Онлайн чтение книги Собрание сочинений в 3-х томах
ЧАСТЬ ПЕРВАЯ

РОДНЫЕ МЕСТА

Бойко насвистывая и сбивая палкой головки цветов, Степа приближался к родным местам. Мало-помалу все ему здесь отчетливо припоминалось. И знакомый бревенчатый мостик через реку, всегда так оглушительно гремевший под колесами подвод, и песчаная отмель у воды, где Степа любил собирать цветные камешки, и береза с расщепленной молнией верхушкой — от этого приметного дерева до Кольцовки совсем уже недалеко.

Перевалив косогор, заросший веселыми глазастыми ромашками и белесыми фонариками отцветших одуванчиков, Степа увидел врытый в землю межевой столб. Отсюда начинались кольцовские земли.

Да и без межевого столба Степа знал, что он уже в родных местах. Перед ним раскинулся небольшой лесок, отделяющий кольцовские угодья от полей соседней деревни.

Степа даже вспомнил, что этот лесок раньше называли Замызганками. Здесь когда-то было пахотное поле, но со временем землю запустили, полосы превратились в перелоги и густо заросли, особенно на межах, лозняком, березками, осинником, елками и можжевельником.

Никто в Замызганки не ходил за грибами, но Степин отец говорил, что лучшего грибного места на свете не сыскать. В воскресные дни, до завтрака, отец доставал большую корзину и, подморгнув Степе, звал его по грибы.

Мать обычно ворчала: добрые люди ушли за грибами чуть свет в дальнюю Субботинскую рощу, а они только еще собираются...

«А мы рядом... в момент обернемся. Еще картошка не успеет остыть», — улыбаясь, отвечал отец, и они шли в Замызганки.

Там было тихо, пустынно, никто из заядлых грибников сюда не заглядывал, и, может быть, потому грибов всегда оказывалось великое множество. Были тут и крошечные, молодые грибки, еще только пропоровшие землю и похожие на упругие рожки козленка, были и старые грибы, поднявшие на своих шляпках бурые листья и колючие иглы хвои.

Обходя перелог за перелогом, отец и Степа через какой-нибудь час уже возвращались домой с полной корзиной. На расспросы встречных, откуда такие отменные грибы, отец кивал в сторону Замызганок, но никто ему не верил.

«Ну и пусть не верят! — говорил Степа. — Нам же лучше! Будет наше заповедное место».

Посмеиваясь, отец соглашался.

Сейчас, очутившись в Замызганках, Степа невольно остановился: разве можно пройти равнодушно мимо таких памятных мест!

Он вспомнил, как учил отец: собрался по грибы — не торопись, не бегай, ходи, как столетний дед, сверли землю глазами, примечай каждый бугорок, каждый приподнятый лист; а заметишь — опустись на корточки, пощупай кругом землю руками.

Так Степа и сделал. Присев, он раздвинул колючие лапы молодой елки и вперил глаза в лесной сумрак. Смотрел долго и упорно, но пока видел только обомшелые корни осин и березок, бурые, прошлогодние листья да сухие ветви. Понемногу глаз стал привыкать к зеленоватому сумраку. Вот в бурой листве мелькнули сыроежки — одна молодая, розовая, другая — бледно-голубая, старая, в трещинах. Но разве уважающий себя грибник берет сыроежки!

А вот сквозь ветви глаз нащупал подосиновик. Гриб задорно накренил свою красную шляпку и как будто поддразнивал: «А ну-ка, возьми меня!»

Забыв, что он в одних трусах, Степа, пригнувшись, храбро полез в чащобу. Колючие ветви царапали ему голые плечи и грудь, зацеплялись за туго набитый рюкзак, что висел у него за спиной, какой-то гибкий, тонкий прутик больно хлестнул по щеке. Но мальчика было не остановить. До подосиновика осталось лишь несколько шагов.

И тут Степа понял, что он обманулся. То, что он принял за красную грибную шляпку, оказалось покрасневшим прежде времени осиновым листом, прилепившимся к какой-то коряжине.

Степа только головой покачал: это бывает — грибы, они любят обманывать людей. Значит, надо смотреть еще зорче!

Но сколько он ни смотрел, грибов не было. «Рано еще, не грибное сейчас время», — решил Степа, продираясь сквозь чищу.

Наконец лес поредел, показалась поляна.

Неожиданно с поляны донесся чей-то шепот.

Степа прислушался.

— Слышишь? Трещит что-то! — встревоженно говорил какой-то тонкий голосок.

— Ну и пусть! — ответил другой, глуховатый, с хрипотцой.

— Может, барсук?

— Зачем барсук... Не иначе волк... А то и медведь.

— Да ну тебя, Нюшка! Всегда пугаешь... Наверно, еж копошится. Давай посмотрим...

Степа усмехнулся и, решив созоровать, еще сильнее зашумел в кустах: пусть трусихи на поляне подумают, что через лесную чащу пробирается зверь серьезный, а не какая-нибудь мелочь вроде ежа.

— Нет, это не еж! — закричали на поляне. — Тетя Груня! Несите топор! В кустах какой-то зверь шебаршится...

— Ах, выдумщицы! — ответил издали женский голос. — Совсем уж невесты, а все еще в игры играют. Занимались бы своим делом.

— Ей-ей, тетя Груня!.. Напролом лезет.

— Возьмите головешку из костра да попугайте своего зверя!

Степа фыркнул, но на всякий случай поспешил поскорее выбраться из густых зарослей лозняка и осинника.

На поляне, заросшей густой травой, на небольшом расстоянии от кустов в настороженных позах стояли две девчонки.

Увидев Степу, они вскрикнули, закрыли лица руками и бросились бежать.

Степа пожал плечами: неужели он такой страшный?

Он стоял на перелоге, заросшем вдоль меж густым, курчавым кустарником. С одной стороны кустарник был вырублен и собран в большие кучи.

На дальнем конце перелога жарко пылал костер; к небу поднимались оранжевые, просвечивающие языки пламени. Недалеко от костра работала женщина в синей домотканой юбке. Она подкапывала корни кустарника заступом, подрубала топором, потом, ухватив руками, с силой выдирала корни из земли — черные, тонкие, гибкие, они были похожи на змей — и бросала их в костер.

Девочки между тем подбежали к женщине в синей юбке и, перебивая друг друга, принялись ей что-то возбужденно объяснять. Женщина выпрямилась, вытерла ладонью мокрое от пота лицо и, посмотрев на Степу, направилась в его сторону.

— Ты хоть прикройся! — крикнула она. — Голыш беспортошный!

Только сейчас Степа сообразил, почему он так перепугал девчонок: он был без рубашки, без брюк, в одних трусах.

«Вот уж действительно деревня-матушка!» — усмехнулся Степа. Не то что у них в городе. Там ходи в трусиках где угодно — по улицам, в магазин, в аптеку.

Завернув за куст, Степа быстро оделся, туго затянулся желтым скрипучим ремнем с портупеей и, держа в руках рюкзак, вышел на поляну. Женщина стояла здесь же. Была она высокая, худощавая, с широким скуластым лицом в крупных рябинках.

Степа сразу узнал ее — тетя Груня Ветлугина.

— Вот это другое дело! — сказала Аграфена, любуясь бравым видом подтянутого, стройного паренька. — Прямо красавец писаный, кавалер! А то вылез голый срамник из лесу, только девчонок перепугал... Крапивой бы тебя за это! Чей будешь-то?.. Погоди, погоди... — Она пристально вгляделась в Степино лицо и вдруг всплеснула руками: — Да ты не Степка ли Ковшов из колонии?

— Он самый! — отозвался польщенный Степа. — Только теперь уж не колония, а детский дом называется. — А я вас, тетя Груня, тоже узнал...

Женщина обернулась и помахала рукой девчонкам, которые всё еще стояли на дальнем конце перелога.

— Идите, идите! Он уже оделся.

Потом она заслонила Степу своей спиной и обратилась к приблизившимся девчонкам:

— А ну, поскакушки, говорите: чего вам сейчас хочется?

Девчонки остановились.

— Только скоро... Сто лет не думать — голова отсохнет! — поторопила Аграфена.

— Я загадала, — подалась вперед одна из девочек. — Поскорее бы пообедать да сбегать на речку искупаться. А еще, чтобы все корни сами из земли повылезали...

— У тебя только и на уме — на речку да за ягодами! — отмахнулась Аграфена и посмотрела на другую девочку. — А ты, Татьянка, чего задумала?

Девочка, которую назвали Татьянкой, все еще стояла, прикрыв глаза.

— Не знаю, тетя Груня... — вполголоса призналась она.

— А братца увидеть не хочешь? — спросила Аграфена и, отступив на шаг в сторону, подтолкнула Степу к девочкам. — Принимай вот...

— Таня! — вскрикнул Степа и, опустив на землю рюкзак, шагнул к сестре.

Да, перед ним стояла его родная сестра, которую он не видел более четырех лет. Она была худенькая, в коротеньком платьице, в тряпочных чуньках, с острым шелушащимся от солнца носиком и почему-то стриженная, как мальчишка, под машинку.

Таня, широко открыв глаза, испуганно смотрела на брата. Потом бросилась к нему, но шага за два остановилась, словно ей отказали ноги, и, часто заморгав, вдруг беззвучно заплакала.

Степа поежился. Как все мальчишки, он не выносил слез. А тут еще плакала родная сестренка. На выручку подоспела Аграфена:

— Эх, как задожжило! Хоть кадушку подставляй...

— У нас там жбан из-под кваса есть, могу принести, — сказала Нюшка, дочка Аграфены.

Скуластая, как и мать, большеглазая, приземистая, со шрамом над бровью, Нюшка несколько раз обошла Степу кругом, задержала взгляд на светлых пуговицах, на новеньком ремне с портупеей, на вишневом комсомольском значке на груди мальчика. Ее лицо выражало такое любопытство, что Степа невольно покраснел.

— Это у вас в колонии или, как там, детском доме, форма такая? — деловито спросила Нюшка. — У всех, да?

— Нет... это не в детдоме, — пояснил Степа. — Такую только комсомольцы носят... юнгштурмовка называется.

— А ты уже комсомолец?.. Давно?

— Не очень.

— Справный костюм, — похвалила Аграфена, поправив зеленую фуражку на голове Степы. — Совсем как красноармеец... Смотри-ка, Таня!

Сестренка уже не плакала. Вытерев кулаками мокрые щеки, она смущенно улыбнулась и, подойдя к Степе, уткнулась ему в плечо.

И опять в глаза Степе бросилась ее остриженная голова.

— Почему тебя, как мальчишку, оболванили?

Таня вспыхнула и, отвернувшись, принялась повязывать голову косынкой:

— Болела я... вот и остригли.

— А мы тебе письмо написали, — сказала Нюшка. — На двух страницах... Вот только отправить не успели.

— О чем письмо? — спросил Степа.

Нюшка и Таня переглянулись: говорить или нет?

— Тут, Степа, такое дело... — заметив замешательство девочек, пояснила Аграфена. — Таня в город засобиралась... Не могут ли ее там в колонию принять?

— А что? Плохо у дяди? Обижают ее?

— Нет, по головке гладят. Живет — песенки поет... Как сыр в масле катается! — сердито бросила Нюшка.

— А ты помолчи! — остановила ее мать и, обернувшись к Степе, уклончиво сказала: — Плохо не плохо, а все же к родному братцу поближе хочется.

— Не знаю, тетя Груня... — растерянно ответил Степа. — Я ведь теперь и сам не в детдоме. Нас всех, у кого есть родственники, по домам рассылают. Вот я и приехал поступать в вашу школу.

— В шекаэм?! — почти вместе вскрикнули девочки.

Степа кивнул головой:

— Да... В школу крестьянской молодежи. У меня и направление есть.

— Оно, пожалуй, и лучше, что ты в деревню вернулся, — сказала Аграфена. — Вон ты какой рослый да статный. Какой год-то пошел? Четырнадцатый, поди, как Нюшке?

— Пятнадцатый, — поправил Степа.

— Вот то-то... Совсем большой... Теперь Таня с тобой не пропадет.

— А где ты жить будешь? — спросила сестра. — У дяди?

— Почему у дяди? — с достоинством сказал Степа. — При школе. Мне как колонисту и детдомовцу стипендия полагается и общежитие. Вот пойду к директору, покажу направление, и все будет сделано. Пойдем со мной?

Таня вопросительно посмотрела на Аграфену:

— Нам работать надо...

— Ступай, ступай, — разрешила Аграфена. — Раз брат приехал — можно и отлучиться...

Нюшка толкнула подругу в бок.

— Тетя Груня, — попросила Таня, — отпустите и Нюшку с нами!

Мать посмотрела на дочь и покачала головой. И что за непоседа! Ходит на все свадьбы, на все похороны, первая примчится на пожар, первая встретит приехавшего из города уполномоченного, проводит его до сельсовета, умучает по дороге расспросами. Как же ей не проводить сейчас до школы Степу-колониста!

— Ладно, идите! — согласилась Аграфена. — Только Ворону на глаза не попадайтесь... — И она пошла на другой конец перелога, к потухшему костру.

— Кто это Ворон? — поинтересовался Степа.

— Да так... дядечка один, — замялась Таня.

— Что там дядечка! — фыркнула Нюшка. — Ты уж прямо говори. Все равно Степа узнает.

— Ой! — вскрикнула Таня, схватив подругу за рукав. — Вот он и сам... Давай скорее за работу!

Оставив Степу одного на поляне, девчонки побежали к Аграфене и принялись складывать в кучи срубленный кустарник.

ВОРОН

На конце перелога остановилась легкая тележка, запряженная сытой лошадью с белой, похожей на крест лысиной на лбу. Бросив вожжи на спину лошади, с тележки спрыгнул статный, грузный мужчина.

«Это же дядя Илья!» — вглядевшись, узнал Степа.

Окинув взглядом наполовину расчищенный перелог, Илья Ефимович Ковшов подошел к Аграфене.

— Не дюже много наработала, — недовольно сказал он. — Будешь так ковыряться — до сенокоса не управишься. Когда ж перелог станем запахивать?

— Так за́росли-то какие, Илья Ефимович! И корней без счета, — ответила Аграфена. — Выдираешь, выдираешь — сил не хватает.

— Сил мало — не бралась бы за раскорчевку. Никто тебя не неволил. Я и других нашел бы...

— Это так, — согласилась Аграфена, понимая, что спорить бесполезно. Лукаво прищурившись, она посмотрела на Ковшова: — И куда тебе, Ефимыч, земли такую прорву? Пустыри запахиваешь, перелоги корчуешь...

— Ладно, Грунька! — с досадой отмахнулся Ковшов. — Ты в мои дела не суйся, я пока еще своим умом живу, у других не занимаю...

— Что и говорить, ума у тебя палата, на всю деревню хватает, — усмехаясь, проговорила Аграфена и, заметив остановившегося за спиной Ковшова Степу, улыбнулась: — Ты глянь, кто приехал-то!

Илья Ефимович обернулся.

— Здравствуйте, дядя Илья! — громко произнес Степа.

Дядя был высокий, крутоплечий, с литыми, сильными руками, с могучей шеей; он считался в деревне первым силачом. Борода острижена, подбородок зарос черной щетиной с проблесками седины, усы пожелтели от махорки, на переносице крупная, похожая на ягоду переспевшей малины бородавка. Глаза смотрят задорно и весело. Одет дядя в заношенный пиджак, из нагрудного кармана торчит карандаш и раскладной желтый аршин; от добротных сапог несет запахом дегтя.

— Эге! Кого вижу! — воскликнул Илья Ефимович. — Племянничек! Родная кровь! Из дальних странствий возвратясь, как говорится. Какими судьбами?

Степа объяснил, зачем он приехал в Кольцовку.

— Та-ак! — протянул дядя. — Отец, значит, от дома в сторону отвернул, а сынок все-таки к родным местам потянулся... — Илья Ефимович взял Степу за плечи, повернул, похлопал по костистой спине. — Вот только худущий ты, брат... И вытянулся как жердь огородная. Кормили, что ли, в обрез, добавки не давали?

— Да нет, была добавка, — признался Степа. — Я ведь котлоносом работал.

— Кем, кем?

Степа покраснел: не стоило, пожалуй, об этом сейчас говорить, но делать нечего — пришлось объяснить.

— У нас в колонии мы котлы из кухни в столовую таскали. За это нам повар добавочную порцию отпускал.

— Скажи на милость! — с довольным видом рассмеялся дядя, подмаргивая Аграфене. — Мал, мал, а сметлив. У котла-то оно посытнее. Ну ничего, племяш! Мы тебя и здесь подкормим. Иди-ка в школу, определяйся там, а потом ко мне.

В это время из кустов, ломая ветви и треща валежником, словно молодой медвежонок, вылез большеротый, губастый мальчишка и бросился к Илье Ефимовичу:

— Тятька, в наших овсах рукавишниковская лошадь пасется!

— Ах, черти, гулёны! Распустили свою худобу! — выругался Илья Ефимович. — И много там потравили? Чего ж ты зевал, лопоухий?

— А зачем мне зевать! — осклабился сын. — Я уздечку с лошади снял.

— Дрянь уздечка, ломаного гроша не стоит, — буркнул Илья Ефимович, мельком оглядывая шитую-перешитую уздечку. — Надо бы лошадь в сельсовет отвести да акт на потраву составить...

Он направился к тележке, но, вспомнив о племяннике, остановился:

— Да, Филька! Смотри-ка, кто приехал! Степан. Братец твой двоюродный. Иди поздоровайся.

Вытаращив глаза, Филька, не моргая, уставился на Степу, словно видел его впервые в жизни.

Потом, по привычке шмыгнув широким носом, он шагнул к брату и резким движением протянул ему короткопалую ладонь:

— Здорово, колонист!

Степа молча пожал Филькину руку.

— Ну, то-то! — удовлетворенно заметил Илья Ефимович и погрозил сыну пальцем: — Смотри не цапайся с ним! Все же родная кровь. И не смотри, что он худой — котлонос все-таки...

— Чего? — переспросил Филька.

— Потом разберетесь, потом! — заторопился Илья Ефимович. — Поехали за вениками...

Филька немного замешкался, поотстал от отца.

— А ничего жмешь... Есть силенка... — снисходительно заметил он Степе. — А бороться умеешь?.. Как Иван Поддубный? Ну ладно, иди, вечером померяемся... Котлонос!..

И он побежал вслед за отцом к тележке. Вскоре Илья Ефимович с сыном уехали.

— Ну что, повстречал двоюродного братца? — спросила Аграфена. — Теперь он тебе проходу не даст: борись с ним да на кулачки сходись. Всем ребятам кости помял...

Она нагнулась и, схватив узловатый корень, принялась рывком выдергивать его из земли.

Степа потоптался на месте, потом взял топор и, поплевав на ладони, принялся сводить кустарник.

Мелкий лозняк он подрубал глубоко под корень и отбрасывал в сторону. Легко поддавался и тонкий осинник. Но вот па пути встретилась ольха толщиной с руку. Степа обхватил топорище обеими руками, хекнул и наискось всадил светлое лезвие топора в сочный ствол дерева. Потом он так же ловко нанес еще три-четыре удара. Ольха на мгновение замерла, наклонилась и, ломая ветви, с шумом и треском упала на землю.

«Зря не тяпает. Умело топор держит!» — отметила про себя Аграфена, следя за работой мальчика. Потом она тронула Степу за плечо и взяла из рук топор:

— Ступай-ка по своим делам. Будет еще время, наработаешься. У дяди не заскучаешь... — Аграфена позвала девчонок: — Идите и вы с ним, да побыстрее, не прохлаждайтесь там.

У ДИРЕКТОРА

Как только вышли из перелесков на проселочную дорогу, Нюшка сразу же свернула на боковую тропинку, наискось пересекавшую ржаное поле.

Шли цепочкой: впереди Нюшка, за ней Таня, позади всех Степа.

Прозрачные зеленоватые стебли ржи почти сплошь закрывали узкую тропинку, но Нюшка безошибочно нащупывала ее босыми ногами, шла уверенно и быстро.

Рожь то вставала плотной зеленой стеной, то едва доходила ребятам до пояса и была густо расцвечена полевым клевером, голубыми васильками, желтой сурепкой.

— Степа, а ты хлеб жать умеешь? — спросила Нюшка, оглядывая ржаное поле.

— Серпом не приходилось... Мы у себя в колонии жнейкой убирали.

— Научишься и серпом, была бы спина здоровая, — сказала Нюшка и обернулась к подруге: — Правда, Таня?

Девочка ничего не ответила и только туже затянула под горлом кончики платка, который то и дело сползал с ее стриженой головы.

Степа, прибавив шагу, заглянул сестренке в лицо. «И почему она все время молчит и прячет глаза?»

— Таня! А с чего это дядю Илью Вороном прозвали?

— В деревне всем клички дают... — замялась сестра.

— Клюв у него большой, вот и прозвали, — не оглядываясь, сказала Нюшка. — Хватает чего ни попадя и все в гнездо тащит... Только ты смотри, — предупредила она Степу, — еще ляпнешь при нем, что он Ворон, — так он тебе все уши оборвет... У меня до сих пор мочка болит. — И девочка, выпростав из-под платка ухо, зачем-то потерла его.

Сорвав коленчатый стебель ржи, Степа задумчиво пожевал соломинку.

Нет, девчонки явно чего-то недоговаривали. Как бы там ни было, но дядя Илья совсем не плохой человек. После гибели Степиных родителей он взял к себе Таню на воспитание и всегда, когда Степа приезжал в Кольцовку, радушно встречал его, расспрашивал, как он живет и учится. Дядя Илья даже сам несколько раз был у него в колонии и привозил подарки.

Правда, отец Степы не любил вспоминать про брата и при случае обычно говорил: «Разошлись наши пути-дорожки. В одном доме жили, да в разные углы смотрели». Так ведь это раньше было.

— А вы что, с матерью на дядю работаете? — осторожно спросил Степа у Нюшки. — И платит он вам?

— Платит, платит... — неопределенно ответила Нюшка. — Сухую корку да фунт дыму — глодай всю зиму!

— Выходит, что вы вроде батраков... наемная сила?

— Еще чего! — невесело усмехнулась Нюшка. — Разве дядя Илья позволит! У нас все полюбовно, по-соседски. — И, махнув рукой, она вдруг спросила Степу, зачем он сказал дяде про котлоноса.

— А что ж такого? — удивился Степа. — У нас в колонии так заведено. Каждая четверка носит котлы три месяца... По очереди.

— Ах, вот что! — кивнула Нюшка. — Только Филька все равно растрезвонит — котлонос да котлонос! Так и прилипнет прозвище, как репей. У меня вот тоже кличка есть: Сучок да Худое Брюхо. А Таню Сморчком зовут. А за что?

Миновав ржаное поле, Степа и девочки увидели Кольцовку. Большое, на сотню дворов, село с садами и палисадниками раскинулось на высоком берегу реки.

Справа от села, примыкая к реке, зеленел бывший помещичий парк, и на зеленом фоне ярким мазком проступала оранжевая черепичная крыша большого здания.

— Вот и шекаэм. — Нюшка показала рукой на крышу. — Теперь только речку перейти...

И она опять свернула в сторону от дороги и повела Степу и Таню прямой тропкой через небольшой болотистый лужок.

На ходу Нюшка рассказала про ШКМ. Школа большая, в два этажа, в учительской стоят мягкие кресла, на стенах — лепные фигуры толстеньких голых ребятишек: амуры и купидоны, как их называют. Сдобного Фильку Ковшова мальчишки тоже прозвали Купидоном.

При школе есть огород, столярная мастерская, две породистые коровы — Диана и Незабудка, которых держат на каком-то рационе и кормят всем самым вкусным, разве только не хватает им птичьего молока. Есть еще одноглазая лошадь Царица, которую все ребята очень любят, часто кормят сахаром и раз даже привели ее в класс на урок.

А еще при ШКМ имеется общежитие. В нем живут те ребята, которым далеко ходить домой или у кого нет родителей. Общежитие помещается в бывшей барской конюшне, но все равно там очень интересно и весело. Ребята показывают туманные картины, ставят спектакли, у них есть гармошка, голосистый горн и три балалайки.

Директора школы зовут Федор Иванович Савин, или, по-другому, Фис. Он очень важный и строгий, ученики его боятся, но Степе робеть нечего, раз у него бумажка из города.

— А я и не боюсь! С чего ты взяла? — И Степа, в свою очередь, спросил девочек, в каком классе они учатся.

— Мы и так ученые, — поспешила ответить Нюшка. — Все знаем, все понимаем. И как телят пасти, как свиней кормить, воду таскать. Куда нам больше...

Степа вопросительно посмотрел на сестру.

— Училась я, в шестой класс ходила. Потом заболела, — робко пояснила Таня.

— А в этом году?

— Не знаю... Как дядя Илья скажет.

Степа нахмурился.

Подошли к реке. Неширокая, с топкими берегами, с уютными заводями, она казалась неподвижной. Только по зеленым водорослям, что вытянулись и полегли на дно, можно было определить, в какую сторону течет вода. Старые ивы склонились с берега и, обмакнув в воду свои мягкие ветви, казалось, пришли на водопой.

Через реку были переброшены лавы. Нюшка первой вбежала на них, осторожно дошла до середины реки и принялась подпрыгивать.

Гибкие слеги, пружинисто изгибаясь, зашлепали по воде, обдали девочку брызгами.

— Можно! Переходите! — крикнула Нюшка, выходя на другой берег. — Сегодня без подвоха. А то мальчишки, бывает, подпилят слеги — и полетишь в воду.

За рекой началась тенистая липовая аллея.

Аллея привела к двухэтажному кирпичному зданию. На столбах, охраняя вход в школу, дремали два старых каменных льва с выщербленными мордами. Деревянные перила крыльца глянцевито блестели, а ступеньки были так искусно обточены ногами школьников, что казалось, здесь поработал морской прибой.

— Куда ты? — удивленно спросил Степа, видя, что Нюшка проходит мимо крыльца.

Девочка только махнула рукой: она не раз мыла у директора полы и стирала белье и знает, где его найти.

Завернув за угол школы, Нюшка подошла к небольшому деревянному флигелю и заглянула сквозь изгородь:

— Так и есть... в саду он. Цветочки поливает.

— Может, в другой раз? — осторожно сказала Таня.

— Нет уж, давайте разом... Отделаемся — и в сторону, — решительно заявила Нюшка, открывая калитку и подталкивая Степу. — Иди, мы тебя подождем.

Степа оставил девочкам рюкзак, расправил складки на юнгштурмовке и шагнул за калитку.

Федор Иванович Савин любил свой садик перед флигелем. Окруженный крепким дубовым частоколом с протянутой поверху колючей проволокой, сад был, пожалуй, самым тихим и укромным местом в этом шумном школьном мире. Здесь хорошо было отдохнуть, побыть наедине или принять гостей. В саду росли яблони и груши, в углу стояло несколько ульев, но больше всего Федор Иванович любил разводить цветы.

Вот и сейчас, присев на корточках перед клумбой, он внимательно рассматривал своих питомцев.

Пышно распустившиеся пионы радовали его, хорошо шли анютины глазки, а вот флоксы огорчали. Они были хилые, тщедушные: видно, Федора Ивановича подвели с семенами.

— Здравствуйте, товарищ директор! — услышал он вдруг за спиной.

Савин поднялся и с недоумением уставился на подростка в зеленом костюме.

— Здравствуй, молодец, здравствуй! Меня, кстати, зовут Федор Иванович. Как ты сюда попал?

«А что, разве нельзя?..» — хотел было спросить Степа, но вовремя сдержался и, достав из нагрудного кармана сложенную вчетверо бумажку, протянул ее директору:

— У меня направление в вашу школу...

Отряхнув с рук землю, Савин взял бумажку.

«Детский дом имени Тимирязева (бывшая сельскохозяйственная детская колония), — прочел он, — направляет Ковшова Степана для поступления в кольцовскую школу крестьянской молодежи. Ковшов С. пользовался государственным обеспечением».

Пока Федор Иванович читал, Степа с любопытством рассматривал его.

Директор был невысокий, полнеющий человек, с гладко выбритым округлым лицом. Он совсем не походил на строгого директора школы, а скорее казался добродушным пасечником или садовником, о чем свидетельствовали и полотняный, выгоревший на солнце костюм, и сандалии на босых ногах, и широкополая соломенная шляпа.

Степе не понравились только глаза директора, когда тот окинул мальчика беглым, но цепким взглядом. Глаза были маленькие, юркие, пронзительные и какого-то неопределенного, грязновато-свинцового цвета.

— Та-ак! — задумчиво протянул Савин, складывая бумажку и пожевав губами. — Колонист, значит? А кем тебе доводится Илья Ефимович Ковшов?

— Это мой дядя.

— А где твои родители?

— Их убили... — помолчав, ответил Степа. — В двадцать четвертом году... кулаки...

— Да, да, вспоминаю, — перебил его директор. — Илья Ефимович рассказывал. Тебя, значит, определили в детскую колонию, а сестренку взял на воспитание дядя...

Он вдруг замолчал и вновь окинул мальчика пристальным взглядом.

Потом отвернулся и, пригнув яблоневую ветку, долго рассматривал зеленую рогатую гусеницу и наконец резким щелчком сбросил ее на землю.

— Скажи, пожалуйста, — спросил Савин, — а почему ты решил учиться в деревенской школе, да еще именно в кольцовской? Почему не остался в городе, не пошел, скажем, в профшколу или фабзавуч?

— Так нас же послали... — пояснил Степа. — Да я и сам попросился в Кольцовку. Сестренка здесь, дядя...

— К родным поближе — дело, конечно, хорошее. Но у нас же школа особая. Готовим культурных крестьян, опытных земледельцев... У тебя что же, призвание к агротехнике, талант, и ты твердо решил посвятить жизнь сельскому хозяйству?

Степа пожал плечами — он никогда об этом не думал. В колонии ему приходилось работать и на полевом участке, и в огороде, но еще с бо́льшим интересом трудился он в мастерских.

— У меня направление к вам, — нахмурился он, — и вы должны принять...

— Ну что ж, — вздохнул Савин. — Учись, если направили, не возражаю... Зачислим тебя в седьмой класс. Но насчет стипендии ничего обещать не могу. Все уже распределено... И в интернате свободных мест нет.

— Это как же? — опешил Степа. — В колонии сказали, что меня в общежитие примут... И стипендия полагается.

Директор развел руками: к сожалению, он ничего не может поделать. Как видно, придется Степе жить у дяди. Илья Ефимович — человек обеспеченный, добрый и, конечно, с радостью примет племянника к себе.

— Так что до свидания, Ковшов! Можешь быть свободным до первого сентября — гуляй, отдыхай...

Федор Иванович вновь нагнулся к цветам, давая понять, что разговор закончен.

— До свидания, товарищ директор! — отрывисто сказал Степа и, повернувшись, почти побежал к калитке.

— Ну как... все уладил? — нетерпеливо спросила Нюшка, когда Степа выскочил из сада.

— Уладил! — зло ответил он, рывком вскидывая на плечи рюкзак. — Хоть сейчас уходи отсюда, хоть завтра... Нет для меня стипендии...

— Вот так Фис! — ахнула пораженная Нюшка. — Кому есть стипендия, кому нет...

— А кому есть? — спросил Степа.

— Поживешь — узнаешь, — уклончиво ответила Нюшка и высказала подозрение, что Степина бумажка, как видно, совсем не строгая, если никак не подействовала на директора.

Степа ничего не ответил. Нюшка заторопилась к матери.

— А ты иди с братом домой, — кивнула она Тане. — Ворон, он и не узнает, что ты с работы ушла.

