,

Мнемонический прием,

Если с миром будет случай

Побеседовать вдвоем.

Ты — волшебная наука

Знать, что мир в себе хранит.

Ты — подобье ультразвука,

Сверхчувствительный магнит.

Ты — разведки вдохновенной

Самопишущий прибор,

Отразивший всей вселенной

Потаенный разговор.

Ты рефлекс прикосновенья,

Ощущенье напоказ,

Сотой долею мгновенья

Ограниченный подчас.

Ты ведешь магнитный поиск

Заповедного следа

И в метафорах по пояс

Увязаешь иногда.

И, сменяя звуки, числа,

Краски, лица, облака,

Озаришь глубоким смыслом

Откровенье пустяка.

Чтоб достать тебе созвучья,

Скалы колются в куски,

Дерева склоняют сучья

Поперек любой строки.

Все, что в памяти бездонной

Мне оставил шар земной,

Ты машиной электронной

Поднимаешь предо мной.

Чтоб сигналы всей планеты,

Все пространство, все века

Уловила рифма эта,

Зарожденная строка.

Поводырь слепого чувства,

Палка, сунутая в тьму,

Чтоб нащупать путь искусству

И уменью моему.

Накрой тряпьем творило,

Чтоб творчества игра

Дыханье сохранила

До самого утра.

Дрожжей туда! Закваски!

Пусть ходят до зари

В опаре этой вязкой

Броженья пузыри.

Пускай в кадушке тесной,

Пьянея в духоте,

Поищет это тесто

Исхода в высоте.

Пускай в живом стремленье

Хватает через край,

Торопит превращенье

В пшеничный каравай.

И вот на радость неба,

На радость всей земле

Лежит коврига хлеба

На вымытом столе.

Соленая, крутая,

Каленная в жаре,

Коврига золотая,

Подобная заре.

Ребро сгибается, как лук,

И сила многих тысяч рук

Натягивает жилы.

А сердце — сердце как стрела,

Что смело пущена была

Вот этой самой силой.

Ее внимательный стрелок

Уж не запустит в потолок

В мальчишеском усердье.

Она сквозь темень и метель

Найдет желаемую цель,

Сразит без милосердья.

У дома ходят голуби,

Не птицы — пешеходы.

Бесстрашные от голода,

От сумрачной погоды.

Калики перехожие

В лиловом оперенье,

Летать уже не гожие,

Забывшие паренье.

Но все же в миг опасности

Они взлетают в небо,

Где много больше ясности

И много меньше хлеба.

Их взлет как треск материи,

Что тянут до отказа,

Заостренными перьями

Распарывают сразу.

И будто ткань узорная,

Висящая на звездах,

Тот, крыльями разорванный,

Затрепетавший воздух.

Я сегодня очень рад,

Что со мной и свет, и чад,

И тепло костра.

И махорочный дымок

Проползает между строк,

Вьется у пера.

По бревну течет смола,

И душиста и бела,

Будто мир в цвету!

И растущий куст огня

Пышет жаром на меня,

И лицо в поту.

Пальцы вымажу смолой,

Хвойной скользкою иглой

Вычерчу узор.

Снег. Огонь. Костлявый лес.

Звездный краешек небес

Над зубцами гор.

Этот дождик городской,

Низенький и грязный,

О карниз стучит рукой,

Бормоча несвязно.

Загрохочет, будто гром,

И по водостокам

Обтекает каждый дом

Мусорным потоком.

Дождь — природный хлебороб,

А совсем не дворник —

Ищет ландышевых троп

Среди улиц черных.

Отойти б на полверсты

От застав столицы,

Распрямить, шутя, цветы

Алой медуницы…

Мне бы тоже вслед за ним

Пробежать по гумнам —

За высоким, за прямым

И вполне бесшумным.

Радужное коромысло,

Семицветный самоцвет,

На плече горы повисло —

И дождя на свете нет.

День решительно и бодро

Опустил к подножью гор

Расплескавшиеся ведра

Переполненных озер.

И забыла вся округа,

Как сады шуршат травой,

Как звенит дождя кольчуга,

Панцирь неба грозовой.

Похожая на рыбу,

Плывущая река

О каменные глыбы

Уродует бока.

Светящееся тело

Чешуйчатой волны

Кольчугой заблестело

От действия луны.

Простейшие сравненья,

Которым нет числа,

Сейчас в стихотворенье

Мне полночь привела.

Имеют ли значенье

Вселенной огоньки

Для скорости теченья

И уровня реки?

Что было так мгновенно

Водой отражено,

Воистину забвенно

И кануло на дно.

Навряд ли отраженье

Какой-нибудь звезды

Влияет на движенье

Катящейся воды.

Он входит в столицу с опаской —

Простой деревенский маляр,

Ведро малахитовой краски

Приносит на темный бульвар.

Он машет огромною кистью,

Он походя пачкает сад,

И светлые капельки листьев

На черных деревьях вися г.

Он красит единственным цветом.

Палитры его простота

Сверкает поярче, чем летом,

И все подавляет цвета.

И саду не справиться с чудом,

Какому подобия нет

Гигантским сплошным изумрудом

Он снова родится на свет.

Бродячий маляр беззаботен,

Не знает, что тысячи раз

Запишут на грунте полотен

Его простодушный рассказ.

И гений завистливым взглядом

Следит за мазней маляра —

Дешевым весенним обрядом

Любого земного двора.

Глаза он потупит стыдливо,

И примет задумчивый вид,

И хочет назвать примитивом,

И совесть ему не велит.

И видно по силе тревожной

Вполне безыскусственных чар,

Какой он великий художник —

Неграмотный этот маляр.

Мне кажется: овес примят

Руками длинной тени

От разломавшей палисад

Разросшейся сирени.

Я выверить хочу часы

По розовому свету

Тяжелой радужной росы

На листьях бересклета,

По задымившейся земле

В обочинах овражин,

По светоносной легкой мгле,

Приподнятой на сажень.

Я выверить хочу часы

По яростному свисту

Отбитой заново косы

В осоке серебристой,

По хриплой брани пастуха,

Продрогшего в тумане,

По клокотанию стиха

В трепещущей гортани.

Вспотело светило дневное,

И нефтью пропахли дворы,

И город качается в зное,

Лиловый от банной жары.

И бьется у каждого дома

Метельный летающий пух,

Блистающий и невесомый,

Неуловимый на слух.

Он химикам лезет в пробирки,

И снегом заносит цеха,

И виснет под куполом цирка,

И липнет на строки стиха.

Как бабочек туча, как птицы

Каких-то неведомых стран,

Летит над асфальтом столицы

Бесшумный горячий туман.

И в запах бензина и пота,

В дурманы углекислоты,

В испарину жаркой работы

Врывается запах мечты.

Не каждый ли в городе встречный

Вдыхает его глубоко,

И это не запах аптечный,

И дышится людям легко.

Он им удлиняет прогулки,

Он водит их взад и вперед

Ночами в пустом переулке

И за сердце чем-то берет.

Им головы кружит веселый

Медовый его аромат,

И кажется — люди, как пчелы,

На темном бульваре жужжат.

Как будто слетелись за медом,

Чтоб в соты домов унести

Хоть капельку летней природы,

Попавшейся им на пути.

Все — заново! Все — заново!

Густой морозный пар

Оберткой целлофановой

Окутал наш бульвар.

Стоят в мохнатом инее

Косматые мосты,

И белой паутиною

Окутаны кусты.

Покрыто пылью звездною

Стекло избы любой,

Гравюрами морозными,

Редчайшею резьбой.

Деревья, что наряжены

В блестящую фольгу,

Торчат из черной скважины

На новеньком снегу.

И каждому прохожему,

И вам, и даже мне

Пробить тропу положено

По снежной целине.

И льдины, точно лилии,

Застыли на воде,

И звезды в изобилии,

Какого нет нигде.

Птица спит, и птице снится

Дальний, дальний перелет,

И темница, и светлица,

И холодный лед.

И зарницы-озорницы

Пробегают взад-вперед,

Будто перьями жар-птицы

Устилают небосвод.

Быстро гаснут эти перья —

И чернеет сразу мрак,

Знаю, знаю, что доверье

В русской сказке — не пустяк.

Я двигаюсь нынче по дугам,

Я сделался вписанным кругом.

Давно я утратил невольно

Свой облик прямоугольный.

И мне самому непонятно,

Что был я когда-то квадратным.

Я сыздетства был угловатым,

Во всем и за всех виноватым.

Углы мои — с детства прямые —

Я нес на дороги живые.

Мне было известно заране:

О камень стираются грани.

Скривился отчетливый угол,

И линия сделалась кругом,

Чтоб легче по жизни катиться,

А главное — не ушибиться.

Искавший ответа у молний,

Я стал осторожно безмолвным.

Всего я касался лишь краем

И стал чересчур обтекаем

В сравнении с бывшим собратом,

С другим неуклюжим квадратом.

Легко пифагорово время

Решило мою теорему.

Решило и доказало,

Со мной не стесняясь нимало.

Модели начерчены вьюгой,

Полярным магическим кругом:

Былого квадрата ненужность

Легко превратилась в окружность.

Стекло обледенело,

Блестит резная запись,

В ночной метели белой

Скитается анапест.

Летят снежинки-строфы,

Где ямбы и хореи,

Как блестки катастрофы

Разгрома в эмпирее.

Их четкое строенье

Еще с времен Гомера —

Точь-в-точь стихотворенье

Старинного размера,

Един закон сцепленья,

Симметрии вселенной,

Сложенья и деленья

И четкости отменной.

Снег падает устало,

Снежинки давят плечи,

Стихи — это кристаллы,

Кристаллы нашей речи.

Не гусиным — лебединым

Напишу письмо пером,

Пусть бежит к тебе по льдинам

В половодье напролом.

Напишу — и брошу в воду

Лебединое перо —

По ночному ледоходу

Засияет серебро.

И в такую холодину

Разобрать не сможешь ты,

Лебедь это или льдина

Приплывет из темноты.

Приплывет перо на скалы,

Ледяное как звезда,

Никогда ты не слыхала

Лебединой песни льда.

Никогда ты не слыхала

Лебединой песни льда,

В час, когда ночные скалы

Бьет весенняя вода.

Вот солнце в лесной глухомани

Течет в ледяное окно.

И кажется — сыплют в тумане

С небес золотое пшено.

В лесу, возле каждой тропинки,

На жестком и рыхлом снегу

Рассыпаны эти крупинки,

И я их собрать не могу.

Тропа узка? Не спорю.

Извилиста? Зато

Она выходит к морю,

На горное плато.

