Онлайн чтение книги Сокровенный свет
3

Чарльз Солсбери был человеком привычки. Когда он пришел домой, до костей промокший, в прилипшей к телу сырой одежде, в шляпе, загубленной отвратительными влажными пятнами, единственной его мыслью было опасение по поводу собственного здоровья, о котором он всегда прилежно заботился. Поэтому, сняв мокрую одежду и облачившись в теплый халат, он первым делом подогрел себе джин с водой; Солсбери считал это целебное питье потогонным средством и готовил его на спиртовке — одном из немногих предметов роскоши, которые позволяют себе современные отшельники. Раскуривая между делом трубочку, он благополучно привел в порядок свои смятенные мысли и чувства и, выпив горячего джина, улегся в постель, с облегчением забыв о недавнем приключении в темном проулке и о безумных фантазиях Дайсона, ставших весь­ма своеобразной приправой к обеду. Солсбери сохранял блаженную пустоту в мыслях и за завтраком на следующее утро, ибо приучил себя за едой ни о чем не думать, но когда тарелка и чашка опустели и он принялся было раскуривать первую утреннюю трубку, как-то само собой всплыло в памяти воспоминание о подобранном накануне клочке бумаги, — Солсбери стал лихорадочно рыться в карманах все еще сырого пальто. Он не помнил, в какой из карманов засунул бумажку, и, пока обшаривал один карман за другим, его томило предчувствие, что записка так и не найдется, хотя даже ради спасения своей жизни он не смог бы объяснить, зачем ему так уж понадобился этот пустячный обрывок. И все же, нащупав во внутреннем кармане скомканный бумажный шарик, Солсбери вздохнул с облегче­нием, осторожно извлек его и положил на маленький столик возле своего кресла так бережно, словно то была редкая драго­ценность. Несколько минут он сидел неподвижно, попыхивая трубкой и глядя на свою находку: странное желание швырнуть эту бумажку в огонь и забыть о ней боролось с не менее странным желанием узнать, почему же озлобленная женщина с такой яростью скомкала и отбросила ее. Как и следовало ожидать, победило любопытство, и все же, когда Солсбери в конце концов развернул бумажный комочек, он сделал это почти против воли. На клочке самого обычного грязного листка, вырванного из дешевого блокнота, темнело несколько строк, написанных неровным, каким-то судорожным почерком. Наклонившись, Солсбери впился глазами в этот текст, затаил дыхание — и вдруг откинулся на спинку кресла, уставился в пустоту перед собой и разразился таким громким, раскатистым и долгим хохотом, что этажом ниже проснулся хозяйский ребенок, который откликнулся на этот взрыв веселья испуганным плачем. Но Солсбери продолжал хохотать, время от времени вновь поднося к глазам текст, казавшийся ему бредом сумасшедшего.

«К. отправился в Париж навестить своих друзей», — гласила первая строчка. «Трэверс Хэндл С. «Раз — везде трава у нас, два — девчонка первый класс, три — на клен ты посмотри»».