КОВШОВЫ

Таня еле поспевала за братом — так быстро он шагал. Степе уже не терпелось увидеть свою избу. Пусть она заброшена, окна крест-накрест заколочены досками, крыльцо заросло травой, но все равно это родной дом!

Вот сейчас они с Таней обойдут избу кругом, постоят в проулке у старой дуплистой черемухи, заглянут в огород. Потом возьмут у бабушки ключ, откроют ржавый замок, с треском оторвут от окон доски, приколоченные длинными гвоздями, широко распахнут рамы и двери, и с улицы потянет свежестью. И солнышко заглянет во все углы ковшовского дома.

Степа достанет веник, побрызгает пол водой и выметет за порог мусор. Потом они с Таней посидят за столом: он у стены, сестра — напротив, спиной к кухне, как обычно любили сидеть отец и мать.

Степа шел все быстрее.

Осталось лишь миновать колодец с позеленевшей, обомшелой колодой, кучу бревен, палисадник у избы Ветлугиных — они были соседями Ковшовых, — и перед ним откроется родной дом. Небольшой, в три окна, срубленный из толстых бревен, с сизой взъерошенной крышей из дранки. К стене прибит кусок жести, и на нем нарисован багор — знак того, что хозяин дома должен являться на пожар с багром в руках.

Но что это? Степа остановился и зачем-то глубже нахлобучил фуражку: избы с багром не было.

Ее место занимал огромный, в шесть окон, дом, обитый свежим тесом и покрытый железом.

По углам дома ослепительно сияли на солнце оцинкованные водосточные трубы. Наличники с затейливой резьбой, окрашенные в ядовитый зеленый цвет, как венки, облегали окна. Застекленные террасы, точно крылья, выросли у дома справа и слева. Степа понял, что это дядин дом, стоявший с ними по соседству, за эти годы, пока он не был в деревне, пополнел, раздался в боках, напялил на себя новенькую, нарядную одежду, но по-прежнему выглядел все таким же неуклюжим, приземистым и некрасивым.

Степа с недоумением оглянулся на Таню.

— А нашу избу снесли, выходит? — спросил он, не скрывая обиды.

— Нет, она здесь... Под одной крышей с дядиной... — И Таня объяснила, что произошло.

Избы их отца и дяди Ильи стояли на одной усадьбе, отделенные узким проулком. Дядя все твердил, что без хозяина дом — сирота, что без присмотра братнина изба пропадет. Наконец он уговорил свою старуху мать, подвел обе избы под одну крышу и обил их снаружи тесом.

— А кто живет в нашей избе? — спросил Степа.

— Я с бабушкой, да еще дядины дочери, — сказала Таня. — Дядя говорит, теперь наш дом сто лет стоять будет.

— Сто лет... — грустно усмехнулся Степа. — Только его не увидишь больше. Запрятали, запаковали...

Подошли к крыльцу. Калитка была на замке.

Таня заглянула под ступеньку, пошарила в водосточной трубе — ключа нигде не было. Она растерянно пожала плечами: как же теперь войти в дом? Прошла вдоль проулка, посмотрела в огород, и вдруг лицо девочки просветлело. Она поманила к себе Степу.

На огороде, у бревенчатой, прогретой солнцем стены старой бани, словно у теплой печки, сидела на бревнышке бабушка Евдокия.

Степа улыбнулся — пожалуй, впервые за этот день так широко и радостно — и распахнул дверцу в огород. Таня сделала предостерегающий жест:

— Тихо... Не буди ее!

Бабушка дремала. Платок сполз у нее с головы, обнажив седые редкие волосы. Очки в жестяной оправе еле держались на кончике носа. Корзина, которую она плела, откатилась далеко в сторону.

Таня и Степа на цыпочках подошли к бревну и присели рядом с бабушкой.

— Как она? — вполголоса спросил Степа.

— Ноги болят, глаза видят плохо. Вчера с крыльца оступилась... «Чего-то, говорит, ступенек мало стало».

— А это зачем? — Степа показал на кучу тонких, гибких прутьев.

— Бабушка, она такая — часу без дела не посидит. В поле ее ноги не пускают, так она корзины плетет... И меня научила...

Бабушка, разомлевшая от сладкой дремы, что-то бормотала во сне, вздрагивала и все больше склонялась на Степино плечо. Степа замер и, стараясь не разбудить ее, осторожно обнял за спину.

«Совсем старенькая стала», — с нежной жалостью подумал мальчик, и ему показалось, что он уже куда сильнее бабушки.

А ведь когда-то все было по-иному. Сколько раз Степа с Филькой, прокаленные солнцем, с зазеленевшими от травы рубахами и штанами, с боевыми царапинами и ссадинами на руках и ногах прибегали к бабушке в этот самый огород и взахлеб рассказывали о событиях дня: где побывали, что видели, с кем подрались...

Нередко возникали и жалобы. Филька плакался бабушке, что братец чуть не утопил его в бочаге, а Степа умолял бабушку поровну разделить все цветные стеклышки, пузырьки и бабки, которые захватил своевольный Филька и спрятал в потайном месте.

Бабушка, тогда еще сильная, с острыми глазами, громким голосом, терпеливо выслушивала внуков, мирила их, когда нужно, щелкала по затылку и не очень больно драла за уши, потом по очереди вытаскивала у мальчишек занозы, смазывала топленым маслом ссадины, прикладывала к синякам холодные листья подорожника.

И день, полный трудных дел и необыкновенных приключений, обычно заканчивался для ребят у теплой и такой уютной стены старой бани, где бабушка рассказывала бесконечную сказку про молодца-огольца, который никогда не плакал, не жаловался, но и в обиду никому не давался. И внучата сладко засыпали под певучий бабушкин говорок. Но все это было очень давно.

Степа помнит только, что они жили тогда в большом сумрачном доме, где в стенах зияли широкие щели, полные рыжих тараканов, а потолочные матицы прогнулись и поддерживались дубовыми подпорками.

Старшим в доме был дедушка Ефим — сердитый, лохматый старик, который покрикивал на своих взрослых сыновей Илью и Григория, так же как отцы, в свою очередь, покрикивали на Фильку и Степу.

Потом дедушка Ефим умер, и братья решили делиться. В доме Ковшовых тогда было шумно целый месяц. Илья и Григорий вымеряли веревкой усадьбу, взвешивали сено, овес, муку, подолгу спорили и метали жребий, кому достанется телега, а кому сани, кому теленок, а кому овца с двумя ягнятами.

Илья, колотя себя в грудь, кричал на всю улицу, что Гришке Ковшову добро все равно впрок не пойдет: к земле он не прирос, в навозе копаться не будет и рано или поздно переметнется в город на легкую жизнь — листать да подшивать в какой-нибудь конторе бумажки.

Илья требовал себе львиную долю наследства, а Григорий, которого к этому времени назначили секретарем сельского Совета, смотрел на все сквозь пальцы.

«Лопух ты, недотепа! — сердилась на Григория бабушка. — Зачем же свое законное упускаешь? Ты шуми, скандаль... Иначе Илюха тебя обведет и выведет...»

Братья разобрали старый отцовский дом, выстроили себе по новой избе, изгородью разделили усадьбу на две половины, и каждый зажил сам по себе.

Бабушка Евдокия перешла жить к Григорию, и Степа был уверен, что сделала она это только ради него, потому что любила его больше, чем Фильку.

Через год уездный комитет партии послал коммуниста Григория Ковшова в отдаленное село Дубняки. Там его избрали председателем сельского Совета.

Григорий заколотил дом и снялся с насиженного места. Степа помнит, как они всей семьей ехали в Дубняки на подводе, нагруженной домашним скарбом. Ехали двое суток, ночевали в поле, мать с бабушкой варили на костре кашу, которая пахла дымом и казалась Степе необыкновенно вкусной.

«Что ж, цыган-кочевник, теперь у тебя ни кола ни двора... И родные места из памяти вон!» — с обидой выговаривала Григорию бабушка: ей очень не хотелось уезжать из Кольцовки.

«Что вы, мамаша! — возражал отец. — Не в чужую страну едем. В Дубняках тоже наша земля, мужицкая. И кол с двором найдутся — были бы руки справные...»

Вскоре вместе с группой бедняков и середняков Григорий Ковшов организовал в Дубняках первую в округе сельскохозяйственную коммуну. Ее назвали «Заре навстречу».

Коммунары получили бывшее помещичье имение. Они привели в конюшню своих лошадей и коров, свезли в сарай плуги, бороны и телеги, устроили в барской гостиной общую столовую и начали хозяйствовать. Починили теплицу, цветочную оранжерею, навели порядок в запущенном саду.

А весной, чуть только подсохла земля, коммунары выехали в поле. Это был необычный выезд. Впереди лошадей, запряженных в плуги, размашисто шагал Степин отец, держа в вытянутых руках кумачовый флаг.

На конце загона стояли крестьяне и покачивали головой.

Отец прошел два круга и, оглядев вспаханную землю, воткнул древко флага во влажную почву.

«Тятька, дай я флаг понесу», — попросил Степа.

«Ну что ж, и то подмога, — согласился отец. — Пусть все видят, как мы новую жизнь начинаем».

И Степа долго нес впереди пахарей трепещущее на ветру кумачовое полотнище.

«Хватит, коммунар-знаменосец! Поди, умаялся», — наконец остановил его отец.

А потом случилось несчастье.

Однажды летним утром Григория Ковшова нашли у моста через речку с простреленной из обреза головой. Невдалеке лежала мертвая изувеченная мать Степы.

К груди отца была приколота записка:

С новым председателем коммуны будет то же самое. Пуль хватит на всех.

Убийцу не нашли.

Григория с женой похоронили в старом парке, под окнами правления коммуны.

Как сквозь туман, видит Степа свежевырытую могилу в парке. В нее на веревках опускают два сосновых гроба. Кругом без шапок стоят сумрачные коммунары.

Бабушка, сорвав с головы платок, вдруг падает на землю. Она не кричит, не плачет, а только смотрит страшными глазами на белые гробы и, словно заклинание, шепчет про себя: «Кто тебя найдет, злой человек? Кто тебя покарает?»

И вот уже могила засыпана землей. Кто-то из коммунаров поднимается на рыжий холм и говорит, что никакие пули и угрозы их не испугают и что коммуна «Заре навстречу» живет и будет жить.

Потом все негромко запевают:

Степа плачет, слушает, и ему кажется, что это самая правильная песня на свете...

...От нахлынувших воспоминаний Степа неожиданно вздрогнул и сжал кулаки.

Бабушка вскинула голову, открыла глаза и испуганно пошарила вокруг себя.

— Батюшки, где ж корзинка-то?.. Ой, как это? Чур меня, чур! — замахала она руками. — Иль вы мне снитесь?

— Нет, бабушка, не снимся! — засмеялась Таня. — Степа из колонии приехал.

— Ну вот... — заулыбалась наконец бабушка, поправив платок и очки. — Пока не сморилась, все шмель над ухом гудел. Я так и загадала — быть доброй встрече...

— Бабушка, Степа, поди, есть хочет, — шепнула Таня.

— Так бы и сказал... — Бабушка поднялась, провела Степу и Таню в дом и загремела у печки заслонкой.

Пока Степа обедал, Таня успела рассказать бабушке, зачем брат вернулся в Кольцовку и чем закончился его разговор с директором школы.

— Вот ведь дела какие! — встревожилась бабушка. — Как же ты теперь жить-то будешь, мытарь?

— А знаешь, бабушка, — задумчиво произнес Степа, — я его все равно найду...

— Кого, внучек?

— А кто отца убил... Всю жизнь буду искать, а найду!

— Что ты, внучек! — встревожилась бабушка. — Сколько лет прошло... все забылось.

Степа не успел ничего ответить, как вернулась с работы жена дяди Ильи, Пелагея, молчаливая сутулая женщина, и две ее рослые дочери.

Потом приехали из лесу Илья Ефимович с Филькой. Они привезли целый воз молодых пахучих березовых веток, и Пелагея с дочерьми сразу же принялись за дело.

Часть веток они связали в тугие веники и повесили их на чердаке — в запас на зиму. Оставшимися ветками убрали крыльцо, сени, избу — ведь завтра в Кольцовке престольный праздник, троицын день.

Дядя Илья спросил Степу, чем закончился его разговор с директором школы. Степа рассказал.

— Те-те-те! — причмокнул языком Илья Ефимович. — Лишать тебя стипендии — это, пожалуй, не по закону будет.

— Вот-вот! — обрадованный поддержкой, горячо заговорил Степа. — Надо письмо в детдом написать...

— Эге, а ты, я вижу, ретивый да быстрый! — усмехнулся дядя и посоветовал Степе не кипятиться и на рожон не лезть — все как-нибудь обойдется.

Этот разговор слышала бабушка Евдокия.

— Что ж, Илья, — тихо сказала она сыну, когда Степа вышел на улицу, — придется, видно, племянника-то на свой кошт брать.

— Это почему же? — удивился Илья Ефимович. — Пусть его государство кормит. Парень все-таки сирота... И отец у него погиб на боевом посту, так сказать...

Но Евдокия отлично понимала своего сына и знала, как надо с ним разговаривать. Она напомнила про Григорьеву избу, про сарай, про половину усадьбы и кое-какое имущество — про все, что Илья присоединил к своему хозяйству. Хотя он и делал это исподволь, незаметно, но люди по соседству ведь не слепые, они все видят, примечают и помнят. Да и сельсовет не даст сирот в обиду, и народный судья в городе — человек, сказывают, строгий и справедливый.

Пораженный Илья Ефимович уставился на мать:

— Чтоб вам типун на язык, мамаша! И откуда у вас злости столько?

— С кем поведешься, от того и наберешься, — усмехнулась старуха. — Так что ты уж, сынок, веди в дом Степу-то. По-хорошему, по-законному... Чтоб все видели — парень не обсевок в поле и не гость на недельку.

Вечером, за ужином, Илья Ефимович, хмуро оглядев Степу и покосившись на старуху мать, объявил домочадцам:

— Слушай все. И чтоб помнилось... Степан у нас жить будет... Ковшов так уж Ковшов. И взыскивать с него станем по-ковшовски...

СТАРЫЕ ДРУЗЬЯ

Утром Степа проснулся от колокольного звона.

Он по привычке вскочил с постели, потянулся к тумбочке за одеждой и улыбнулся: он лежал в сарае на сене, которое, как живое, шевелилось под ним и потрескивало.

Над головой, в дыре, сквозь соломенную крышу голубело небо, а рядом, закутавшись в пестрое лоскутное одеяло, крепко спала Таня.

Да и звон был совсем другой: в колонии — ясный, чистый, а здесь — мерный, тяжелый, бухающий.

«К обедне звонят... Сегодня ведь троица», — вспомнил Степа и, захватив одежду, как со снежной горки, съехал с сена вниз. Осторожно приоткрыл ворота и очутился на улице.

Утро стояло во всей своей красе. Выгоревшее белесо-голубое небо было просторно и пустынно, только за еловым бором начинали кучиться белые высокие облака, словно в тихую гавань стягивались легкие парусники.

Сарай стоял среди некошеного огуменника рядом с амбаром. Цветы и травы подступали к самым воротам и, обрызганные росой, светились, как цветные камешки. Две старые березы лениво шелестели своей блестящей листвой. Под застрехой попискивали ласточки и стремительно носились туда и обратно.

Степа глубоко втянул прохладный воздух.

В этот час колонисты обычно выходили на зарядку. Ребята проделывали замысловатые вольные движения, потом, стараясь не отстать от длинноногого физрука дяди Кости, обегали три раза вокруг усадьбы, упражнялись еще немного на турнике и кольцах и наконец бросались с подкидной доски в ледяную, родниковую речушку. Вода в ней была такой обжигающе холодной, что даже испытанные колонисты невольно ухали и вскрикивали.

Но и здесь было хорошо!

Степа огляделся по сторонам и принялся за зарядку. Вдох, выдох, шаг на месте, наклон туловища в одну сторону, в другую, приседание... Теперь пробежка. Мерно работая локтями, Степа припустился по дорожке к овину.

Росистая, еще не прогретая солнцем трава обожгла ему ноги. Головки цветов, сбитые при беге, полетели в лицо. За овином тянулась невысокая изгородь. Степа оперся рукой в верхнюю жердь и перемахнул на другую сторону — получалось не хуже, чем через «кобылу».

Он перемахнул через изгородь еще раз и еще... А потом стал прыгать без помощи рук.

Какая-то женщина в белом платке остановилась поодаль, долго из-под руки смотрела, как голоногий бесенок скакал через изгородь, потом часто закрестилась и повернула обратно.

Когда Степа вернулся к сараю, у. ворот его уже поджидали заспанная Таня и Нюшка. Щурясь от солнца, они с удивлением поглядели на него.

— Ты зачем бегаешь да скачешь? Игра, что ли, такая? — спросила Таня.

— Зачем игра! Физзарядка! В здоровом теле — здоровый дух! — смеясь, объяснил Степа, неторопливо прохаживаясь после бега по кругу и с шумом, словно из кузнечных мехов, выпуская из легких воздух.

— Филька-Купидон никуда не бегает, а все равно всех побарывает, — заметила Нюшка. — Тут главное — харчи...

Степа заметил у сарая гладкую, вылощенную руками палку, на какие обычно насаживают вилы или лопаты, и решил окончательно поразить девчонок.

— А хотите, на турнике покручусь?.. Есть молоток и гвозди? Таня вынесла из сарая ящик с инструментом.

Степа положил один конец палки на крепкий сук березы, другой приколотил гвоздями к углу сарая — вот и турник!

Он поплевал на ладони, взялся за деревянную перекладину, подтянулся, и вдруг его голые худощавые ноги полетели вверх. Таня не успела вскрикнуть, как Степа уже выделывал на турнике бог знает что: подтягивался, опускался, раскачивался, крутился то на животе, то на спине.

Таня испуганно схватила подругу за руку.

А Нюшка не сводила со Степы глаз. Вот это номера! Так, пожалуй, ни один мальчишка в Кольцовке не сумеет сделать.

Степа между тем зацепился согнутыми в коленях ногами за перекладину, повис головой вниз и, опустив руки, даже похлопал в ладоши, словно хотел сказать: «А мне и так неплохо!»

К тому же он успел заметить, что Нюшка внимательно следит за его упражнениями. Тогда, сделав резкое движение, Степа схватился руками за палку, вытянулся, раскачался и, с силой подбросив свое легкое тело вверх, принялся крутиться вокруг турника на вытянутых руках. Это было «солнце», его коронный номер.

Таня с криком бросилась к дому:

— Бабушка! Степка убивается!

Растерялась и Нюшка. Но ненадолго. Она подбежала к турнику и попыталась ухватить крутящегося Степу за ноги. Но он пролетал мимо и никак не давался в руки.

В этот момент из-за угла сарая выскочили двое мальчишек — Шурка Рукавишников и Митя Горелов.

— Хватайте его! — скомандовала Нюшка.

Но Степа уже и сам не мог больше крутиться. Он пружинисто спрыгнул с турника и попал в руки ребят.

— А я думала, ты как часы у дяди Игната. Те как начнут звонить, ни за что их не остановишь! — засмеялась Нюшка и крикнула Тане вслед, что Степка жив-здоров и больше не крутится.

Таня вернулась.

— Это ты «солнце» крутил? — деловито осведомился Шурка Рукавишников, крепкий, рослый паренек, в нарядной, праздничной рубахе, которую он успел уже запачкать и смолой, и зеленью, и желтоватым соком какой-то травы. — Пять раз крутанул... Это да, это физкультура! — продолжал Шурка, не сводя со Степы восхищенных глаз. — У меня вот так не получается...

— А ты почему знаешь, что пять? — ревниво спросила Нюшка. — Уже подглядел?

— А чего нам подглядывать! — пожал Шурка плечами. — Шли мы вот себе и шли... Правда, Митяй? — И он многозначительно покосился на Митю Горелова.

— Факт! Чего нам подглядывать, — охотно подтвердил Митя, оглядываясь по сторонам.

Тут зоркий глаз Нюшки заметил за соседним сараем в зарослях бурьяна еще несколько мальчишек.

Она отбежала в сторону и чужим, хриплым голосом закричала:

— Э-эй! Колонист! Степка! Заходи слева! Окружай! Всыплем им горяченьких!

И, сунув два пальца в рот, она по-разбойничьи свистнула. Потом набрала пригоршню старых, битых кирпичей и принялась швырять их в бурьян и на крышу соседского сарая.

— Ты... ты чего? Белены объелась? — кинулся к ней перепуганный Митя Горелов — Да там же... Так и голову свободно пробить можно...

— Не мешай! — оттолкнула его Нюшка, продолжая обстреливать сарай.

Вскоре бурьян подозрительно заколыхался, и пять или шесть мальчишек, бранясь и размахивая руками, отступили от сарая в более безопасное место.

Прекратив обстрел, Нюшка вернулась к турнику и, уперев в бока красные от кирпича руки, разразилась веселым смехом. Засмеялась и Таня, довольная тем, что ее отчаянная подруга ловко разгадала хитрость мальчишек.

— Ну что, Рукавишник, «не подглядывали»? — торжествуя, спросила Нюшка. — Ловко я твоих из засады выкурила!

— Так они же сами по себе... А мы шли с Митяем и шли, — сконфуженно забормотал Шурка и помахал приятелям рукой, приглашая их подойти.

Хмурые, насупленные мальчишки приблизились к сараю Ковшова.

— Идите живее! — поторопила их Нюшка. — Колонист не жалит, не кусается. Можете с ним даже за ручку поздороваться. — И, видя, что Степа по-прежнему ничего не понимает, пояснила: — Тебя тут таким страшилищем разрисовали, хуже Соловья-разбойника! От тебя, мол, ни пешему, ни конному прохода не будет.

— Кто же это постарался? — удивился Степа.

— Наверно, Рукавишник с Митяем! — не моргнув глазом, выпалила Нюшка.

От такой безудержной выдумки Митя Горелов даже приоткрыл рот, а Шурка вспыхнул, сжав кулаки и двинулся было на Нюшку, но та благоразумно спряталась за Степину спину.

— Ну, Сучок, перепадет тебе от меня! С походом и довеском! — погрозил Шурка и, понимая, что сейчас совсем неподходящая минута для расправы с девчонкой, остановился перед Степой и стал оправдываться: — Не говорил про тебя ничего такого... Слово даю!

— И я не говорил, — опомнился наконец Митя. — Это все Филька выдумал.

— Верно... брательник твой, — хмуро подтвердил Шурка, не любивший говорить о людях плохое.

— А я о чем толкую! Филька придумал, а Рукавишник с Митяем разнесли, как галки-сороки, — вышла из положения Нюшка, очень довольная тем, что мальчишки сами назвали Фильку.

А на самом деле было так.

Еще вчера вечером, встретив на улице кольцовских мальчишек, Филька Ковшов с важным видом сообщил, что из колонии приехал его двоюродный брат Степка. А он, мол, как и все колонисты, человек отпетый, отчаянный, бывал во всяких переделках, и шутки с ним плохи.

— Ну и что? — недоумевая, спросил Шурка.

— А то! Соображать надо, — сказал Филька. — Нас теперь компания: Ковшовы — два. Братья, родная кровь. Попробуй затронь только! Степка, он и бороться может, и подножку даст, и наотмашь...

Шурка сказал, что все это враки, не такие уж колонисты дикие и драчливые, как болтает Филька, и даже вызвался завтра же познакомиться со Степой.

— Попробуй подойди к нему! — усмехнулся Филька.

Утром, когда Шурка позвал ребят к Степе, с ним согласился пойти один лишь Митя Горелов, остальные решили на всякий случай посидеть в засаде.

Шурка с Митей подкрались к сараю Ковшовых и долго наблюдали за тем, как колонист крутился на турнике...

Сейчас Степа быстро натянул штаны и оглядел ребят. Многие из них были ему знакомы.

Вот переминается на своих косолапых ногах и посапывает лобастый, приземистый Афоня Хомутов. Хороший, верный дружок Афоня. Когда Степа свалился с дерева и вывихнул ногу. Афоня безропотно тащил его на закорках от самой Субботинской рощи до избы Ковшовых.

Это с ним Степа ушел однажды, далеко-далеко за околицу, чтобы увидеть, куда на ночь проваливается солнце. Шли они долго, стало темно и страшно, и неизвестно, что было бы с ними, если бы наконец их не догнал Афонин отец. Афоня сказал отцу, что это он подбил Степку пойти с ним, и, подняв рубаху, покорно подставил голую спину под широкий отцовский ремень.

А сколько раз мальчишки совали задремавшему Афоне под рубаху лягушонка, сыпали в нос нюхательный табак, закручивали в волосы остистый стебелек...

Афоня вскакивал, размахивал руками, оглушительно чихал, но долго сердиться не мог и только жалостливо просил: «Будет вам... балуются, как маленькие!»

А вот и Митя Горелов! Сколько лет они не виделись, а Митя все такой же тщедушный, маленький, нос густо осыпан темными крапинками веснушек, губы постоянно шевелятся, а лицо, как и прежде, немного встревоженное и испуганное. Кажется, что Митя вот-вот сорвется с места и куда-то помчится — вечно он забывал что-нибудь или терял.

Пожалуй, больше всех изменился Шурка Рукавишников. Он вырос, раздался в плечах, грудь его округлилась, но глаза смотрят открыто и дружелюбно.

Степа радушно пожал мальчишкам руки.

— Ну, чего испугались?

Ребята переглянулись.

— Да нет... — улыбнулся Шурка, касаясь пальцем глянцевито-коричневых плеч Степы. — Какой ты смоленый... Словно тебя в котле варили.

— А финка у тебя есть? — стоя поодаль и подозрительно оглядывая Степу, спросил долговязый Семка Уклейкин.

— А как же... Острая, длинная... Как пырнет — и дух вон! — фыркнула Нюшка. — А еще пистолет двенадцатизарядный... Покажи им, Степа.

Ухмыляясь, Степа достал из кармана брюк маленький перочинный ножик, как стручок гороха, и подбросил его на ладони.

Все рассмеялись.

Шурка собрался было что-то сказать, но его перебил Митя Горелов:

— Смотри, Филька идет!

ФУТБОЛ

Все оглянулись. От дома узким проулком мимо огорода вразвалочку шел Филька Ковшов и на ходу уплетал ватрушку. Был он в новой сатиновой рубахе и в скрипучих остроносых, еще не обношенных штиблетах.

— Эге, уже собрались, траву топчете!.. — Он подозрительно оглядел ребят и, засунув в рот последний кусок ватрушки, кивнул на Степу: — Ну, как мой братчик? Не надавал вам еще по шее? Вы особо ему не надоедайте. А то раз, раз — и накостыляет. Видали, какие у него мускулы... Сталь-железо... — И он по-хозяйски потрогал Степины бицепсы.

Степа отстранился и поспешно надел юнгштурмовку.

Но Филька был в отличном настроении и принялся рассказывать про сегодняшнее утро. Он вообще любил поговорить о своих делах, считая, что ребятам все это очень интересно и они должны его слушать терпеливо и беспрекословно.

А про сегодняшнее утро стоило порассказать.

Правда, оно началось довольно скучно. Мать не дала Фильке поспать и ни свет ни заря погнала его в церковь.

Для виду Филька отстоял минут десять у иконостаса, подпалил щеку божьей матери, затем, прихватив три восковые свечки, выбрался на улицу и наткнулся за церковной оградой на мужиков, которые азартно играли в «очко». Среди мужиков был и его отец. Сначала отцу не везло, но потом он сорвал довольно крупный банк. Тут Филька постарался попасться отцу на глаза, и тот отвалил ему от своего выигрыша целую пятерку — вот уж теперь можно будет погулять ради троицына дня!

— Гуляй, Филечка, ради праздничка, веселись на трудовую денежку! — насмешливо сказала Нюшка. — Купи в сельпо пуд пряников да воз орехов. На целый год мальчишек задобришь...

Филька с пренебрежением посмотрел на Нюшку — вот язычок-жальце у девчонки, не мешало бы его укоротить, — но не нашелся, что ответить.

Он поспешно вытащил из-за пазухи спущенный футбольный мяч, а из кармана штанов — блестящий, новенький насос.

— Погоняем ради праздничка! Накачивайте!

Мальчишки встрепенулись. Что там ни говори, а Филька умеет быть щедрым и тороватым — он и орехами угостит, и на гармошке даст сыграть, и футбольного мяча не пожалеет.

Митя Горелов, самый заядлый футболист, вывихнувший уже не один палец на ногах, приладил к резиновой камере насос и быстро надул его.

Шурка ловко зашнуровал покрышку.

Ребята прошли за овин, на выбитый скотиной прогон, разулись, засучили штаны и принялись делиться на команды. В свою команду Филька отобрал Шурку и еще двух рослых, сильных мальчишек.

— Ты как по футболу — спец? — вполголоса спросил он Степу.

— Играл малость...

— Тогда ко мне пойдешь, — распорядился Филька.

— А может, по жребью разобьемся? — предложил Степа.

Филька сказал, что им надо сыграться и привыкнуть друг к другу на тот случай, если придется выступать против команды соседнего села. Но мальчишки в один голос закричали, что Филька всегда подбирает в свою команду здоровяков, которые только и знают, что толкаются и сбивают с ног. Фильке пришлось уступить.

Кинули жребий, и Степа оказался в одной команде с Афоней, Митей и Шуркой. Нюшка тоже напросилась играть в футбол и попала по жребию в команду к Фильке.

Филька раскричался и заявил, что лучше он сейчас же спустит мяч, но с девчонкой играть не будет.

Чтобы не срывать игры, Степа согласился заменить Нюшку Шуркой Рукавишниковым.

Перед началом игры Филька не удержался и сделал «свечку». Он с силой ударил по мячу, и тот так высоко взвился вверх, что, наверно, достал бы до облаков, если бы только они плыли в это время в небе. Так, во всяком случае, казалось Мите, которому никак не удавалось сделать такую же «свечку».

— А ты так умеешь? — вполголоса спросила Нюшка у Степы.

— Куда нам, малярам... — усмехнулся Степа.

Мяч, побывав в голубом небе, наконец с пушечным уханьем упал на землю, попрыгал, поскакал и, как собачонка, покорно улегся у Филькиных ног.

Филька с торжествующим видом поглядел на Степу — ведь это он приучил кольцовских ребят к футболу.

Случилось это после того, как Филька прошлым летом побывал в городе у тетки. Там он познакомился с мальчишками и научился у них играть в футбол.

В деревню Филька вернулся с новеньким мячом и поразил всех набором необыкновенных слов: пасс, аут, форвард, голкипер.

Особенно ему нравилось, поставив кого-нибудь из ребят в ворота, бить по мячу с близкого расстояния. Мяч летел, как пушечное ядро, сбивал неловкого вратаря с ног или расквашивал ему нос. Филька от души веселился, уверял, что каждый мальчишка должен быть мировым вратарем, а тех, у кого от удара мячом вспухали носы или под глазом появлялись синяки, он щедро одаривал орехами, семечками и пирогами.

Договорившись сейчас, что состязаться будут на «интерес» — проигравшая партия везет победителей от овина до сарая на закорках, — мальчишки начали игру.

Ее сразу повела команда Фильки. Вернее сказать, играл один Филька. Захватив мяч, он гнал его через все поле, стараясь во что бы то ни стало прорваться к воротам противника.

Широко расставив локти, он лез напролом, всех толкал, лягался, сбивал игроков с ног, подправлял мяч руками и, когда ворота были совсем близко, наносил свой смертельный удар.

Вскоре Нюшка, стоявшая в воротах, пропустила первый гол. Дрожа от негодования, она принялась кричать, что гол забит неправильно: Филька оттолкнул защитника Афоню и подправил мяч рукой.

— Жаловаться потом! — хохотал Филька, подмаргивая своей команде и вытирая подолом рубахи распаренное лицо. — Сейчас мы вам нашвыряем полну коробочку — будете нас на закорках таскать!