Натыканы цветочки

Нездешней красоты

В пружинящие кочки,

В железные кусты.

Чрезмерно сыровата,

По мнению людей,

Набухла мокрой ватой

От слез или дождей.

Чего уж старомодней

Одежда ей дана,

Листвою прошлогодней

Засыпана она.

И хвои толстым слоем

Заглушены шаги,

И дышит все покоем,

Распадками тайги.

Вся выстланная мхами,

Безмолвие храня,

Тропа живет стихами

Со мной и для меня.

Взад-вперед между кручами

Ходит ветер колючий,

Раздвигая летучие

Темно-желтые тучи.

А над ними высокое

Небо львиного цвета,

Гром, по-волжскому окая,

Пробирается где-то.

Знаки молнии розовой,

Как связиста петлицы,

Небо, полное грозами,

Хочет ливнем пролиться.

Голый лес насквозь просвечен

Светом цвета янтаря,

Искалечен, изувечен

Жестким солнцем января.

Там деревьям надо виться

И на каменном полу

Подниматься и ложиться,

Изгибаться вслед теплу.

Он рукой ломает слезы,

А лицо — в рубцах тайги,

В пятнах от туберкулеза,

Недосыпа и цинги.

Он — Колумб, но не на юге,

Магеллан — без теплых стран.

Путь ему заносит вьюга

И слепит цветной туман.

Он весной достигнет цели

И наступит на хребты

В дни, когда молчат метели

И когда кричат цветы.

Он слабеет постепенно,

Побеждая боль и страх,

И комок кровавой пены

Пузырится на губах.

И, к нему склоняясь низко,

Ждет последних слов жена.

Что здесь далеко и близко

Не поймет сейчас она.

То прощанье — завещанье,

Завещанье и приказ,

Клятвенное обещанье,

Обещанье в сей же час.

Продолжать его деянья —

Карты, подвиг, дневники,

Перевалам дать названья

И притокам злой реки.

Ключ к природе не потерян,

Не напрасен гордый труд,

И рукой жены домерен

Героический маршрут.

Он достойно похоронен

На пустынном берегу.

Он лежит со славой вровень,

Побеждающий тайгу.

Он, поляк, он, царский ссыльный,

В платье, вытертом до дыр,

Изможденный и бессильный,

Открывает новый мир,

Где болотные просторы

Окружил багровый мох,

Где конические горы

Вулканических эпох.

Посреди спрутообразных

Распластавшихся кустов,

Поперек ручьев алмазных,

Вдоль порфировых щитов,

Подгоняемые ветром,

Мы бредем в брусничный рай

С четырех квадратных метров

По корзине собирай.

Привяжи повыше мету —

Телогрейку иль платок,

Чтоб тебя не съело лето,

Дальний Северо-Восток.

Здесь не трудно, в самом деле,

Белым днем, а не впотьмах

Потеряться, как в метели,

В этих кочках и кустах.

Гиганты детских лет,

Былые Гулливеры,

Я отыскал ваш след

У северной пещеры.

Разбужены чуть свет

Ревнителем равнины,

Варили свой обед

Ночные исполины.

В гранитном котелке,

А может быть, и чаше,

В порожистой реке

Заваривали кашу.

Кружился все сильней,

Сойдя с земных тропинок,

Весь миллион камней,

Как миллион крупинок.

Огонь — кипрей! Огонь — заря!

Костер, внесенный в дом.

И только солнце января

Не смеет быть огнем.

Оно такое же, как встарь,

Внесенное в тайгу,

Оно похоже на янтарь,

Расплавленный в снегу.

А я — как муха в янтаре,

В чудовищной смоле,

Навеки в этом январе,

В прозрачной желтой мгле.

Ты — связь времен, судеб и рода,

Ты простодушна и щедра

И равнодушна, как природа,

Моя последняя сестра.

И встреча наша — только средство,

Предлог на миг, предлог на час

Вернуться вновь к залогам детства

Игрушкам, спрятанным от нас.

Мы оба сделались моложе.

Что время? Дым! И горе — дым!

И ты помолодела тоже,

И мне не страшно быть седым.

По уши в соленой пене,

В водяной морской пыли,

Встанут волны на колени,

Поцелуют край земли.

Попрощались с берегами

И родной забыли дом…

Кем вернетесь вы? Снегами?

Или градом и дождем?

Нависающим туманом,

Крупнозвездною росой,

Неожиданным бураном

Над прибрежной полосой…

И в земном круговороте,

Хладнокровие храня,

Вы опять сюда придете,

Очевидно, без меня.

Вода сверкает, как стеклярус,

Гремит, качается, и вот —

Как нож, втыкают в небо парус,

И лодка по морю плывет/

Нам не узнать при лунном свете,

Где небеса и где вода,

Куда закидывают сети,

Куда заводят невода.

Стекают с пальцев капли ртути,

И звезды, будто поплавки,

Ныряют средь вечерней мути

За полсажени от руки.

Я в море лодкой обозначу

Светящуюся борозду

И вместо рыбы наудачу

Из моря вытащу звезду.

Это чайки с высоты

Низвергаются — и вскоре

Превращаются в цветы —

Лилии на сером море.

Ирисы у ног цветут,

Будто бабочки слетелись

На болотный наш уют,

Появиться здесь осмелясь.

На щеках блистает снег,

Яблоневый цвет блистает,

И не знает человек,

Отчего тот снег не тает.

Предместье кажется седым

От чайных роз

Иль это только белый дым

Отбросил паровоз?

Чуть задевая за карниз,

Здесь облака вися г,

Как мраморный античный фриз

У входа в город-сад.

Агавы зелень как костер,

Как будто сам Матисс

Велел — и сделался остер

Агавы каждый лист.

И синеватый дождь гремит,

И хлещет по щекам,

И, моря изменяя вид,

Мешает маякам.

А если дождь внесут в сады,

То каждый сад —

Как газированной воды

Пузырчатый каскад.

Как будто там горячий цех,

Тяжелые труды,

И вот расставлены для всех

Фонтанчики воды…

Куда идут пути-дороги!

Зачем мне хочется сейчас,

Не вытирая вовсе ноги,

Войти в чащобу, не стучась.

В тот лес, пейзажами набитый

И птичьей грубой воркотней,

Так невнимательно укрытой

Неразговорчивой листвой.

Меня бы там отобразило

Кривое зеркало ручья,

Чтоб всей лесной могучей силе

До гроба был покорен я.

И, может быть, для славы вящей

Невзрачных синеньких цветов

С опушек нашей русской чащи

Я проповедовать готов.

Я сам найду свои границы,

Не споря, собственно, ни с кем.

В искусстве незачем тесниться:

В искусстве места хватит всем.

В нетопленном театре холодно,

А я, от счастья ошалев,

Смотрю «Эрнани» в снежной Вологде,

Учусь растить любовь и гнев.

Ты — мальчик на церковном клиросе,

Сказали про тебя шутя,

И не сумел ты, дескать, вырасти,

Состарившееся дитя!

Пусть так. В волненьях поколения

Ты — символ доброго всегда,

Твой крупный детский почерк гения

Мы разбираем без труда.

Я верю в предчувствия и приметы —

Науку из первых, ребяческих рук,

Я верю, как подобает поэту,

В ненадобность жертвы, в ненадобность мук.

Я верю, как подобает поэту,

В такое, что видеть не привелось,

В лучи тишины неизвестного света,

Пронизывающие насквозь.

Я верю: при косноязычье природы

Обмолвками молний показаны мне

Зигзаги путей в высоту небосвода

В покойной и праздничной тишине.

И будто всегда меня уносила

В уверенный сказочный этот полет

Молений и молний взаимная сила,

Подвального свода сломав небосвод.

Ты горячей, чем капля пота,

Внезапная моя слеза,

Когда бегущая работа

Осажена на тормоза.

И в размышленьях о бывалом,

И в сожаленьях о былом

Ты в блеске силы в мире малом

И мера слабости — в большом.

Ты можешь во мгновенье ока

С ресниц исчезнуть без следа.

Да, ты скупа, горька, жестока,

И ты — не влага, не вода.

Ты — линза для увеличенья

Невидимых доселе тел.

Ты — не примета огорченья,

А удивления предел.

Деревья надышались пылью

И поднимают шум чуть свет.

Лететь? На это нужны крылья,

А крыльев у деревьев нет.

Лишь плащ зеленый, запыленный

У каждой ивы на руке,

Пока дорогой раскаленной

Деревья движутся к реке.

И опускаясь на колени,

Речную воду жадно пьют.

И сами жадно ищут тени,

Приют на несколько минут.

Их листья скрючены и ломки,

Они качают головой,

Остановясь на самой кромке,

На линии береговой…

Еще на темном небе тлеют

Зари багровые остатки,

Но все светлеет и белеет

Вокруг брезентовой палатки.

Любое дерево ни слова

Еще со мною не сказало,

Еще ни доброго, ни злого

Природа мне не пожелала.

Но у природы наготове

Под тонкой сеткою тумана

И кровь тетеревиной брови,

Похожей издали на рану,

И гроздь брусники темно-сизой,

Покрытая лиловой тенью,

И смутное дыханье бриза,

Меняющего направленье.

Разжаты пальцы белых лилий,

Которым нет уже запрета

Подобьем чайки белокрылой

Раскрыться и рвануться к свету.

И вместо облачка на синий

Простор, в пустынные высоты,

Как будто выступивший иней,

Лег след ночного самолета.

И мне понятно нетерпенье,

Какое сдерживают птицы,

Чье оглушительное пенье

Готово ливнями пролиться.

Запутать муху в паутину

Еще жужжащей и живой,

Ломать ей кости, гнуть ей спину

И вешать книзу головой.

Ведь паутина — это крылья,

Остатки крыльев паука,

Его повисшая в бессилье

Тысячелапая рука.

И вместо неба — у застрехи

Капкан, растянутый в углу,

Его кровавые потехи

Над мертвой мухой на полу.

Кто сам он? Бабочка, иль муха,

Иль голубая стрекоза?

Чьего паук лишился слуха?

Чьи были у него глаза?

Он притворился мирно спящим,

Прилег в углу на чердаке.

И ненависть ко всем летящим

Живет навеки в пауке.

Я знаю, в чем моя судьба:

Чтоб рвали камни ястреба

И чтоб на узком челноке

Я поднимался по реке,

Чтоб трогала моя рука

В вершинах сопок облака,

Чтоб в темный воздух, как в платок,

Я завернул живой цветок,

Цветок, который я сорвал

С одной из побережных скал,

Цветок, что вырос на скале,

На неизмеренной земле.