Скомкав бумажку, точно так же, как сделала это разъяренная женщина, Солсбери собирался уже бросить ее в огонь. Но, передумав, он щелчком отправил записку в ящик стола и снова расхохотался. Вся эта бессмыслица раздражала его, ему было обидно так обмануться в своих ожиданиях, подобно человеку, который купился на кричащий газетный заголовок в колонке срочных новостей и не нашел там ничего, кроме рекламы и за­урядной информации. Солсбери подошел к окну и принялся созерцать неторопливую утреннюю жизнь своего квартала: неряшливые служанки в платьях из набивного ситца убирали перед входами в дома, мясник и торговец рыбой совершали привычный обход, владельцы мелких лавочек праздно стояли у дверей своих заведений, изнывая от безделья и отсутствия острых ощущений. Вдали улица растворялась в синей дымке, придававшей привычному виду из окна даже некоторую величественность, но само по себе все это зрелище угнетало и могло привлечь разве что усердного исследователя лондонской жизни, который нашел бы здесь нечто редкое и соответствующее своему прихотливому вкусу. Солсбери с отвращением отвернулся и уселся в мягкое кресло, обтянутое веселенькой ярко-зеленой материей с желтым позументом, — это кресло было предметом гордости хозяев дома и своеобразной приманкой для жильцов. Солсбери предавался в нем излюбленному утреннему занятию — чтению романа, в котором переплетались темы любви и спорта; язык и смысл этой книги предполагали тесное со­трудничество конюха и воспитанницы привилегированного пансиона. В обычный день роман завладел бы его вниманием вплоть до ланча, но этим утром Солсбери то нервно вскакивал с кресла, то вновь усаживался в него, брался за книгу и тут же от­кладывал ее; наконец, обозлившись на самого себя, он тихо вы­ругался. Дурацкий стишок, который был в записке, подобранной им под темным сводом арки, прочно «застрял в голове», и все попытки Солсбери отвлечься не помогали ему избавиться от бесконечно повторяющегося внутреннего бормотания: «Раз — везде трава у нас, два — девчонка первый класс, три — на клен ты посмотри».

Это стало настоящей пыткой, совсем как какая-нибудь нелепая песенка из репертуара мюзик-холла, которую повторяют и распевают днем и ночью во всех домах и которую даже уличные мальчишки рассматривают как источник неиссякаемого веселья на ближайшие шесть месяцев. Солсбери вышел на улицу и попытался ускользнуть от невидимого врага, смешавшись с толпой, растворившись в грохоте и суете большого города, но вскоре заметил, что против воли он замедляет шаги, сворачивает в сторону от уличного шума, по прежнему тщетно ломая голову над смыслом очевидной бессмыслицы. Когда наступил четверг, Солсбери почувствовав облегчение, вспомнив, что обещал навестить в этот день Дайсона, — даже пустая болтовня литератора-самозванца казалась ему желанным развлечением в сравнении с непрестанно изводящей головоломкой, от которой не было спасения. Жилище Дайсона располагалось на самой тихой из улочек, спускающихся от Стрэнда к реке, и когда Солсбери поднялся по узкой лестнице и вошел в комнату своего приятеля, он понял, что покойный дядюшка Дайсона и впрямь проявил щедрость. Пол, устланный ковром, горел и переливался всеми красками востока — это был, как напыщенно объявил Дайсон, «сон о заходе Солнца»; свет фонарей и полусумрак лондонских улиц не проникали сквозь занавески ручной работы, в которых проблеск кивали нити золота. Полки буфета из мореного дуба украшал старый фарфоровый сервиз — по всей видимости французский, черно-белые гравюры на рисовой бумаге были куплены явно не в общедоступном магазине на Бонд-стрит. Солсбери сел в кресло у камина и вдохнул смешанный аромат благовоний и табака, втихомолку дивясь всей этой роскоши, так не похожей на зеленые занавески, олеографии и зеркало в позо­лоченной раме, украшавшие его собственную комнату.

— Хорошо, что ты пришел, — сказал Дайсон, — уютная комнатушка, не правда ли? Ты неважно выглядишь, Чарльз. Что-нибудь случилось?

— Нет, но последние несколько дней изрядно вымотали меня. Дело в том, что со мной произошло... э... нечто вроде приключения, да, пожалуй, можно так сказать, сразу после нашей встречи, и это приключение оказалось весьма изматы­вающим. Самое обидное, что все это абсолютная чушь, как-нибудь потом расскажу. Ты ведь собирался окончить ту странную историю, которую начал тогда в ресторане.

— Совершенно верно. Но ты, Чарльз, неисправим. Ты раб того, что именуешь «реальной действительностью». В глубине души ты по-прежнему приписываешь странность этой истории моей выдумке и надеешься, что на самом деле все окажется еще проще, чем в рапорте полицейского. Ну что ж, раз уж я начал, придется продолжать. Но сначала давай выпьем, и ты можешь раскурить свою трубку.