— И впрямь нашвыряют! — шепнул Степе Митя Горелов, когда мяч улетел далеко за границу поля. — Филька же — он, как бугай, прет... и толкается не по правилам.

— Ничего... Мы свое возьмем, — успокоил его Степа. — Ты пасуй побольше...

И тут случилось что-то непонятное.

Тяжело сопя, Филька бросился к Степе, который только что захватил мяч. Но Степа не стал обводить Фильку, а передал мяч бежавшему с правого края Мите. Филька метнулся к Мите, но тот, выписав ногами какой-то замысловатый крендель, просунул мяч между Филькиных ног. Мяч вновь очутился у Степы. И опять Степа не задержал его, а перебросил в сторону, только теперь уже на левый край.

Мяч словно издевался над Филькой: обходил его стороной, проскакивал у него между ног, пролетал над головой.

Вскоре счет сравнялся.

Филька разорался на своих игроков: они лодыри, не хотят бегать, боятся за свои белые ножки, — и, захватив мяч, решил отыграться.

Но тут у овина показалась старшая сестра Фильки и позвала Ковшовых завтракать.

Филька словил мяч руками и принялся его расшнуровывать.

— Шабаш!.. Завтра доиграем, — мрачно сказал он. Распалившиеся мальчишки стали упрашивать Фильку оставить им мяч еще на полчасика.

— Оставь, Филя, — поддержал их Степа. — Не убудет его...

— Им оставь! — хмыкнул Филька. — Потом ищи-свищи, концов не найдешь.

Шурка предложил в заклад свою рубаху.

— Кому она нужна, твоя хламида! — сказал Филька. Взяв мяч, он с шипением выпустил из него воздух.

Степа покачал головой и что-то шепнул Тане. Она помчалась к сараю и вскоре вернулась с небольшим свертком в руках.

Степа сорвал бумагу, и все увидели новую черную покрышку и присыпанную тальком резиновую камеру.

— Вот... обновляйте, — сказал Степа. — Это мне перед отъездом детдомовцы подарили.

Филька фыркнул и направился к дому.

— А насос? Чем накачивать будем? — вспомнил Митя. — Надо у Фильки попросить.

— А ну его! — махнул рукой Шурка.

Широкогрудый, обладающий завидными легкими, он вложил камеру в покрышку, набрал полную грудь воздуху и, сунув в рот черную резиновую трубочку, принялся надувать мяч.

Сморщенная кожаная покрышка быстро расправилась, на ней проступили толстые швы. Но дальше стало труднее.

Лицо Шурки покраснело, щеки надулись, за ушами заболело, на глазах выступили слезы. Но Шурка не сдавался.

Наконец мяч все же удалось надуть, хотя и не так туго, как насосом.

Ребята стали продолжать игру.

Степа с Таней побежали догонять Фильку.

— Это ты зря новый мяч выдал, — заметил наставительно Филька, когда Степа с ним поравнялся. — Ребятам только палец сунь, потом всю руку утянут. Дай, да помоги, да выручи... Попрошайки! Христарадники!

ТРОИЦЫН ДЕНЬ

Ребята вошли в сени и остановились у распахнутой настежь двери.

В доме Ковшовых было полно гостей. Многочисленные родственники дяди Ильи и его жены сидели вокруг сдвинутых впритык столов, густо заставленных закусками и вином.

Все усердно ели, пили, чокались, стучали ножами и вилками. В доме стоял нестройный, разноголосый гул.

— Ого! Уже молотят, — фыркнул Филька. — Так и опоздать можно! — И, дернув Степу за рукав, он втиснулся между гостями и сел на лавку, поближе к огромному блюду со студнем.

Степа и Таня задержались у двери.

— Я, пожалуй, не пойду, — растерянно сказал Степа, вспомнив, что он комсомолец и что в колонии и в детдоме у них резко осуждали религиозные праздники.

— Я тоже... Уж очень гостей много, — согласилась Таня. — Пойдем в другую половину избы...

Но уйти им не удалось.

Из переднего угла поднялся Илья Ефимович и, улыбаясь, нетвердой походкой шагнул к порогу. Был он аккуратно подстрижен, чисто выбрит, лоснящиеся волосы зачесаны на косой пробор, новая ластиковая рубаха коробом стояла на его груди. За утро дядя, казалось, помолодел.

— Ты где ж, племяш, пропадаешь? — радушно заговорил он. — Садись, садись, у нас тут самый разгар... — Дядя потянул Степу к столу и представил гостям: — Прошу любить и жаловать! Григорьев сынок... Из колонии вернулся.

Гости — кто с недопитой рюмкой, кто с насаженным ка вилку кружком колбасы — обернулись к Степе. Послышались восклицания:

— А ведь верно, Григорьев... как списанный.

— Вытянулся-то как! И худущий!

— Не с мамкиных разносолов — из колонии все-таки... А там не зажируешь.

Степа осторожно отвел дядину руку:

— Не положено мне...

— Чего такое? — удивился Илья Ефимович.

— Он же, поди, в батьку пошел... Безбожник... ате-и-ист... — подал голос лысый рыжеватый мужчина с колючими, мохнатыми бровями, особенно старательно выговаривая последнее слово. — У него, верно, всё дурман да опиум, а ты его троицын день неволишь справлять.

— Вот еще что! — рассмеялся Илья Ефимович и кивнул на передний угол, где на резном киоте вместо икон лежали книги и журналы, а над киотом висел красочный плакат: «Если вы не дураки, разводите бураки». — Все мы безбожники, все богохулы. Что ж теперь, ради троицына дня и пить-есть не надо? Садись, племяш, угощайся. Не то достанутся тебе рожки да ножки...

Дядя бросил беглый взгляд на Таню, которая в коротеньком будничном платье стояла в дверях.

— А ты чего замарашкой ходишь? Живо переодевайся!

И тут еще Степа заметил бабушку. В темном платке, строгая, прямая, она сидела на дальнем конце стола, поближе к двери, и кивала ему головой: мол, садись, не упрямься!

Филька потеснил сидевшего с ним рядом подростка и, схватив Степу за руку, потянул к себе.

И Степа сел. Честно говоря, ему уже давно хотелось есть, а на столе стояло столько вкусных вещей: студень, заливная рыба, селедка в колечках лука, жареное мясо, подрумяненные пироги, ватрушки с творогом...

Казалось, что стол вот-вот прогнется и рухнет от тяжести, но распаренная тетя Пелагея то и дело подносила всё новые тарелки и блюда с закусками, чудом умещая их на переполненном столе.

— Кушайте, гостечки дорогие, закусывайте! — угощала она, кланяясь гостям. — Уж не обессудьте, что бог послал...

— Бог-то бог, да и сам не будь плох! — довольно хохотнул Илья Ефимович и, наполнив багровой наливкой пузатенькие, на коротких ножках рюмки, размашистым жестом пригласил всех выпить. — Первая — колом, вторая — соколом, третья — мелкой птахою... А ну, гости званые, еще по одной! С праздничком вас!

Гости выпили, крякнули и с деловитым видом потянулись к закускам.

— Давай работай! — подтолкнул Степу Филька, кивая на соседей. — Видал, как навертывают! Словно после молотьбы или пилки дров. Наверно, двое суток постились, чтобы в гостях пожрать как следует... Слушай, Фома-Ерема, — обратился он к мальчишке-соседу, который только что поддел вилкой солидный кусок жареной баранины, — вы с батькой сколько дней не обедали?

Подросток, которого звали Фомой-Еремой, одетый в теплую куртку, перешитую, как видно, с чужого плеча и наглухо застегнутую на все крючки, поперхнулся и сердито посмотрел на Фильку:

— У нас и своей баранины хватает! Завтра придете с отцом — можете хоть пуд съесть.

— Это нам известно, — хитровато блеснул своими разноцветными глазами Филька. — Живете — не бедствуете. Недаром дядя Никита в твердозаданцах ходит... Да, Степка! Хочешь, я тебя познакомлю? Это Фома-Ерема, по-другому Фомка Еремин. Тихий, тихий, а на кулак резкий.

— Это уж как есть, — польщенно согласился Фома-Ерема и посмотрел на свою тяжелую бугристую ладонь.

— А вон там под киотом его папаша сидит, Никита Еремин. Видишь, как колбасу уписывает! — шепнул Филька, кивая на лысого мужчину, который назвал Степу безбожником и атеистом. — Церковный староста. Так сказать, завхоз самого господа бога. На одних свечках сколько нагреб — третью корову купил! Жадные они, Еремины, страсть!

— А кто рядом с дядей? — вполголоса спросил Степа.

Филька охотно объяснил. Рядом с отцом сидит заведующий сельпо, первый отцов дружок, дальше какие-то дальние родственники, кумовья, сватья, еще дальше — материны сестры с мужьями.

— У нас родных да близких — на трех телегах не увезешь. В обиду не дадут! — похвалился Филька. — А слева от отца знаешь кто сидит? Митькин отец. Горелов-Погорелов, председатель сельского Совета. Ох и выпить он любит! Только помани — на рюмочку за десять верст прибежит.

Степа поглядел на захмелевшего Горелова. Бледный, одутловатый, с густыми картинными усами, он размахивал пустой рюмкой и толкал в плечо Никиту Еремина:

— На клиросе ты как соловей, а «Степь широкую» запеть гнушаешься. А ну, пророк Еремей, давай раздольную! — И Горелов хриплым голосом затянул: — «А-ах ты, сте-е-епь мо-оя...»

— Подожди, Кузьмич! — остановил Горелова Илья Ефимович, наполняя ему вином рюмку. — Песня не уйдет. Дай людям поговорить прежде...

А разговор давно уже идет, и в каждом углу о своем. Говорят о предстоящем сенокосе, о видах на урожай, о налогах, о давней тяжбе с соседней деревней из-за какого-то лужка, о грозах, что в этом году слишком уж часто проходят над Кольцовкой, — к чему бы это?

— Илья Ефимыч! — подал через стол голос женин брат, высокий, сутулый Игнат Хорьков. — Ты у нас книгоед, тебе газеты охапками носят. Растолкуй ты нам, как дальше жить-дышать будем? На юге-то, слышь, люди в колхозы пишутся...

— Что там на юге! — перебил его другой родственник. — Был я на днях в Пустоваловке. Там мужики в коммунию сходятся... Всех коров, лошадей на один двор свели. И даже курей не забыли, в общий сарай согнали. Препотешное, скажу вам, зрелище! Куры орут истошно, словно их режут, петухи дерутся, аж перья летят, бабы плачут, а мужики от сарая не отходят — где же еще такие петушиные бои увидишь! Я, грешный, и сам добрых два часа у сарая выстоял... Ярмарка, да и только!

— Вот-вот! — подхватил Хорьков. — До нас-то такое дойдет или стороной минет?

Степа, положив на стол вилку, с любопытством вскинул голову: что-то ответит дядя?

Илья Ефимович степенно вытер усы, оглядел родственников. Он, конечно, человек грамотный, газеты читает аккуратно и может всё объяснить.

— Нет, коммуна теперь не привьется, — сказал он, — мужику она не по душе.

— Выходит, братан твой ошибся? — допытывался Хорьков. — Зазря голову сложил?

— Да как вам сказать... — Илья Ефимович задумчиво чертил вилкой по мокрой клеенке. — Григорий человек был умственный, а жил, пожалуй, неправильно...

— Это почему же... неправильно? — негромко спросила с дальнего края стола бабушка Евдокия.

— А потому, мамаша, что надо бы Григорию за свое хозяйство держаться, а не коммуны строить. Пустая это затея. Теперь коммуны и сама Советская власть не одобряет.

— А ты, Илюша, по-правильному, значит, живешь?

— Живу по-законному, — не скрывая раздражения, ответил Илья Ефимович. — Культурное хозяйство веду — клевер сею, турнепс... Племенной скот имею, севооборот многопольный. К тому нас и Советская власть зовет. У меня с ней полное согласие. Вот и Тихон Кузьмич может подтвердить — представитель власти.

— Целиком и полностью, — икнув и качнувшись, сказал Горелов и предложил выпить за культурного крестьянина Илью Ефимовича Ковшова.

Степа опустил голову.

Отец, который хотел, чтобы все жили согласной, дружной семьей, и отдал за это свою жизнь, — он, оказывается, жил неправильно. Нет, Степа не мог этому поверить!

— Так-то, мамаша, — когда все выпили, наставительно продолжал Илья Ефимович, желая сохранить за собой последнее слово. — А коммуны что... На песке да на воде замешаны — поживут без году неделю и разваливаются.

Таких слов Степа перенести уже не мог.

— А вот и не на песке! — поднявшись, неожиданно сказал он. — Коммуна-то в Дубняках живет, не развалилась. Там теперь колхоз, и называется он по-старому «Заре навстречу». Про него даже в газете недавно писали... — Степа торопливо вытащил из нагрудного кармана гимнастерки пачечку бумаг, отыскал истертый листок с заметкой, вырезанной из газеты, и протянул дяде.

— Эге! — хмыкнул Илья Ефимович, не обращая внимания на листок. — Ты-то чего смыслишь в этом деле?

— Хватит о делах, хозяин! — Горелов потянул Ковшова за рукав. — Давай лучше раздольную...

Дядя махнул на Степу рукой и, набрав в грудь побольше воздуху, густым, с переливами голосом затянул «Степь широкую».

Степа встал из-за стола.

— Куда ты? — остановил его Филька. — Терпи, казак... Сейчас чай будет. С вареньем!

Степа с досадой отмахнулся, вышел из дому и направился в огород. Он лег на траву, положив руки под голову, и устремил глаза в небо.

Оно уже не было таким пустым и белесым, как утром. Роились кучевые облака, то и дело заслоняя солнце, из-за горизонта выплывала туча, где-то вдали лениво урчал гром.

Вскоре в огород заглянули Филька и Фома-Ерема.

— Вот он где, братец! Ну как, плотно заправился? — Филька воровато оглянулся по сторонам и достал из-за пазухи граненый стакан и бутылку наливки. — Сейчас мы тебя взбодрим. Видал, чего я стянул! Отец даже и не заметил.

Он открыл бутылку, налил полстакана густой темно-красной наливки и протянул Степе:

— А ну, чок за дружбу! Будем втроем держаться — я, ты, Фома-Ерема. Пусть все ребята от нас плачут!

— Это уж как есть, — согласился Фома-Ерема и, взяв у Фильки из рук бутылку, легонько стукнул ею о стакан, потом сунул горлышко бутылки в рот и, запрокинув голову, сделал несколько больших глотков.

— А ты чего медлишь? — поторопил Филька Степу. — Необученный, что ли? Ничего, привыкнешь. Тяни, не задерживай посуду.

Степа поднялся и долго смотрел на стакан. Потом с размаху ударил Фильку по руке, и стакан с вином полетел на траву.

— Ах, вот как! Задаешься! — взревел Филька, бросаясь на Степу.

Но Фома-Ерема вовремя его удержал и успокоил, сказав, что ради праздника не сто́ит с колонистом связываться.

КАЧЕЛИ

Поминутно оглядываясь и что-то недовольно бурча, Филька вслед за Фомой-Еремой ушел наконец из огорода. Степа еще немного посидел на «бабушкином месте» и тоже направился на улицу.

Деревня гуляла.

Из раскрытых окон, украшенных березовыми ветками, доносились шумные возгласы, смех, крики. На завалинке у дома Хомутовых сидели пожилые женщины и выводили печальную старинную песню, словно оплакивали свою судьбу.

Вдоль деревни из конца в конец стремительным шагом ходили разряженные девки и пронзительными голосами выкрикивали под гармошку озорные частушки про незадачливого миленка. Захмелевший гармонист еле волочил ноги и все норовил где-нибудь присесть, но девки не отпускали его, и он, с мрачным лицом растягивая гармошку, словно качая кузнечный мех, наигрывал один и тот же мотив.

— Эй, пильщик! Почем с сажени берешь? — кричали ему из окон.

Пьяненький Прохор Уклейкин в жилетке и одном валенке, покачиваясь, брел вдоль палисадников, часто останавливался и, тыча кулаком в ствол березы или в плетень, начинал поносить то Горелова, то Илью Ковшова, то какую-то Марфу, которая обнесла его в такой день чаркой.

За прудом, на ровной выбитой лужайке, парни, сняв верхние рубахи, играли в городки. Рюхи у них были огромные, чуть не с оглоблю, играли они свирепо, и городки после каждого удара, как снаряды, летели далеко по улице.

И повсюду сновали вездесущие мальчишки.

У бревен на вытоптанной площадке отплясывали девчонки. На балалайке им играл Митя Горелов.

Степа заметил Нюшку и остановился.

После утренней игры в футбол Нюшка уже успела переодеться. На ней была фуляровая клетчатая кофта, как видно перешитая с чужого плеча, черная короткая юбочка, в волосах пунцовая лента и поношенные, не по ноге, желтые туфли на высоком каблуке.

Нюшка плясала в паре с черноглазой курносой девочкой. Помахивая белым платочком, она плавно проплыла перед подругой, жеманно показывая всем свои праздничные туфли.

Черноглазая, дождавшись своего выхода, мелко засеменив ногами, принялась плясать быстрее. Нюшка в долгу не осталась. Но тут высокий каблук подвернулся, и девочка чуть не упала на свою партнершу. Кругом засмеялись: «Копыта мешают!»

Нюшкино лицо стало как пунцовая лента в волосах. Да тут еще вовсю пялит глаза невесть откуда появившийся Степка Ковшов!

Недолго думая Нюшка сняла туфли и, не выпуская их из рук, принялась выделывать босыми ногами такое, что все девчонки сгрудились вокруг пляшущих. Нюшка легко летала по кругу, сыпала мелкой дробью, пускалась вприсядку, требовала от Мити, чтобы он играл побыстрее.

Пляска прекратилась, когда на балалайке лопнули две струны и Митя заявил, что он должен пойти домой починить инструмент.

Девчонки принялись обнимать Нюшку, кто-то надел ей на голову венок из желтых бубенчиков.

— Здорово ты выкаблучиваешь! — похвалил Степа, встретившись с девочкой взглядом. — Тебе бы на вечерах выступать.

— А я бы еще могла... я на пляску гораздая! — похвалилась польщенная Нюшка и крикнула Мите Горелову, чтобы тот поставил на балалайку самые прочные струны. — Хочешь ярмарку посмотреть? — предложила она Степе.

Он согласился и напомнил Нюшке про туфли, которые она все еще держала в руках.

— Ах да! — сконфузилась Нюшка, надевая туфли на запыленные, в цыпках ноги. — Это сестрицыны, кобеднешние... Лучше бы я их и не брала.

Ярмарка шумела у пожарного сарая. Повизгивали на петлях качели, мелькали крашеные карусельные кони, в палатках и с подвод продавали игрушки, глиняную посуду, квас, сладости, орехи...

Степа, нашарив в карманах деньги, что сохранились у него после детдома, угостил девочку сладким квасом, купил кедровых орешков и, добравшись до палатки со сладостями, осведомился у Нюшки, что она больше любит — тянучки или ириски.

— А я всякие люблю! — чистосердечно призналась Нюшка и вдруг спохватилась: — Ой, как ты много потратил...

Но Степа, кроме тянучек и ирисок, купил в палатке еще холодящих мятных пряников и предложил девочке покачаться на качелях.

Нюшка была на седьмом небе.

Не зная, как отблагодарить Степу, она надела ему на голову венок:

— Поноси, поноси... сегодня можно.

Потом, провожаемая завистливыми взглядами девчонок, она забралась в зыбкую лодочку качелей и попросила Степу покачать ее так, чтобы дух захватывало.

Степа, сильно пружиня ноги и выгибая спину, быстро раскачал лодочку. Заходили ходуном деревья, люди внизу то пропадали, то появлялись вновь, сердце у Нюшки сладко замирало и куда-то проваливалось.

И чем выше взлетала лодочка, тем сильнее визжала Нюшка, хотя ей совсем не было страшно: пусть все видят и слышат, как они со Степой умеют веселиться!

И снизу увидели. Филька с приятелями остановился у качелей и, задрав голову, удивленно присвистнул:

— Видали, Сучок-то с кем? А колонист старается, на всю жестянку жмет.

— Он ей конфеты-пряники покупал... три кулька, никаких денег не жалеет, — добавил Фома-Ерема.

— Теперь она его обратает, попрошайка... потянет копеечку. Будет водить, как телка на веревочке.

Нюшка перестала визжать, нахмурилась, и Степа почувствовал, как она затормозила лодочку. Качели остановились. Степа первый прыгнул на землю.

— Смотри, смотри! — захохотал Уклейкин. — Он веночек надел, желты цветики...

— Понятно дело, — ухмыльнулся Филька. — Девчатник... В колонии они все такие. С мальчишками-то ладить уметь надо, а с девчонками оно попроще.

Прикусив губу, Степа сорвал с головы венок и шагнул к Филькиной компании.

— Носи веночек, носи! Да еще ленточку заплети в волосы, — помахал ему кепкой Филька, отходя на другую сторону качелей.

Степа с досадой сунул венок Нюшке:

— Нарядила тоже...

Нюшка сузила свои зеленоватые глаза:

— Ах, вот что! Фильке на язычок попался — девчатником обозвали! Ну и пожалуйста, можешь от девчонок за сто верст держаться!

Она сунула Степе в руки кулечек со сладостями и, повернувшись, пошла в сторону.

Но каблук, как нарочно, зацепился за камень, и Нюшка опять споткнулась. Разозлившись, она сбросила с ног зловредные туфли и, схватив их, бегом бросилась к дому.

— Куда ты? Подожди! — растерянно крикнул Степа, но девочка уже скрылась в ярмарочной толпе.

Неловко прижимая к груди кулечки, Степа побрел через ярмарку и вскоре встретил Шурку Рукавишникова.

— Вон ты где! — обрадовался Шурка. — А я у вас дома был. Пойдем к нам — тебя мой отец зовет.

— Меня? Дядя Егор? — удивился Степа.

— Посмотреть на тебя хочет. Он твоего отца хорошо знал, дружками были... Да ты чего такой? Иль конфет переел? — Шурка покосился на кулечки со сладостями.

— Ага! — Степа невпопад кивнул головой. — Хочешь вот... угощайся!

Шурка не отказался и по очереди запускал руки в кулечки.

Не успели ребята пройти и сотни шагов, как к ним подбежала Таня. Все лицо ее было в красных пятнах, платок сполз на шею, обнажив стриженую голову.

— Вот хорошо, что я вас встретила! Пойдемте скорее... Там Митька с отцом воюет. — И она потащила ребят за собой.

На ходу Степа спросил, как это Митька может воевать с отцом, да еще с председателем сельсовета.

Шурка объяснил, что Горелов, наверно, напился самогонки и сейчас показывает перед публикой номера.

— Какие номера? — не понял Степа.

— Номера у него известные, — нахмурился Шурка, — шумит да кочевряжится.

Они подошли к двухэтажному, с каменным низом и деревянным верхом дому Никиты Еремина и увидели у крыльца Горелова и Митю.

Перед домом в беспорядке лежали недавно ошкуренные липкие и пахучие сосновые бревна. За ними, распластавшись на земле, укрылось с десяток мальчишек. Они фыркали, хихикали, сучили от удовольствия ногами.

— Вы чего здесь? — строго спросил Шурка.

— Ложись, занимай место. Сейчас такой спектакль будет— животики надорвешь! И главное — задарма, — не поднимая головы, ответил Сема Уклейкин.

Шурка, Степа и Таня присели за бревна.

Еле держась на ногах и нелепо размахивая туго набитым портфелем, Горелов делал тщетные потуги подняться по ступенькам высокого крыльца.

Но ступеньки, казалось, были густо смазаны салом — ноги скользили, разъезжались, и председатель, гремя сапогами, скатывался вниз.

Он, кряхтя, поднимался, плевал себе под ноги и с упрямством пьяного человека вновь и вновь лез вверх.

Наконец Горелов добрался до верхней ступеньки. Он забарабанил в резную дверь и зычно закричал:

— Ребятня! Митька! Серега! Встречай отца! Принимай гостинцы!

Митя схватил отца за рукав.

— Папаня, папаня!.. Это не наш дом. Это Ереминых. Наш в другом конце. Пойдем, папаня!..

Горелов, не обращая внимания на сына, продолжал молотить свинцовым кулаком в дверь.

— Открывай, кому говорю! Куда вы все запропастились, черти дубленые!

Из-за угла дома показался Никита Еремин. Он был навеселе и что-то нежно мурлыкал под нос, сам себе дирижируя сухонькими руками.

Увидев председателя сельсовета, он понимающе и довольно усмехнулся:

— Тихон Кузьмич в полной своей, так сказать, красоте и прелести!

Митя бросился к Еремину:

— Дядя Никита! Папаня домом ошибся... Скажите ему...

— Ну что ты, голубь сизокрылый! — с деланным испугом замахал руками Еремин. — Как я могу поучать и прекословить представителю власти! Мы под ним, как под богом, ходим. — Он со смиренным видом присел около палисадника на скамейку и подмигнул мальчишкам за бревнами: подождите, мол, то ли еще будет.

Из-за бревен послышались веселые восклицания:

— А неплохой домик председатель облюбовал!

— Губа не дура!

— Дядя Тиша, спойте песенку!

— Речугу закатите!

— Камаринского!

Степа толкнул Шурку в бок:

— Да они потешаются над ним! Какой же это председатель?

— Вот уж такой... — Шурка сердито цыкнул на мальчишек: — Чего человека задираете? Топайте отсюда!

— Сам топай! — огрызнулся Уклейкин. — Не у ваших бревен лежим.

Митя подозрительно покосился в сторону бревен — не иначе как там укрылись мальчишки и потешаются над председателем.

Он снова ринулся к отцу и повис у него на руке:

— Папаня, пойдем! Ну, папаня!

Горелов, устав, видимо, барабанить в дверь, как-то сразу обмяк и грузно осел на верхнюю ступеньку крыльца. Потом расстегнул портфель, засунул в него руку и принялся извлекать оттуда пироги, ватрушки, печеные яйца; куски колбасы и все это раскладывать на две кучки.

— Это Сереге... Это Митьке, — бормотал он. — Ешь, ребятки, угощайся! Отец у вас добрый... Я вам и обновки справлю. Дай только срок...

Неожиданно Горелов достал из портфеля круглую сельсоветовскую печать. С удивлением посмотрел на нее, словно не понимая, как она примешалась к пирогам и яйцам, ухмыльнулся, подышал на печать и с размаху шлепнул ею о ступеньку крыльца:

— Вот! Пусть знают! Здесь живет Тихон Кузьмич, председатель. Приложением печати заверяю... А могу и расписаться самолично. Целиком и полностью. Нам нетрудно.

За бревнами дружно захохотали:

— Дядя Тиша, почем нынче справки?

— За самогон отпускаешь или за сало?

Митя залился алой краской, выхватил у отца из рук печать и спрыгнул с крыльца.

Горелов, забыв про гостинцы и портфель, попробовал встать, но, покачнувшись, только съехал на две ступеньки ниже.

— Митка... выпорю! — взревел он. — Целиком и полностью... Верни печать!..

— Вот и всегда так, — жалобно шепнула Таня брату. — Кому смех, а Митьке — горе. От стыда сгоришь за такого батьку. — И она принялась тормошить мальчишек: — Да помогите вы Митьке, чурки бесчувственные! Отведите дядю Тишу домой.

— Отведешь его! — поежился Сема Уклейкин. — Он как тряхнет...

— А может, все-таки попробуем? — поднимаясь из-за бревен, сказал Степа. — А, Шурка?

Степа, Шурка и еще несколько ребят двинулись к крыльцу, подхватили осоловевшего председателя под мышки и поставили на ноги.

— Чего вам? Чего? — сжав кулаки, бросился к мальчишкам Митя — ему было мучительно стыдно за пьяного отца. — Не лезьте в чужое дело... Сам доведу.

— Митя, так он же как мешок с травой, — шепнула Таня.

И верно, Горелов еле передвигал ноги и всей тяжестью налегал на плечи мальчишек.

— Вы его водой окатите, он сразу очухается, — посоветовала Таня, когда процессия поравнялась с колодцем.

Мальчишки со смехом сунули голову председателя под колодезную струю. Холодная вода довольно быстро протрезвила пьяного Горелова.

Он долго еще держал голову под струей, потом напился, вытерся подолом рубахи и, не глядя на мальчишек, огуменниками побрел к дому. Митька, перекинув портфель за спину, понуро плелся позади.

— Достается парню, — сказал Степа.

— Да, жизнь у него не сахар, — со вздохом подтвердил Шурка.

ПОСЛЕ ПРАЗДНИКА

Кончились угарные праздничные дни. Деревня отшумела, отгуляла.

Филька до того пристрастился к вину, что в последний день праздника раздобыл где-то бутылку самогона-первача, тайно распил ее с Фомой-Еремой и сильно захмелел. Пошатываясь, он бродил по улице, задирал мальчишек, диким голосом орал песни, потом схватился на перепляс с каким-то парнем из соседней деревни.

Наконец, мучимый жаждой, он направился домой напиться квасу. Дверь в сени была на запоре, и Филька стал пробираться в избу через двор.

В темноте он наткнулся на теленка, что лежал на соломе. От выпитой самогонки у Фильки кружилась голова, и теплый теленок показался ему долгожданной постелью. Филька снял рубаху и, прижавшись к теленку, крепко заснул.

Во дворе его и обнаружил отец, вернувшийся на рассвете с гулянья. Он отодрал сына за уши и перенес его в кровать.

Утром Илья Ефимович чуть свет поднял всю семью.

— А ну, гулены, пора и честь знать, — сказал он, недовольно оглядывая невыспавшихся дочерей и разомлевшего, вялого Фильку. Скользнул взглядом и по Степе, который торопливо натягивал зеленую юнгштурмовку.

— Э, нет! — заметил дядя. — Парадный-то костюмчик придется скинуть. Тут тебе не колония — ручки в брючки не погуляешь.

Таня дернула брата за рукав и шепнула, что сегодня начинается «навозница». Степа быстро переоделся.

Навоз возили на четырех лошадях — две были свои, а две Илья Ефимович нанял у соседей.

Через широко распахнутые ворота подводы въехали во двор, и мужики, нанятые на поденную работу, острыми железными вилами наложили на телеги дымящийся, влажный навоз.

Затем к телегам подошли Филька, Степа, Таня и Нюшка. Нюшка с матерью пришли работать к Ковшовым чуть свет.

— Поглядывай там, — предупредил отец Фильку. — На чужую полосу навоз не завезите.

— Знаю, не маленький. Наши полосы меченые — три колодчика! — с достоинством ответил Филька и подал команду трогаться.

Лошади натужно вывезли тяжелые возы на дорогу. Крупные синие мухи кружились над ними. Острый запах навоза стоял на улице.

Филька, подложив под себя доску, устроился на самом верху навозной кучи и крикнул Степе, чтобы он сделал то же самое — им сегодня навоз возить не перевозить, а ноги у них не казенные.

Степа посмотрел на Таню и Нюшку. Девочки шли рядом с лошадьми, держась за оглобли, и совсем не собирались забираться на подводы.

И Степа сделал вид, что не расслышал Филькиных слов.

На паровом поле, заросшем молочаем и желтоглазой сурепкой, Филька отыскал полосу своего отца, помеченную тремя ямками. Ребята свалили навоз небольшими кучами на полосу и повернули подводы обратно к деревне.

До вечера сделали до десяти ездок.

И так пошло день за днем.

Лето выдалось на удивление благодатное — в меру погожее, тихое, солнечное, с ясными, чистыми зорями по утрам, с пышными малиновыми закатами, с богатыми звездными россыпями по ночам. На вырубках и в лесу было полно ягод, на реке хорошо клевали плотва и окуни, а голавлей под корягами мальчишки ловили прямо руками. Но Степа ничего этого не замечал.