Навстречу прохожим листочками жести

Листья летели метелью, как снег,

И милиционеры, боясь происшествий,

Машинам сбавляли размеренный бег.

Водители связь потеряли с землею

И в ужасе жали на все тормоза,

И желтою пылью, как желтою мглою,

Прохожим с утра порошило глаза.

Автобусы плыли, стремясь к повороту,

На твердую землю въезжали, гудя,

И морщилось небо, и стыло от пота,

И падали первые капли дождя.

Нетрудно изучать

Игру лица актера,

На ней лежит печать

Зубрежки и повтора.

И музыка лица,

Послушных мышц движенье

То маска подлеца,

То страсти выраженье.

Актер поднимет бровь

Испытанным приемом,

Изобразит любовь

Или разлуку с домом.

Сложней во много раз

Лицом любой прохожий,

Не передать рассказ

Его подвижной кожи.

Случайное лицо,

Где всё — полунамеком…

Морщинное кольцо,

Не замкнутое током…

Понятны лесть и месть,

Холопство и надменность,

Но силы нет прочесть

Лица обыкновенность.

Зачем он очарован

Натальей Гончаровой?

Зачем ему так дорог высший свет?

Ему бы в секунданты

Шекспира или Данта —

Дантеса отвели бы пистолет.

Зачем ясна погода

Романовым в угоду?

Зачем не поднимается метель?

Метели бы летели

Препятствовать дуэли,

Любую загораживая цель.

Зачем мелки масштабы,

Зачем так люди слабы?

Зачем здесь не явился Аполлон?

Потребовал поэта

К священной жертве света, —

Не он сейчас потребовал, не он…

Неуспокоенная лава

Текла, как будто солнце жгло,

И был песок вконец расплавлен

И превращен жарой в стекло.

Вся масса стынет постепенно,

Она до дна раскалена,

И ярко вспыхивает пена,

И загорается волна.

И чайка прикоснулась клювом

К зеленой выгнутой волне,

И чайка стала стеклодувом,

Подручной оказалась мне.

В который раз мы верим чуду

И рады выдать за свое

И груды облачной посуды,

И неба синее литье.

Простой блистающий алмаз

Был мерой твердости для нас.

Ведь нет кислот и щелочей,

Какие гасят блеск лучей.

Но может измениться он,

Когда он будет накален.

И в безвоздушной духоте,

В мильонолетней темноте

Алмаз изменит внешний вид,

Алмаз расплющится в графит.

И вот алмазная душа

Горда судьбой карандаша.

И записать готов алмаз

Стихотворенье и рассказ.

Как спичкой чиркают о камень,

Как бьют кресалом о кремень,

Так волны высекают пламя

И тушат пламя Целый день.

Но приближается минута,

Отчетливая, как плакат, —

Подносят тучу вместо трута,

И загорается закат.

Покамест нет дороги льдинам

И тол не разорвал затор,

Поселок пахнет нафталином

И изморозь приходит с гор.

В привычный час ложится иней,

И тает он в привычный час,

И небосвод индиго-синий

Неутомимо давит нас.

И слышен тонкий запах тленья,

Весенний наступает час,

И прошлогодние растенья

Являются в последний раз.

Стихи — это стигматы,

Чужих страданий след,

Свидетельство расплаты

За всех людей, поэт.

Искать спасенья будут

Или поверят в рай,

Простят или забудут…

А ты — не забывай.

Ты должен вечно видеть

Чужих страданий свет,

Любить и ненавидеть

За всех людей, поэт.

Овраг наполнится угаром

И гнилью теплой и сухой.

В лесу запахнет скипидаром,

Как в живописной мастерской.

У яблонь запах громче грома.

Взошла вечерняя звезда.

И ветер вьется возле дома,

Не убегая никуда.

Благодарю, благодарю за честь…

Прошу прощения — я должен сесть.

Нога болит от раны пулевой,

И каждый мускул будто неживой…

Я выслушал приветственную речь

И вижу ваш подарок: это — меч!

Подарком этим я немало удивлен:

Ведь я не Цезарь, не Наполеон.

Я не люблю военных ремесло —

Профессию, рождающую зло.

Простой крестьянин, а не генерал,

За дом родной я нынче воевал.

Бандиты ворвались в отцовский дом,

И я судил их собственным судом, —

Снял со стены охотничье ружье,

Чтоб счастье жизни защитить свое…

Был в перестрелке, кажется, убит

Ворвавшийся в отцовский дом бандит.

Я не считал моих побед и бед

На протяженьи многих тяжких лет…

Рубаха красная, надетая на мне,

Не знак пожара, не призыв к войне.

Ведь в этот алый цвет всегда одет

Крестьянской жизни трудовой рассвет.

Прошу прощенья, дамы, господа,

Я не солдат, я человек труда.

Вся жизнь моя — прямой тому пример.

Здоровье ваше, господин лорд-мэр!

Безвестный ручей,

Безымянный, ненужный,

Для наших ночей

Недостаточно южный,

Где чаек полет

И полярное лею,

Светящийся лед

Изумрудного цвета.

Забытый зимой

В недоступном ущелье,

Зимою самой

На моем новоселье,

Где прямо вперед

Через лед трехметровый

Летит водомет,

От заката багровый.

И, темной теки

Замедляя теченье,

Бегут пузырьки

Огневого свеченья!

Смешаю вместе уксус и слюду,

Чтоб минерал скорее умирал,

И точат слезы камень-бирюзу,

И умирает синий минерал.

А жемчуг задыхается во тьме,

Теряет краски, цену и судьбу,

И не под силу жить ему в тюрьме,

Лежать живым в повапленном гробу.

Он жив — на пальце, вделанный в кольцо,

И полон человечьей теплоты,

Он сохраняет светлое лицо,

Он сохраняет жизнь свою — как ты.

Там был пожар, там был огонь и дым.

Умерший лес остался молодым.

Ища следы исчезнувших зверей,

В лиловый пепел вцепится кипрей

И знаки жизни, что под цвет огня,

Раскинет у обугленного пня —

И воскресит таежную траву,

Зверей, и птиц, и шумную листву.

Так тихо, что пейзаж

Как будто нарисован —

Пастельный карандаш,

Перекричавший слово.

Беспечный человек,

Дивлюсь такому чуду,

Топчу нагорный снег,

Как битую посуду.

Здесь даже речки речь

Уму непостижима,

Туман свисает с плеч —

Накидка пилигрима.

Все яростно цветет

И яростно стареет,

Деревья ищут брод,

Спешат домой быстрее.

Спустились под откос

Беззвучно и пугливо.

А ястреб врос в утес,

В закраину обрыва…

Я пью его в мельчайших дозах,

На сахар капаю раствор,

А он способен бросить в воздух

Любую из ближайших гор.

Он, растворенный в желатине

И превращенный в динамит,

В далекой золотой долине,

Взрывая скалы, загремит.

И содрогнулся шнур бикфордов,

Сработал капсюля запал,

И он разламывает твердый,

Несокрушимый минерал.

Сердечной боли он — причина,

И он один лекарство мне —

Так разъяснила медицина

В холодной горной стороне.

Он тащит солнце на плече

Дорогой пыльной.

И пыль качается в луче

Бессильно.

И, вытирая потный лоб,

Дойдя до дома,

Он сбросит солнце, точно сноп

Соломы.

Мятый плюш, томленый бархат

Догорающей листвы,

Воронье устало каркать

На окраине Москвы.

В океане новостройки

Утопает старый дом,

Он еще держался стойко,

Битый градом и дождем.

И, заткнув сиренью уши,

Потеряв ушной протез,

Слышит дом все хуже, хуже

И не ждет уже чудес.

Как лихорадки жар сухой,

Судьба еще жива,

Ночной горячечной строкой

Бегут мои слова.

И, может быть, дойдет до вас

Ее глухой размер,

Как пульс, прерывистый рассказ,

Химера из химер.

Подъемный кран, как самоходка,

На гусеничном ходу

По окнам бьет прямой наводкой

И тихо кружится на льду.

Вполне военная картина,

Когда прожекторным огнем.

Как в штурмовую ночь Берлина,

Подсвечивают каждый дом.

Но этот бой — не разрушенье,

Не взрыв, а рост — и вширь и вверх,

Победоносное сраженье,

Где автогена фейерверк,

Где торопливое дыханье

Грузовиков и тягачей

И газосварки полыханье

Средь обесцвеченных ночей.

Где кислородные баллоны

Нужны как воздух для людей,

Крепящих арки и балконы

Сквозь хаос новых площадей.

Здесь каждый дом — как в магазине:

Новехонький со всех сторон,

И автошин шуршит резина,

И пахнет пихтою гудрон.

Слякоть нынче схвачена морозом,

Как створоженное молоко.

Снег подобен падающим звездам,

И дышать по-зимнему легко.

Каждый звук отчетливый и громкий,

Слишком звонкий нынче на пруду.

Воробей на заберега кромке

Оступается на скользком льду.

Первые снежинки еле-еле

Все же долетают до земли.

Завтрашние белые метели

К нам еще добраться не могли.

Золотой, пурпурный и лиловый,

Серый, синий свет,

Вот оно, кощунственное слово,

И спасенья нет.

Вот она — в кровавых клочьях дыма,

В ядовитой мгле.

Будущая Хиросима

Встала на земле.

Как глазурь — зеленый крик ожога,

Сплавленный в стекло.

Вот она, зловещая дорога,

Мировое зло.

Девушке слепой огонь пожара

Обжигает взор.

…О судьбе всего земного шара

Начат разговор.

Да, рукопись моя невелика, —

Родник, а не ручей и не река.

Подземный ключ не сдвинет валунов,

Не потрясет береговых основ.

И может течь, а может и не течь

Негромкая, прерывистая речь…

Но, впрочем, строчки — это не вода,

А глубоко залегшая руда.

Любой любитель, тайный рудовед,

По этой книжке мой отыщет след,

Нащупает под ржавым плитняком

Старательным старательским скребком.

Не спеши увеличить запас

Занесенных в тетрадь впечатлений,

Не лови ускользающих фраз

И пустых не веди наблюдений.

Не ищи, по следам не ходи,

Занимайся любою работой, —

Сердце сразу забьется в груди,

Если встретится важное что-то.

Наша память способна сама

Привести в безупречный порядок,

Все доставить тебе для письма,

Положить на страницы тетрадок.

Не смутись, — может быть, через год

Пригодится такая обнова —

Вдруг раскроется дверь и войдет

Долгожданное важное слово.

Легко разгадывается сон

Невыспавшегося залива:

Огонь зари со всех сторон

И солнце падает с обрыва.