Дайсон подошел к дубовому буфету, извлек из его недр бутылку и две позолоченные рюмки.

— Это бенедиктин, — объявил он. — Я полагаю, ты не откажешься?

Солсбери не отказался, и несколько минут оба в молчании смаковали вино — затем закурили, и Дайсон приступил к рассказу.

— Погоди-ка, — начал он, — мы, кажется, остановились на расследовании? Или нет, с этим мы уже покончили. Ага, вспомнил. Я говорил тебе, что, в общем и целом, мне удалось до­биться успеха в моем частном расследовании или исследова­нии — как тебе больше нравится. Я на этом остановился, не так ли?

— Именно так. Точнее говоря, последнее слово, которое ты произнес по поводу своего расследования, было «однако».

— Верно. Вчера я еще раз все обдумал и пришел к выводу, что это было весьма серьезное «однако». Вынужден признать: то, что мне удалось обнаружить; в сущности, ничтожно. Я так же далек от сути этого происшествия, как и прежде. Но я могу рассказать тебе то, что мне известно. Если ты помнишь, слова одного из врачей, дававших показания в суде, сильно заинтересовали меня, и я решил прежде всего попытаться узнать от самого врача что-нибудь более определенное и вразумительное. Так или иначе, мне удалось связаться с ним, и он назна­чил время, когда я мог зайти к нему поговорить; Доктор оказался очень приятным, открытым человеком, еще молодым и совсем не таким занудой, как большинство ученых врачей; наша встреча началась с того, что он предложил мне сигары и виски. Я не хотел долго ходить вокруг да около, поэтому сразу объяснил ему, что меня поразило его медицинское заключение по Харлесденскому делу, и протянул ему газетный репортаж об этом судебном процессе — интересовавшие меня фразы были подчеркнуты. Доктор мельком взглянул на статью, потом как-то странно посмотрел на меня. «Значит, вам все это показалось необычным? — переспросил он.—Должен вам ска­зать, что все Харлесденское дело весьма необычно. В некото­рых отношениях оно – не побоюсь этого слова – даже уникально». — «Совершенно с вами согласен, — отозвался я, — именно поэтому оно так заинтересовало меня, и мне хотелось бы уз­нать о нем как можно больше. Я полагаю, если кто и сможет дать мне какую-нибудь информацию, то только вы. Что вы сами обо всем этом думаете?» Столь прямой вопрос застал моего собеседника врасплох, и доктор на миг растерялся.

«Вот что, — сказал он наконец. — Поскольку вы интересуе­тесь этой историей только из любопытства, я, пожалуй, могу говорить с вами откровенно. Итак, мистер... э... Дайсон, мое мнение, раз уж вы хотите его знать, заключается в следующем: я уверен, что мистер Блэк убил свою жену».

«Но как же вердикт? — воскликнул я. — Ведь присяжные вынесли свой вердикт на основании ваших показаний».

«Совершенно верно, они вынесли вердикт на основании моих показаний и показаний моего коллеги и, по-моему, по­ступили вполне разумно. Честно говоря, я не представляю, что еще они могли бы сделать. Тем не менее я остаюсь при своей, точке зрения и не боюсь признаться вам в этом. Меня не удив­ляет поступок Блэка — а я твердо уверен, что доктор убил жену. Полагаю, он имел на это право».

«Право! Какое же у него могло быть право?!» — воскликнул я. Сам понимаешь, такое высказывание порядком меня уди­вило. Тут мой собеседник развернул свое кресло и пристально посмотрел на меня, прежде чем ответить.