Без привычки он сильно уставал. К вечеру голова у него становилась тяжелой, словно чугун, ныли руки и ноги, спина разламывалась, и за ужином его мучительно клонило в сон. Уставала и Таня.

Они молча уходили в сарай, валились на пахучее сено, молниеносно засыпали, а утром с трудом продирали глаза.

— Что, брат, не по носу табак? Не сладко в деревне-то? — посмеиваясь, спрашивал Илья Ефимович. — Это тебе не в колонии. У вас там режимы да расписания, а у нас все по солнышку: с ним встал, с ним лег. Всё горбом да хребтом брать надо...

— Я привыкну, — оправдывался Степа.

— А ты того... похитрее будь, — поучал наедине Степу Филька. — Особо-то не чертоломь. На нашего батю не угодишь.

Сам Филька отлично умел хитрить. В самый разгар работы он начинал стонать и жаловаться, что у него болит живот, или принимался искусно хромать, уверяя всех, что подвернул ногу, и сердобольная мать обычно отпускала его домой.

В жаркий полдень, когда все отдыхали, Филька старался убежать на речку и утаскивал с собой Степу.

Он охотно знакомил брата с кольцовскими мальчишками, всегда подчеркивая при этом, что Степа колонист, городской житель, парень смелый и сильный. Он всячески расхваливал Степины способности упражняться на турнике, его умение бегать и прыгать.

На речке Филька затевал шумные состязания. Он бился с братом об заклад, что тому ни за что не обставить его ни по плаванию, ни по прыжкам в воду. Раззадоренный Степа плавал, напрягая все силы, очертя голову бросался с ивы в речку и подолгу держался под водой.

— Вот это да! — восторгался Филька. — Тебе бы только под водой жить.

Особенно же любил Филька борьбу. Собрав мальчишек, он предлагал Степе помериться с ними силами.

— А зачем? — отказывался Степа. — Я не умею.

— Ну, ну, не прибедняйся! — говорил Филька и подталкивал к Степе кого-нибудь из мальчишек.

Начиналась борьба. Степу захватывал азарт, и он довольно легко клал мальчишек на лопатки.

Потом выходил мериться силами сам Филька. Он пыхтел, сопел, ловко перекидывал сухопарого Степу через плечо, как клещами сжимал ему. шею, наваливался на него всей своей тяжестью, но, странное дело, победа все же доставалась Степе.

Филька разводил руками, схватывался бороться еще раз, но вновь и вновь оказывался побежденным. Мальчишки приплясывали от восторга и были уверены, что Степка Ковшов действительно самый сильный парень в Кольцовке.

Но особенно он покорил их своим умением боксировать. Степа занимался в колонии в боксерском кружке, знал уже кое-какие приемы защиты и нападения, и ни Филька, ни сам Фома-Ерема, с его железными кулаками, ничего не могли поделать.

— Что хочешь требуй, — принимались они упрашивать Степу, — только научи драться по-новому!

Степа говорил, что ему ничего не надо, но приемы бокса показать согласился.

По его совету мальчишки из Филькиной компании раздобыли себе вместо боксерских перчаток овчинные рукавицы, набили их сеном и по очереди сражались с колонистом, терпеливо снося его внушительные удары по носу и в подбородок.

Но все это не очень радовало Степу. Вокруг него происходило что-то загадочное и непонятное. Если в первые дни после приезда мальчишки тянулись к нему, то теперь они поглядывали на него с недоверием и опаской.

Когда Степа подходил к Мите Горелову, Афоне Хомутову или к Шурке Рукавишникову, они умолкали, на вопросы отвечали неохотно, а Нюшка отчего-то неопределенно усмехалась, отводила глаза в сторону и начинала насвистывать.

Как-то раз Филька пригласил Степу на рыбную ловлю, сказав при этом с таинственным видом, что будут только свои, надежные ребята и что болтать об этой рыбалке не полагается.

— Понимаю, — усмехнулся Степа. — Чужие переметы снимать собираетесь?

— Да нет... У нас рыбалка особая. Приходи вот к омуту... Степа не утерпел и на закате отправился на дальний луг к омуту. Здесь он встретил Фильку, Сему Уклейкина, Фому-Ерему и старшего брата Фомы Оську. Рослый, жилистый парень, с выпуклыми глазами и рыжеватым пушком на подбородке. Оська неприязненно поглядел на Степу.

— Свой... могила... — заверил Филька и, отведя парня в сторону, принялся что-то шептать ему на ухо.

— Ага... тогда пусть, — кивнул Оська и посмотрел на Степу уже более миролюбиво. — Говорят, боксом умеешь драться? Показал бы приемчики. А?

— Какой там бокс! — смутился Степа. — Балуюсь просто...

— Хорошо баловство, когда всем ребятам носы побил! — ухмыльнулся Оська и неожиданно толкнул Степу в грудь. (Тот еле устоял на ногах.) — А ничего, — похвалил Оська, — стоишь крепко...

Потом подошел к омуту, огляделся кругом, прислушался и достал из-за пазухи обрез.

По знаку Фомы-Еремы мальчишки отступили назад.

Оська медленно поднял руку с обрезом и выстрелил в черную гладь омута около прибрежных кустов. Вода в том месте, куда попала пуля, закрутилась бешеной воронкой, и эхо выстрела гулко разнеслось по лугу.

Потом, сделав еще два выстрела, Оська обернулся к мальчишкам. Уклейкин рванулся к нему. В прошлый раз Оська разрешил по одному разу выстрелить из обреза Фоме-Ереме и Фильке. Сегодня же, конечно, очередь его, Уклейкина.

Но Оська вдруг поманил к себе Степу:

— Стрелять умеешь?

«Из малопульки...» — хотел было признаться Степа, но искушение выстрелить боевым патроном было так велико, что он сказал совсем другое:

— Смогу.

— Ладно, бабахни, — согласился Оська и передал Степе обрез.

Мальчик прижал ложе обреза к плечу, зачем-то долго целился и наконец дрожащим пальцем нажал курок.

Грохнул выстрел, в плечо сильно толкнуло.

На поверхности омута показались первые оглушенные рыбы.

Фома-Ерема, Филька и Уклейкин быстро разделись и полезли в воду вылавливать добычу.

Степа, потирая плечо, продолжал стоять в стороне.

— А ты чего прохлаждаешься? — обратился к нему Оська. Рыбы всплывало все больше и больше.

— Зачем же рыбу глушить? — недоумевая, спросил Степа. — Мелочи-то сколько погибло!

— А зачем стрелял? — захохотал Оська, — Тоже мне жалельщик нашелся! А ну, не растабарывай!

Чувствуя свою вину, Степа разделся и полез в воду, Вскоре мальчишки выловили крупную рыбу и выбрались на берег.

Оська отделил часть рыбы Фильке и Уклейкину, остальную сложил в мешок, и все направились в деревню.

Дома Филька отдал чистить рыбу Тане. Степа сел ей помогать.

— Опять Оська Еремин с ребятами рыбу глушил, — вполголоса сказала Таня. — И ты с ними спутался..,

— Позвали... Я же не знал, что они так рыбачат, — виновато признался Степа.

— Ты и с ребятами почти не видишься, — упрекнула его сестра, — с Шуркой, с Митей... А они всё про футбол спрашивают.

Степа незаметно вздохнул. Это верно, захороводил его Филька. То он показывал Степе заповедные места для купания, то катал на плоту, сколоченном из двух половинок чьих-то ворот, то учил ловить руками голавлей.

Потом эти занятия боксом, борьба, днем работа в поле, и для встреч с Шуркиной компанией времени совсем не оставалось.

«Да, неладно все получается», — досадуя на себя, подумал Степа.

В воскресенье он надул футбольный мяч и, пригласив Нюшку и Таню, отправился собирать Шуркину компанию.

Вскоре за овином мальчишки уже играли в футбол. Потом появился Филька со своими приятелями и тоже присоединился к игре.

Но футбол не ладился. Филькины приятели то и дело выбивали мяч далеко за пределы поля, толкались, нарушали правила.

Неожиданно Фома-Ерема с размаху упал на мяч. Сверху его придавил Сема Уклейкин — и мяч со звонким выстрелом лопнул, зашипел и превратился в сморщенный кожаный мешок.

— Приказал долго жить! — дурашливо закрестился Уклейкин. — А хороший был покойничек...

— Вы что, нарочно на мяч навалились? — Степа двинулся на Филькиных приятелей.

— Нарочно, нарочно! — закричала Нюшка. — Я видела, как они шептались...

Фома-Ерема и Уклейкин отступили и посмотрели на Фильку. Тот загородил Степе дорогу.

— Ну, чего взъерепенился? Поскользнулись ребята, упали — с кем не бывает... — миролюбиво заговорил он. — Не горюй! Нужно будет — возьмешь мой футбол. — И, заметив, что мальчишки всё еще продолжают хмуриться, Филька бодрым голосом крикнул: — Эка дело — солнце село, завтра новое взойдет!.. Сыграем лучше «до хозяина». — Он достал из-за пазухи краснобокое крупное яблоко, по-видимому из прошлогодних ковшовских запасов, сосчитал: «Раз, два, три» — и, размахнувшись, бросил его, словно камень.

Яблоко упало далеко за футбольными воротами и долго еще катилось по земле.

Мальчишки переглянулись — кому же не хочется полакомиться таким яблоком! — и с криком бросились вдоль прогона. Не удержалась и Нюшка.

На футбольном поле, около ворот, остались стоять Филька, Степа и Таня.

Впереди всех мчался Митя Горелов.

Какую бы игру ни затевали мальчишки, он всегда оказывался первым. Он мчался очертя голову, не разбирая дороги, и чаще всего попадал в неприятные положения. Про него так и говорили: «Кому пышки, а Митяю шишки».

Сейчас Митя первым схватил краснобокое яблоко. Теперь осталось лишь повернуть обратно, добежать «до хозяина» — Фильки, который стоял у футбольных ворот, — и тогда яблоко будет принадлежать Мите.

Крепко сжимая яблоко, Митя побежал обратно, и в спину ему сыпались кулачные удары, пинки, оплеухи, затрещины...

Мальчишки, словно Митя был их злейший враг, толкали его, подставляли ноги, загораживали дорогу, всячески оттирали от Фильки, а Митя должен был прорваться сквозь живую стену и покорно сносить самые крепкие удары.

Степа первый раз в жизни видел такую дикую игру.

Вот Митя вскрикнул, упал, поднялся, снова упал...

— Ой, Степа, да они же его... — вскрикнула Таня, хватая брата за руку, и вдруг, не помня себя, бросилась к ребятам и, расталкивая их, закричала: — Зачем бьете? Пропустите его!.. Такая дурья игра!..

Воспользовавшись замешательством, Митя быстро вскочил, подбежал к Фильке и коснулся его плеча:

— Чур меня, чур! Больше не бить! Я у «хозяина»!

— Неправильная игра! — недовольно сказал Фома-Ерема. — Танька помешала. Видали?.. Как наседка налетела... Митька, ты бы хоть поделился с ней. Темнота!

Митя протянул Тане яблоко. Девочка вспыхнула еще сильнее и отвернулась. Раззадоренный Филька вытащил из-за пазухи новое яблоко:

— А ну, еще «до хозяина»!

Митя встрепенулся, сунул яблоко Тане в руку и уже готов был снова вступить в игру.

Таня умоляюще посмотрела на брата.

Филька взмахнул рукой. Но бросок не состоялся. Степа выбил у Фильки из рук яблоко и раздавил его каблуком:

— Катись отсюда со своими яблоками! Слышишь?

— Чего? — опешил Филька.

— Уходи, говорю! Ты, хозяин...

Филька, по обыкновению, поплевал на ладони и принялся засучивать рукава, но Степа, подавшись всем телом вперед, смотрел на него с таким бешенством, что Филька не нашел ничего лучше, как засунуть руки в карманы.

— Вот чума... Игра же такая...

В ЧУЖОМ САДУ

В каждом селе есть избы, покинутые хозяевами. Была такая изба и в Кольцовке. Стекла в ней выбиты, ставни стонали на ржавых петлях, двор завалился, на соломенной задерневшей крыше росла трава и одинокие тонкие березки.

Хозяева давно куда-то уехали, деревня не замечала того, что разрушался дом, и только ребятишки любили эти старые стены.

Желваков дом — так назывался он по фамилии своего бывшего хозяина — был постоянным местом сбора кольцовских ребят, местом их отдыха, забав, игр и шалостей. Здесь они делились новостями, заводили торговлю и мену, ссорились и мирились, судили и наказывали виновных.

Вот и сегодня после ужина мальчишки собрались на бревнах у Желвакова дома. Бревна сложены в несколько рядов. Можно посидеть и в нижнем ряду, и в среднем, а еще лучше привольно растянуться на самом верху, где бревна еще теплые, как печная лежанка.

На улице уже стемнело, в окнах зажглись огни, из-за сараев вылезла багровая щербатая луна.

Скрипнули где-то ворота, лениво тявкнула собака, протарахтела на мосту запоздавшая телега.

— Филька-а-а! Степа-а! — донесся издали протяжный голос Пелагеи.

— Иде-е-ем! — так же протяжно отозвался Филька, поудобнее устраиваясь на бревнах и не проявляя никакого желания идти домой.

Но Степа поднялся. День сегодня выдался нелегкий и долгий, руки и плечи ныли от усталости — пора и на сеновал.

— Сиди! Успеем еще! — удержал его за руку Филька. — Все равно отца дома нет, он в город уехал.

Степа вновь присел на бревна. Ему, пожалуй, безралично где дремать — здесь или на сеновале. Перед глазами плыли возы с навозом, потные лошади, тучи синих мух, удушливая, горячая пыль на дороге.

Начали позевывать и другие мальчишки.

Фильке было скучновато.

Парни с девчатами ушли сегодня в соседнее село и унесли гармошку. Нельзя ни поглазеть на их веселье, ни подменить уставшего гармониста, ни сплясать «русского» с какой-нибудь рослой девицей.

Ну ничего, сейчас Филька что-нибудь придумает, Может быть, забраться на крышу к Никодиму Курочкину, наклониться над трубой и заиграть на гребешке? Эх, какой тогда вой поднимется в трубе! Никодим выскочит на улицу в одних исподниках, переполошит соседей и долго будет жаловаться на домового, который вот уж какой раз не дает ему покоя.

Нет, это уже было!

Тогда, может быть, «испить кваску»? Делалось это так. Мальчишки бросали жребий, и тот, кому доставалось идти за квасом, отправлялся к погребу тетки Спиридонихи, чей квас славился на всю Кольцовку.

Надо было пробраться в темноте в погреб, нащупать на льду жбан с квасом и принести его к Желвакову дому.

Когда квас был выпит, жбан обычно наполнялся водой и возвращался в погреб на старое место. Спиридониха до сих пор не могла понять, что за чудесные превращения происходят у нее с квасом.

Но и этот номер мальчишки уже проделывали не раз.

Филька поскреб в затылке: что бы такое придумать позабавнее да поновее?

— У Хомутовых яблоки наливаются, — услужливо подсказал Уклейкин. — Вот бы попробовать...

— Верно! — обрадовался Филька. — Как раз сезон подходит.

Окинув взглядом расположившихся на бревнах мальчишек, он спросил, кто сегодня поработает на всю компанию и прогуляется в сад к Василию Хомутову.

— Митяя Горелова очередь, — подал из темноты голос Фома-Ерема. — Мы его сколько раз угощали...

— Что вы, ребята! — оробел Митя. — Знаете, дядя Вася какой! У него один глаз спит, а другой все насквозь видит...

— Погоди, погоди! — перебил его Филька. — Квасом мы тебя поили, мои орехи ты грыз, пироги белые ел, а теперь отказываешься? На дармовщинку хочешь прожить?

— Так, Филя же... — заныл Митя. — Куда хочешь меня пошли, только не к дяде Васе. Лютый он, изувечить может. А еще в саду у него проволока колючая натянута. И собака там.

— А ну, геть отсюда! — рассердился Филька. — Нам слабаков не требуется.

— Слушай, а может, не надо... — осторожно вмешался в разговор Степа, чувствуя, как Митя дрожит мелкой дрожью. — Зачем тебе яблоки?

Но Фильку было не удержать: пусть двоюродный брат видит, как слушаются его ребята.

Он толкнул Митю в спину и закричал, что тот может сидеть дома на печке и не лезть к ним в компанию, если боится какого-то там дядю Васю.

— Ладно, пойду, — покорно согласился Митя. — Только вы мне сигнал подайте, если что...

— То-то! — подобрел Филька. — Да ты не дрожи. Не один пойдешь — с тобой Семка будет.

Мальчишки выждали, пока луна зайдет за облако, поднялись с бревен и, прижимаясь к палисадникам, пробрались к дому Хомутовых. В окнах было темно.

— Спят... можно, — подтолкнул Филька Митю. — Да смотри кислятину не хватай, белый налив ищи!

Вместе с ребятами Филька расположился около берез, на приличном расстоянии от дома Хомутовых, а Митя с Уклейкиным бесшумно юркнули в проулок.

Вскоре раздался приглушенный треск — ребята, видимо, раздвинули тычинник и пробрались в сад.

Мальчишки у берез, предвкушая, что скоро полакомятся белым наливом, настороженно молчали. Потом от нечего делать принялись вполголоса вспоминать свои былые приключения. Говорили, что легче всего, пожалуй, убегать от Игната Хорькова. Он кричит, размахивает хворостиной и мчится как угорелый, не разбирая дороги. Надо только отвернуть в сторону или присесть в крапиву, и дядя Игнат пролетит мимо. А вот от Хомутова убежать труднее...

Вновь из облаков выскользнула луна, посеребрила стволы берез, стены изб, поленницы дров в проулке...

— И чего они там копаются! — сказал кто-то со вздохом. — Тут в момент надо.

Неожиданно мелькнула чья-то тень, и к березам подбежал Семка Уклейкин.

— Ну как? С добычей? — нетерпеливо спросил Филька.

— Где там! — тяжело дыша, сообщил Уклейкин. — На дядю Васю напоролись. Он в шалаше спал...

— Тикай, братцы! — скомандовал Филька.

Степа, схватив Уклейкина за руку, спросил, где Митька.

— За мной трухал... Потом зацепился за что-то... Такой растяпа! — И Уклейкин ринулся вслед за мальчишками.

Степа остался один. «У нас в колонии ребята не разбежались бы», — подумал он.

В этот момент в саду Хомутовых кто-то испуганно вскрикнул.

Степа бросился в проулок и почти наскочил на Митю Горелова. Вполголоса охая, тот на четвереньках вылезал из сада через дыру в тычиннике.

— Что с тобой? — шепнул Степа.

— Ой! Кто это? — вскрикнул Митя. — Ты, Степка? А я на колючую проволоку налетел... идти не могу.

Из сада донесся тяжелый топот и хриплый голос:

— Держи их, крапивное семя!.. Хватай!

Это кричал Василий Хомутов... Подбежав к изгороди, он ударил тяжелым сапогом по трухлявому тычиннику и, проделав большое отверстие, вылез через него в проулок.

Понимая, что Мите теперь не убежать, Степа толкнул его в спину и шепнул:

— Ползи!

А сам по проулку побежал навстречу Хомутову. Метнулся в одну сторону, вильнул в другую, но проулок был узкий, и дядя Вася, широко раскинув руки, вскоре словил Степу, как рыбу в бредень, и ухватил за шиворот.

— Ага! Попался, злыдень! Врешь, разоритель, не уйдешь теперь! — торжествуя, забормотал он и потащил Степу в сад.

И то ли потому, что мальчишка не сопротивлялся, не рвался из рук и не хныкал,, обычно свирепый и крутой на руку Хомутов на этот раз не бил «злыдня и разорителя».

— Что ж теперь делать с тобой? — допрашивал он— То ли уши пообрывать, то ли крапивы напихать в штаны... Или в погреб посадить, а утром отцу сдать... Ты чей будешь, разбойная душа?

Степа молчал.

— Афонька, вздуй-ка фонарь! — крикнул дядя Вася, подведя Степу к шалашу.

В шалаше чиркнули спичку, и вскоре оттуда вылез заспанный Афоня. В руках его тускло светил фонарь.

— Ну-ка, свети! — приказал дядя Вася. — Что я тут за ерша-окуня выловил?

— Батя, так это же... новичок! — приподняв фонарь, вскрикнул Афоня. — Степка Ковшов.

— Колонист! — Хомутов от удивления даже выпустил ворот Степиной рубахи. — Значит, и ты туда же... по садам-огородам! Хлюст, нечего сказать! — И он вдруг пребольно щелкнул Степу по затылку. — А ну, чтоб духу твоего не было! Шасть отсюда!.. Афонька, выпроводи!

Афоня подтолкнул Степу к калитке.

— Тоже мне «городской, из колонии, в ячейке состою...», — вполголоса произнес он, шагая следом за Степой. — А сам почище Фильки...

В голосе Афони было столько неприкрытого презрения, что Степа, вспыхнув, невольно остановился и хотел объяснить, как все получилось, но Афоня не дал ему открыть рта.

— Иди, иди, выметайся отсюда! — сердито прикрикнул он и, распахнув калитку, с силой наподдал Степе ногой. — Другой раз попадешься — не так отделаем...

ПРИНЯТ!

На этом дело не кончилось.

На другое утро, когда Таня собралась по воду, Степа, по обыкновению, отобрал у нее ведра и сам отправился к колодцу. Колодезный насос, как видно, засорился, и Тане с каждым днем становилось все труднее качать воду.

Подойдя к колодцу, Степа подставил под обомшелый желоб жестяное ведро, взялся за гладкую, блестящую качалку и принялся быстро поднимать ее вверх и опускать вниз. Качалка загремела, застучала, но вода и не думала показываться.

Наконец минуты через три, когда Степу уже бросило в жар, в деревянном насосе, уходящем далеко в колодец, что-то всхлипнуло, чавкнуло, зашипело. Степа еще быстрее заработал качалкой, и вскоре витая серебряная струя со звоном полилась в ведро.

В этот момент к колодцу подошла Нюшка Ветлугина.

Не выпуская из рук качалки, Степа обрадованно кивнул ей. Девочка работала в своем хозяйстве, и они не виделись почти целую неделю. Но Нюшка сделала вид, что не замечает Степы. Она поставила свои ведра на землю и, задрав голову, смотрела на макушки берез, где сердито переругивались грачи.

— Ставь ведра, — предложил Степа. — Зараз накачаю.

Нюшка продолжала смотреть на грачей.

Выпустив на минуту из рук качалку, Степа подставил под желоб Нюшкино ведро и вновь принялся качать воду.

Грачи грачами, но Нюшка отлично все видела. Вдруг она быстро отодвинула ведро в сторону. Струя воды полилась на деревянный настил, далеко разбрасывая радужные брызги.

— Не балуйся! — попросил Степа. — Давай накачаю, пока вода не ушла. Мне ж нетрудно...

— Спасибочко, не нуждаюсь! — Нюшка зло стрельнула в Степу глазами и взяла ведро в руки. — Ты лучше Фильке помогай. Спец по садам-огородам!

Степа от неожиданности выпустил качалку:

— Да ты знаешь...

— Знаю, знаю! — сердито фыркнув, перебила его Нюшка. — Спец-то спец, а в руки дяди Васи попался! Много он тебе крапивы в штаны напихал? А? И как ты ночью спал только? На животе, поди!

И Нюшка вновь заинтересовалась грачами.

У Степы пересохло в горле. Он с маху поднял наполненные ведра и, пока нес их до дому, расплескал почти половину воды.

В этот же день Степе еще раз напомнили о ночном приключении.

За ужином дядя Илья, кинув на племянника хмурый взгляд, сказал, что сегодня на него жаловался Василий Хомутов.

— Круто берешь, парень! Прожил в селе без году неделю, а разговоров на все лето не оберешься. Этому тебя в колонии-то обучили — по садам разбойничать?

— Вы колонию не троньте! — обозлился Степа и в ту же минуту почувствовал, как Филька под столом толкнул его в ногу.

— Так какой же леший погнал тебя за чужими яблоками? — повысил голос Илья Ефимович. — Своих, что ли, не хватает? Иди в сад да объедайся, если уж такой падкий на них.

Толчки в ногу усилились.

— Смотри! — погрозил дядя. — В другой раз Хомутову попадешься— он больше жалеть не будет, блин из тебя сделает. И поделом — не воруй!

Прикусив губу, Степа вылез из-за стола и вышел на улицу. За углом дома стояли Таня и Нюшка.

— Опять он с Филькой связался, — донеслись до Степы слова сестры. — В сад к Хомутовым залез...

— Знаю, — отозвалась Нюшка. — Присох он к Филькиной компании, пугалом для мальчишек стал. Филька что ни сделает, все Степкой прикрывается. В чужой сад кого пошлет — на него сваливает. Мол, колонист требует. И всем его силой угрожает. А еще говорит, что Степка дикий и отчаянный. Избить может под горячую руку каким-то там боксом... и ножиком пырнуть. А только наши ребята тоже не из пугливых. Шурка даже частушку сочинил. Слышала? «Нас побить Ковши хотели, побить собиралися, а мы сами да с усами, их не испугалися».

— Лучше бы Степка и не приезжал сюда! — всхлипнула вдруг Таня. — Жил бы и жил в своей колонии...

— Может, и так, — вздохнула Нюшка. — У Фильки и без того подлипал хватает.

Кровь бросилась Степе в лицо.

Так вот что о нем думают! Но ведь это неправда. Да и нужен ему этот Филька, как прошлогодний снег! Сейчас он подойдет к девчонкам и все объяснит.

Нюшка и Таня вышли из-за угла дома. Но тут Степе показалось, что объяснить не так-то уж легко. В самом деле, Шуркину компанию он почти забыл, а с Филькой продолжает хороводиться, обучает его приемам бокса и даже ходил с ним глушить рыбу в омуте.

— Я со Степкой и на сеновал теперь не пойду, с бабушкой буду спать, — донеслись до него слова Тани. Расставшись с подругой, она направилась в дом.

Затаив дыхание Степа прижался к стене. Вскоре на крыльце появился Филька. Степу так и бросило к нему.

— Ты... ты зачем меня страшилищем выставил? — хрипло спросил он. — Зачем ребят пугаешь? Я и бью и ножом пыряю...

— Вот чудак, не понимаешь? — искренне удивился Филька. — А чтобы боялись все. Знаешь, как это здорово, когда боятся! Я тебе нарочно в борьбе-то поддавался. Пусть думают, что ты еще сильнее меня. Теперь нашу компанию уж никто не затронет. Нас так и зовут: «Филька и Кº».

— А я не хочу, чтобы меня боялись! И не лезь ко мне со своей компанией!

— Ничего, у нас с тобой дело пойдет, — благодушно заверил Филька. — Куда ни кинь, а тебе моей компании не миновать. Со мной-то надежнее. — И, схватив Степу за плечо, он зашептал ему на ухо, что на завтра есть одно дельце — надо бы проучить Шурку Рукавишникова, который сочиняет про них разные частушки.

— Отойди от меня на три шага! — Степа резко сбросил Филькину руку и столкнул его с крыльца.

Филька загремел по ступенькам.

— Ну, ну, ты не очень...

— И не подходи больше!

— Значит, все врозь, все пополам? — ухмыльнулся Филька. — Смотри, колонист, просчитаешься!

Но Степа ничего не слышал. Спрыгнув с крыльца, он побежал к сараю.

* * *

Проснувшись утром, Степа узнал от бабушки, что Таня с Нюшкой уже с полчаса назад куда-то ушли.

— А меня почему не разбудили?

— Так у вас с Филькой свои дела, — грустно усмехнулась бабушка.

Степа насупился, ушел обратно в сарай и лег на сено — только бы не встречаться с Филькой. И потом, надо что-то придумать. Быть может, пойти к Шурке и обо всем поговорить с ним по душам? Как-никак, а они комсомольцы и должны понять друг друга. Но Шурка тоже хорош — ничего толком не узнал, а уже сочиняет частушки.

Вскоре в сарай заглянула Таня. Она неслышно подкралась к брату и обняла его за шею.

Степа вырвался.

— Ну, не сердись, — виновато заговорила сестра. — Я теперь все знаю. И Нюшка знает. Митя нам рассказал. Он тебя к себе зовет. — И она потащила брата к Гореловым.

— Зачем? — заупрямился Степа. — Нужен — пусть сам приходит.

— Да не может он: лежит весь исколотый. Ему бабка Спиридониха примочки делает. Пойдем скорее...

По дороге Таня успела поделиться с братом своими думами насчет Мити. До чего же не везет парню!

Полез он как-то в погреб. В это время опрокинулась поленница дров, захлопнула дверцу, и Митя оказался в заточении. Его искали два дня и вытащили еле живого, посиневшего от холода и страха..

В другой раз, падая с дерева, Митя зацепился рубахой за сук и, болтая ногами, провисел до тех пор, пока отец не принес лестницу и не снял его. А потом вдобавок выпорол сына ремнем. Так Митьку и зовут в деревне «Битый-сеченый» да «Дубленая кожа».

Но он не унывает. Отлежится, а потом опять бегает и скачет как ни в чем не бывало.

Не унывал Митя и сейчас. С толстыми, неуклюжими от бинтов коленями он лежал на широком сундуке и с удовольствием грыз зеленое яблоко.

На лавке сидели Шурка Рукавишников и Афоня Хомутов. Нюшка подметала пол.

Увидев такую компанию, Степа немного опешил и задержался в дверях.

— Иди, не стой на пороге! — подтолкнула его Таня и кивнула ребятам. — Вот он... привела...

Митя, широко улыбнувшись, приподнялся с подушки и протянул Степе руку:

— Здорово, колонист! Чего не заходишь? Мы тебя тут ждем, ждем...

Степа осторожно пожал ему руку:

— Я-то здоров. А вот ты как? Сильно поцарапался?

— Пустое... семечки, — небрежно отмахнулся Митя и, довольно резко спустив забинтованные ноги на пол, сделал попытку пройтись по избе.

Но с первого же шага он ойкнул, болезненно скривился и, поддерживаемый Шуркой, опять лег на сундук.

— Пройдет... У меня кожа дубленая. Мне один раз гвоздем ступню насквозь пропороло — и все равно зажило. А потом еще...

— Ладно, дубленый, всего не перескажешь, — перебил его Шурка и, подойдя вплотную к Степе, с серьезным видом протянул ему руку: — Ты это здорово Митьку выручил. И Фильке нос ловко утер... Это я тебе от всех наших ребят говорю... А частушку забудь! Не было ее и не было.

— Да будет вам! — отмахнулся Степа.

— Это уж как есть... на факте, — вновь приподнялся Митя. — Я, Степа, для тебя теперь что хошь сделаю! — Он взволнованно оглядел избу, ребят и, не зная, чем доказать свою преданность Степе, остановил свой взгляд на кепке с яблоками: — Афоня, угощай!

Афоня, которому уже давно было не по себе, подошел к Степе и, отвернув в сторону красное лицо, протянул кепку с яблоками:

— Бери вот, белый налив. Из нашего сада. Нам ведь не жалко, только попроси. А вот по ночам в сад лазить да деревья ломать — это глупость одна. Ты-то за яблоками не лазил, я знаю. Ты из-за Митьки попал... — Он замолчал, помялся и с трудом выдавил: — Я тебе наподдал тогда... у калитки. Не сердись уж! Захочешь — и ты мне раза дашь.

— Ладно, замнем это дело, — сказал Степа, беря из кепки яблоко и косясь на Нюшку, которая внимательно прислушивалась к разговорам мальчишек.