И, окунаясь в кипяток,

Валясь в пузырчатую воду,

Нагорный ледяной поток

Обрушивается с небосвода.

И вмиг меняется масштаб

Событий, дел, людей, природы

Покамест пароходный трап,

Спеша, нащупывает воду.

И крошечные корабли

На выпуклом, огромном море,

И край земли встает вдали

Миражами фантасмагорий.

Нет, нам не суждено здесь пасть —

Невелика еще у смерти власть.

Еще пред нами тысяча забот,

Больших и малых дней водоворот.

Мы предназначены для лучших дел,

Не перешли еще земной предел.

Приказ мой прост: пока живой — вперед.

Кто в смерть не верит — вовсе не умрет.

От трусости лекарство у врача

Укреплено на кончике меча.

Прими его — и наш военный бог

Подхватит твой прощальный, смертный вздох.

Стреляй, стрелок, твой яростный мушкет

Поэты будут славить много лет.

Да, мы бессмертны на ходу, в бою.

Мы верим все еще в звезду свою.

Он обойдет моря и сушу —

Весь мир, ч го мелок и глубок,

Людскую раненую душу

Положит в сказочный лубок.

И чтоб под гипсовой повязкой

Восстановился кровоток,

Он носит радостную сказку,

Подвешенную на платок.

Леченье так умно и тонко:

Всего целебней на земле

Рассказ про гадкого утенка

И миф о голом короле.

Мне снова жажда вяжет губы

В сухом снегу,

Где белый лес играет в трубы

Во всю вьюгу.

И наст горит под скользкой лыжей.

Дымится снег.

Огонь все ближе, ближе, ближе,

И вот — ночлег.

И, ставя обе лыжи стоймя

К венцу избы,

Я постучу в окно спокойно

Рукой судьбы.

Медлительная Вологда…

Столетия и дали

Тащили город волоком,

В оврагах рассыпали.

Предместьями, посадами

Бросали на дороге

С глухими палисадами

Еловые чертоги.

Жила когда-то грезами

О Вологде-столице,

Каприз Ивана Грозного

Как сказка о Жар-птице.

А впрочем, вести веские

О царском разговоре —

Магическими фресками

В стариннейшем соборе.

Корни деревьев — как флаги,

Флаги в промерзлой земле,

Мечутся в поисках влаги,

В страстной мечте о тепле.

Вся корневая система

В мерзлой от века судьбе.

Это — упорства поэма,

Это — стихи о борьбе.

Видны царапины рояля

На желтом крашеном полу:

Наверно, двери растворяли,

Ворочали рояль в углу.

И он царапался когтями

И, очевидно, изнемог

В борьбе с незваными гостями,

Перешагнувшими порог.

И вот он вытащен наружу,

Поставлен где-то у стены.

Рояль — беззвучное оружье

Необычайной тишины.

И все сейчас во власти вести,

Все ждут подобья чудесам —

Ведь здесь на том, рояльном, месте

Дух музыки почиет сам.

Толпа гортензий и сирени

И сельских ландышей наряд —

Нигде ни капли смертной тени,

И вся земля — цветущий сад.

И майских яблонь пух летает,

Легчайший лебединый пух,

Неисчислимой белой стаей,

И тополя шуршат вокруг.

И ослепительное лето

Во все цвета и голоса

Гремит, не веря в смерть поэта

И твердо веря в чудеса.

Будто выбитая градом,

Искалечена трава.

Вытоптана зелень сада

И едва-едва жива.

На крылечные ступени

Разбросали каблуки

Ветки сломанной сирени,

Глиняные черепки…

И последняя расплата,

Послесловье суеты:

Шорох киноаппарата,

Жестяных венков цветы.

Орудье высшего начала,

Он шел по жизни среди нас,

Чтоб маяки, огни, причалы

Не скрылись навсегда из глаз.

Должны же быть такие люди,

Кому мы верим каждый миг,

Должны же быть живые Будды,

Не только персонажи книг.

Как сгусток, как источник света,

Он весь — от головы до ног —

Не только нес клеймо поэта,

Но был подвижник и пророк.

Как музыкант и как философ,

Как живописец и поэт,

Он знал решенье всех вопросов,

Значенье всяких «да» и «нет».

И, вслушиваясь в травы, в листья,

Оглядывая шар земной,

Он встретил много новых истин

И поделился со страной.

И, ненавидя пустословья,

Стремясь к сердечной простоте,

Он был для нас самой любовью

И путь указывал мечте

Править лодкою в тумане

Больше не могу

Будто я кружусь в буране

В голубом снегу

Посреди людского шума

Рвется мыслей нить

Своего мне не додумать,

Не договорить.

Капля с каплей очень схожи,

Падают они:

День за днем, как день прохожий,

День — калика перехожий,

Каплют капли-дни.

Разве тяжче, разве краше,

Ярче всех других

Та, что переполнит чашу,

Чашу дней моих.

Поэзия, поэзия —

Бурение огнем

Сверкает света лезвие —

Такая сила в нем,

Что в кислородном пламени

Расплавится скала, —

Идет в породе каменной

Горящая игла.

Как факел ослепительный

Врезаясь в минерал,

Готовя для Праксителя

Любимый матерьял.

Бесплодно падает на землю

Цветов пыльца,

Напрасно пролитое семя

Творца.

И только миллионной части,

Упав на дно,

Вступить с природой в соучастье

Дано.

Мы предтечи, мы только предтечи,

С недостатками слуха и речи,

Рифмачи, плясуны, музыканты,

Обморозившие таланты.

Мы учились в особенной школе

В чистом поле в далекой неволе.

Там, где солнце сияет ночами,

Там, где лед обжигает, как пламя.

Наши судьбы доверены вьюгам

За полярным магическим кругом.

Мы глядим до сих пор молодцами,

Нас еще не смешать с мертвецами.

Ручей питается в дороге

То родниками, то дождем

И через горные пороги

Проталкивается с трудом.

И, как при кровяном давленье,

Повышенном до глухоты,

Рекой в порывистом движенье

Расшатывает мосты.

И где-нибудь в изнеможенье

Вода ложится на песок,

Почти без пульса, без движенья

Валяется у наших ног.

Ее и здесь зовут рекою.

Она сверкает как слюда,

Как воплощение покоя —

Горизонтальная вода

Пусть чернолесье встанет за деревнями

Тропинкой вглубь идут мои стихи.

Не лес я должен видеть за деревьями,

А голубую кожицу ольхи.

Стекляшки — бусы розовой смородины

И слив резиновые шары.

Дороги не заказаны, не пройдены

В подлески, чащи, рощи и боры.

Скажу не по-латински, не по-гречески

Про мертвую сожженную траву —

Пока пейзаж не говорит по-человечески,

Его пейзажем я не назову.

Часы внутри меня,

Волшебные часы,

Отмерить дозы дня

Незримые весы.

Проснусь я точно в час,

Намеченный вчера,

Хоть, не смыкая глаз,

Работал до утра.

Вселенная ведет,

Скрывая как секрет,

Тончайший этот счет —

Тысячелетний след.

И времени чутье —

Закон житья-бытья —

Мы знаем все: зверье,

Деревья, ты и я…

Жить вместе с деревом, как Эрзя,

И сердце видеть в сердцевине.

Из тысяч сучьев, тысяч версий

Найти строенья план единый.

Найти фигуры очертанье,

Лицо пейзажа-человека,

А имена или названья —

Приметы нынешнего века.

Гефест перед кусищем меди,

Буонарроти перед грудой

Камней, уверенный в победе,

Уже почувствовавший чудо…

Тихий ветер по саду ступает,

Белый вишенный цвет рассыпает.

И одна из песчаных дорожек —

Как вишневое платье в горошек.

Лепестки на песке засыхают,

Люди ходят и тихо вздыхают…

Ветер пыльные тучи взметает —

Белый вишенный цвет улетает.

Поднимается выше и выше

Легкий цвет, белый цвет нашей вишни.

Стихи — это судьба, не ремесло,

И если кровь не выступит на строчках,

Душа не обнажится наголо,

То наблюдений, даже самых точных,

И самой небывалой новизны

Не хватит у любого виртуоза,

Чтоб вызвать в мире взрывы тишины

И к горлу подступающие слезы.

Поэзия — дело седых,

Не мальчиков, а мужчин,

Израненных, немолодых,

Покрытых рубцами морщин.

Сто жизней проживших сполна,

Не мальчиков, а мужчин,

Поднявшихся с самого дна

К заоблачной дали вершин.

Познание горных высот,

Подводных душевных глубин,

Поэзия — вызревший плод

И белое пламя седин.

Когда после разлуки

И сам еще не свой,

Протягивая руки,

Встречаюсь я с Москвой,

Резины и бензина

Блаженство и уют,

Шуршат, щебечут шины,

Как зяблики поют.

На площади вокзальной,

Где стук, и крик, и звон,

Сливают в музыкальный,

Как бы единый тон.

Удерживая слезы,

На площади стою

И по старинной позе

Свой город узнаю.

Московский гул и грохот,

Весь городской прибой

Велением эпохи

Сплетен с моей судьбой.

Летний город спозаранку

Проступает сквозь туман,

Как чудовищная гранка,

Свеженабранный роман.

Город пахнет той же краской,

Что газетные листы,

Неожиданной оглаской,

Суеверьем суеты.

И чугунные заборы

Знаменитого литья —

Образцы шрифтов набора

И узоров для шитья.

Утро все — в привычном чтенье

Зданий тех архитектур,

Что знакомы поколеньям

Лучше всех литератур.

О подъезды, о колонны

Разбивающийся дождь —

Будто ампул миллионы

Покрывают площадь сплошь.

Кислый дух автомобиля

И жилища перегар —

Все прибито вместе с пылью

И вколочено в бульвар.

Будто после треска, хруста

На поверженный пустырь,

Приводя природу в чувство,

Выливают нашатырь.

И полны глубокой веры

В приближенье синевы

Палисадники и скверы

И окраины Москвы.

Свяжите мне фуфайку

Из пуха тополей

Белее белой лайки

И севера белей,

Белее света даже

В асфальтовом дворе, —

Из этой светлой пряжи,

Крученной на жаре.

Волокон и событий

Начала и концы

Разматывают нити

Ребята-мудрецы.

Обрывками капрона

Усеяна земля,

Как и во время оно,

Седеют тополя.

Растрепанной кудели

Дымятся вороха,

Как след былой метели,

Пригодный для стиха.

Свяжите мне фуфайку

Из пуха тополей,

Белее белой лайки

И севера белей.