«Как я понял, вы не имеете отношения к науке? Стало быть, детали вам ни к чему. Я лично всегда возражал против попыток объединить психологию с физиологией. От этого союза страдают обе науки. Я, как специалист, лучше других представляю себе, непреодолимую бездну, безграничную пропасть, отделяющую сознание от материи. Нам известно, что любое изменение в со­знании сопровождается перестройкой молекул серого вещества — и все. Какова связь между этими явлениями, почему они проис­ходят одновременно — мы не знаем, и большинство авторитетов в медицине полагают, что нам и не суждено это узнать. И тем не менее вопреки общепринятой теории, анатомируя мозг миссис Блэк, я не сомневался, что передо мной не мозг умершей женщи­ны — этот мозг вообще не принадлежал человеческому существу. Я видел ее лицо — плоское, лишенное выражения. Эта женщина была красива, но, честно говоря, даже за тысячу гиней я не решился бы взглянуть в лицо миссис Блэк, когда она была жива, да что там, даже за вдвое большую сумму».

«Уважаемый сэр, — перебил я его, — вы чрезвычайно заинт­риговали меня, сказав, что этот мозг не принадлежал человеку. Что же тогда это было?»

«Мозг дьявола, — Произнес он совершенно спокойно, и ни один мускул не дрогнул на его лице. — Мозг дьявола, и я уверен, что Блэк нашел какой-то способ покончить с ним. Я не могу винить доктора за содеянное. Чем бы ни была миссис Блэк, ей не следовало оставаться в этом мире. Вы хотите знать что-нибудь еще? Нет? Тогда всего доброго».