Глаза их встретились.

Нюшка вспыхнула, набрала в рот из кружки воды, отчего щеки ее округлились, и, побрызгав на пол, торопливо замахала веником.

Степа понял, что он теперь принят в новую компанию.

СЕНОКОС

Крестьянской работе не было конца. Вслед за навозницей подошел сенокос.

Несколько дней Илья Ефимович готовился к выезду в дальний заливной луг: отбивал косы, чинил грабли, смазывал пахучим дегтем колеса дрог. Это были широкие, вместительные телеги с высокими стойками, приспособленные для возки сена.

В день выезда в луга дядя Илья спросил Степу, умеет ли он косить.

— Приходилось малость, — ответил Степа.

Илья Ефимович достал косу и заставил племянника показать свое умение на огуменнике.

Степа прошел саженей двадцать, но коса, как нарочно, вела себя из рук вон плохо: то скользила поверх травы, то зарывалась носом в землю, то срезала «пяткой» дерн.

— Косьем по шее за такую работу! — фыркнул Филька, наблюдая сбоку за Степой.

Поморщившись, Илья Ефимович согласился, что косарь Степка действительно неважный, но все же решил взять его с собой в дальние луга — в сенокосную страду дорог каждый человек.

— Ох, Степа! — пожалела брата Таня. — Тебя же на лугу засмеют за такую косьбу... Там знаешь как надо...

И она повела Степу к Ветлугиным. Пошептались о чем-то с тетей Груней, и та позвала Степу косить вместе с собой огуменник. Встав за спиной мальчика, тетя Груня прошла с ним один прокос, другой, показала, как надо взмахивать косой, как и когда нажимать на «пятку», как высматривать и обходить бугорки и кротовины.

Щеки у Степы разгорелись, рубаха на лопатках потемнела от пота. Но тетя Груня все еще не отпускала его:

— Маши, маши — завтра легче будет!

В сумерки у пожарного сарая ударили в чугунную доску, и по этому сигналу вся Кольцовка двинулась в луга.

Ковшовы выехали на двух подводах. На первой ехал Илья Ефимович с Филькой и дочерьми, на второй — Степа с Таней и Нюшка с матерью.

За околицей они сразу попали в поток подвод. Телеги поскрипывали, остро пахло дегтем, отдохнувшие лошади шли резво и споро, особо нетерпеливые призывно и звонко ржали. То и дело из вереницы подвод вырывалась чья-нибудь телега, и хозяин ее, нахлестывая лошадь и подзадоривая односельчан, устремлялся вперед.

Иногда телеги цепляли одна другую осями, слышались треск дерева, крик, брань.

Степа сидел на телеге рядом с Нюшкой и видел, как блестели у девочки глаза и вздрагивали ноздри.

— Смотри, смотри! Обгоняет! — шепнула она, дергая Степу за руку и показывая на Шуркиного отца, Егора Рукавишникова, который, обогнав все подводы, далеко вырвался вперед. — Нам бы свою лошадь! Я бы всегда впереди всех ездила...

Захваченная общим азартом, она вдруг выхватила у матери вожжи и, встав на телеге во весь рост, гикнула на лошадь и, обогнав подводу Ильи Ефимовича, устремилась вслед за Рукавишниковым.

— Эй ты, босота!.. Запалишь мне коня! — погрозил ей кнутом дядя Илья.

Но Нюшка ничего не слыхала.

— Тетя Груня, дядя сердится, — предостерегающе шепнула Таня.

— Гони Емеля — твоя неделя! — махнула рукой Аграфена, как видно угадывая состояние дочери.

Степа понял, о какой «неделе» шла речь. Дядя разрешил Аграфене пользоваться его лошадью, но при этом поставил условие: каждый второй воз своего сена она должна отдавать Ковшовым.

На дальний луг кольцовские мужики приехали уже затемно, расположились лагерем в перелеске, выпрягли лошадей и разожгли костры. Кто постарше, лег спать, а молодежь и подростки всё еще сидели у костров, переговаривались, слушали, как плещется рыба в реке да где-то в хлебах деревянным голосом кричит дергач.

С первыми проблесками зари все косари вышли на луг. У каждого на плече — острая коса, на поясе на правом боку— жестяная коробка, а в ней, как кинжал в ножнах, — брусок для точки кос.

Луг расстилался неоглядный, ровный, как стол, сизый от росы и тумана и как будто затянутый слюдяной пленкой.

Косили группами — «осьмаками». Каждый «осьмак» объединял пять-шесть крестьянских хозяйств. Луг заранее разделен был на участки, а участки, в свою очередь, — на полосы по числу «осьмаков».

Косари подошли к первому участку, примыкающему к реке, и окружили жеребьевщиков — Василия Хомутова и Егора Рукавишникова.

Хомутов бросил в картуз пригоршню палочек— каждая величиной с наперсток и с какой-нибудь меткой. Затем он поднял картуз над головой, потряс им и обернулся к рослому, плечистому Рукавишникову.

Тот с торжественным видом, засучив рукав, запустил руку в картуз, вынул первую палочку с меткой, взглянул на нее и, вдохнув побольше воздуха, заливисто и протяжно вывел, словно песню в праздничный день:

— Слу-ушай!.. Пе-ервая полоса-а — кре-ести-ик!

И косари того «осьмака», чей жребий был помечен крестиком, быстро заняли первую полосу.

— Вто-ора-ая полоса — две-е рубки! — продолжал Рукавишников. — Третья-а — желоб!.. Четверта-ая — колодчик...

— Вот заливается! — улыбнулась Аграфена. — Лучше всякой песни.

— Ты слушай, слушай, — шепнул Филька Степе. — Наш жребий — три колодчика... И куда он запропастился только?

Наконец дядя Егор выкрикнул «три колодчика».

Филька толкнул в бок Степу и вслед за отцом и другими косарями своего «осьмака» устремился на седьмую полосу.

Жеребьевка вскоре закончилась, все полосы были заняты. Луг наполнился вжиканьем и посвистом кос, звенящим шарканьем брусков о металл.

Мужики косили размашисто, споро, азартно, поддразнивая друг друга, стараясь опередить соседей.

Покончив с первым участком, они вновь кидали жребий и переходили на второй, на третий... Зеленые, лохматые валки скошенной травы тянулись за косарями.

Степа невольно залюбовался дружной работой. Вот так, наверно, работают в артели «Заре навстречу». Он сказал об этом тете Груне.

— Спозаранок у нас всегда дружно да споро, — усмехнулась Аграфена. — Посмотри вот, что дальше будет...

Из-за реки выкатилось солнце. Росистый луг засиял, заискрился цветными огоньками, косы заблестели серебром, с реки потянуло свежим ветром.

Женщины и девчонки принесли в узелках и корзиночках завтрак.

За завтраком многие мужики выпили самогонки, и после этого сенокос пошел довольно бестолково. Косари подолгу препирались друг с другом, вспоминали старые обиды, ругали Рукавишникова и Хомутова — они, мол, неправильно ведут жеребьевку.

К полудню, когда трава стала сухой и жесткой, косьба прекратилась, и косари принялись делить скошенную траву между собой.

Они считали, прикидывали, переругивались, вновь метали жребий, и после этого каждая семья уже самостоятельно сушила на лугу траву.

Степе даже стало жалко, что так быстро все кончилось: вот работали они с Митей Гореловым и Афоней Хомутовым в одном «осьмаке», а теперь все разбрелись по своим полосам.

На другой день, навьючив сухое, шумящее сено на дроги, Ковшовы начали переправлять его домой, на усадьбу, и сваливать около сарая. Когда сена накопилась целая гора, Илья Ефимович поглядел на горизонт, где роились и наливались синевой облака, и кивнул приглашенным «подсобить» мужикам:

— Поторопись, братцы! Как бы дождиком не прыснуло.

Мужики взяли длинные трезубые вилы и, навалившись, вонзили их в сено.

Илья Ефимович подозвал Таню, Нюшку и Степу:

— А ну, топтуны... по местам!

Ребята полезли в сарай.

Филька обычно от такой работы уклонялся — он уже взрослый, косил не хуже мужика, и не к лицу ему связываться с такой работой, как утаптывание сена.

И что это была за работа!

Мужики то и дело швыряли огромные навильники сена. «Топтуны» принимали его в объятия, тащили в дальние углы сарая, приминали, прессовали, забивали сеном все пустоты. И сено, такое ароматное и нежное на лугу, здесь, в полутемном, душном сарае, казалось жестким, колючим, жарким. В руки вонзались какие-то колючки, пыль забивала нос и горло, пот щипал глаза. Да еще гляди, как бы не напороться на острые концы вил, которые так и мелькали перед глазами.

СОН НА ВОЗУ

Через неделю дальний луг был выкошен. Филька и Степа возвращались домой с последними возами сена.

Филька ехал впереди на Лысанке, Степа — сзади на ленивой Фефеле. На возу укачивало, как в люльке, и уставший за день Степа начал дремать.

— Э-эй! Не дрыхнуть! Смотри в оба! — крикнул с переднего воза Филька.

Степа вскинул тяжелую голову и, сонно почмокав языком, пошевелил вожжами.

С тех пор как была сказана памятная фраза: «Всё врозь, всё пополам», и Филька убедился, что двоюродный брат переметнулся к Шуркиной компании и больше ему не опора и не защита, он невзлюбил его всей душой.

Внешне все было тихо, мирно и пристойно.

На глазах у взрослых, особенно при отце, Филька был со Степой ласков и обходителен, называл его «браткой», по-дружески обнимал за плечи, но про себя злорадно твердил: «Теперь он у меня попляшет камаринского! А захочу — и землю жевать будет».

Дома, садясь за стол ужинать, он пролезал мимо колониста и старался прищемить ему руку или ногу. Степа бледнел от злости и боли, а Филька с виноватым видом говорил: «Я же нечаянно... Ты, братец, не сердись!»

Во время косьбы Филька пристраивался позади Степы и, широко размахивая косой, ожесточенно шептал; «Жми-дави, колонист! Не то пятки подрежу!»

Возы подъезжали к мосту. Филька еще раз оглянулся назад и окликнул Степу, Тот не отозвался! уткнувшись лицом в сено, он сладко спал.

Филька ухмыльнулся и быстро спустился с воза на землю.

Когда Степин воз въехал на мост, Филька остановил Фефелу, распряг ее, вывел из оглобель и пустил на обочину дороги. Сам же догнал свой воз и, посмеиваясь, поехал дальше.

Фефела спустилась к реке, напилась воды, потом принялась щипать сочную прибрежную траву.

Вскоре к мосту подъехало еще несколько подвод с сеном.

— Эй, там, на мосту! — закричали мужики. — Ходу давай! Вздрогнув, Степа сонно приподнял голову, а затем вновь опустил ее на сено.

К мосту подошли мужики, бабы, ребятишки. Увидев пустые оглобли, даже сумрачный Василий Хомутов рассмеялся и стащил с воза заспанного возчика:

— Вот это да!. Это возчик! Лошадь из оглобель потерял.

Поеживаясь, Степа растерянно оглядывался по сторонам, отыскивая глазами Фефелу. Ее нигде не было видно.

— Спит себе, как младенец в люльке, да слюни пускает! — насмешливо сказал Игнат Хорьков. — И знать ничего не знает.

— Теперь узнает, — в тон ему заметил Хомутов. — Илья Ефимович пропишет ему ижицу... ниже спины. — И он вновь гулко, словно в бочку, захохотал. — Лошадь потерял, словно чеку из оси. Да такое раз в сто лет бывает! Ну, колонист!

— Сморился парень, чего с него взять, — примирительно сказал Егор Рукавишников. — Не у кого-нибудь — у Ворона батрачит. Тут и взрослый с ног свалится...

Раздались недовольные голоса — мост надо было освобождать. Кто-то предложил свалить Степин воз с сеном в сторону.

Рукавишников, поплевав на ладони, впрягся в оглобли и скомандовал: «Разом, взяли!»

Подталкивая воз сзади и с боков, мужики стронули его с моста и поставили на обочине дороги.

Путь был свободен. Возы с сеном потянулись к Кольцовке.

Степа остался один. Он спустился к берегу реки и по свежим следам направился разыскивать Фефелу.

«Не у кого-нибудь — у Ворона батрачит», — вспомнил он слова Рукавишникова.

В самом деле, кто они теперь, Степа Ковшов и его сестренка? Разве не такие же батраки, как Нюшка и тетя Груня? Аграфена так и говорит про Степу: «Вот и еще один батрачок у Ковшова прибавился. Теперь нашего полку прибыло».

Они чертоломят, гнут спины, а впереди никакого просвета.

Степа, скажем, еще пойдет осенью в школу, а что будет с Таней? Так и останется на побегушках у дяди.

Степа задумался и не заметил, как его догнали Шурка, Митя и Афоня.

— Чего вам? — хмуро спросил он. Ему было очень неловко перед ребятами, что он заснул на возу и не уследил, как у него распряглась Фефела.

Шурка предложил поскорее отыскать и запрячь лошадь.

— Да-да, — поддержал Митя. — Пока Ворон не примчался...

Степа внимательно поглядел на ребят и молча согласился. На ходу Митя спросил Степу, куда же подевался Филька — ведь они вместе выехали с луга. Степа пожал плечами:

— Я заснул на возу. А Филька, наверно, вперед уехал.

— Тогда понятно, — хмыкнул Шурка и высказал предположение, что не иначе как двоюродный братец подложил Степе свинью — нарочно выпряг Фефелу.

— Это ты брось! — не поверил Степа. — Зачем ему?

— Эх ты, простота! — вздохнул Шурка. — Разуй глаза — увидишь. Мало ты еще в Кольцовке живешь...

Река причудливо петляла среди зеленых кустов, берег был топким, под ногами хлюпала вода.

— Наверно, в овсы убежала, — сказал Афоня. — Лизоблюдка, а не лошадь!

Степа принялся звать Фефелу.

Вскоре донеслось протяжное, жалобное ржание — лошадь как будто звала на помощь..

Ребята заглянули за кусты и увидели Фефелу, Она лежала на полянке среди голубых незабудок.

— Ну и шкода! Наелась да на боковую! — выругался Афоня и тут же осекся. — Ребята, она же в трясину угодила...

Лошадь, заметив мальчишек, вскинула передние ноги и, храпя, попыталась выбраться из топкого места. Но, сделав несколько судорожных движений, она обессилела и вновь по самое брюхо погрузилась в трясину. Лиловые глаза Фефелы тоскливо смотрели на ребят.

— Надо мужиков звать, — заторопился Митя. — Я побегу...

— Пока зовешь, лошадь совсем засосать может, — остановил его Афоня.

Он оглядел ребят и деловито распорядился ломать ветки лозняка и застилать ими трясину — ему с отцом не раз приходилось таким способом выручать лошадь из беды.

Мальчишки принялись за работу.

Вскоре перед Фефелой образовался толстый настил из веток.

Мальчишки распутали вожжи, сложили их вчетверо и подсунули под передние ноги лошади. Затем, ухватившись за концы вожжей и понукая Фефелу, они помогли ей выбраться на настил.

Потом вымыли в реке ее зашлепанные грязью ляжки и брюхо и впрягли в оглобли.

— Нам Ворон в ножки теперь должен поклониться, — заметил Шурка, — лошадь ему спасли.

Мальчишки вместе со Степой забрались на воз с сеном и через полчаса подъехали к Кольцовке.

На околице их встретил встревоженный Илья Ефимович. Он остановил лошадь и обрушился на Степу с руганью:

— Эх ты, горе-работничек! Спишь да лошадей теряешь! Меня за такое, бывало, грабельником по спине охаживали.

— Что вы, дядя Илья! — привстав на возу, с невинным видом сказал Шурка. — Сна ни в одном глазу не было. Чека из оси выпала, чуть колесо не свалилось... Вот мы и задержались.

Илья Ефимович подозрительно оглядел чеки в осях, Фефелу и сердито прикрикнул:

— Чего на возу расселись! Лошадь и так мокрая. А ну, сыпь все оттуда!

Ребята попрыгали с воза на землю. Степа зашагал рядом с Фефелой, а мальчишки, подморгнув ему, быстро пошли по улице и загорланили:

Сенокос подходил к концу.

Два сарая уже были туго набиты молодым, душистым сеном, за двором вырос высокий, аккуратно очесанный стог, а Илья Ефимович все выискивал, где бы ему еще раздобыть травы, чтобы пополнить свои сенные запасы.

Он выкашивал забытые перелоги, обочины дорог, глухие лесные овраги.

За несколько дней до жнитва Илья Ефимович выехал сенокосничать в Субботинскую рощу, богатую густо поросшими травой полянами и овражками.

Кольцовские мужики заранее поделили рощу на делянки по числу дворов в деревне, и каждый хозяин распоряжался своей делянкой как умел: кто выкашивал, кто продавал.

Показав Фильке, Степе и Аграфене свою делянку, Илья Ефимович отозвал сына в сторону и наказал ему:

— Присматривай тут, ушами не хлопай. Чтобы почище косили да не прохлаждались! А я по лесу пошукаю...

Косить в лесу было нелегко. Тут не размахнешься со всего плеча, не выпишешь косой, как на лугу, широкое полукружие, не положишь ровный валок травы. То и дело коса натыкается на старые пеньки, на узловатые корни, на муравьиные кучи.

Степа еле успевал точить зазубрившуюся косу. К тому же мешали кусты и деревья. Они словно нарочно подталкивают тебя под локоть и осыпают частыми холодными каплями росы.

А сколько соблазнов в лесной траве! То мелькнет срезанная грибная шляпка, то обнажится россыпь краснобокой земляники, то вспорхнет из-под косы насмерть перепуганная птица...

— Э-эй, косарь-травобрей! Ты чего все косу точишь? — окликнул Степу из-за кустов Филька. — Давай, давай, шевели плечиками!

— И зачем вам сена столько? — помолчав, спросил Степа. — И косят, и возят...

— Кому это «вам»? А ты что же, не наш, не у Ковшовых в доме живешь?

— Жить-то живу... — неопределенно сказал Степа и, вспомнив про Фефелу, напрямик спросил Фильку, зачем он выпряг лошадь.

— А-а, ты вот о чем! — осклабился Филька. — Будешь на возу дрыхнуть — еще и не так проучу!

С трудом сдержав себя, Степа отошел в сторону и принялся скашивать островок желто-лиловой иван-да-марьи.

Таня с Нюшкой вытаскивали скошенную траву из затененных мест на солнечные поляны и расстилали тонким слоем для просушки.

— Ты чего злой такой? — Таня подошла к брату.

— Да вот... чуть не поломал... — Степа с трудом вытащил врезавшуюся в корень дерева косу, потом посмотрел на сестренку и тихо спросил, не хочется ли ей сейчас уехать куда-нибудь подальше от Ковшовых.

— А зачем? — удивилась Таня. — Мы же теперь вместе с тобой. И мне не страшно совсем...

— Страшно не страшно, а все равно вы батраки у Ворона, — вмешалась в разговор Нюшка. — И никуда вас дядя теперь не отпустит. Зачем ему вас терять? Родные-то батраки даже дешевле.

Не зная, что ответить, Степа пошаркал бруском по косе и принялся за работу.

В самом деле, стоило ли ему возвращаться в деревню? Как-то теперь сложатся его дела со школой, со стипендией? И как быть с Таней?

Работали до полудня.

Перекусили прямо в лесу и, немного передохнув, вновь принялись за косьбу.

Вскоре делянка уперлась в густой лес, откуда тянуло прохладой и прелым листом. Никакой травы там уже не росло.

— Шабаш, молодой хозяин! — обратилась к Фильке Аграфена. — Откосились.

— Забирай левее, — махнул рукой Филька. — Травы хватит. — И, выбрав широкую полянку, он принялся размахивать косой.

— Погоди, ты же на чужое залез, — остановил его Степа, показывая на заломленную на углу делянки ветку дерева и выкошенную косой широкую окружность. — Вот и метка рукавишниковская.

— Коси, коси! — распорядился Филька. — Все равно трава пропадет. У Рукавишниковых руки до нее не дойдут.

Степа еще раз осмотрел метку на краю делянки и решительно вытер пучком травы светлое лезвие косы:

— Ну, нет! Я чужое хапать не буду.

— Да ты что! — налетел на него Филька. — Подумаешь, какой Стенька Разин! Твое дело телячье — что скажут, то и выполняй! А может, отец купил эту делянку?

— А если и впрямь она куплена! — потянула брата за рукав Таня. — Чего ты?

— Вот дядя подтвердит, тогда видно будет, — стоял на своем Степа. Он отошел в сторону и воткнул косье в землю.

— Правильно! — поддержала Степу Нюшка и повесила грабли на дерево.

Прекратила работу и Аграфена.

— В самом деле, Филя, — сказала она, — вот я свою делянку вам уступила, это верно, а про Егора Рукавишникова слуху не было. Зачем же, что плохо лежит, к рукам прибирать?

Филька, оторопев, посмотрел на косарей и побежал в лес разыскивать отца.

Вернулись они минут через двадцать.

Илья Ефимович сделал вид, что ничего особенного не произошло, и только стал торопить всех, чтобы сгребали траву и навьючивали ее на возы.

Но вечером после ужина он задержал Степу у крыльца и хмуро заметил ему, что тот много на себя берет и вмешивается не в свое дело.

— Все равно чужое хапать не буду! — упрямо повторил Степа.

— Может, тебя хозяином в доме сделать? — вспылил дядя. — Свои порядки заведешь...

Степа смолчал, повернулся и пошел к сараю.

Илья Ефимович тяжелым взглядом проводил племянника.

Да, с колонистом стало нелегко. Не ладит с Филькой, лезет не в свои дела, в доме на всех смотрит волчонком. И в хозяйстве от него проку немного: работает без особого рвения, неумело, ко всему еще надо приучать.

Вспомнился недавний разговор с директором школы. Савин встретил Илью Ефимовича на улице и как бы мимоходом спросил, как ведет себя племянник.

Ковшов сдержанно ответил, что особо хвалить не за что.

— Боюсь, что вообще хвалить его не придется, — заметил Савин. — Я тут кое-какие справки навел. Оказывается, что он считался в колонии и детдоме самым озорным и хулиганистым воспитанником. От него там с трудом избавились. Жалко мне вас, Илья Ефимович! Сядет вам племянник на шею — не возрадуетесь.

— Избави бог от такой родни! — оторопел Ковшов. — Пусть он тогда обратно едет, откуда приехал.

Савин заметил, что в колонию Степе возврата уже нет, но устроить его в какую-нибудь городскую мастерскую, пожалуй, будет нетрудно. Надо только Ковшову заняться этим...

Илья Ефимович ничего тогда не ответил Савину, но сейчас, после столкновения с племянником, решил послушаться совета директора.

БУДЕТ ТАК!

С утра Степа выехал на Фефеле бороновать вспаханную под пар землю. Земля уже засохла, отвердела, и железные зубья бороны оставляли на полосе еле приметный след.

Приходилось пускать борону по одному и тому же следу по нескольку раз.

Сначала Фефела ходила в постромках довольно исправно, но потом, когда начало припекать солнце и налетели слепни, она стала яростно хлестать себя хвостом, часто взбрыкивать и останавливаться.

Степа, помня наказ Тани и Нюшки о том, что с Фефелой надо обходиться построже, зло дергал вожжами и орал на лошадь страшным голосом. Но это мало действовало на Фефелу.

Когда от слепней стало совсем невтерпеж, лошадь вдруг легла на бок и, дрыгая ногами, принялась кататься по вспаханной земле. При этом она так запуталась в постромках, что Степе пришлось перепрягать ее заново.

И началось единоборство. Степа выломал длинный лозняковый прут и нещадно хлестал им лошадь, как только она пыталась повалиться на бок. Фефела же, скосив глаз, все выжидала момент, когда ее хозяин зазевается, и снова старалась лечь.

Но вскоре и прут уже не пугал Фефелу.

Тогда разъяренный Степа схватил глыбу земли и метнул в спину лошади. Фефела рванулась вперед, и мальчик даже не успел подобрать волочившихся по пашне вожжей.

— Тпру! Сто-ой!.. — закричал он, а лошадь, чувствуя, что ее преследуют, свернула с полосы и как ошалелая помчалась к деревне.

Борона запрыгала по комковатой пашне, заметалась из стороны в сторону.

Паровое поле кончилось. Фефела вырвалась на зеленое клеверище и, как гребенкой, процарапала по нему черный след. Потом она попала на чью-то картофельную полосу.

Степа обомлел. Сейчас лошадь с бороной ворвется в деревню и наделает такого переполоха, какого, наверно, еще никогда не бывало в Кольцовке...

Но тут от дорог и навстречу Фефеле шагнул какой-то человек. Он шел медленно, широко раскинув руки, потом вдруг кинулся к лошади и ловко схватил ее под уздцы.

Фефела, затанцевав на месте, остановилась.

Степа подбежал к незнакомцу. Сердце его гулко колотилось.

— Спа... спа... сибо, дядя!

«Дяде», державшему лошадь под уздцы, было лет под тридцать. Среднего роста, широколицый, с маленькими белесыми усиками, в запыленных сапогах, он лукаво поглядывал на красного, запыхавшегося Степу.

— На здоровье. Получай-ка свою лошадь. И скажи, кто это тебя научил швырять в нее комьями земли?

— Слепни одолели, — сконфуженно сказал Степа.

— Это бывает. А зачем ты за лошадью следом гнался, когда надо бы вперед забежать? Ты что, не деревенский?

— Да нет... я здесь живу, — помявшись, признался Степа.

— Скажи тогда отцу, чтобы он научил тебя с лошадью обращаться, — посоветовал незнакомец, передавая мальчику вожжи.

После этого он направился к дороге, где стоял оставленный им чемодан, и, взяв его, зашагал к Кольцовке.

Степа, проводив взглядом незнакомца, перевернул борону вверх зубьями и тронул лошадь обратно к паровому полю.

В сумерки, когда мальчик вернулся домой, к нему прибежал Шурка:

— Ты знаешь, кто к нам приехал? Отцов брат, дядя Матвей.

— Это что с усиками?

— Ага... Ты уже видел?

— Встречались...

— Отец говорит, Матвей что-то интересное будет рассказывать. Приходи к нам завтра утром.

Утром Степа направился к Рукавишниковым.

Их изба стояла недалеко от околицы. Большая, приземистая, она глубоко осела в землю и от старости наклонилась вперед, словно сгорбилась, и, как на клюку, опиралась на толстую дубовую подпорку. Одна сторона избы была обита тесом, другая, по-зимнему, закутана соломой. Фасад выкрашен яркой охрой, на крыше красовался щеголеватый резной петух, а у крыльца прогнили две ступеньки — у хозяев никак не доходили руки, чтобы их починить.

К углу избы был прибит вместительный дощатый ящик с надписью: «Для газет и писем», хотя письмоносец, по обыкновению, передавал письма через окно.

В сенях стоял закапанный клеем большой верстак, за которым обычно столярничал Шуркин отец, стена была увешана столярным инструментом, на полу лежали пахучая щепа и завитые в колечки и трубочки стружки.

Степа заглянул в избу; в ней никого не было. Тогда он пошел в огород.

Здесь было полно людей. То ли ради воскресного дня, то ли по случаю приезда Матвея к Рукавишниковым собрались родственники, соседи и немало односельчан.

Они расположились под старой раскидистой яблоней на траве. Кто сидел, поджав под себя ноги, кто полулежал, опершись на локоть, кто стоял на коленях — казалось, что люди собрались у костра для хорошей беседы.

Все с любопытством посматривали на Матвея Рукавишникова. Нет, он, пожалуй, ничуть не изменился. Тот же крутой лоб, густые белесые брови да шрам на виске — след давнишней мальчишеской драки. Только Матвей стал шире в плечах, завел усики, да светлые глаза смотрят внимательнее и строже.

— Так как же, Матвей? — заговорила Аграфена. — Надолго к нам-то? Или проездом?

— Теперь, думаю, надолго... — Матвей сощипнул с грядки стрелку зеленого лука, надкусил крепкими белыми зубами. — Хватит, побродил по белу свету.

— А не сжуют снова тебя, как вот этот лучок зеленый? — осторожно заметил Дорофей Селиверстов. — Зубастые-то у нас еще не перевелись.

— Не сжуют — подавятся, — усмехнулся Матвей. — Я теперь жесткий стал... горький.

Среди собравшихся прошел сдержанный смешок. Они вновь, и теперь уже с нескрываемым любопытством, смотрели на Матвея.

Кто из них не помнил Мотьку Рукавишникова? Мальчишкой он был первым озорником — ни одна драка без него не обходилась. Он водил ребят конец на конец, деревня на деревню, чистил чужие сады и огороды.

Но больше всего доставалось садам и посевам богатеев Шмелевых, Глуховых, Ереминых.

«Грабь награбленное», — вычитал Мотька в какой-то книжке, и с этим кличем он водил свою компанию на штурм чужих садов.

Не раз на Мотькину компанию составлялись суровые акты «о нанесении убытков культурным крестьянам» и дело передавалось в суд. Приходилось потом родителям за озорство детей выплачивать штрафы.

С тех пор так и повелось. Что бы ни случилось в Кольцовке— околела собака, завалился забор, пропал хомут, оборвали яблоки в саду, — за все был в ответе Мотька Рукавишников.

Егора, старшего брата Мотьки, замучили штрафами, вызовами в сельсовет, в милицию.

Потом Мотька уехал в город и поступил в педагогический техникум. Через четыре года он вернулся в родную деревню с дипломом учителя начальной школы. Жители Кольцовки отнеслись к нему с недоверием: что можно ждать от такого учителя! Ребятишки звали его Матвеем Петровичем, а для взрослых он по-прежнему оставался Мотькой.

Но Матвей Рукавишников стал другим.

С первых же дней приезда в родную деревню он затеял переписку с уездным начальством, потом не раз ездил в область и добился того, что старый помещичий дом, арендованный кулаком Шмелевым у сельсовета для своей торговой лавки, отдали под школу. По вечерам в школе собиралась молодежь, пела песни и ставила спектакли. Спектакли были не совсем обычные. На сцену выходили ряженые комсомольцы и школьники, а зрители, сидящие в зале, очень быстро узнавали своих земляков: здесь были и кулак Глухов со своими тремя батраками, и торговец Шмелев, спаивающий сельсоветчиков, и знахарка Спиридониха, за яйца и сало врачующая кольцовских крестьян от всех болезней.

Школьные спектакли завоевали широкую известность.

Вскоре Матвей организовал в Кольцовке пионерский отряд — в школе зазвучал голосистый горн, посыпалась дробь барабана. Часто пионеры выходили в поле и помогали многодетным вдовам-беднячкам убирать хлеб, копать картошку, возить из лесу топливо на зиму.

На уроках Матвей рассказывал ребятам, что старой крестьянской жизни приходит конец, что скоро мужики будут трудиться вместе. И потом, когда в Дубняках возникла первая сельскохозяйственная коммуна, Матвей вместе с комсомольцами ходил по избам и уговаривал мужиков не отставать от дубняковцев.

На стенах изб появились плакаты и лозунги, призывающие крестьян записаться в коммуну. Но охотников войти в коммуну было немного. Мужики недоверчиво посматривали на молодого учителя, все реже пускали его в избы и даже стали забирать из школы своих детей.

Председатель школьного родительского комитета Никита Еремин написал жалобу и, собрав подписи родителей, отвез ее в уездный отдел народного образования. Оттуда приехал школьный инспектор, и Матвею было предъявлено обвинение в том, что он отошел от школьной программы и учит детей не тому, чему нужно.

Все припомнилось учителю: и то, как он, засучив штаны, лазил с ребятами по болоту, и как играл с ними в лапту, бегал наперегонки, и как ставил оскорбительные для местных жителей пьесы, и как в осеннюю непогоду водил детей в поле.