Травинкам труднее всего по утрам,

Когда открывают дорогу ветрам,

И грозная мертвая летняя сушь

Похуже буранов, метелей и стуж.

Себя не жалея, себя не щадя,

Травинки живут без дождя, без дождя.

Из воздуха влагу вбирают леса,

Как пот выступает ночная роса.

И корни растений глотают питье

И славят свое корневое житье.

Они отдарят эту каплю воды

И к небу поднимут цветы и плоды.

Ива цветет, погруженная в снег,

Ива должна спешить

Жить здесь как птица, как человек,

Если решила жить.

Жить — значит в талую землю успеть

Бросить свои семена,

Песню свою хоть негромко пропеть,

Но до конца, до дна

Упала, кажется, звезда,

Или, светя с вершины,

Сквозь ночь спускается сюда

С горы автомашина?

Вокруг палатки — темнота,

Бездонная, ночная,

Не слышно шелеста листа,

Умолкла речь речная.

Я в лампе не зажгу огня,

Чтоб летней ночью этой

Соседи не сочли меня

Звездой или планетой.

В годовом круговращенье,

В возвращенье зим и лет,

Скрыт секрет стихосложенья

Поэтический секрет.

Это ритмика ландшафтов,

Самобытные стихи,

Что строчит безвестный автор

Чернотала и ольхи.

Музыкален, как баллада,

Как чередованье строк,

Срок цветенья, листопада,

Перелетов птичьих срок.

В смене грома и затишья,

В смене света и теней

Колесо четверостишья,

Оборот ночей и дней.

Не в Японии, не на Камчатке,

Не в исландской горячей земле,

Вулканическая взрывчатка

На заваленном пеплом столе.

И покамест еще примененья

К отопленью сердец не нашло,

Застывает, утратив движенье,

Бередившее душу тепло

Костер сгорел дотла,

И там, где было пламя,

Лиловая зола

Остужена камнями.

Зола добра и зла,

Исписанной бумаги,

Лишенная тепла,

Сметенная в овраги…

У деревьев нет уродов,

У зверей уродов нет,

Безупречна птиц порода,

Соразмерен их скелет.

Даже там, в камнях пустыни,

В беспорядке диких скал

Совершенством мягких линий

Подкупает минерал.

Выгорает бумага,

Обращаются в пыль

Гордость, воля, отвага,

Сила, сказка и быль.

Радость точного слова,

Завершенье труда, —

Распылиться готова

И пропасть без следа.

Сколько было забыто

На коротком веку,

Сколько грозных событий

Сотрясало строку…

А тетрадка хранила

Столько бед, столько лет…

Выгорают чернила,

Попадая на свет

Вытекающей кровью

Из слабеющих вен:

Страстью, гневом, любовью,

Обращенными в тлен.

Я под облачной грядою,

В улетающем пару,

Над живой морской водою,

Остывающей к утру.

Хорошо ночное лето,

Обезлюдел каждый дом,

Море вечером нагрето,

Утопили солнце в нем.

Потонул в пучине темной

И согрел ее собой

Раскаленный шар огромный,

Закипел морской прибой.

Стихотворения — тихотворения,

И это — не обмолвка, нет,

Такие они с рождения,

С явленья на белый свет.

Стихотворения — тихотворения

И требуют тишины,

Для тонкости измерения,

Длины, высоты, ширины.

Стихотворения — тихотворения,

Поправок, доделок — тьма!

От точности измерения

Зависит и жизнь сама.

Да, театральны до конца

Движенья и манеры

Аптекаря, и продавца,

И милиционера.

В горячий праздник синевы

На исполинской сцене

Не без участия травы

Идет спектакль весенний.

И потому, забыв про боль,

Пренебрегая бором,

Подснежник тоже учит роль

И хочет быть актером.

Не на земле, не на песке,

А встав в воротах лета,

Зажатый в чьем-то кулаке

Образчиком букета.

Я думаю все время об одном —

Убили тополь под моим окном.

Я слышал хриплый рев грузовика,

Ему мешала дерева рука.

Я слышал крики сучьев, шорох трав,

Еще не зная, к го не прав, кто прав.

Я знал деревьев добродушный нрав,

Неоспоримость всяких птичьих прав.

В окне вдруг стало чересчур светло —

Я догадался: совершилось зло.

Я думаю все время об одном —

Убили тополь под моим окном.

Я вовсе не бежал в природу,

Наоборот —

Я звезды вызвал с небосвода,

Привел в народ.

И в рамках театральных правил

И для людей

В игре участвовать заставил

Лес-лицедей.

Любая веточка послушна

Такой судьбе.

И нет природы, равнодушной

К людской борьбе.

Кровь солона, как вода океана,

Чтоб мы подумать могли:

Весь океан — это свежая рана,

Рана на теле земли.

Помним ли мы, что в подводных глубинах

Кровь у людей — зелена.

Вся в изумрудах, отнюдь не в рубинах,

В гости нас ждет глубина.

В жилах, наполненных влагой соленой,

Мерных ударов толчки,

Бьет океан своей силой зеленой

Пульсом прилива — в виски.

Дневники твои — как пеленг,

Чтоб уверенный полет

К берегам любых Америк

Обеспечивал пилот.

Это — не руины Рима,

А слетающий с пера

Свежий, горький запах дыма

Путеводного костра.

Это — вымысла границы,

Это — свежие следы

По пути за синей птицей,

Залетающей во льды.

Мир, что кажется все чаще

Не музейной тишиной,

А живой, живущей чащей,

Неизвестностью лесной.

Две малявинских бабы стоят у колодца —

Древнерусского журавля — И судачат…

О чем им судачить, Солотча,

Золотая, сухая земля?

Резко щелкает кнут над тропою лесною —

Ведь ночным пастухам не до сна.

В пыльном облаке лошади мчатся в ночное,

Как в тургеневские времена.

Конский топот чуть слышен, как будто глубоко

Под землей этот бег табуна.

Невидимки умчались далеко-далеко,

И осталась одна тишина.

Далеко-далеко от московского гама

Тишиной настороженный дом,

Где блистает река у меня под ногами,

Где взмахнула Ока рукавом.

И рукав покрывают рязанским узором,

Светло-бронзовым соснам под лад,

И под лад черно-красным продымленным зорям

Этот вечный вечерний наряд.

Не отмытые храмы десятого века,

Добатыевских дел старина,

А заря над Окой — вот мечта человека,

Предзакатная тишина.

Сосен светлые колонны

Держат звездный потолок,

Будто там, в садах Платона,

Длится этот диалог.

Мы шагаем без дороги,

Хвойный воздух как вино,

Телогрейки или тоги —

Очевидно, все равно…

Я хочу, чтоб средь метели

В черной буре снеговой,

Точно угли, окна тлели,

Ясной вехой путевой.

В очаге бы том всегдашнем

Жили пламени цветы,

И чтоб теплый и нестрашный

Тихо зверь дышал домашний

Средь домашней темноты.

Не удержал усилием пера

Всего, что было, кажется, вчера.

Я думал так- какие пустяки!

В любое время напишу стихи.

Запаса чувства хватит на сто лет —

И на душе неизгладимый след.

Едва настанет подходящий час,

Воскреснет все — как на сетчатке глаз.

Но прошлое, лежащее у ног,

Просыпано сквозь пальцы, как песок,

И быль живая поросла быльем,

Беспамятством, забвеньем, забытьем…

Я иду, отражаясь в глазах москвичей,

Без ненужного шума, без лишних речей.

Я иду — и о взгляд загорается взгляд,

Магнетической силы мгновенный разряд.

Память гроз, отгремевших не очень давно,

Заглянула прохожим в зрачок, как в окно.

Вдоль асфальта мои повторяет слова

Победившая камень живая трава.

Ей в граните, в гудроне привычно расти —

Камень сопок ложился у ней на пути.

И навек вдохновила траву на труды

Непомерная сила земли и воды,

Вся чувствительность тропки таежной, где след

Иногда остается на тысячу лет.

Осенний воздух чист,

Шумна грачей ночевка,

Любой летящий лист

Тревожен, как листовка

С печатного станка,

Станка самой природы,

Падение листка

Чуть-чуть не с небосвода.

Прохожий без труда

Прочтет в одно мгновенье,

Запомнит навсегда

Такое сообщенье.

Подержит на ветру

Скрещенье тонких линий,

И рано поутру

На листья ляжет иней.

Он чувствует событья кожей.

Что цвет и вкус?

На озарение похожа

Подсказка муз.

Его пространство безвоздушно,

Должна уметь

Одной природе быть послушной

Пластинки медь.

Сожмется, точно анероид

В деленьях шкал,

Свои усилия утроит,

Ловя сигнал.

И передаст на самописцы

Земной секрет,

Оставит почерком провидца

Глубокий след.

От кухни и передней

По самый горизонт

Идет ремонт последний,

Последний мой ремонт.

Не будет в жизни боле

Строительных контор,

Починки старой боли,

Крепления опор.

Моя архитектура

От шкуры до нутра

Во власти штукатура,

Под игом маляра.

И плотничьи заплаты

На рубище певца —

Свидетельство расплаты

С судьбою до конца.

От кухни и передней

По самый горизонт

Идет ремонт последний,

Последний мой ремонт.

Выщербленная лира,

Кошачья колыбель, —

Это моя квартира,

Шиллеровская щель.

Здесь нашу честь и место

В мире людей и зверей

Обороняем вместе

С черною кошкой моей.

Кошке — фанерный ящик,

Мне — колченогий стол.

Кровью стихов настоящих

Густо обрызган пол.

Кошка по имени Муха

Точит карандаши,

Вся — напряженье слуха

В темной квартирной тиши.

Карьер известняка

Районного значенья,

И светлая река

Старинного теченья.

Здесь тени, чье родство

С природой, хлебом, верой

Живое существо,

А вовсе не химера.

Не кладбище стихов,

А кладезь животворный,

И — мимо берегов —

Поток реки упорный.

Хранилище стиха

Предания и долга,

В поэзии Ока

Значительней, чем Волга.

Карьер известняка

Районного значенья,

И светлая река

Старинного теченья.

Я — северянин. Я ценю тепло,

Я различаю — где добро, где зло.

Мне нужен мир, где всюду есть дома,

Где белым снегом вымыта зима.

Мне нужен клен с опавшею листвой

И крыша над моею головой.

Я — северянин, зимний человек,

Я каждый день ищу себе ночлег.

Вчера я кончил эту книжку

Вчерне

Осадка в ней немного лишку

На дне.

В подножье строк или палаток

Гранит.

Нерастворимый тот остаток

Хранит.