— Довольно странное суждение из уст ученого, не правда ли? Когда мой собеседник признался, что ни за тысячу гиней, ни за две тысячи он все решился бы взглянуть в лицо этой жен­щины при ее жизни, я вспомнил то лицо, которое довелось увидеть мне, но промолчал. Я вновь отправился в Харлесден и принялся бродить по магазинам и лавочкам, делая всевозмож­ные мелкие покупки и прислушиваясь к разговорам, в надеж­де разузнать какие-нибудь свежие сплетни относительно се­мьи Блэк, но выяснить удалось очень мало. Один из торговцев, с которыми я говорил, сказал, что хорошо знал умершую, она покупала у него бакалейные товары в количествах, необходи­мых для ее небольшого хозяйства, — служанки у супругов Блэков не было, лишь изредка приходила женщина помочь с уборкой, и та последний раз видела миссис Блэк за несколько месяцев до ее смерти. По словам этого человека, миссис Блэк была «дамой весьма приятной», доброй, внимательной, и все знавшие эту пару полагали, что мистер и миссис Блэк глубоко и взаимно любят друг друга. Тем не менее, даже не учитывая откровений врача, я знал еще и то, что видел сам. Снова все обдумав и попытавшись сопоставить имевшиеся факты, я понял, что единственный человек, который может мне что-то объяснить — это сам доктор Блэк, и я решил найти его. Конечно, в Харлесдене искать не имело смысла — Блэк покинул эти места сразу после похорон. Всю обстановку дома он распродал и в один прекрасный день с маленьким чемоданчиком в руках отбыл на поезде в неизвестном направлении. Оставалось надеяться только на случай; благодаря такому случаю я в конце концов и наткнулся на доктора Блэка. Однажды безо всякой цели я прогуливался по Грей-Инн-роуд, как обычно, поглядывая по сторонам; приходилось все время придержи­вать шляпу, потому что был один из пронзительных мартовс­ких дней и даже верхушки старых деревьев раскачивались и содрогались. Я поднимался со стороны Холборна и почти до­шел до Теобальд-роуд, когда заметил впереди человека, опи­равшегося на трость и выглядевшего ослабевшим после дол­гой болезни. Что-то в его облике возбудило мое любопытство, и, сам не зная зачем, я ускорил шаги, рассчитывая нагнать незнакомца, но тут внезапный порыв ветра сорвал с него шляпу, и она покатилась по мостовой к моим ногам. Конечно, я подхватил ее и, прежде чем вернуть владельцу, окинул взглядом. Эта шляпа сама по себе могла рассказать целую историю: когда-то ее сделали на заказ в мастерской на Пиккадилли — на подкладке стояло имя мастера, но теперь даже нищий, найди он эту шляпу в сточной канаве, не польстился бы на нее. Вручая шляпу владельцу, я поднял на него глаза — передо мной стоял доктор Блэк из Харлесдена. Странное совпадение, не правда ли? Но Боже, Чарльз, как он переменился! Когда я впервые встретил Блэка на крыльце его дома в Харлесдене, у доктора была отличная осанка, он шагал уверенно и прямо, как человек в самом расцвете сил. А теперь передо мной сто­яло какое-то съежившееся и жалкое существо, слабое, скор­чившееся, со впалыми щеками, поседевшими волосами, ноги дрожали и подгибались, а больные и глубоко несчастные гла­за выражали отчаяние. Он поблагодарил меня за спасение шля­пы, сказав: «Мне бы, наверное, не удалось ее поймать. В пос­леднее время я разучился бегать. Ветреный день, не правда ли, сэр?» И доктор Блэк повернулся, собираясь продолжить свой путь, но мало-помалу мне удалось втянуть его в разговор, и мы вместе отправились в восточную часть города. Кажется, доктор был бы не прочь избавиться от меня, но я не собирался выпускать его из рук, и в конце концов он привел меня к убо­гому дому на не менее убогой улице. Это был самый мерзкий и заброшенный из лондонских кварталов, какой мне только доводилось видеть на моем веку; дома, по-видимому, имели безобразный вид даже тогда, когда их только построили, теперь же они набрались сырости, пропитались запахом распа­да и, казалось, готовы были в любую минуту завалиться на­бок или рассыпаться на куски. «Здесь я живу, — сказал доктор Блэк, указывая на крытый черепицей дом. — Не с этой сторо­ны — сзади. Мне здесь очень спокойно. Сейчас я не могу при­гласить вас, но как-нибудь в другой раз, если вы захотите...» Я поймал доктора на слове и заявил, что буду очень рад его навестить. Он странно взглянул на меня, не понимая, с какой стати я — или вообще кто-нибудь — должен им интересовать­ся, и я ушел, оставив его неловко возиться с ключами. Думаю, ты оценишь мое искусство, если я скажу, что прошло всего несколько недель, а мы уже были закадычными друзьями. Никогда не забуду, как я впервые вошел в комнату Блэка, и искренне надеюсь, что мне больше не придется увидеть, такого запустения, такой жалкой нищенской берлоги. Отсыревшие обои, с которых давно стерся не только рисунок, но даже следы этого рисунка, пропитанные зловещими испаре­ниями здешних мест, отстали от стены и свисали тяжелыми складками. Только в одном месте комнаты можно было рас­прямиться в полный рост, а вид шаткой и грязной кровати, запах разложения, притаившийся в этой комнате, едва не зас­тавили меня бежать без оглядки. Когда я вошел, доктор Блэк, жевавший в тот момент кусок хлеба, заметно удивился, что я выполнил свое обещание навестить его, но встретил меня любезно и, перебравшись на кровать, уступил мне единственный стул. После этого визита