Вспылив, Матвей обозвал инспектора кулацким прихвостнем и выгнал, из школы.

А через неделю молодого учителя отстранили от работы.

— Ну вот, Мотя, и выжили тебя! Не ко двору пришелся... — с горечью сказал ему Егор. — С нашими тузами лучше не связываться — с потрохами сгложут.

Матвей заявил, что он от своего не отступится и поедет разыскивать правду.

— Поезжай, поезжай! — напутствовал его брат. — Смотри только не заблудись.

Добиться возвращения в Кольцовку Матвею не удалось. Тогда он поступил на курсы повышения квалификации, а потом уехал учительствовать на Кубань — хотелось своими глазами увидеть, как начинается коллективизация.

И вот сейчас Матвей вновь вернулся в родную деревню и намеревался работать здесь учителем.

— Порасскажи, Матвей, о Кубани, — обратился к брату Егор. — Что там слышно?

— Что же вам рассказывать — сами, наверно, читали, — заговорил Матвей Петрович. — Поднялись станичники... Знаете, как в ледоход... Стоит лед, побурел, весь в трещинках, в полыньях, а все еще стоит, как будто зима в разгаре. А весна все же свое берет. Шевельнулась одна льдина, другая, затрещало все кругом, и пошло... Как уж зима ни пыжься, а ледоход не удержишь. Вот и у нас скоро так будет...

— Так уж и будет? — недоверчиво переспросила Аграфена. — Сам помнишь, как ты мужиков в коммуну звал записываться. А кто пошел? Так и теперь каждый в своем закутке сидит да за свою полоску держится.

— Будет, тетя Груня, ледоход, будет! — убежденно сказал Матвей Петрович. — В коммуну мужик не пошел, рано было, а в артель двинется, непременно двинется... Другие времена теперь. На помощь селу город идет, машины посылает, технику. Сколько уж тракторов «Красного путиловца» на полях работает! Одних рабочих двадцать пять тысяч в деревню едет. Будут помогать крестьянам колхозы строить...

Матвей Петрович оглянулся и, заметив, что у изгороди, кроме взрослых, собралось немало ребят, знаком пригласил их подойти поближе, словно хотел сказать: «Слушайте и вы! Вам это тоже знать надо», и принялся рассказывать дальше:

— Довелось мне попасть на Кубани на первый краевой съезд по коллективизации. Съехалось тысячи две делегатов. Выслушали доклад, начались прения. И каждому захотелось выступить, рассказать, как у них лед тронулся. Триста записок в президиум поступило. Прения на две недели можно растянуть. А тут кто-то и предложил: «Покажите нам тракторный завод». И всем это по душе пришлось. Подали специальный поезд. Приехали делегаты в Сталинград на тракторный завод. Завод огромный — за день не обойдешь. И уже совсем к пуску готов. Вошли мы в цех, а с конвейера пробный трактор сходит. Прогрохотал мимо нас, вышел за ворота и хоть сейчас в поле... Тут мы и представили, сколько же тракторов будет выпускать этот завод. И все это для колхозов. И такой на делегатов силой повеяло, слов не подберешь! И каждый, наверно, подумал: «Да, перед такой силой ничто не устоит».

И долго еще Матвей Петрович рассказывал о кубанских станицах, где люди начинают новую жизнь, о тракторных колоннах, что уже работают на колхозных полях.

— Артельная жизнь — дело нелегкое. Сама собой не явится, — продолжал он. — Кулачье, конечно, сопротивляться будет, мешать всячески. На Кубани они такую агитацию развели против колхозов — и слухами людей пугают, и огнем, и убийствами! Да еще хлебозаготовки саботируют. Государству хлеб нужен, надо рабочих кормить, Красную Армию, а кулаки придерживают зерно, скрывают хлебные излишки, прячут их, не продают государству: посадим, мол, Советскую власть на голодный паек... Кстати, как у вас с хлебозаготовками?

— Совсем несознательный народ, — пожаловался Горелов, сидевший позади собравшихся. — Ходишь по избам, толкуешь, а хлеба продают с гулькин нос...

— Ты на народ не греши! — перебила его Аграфена. — Кто с совестью, так прошлой осенью еще хлеб продали. Сама помню — красным обозом в город возили, с флагами. А вот наши крепенькие попридержали хлебушек, а потом втридорога на базарах им торговали или бедноте под отработку роздали. Ты ведь, председатель, лучше меня об этом знаешь! Так зачем же шоры на глаза навесил и уши паклей заткнул?

— Ты меня не учи, как хлебозаготовки проводить! — огрызнулся Горелов. — Я в сельсовете не первый день.

— То ли сидишь, то ли место просиживаешь!

— Ну, ну, схватились! — остановил их Егор Рукавишников. — Здесь вам не сходка. Дайте о колхозе-то поговорить. Кубань нам пример, конечно, но у нас и поближе народ зашевелился. В Пустоваловке, говорят, уже в артель сходятся, в Снегирях — тоже... А про Дубняки и говорить нечего. Там колхоз пятый год здравствует. Начали с коммуны, теперь на артель перешли.

Степа, сидя позади взрослых, боялся пропустить хоть одно слово. Рука его лежала на кармане гимнастерки. Значит, твердое это дело — колхозы. И совсем не на песке замешано, как говорит Илья Ефимович, если люди верят в них и всё смелее начинают жить по-новому. Значит, и отец его не напрасно погиб за коммуну...

Степа даже не заметил, как достал из кармана газетную заметку и протянул ее Матвею Петровичу:

— Это про Дубняки...

Матвей с удивлением покосился на мальчика:

— А-а, бороновальщик!

— Не узнаешь? — спросил Егор. — Это крестник мой, Степа. Погибшего Григория Ковшова сынок. Первый, так сказать, коммунар в нашем селе...

— Знакомы уже, — улыбнулся Матвей Петрович.

Степа подумал, что сейчас он со смехом расскажет, как убежала лошадь с бороной. Но тот только подмигнул мальчику и, взяв заметку, принялся читать ее вслух.

Заметка была короткая, и в ней шла речь о том, каких доходов добилась дубняковская артель «Заре навстречу» — за один только прошлый год колхозники приобрели сорок племенных коров и купили трактор.

— Слышите, товарищи! — оживился Матвей Петрович. — Есть и вам у кого поучиться. Надо экскурсию в Дубняки устроить. Лучшей агитации за артель не придумаешь! — Он обернулся к Степе, вернул ему заметку и внимательно заглянул мальчику в глаза. — Давай руку, молодой Ковшов. Я твоего отца хорошо знал. Добрую он память о себе оставил...

Степа доверчиво вложил свою руку в широкую ладонь Матвея Петровича.

ХОМУТОВЫ СТРОЯТСЯ...

Вслед за сенокосом подошла жатва. Рожь на полосах покрывалась золотисто-бронзовым загаром, усатые колосья, отяжелев от зерна, клонились к земле. Спелые хлеба слились в одно просторное, большое поле, и казалось, что нет в этом поле ни межей, ни отдельных полосок.

Но вот началась жатва, в поле запестрели платки, картузы, фуражки, соломенные шляпы, и вскоре обнаружилось, что все поле, как лоскутное одеяло, состоит из узких полосок, кургузых клиньев и делянок. Проступили глубокие межи, разделяющие одну полосу от другой, поросшие лебедой, чертополохом, овсюгом.

Рожь убирали кто как мог: одни жали серпами, другие, у кого хлеб уродился тщедушный и неказистый, скашивали косой.

Илья Ефимович, на зависть соседям, пустил на полосу жнейку, которую только что приобрел в городе. Жнейка, запряженная парой лошадей, взмахивала крыльями, как большая степная птица, и легко состригала глянцево-желтые стебли ржи.

Жатва у Ковшовых шла быстро. Но в семье никто не сидел без дела. Там, где не могла пройти жнейка, Илья Ефимович заставил своих домочадцев жать рожь вручную.

Надо было, нагнувшись к самой земле, захватить в левую руку как можно больше стеблей и срезать их зазубренным, изогнутым в дугу серпом, так похожим на клюв злой, хищной птицы.

И нет числа этим поклонам земле. Распрямиться можно только на короткий миг, когда связываешь сжатую рожь в тугой сноп.

Уже к концу первого дня жатвы у Степы мучительно заболела поясница. Мальчику казалось, что он мог бы вытерпеть еще два сенокоса, только бы не гнуть на полосе спину.

Кряхтел и чертыхался от такой работы и Филька.

— Эх вы, мужики! — посмеивалась над ними Таня. — Мыли бы полы почаще — было бы легче.

На третий день Филька прихватил серпом палец. Порез был неглубокий, но крови вытекло много, и перепуганный Илья Ефимович освободил сына от жнитва. Филька принялся таскать из родничка воду и угощать запаленных жнецов. Глаза его при этом плутовато поблескивали, и Степа почти был уверен, что Филька нарочно подставил под серп палец. Он даже сказал об этом Фильке.

— А кто тебе мешает? — фыркнул Филька, — Возьми да отхвати полруки! Что, брат, кишка тонка? Ну так и помалкивай в тряпочку, не рыпайся!

На четвертый день на соседнюю с Ковшовыми полосу вышли Хомутовы. Отец, мать и Афоня жали рожь серпами, а Никитка подносил воду; скручивая перевясла, подтаскивал снопы. Работали Хомутовы жадно, быстро, почти не разгибая спины, полдневали самую малость и к вечеру почти сжали всю полосу.

— Ну и работаете вы! — с восхищением сказал Степа Афоне. — Как жнейки, садите. Неужели у вас спины не болят?

— Ого! Еще как! — признался Афоня. — Жнитво — оно хуже каторги. Ты смотри, что мы с батькой придумали! — И он показал на колено, обмотанное тряпками. — Встанем на правое колено и двигаемся.

На другой день Степа попробовал работать по примеру Хомутовых, и ему стало немного легче. И все же он с большой радостью встретил день окончания жатвы — можно было распрямить спину.

Потом, когда снопы в поле подсохли, стали легкими и ломкими, началась молотьба.

Как-то раз Степа с Таней поехали на дрогах в поле за снопами.

Все полосы были заставлены шеренгами желто-бурых поставков — небольших округлых шалашиков, сложенных из снопов ржи и прикрытых сверху тоже снопом, превращенным в своеобразную шляпу. Одни шляпы сидели прямо, другие были сдвинуты набекрень или сбиты ветром на землю; издали казалось, что все поле заполнено подгулявшими и неизвестно куда бредущими людьми.

Отыскав полосу Ковшовых, Степа остановил лошадь около поставков. Обжигая руки о колючий жабрей, застрявший в снопах, он осторожно отделял из поставков сухие, теплые от солнца снопы и подавал их Тане.

Снопы потрескивали, брызгали зерном.

Сестренка стояла на дрогах и, приняв сноп в руки, бережно, как спеленатого ребенка, укладывала его на возу колосьями внутрь, колючим гузом наружу.

На соседнюю полосу на огромных скрипучих дрогах въехал Афоня Хомутов с братишкой Никиткой.

Приглядываясь к кольцовским мальчишкам, Степа обнаружил, что никто из них так много не работает в поле и дома, как Афоня.

Он поднимался чуть свет, раньше других ребят шел в табун за лошадью, быстро запрягал ее и выезжал вместе с отцом в поле или на луг.

На первый взгляд Афоня казался медлительным, вялым, нерасторопным, но любую работу он выполнял быстро и споро, стараясь опередить других. Если косил, то косой размахивал со всего плеча, прокос делал широкий, под стать здоровому мужику. Если грузил на дроги сено, то воз у него получался высокий, как дом, и лошадь еле тащила его по дороге.

От любой работы кольцовские ребята не прочь были убежать на речку, или на вырубку за ягодами, или просто поваляться где-нибудь на траве.

Не то было с Афоней. Работал ли он с отцом, с матерью или один, он все равно продолжал гнуть спину и трудился до тех пор, пока рубаха на спине не покрывалась солью и не вставала жестким коробом.

И даже в воскресные дни, когда ребятам обычно давалась передышка, Афоня был занят делами.

Сейчас, заметив Степу с Таней, Афоня помахал им рукой:

— Э-ей, Ковши! Давайте на спор, кто больше снопов увезет! — И, спрыгнув на землю, он сразу принялся за дело.

Степа оживился — почему бы не поспорить!

— С Хомутом не вяжись! — предупредила Таня. — Его никто не перегонит.

Но Степу уже заело.

Он торопливо кидал сестренке сноп за снопом, и она еле успевала укладывать их на возу. Порой снопы летели так, как и полагалось — колосьями вперед, но чаще всего, перевернувшись в воздухе, они падали в руки Тани колючим гузом. Колосья ударялись о край воза, и из них брызгало тяжелое зерно.

— Не срамись хоть перед Афоней! — взмолилась Таня. — Посмотри, как он работает.

Степа оглянулся.

Афоня осторожно отделял из поставка каждый сноп и подавал его на воз колосьями вперед. Потом, когда воз поднялся выше головы, Афоня достал маленькие двузубые вилы с длинным черенком. Как острогой, он пронзал снопы вилами, бережно проносил их по воздуху и плавно клал к ногам Никитки, так что ни одно зернышко не падало в жнивье.

Степа завистливо вздохнул: ничего не скажешь, ловко работает Афоня. И вилы-двузубцы он прихватил очень кстати.

Возы все росли и росли. Степе уже стало трудно подавать снопы наверх, и Таня сказала, что воз пора «гнетить». Делалось это так: поверх воза клали тяжелую гибкую слегу — гнет и при помощи веревки подтягивали его к снопам.

Потратив немало усилий, Степа с Таней наконец «загнетили» воз, выехали с полосы на дорогу, а Афоня все еще подавал братишке снопы.

— Да он что, зараз все снопы увезти хочет? — вслух подумал Степа и закричал Афоне: — Ладно, кончай, тебя не переспоришь!

— А он не для спора, — сказала Таня. — Такая уж у них порода, у Хомутовых: всегда чтобы полно да много было.

Степа еще с минуту задержался на дороге: интересно, как-то Афоня «загнетит» такой возище.

Стараясь поймать брошенный снизу сноп, Никитка слишком близко подошел к краю воза. Неожиданно снопы поползли вниз, Никитка плюхнулся и вместе со снопами съехал на щетинистое жнивье.

— Ах ты, малявка! Бестолочь! Зачем воз развалил? — свирепо заорал Афоня и, замахнувшись, ударил братишку черенком вил по затылку.

Взъерошенный, перепуганный Никитка отскочил в сторону И захныкал.

Степа бросился к Афоне и выхватил у него из рук вилы:

— Ты что малолетних бьешь?!

Афоня оторопело развел руками:

— Больно ты грозный! Отдай-ка вилы...

— Не отдам! Сам виноват... Зачем такой воз навьючил?

Чуя недоброе, к мальчишкам подбежала Таня и протиснулась между ними:

— Расчепитесь! Как вам не стыдно!

— Он же не больно... Он только замахивается, — подал голос Никитка. — Он у нас добрый, Афоня...

— «Добрый, добрый»! — забурчал Афоня. — А зачем на край стал? Лезь вот обратно.

Но Таня уже опередила Никитку. Она вскочила на оглоблю, потом на спину лошади и оттуда прыгнула на воз:

— Подавайте. Я сама уложу.

В четыре руки Афоня и Степа быстро покидали снопы Тане, потом «загнетили» воз и вывели его на дорогу. На каждом бугорке и повороте он угрожающе покачивался, телега поскрипывала, оси в колесах тяжело сопели.

— Ничего, дотянем! — успокоил Афоня. — У нас телега без износу.

Заморившийся за день Никитка еле волочил ноги и, поднимая с дороги столбы пыли, жадно поглядывал на воз.

— Экий ты мужик малосильный! — упрекнул его Афоня. — А ну, полезай на снопы!

— Дойду... Пегашке и так тяжело, — рассудительно отказался Никитка.

— Ладно, садись тогда на закорки, — сжалился Афоня и присел на корточки.

Никитка взгромоздился брату на спину, обхватил его руками за шею, и Афоня легко потащил его.

Степа с удивлением покосился на братьев.

— Вы что? — вполголоса спросил он. — Тоже, как батраки, робите.,. Ни вздоха, ни отдыха. С ног валитесь.

— Тю! — обиделся Афоня — «Батраки»! Скажешь тоже... Не-ет! Мы люди вольные, на себя стараемся. — Он вскинул повыше сползшего со спины Никитку и широко улыбнулся: — А что робим здорово, это правильно! Так мы всей семьей — отец и мать и мы с Никиткой. Про нас так и говорят: «Хомутовы с цепи сорвались... гору своротят». Батька — так тот день и ночь косой может махать или цепом бить.

И Афоня, ставший на редкость словоохотливым, принялся рассказывать. Раньше Хомутовы жили не ахти как — не было лошади, отцу приходилось кланяться соседям, подрабатывать у богатеев. Теперь стало много лучше. Отцу в районе дали ссуду, и они купили лошадь. Правда, Пегашка — маленькая, пузатая, мохноногая, но зато сильная и старательная. Вот как усердно она тянет воз со снопами, как ловко обходит каждую выбоину на дороге!

А самое главное то, что Хомутовы строятся. Старый дом вот-вот совсем завалится, стены вспучило, матица прогнулась, и под ней уже стоят три дубовые подпорки. Зато рядом вырос новый сруб из чистых сосновых бревен, с широкими окнами.

И теперь все, что Хомутовы ни делают, — всё ради нового дома. Надо побольше намолотить хлеба, запасти сена, побольше накопать картошки, чтобы на вырученные от продажи деньги купить доски, дранку, тес, гвозди, стекло, кирпич.

— Отец и говорит: «Голые будем ходить, а в новый дом въедем». Правда, он стал как помешанный. Ночью почти не спит, воскресных дней и праздников не признает, ворочает за двоих-троих да и нас заставляет работать так, что у всех кости трещат. Суров стал отец, несдержан, резок на руку — чуть зазеваешься, убежишь на речку или пойдешь с мальчишками поиграть в футбол, в лапту, так зараз получишь добрый подзатыльник или солдатского ремня во всю спину.

— Глядя на батьку, и ты по чему ни попадя младших лупишь? — спросил Степа.

Афоня смущенно покосился на Никитку, который уже дремал за его плечами.

— Да нет... Я тихонько, для острастки. — Он остановился, вздохнул и с надеждой произнес: — Скоро в новый дом въедем — тогда уж отдышимся...

— Давай понесу, — кивнул Степа на Никитку.

— Пожалуй... — Афоня бережно взвалил братишку Степе на спину и перевел дыхание. — А ты нашего дома еще не видел? Приходи — покажу.

Степа молча кивнул головой. Спокойный, неунывающий Афоня все больше и больше привлекал его к себе.

После этого случая Степа частенько заглядывал к Хомутовым, но Афоню никак не мог застать. То он теребил с отцом и матерью мох на болоте для конопатки нового дома, то возил бревна из лесу, то пас на лугу Пегашку.

Наконец Степе повезло — Афоня оказался дома. Он лежал в старой избе на широкой деревянной кровати и по-стариковски кряхтел и охал.

Около брата хлопотал Никитка, наваливая на него одеяла и шубы.

— Что с ним? Простудился? — вполголоса спросил Степа.

— Надорвался чуток, спину повредил, — объяснил Никитка.

Сегодня утром Афоня с отцом грузили в лесу бревна. Бревна перед этим только что ошкурили, и они были скользкие и верткие. Никитка сам видел, как отец с Афоней подняли тяжелый белый комель, чтоб положить его на грядку телеги. Неожиданно отец поскользнулся, упал, и его ноги могло придавить бревном. Всей своей неимоверной тяжестью комель повис на руках Афони. Он покачнулся, но отец крикнул ему: «Держись, паря!», и Афоня, судорожно обхватив комель, прижал его к груди, пока отец, вскочив на ноги, не принял всю тяжесть на себя.

Но в пояснице у Афони словно что оборвалось — он еле добрался домой и слег в постель.

— Ты отцу-то сказал об этом? — встревоженно спросил Степа.

— Зачем? — отмахнулся Афоня. — Только сердить его. Он вот как не любит, когда кто хворает! И сам про любую болезнь молчит.

— А вдруг ты позвоночник повредил, чудо-юдо? В больницу же надо...

— Ништо мне... Отлежусь — и все дела. Заживет до свадьбы. Да и Митяй обещался полечить.

И верно, вскоре пришел Митя Горелов.

Он сбросил с Афони все шубы и одеяла, заставил его лечь на живот и обнажить спину. Потом, достав из кармана бутылку, он налил себе на ладонь густой темной жидкости и принялся растирать Афоне поясницу. Афоня застонал, заскрипел зубами, засучил ногами, но Митя старался на совесть: тер поясницу своими жесткими ладонями и вдоль, и поперек, и вкруговую.

— Чем это ты врачуешь? — поинтересовался Степа.

— Муравьиный спирт, — объяснил Митя. — У бабки Спиридонихи выпросил. Здорово помогает! — И он принялся расхваливать чудодейственную силу спирта. Потом обратился к Афоне: — Хорошо бы тебя к живым муравьям отнести...

— Это зачем?

— А лег бы ты голой спиной в муравьиную кучу и полежал бы с полчасика. Сразу полегчает... Мой дедушка всегда так лечился.

— А на осиное гнездо лечь не прикажешь? Нет уж, сам так лечись! Мне и этого довольно, — отказался Афоня.

Наконец втирание было закончено, и ребята вновь закутали Афоню в одеяла.

Он полежал, успокоился и, кивнув через окно на белые стены сруба, попросил Никитку показать Степе их новый дом.

— Я уже видел, — сказал Степа. — Где там дом! Ни крыши, ни пола нет. Одни стены. Пока до нового дома доживешь, еще пять раз надорвешься.

— Ничего, выдюжим, — вздохнул Афоня. — К зиме обязательно переселимся. На окна наличники резные повесим. Палисадник перед домом поставим.

— Когда-то да что-то! А жили бы вы, скажем, в колхозе, собрались бы сейчас все артельщики: «Раз-два взяли, сама пойдет!» — вот вам и новый дом. Живи, Хомутовы, не надрывайся.

Степа принялся рассказывать о дубняковской артели, куда Матвей и Егор Рукавишниковы недавно ездили с группой крестьян, и о том, что скоро в Кольцовке «начнется ледоход» — мужики будут вступать в колхоз.

— Не-ет! Мой батька в колхоз не пойдет, — покачал головой Афоня. — Зачем нам? Он говорит, у кого голова на плечах да кто не лентяй, тому сейчас и без артели жить можно. Мы-то уж на ноги встанем как пить дать!

МАТВЕЙ ПЕТРОВИЧ

В полдень, проезжая с возом снопов мимо рукавишниковского овина, Степа услышал лязг железа. Сказав Тане, что он отлучится всего лишь на минутку и тотчас догонит ее, Степа заглянул в полутемный старый овин. Гумно было уже приготовлено к молотьбе — очищено от травы и мусора, притоптано и утрамбовано.

В углу овина, около молотилки, возились Егор Рукавишников, Матвей Петрович и Шурка. Они уже сняли с вала побитые шестеренки, барабан со ржавыми, погнутыми зубьями и сейчас рассматривали искривленный железный вал, соединяющий молотилку с конным приводом.

— Запустили вы машину, запустили! — попенял Матвей Петрович, осматривая поврежденные части молотилки и постукивая по ним молотком.

— Починить — руки не доходят... Да и умельца нет, — сконфуженно объяснил Егор. — Не кланяться же Еремину или Шмелеву...

И он кивнул в сторону ереминского овина, откуда доносилось завывание работающей молотилки.

— Кланяться, конечно, не надо, но такое добро бросать тоже не годится, — заметил Матвей Петрович. — Все же машина не чета цепу. Работает чисто, споро. Можно за одну неделю всей бедноте хлеб обмолотить. И не надо будет людям к Еремину да Шмелеву на поклон идти. Да к тому же и к артельной жизни народ попривыкнет.

— Так-то оно так, — согласился Егор. — Да вот как к машине подступиться теперь?

— Надо барабан в кузницу отвезти, попробовать новые зубья поставить, — посоветовал Матвей Петрович и спросил, согласится ли кузнец помочь ремонтировать молотилку.

— Он-то с охотой. Только ему все показать да растолковать нужно...

— Это уж как-нибудь сообразим, — успокоил Матвей Петрович и послал Шурку за подводой.

Шурка позвал с собой Степу. По дороге Степа спросил приятеля, откуда у них собственная молотилка.

— Это не наша, общая.

И Шурка рассказал. Несколько лет назад группа маломощных кольцовских крестьян приобрела эту молотилку в рассрочку через машинное товарищество. Молотилка проработала одно лето, потом полетели зубья на барабане, разладился привод, и мужики, махнув на машину рукой, вновь перешли на молотьбу цепом.

Дядя Матвей, узнав про машину, вызвался ее отремонтировать.

— А он кто — слесарь-ремонтник, механик? — спросил Степа.

— Да как тебе сказать... — лукаво прищурился Шурка. — Он на Кубани в таком колхозе работал, где всякие машины были. Вот дядя Матвей и подучился. Он даже трактор умеет водить.

— Трактор?

— Ага! В чемодане-то у него все больше книжки по тракторному делу да инструмент. Сам видел!

Степа задумался. В эти годы кругом много говорили о тракторах. О них писали в газетах, в книгах, вспоминали на собраниях, рисовали тракторы на плакатах, но Степа еще ни разу толком не видел этой машины, которая и пашет землю, и боронит ее, и может заменить сеяльщика. Тем более было интересно поближе познакомиться с человеком, который уже умеет управлять трактором.

Шурка со Степой пригнали к овину подводу, погрузили части молотилки и вместе с Матвеем Петровичем отправились в кузницу.

Через неделю машину удалось отремонтировать.

За эти дни Матвей Петрович тесно сблизился с кольцовскими мальчишками. Он несколько раз ходил с ними на рыбалку, потом по грибы и показал такие дивные и заповедные места, о каких мальчишки и не подозревали.

Однажды Матвей Петрович заявился к мальчишкам в ночное. Вынырнул незаметно из темноты, оглядел потухающий маленький костерок, дремлющих ребят и вдруг гулко гукнул филином. Все всполошились.

— Скучный вы народ!. — засмеялся учитель. — Разве ж это ночное? Ни костра настоящего, ни картошки... А ну, поднимайся!

Мальчишки оживились, притащили из леса сухого валежника, и вскоре у них запылал жаркий костер. Появилась картошка — Матвей Петрович искусно испек ее в горячей золе.

Потом завязалась беседа.

В другой раз Матвей Петрович вызвался играть с мальчишками в лапту. Он разулся, скинул рубаху, с хеканьем бил лаптой по резиновому мячу, как оглашенный бегал с ребятами по зеленой лужайке за околицей.

— А он все тот же, Мотька Рукавишников, — осуждающе покачивая головами, говорили мужики. — Кружил, кружил по белу свету, а в голове опять сквозняк да ветер.

Недели через две Матвей Петрович неожиданно исчез из Кольцовки, и ребята искренне заскучали по нем.

Степе казалось, что лучшего учителя им теперь не найти. С Матвеем Петровичем можно было поговорить обо всем на свете, вспомнить об отце, поделиться своими сокровенными думами.

И Степа очень хотел, чтобы Матвей Петрович поскорее вернулся к ним в Кольцовку.

Однажды при ребятах он сказал об этом вслух.

— Разевай карман шире! — засмеялся Филька. — Разве учителя такие бывают?

И он принялся расхваливать Федора Ивановича Савина. Вот это учитель! Пройдет по селу — все мужики ломают шапки, бабы кланяются, на уроках у него мертвая тишина, мальчишки на улице стараются не попадаться ему на глаза. А Рукавишников — это же смех один: играет с ребятами в лапту, поет песни, а во время жнитва он даже ругался с мужиками в поле и чуть ли не полез в драку.

— Не было никакой драки! — заспорил Степа. — Он за тетю Груню заступился...

— Все равно он Мотька Шалопутный, — твердил Филька.

— Ты говори, да не заговаривайся! У человека полное имя есть. И постарше он тебя.

— Ах, ах, извиняйте! Больше не буду! — осклабился Филька и, помедлив, добавил: — А только к нам в школу его не допустят как пить дать.

— А вот будет он учителем! Будет! — взорвался Степа. — И ты не каркай...

— Поспорим? — предложил Филька.

— На что угодно, хоть голову мне потом снимай! Филька заявил, что голова колониста ему ни к чему, ее не продашь, не заложишь, а вот на покрышку футбольного мяча он готов поспорить.

Степа согласился.

В качестве свидетелей были приглашены несколько ребят, Степа с Филькой ударили по рукам и разошлись.

А Матвей Петрович все еще не приезжал.

Степа почти каждый день забегал к Рукавишниковым и спрашивал Шурку, что стало с его дядей и куда тот запропастился.

— В район уехал... насчет работы.

— А почему так долго не возвращается?

Шурка пожимал плечами — откуда ему знать о таких делах? Может, дядю совсем не пустят работать в Кольцовку. Насолил он многим, а приедет — еще больше насолит.

Прошла еще неделя.

Однажды утром к Ковшовым забежала Нюшка Ветлугина и, вызвав Степу и Таню на улицу, сообщила, что Матвей Петрович вернулся из города. Что у него и как, Нюшка пока ничего не знает, но она видела, как Матвей Петрович сошел с попутной подводы с большим тюком книг и направился домой. А сейчас они вместе с Шуркой пошли в школу.

— Учитель веселый такой... И Шурке все чего-то рассказывает, — добавила Нюшка и, высунув кончик языка, обратилась к Фильке, который стоял на крыльце и прислушивался к разговору: — Проспорил покрышку-то, давай ее сюда!

— Это еще по воде вилами писано! — Филька насмешливо оглядел Нюшку и Таню. — А вам-то какая печаль насчет учителя? В школу вам не ходить, с учителями не знаться.

— Подумаешь, грамотей на всю деревню! — с обидой буркнула Нюшка.

Таня вспыхнула и молча опустила голову.

Степа перехватил грустный взгляд сестренки — ему тоже стало не по себе. Вот он старший, а до сих пор не подумал, почему Таня перестала учиться. Да и Нюшка тоже...

— Они, наверно, и читать-то разучились, — продолжал Филька. — Где там «а», где «б» — начинай мочало сначала...

— Хватит об этом! — недовольно перебил его Степа и, сказав Нюшке и Тане, что он сейчас все выяснит, побежал к ШКМ.

У школы он застал Шурку, Митю и Афоню Хомутова. Мальчишки сидели в садике на скамейке и поглядывали на закрытые окна директорского кабинета.

— Интересно, зачем Матвей Петрович к директору пошел? — спросил Степа.

— Да уж, конечно, не чаи распивать, — лукаво подморгнул Шурка. — Соображать надо...

— Значит, у него направление? Учить нас будет? — обрадовался Степа.

— Сиди, сиди... скоро узнаешь!

И все же Шурка не утерпел и рассказал, что ему было известно. Дядя Матвей приехал не один, а с уполномоченным по хлебозаготовкам. Уполномоченный — рабочий из города, слесарь, коммунист. Он поселился пока в доме у Рукавишниковых, и Шурка слышал, о чем он разговаривал с отцом и дядей. В Кольцовке и соседних деревнях очень плохо обстоит дело с заготовкой хлеба. Кулаки и зажиточные крестьяне не хотят продавать кооперации излишки зерна, придерживают его, чтобы потом сбыть хлеб по спекулятивным ценам на базаре.

— Дядя Матвей тоже по хлебозаготовкам будет работать. Ему такое задание по партийной линии дано. А уполномоченный говорит, что весь народ поднять надо, чтобы люди сами за кулаками следили, не давали хитрить им, изворачиваться, лишний хлеб скрывать. А кое-кого из крепеньких, наверно, твердым заданием обложат, как вот Еремина в прошлом году: сдай столько-то пудов, и весь разговор.