Стиха невозмутима мера —

Она

Для гончара и для Гомера

Одна.

Я не искал людские тайны,

Как следопыт.

Но мир изменчивый, случайный

Мной не забыт.

Тепло людского излученья

В лесной глуши,

Земные донные теченья

Живой души.

И слишком многое другое,

О чем нет слов,

Вставало грозное, нагое

Из всех углов…

Рассказано людям немного,

Чтоб грозная память моя

Не слишком пугала тревогой

Дороги житья и бытья.

И я поступил не случайно,

Скрывая людские грехи,

Фигурами умолчанья

Мои переполнив стихи.

Достаточно ясен для мудрых

Лирический зимний рассказ

О тех перламутровых утрах,

О снеге без всяких прикрас.

Но память моя в исступленье,

Но память вольна и сильна,

Способна спасти от забвенья

Сокровища с самого дна.

Не линия и не рисунок,

А только цвет

Расскажет про лиловый сумрак,

Вечерний свет.

И вот художника картины

Со стен квартир

Звучали как пароль единый

На целый мир.

И слепок каменной химеры

Дрожал в руке,

Чтоб утвердился камень веры

В моей строке.

Закон это иль ересь,

Ненужная морям,

Лососей ход на нерест

Средь океанских ям.

Плывут без карт и лоций

И по морскому дну

Ползут, чтоб побороться

За право быть в плену.

И в тесное ущелье

Ворваться, чтоб сгореть —

С единственною целью:

Цвести — и умереть.

Плывут не на забаву,

Плывут не на игру,

Они имеют право

В ручье метать икру.

И оплодотворенья

Немой великий миг

Войдет в стихотворенье,

Как боль, как стон и крик.

У нерестилищ рыбьих,

Стремясь в родной ручей,

Плывут, чтобы погибнуть

На родине своей.

И трупы рыб уснувших

Видны в воде ручья —

Последний раз блеснувши,

Мертвеет чешуя.

Их здесь волна качала

И утопила здесь,

Но высшее начало

В поступках рыбьих есть.

И мимо трупов в русло

Плывут живых ряды

На нерест судеб русских,

На зов судьбы — беды.

И люди их не судят —

Над чудом нет судей, —

Трагедий рыбьих судеб,

Неясных для людей.

Кипит в ручье рожденья

Лососей серебро,

Как гимн благодаренья,

Прославивший добро.

Кета родится в донных стойлах

Незамерзающей реки,

Зеленых водорослей войлок

Окутывает родники.

Дается лососевой рыбе

В свою вернуться колыбель.

Здесь все в единстве: жизнь и гибель,

Рожденье, брачная постель.

И подвиг жизни — как сраженье:

Окончив брачную игру,

Кета умрет в изнеможенье,

На камень выметав икру.

И не в морской воде, а в пресной

Животворящий кислород

Дает дышать на дне чудесно

И судьбы двигает вперед.

Я ищу не героев, а тех,

Кто смелее и тверже меня,

Кто не ждет ни указок, ни вех

На дорогах туманного дня.

Кто испытан, как я — на разрыв

Каждой мышцей и нервом своим,

Кто не шнур динамитный, а взрыв,

По шнуру проползающий дым.

Средь деревьев, людей и зверей,

На земле, на пути к небесам,

Мне не надо поводырей,

Все, что знаю, я знаю сам.

Я мальчишеской пробою стал

Мерить жизнь и людей — как ножи:

Тот уступит, чей мягче металл, —

Дай свой нож! Покажи. Подержи.

Не пророков и не вождей,

Не служителей бога огня,

Я ищу настоящих людей,

Кто смелее и тверже меня.

Как гимнаст свое упражнение,

Повторяю свой будущий день,

Все слова свои, все движения,

Прогоняю боязнь и лень.

И готовые к бою мускулы

Каждой связки или узла

Наполняются смутной музыкой

Поединка добра и зла.

Даже голос не громче шепота

В этот утренний важный миг,

Вывод жизни, крупица опыта.

Что почерпнута не из книг.

Я не лекарственные травы

В столе храню,

Их трогаю не для забавы

Сто раз на дню.

Я сохраняю амулеты

В черте Москвы,

Народной магии предметы —

Клочки травы.

В свой дальний путь, в свой путь недетский

Я взял в Москву —

Как тот царевич половецкий,

Емшан-траву, —

Я ветку стланика с собою

Привез сюда,

Чтоб управлять своей судьбою

Из царства льда.

Пусть свинцовый дождь столетья,

Как начало всех начал,

Ледяной жестокой плетью

Нас колотит по плечам.

И гроза идет над нами,

Раскрывая небо нам,

Растревоженное снами

И доверенное снам.

И черты стихотворенья,

Слепок жестов, очерк поз,

Словно отзвуки движенья

Проходящих в мире гроз.

Не покончу с собой —

Превращусь в невидимку:

И чтоб выиграть бой,

Стану призрачной дымкой.

Я врага разыщу

Средь земного предела,

Подкрадусь, отомщу,

Завершу свое дело.

Это вера из вер —

Та дикарская вера,

Катехизис пещер

И путей Агасфера.

Любви случайное явленье

Смиренно чудом назови

И не бросай слова презренья

Вслед улетающей любви.

Взад-вперед ходят ангелы в белом

С неземным выражением глаз,

Труп еще называется телом —

В лексиконе, доступном для нас.

И чистилища рефрижератор,

Подготовивший трупы в полет,

Петербургский ли это театр,

Навсегда замурованный в лед.

Распахнут подземелье столетья,

Остановится время-пора

Лифтом морга, как шахтною клетью,

Дать добычу судьбы — на гора.

Нумерованной, грузной, бездомной

Ты лежала в мертвецкой — и вот

Поднимаешься в синий огромный

Ожидающий небосвод.

Вот последнее снаряженье:

Мятый ситцевый старый халат,

Чтоб ее не стеснились движенья

В час прибытия в рай или в ад.

И обряд похоронного чина,

И нарушить обряда не сметь,

Чтобы смерть называлась кончина,

А не просто обычная смерть.

И нужна ли кончина поэту,

Торопливых друзей говорок,

Заглушающий выкрики света

От обугленных заживо строк.

Нумерованной, мертвой, бездомной

Ты лежала в мертвецкой — и вот

Поднимаешься в синий огромный

Ожидающий небосвод.

Портрет — эго спор, диспут,

Не жалоба, а диалог.

Сраженье двух разных истин,

Боренье кистей и строк.

Потоком, где рифмы — краски,

Где каждый Малявин — Шопен,

Где страсть, не боясь огласки,

Разрушила чей-то плен.

В сравненье с любым пейзажем,

Где исповедь — в тишине,

В портрете варятся заживо,

На странной горят войне.

Портрет — это спор с героем,

Разгадка его лица.

Спор кажется нам игрою,

А кисть — тяжелей свинца.

Уже кистенем, не кистью

С размаха художник бьет.

Сраженье двух разных истин.

Двух судеб холодный пот.

В другую, чужую душу,

В мучительство суеты

Художник на час погружен,

В чужие чьи-то черты.

Кому этот час на пользу?

Художнику ли? Холсту?

Герою холста? Не бойся

Шагнуть в темноту, в прямоту.

И ночью, прогнав улыбку,

С холстом один на один,

Он ищет свою ошибку

И свет или след седин.

Портрет это или маска —

Не знает никто, пока

Свое не сказала краска

У выбеленного виска.

В судьбе есть что-то от вокзала,

От тех времен, от тех времен —

И в этой ростепели талой,

И в спешке лиц или имен.

Все та же тень большого роста

От заколдованной сосны.

И кажется, вернуться очень просто

В былые радужные сны.

По старому следу сегодня уеду,

Уеду сквозь март и февраль,

По старому следу, по старому следу

В знакомую горную даль.

Кончаются стежки мои снеговые,

Кончаются зимние сны,

И тают в реке, словно льдинки живые,

Слова в половодье весны.

Нет, память не магнитофон,

И не стереть на этой ленте

Значение и смысл и тон

Любого мига и момента.

И самый миг не будет стерт,

А укреплен, как путь и опыт:

Быть может, грозовой аккорд,

Быть может, только слабый шепот.

Услышанное сквозь слова

И то, что видено случайно, —

Все сохранила голова

Предвестником для новой тайны.

Я тоже теплопоклонник

Огня или солнца — равно,

Я лезу на подоконник,

Распахиваю окно.

Знакомая даль Ярославны

Дорога, кривое шоссе,

Раскопки в периоде давнем,

Трава в непросохшей росе.

Я жду новостей, как княгиня

На башне когда-то ждала,

Земная моя героиня

На страже добра, а не зла.

Но ветром захлопнуты рамы,

И я наклоняюсь к огню —

К печурке, где отсветы драмы,

Ему я не изменю.

Не шиповник, а пионы,

Точно розы без шипов,

Утвердят во мне законы

Новых мыслей, новых слов.

И приносит запах смутный

Чьей-то жизни слабый тлен,

Как мгновенный, как минутный

И неотвратимый плен.

Это голос отдаленный

Незабытых дней, времен,

Стон коленопреклоненный,

Хорошо известный стон.

Грозы с тяжелым градом,

Градом тяжелых слез.

Лучше, когда ты — рядом,

Лучше, когда — всерьез.

С Тютчевым в день рожденья,

С Тютчевым и с тобой,

С тенью своею, тенью

Нынче вступаю в бой.

Нынче прошу прощенья

В послегрозовый свет,

Все твои запрещенья

Я не нарушу, нет.

Дикое ослепленье

Солнечной правоты,

Мненье или сомненья —

Все это тоже ты.

Три корабля и два дельфина

На желтый остров приплывут,

При шторме девять с половиной

Отыскивая приют.

Они меняют дни на ночи,

Берут концы вместо начал.

И путь становится короче,

И приближается причал.

И волны, волны… Нет им меры.

Три корабля, три корабля,

Не каравеллы, а галеры

Плывут по курсу января.

И по Колумбову компасу —

Не то зюйд-вест, не то норд-ост —

Плывут Дежневские карбасы

Под синим светом старых звезд.

На память черпнул я пол-океана,

Храню у себя на столе,

Зажить не хотят эти ранние раны,

Забыть о подводной скале.

Давно б затянулись в просторе небесном,

В космической высоте,

Где резали воздух Галактики вести,

Дрожа на магнитном щите.

В простом, угловатом граненом стакане

Найти я границы хотел,

Предел бесконечного океана

И бездны бездонной предел.

И вы в разговоры о смерти не верьте,

Там тления нет и следа.