я стал часто бывать у Блэка, мы вели долгие беседы, но доктор ни разу не упомянул ни о Харлесдене, ни о своей покойной жене. Видимо, он полагал, что мне ничего не известно об этой истории, или же, если я и слы­шал о ней, мне и в голову не придет, что всеми уважаемый врач из Харлесдена и нищий отшельник на задворках Лондона — одно и то же лицо. Странный это был человек, и нередко, когда мы сидели в его комнатушке, разговаривали, курили, я пытался понять, в здравом ли он рассудке: самые безумные фантазии Парацельса или розенкрейцеров показались бы ба­нальной научной теорией по сравнению с теми идеями, которые он совершенно спокойно и трезво излагал в своей мрач­ной пещере. Однажды я осмелился сделать ему замечание, сказав, что кое-что в его теориях противоречит и положениям науки, и всем известным фактам. «Нет, — возразил он, — это противоречит не всем фактам, ведь я располагаю еще и дан­ными своего опыта. Меня не интересуют неподтвержденные гипотезы, то, что я говорю, подкреплено доказательствами, и я дорого заплатил за эти доказательства. Есть некая область знания, которой вы никогда не коснетесь, мудрые люди бегут от нее, как от чумы, боясь даже приближаться, но я проник туда. Если бы вы знали, если 6 вы хоть на миг могли вообразить это скрытое поле деятельности и то, что один или два человека осмелились совершить в нашем тихом мире, ваша душа содрогнулась бы от ужаса. То, что вы слышали от меня, — лишь шелуха, оболочка подлинного знания, знания, означаю­щего смерть, и оно страшнее смерти для тех, кто им овладел. Люди любят рассуждать о странных вещах, происходящих в мире, но они и понятия не имеют о том ужасе, который таится среди них, который всегда неотступно следует за ними». Этот человек обладал притягательной силой, меня тянуло к нему, и я был очень огорчен, когда мне пришлось по де­лам месяца на два покинуть Лондон: мне уже не хватало на­ших странных бесед. Через несколько дней после возвраще­ния я отправился навестить доктора, но на два моих обычных звонка не последовало никакого ответа. Я позвонил еще раз и еще и уже собирался уходить, когда дверь наконец отворилась и какая-то неряшливо одетая женщина спросила, что мне тут понадобилось. Судя по ее взгляду, она приняла меня за полицейского в штатском, интересующегося кем-нибудь из ее жильцов, но когда я спросил, дома ли мистер Блэк, выражение ее лица изменилось. «Нет тут никакого мистера Блэка, — сказала она. — Он помер. Уже шесть недель, как помер. Я всегда считала, что у этого человека не все в порядке с головой — или у него какие-то неприятности. Он каждое утро отправлялся на прогулку с десяти до часу, а тут как-то утром в понедельник при­шел с прогулки, поднялся в свою комнату, запер за собой дверь, и вдруг, как раз когда мы сели обедать, раздался такой вопль — я думала, что потеряю сознание. А потом мы слышим, он то­пает ногами и бежит вниз по лестнице, причем орет и ругает­ся так, что стыдно слушать: будто у него украли что-то такое ценное, аж миллион стоит. Ну и свалился прямо у самой лестницы — мы решили, что он помер. Отнесли его в комнату и уложили в постель, я села рядом, а мой муж побежал за докто­ром. Смотрю, окно и вправду распахнуто и на полу валяется такая маленькая шкатулочка — он всегда ее пуще всего берег, — и она открыта, а в ней ничего нет; только в окно никто не мог забраться — высоко оно, и то, что он вопил, будто у него ценность какую украли, это же чушь, какие у него могли быть ценности, он и за комнату, бывало, месяцами не платил, муж-то мой сколько уж раз грозился выставить его на улицу, потому как, говорит, мы ничем не хуже других людей и тоже должны зарабатывать себе на жизнь, а только я никак не соглашалась выгнать постояльца — хоть и странный он чело­век, но, похоже, знавал и лучшие времена. Потом пришел док­тор, посмотрел на него и сказал, что тут уже ничем не поможешь; той же ночью жилец наш и помер, я как раз при нем сидела; и сказать вам по правде, мы из-за него еще и убыт­ки понесли — ведь всего-то и осталось что самая малость одежды, да и за ту удалось выручить сущие гроши, когда ее прода­ли». Я дал доброй женщине полсоверена за беспокойство и пошел домой, размышляя о судьбе доктора Блэка, об эпитафии, которой наградила хозяйка своего странного постояльца, и о его непонятных криках об ограблении. Честно говоря, я думаю, что бедняге не приходилось опасаться воров, скорее всего, он действительно был безумен и умер от приступа своей мании во время обострения болезни. Его квартирная хозяйка поведала мне, что, когда она пару раз заходила в комнату мистера Блэка (конечно же, чтобы потребовать с несчастного квартирную плату), он заставлял ее с минуту ждать у двери, и, ворвавшись в комнату, она всегда заставала его с маленькой шкатулкой в руках — он прятал ее где-то в углу у окна; должно быть, доктора преследовала навязчивая идея, будто он стал обладателем какого-то сокровища, и посреди окружавшей его нищеты воображал себя богачом. Итак, моя история окончена; как ты видишь, хотя мне и удалось разыскать Блэка, я так ничего и не узнал ни о его жене, ни о ее загадочной смерти. Это и есть Харлесденское дело, Солсбери, и, сдается мне, оно интересует меня все сильнее именно потому, что нет никакой возможности проникнуть в эту тайну. Ну, и каково твое мнение?