— Так им и надо! — подала голос Нюшка. — А то издеваются они, спасу нет. Позавчера на сходке агитатор из города два битых часа мужиков уговаривал хлеб сдавать, а толстомордый Шмелев потом поднялся и говорит: «Спой петухом, парень, — дам два пуда хлеба».

Из школы вышел Матвей Петрович. Ребята поднялись ему навстречу.

— Матвей Петрович, будете нас учить? — спросил Степа.

Учитель окинул ребят взглядом — так вот они, его будущие ученики! Как-то он с ними поладит, сойдется? Увлечет ли их, поведет ли за собой или оставит их ко всему равнодушными и безучастными?

— С вами, ребята, с вами! — помолчав, сказал учитель. — Зачислен в штат школы. Буду преподавать обществоведение...

— А Филька-то, выходит, проспорил! — шепнул Степе Митя Горелов. — Ты обязательно у него покрышку забери. Имеешь полное право!

— Какую покрышку? Кто проспорил? — насторожившись, спросил учитель.

Митя растерянно посмотрел на ребят, но они сделали вид, будто не слышали его шепота.

— Та-ак! — усмехнулся Матвей Петрович. — С первого же дня и секреты.

— Какие там секреты! — Шурка, запинаясь, объяснил учителю про спор Степы и Фильки.

— Значит, на футбольный мяч спорили? Не очень-то дорогой заклад за учителя.

— Степа голову закладывал, а Филька не захотел, — пояснил Митя. — Футбол ему дороже.

— Ну, если голову, тогда можно еще помириться, — засмеялся Матвей Петрович.

Ребята перестали хмуриться. Митя, расхрабрившись, спросил учителя, будет ли он теперь играть с ними в лапту и ходить на рыбалку.

— Посмотрим, как дела в школе пойдут, — сказал Матвей Петрович. — Можно и в лапту сыграть. Да и рыбалка вещь неплохая...

Он усадил ребят рядом с собой на скамейку.

— А теперь шутки в сторону. Поговорим о другом. Напомните-ка мне, кто из кольцовских ребят не ходит в школу. Я вот знаю: Таня Ковшова не кончила шестого класса и сидит дома, Нюра Ветлугина не учится...

— Тимка Карпухин второе лето с дедом скотину пасет, — сказал Шурка.

— Фенька Заглядова дитё у Ереминых нянчит, — добавил Митя. — А Мишку Суслонова мать к сапожнику отдала.

— А еще кто? Еще? — выспрашивал Матвей Петрович, торопливо записывая в записную книжку названные фамилии.

Набралось человек двенадцать.

— А зачем это вам, Матвей Петрович? — спросил Митя, кося глазом на записную книжку.

— А как вы думаете? Что бы вам больше по душе пришлось: в пастухах ходить или в школе учиться?

— А если не каждый может учиться? — заметил Степа.

— Не может или не хочет?

— Всякое бывает... Вон Нюшке Ветлугиной перво-наперво стипендия нужна.

— Вот нам и надо сделать так, чтобы все могли ходить в школу, — объяснил Матвей Петрович. — И я рассчитываю на вашу помощь. Поговорите с теми, кто не учится, выясните, что с ними. А насчет стипендий я буду беседовать с директором.

В УЧЕНЬЕ

Расставшись с учителем, Степа твердо решил сегодня же поговорить с Таней.

Дома Степа застал сестру вместе с Нюшкой. Они сидели у кровати заболевшей бабушки.

— Ну как, выиграл? — вполголоса спросила Нюшка, встретившись со Степой глазами.

— Наша взяла! Плакал теперь его футбол, — ответил Степа.

— Чего вы там шушукаетесь? — прислушавшись, сказала бабушка и слабым голосом попросила внука посидеть с ней и рассказать, что делается на белом свете.

Присев у кровати, Степа сообщил, что Матвей Петрович вернулся из города и будет у них учителем.

— Мотя приехал, Рукавишников? — обрадовалась Евдокия Захаровна. — Это хорошо! Справедливый человек, в обиду ребят не даст...

— Не даст, — уверенно согласился Степа. — Он уже списки ребят составляет и говорит, что все должны ходить в школу... Да, бабушка, Тане тоже надо учиться. Зачем ей от других отставать? И Нюшке надо...

Девочки переглянулись.

— Так-то оно так... — Бабушка вздохнула- и покосилась на внучку. — Мы уж с ней говорили об этом. И не один раз...

— Ну и что? — насторожился Степа.

Наступило молчание. Бабушка лежала, полузакрыв глаза. Таня растерянно теребила рукав кофточки.

Степа кинул на сестренку подозрительный взгляд и строго спросил:

— Может, ты учиться не хочешь?

Таня вскинула на Степу недоумевающие глаза.

— Что же ты молчишь?

Таня опустила голову и отвернулась. Плечи ее задрожали. Вдруг она вскочила, распахнула дверь, выбежала в сени и принесла оттуда матерчатую сумку.

— Вот... смотри, — глотая слезы, забормотала она и принялась вытаскивать из сумки учебники и тетради. — Учусь я, все время учусь! И книжки читаю, и задачки делаю. А ты говоришь...

— Уж чего-чего, а лентяйкой внучку не назовешь, — поддержала бабушка. — Они с Нюшкой до ученья вот какие охотницы...

Из сумки выпал старенький, щербатый пенал, открылась крышка, и по полу покатились карандаши, ручки, рассыпались перья.

Степа бросился собирать.

— Ну, будет тебе, будет, — сконфуженно бормотал он. — Я же не знал... сгоряча бухнул.

Сложив в пенал карандаши, ручки и перья, Степа подошел к сестренке, взял ее за руку и подвел к столу:

— Тогда знаешь что... Раз такое дело, садись и пиши.

— Чего писать? — не поняла Таня.

— Заявление в школу. В шестой класс... И ты, Нюшка, пиши.

Таня покачала головой:

— Не-ет... Дядя меня все равно не пустит.

— Как это — не пустит? — удивился Степа. — Я учусь, Филька учится. А ты что же, хуже других?

— Толковала я с Ильей, — сказала бабушка. — А он знай свое твердит: и так полным-полно грамотеев в доме.

Степа нахмурился.

— И мне в школу не ходить, — с грустью сказала Нюшка. — Ни обувки на зиму нет, ни одёжки...

— А тебе стипендия будет! Вот увидишь! Всем беднякам и батракам полагается. По закону, — принялся уверять Степа, подталкивая девочек к столу. — Садитесь и пишите! Кому говорю? А с дядей я сам потолкую.

— Потолкуй, внучек, потолкуй, — вздохнула бабушка. — Не давай сестрицу в обиду.

Таня посмотрела на Степу. Он стоял решительный, строгий и показался ей большим и сильным.

Девочка вырвала из тетради два чистых листа бумаги — себе и Нюшке — и села писать заявление.

К вечеру из города вернулся Илья Ефимович.

Он был оживлен и весел. На базаре хорошо торговалось, и, кроме того, удалось завести знакомство в сапожной мастерской — там согласились взять Степу в ученики.

Илья Ефимович раздал всем домашним подарки: дочерям платки и полушалки, жене — отрез на платье, Тане — туфли с галошами, Фильке и Степе — новенькие ранцы, обтянутые золотистой в черных разводьях тюленьей шкурой.

Ворон, правда, считал, что племяннику ранец теперь ни к чему, но на базаре продавали их по дешевке, и он решил, что не разорится, если купит два ранца.

Филька деловито обшарил оба ранца, потянул желтые хрустящие ремни, проверил, хорошо ли действуют блестящие замочки, и благодушно предложил Степе поделить ранцы по-братски — кинуть жребий.

— Выбирай без жребия. Мне все едино, — отмахнулся Степа и покосился на Таню.

Сестренка не сводила с подарков глаз.

Филька еще раз потрогал ремни, выбрал тот, что был посветлее, и принялся набивать его тетрадями.

Помедлив с минуту, Степа взял второй ранец и вдруг сунул его в руки сестренке:

— Бери. Это тебе!

— Ей-то для какой надобности? — удивился Илья Ефимович. — К коровам да к свиньям бегать?

Он только что умылся и сейчас, стоя перед зеркалом, расчесывал на косой пробор смоченные водой волосы.

Степа оглянулся по сторонам, встретился взглядом с бабушкой и, одернув гимнастерку, подался к Илье Ефимовичу.

— Дядя... — сдавленным голосом произнес он. — Нам поговорить надо...

— Ну, ну, попробуй! — усмехнулся Илья Ефимович.

— Таня тоже будет учиться. Она уже заявление в школу написала...

— Что? — обернулся Илья Ефимович. — Кто это надоумил ее?

— Да вот уж надоумили, — уклончиво ответил Степа. — Матвей Петрович всех ребят переписал, какие не учатся.

— А-а! — догадался Илья Ефимович. — Рукавишников приехал. Теперь пойдет булга да заваруха...

— Ты же опекун, Илюша, — подала голос бабушка. — Расти детей как положено — и корми и учи.

— Так разве я обижаю девчонку? — развел руками Илья Ефимович. — Обута, одета. И к делу ее приучаю. Вот и подарок не забыл! — Он кивнул на туфли с галошами.

Потом дядя присел к столу и, усадив рядом с собой Степу, примиряюще заговорил:

— Пойми, голова садова! Филька учится, ты в школу собираешься. Хотя, к слову сказать, не худо бы кому-нибудь из вас в мастеровые пойти. Теперь вот Таньку в ученье потянуло — наберется полон дом умников да грамотеев. Куда мне вас — сушить, вялить да на кол пялить? А кто по хозяйству соображать будет? Да Танька и сама к ученью не очень рвется. Девочка все же... Подрастет — замуж выдадим. Так, что ли, Татьяна?

Девочка осторожно поставила на лавку школьный ранец и, опустив голову, принялась разглядывать свою ладонь.

— Видали? — продолжал дядя. — Она и слова сказать не может. Куда уж ей в ученье...

Степа с досадой посмотрел на сестру: и что за тихоня! Всего боится, робеет, слова в свою защиту не скажет.

— Затюкали вы ее, запугали, вот она и дрожит, — вырвалось у Степы. — Кто она вам? В батрачки, что ли, нанялась? И не имеете права в школу не пускать!

— Вот ты как заговорил! — поднялся с лавки Илья Ефимович. — Дядя кровь из вас сосет, жилы тянет... Нечего сказать, получил благодарность за хлеб-соль да ласку!

— Не надо, Степа... — умоляюще шепнула Таня.

Илья Ефимович возбужденно заходил по избе, отшвырнул сунувшегося под ноги ленивого кота и чуть не опрокинул с лавки ведро с водой. Потом распахнул дверь в сени и столкнулся с Матвеем Петровичем.

— А я к вам, Илья Ефимович, — здороваясь, заговорил учитель.

Дядя не очень охотно вернулся обратно к столу.

— Присаживайтесь. С приездом вас...

Обменявшись еще несколькими незначительными фразами с Ковшовым, учитель объяснил, что пришел поговорить по поводу Тани.

— Был уж разговор об этом в нашей семье, — сдержанно ответил Илья Ефимович. — Ну что ж... пусть учится, не препятствуем. Уже и заявление написано... Татьяна, передай-ка его Матвею Петровичу.

Недоумевая, девочка достала из кармана сложенное вчетверо заявление и протянула учителю.

Матвей Петрович прочитал, исправил две ошибки и вернул заявление Тане обратно.

— Очень хорошо, — сказал он. — Перепиши заново, без ошибок, и завтра отнеси в школу.

— Она принесет, — подтвердил Илья Ефимович, провожая учителя за дверь. — Раз способности есть, мы девчонке дорогу к школе застить не будем. Пусть учится...

Степа с удивлением смотрел в широкую дядину спину.

На другой день Таня и Нюшка понесли в школу свои заявления. Степа вызвался было пойти с ними вместе — ему все казалось, что девочки передумают или не сумеют как надо поговорить с директором. Но Нюшка сказала, что они не маленькие и все сделают в лучшем виде.

Из школы девчонки вернулись довольно быстро. Вид у них был подавленный.

Оказалось, что директор школы без особых расспросов зачислил девочек в шестой класс, но в стипендии Нюшке Ветлугиной отказал.

— Вот и походила в школу! — усмехнулась Нюшка. — Куда уж нам, босоногим...

— Погоди, погоди! — опешил Степа. — А справку из сельсовета ты захватила, что мать у тебя беднячка, вдова многодетная?

— Да директор и так знает, какие у нас достатки. Степа принялся уверять, что, наверное, они не сумели как следует поговорить с Савиным.

— А сам как поговорил? — напомнила Нюшка. — Тоже без стипендии остался.

— Мое дело десятое. Я все же у дяди живу, — буркнул Степа. — Да ты стой, не уходи... Давай подумаем...

— А чего думать? Что мы сделаем? — сердито фыркнула Нюшка. — Может, Филечка от стипендии откажется в мою пользу? Разевай рот шире валенка! Ладно! Я свое отучилась. Завтра лен пойду теребить.

И, с деланной беззаботностью тряхнув волосами, она направилась к дому.

Степа растерянно посмотрел ей вслед.

— А знаешь что? — вздохнув, сказала молчавшая до сих пор Таня. — Я тоже без Нюшки в школу не пойду. Вместе ведь собирались...

— Еще чего! — рассердился Степа. — Только посмей...

Он с маху ударил палкой по репейнику и сбил его колючую шапку. Вот ведь как все нехорошо получилось! Раздразнил Нюшку ученьем, заставил ее написать заявление, и вдруг такой поворот! Как он теперь будет смотреть Нюшке в глаза?

— Таня, — обратился Степа к сестре, — а где Нюшка лен теребит?

— Да у нас, вместе с матерью. Ворон их каждый год нанимает. А что тебе?

— Да так, — неопределенно ответил Степа.

В сумерки Степа зашел к Рукавишниковым и рассказал Матвею Петровичу про Нюшку.

— Знаю, Степа, знаю... — задумчиво ответил учитель и, в свою очередь, сообщил, что из десяти ребят, которые пожелали вернуться в школу, кроме Нюры Ветлугиной, остро нуждаются еще трое. Но стипендий действительно больше нет.

Матвей Петрович умолчал только об одном. Вчера он заходил к директору школы и вел с ним разговор о том, как быть с новыми учениками, особенно с детьми бедняков.

Савин только пожимал плечами — что он может поделать? Все стипендии давно распределены, а новых ждать не приходится. Он уже писал насчет увеличения стипендий в район, но оттуда ответили категорическим отказом.

— А все же нельзя лишать материальной помощи детей бедноты, — заметил Матвей Петрович. — Получается, что мы закрываем перед ними двери школы. Возвращайтесь, мол, ребята, обратно в батраки, в пастухи, в няньки, ученье не для вас.

— Понимаю, Матвей Петрович, все понимаю, — сокрушенно качал головой директор. — Положение очень печальное, но мы не в силах что-либо изменить...

Матвей Петрович, стоя спиной к окну, искоса наблюдал за директором. Что он за человек? В районе о Савине отзывались как об опытном педагоге и умелом администраторе, в деревне его считали строгим и взыскательным учителем, который умеет навести в школе порядок и прибрать ребятишек к рукам. Но жил он замкнуто, ни с кем из крестьян особенно не сходился, проводил все дни в школе или у себя дома.

— А мне кажется, что изменить кое-что можно, — осторожно заговорил Матвей Петрович. — Вот хотя бы для начала проверить списки распределения стипендий.

— Что вы, собственно, имеете в виду? — переспросил Савин.

Матвей Петрович объяснил. Сегодня он смотрел списки и, к своему удивлению, обнаружил, что наряду с детьми из бедняцких хозяйств стипендией пользуются Филя Ковшов, Петя Зеленцов и еще несколько сыновей обеспеченных родителей.

Федор Иванович продолжал неторопливо разбирать папки с бумагами. Наконец он согласился, что пересмотреть списки, конечно, можно, хотя он не видит в этом большого смысла. Списки утверждены в роно, и вряд ли там согласятся что-либо изменить.

Разговор с Савиным ни к чему не привел, и учитель ушел от директора с чувством неудовлетворенности...

— Матвей Петрович, — вновь заговорил Степа, — а если бы Филькину стипендию да Нюшке? По справедливости было бы?

Учитель отвел глаза в сторону.

— Все не так просто, Степа. Надо обдумать...

Расставшись с учителем, Степа вышел на улицу и столкнулся в переулке с Шуркой и Митей. Мальчишки упражнялись на турнике.

— Покрутись, покажи номерок, — попросил Митя.

Степа отмахнулся и, помявшись, рассказал про Нюшку.

— Как бы ее выручить?

— Как же выручишь? — с недоумением спросил Митя. — Стипендию мы ей все равно не достанем.

Степа пожал плечами — о стипендии он уже не говорит. Хотя бы помочь Нюшке как следует обуться и одеться. Не побежит же она в школу босая и без пальто.

Вот если бы Нюшка жила в колонии, ребята, конечно бы, выручили ее. Только подай клич. Когда однажды у Степы во время купания пропали костюм и башмаки, то колонисты-комсомольцы, собравшись вместе, три дня пололи в пригородном хозяйстве овощи, заработали деньги и купили ему новую обувь и одежду.

Но здесь, в деревне, все не так, как в колонии. Есть вроде и комсомольцы и пионеры, но летом никто ничего не делает, голоса их не слышно.

Секретарь ячейки Ваня Селиверстов с самой весны нанялся в пастухи в соседнее село, и Степа до сих пор не может встать на комсомольский учет.

Нет, кольцовских ребят не раскачаешь! Каждый занят домашними делами, думает только о своем...

— Чего ты наших ребят оговариваешь! — обиделся Шурка. — Не все у нас такие.

— Да-да, — поддержал его Митя. — Ты нас не задирай. Вот говори, что делать, — сразу поднимемся.

Усмехнувшись, Степа пристально посмотрел на приятелей:

— Я скажу... Только, чур, назад не пятиться.

И, обхватив ребят за плечи, он объяснил. Нюшка с матерью нанялись у Ворона теребить лен. Если ребята соберут большую артель и приведут ее на полосу, то сколько можно будет за один день убрать льна? Вот и помощь Ветлугиным...

— Ох, и башка у тебя! — обрадовался Митя. — Так давай командуй, когда ребят собирать. Завтра, что ли?

— Не горячись! — остановил его Шурка и высказал свои сомнения.

Если родители узнают, что ребята помогают Ветлугиным, то они могут и не пустить их в поле. Надо делать все тайно, без огласки и для начала выйти теребить лён через два дня, в воскресенье. Ребята скажут дома, что отправляются в Субботинскую рощу за грибами, и будут помогать Ветлугиным хоть целый день.

— А у тебя тоже башка! — похвалил Митя. — Если грибы да тайна, мы такую артель соберем — разлюли-малина!

Степа охотно согласился с приятелями, что теребить леи лучше всего в воскресенье. Они договорились, что в артель позовут только самых надежных кольцовских ребят, и направились в обход по избам.

«АРТЕЛЬЩИКИ»

Воскресное утро выдалось туманное, пасмурное.

Степа и Таня проснулись чуть свет, когда Филька еще спал. Они взяли два кузовка, краюху хлеба, соль, огурцы и сказали дяде и тетке, что идут в Субботинскую рощу за грибами.

— Зачем же в такую даль! — заметил Илья Ефимович. — Сходили бы в Замызганки — и грибов полно и близко.

— А мы груздей хотим набрать, — отведя глаза в сторону, объяснил Степа.

— Ну, если за груздями — тогда топайте. Груздь, он не везде родится, — согласился Илья Ефимович.

Степа и Таня поспешно вышли на улицу и задами пробрались за околицу к старой раскидистой иве. Ребят никого еще не было.

— Эх, подведут друзья-приятели! — вздохнул Степа.

— Да нет, — не очень уверенно сказала Таня. — Раз обещали — должны быть...

Ждали минут двадцать. Наконец из тумана вынырнули Митя Горелов и Афоня с огромной плетеной корзиной.

Митя признался, что он проспал, и пожаловался на Афоню:

— Видали, какую корзинищу прихватил! Воз грибов войдет.

Афоня пожал плечами — он тут ни при чем. Во всем виноват отец: узнал, что сын идет за грибами, и навязал ему самую большую корзину, какая была в доме, да при этом еще наказал: «Без полной и домой не заявляйся!»

— Тогда и шастай сразу за грибами! — с досадой сказал Митя. — Забыл, зачем мы собрались?

— Ладно, не цапайтесь, — остановил их Степа.

Вскоре во главе с Шуркой подошли еще несколько мальчишек и девчонок.

— Трудовой артели привет! — Шурка помахал всем рукой и обратился к Степе: — А ты это здорово придумал — ребят собрать!

Степа повел «трудовую артель» в поле. Ребята прошли мимо опустевших полос с колючим ржаным жнивьем, пересекли широкую луговину, где на молодой, сочной отаве паслись коровы и телята, и, миновав редкий осинник и заросли лозняка, увидели льняную делянку Ковшовых.

Лен был посеян на залежной земле и вырос на славу. Густой, ребятам почти по пояс, он стоял ровной, плотной стеной, выкинув вверх свои круглые, словно точеные, слегка побуревшие коробочки.

На дальнем конце делянки уже работали Нюшка с матерью. Ребята подошли ближе.

— А-а, грибники! — разогнув спину, улыбнулась Аграфена. — Да на такую ораву и грибов в лесу не хватит.

— А мы не по грибы, — деловито сказал Степа. — Мы к вам на подмогу... — И он объяснил, что придумали ребята.

Нюшка бросила быстрый взгляд на Степу и без слов поняла, кто придумал эту «артель». Она покраснела и, нагнувшись, принялась торопливо теребить лен.

— Ну и ну! — заговорила Аграфена. — Вот вы какие! А я думала, только озоровать и повесничать горазды. — Но она тут же спохватилась: — А Илья Ефимыч вас на полосе увидит? В шею же турнет!

— А мы ему не покажемся, — объяснил Степа. — Заляжем в кустах — и нет нас. Будто вы с Нюшкой вдвоем на полосе работаете.

— А с грибами как быть?

— Наберем попозже, — сказал Митя.

— А лен теребить вы умеете? — допытывалась Аграфена.

— Это пара пустяков, — заверил Шурка.

Аграфена только развела руками:

— Ну что ж, попробуйте, коли охота!

— Становись! — скомандовал Степа.

Ребята положили на землю кузовки и корзины, сняли пиджаки и куртки и, развернувшись цепью, принялись теребить лен.

Вначале работа показалась совсем несложной — надо было набрать в руку побольше мягких зеленых стеблей льна и выдернуть их из земли. Потом выдернуть второй пучочек, третий, четвертый, сложить их вместе и связать прядкой льна в небольшой снопик.

Аграфена внимательно следила за помощниками. Старались они на совесть, но от спешки то и дело пропускали стебли льна и заминали их ногами.

— Э-э, нет, теребильщики! Так дело не пойдет, — сказала Аграфена. — Меня Илья Ефимыч за такую работу не похвалит. Смотрите-ка сюда... — И она показала, как надо теребить лен: плавно, без рывков, небольшими пучками, низко наклоняясь к земле.

Особенно не ладилась работа у Степы. Чтобы не отстать от других, он захватывал руками как можно больше стеблей льна и рывком выдергивал их из земли. Снопики у Степы получались неровные, лохматые.

К нему подошла Нюшка.

— Ты раньше-то лен теребил? — вполголоса спросила она.

— Нет, не приходилось.

— Оно и видно... Ты не спеши, полегче дергай. И обеими руками за лен берись, да пониже... — Нюшка вдруг разогнула спину и вгляделась в сторону перелесков. — Мама, гляди: Ворон кружит.

В перелесках действительно мелькнула какая-то фигура.

— А ну, артельщики, прячься кто куда! — распорядилась Аграфена. — А то с Ковшовым разговоров не оберешься.

Ребята подхватили свои пиджаки и кузовки и, пригнувшись, побежали к кустам.

Тревога оказалась напрасной: через перелесок прошел Прохор Уклейкин. Он так был поглощен поисками грибов, что даже не заглянул на льняную делянку.

Аграфена позвала ребят обратно.

Небо прояснилось, выглянуло солнце и начало припекать затылки и спины. Руки у ребят горели, плечи и поясницу заломило. Хотелось распрямиться, полежать на межнике, сбегать к речке.

Но нет, нельзя: Нюшка с матерью об отдыхе пока не думают, на солнышко не смотрят, да и ребята сюда пришли не затем, чтобы нежиться на траве. Работать так уж работать!

Наконец Аграфена объявила передышку.

Перекусив и напившись воды из родничка, «артельщики» вновь принялись теребить лен.

Вот уже солнышко поползло к горизонту, из леса потянуло прохладой, совсем недалеко осталось до конца делянки, а ребята все еще кланялись земле.

— А грибы? — вспомнил вдруг Афоня, посмотрев на солнце.

— Да-да! — встревожилась Аграфена. — Что вы дома-то скажете? Отправляйтесь-ка в лес. Мы тут с Нюшкой без вас дотеребим.

Ребята с довольным видом поглядели на тугие снопики с курчавыми головами, которые в беспорядке лежали на земле.

Нет, они сегодня совсем неплохо потрудились.

Степа спросил у тети Груни, где она будет работать в следующее воскресенье.

— Наверное, к Еремину наймусь...

— А можно, мы опять придем? — сказал Степа, посмотрев на ребят. — Всей артелью.

— Спасибо, артельщики, — улыбнулась Аграфена. — Смотрите только, как бы вам дома не досталось. — И она погнала ребят за грибами.

Но лес на этот раз их не выручил. То ли другие грибники еще утром собрали все грибы, то ли ребята за день устали, но грибы попадались совсем редко.

Ребята приуныли. Как-то они пойдут теперь с неполными кузовками через всю деревню и что скажут дома?

— Не до жиру, быть бы живу, — невесело пошутил кто-то из мальчишек и предложил собирать все, что попадется под руку.

Делать было нечего, и «артельщики», принялись бросать в кузовки и корзины опята, маслята, тощие сыроежки, горькие «скрипухи», истекающие молочным соком, невкусные «арины» — в другое время на такие грибы они и смотреть бы не стали.

Потом Степа вспомнил про Афоню Хомутова — ему же никак нельзя возвращаться домой без полной корзины — и первый поделился с ним грибами.

Помогли Афоне и другие ребята.

До деревни грибники добрались уже в сумерки. У околицы они неожиданно столкнулись с Матвеем Петровичем.

Учитель шел размеренным шагом, опираясь на длинную суковатую палку.

— Откуда это он? — шепотом спросил Степа у Шурки.

— В город ездил, насчет стипендий. Увидев ребят, Матвей Петрович обрадовался:

— Ого! Массовый поход за грибами! Ну и как? С удачей? Он заглянул в кузовки и корзины и покачал головой:

— Что это вы? Старья набрали, ерунды всякой... Неужели разучились в грибах разбираться?

— Мы пошли поздно, — пробормотал Шурка. — До нас, видать, все грибы повыбирали.

— Матвей Петрович, — осторожно спросил Степа, — вы с поезда? В город ездили, насчет стипендий?

— Хлопотал... — вздохнул учитель. — Но утешительного мало. Стипендий нам не прибавят...

— Как же теперь?

— Надо что-то самим предпринимать, — задумчиво проговорил Матвей Петрович. — Я вот шел и думал: не собрать ли нам комсомольцев и пионеров... Наймемся к мужикам побогаче копать картошку, заработаем денег. Создадим вроде как фонд помощи детям бедноты...

— Матвей Петрович! — крикнул Степа. — А мы уже сегодня работали. Видали, какая артель собралась...

И он рассказал, как ребята помогали Нюшке с матерью теребить лен.

Учитель замедлил шаг.

— Вот какие вы грибники! — засмеялся он. — Так сказать, первая артель в деревне. Поздравляю, артельщики! Только зачем же хорошее дело в секрете держать? Давайте завтра всем ребятам объявим!

БЕЛЬМО НА ГЛАЗУ

Бабушке становилось все хуже. Она не могла подниматься с постели, не могла выйти на улицу, и Илья Ефимович решил про себя, что мать уже больше на свете не жилец.

Он освободил Таню от молотьбы и приказал ей сидеть дома — присматривать за больной.

Как-то раз, когда Степа работал на молотьбе, в овин прибежала Таня и позвала брата к бабушке.

— Что с ней? — испугался Степа.

— Проститься с тобой хочет... Она сегодня со всеми прощается.

Степа помчался к дому. Евдокия Захаровна попросила внука сесть поближе, жалостливо посмотрела ему в лицо:

— Ухожу, внучек, скоро преставлюсь... Как вы теперь, сироты-горемыки, жить будете?

— Что ты, бабушка, еще поправишься...

— Молчи, слушай... Я свое отжила, — перебила бабушка Степу и с трудом продолжала: — Ты, главное, не сгибайся... по-отцовски живи. И помни отца — он правильно шагал, честно. Худое про него скажут — не верь никому. И Таньку в обиду не давай... — Она сделала попытку потрогать Степины волосы, но не дотянулась, и темная, высохшая рука как плеть упала на одеяло.

У Степы сжалось сердце.

Закрыв глаза, бабушка долго лежала молча, потом вновь посмотрела на внука:

— Ну, иди по своим делам, иди! А мне уж недолго...

Умерла Евдокия Захаровна на другой день, под утро.

Ее похоронили тихо, неприметно и довольно быстро — шла молотьба, и Илья Ефимович дорожил каждым часом.

Дольше всех на кладбище задержались Таня и Степа.

Таня с опухшим от слез лицом все еще стояла перед могилой, а Степа обложил глинистый холмик зеленым дерном и посадил рядом с могилой молодую березку.

Потом они направились домой. Шли медленно, молча, позади усадеб, стараясь никого не встречать.

В доме у Ковшовых происходили поминки. Поп с дьячком, отпевавшие бабушку, родственники Евдокии Захаровны, какие-то старики и старухи старательно пили, ели и довольно шумно переговаривались. Степа вдруг почувствовал, что теперь, когда не стало бабушки, ему совсем не хочется входить в дядин дом.

— Посидим... переждем поминки, — предложил он Тане.

Брат и сестра прошли на огород и сели на «бабушкино место» около старой бани.

...Жить в доме Ковшовых становилось все труднее.

После смерти бабушки Илья Ефимович еще более недоверчиво стал посматривать на племянника.

Степа не раз слышал, как дядя многозначительно говорил жене, что нет ничего хуже, когда в стаде заводится одна паршивая овца. И Степа понимал, что речь идет о нем.

Как-то раз Илья Ефимович завел с племянником разговор о сапожной мастерской. Степа сказал, что он подумает, но большой охоты идти в сапожники у него не было.

— Навязался на нашу шею коммунаров выродок! — жаловался Илья Ефимович своим домочадцам. — Что в доме ни скажи, что ни сделай — зараз все по деревне растрезвонит! — И он советовал им держать с колонистом ухо востро.

Степа чувствовал на каждом шагу, как Ковшовы начали его сторониться.

Уходя ка работу, Пелагея закрывала дом на замок и не говорила племяннику, куда прячет ключ. Когда Степа приходил к обеду или ужину, разговоры за столом обычно прекращались. Все ели молча, словно на поминках, и мальчик спешил поскорее вылезти из-за стола.

Не забыл дядя напомнить и о «грибном походе», о котором отцу донес всезнающий Филька, и о других делах «артельщиков», помогавших детям бедноты.

— Скажи на милость, артель затеяли! — удивлялся он. — Работают на чужого дядю с тетей, а обедать к матке с батькой бегут. Ну, и бессребреники!..