В стакане бурлит, утверждая бессмертье,

Живая морская вода.

А может быть, все это вышло из моды

Стаканы, приметы, цветы,

Игра или только игрушка природы

Стихи эти, я и ты…

Усиливающийся дождь

Не нужен мне.

И скоро высохнет чертеж

Дождя в окне.

И осторожные штрихи

Его руки

Как неуместные стихи —

Черновики.

Все ветра вытерто рукой,

Стекло блестит.

Ложится солнце на покой

И долго спит.

Усиливающийся ливень

Не делает меня счастливым.

Наоборот —

Неразрешимейшая задача —

Лишая мир истоков плача,

Идти вперед.

Быть может, и не глушь таежная,

А склад характера, призванье

Зовет признания тревожные,

Зовет незваные названья.

Автобусное одиночество

И ненамеренность дороги —

Приметы для предмета зодчества,

Для слов, разломанных на слоги.

Служить на маяке механиком,

Подмазывая ось вселенной,

Следя за тем, как люди в панике

Ее смещают постепенно.

Не труд машины вычислительной,

Оборванный на полуфразе.

А всех созвездий бег стремительный

В еще Колумбовом экстазе.

Природа славится ответами

На все вопросы роковые —

Любыми грозами, кометами,

Увиденными впервые.

Далекая от телепатии,

Воспитанная разумно,

Она лишь звездочета мантия,

Плащ серебристо-лунный.

Все осветилось изнутри.

И теплой силой света

Лесной оранжевой зари

Все было здесь согрето.

Внезапно загорелось дно

Огромного оврага.

И было солнце зажжено,

Как зажжена бумага.

В лесу листок не шелохнется —

Такая нынче тишина.

Никак природа не очнется

От обморока или сна.

Ручей сегодня так бесшумен —

Воды набрал он, что ли, вот,

И сквозь кусты до первых гумен

Он не струится, а течет.

Обняв осиновую плаху

И навалясь на огород,

Одетый в красную рубаху,

Стоит огромный небосвод.

Я живу не по средствам:

Трачу много души.

Все отцово наследство —

На карандаши,

На тетрадки, на споры,

На дорогу в века,

На высокие горы

И пустыни песка.

Я одет так легко,

Что добраться домой невозможно,

Не обсохло еще молоко

На губах, и душа моя слишком тревожна.

Разве дождь — переждешь?

Ведь на это не хватит терпенья,

Разве кончится дождь —

Это странное пенье,

Пенье струй водяных, так похожих на струны,

Эта тонкая, звонкая нить,

Что умела соединить

И концы и кануны?

Как на выставке Матисса,

Я когда-нибудь умру.

Кто-то сердце крепко стиснет,

Окуне г в огонь, в жару.

Поразит меня, как лазер,

Обжигающ и колюч,

Оборвет на полуфразе

Невидимка — смертный луч.

Я присяду у порога,

Острый отразив удар,

Понемногу, понемногу

Отобьюсь от смертных чар.

И, уняв сердцебиенье,

Обманув судьбу мою,

Одолев оцепененье,

Продолжать свой путь встаю.

Как пишут хорошо: «Испещрено…»

«Вся в пятнах крови высохшая кожа».

А мне и это нынче все равно.

Мне кажется — чем суше и чем строже,

Тем молчаливей. Есть ли им предел,

Ненужным действиям, спасительным отпискам,

Венчающим любой земной удел,

Придвинутый к судьбе так близко.

Суеверен я иль нет — не знаю,

Но рубаху белую свою

Чистую на счастье надеваю,

Как перед причастьем, как в бою.

Асептическая осторожность —

Древняя примета разных стран,

Древняя заветная возможность

Уцелеть после опасных ран.

Приглядись к губам поэта,

Угадай стихов размер

И запомни: чудо это,

Поучительный пример, —

Где в прерывистом дыханье

Зрению доступный ритм

Подтверждает, что стихами

Жизнь о жизни говорит.

Дорога ползет, как червяк,

Взбираясь на горы.

Магнитный зовет железняк,

Волнует приборы.

На белый появится свет

Лежащее где-то под спудом —

Тебе даже имени нет —

Подземное чудо.

На небе бледно-васильковом,

Как облачко, висит луна,

И пруд морозом оцинкован

И стужей высушен до дна.

Здесь солнце держат в черном теле,

И так оно истощено,

Что даже светит еле-еле

И не приходит под окно.

Здесь — вместо детского смятенья

И героической тщеты —

Одушевленные растенья,

Деревья, камни и цветы…

Волна о камни хлещет плетью

И, отбегая внутрь, назад,

На берег выстелется сетью,

Закинет невод наугад,

Стремясь от нового улова

Доставить самой глубине

Еще какое-нибудь слово,

Неслыханное на дне.

Как в фехтовании — удар

И защитительная маска, —

Остужен вдохновенья пар,

Коварна ранняя огласка.

Как в фехтовании — порыв

К ненайденному совершенству, —

Всех чувств благословенный взрыв,

Разрядки нервное блаженство.

Ведь в этом беспокойном лете

Естественности нет.

Хотел бы верить я примете,

Но — нет примет.

Союз с бессмертием непрочен,

Роль нелегка.

Рука дрожит и шаг неточен,

Дрожит рука.

Вечерний холодок,

Грачей ленивый ропот —

Стихающий поток

Дневных забот и хлопот.

Я вижу, как во сне,

Бесшумное движенье,

На каменной стене

Влюбленных отраженье.

Невеста и жених,

Они идут как дети,

Как будто кроме них

Нет ничего на свете.

Летом работаю, летом,

Как в золотом забое,

Летом хватает света

И над моей судьбою.

Летом перья позвонче,

Мускулы поживее,

Все, что хочу окончить,

В летний рассвет виднее.

Кажется бесконечным

День — много больше суток!

Временное — вечным,

И — никаких прибауток.

Не чеканка — литье

Этой медной монеты,

Осень царство свое

Откупила у лета.

По дешевке кусты

Распродав на опушке,

Нам сухие листы

Набивает в подушки.

И, крошась как песок,

На бульвар вытекает,

Пылью вьется у ног

И ничем не блистает.

Все сдувают ветра

На манер завещанья,

Наступает пора

Перемен и прощанья.

Мир отразился где-то в зеркалах

Мильон зеркал темно-зеленых листьев

Уходит вдаль, и мира легкий шаг —

Единственная из полезных истин.

Уносят образ мира тополя

Как лучшее, бесценное изделье.

В пространство, в бездну пущена земля

С неоспоримой, мне понятной целью.

И на листве — на ветровом стекле

Летящей в бесконечное природы,

Моя земля скрывается во мгле,

Доступная Познанью небосвода.

Он — черно-белый, мой букварь,

Букварь моей судьбы:

«Рабы — не мы. Мы — не рабы» —

Вот весь его словарь.

Не мягкий ход полутонов:

«Уа, уа, уа», —

А обновления основ

Железные слова.

Я сам, мальчишка-педагог,

Сижу среди старух,

Старухам поднимаю дух,

Хоть не пророк, не Бог.

Я повторяю, я учу,

Кричу, шепчу, ворчу,

По книге кулаком стучу,

Во тьме свечой свечу.

Я занимаюсь — сутки прочь!

Не ангел, не святой,

Хочу хоть чем-нибудь помочь

В сраженье с темнотой.

Я ликвидатор вечной тьмы,

В моих руках — букварь:

«Мы — не рабы. Рабы — не мы».

Букварь и сам — фонарь.

Сраженье с «чрез», и «из», и «без»,

Рассеянных окрест,

И называется «ликбез»,

Где Маша кашу ест.

И тихо слушает весь класс

Мне важный самому

Знакомый горестный рассказ

«Герасим и Муму».

Я проверяю свой урок

И ставлю балл судьбе,

Двухбалльною системой мог

Отметку дать себе.

Себе я ставлю «уд.» и «плюс»

Хотя бы потому,

Что силой вдохновенья муз

Разрушу эту тьму.

Людей из вековой тюрьмы

Веду лучом к лучу

«Мы — не рабы. Рабы — не мы» —

Вот все, что я хочу.

Моя мать была дикарка,

Фантазерка и кухарка.

Каждый, кто к ней приближался,

Маме ангелом казался.

И, живя во время оно,

Говорить по телефону

Моя мама не умела:

Задыхалась и робела.

Моя мать была кухарка,

Чародейка и знахарка.

Доброй силе ворожила,

Ворожила доброй силе.

Как Христос, я вымыл ноги

Маме — пыльные с дороги, —

Застеснялась моя мама —

Не была героем драмы.

И, проехавши полмира,

За порог своей квартиры

Моя мама не шагала —

Ложь людей ее пугала.

Мамин мир был очень узкий,

Очень узкий, очень русский.

Но, сгибаясь постепенно,

Крышу рухнувшей вселенной

Удержать сумела мама

Очень прямо, очень прямо.

И в наряде похоронном

Мама в гроб легла Самсоном, —

Выше всех казалась мама,

Спину выпрямив упрямо,

Позвоночник свой расправя,

Суету земле оставя.

Ей обязан я стихами,

Их крутыми берегами,

Разверзающейся бездной,

Звездной бездной, мукой крестной.

Моя мать была дикарка,

Фантазерка и кухарка.

Девять прачек на том берегу

Замахали беззвучно валками,

И понять я никак не могу,

Что у прачек случилось с руками.

Девять прачек полощут белье.

Состязание света и звука

В мое детство, в мое бытие

Ворвалось как большая наука.

Это я там стоял, ошалев

От внезапной догадки-прозренья,

И навек отделил я напев

От заметного миру движенья.

И мне на плече не сдержать

Немыслимый груз поражений.

Как ты, я люблю уезжать

И не люблю возвращений.

Три снежинки, три снежинки в вышине —

Вот и все, что прикоснулось бы ко мне,

По закону тяжести небесной и земной

Медленно раскачиваясь надо мной,

Если б кончился сегодняшний мой путь,

Мог бы я снежинками блеснуть.

Хранитель языка —

Отнюдь не небожитель,

И каждая строка

Нуждается в защите.

Нуждается в тепле

И в меховой одежде,

В некрашеном столе

И пламенной надежде.

Притом добро тепла

Тепла добра важнее.

В борьбе добра и зла

Наш аргумент сильнее.

Острием моей дощечки

Я писал пред светом печки,

Пред единственным светцом,

Я заглаживал ошибки

Той же досточкой негибкой,

Но зато тупым концом.

Пусть лежит на столе,

Недоступная переводу,

Не желая звучать на чужом языке,

В холод речи чужой оступаться, как в воду,

Чуть не в каждой душевной строке.