— Честно говоря, Дайсон, я думаю, что ореол таинственности вокруг этой истории — плод твоего воображения. Я согласен с заключением врача: Блэк убил жену в момент обострения своего помешательства.

— То есть как? Выходит, ты согласен и с тем, что эта женщина в самом деле была чем-то ужасным — настолько, что ее не следовало оставлять в живых? Ты помнишь слова врача о мозге дьявола?

— Ну конечно, только ведь он, без сомнения, говорил... э... в переносном смысле. Если ты посмотришь на это дело с такой точки зрения, все станет совершенно ясно.

— Ну-ну, может быть, ты и прав, хотя я в этом совсем не уверен. Ладно, не стоит спорить. Выпьешь еще бенедиктина? Вот и хорошо — и попробуй этот табак. Ты, кажется, говорил, то тебя что-то беспокоит — что-то, случившееся с тобой в тот самый день, когда мы вместе обедали?

— Да, Дайсон, я действительно испытываю беспокойство, причем сильное беспокойство, но это такой пустяк – просто глупости, абсурд какой-то, даже стыдно рассказывать.

— Брось, выкладывай все как есть, абсурд это или нет.

Запинаясь и ежеминутно повторяя «как все это глупо», Солсбери изложил историю своих приключений, нехотя повторив бессмысленную фразу и еще более бессмысленный стишок, который он обнаружил на смятом обрывке бумаги, и смолк, ожидая услышать рокочущий смех Дайсона.

— Ну не глупо ли, что я извожу себя такой чепухой? — спросил он, воспроизведя считалку «раз-два-три».

Дайсон в некотором замешательстве выслушал рассказ приятеля и на несколько минут погрузился в глубокое, сосредоточенно-молчаливое раздумье.

— Да, — сказал он наконец, — действительно, удивительное совпадение, что ты спрятался от дождя под аркой как раз в тот момент, когда эти двое там проходили. Но я бы не торопился объявлять текст записки бессмыслицей; звучит он, конечно, странно, но, возможно, для кого-то во всем этом есть смысле. Повтори-ка мне все еще раз, я запишу, и мы попробуем подобрать ключ к этому шифру, хотя не думаю, что у нас что-нибудь получится.

Превозмогая свое отвращение к тексту записки, Солсбери еще раз произнес чепуху, отравившую его покой, а Дайсон поспешно набросал загадочные слова на бумаге.

— Проверь, пожалуйста, — попросил Дайсон, протягивая Солсбери листок бумаги, — я ничего не перепутал? Кто знает, может быть» главное здесь — порядок слов. Все правильно?

— Идеальная копия. Боюсь только, что тебе ничего не удас­тся из этого извлечь. Поверь мне, чепуха — она и есть чепуха, бессмысленные каракули, не более того. Знаешь, мне, пожа­луй, пора домой. Нет, пить я не буду: твой бенедиктин и так слишком крепок для меня. Спокойной ночи.

— Полагаю, тебе будет интересно узнать результат, если, конечно, мне посчастливится разобраться с твоей запиской?

— Вовсе нет: я бы предпочел ничего больше об этом не слы­шать. Можешь использовать свое открытие как угодно, если тебе это нужно.

— Хорошо, Чарльз. Всего доброго.