Но особенно изощрялся в насмешках и донимал Степу Филька. Он придирался к нему по всякому пустяку, чуть ли не каждый день спрашивал, как поживает Нюшка, сколько она уже накопила приданого, и величал братца «ветлугинским зятьком».

Степа бледнел от злости, бросался на Фильку, и они схватывались драться.

Филька старался бить так, чтобы на теле у Степы не оставалось никаких следов, а сам с удовольствием размазывал по лицу кровь из расквашенного носа и орал на всю улицу, что колонист его убивает.

Илья Ефимович выходил из себя, топал на Степу ногами. Таня принималась плакать.

Как-то раз, когда Степа вернулся с поля, где он вместе с другими школьниками помогал Ветлугиным копать картошку, Филька язвительно спросил его:

— Может, ты к Ветлугиным не только работать, но и обедать будешь ходить? У них там, поди, разносолов полно... Вот уж откормишься!

— Не хнычь! — стиснув зубы, ответил Степа. — Ваш хлеб не трону. Уйду куда-нибудь.

— Давно бы пора. А то навалился на нашу шею, голь-моль перекатная! Корми тебя, обувай, а ты всякие пакости чинишь. Да и тесно нам в одном доме. А ну, говори: когда уйдешь?

— Мое дело. Докладывать тебе не стану.

— Смотри, колонист, не прохлаждайся! — погрозил Филька. — Все равно я тебя из дома выживу.

Степа только пожал плечами — все идет к одному. В доме он помеха и нахлебник, ненужный, лишний человек, бельмо на глазу.

Хорошо бы перебраться в школьное общежитие — много ли ему надо! Топчан в углу, матрац, набитый сеном, одеяло. Но как быть со стипендией? В школе ее не получишь, а дядя то и дело жалуется, что трех грамотеев ему кормить накладно. А на днях он еще раз предложил Степе определить его в сапожную мастерскую. Может, и в самом деле согласиться на это?

Деревня с утра загуляла — мужики ходили по гостям, пили вино, орали песни. А вечером веселились парни и мальчишки. По старинному обычаю, в этот осенний праздник разрешалось бесшабашное ухарство и озорство.

Мальчишки бродили по усадьбам, снимали с петель калитки, ворота, закрывали соломой печные трубы, запрягались в плуги и пропахивали вдоль улицы мелкие кривые борозды. Они утаскивали бороны, телеги, поленья дров, хворост, бревна и все это громоздили на дороге при въезде в деревню — попробуй потом разберись, кому что принадлежит!

Около Желвакова дома собралась большая ватага «артельщиков». Они только что укатили у Тимофея Осьмухина две пустые бочки и сейчас были возбуждены и шумливы.

— А видали на том конце деревни — какую баррикаду построили! Ни пройти, ни проехать! — оживленно сообщил Митя Горелов. — Давайте и мы что-нибудь еще сотворим!

К мальчишкам подбежал Семка Уклейкин. Обняв Митю и Шурку за плечи, он предложил им увезти телегу у Ильи Ковшова — сам Ворон пьет вино у Игната Хорькова, Филька гуляет с парнями, а ковшовская телега без всякого присмотра стоит около сарая. Шурка отстранился и подозрительно оглядел Уклейкина.

Голенастый, вертлявый и ослепительно рыжий Семка Уклейкин был, пожалуй, самым опасным мальчишкой в деревне. Он врал без зазрения совести, выдумывал всякие нелепые истории, у всех одалживал и никому ничего не отдавал. Подружившись с кем-нибудь, он служил товарищу, как верный пес, был у него на побегушках, клялся в верности, а через неделю так же легко заводил новую дружбу. Уклейкина так и звали в деревне «Сума переметная» да еще «Рыжий глист-оппортунист».

— Чего ты нас на Ворона науськиваешь? — недоверчиво спросил Шурка. — Вы же с Филькой дружки-приятели... в обнимочку ходите.

— «Приятели»! — фыркнул Уклейкин. — На одном солнце портянки сушим... Да вы что, Фильки с отцом боитесь? Эх вы, сосунки, ягнятки!

— В самом деле, насолим Ворону! — хорохорился Митя.

— Насолим! — завопили ребята и побежали к дому Ковшовых.

Выездная телега с резным передком стояла у сарая. Тут же валялись дуга, хомут и вожжи.

Захваченные озорным весельем, мальчишки впряглись в оглобли — трое коренниками, остальные пристяжными, — натянули вожжи, кто-то нацепил на грудь ошейник с бубенцами, и телега лихо выкатилась на вечернюю улицу.

Мальчишки время от времени ржали, как добрые кони, а Уклейкин, забравшись на телегу и потряхивая вожжами, кричал:

— Э-эй! Доро-о-гу-у!

Гулявшие по улице парни и девки шарахались в сторону и от души хохотали — так похоже на Илью Ковшова кричал Уклейкин.

Степа с Нюшкой встретили телегу посреди деревни. Заметив среди коренников Шурку и Афоню Хомутова, Степа загородил «артельщикам» дорогу:

— Да вы что!.. С ума сошли? Да ведь это же дичь... глупость!

Но его сразу перебило несколько голосов — сегодня можно, прощается, все равно все озоруют.

Нюшка не выдержала, шепнула дружку:

— А правда... давай и мы покатаемся!

И не успел Степа опомниться, как мальчишки подхватили его, и он вместе со всеми уже мчал телегу по улице.

— Эй вы, соколы! Царя возили! — кричал Уклейкин. Сделав по деревне еще один круг, мальчишки вывезли телегу за околицу и оставили около пруда.

— А давайте еще кому-нибудь насолим! — раззадорившись, предложил Шурка. — Богачам нашим... Им стоит!

«Артельщикам» эти слова пришлись по душе. Вскоре тяжелые дроги Якова Глухова были выкачены на берег реки и спрятаны в зарослях лозняка. Рессорную тележку Кузьмы Шмелева ребята поставили около дома Глухова. Дошла очередь до Никиты Еремина.

Мальчишки долго сидели в засаде, пока Шурка с Афоней не раздобыли мясных костей и не утихомирили свирепого ереминского пса.

Телегу Никиты Еремина они укатили далеко за деревню и остановили перед крутым спуском к мосту.

— Теперь сама пойдет! Садись! — скомандовал Уклейкин. Ребята повернули телегу оглоблями назад, подтолкнули ее и попрыгали на сиденье. Виляя из стороны в сторону, телега с грохотом покатилась вниз.

— Вот это катание! Как на масленице! — радовались ребята, обхватив друг друга руками.

— Не телега — машина! Самоходом прет!

— Как трактор!..

На какой-то колдобине телега вдруг резко накренилась, и мальчишки беспорядочной кучей повалились на землю. Кто-то завизжал, кому-то придавило ногу, а Шурка дурашливо возвестил, что произошла авария.

— Станция Березай! Кому надо, вылезай!

— Вот узнаете теперь аварию, поганцы паршивые! — неожиданно послышался сердитый сиплый голос, и чья-то рука схватила Шурку за плечо.

— Спасайсь, ребята! — взвизгнула Нюшка. — Сам пророк Еремей!

Но было уже поздно. Еремин, а с ним еще несколько мужиков окружили мальчишек и потащили к деревне.

В суматохе кому-то удалось вырваться и убежать. Шурка, как рыба в неводе, яростно бился в руках Никиты Еремина, но остальные ребята, ошарашенные случившимся, покорно и молча плелись за мужиками.

Митю, скрутив ему руки за спиной и то и дело награждая тумаками, вел Фома-Ерема.

— Иди, иди, председателев сын! — торопил он. — Вот сейчас сдадим всех в сельсовет.

Степу держал за шиворот высокий гривастый старик Шмелев. Другой рукой он тащил за собой упиравшуюся Нюшку.

Степа был зол на себя. Почему он не отговорил ребят от этой глупой затеи? И что теперь сделают с ними мужики? Неужели в самом деле доставят в сельсовет? Вот уж позор на всю деревню! Лучше бы накостыляли им по шее — и делу конец. Да вот еще Нюшка попалась с ними. Мальчишкам-то получить по шее не так уж страшно, а вот каково девчонке?

— Иди, иди, коза упрямая! — прикрикнул на Нюшку Шмелев. — Пропишем и тебе ижицу для памяти.

— Ой, дяденька! Пустите! — взмолилась Нюшка.

Степа не выдержал. С силой рванувшись из рук Шмелева, он вдруг бросился ему под ноги.

Старик споткнулся, выпустил Нюшкину руку и упал, придавив мальчишку своим тяжелым телом.

— Нюшка! Беги! — закричал Степа. Девочка скрылась в темноте.

— Ах ты, крапивное семя! — поднимаясь и крепко держа Степу за шиворот, выругался Шмелев. — Ну, погоди ж! Вдвойне получишь! И за себя и за девчонку!

Мужики привели мальчишек к усадьбе Никиты Еремина и в темноте по одному втолкнули в сарай.

Шурка вновь принялся буйствовать: рвался из рук, плевался, кричал, что кулаки не имеют права сажать их под замок.

— Ведите нас в сельсовет, мы сами все объясним! — требовал он.

Но Никита Еремин не собирался уступать ребятам.

— Дайте, детки, срок — будет вам и белка, будет и свисток! — ласково пропел он и, наподдав Шурке коленом в зад, швырнул его в сарай.

Ворота захлопнулись.

— Сколько их там? — спросил Шмелев.

— Семь душ, — ответил Еремин. — Девчонку ты сам выпустил.

— Ничего, мы ее и утром защучим.

Еремин повесил на ворота тяжелый замок, щелкнул ключом, и мужики ушли.

В сарае было темно, как в подземной пещере, пахло свежим сеном, березовыми вениками, тесом.

Шурка отыскал в темноте какую-то палку и яростно принялся колотить по воротам:

— Откройте! Выпустите! Кулачье проклятое! Чтоб вам треснуть! Землей подавиться!

Степа подполз к приятелю и тронул его за руку:

— Уймись! Плетью обуха не перешибешь. — И он обратился к невидимым в темноте ребятам: — А ну, объявляйся, кто здесь?

Мальчишки по очереди назвали себя: Шурка, Митя Горелов, Афоня Хомутов, Колька Осьмухин...

— А где же Уклейкин? — спросил Митя и, помолчав немного, присвистнул: — Эге, да он, никак, смотался! Ловкач-стрекач!

Шурка высказал подозрение, что тут дело нечисто — уж очень Уклейкин настойчиво тянул их катать телеги.

— Кинули наживку, а вы сразу и клюнули. Эх, караси-окуни! — упрекнул приятелей Степа и тут же осекся: он ведь и сам оказался не догадливее других. Теперь вот сиди всю ночь в темном сарае, жди утра, и неизвестно, что будет потом.

Степа принялся ощупывать стены сарая, пока не опрокинул ящик с пустыми бутылками, какие-то ведра и листы старого кровельного железа. Поднялся шум, грохот.

— Кто еще здесь? — вскрикнул Митя.

— Да я это, я! — с досадой ответил Степа. — Хотел лазейку найти...

— Это дело! — обрадовался Шурка. — Бежать надо! Мальчишки обшарили весь сарай: стены новые, прочные,

без единой лазейки, крыша тесовая — не проколупаешь; под стены подкопаться нечем— нет у ребят ни заступа, пи лома, ни топора.

— Как тюрьма — не вырвешься! — уныло заключил Митя.

— Эй, заключенные! — послышался вдруг шепот. — На волю хотите? Это я — Нюшка. И Танька со мной...

Мальчишки бросились к воротам.

Нюшка сообщила: у них есть топор и заступ, в доме Ереминых темно — видимо, все легли спать, а собаке они кинули большую краюху хлеба.

— Тогда сбивайте замок поскорее! — приказал девчонкам Шурка.

Но его перебил Афоня Хомутов: лучше сделать под стену подкоп — так будет тише.

Кряхтя и посапывая, Нюшка с Таней принялись копать землю. Это было не легко, то и дело попадались битый кирпич, гнилушки.

Мальчишки, прижавшись к воротам, сидели в сарае и терпеливо ждали.

Неожиданно у крыльца Ереминых хрипло затявкала и загремела цепью собака.

— Ой! — встревожилась Таня. — Мало мы ей хлеба дали...

— Просто бессовестная тварь. Вся в Еремина. Ты копай, а я ей еще брошу — есть у меня немного.

И Нюшка, оставив заступ, направилась к крыльцу. Но дойти она не успела — от дома к сараю, освещая переулок фонарем «летучая мышь», двигались две фигуры. Нюшка быстро вернулась обратно.

— Никита со своим красавчиком шастает, — шепнула она мальчишкам. — Вы потерпите... Мы опять вернемся.

Захватив топор и заступ, Нюшка с Таней юркнули за угол соседнего амбара.

Никита Еремин обошел сарай, потрогал, цел ли замок, и, заметив подкоп у стены, развел руками:

— Ах, христопродавцы! Да их тут целая шайка-лейка! Гляди да гляди!

— Надо Полкана с цепи спустить, — посоветовал Фома-Ерема.

— Надо, — согласился Никита. — Да я и сам покараулю.

Они ушли. Вскоре к сараю подбежала собака. Она обнюхала свежевырытую землю у стены и злобно зарычала на ворота — оттуда несло незнакомыми и подозрительными запахами.

Приунывшие мальчишки повалились на сено.

— Впрямь как тюрьма, — произнес Афоня. — И замок, и тюремщики, и собака...

— А мы вроде злодеи какие, арестанты, — в тон ему сказал Митя.

— Какие там злодеи! Каждый год на телегах катались, и ничего. А тут на́... Очень уж расходился этот Еремин!

— Шурка, может, назло ему песню спеть? — предложил Митя. — Как это там — «богачи-кулаки»...

Невидимый в темноте Шурка приподнялся на сене и хрипловатым голосом затянул на мотив «Марсельезы»:

Нестройно, разноголосо, но пели все.

За воротами затявкал Полкан.

Песне стало тесно в душном сарае, и она, словно обретя крылья, вырвалась наружу и разнеслась по деревне. В ближних избах просыпались люди, выглядывали в окна и никак не могли понять, откуда это в такой поздний час доносится песня и почему так яростно тявкает собака.

НА КАЗЕННЫЙ ХАРЧ

Как все это произошло, было известно только Фильке да Семке Уклейкину.

Втравив, по наущению Фильки, Степину компанию в историю с телегами, Уклейкин успел вовремя скрыться и не попал в руки Никиты Еремина.

После этого в дело вступил Филька.

Прихватив с собой Уклейкина, он повел его по деревне и потребовал показать те места, куда были угнаны телеги.

— Зачем тебе? — поинтересовался Уклейкин.

— Да так... полюбоваться хочу.

Уклейкин показал. Первая телега, принадлежащая Филькиному отцу, была запрятана в ветлах около пруда, за околицей.

Филька предложил столкнуть ее в воду.

— Да ты что! — удивился Уклейкин — Свою же телегу — и в пруд! Такого уговора не было.

— Подумаешь — телегу укатили! — фыркнул Филька. — Это каждый год бывает. Что тут такого? И ребятам ничего не будет. Подержат их ночь в сарае, а утром поругают и выпустят. А вот ежели телегу в пруду найдут или еще где — это уж не забава. Всыплют тогда артельщикам по первое число! Соображаешь?

— Ну и жлоб ты! — покачал головой Уклейкин. — Чего только придумал!

Понатужившись, Филька и Семка столкнули ковшовскую телегу в пруд, сплошь заросший зеленой ряской.

Рессорную тележку Кузьмы Шмелева они пригнали к дому вдовы Карпухиной и привязали веревкой к крыльцу. В деревне все знали, что старик частенько захаживает к молодой вдове.

Дроги Якова Глухова мальчишки нашли на высоком берегу, над омутом. Перевернув дроги вверх колесами, они вытащили чеки, сняли колеса с осей и одно за другим спустили с обрыва вниз. С тяжелым звучным плеском колеса разбили черную гладь омута и, как поплавки, закачались на воде.

Наконец добрались до ереминской телеги. Разохотившийся Уклейкин предложил сбросить ее в реку.

— Что-нибудь поновее надо, — заметил Филька и, сняв с пояса одноручную пилу, принялся подпиливать ось.

Приятель обомлел:

— Это уж ты чересчур... За такое по головке не погладят.

— Балда! Лоб чугунный! — фыркнул Филька. — Не твоя ж голова в ответе. Пусть артельщики плачутся... Пили́ вот.

Но Уклейкин продолжал упрямиться:

— На темное дело подбиваешь.

— Струсил, сума переметная! А зачем я тебе рубль чистоганом выложил?

— Оси за рубль подпиливать — такого уговора не было. Если хочешь, плати еще два целковых.

— Да я тебе рожу растворожу! — пригрозил Филька. — Зуб на зуб помножу!

Уклейкин отскочил в сторону.

— Будешь драться — три запрошу. А то и пять... Ось-то все равно подпилена. Я ведь могу и рассказать кому...

Филька понял, что сейчас ссориться с приятелем ему никак нельзя.

— Ладно, выжига! — согласился он. — Еще полтинник набавлю. Пей мою кровь!

— Сам выжига!.. Полтора целковых — последняя цена. И весь разговор.

Мальчишки долго торговались и наконец сошлись на том, что Филька платит приятелю еще один рубль и уступает на две недели в безвозмездное пользование футбольный мяч, а Уклейкин хранит на всю жизнь гробовое молчание про то, что было сегодняшней ночью.

Подпилив две оси и одну оглоблю, мальчишки разошлись по домам.

Утром Никита Еремин, Илья Ковшов, Шмелев и Глухов разыскали свои телеги.

Но то, что они увидели, превзошло все их ожидания.

Рассвирепевший Глухов заявил, что он своими руками выпорет всех озорников, сидящих в сарае, и навек отучит их устраивать такие безобразия.

— Зачем же своими! — остановил его Никита Еремин. — Свершим все по закону. Пригласим свидетелей, представителя власти. Актик составим. Тем более, что улик вполне достаточно. И телеги пока трогать не будем — как-никак вещественное доказательство.

Мужики согласились с Ереминым.

Один лишь Кузьма Шмелев попросил не вмешивать его в эту историю. Он быстро отвязал свою телегу от крыльца вдовы Карпухиной и задами, хоронясь от любопытных глаз, потащил ее к дому.

— Кузьму можно и не вмешивать, — засмеялся Еремин. — Дело у него щекотливое.

Мужики подняли на ноги председателя сельсовета Горелова, собрали родителей «артельщиков», что сидели в сарае под замком, и повели их к телегам.

— Радуйся и веселися! — ласково сказал Никита Еремин, подводя Горелова к пруду, в ржавой воде которого торчала телега Ильи Ковшова.

Из омута мужики долго вылавливали намокшие колеса и тащили их по обрыву вверх, к перевернутым дрогам.

Но особенно поразили мужиков подпиленные оси и оглобли ереминской телеги.

— Это уж не потеха ради праздника, а чистое хулиганство! — покачал головой Василий Хомутов, внимательно рассматривая подпиленные оси.

— Вот-вот! — согласно закивал Еремин. — Так дальше пойдет — и лошадь вилами могут пырнуть, и дом подпалят, и дверь в амбаре высадят.

— Это кто же дошел до такого разбоя? — спросил Егор Рукавишников. — Наши парни с пьяного угара или пришлые какие? — И он осведомился у Горелова, какие принимаются меры к розыску хулиганов.

— Разберемся! Найдем следы! Сегодня же найдем, — ответил председатель. — Милицию из города затребуем.

— Что там милиция! — вздохнул Никита Еремин. — Они и без того в сарае у меня сидят. С поличным вчера захватили. Пойдемте, покажу!

Он привел мужиков к сараю, открыл замок и распахнул ворота:

— Вот они, голуби сизокрылые!

Сжавшись от утреннего холодка и прильнув друг к другу, мальчишки сладко спали на сене.

Первым открыл глаза Афоня Хомутов.

Он быстро вскочил, смахнул прилипшие к рубахе сенины и виновато взглянул на отца.

Лицо у Василия побагровело, на скулах выступили тугие желваки. Потом он медленно расстегнул широкий лоснящийся ремень. В тишине отчетливо звякнула железная пряжка. Сложив ремень вдвое, Василий молча кинул сыну на открытые ворота.

Афоня, втянув голову в плечи, медленно зашагал к выходу.

— Дядя Вася, не надо! — бросился к Хомутову Степа, — Я все объясню... Не виноват...

Он не договорил — Илья Ефимович схватил его за руку и потянул к себе:

— Вот как! Вы еще и святы! Может, и ты не виноват?..

А кругом мужики уже расправлялись со своими сыновьями. Стегали ремнями, драли за волосы, кричали на них, грозили. Горелов, как веником, хлестал Митю рыжим брезентовым портфелем. Егор Рукавишников, расстроенный не меньше Шурки, таскал сына за уши и все приговаривал, что Шурка зарезал его без ножа.

— Ну что же вы? — выкрикнул Степа, не в силах унять охватившую его противную дрожь. — Лупцуйте! Чего от других отстаете?

— За такое не лупцевать... голову оторвать надо, — сквозь зубы процедил Илья Ефимович. — Будь ты мне родным сыном, я бы с тебя три шкуры спустил. А ваше благородье тронуть не смей. Зараз жаловаться побежишь! — Он брезгливо оттолкнул племянника, вышел из сарая и направился к дому.

Степа с недоумением посмотрел ему вслед. Потом догнал его и глухо спросил:

— Может, мне из вашего дома уйти? Вы прямо скажите.

— А это уж как знаешь, племянничек дорогой! Сам смекай— не малолетка, — не замедляя шага, сухо бросил Илья Ефимович.

Все утро Степа провел на огороде у Ковшовых, стараясь не попадаться никому на глаза. Здесь его и разыскала Таня.

Встревоженная и заплаканная, она рассказала, что дядя сильно разбушевался и кричит на весь дом, что Степка стал первым хулиганом в Кольцовке, опозорил семью Ковшовых и он, Илья Ковшов, ничего не может с ним поделать.

— Ой, Степа! — всхлипнула вдруг Таня. — Не любит тебя дядя Илья. Совсем ты чужой в доме...

— Уйду я... в сапожники... теперь уже твердо, — мрачно заявил Степа.

Таня расплакалась. Вот и опять она останется одна с дядей¹ да с Филькой. Снова тяни лямку, ухаживай за поросятами, мой полы. Пожалуй, и в школу ей не удастся пойти.

— Ладно, будет тебе! — принялся утешать сестру обескураженный Степа. — Я еще пока никуда не ушел. Ты лучше покорми меня.

Пробравшись во вторую половину дома, Степа поел вчерашних щей, попил молока, потом отоспался и к вечеру направился к Рукавишниковым — надо было навестить Шурку,

Приятеля он увидел в переулке. Вместе с отцом Шурка пилил дрова. Острозубая пила с хрустом врезалась в сухой березовый кряж, брызгала розовыми опилками.

Увидев Степу, Шурка бросил на него быстрый взгляд, свободной левой рукой сделал какой-то таинственный жест, а правой резко дернул пилу, так что та изогнулась и тоненько запела.

— Легче дергай! Пилу порвешь! — прикрикнул на Шурку отец.

— Здравствуйте, дядя Егор! — невпопад сказал Степа.

— Здорово, храбрец-удалец! Только мы будто встречались сегодня... — не очень любезно ответил Рукавишников. — Если ты к Шурке, так проходи мимо. Нечего к нему.,,

Степа растерянно затоптался на месте. На крыльцо вышел Матвей Петрович,

— Ладно, Егор, — обратился он к брату. — Смени гнев на милость. Надо же нам еще одного арестованного послушать. Ну-ка, Степа, расскажи, как вы вчера погуляли.

— Знаешь, что про нас плетут? — хмуро сказал Шурка, когда Степа подошел ближе. — Будто мы оси подпиливали...

— Какие оси?

— У телеги Никиты Еремина. И оси и оглобли... — Шурка передал все, что узнал от отца.

Степа побледнел. Так вот почему мужики так свирепо расправились с ребятами! Глупые они, караси-окуни, попались-таки на приманку, И неужели все это сделал Уклейкин? Недаром он сбежал раньше других. Но зачем ему это все понадобилось?.. А может, тут замешан Филька Ковшов?

— Что, крестничек, молчишь? — подозрительно покосился на Степу Шуркин отец.

— Матвей Петрович! Дядя Егор! — возбужденно заговорил Степа. — Слово даю... комсомольское! У нас и в мыслях такого не было, чтобы оси... — Он умолк и зачем-то оглянулся по сторонам. — Это, наверно, Филькина работа. Он мне давно сказал: «Выживу я тебя из дома».

— А Уклейкин ему помогал, — подхватил Шурка. — Вот это верно... Недаром он нас все подзуживал телеги катать... Ну погоди же, Рыжий глист! — И он с силой толкнул ногой отпиленный березовый кругляк.

Матвей Петрович посмотрел на брата:

— Слышишь, Егор! Все это, возможно, не так-то просто. Слишком ты легко Еремину доверился и зря ребят в хулиганы записал. Мне думается, что они не врут, Я в свое время тоже телеги катал, но пакость зачем же делать,,,

— Вот и я говорю ему! — пожаловался на отца Шурка, подмигивая Степе. — А он разошелся, все уши мне пообрывал. А теперь вот еще под арестом держит. Две недели от дома не отлучись и с ребятами не знайся.

Егор озадаченно покрутил головой.

— Скажи на милость, какую паутину раскинули! А мы в нее как мухи попались... — И он кивнул сыну: — Ладно, снимаю с тебя наказание. Только от Ереминых держись подальше — не ровен час, опять заарканят.

Потом дядя Егор обратился к Степе:

— А у тебя, крестник, какие дела дома?

— Ухожу я от дяди, — помолчав, вполголоса признался Степа.

— Да-да, слышал уже об этом, — нахмурился Шуркин отец. — Танька сегодня жаловалась... Не к месту ты, видно, пришелся, коммунаров сын... поперек горла родному дяде стал. Только вот зачем же в город уходишь? На кого сестренку бросаешь?

Отвернувшись, Степа молчал. Над его головой стремглав пронеслась ласточка и юркнула под застреху. «Вот и у нее есть гнездо, — подумал он. — А где же мое гнездо, мой дом?»

— Понимаю... Ни стипендии у тебя, ни угла. И у дяди жить невмоготу!.. Матвей, ты слышишь? — обратился Егор к брату. — Парень гол как сокол, можно сказать — первый бедняк на селе, а ему никакого пособия. Что ж это у вас за порядки такие в школе?

Матвей Петрович признался, что порядки действительно странные. Сколько он ни доказывал директору школы, что необходимо пересмотреть списки стипендиатов, Савин отвечает одно и то же: изменить ничего невозможно. В районе же директора всячески поддерживают. Прямо какая-то круговая порука.

— А может, нашей бедноте в это дело вмешаться? — спросил Рукавишников. — У нас глаз острый, мы многое что в деревне примечаем.

Учитель обрадовался — это было бы очень кстати. Он и сам уже думал об этом.

Матвей Петрович подозвал к себе Степу и попросил его написать директору школы заявление.

— О чем, Матвей Петрович?

— Напиши, что ушел от дяди и нуждаешься в стипендии. Заявление передашь мне.

На другой день утром к Ковшовым зашел директор школы. В деревне знали, что Савин посещал крестьянские избы только в том случае, когда кто-нибудь из ребят совершал в школе лихую проделку. Разговор с родителями у него обычно был короткий, решительный. После ухода директора ученик получал хорошую порку и наутро вел себя в школе тише воды, ниже травы.

Илья Ефимович был не на шутку встревожен посещением директора.

«Неужели Филька что-нибудь набедокурил? — подумал он. — Да нет, не должно. Это, верно, по поводу Степки».

Встретив Савина на крыльце и введя его в дом, Илья Ефимович кивнул жене на самовар.

— Увольте, Илья Ефимович, не охотник до чаепитий, — предупредил Савин и, покосившись на жену Ковшова, вполголоса добавил: — Кое о чем поговорить надо.

Савин снял полотняную фуражку, вытер платком взмокший лоб, на котором от фуражки остался красный след.

— Недоволен я вами, Илья Ефимович, — сухо сказал он.

— Каюсь, Федор Иванович, просмотрел.:, совсем исхулиганился племянник,., Не сумел его к рукам прибрать.

— Не о том речь, — поморщился Савин. — Вы куда племянника устроить собирались? В город, в мастерскую?

— К тому, кажется, и дело идет. Вчера сам мне заявил, что думает уходить.

— Могу сообщить, что он уже ушел от вас, — насмешливо сказал директор. — Только не в город, а в школьный интернат.

— Как — в интернат?

— А вот так!.. Зеваете, Илья Ефимович! Родного племянника просмотрели. А теперь по вашей милости я должен принять его в общежитие и зачислить на стипендию.

Илья Ефимович ничего не понимал.

Савин заговорил тише. Вчера к нему заявилась группа бедняков во главе с братьями Рукавишниковыми. Они решительно потребовали пересмотра списка стипендиатов. Пришлось с ними согласиться, кое-кого из учеников стипендии лишить. Попал в это число и Филя Ковшов.

— Эх, дела! — с обидой крякнул Илья Ефимович. — И так меня налогами донимают, а теперь еще вы нажимаете...

— Да поймите вы, — не скрывая своего раздражения, продолжал Савин, — нельзя сейчас на рожон лезть! Чувствуете, что в деревне начинается? Только и разговоров, что о колхозе. Беднота голову поднимает. Нельзя не считаться. А вы о какой-то стипендии жалеете! Лучше подумайте, как бы чего другого не потерять.

— А что такое? — встревожился Ковшов.

— Большие события назревают... Боюсь, что крепко вас потрясут, культурных-то хозяев. — Савин взялся за фуражку. — Заходите вечерком, потолкуем. А насчет стипендии, я надеюсь, вы меня правильно поняли, Илья Ефимович.

Ковшов молча кивнул головой и, забыв проводить директора, долго еще сидел за столом.

Вечером он пригласил к ужину Степу:

— Садись-ка с нами. Для тебя новость есть.

Степа неловко примостился у края стола.

Илья Ефимович оглядел притихших домочадцев и сообщил, что у него состоялся серьезный разговор с директором школы.

— Крупно мы с ним поспорили. Но я на своем настоял. Ты, сирота, бывший колонист, имеешь все права на общежитие и стипендию. И братья Рукавишниковы меня поддержали. Так что теперь дело решенное. Учись, старайся, стипендия тебе будет. Филька свою отдает... Так сказать, в пользу родного брата.

— Я... Степке? — Удивленный Филька даже отложил ложку. — Вот уж не подумаю...

— А ты помолчи! — оборвал его отец. — Постарше тебя люди думали — им виднее. Надо ж по справедливости жить, с уважением.

Ничего не понимая, Филька пожал плечами, вновь взялся за ложку и потянулся к общей миске с мясными дымящимися щами.

Илья Ефимович кинул на Степу быстрый, настороженный взгляд:

— Хлебай щи, племяш, наедайся! Скоро ведь на казенный харч перейдешь.

Степа поискал глазами ложку — ее около него не было: как видно, позабыли положить.

— Спасибо, я уже сыт, — усмехнулся он и, поднявшись из-за стола, быстро вышел за дверь.

Степа переночевал в доме дяди еще одну ночь, а утром собрался в общежитие.

Обошел усадьбу, забрал из сарая свои вещички, заглянул в огород, посидел на «бабушкином месте» и потом направился к школе.

Его провожали друзья.

Каждый хотел чем-нибудь помочь мальчику. Шурка нес рюкзак, Митя Горелов — чемоданчик, Таня с Нюшкой поделили между собой Степины книжки.

И много ли надо было пройти до школьного общежития— только пересечь наискось улицу да повернуть за околицей направо, к старому парку, — но ребята шагали с таким видом, словно провожали Степу в невесть какой дальний путь.