Тайны речи твоей пусть никто не раскроет,

Мастерство! Колдовство! Волшебство!

Пусть героя скорей под горою зароют:

Естество превратят в вещество.

Не по признаку эсхатологии

Всевозможнейших Страшных Судов —

Пусть уходит ручьем по забытой дороге:

Как ручей, без речей и цветов.

Пусть изучат узор человеческой ткани,

Попадающей под микроскоп,

Где дыханье тритон сохраняет веками

Средь глубоких ущелий и троп.

Как Бетховен, цветными мелками

Набиваю карман по утрам,

Оглушенными бурей стихами

Исповедуюсь истово сам.

И в моей разговорной тетради

Место есть для немногих страниц,

Там, где чуда поэзии ради

Ждут явленья людей, а не птиц.

Я пойму тебя по намеку,

По обмолвке на стертой строке,

Я твой замысел вижу глубокий

По упорству в дрожащей руке.

Дошепчи, доскажи, мой товарищ,

Допиши, что хотел, до конца

Черным углем таежных пожарищ

При лучине любого светца.

Чтоб, отбросив гусиные перья,

Обнажить свою высшую суть

И в открытые двери доверья

Осторожно, но твердо шагнуть.

Как Бетховен, цветными мелками

Набиваю карман по утрам.

Раскаленными угольками

Они светятся по ночам.

Уступаю дорогу цветам,

Что шагают за мной по пятам,

Настигают в любом краю,

В преисподней или в раю.

Пусть цветы защищают меня

От превратностей каждого дня.

Как растительный тонкий покров,

Состоящий из мхов и цветов,

Как растительный тонкий покров,

Я к ответу за землю готов.

И цветов разукрашенный щит

Мне надежней любых защит

В светлом царстве растений, где я —

Тоже чей-то отряд и семья.

На полях у цветов полевых

Замечанья оставил мой стих.

Стихи — это боль и защита от боли,

И — если возможно! — игра.

Бубенчики пляшут зимой в чистом поле,

На кончике пляшут пера.

Стихи — это боль и целительный пластырь,

Каким утишается боль,

Каким утешает мгновенно лекарство —

Его чудодейственна роль.

Стихи — это боль, это скорая помощь,

Чужие, свои — все равно,

Аптекарь шагает от дома до дома,

Под каждое ходит окно.

Стихи — это тот дополнительный градус

Любых человечьих страстей,

Каким накаляется проза на радость

Хранителей детских затей.

Рецептом ли модным, рецептом старинным

Фармакологических книг,

Стихи — как таблетка нитроглицерина,

Положенная под язык.

Среди всевозможных разрывов и бедствий

С облаткой дежурит поэт.

Стихи — это просто подручное средство,

Индивидуальный пакет.

Я не люблю читать стихи,

Но не поэтому,

Что слишком много чепухи

Дано поэтами.

Я просто время берегу

Для их писания,

Когда бегу по берегу

Самопознания

Я поставил цель простую:

Шелестеть как листопад,

Пусть частично вхолостую,

Наугад и невпопад.

Я такой задался целью:

Беспрерывно шелестеть,

Шелестеть льдяной метелью,

Ледяные песни петь.

Я пустился в путь бумажный,

Шелестя как листопад,

Осторожный и отважный,

Заменяя людям сад.

И словарик ударений

Под рукой моей всегда.

Не для словоговорений

Шелестит моя вода.

Орудие добра и зла,

Топор — древнее, чем пила,

И не прошла еще пора

Для тайной силы топора.

Кладется на ночь на порог,

Чтоб жизнь хозяина берег,

Чтоб отогнал топор врага,

Пока свирепствует пурга.

Но если им срубили гроб

Для жителя якутских троп,

Оленьих трактов, лайд, озер,

В куски ломаем мы топор —

Даем нечистому отпор.

Ветер по насту метет семена

Ветер как буря и как война.

Горбится, гнется, колеблется наст:

Этих семян никому не отдаст.

Девственниц-лиственниц семена.

Неоплодотворенная тишина.

Что из того, что явилась весна,

Лиственниц этих лишая сна?..

Она ко мне приходит в гости

По той параболе комет,

Оставя падающий косо

Рассеивающийся свет.

Ей надо быть моей средою,

Как та воздушная среда,

Среда, которой я не стою,

Да и не стоил никогда.

Но в мире преувеличенья

В обличье сказок и легенд

Она сама была леченьем,

Вполне химический агент.

Оставя на моей бумаге

Едва заметный, легкий след,

Как тайнопись, которой маги

Заворожили свой секрет.

Как те бесцветные чернила,

Проявленные на огне,

Остатки жизненного пыла,

Несвойственного нынче мне

Не суеверием весны

Я тронул северные сны,

Те отпечатки старины,

Где откровенья мне даны

И с веком соединены

Среди полночной тишины.

Тем сновиденьям не бывать!

Не потрясти мою кровать,

Меня с кровати не сорвать!

Да будет мне всегда легка

Неосторожная рука,

Звенящая в звонок стиха, —

Резка, разумна и гулка.

Письмо из ящика упало

И вырвало у смерти жало.

Сквозь жизни гам

Одна картонная страница

Летит, планируя, как птица,

К моим ногам.

Хоть стал давно добычей тлена

Тот черный гость,

Бежать из песенного плена

Не удалось.

Не удалось сорваться с петли

И скрыться с глаз,

Покуда возглашает петел

Последний раз

Покамест запевают трубы

Сигнал суда,

Покамест ангел синегубый

Ведет туда,

Где звезды вносят свет пристрастья

Во все углы,

Где все последствия пространства

Так тяжелы.

Я, пожалуй, рад безлюдью.

Пусть никто, кроме меня,

Не встречает ветер грудью

Без костра и без огня.

Я, пожалуй, рад молчанью

Птиц, безмолвных в том краю,

Пусть молчание лучами

Освещает жизнь мою.

Чтоб у печки и у свечки

Проходили дни мои,

След у безымянной речки

Намечая в забытьи

Просто — болен я. Казалось,

Что здоров,

Что готов нести усталость

Старых слов.

Заползу в свою берлогу.

Поутру

Постою еще немного

На ветру.

Подышу свободной грудью

На юру,

Постою там на безлюдьи

И — умру.

Клянусь до самой смерти

мстить этим подлым сукам,

Чью гнусную науку я до конца постиг.

Я вражескою кровью свои омою руки,

Когда наступит этот благословенный миг.

Публично, по-славянски

из черепа напьюсь я,

Из вражеского черепа,

как делал Святослав.

Устроить эту тризну

в былом славянском вкусе

Дороже всех загробных,

любых посмертных слав.

Коктебель невелик. Он родился из книг,

Из проложенной лоции к счастью

Кормчий Кафы поймал ослепительный миг

И причалил, ломая ненастье.

Он направил корабль по весенней луне,

Уловив силуэт Карадага,

Он направил корабль по осенней волне

С безмятежной, бесстрастной отвагой.

Этот профиль луны на земле засечен

При создании нашей планеты,

Магматическим взрывом в науку включен,

И на лоции пойман, и людям вручен,

Словно дар фантазера-поэта.

Пусть потом за спиной и бурлит океан

И волнуется нетерпеливо, —

Гаснет боль от телесных, душевных ли ран

В этом ярко-зеленом заливе.

И пускай на Луне уж давно луноход,

А не снасть генуэзского брига,

И в историю вложен ракетный полет —

Космографии новая книга, —

Никогда, никогда не забудет земля,

Что тогда, в штормовую погоду,

Лишь по лунному профилю ход корабля

Он привел в эту малую воду.

Я скитаюсь по передним,

Места теплого ищу,

Потому что в час последний

Гула славы трепещу.

В переносном и буквальном

Жажду только теплоты

В неком царстве идеальном,

Где гуляют я и ты.

Где других местоимений

Не пускают в оборот,

Где и гений платит пени,

Если сунется вперед.

Слышу каждое утро

Голос Бога-творца:

«До последней минуты!

До конца! До конца…»

Нету истины выше,

Нету мысли верней

Для подвала и крыши —

Для рабов и царей.

Этот лозунг футбольный,

Сей спортивный совет,

С неожиданной болью

Принимает поэт.

Зови, зови глухую тьму

И тьма придет.

Завидуй брату своему.

И брат умрет.

Вот так умереть — как

Коперник — от счастья,

Ни раньше, ни позже — теперь,

Когда даже жизнь перестала стучаться

В мою одинокую дверь.

Когда на пороге — заветная книга,

Бессмертья загробная весть,

Теперь — уходить! Промедленья — ни мига!

Вот высшая участь и честь.

Мизантропического склада

Моя натура. Я привык

Удар судьбы встречать как надо,

Под крепкою защитой книг.

И всевозможнейшие скидки

Несовершенству бытия

Я делал с искренней улыбкой,

Зане — весь мир жил так, как я.

Но оказалось — путь познанья

И нервы книжного червя

Покрепче бури мирозданья,

Черты грядущего ловя.

Судьба у меня двойная,

И сам я ей не рад:

Не был бы я поэтом —

Был бы тогда солдат.

Судьба у меня такая,

И сам я этому рад:

Остался бы я неизвестным

Поэт я или солдат.

Человеческий шорох и шум

Предваряют мое пробужденье,

Разгоняют скопление дум,

Неизбежных в моем положенье.

Это, верно, сверчок на печи

Затрещал, зашуршал, как когда-то,

Как всегда, обойдусь без свечи,

Как всегда, обойдусь без домкрата.

В гулкую тишину

Входишь ты, как дыханье,

И моему полусну

Даришь воспоминанье.

Прикосновенье твое

К моей бесчувственной коже

Гонит мое забытье,

Память мою тревожит.

Горсть драгоценных рифм

К твоему приходу готова,

Ртом пересохшим моим

Перешептано каждое слово.

Тонкой струей текут

Они в твои ладони:

Жизнь, упорство и труд,

То, что вовек не утонет.

Яблоком, как библейский змей,

Я маню мою Еву из рая.

Лишь в судьбе моей — место ей,

Я навек ее выбираю.

Пусть она не забудет меня,

Пусть хранит нашу общую тайну:

В наших днях, словно в срезе пня,

Закодирована не случайно.

Не буду я прогуливать собак,

Псу жалко

Носить свое бессмертие в зубах,

Как палку.

В раю я выбрал самый светлый уголок,

Где верба.

Я сердце бросил — он понюхал, уволок,

Мой цербер.

Кусочек сердца — это ведь не кость,

Помягче, и цена ему иная,

Так я вошел, последний райский гость,

Под своды рая.