Онлайн чтение книги Сокровища Кряжа Подлунного
Глава двенадцатая. В ИНСТИТУТЕ ЧУДЕС

Атомный лимузин, в котором ехали Ларин и Лобов, с предельной скоростью мчался по широким, утопающим в зелени проспектам Крутогорска.

Тревожные мысли роились в мозгу Лобова. Он вспоминал Михаила Павловича Стогова, его негромкий, чуть глуховатый голос, некрупную коренастую фигуру, как бы аккумулировавшую частицу той великой энергии, которой повелевал ученый. И вот сейчас этот человек, прославивший своими трудами советскую науку, любимый учитель Лобова попал в страшную беду. Грозная опасность нависла над его всегда по-мальчишески задорно вскинутой головой. Похитив Стогова, враг посягнул на светлую, не знавшую покоя и утомления, постоянно устремленную в будущее мысль профессора.

Алексей Петрович был далеко не робким и не сентиментальным человеком, но сейчас, раздумывая над судьбой профессора, он нервно покусывал губы и до боли сжимал в кулаки большие руки.

Стать пленником врага в невидимой тайной войне, которую со дня рождения Советской страны ведут против нее некоронованные финансовые короли всех стран старого мира, что может быть трагичнее. И эта трагедия выпала на долю Стогова.

Лобов знал, что ученый будет непреклонен. Знал он и беспощадность врага в его стремлении похитить знания и талант Стогова. Он понимал, что непреклонность Стогова обрекала ученого на физические и моральные пытки, возможно, даже на смерть. «Как же мы должны спешить, — думал Лобов, — спешить, но ни в коем случае не ошибаться, действовать только наверняка».

И потому, что Алексей все время думал о Стогове, ему вспомнился один не позабытый в житейской сутолоке эпизод, связанный с профессором.

Было это лет десять назад, в тот наполненный музыкой, беззаботным смехом, напоенный ароматом только что распустившейся сирени вечер, когда выпускникам института вручали дипломы об окончании высшего учебного заведения. В тот вечер и студент Лобов стал инженером.

Как и другие его товарищи, он много танцевал тогда, смеялся, и у него как-то непривычно кружилась голова, то ли от выпитых на банкете нескольких бокалов вина, то ли от близости золотоволосой Наташи — студентки филологического факультета. Лукаво взглянув на Алексея, девушка многозначительно заявила в ответ на его постоянный на протяжении трех лет вопрос, что она готова сдержать давнее обещание и может хоть завтра сменить свою звучную фамилию Ясницкая на более скромную Лобова.

Да, это был один из тех счастливых вечеров, когда все вокруг поет и безоблачно светлым кажется открывающийся перед тобой путь.

Бережно, как величайшую ценность, держа в своей руке руку Наташи, Лобов прогуливался с девушкой по фойе. Как всегда стремительно, к ним подошел профессор Стогов. Он попросил извинения у Наташи за вторжение в их беседу, взял Алексея под руку и увлек молодых людей в одну из гостиных.

Усадив влюбленную пару в кресла, Стогов раскрыл перед Наташей коробку конфет, еще раз попросил прощения и обратился к Лобову.

— Алеша, каковы ваши планы после окончания института? Вы не думали об аспирантуре? Если у вас есть желание, понятно, твердое желание, компромисса здесь быть не может, посвятить себя науке, я мог бы поставить этот вопрос перед директором института и партийным комитетом.

— Или, может быть, вы решили испробовать свои силы в практике, на производстве? — продолжал расспрашивать профессор. — Это похвально, весьма похвально… но не отдалит ли это вас несколько от цели? Тем более, что у вас есть производственный опыт, приобретенный еще до института.

Лобов знал, что рано или поздно Стогов задаст ему этот вопрос. И он готовился ответить на него, готовился, как к трудному экзамену. Но сейчас под пристальным взглядом темно-серых, чуть прищуренных, внимательных и озабоченных глаз профессора, оробел, смутился и от этого сразу растерял все заранее приготовленные слова:

— Мое решение изменилось, профессор, — только и мог произнести Лобов, по-мальчишески краснея от смущения.

Примерно за месяц до защиты дипломного проекта молодого коммуниста Лобова пригласили в областной комитет партии. Там у него состоялся очень большой и очень серьезный разговор с секретарем обкома, круто изменивший все его жизненные планы.

Секретарь обкома, так же как и сейчас Стогов, поинтересовался у Лобова его планами на будущее. Алексей ответил, что ничего еще твердо не решил: не прочь и в аспирантуре остаться, не откажется и на производство пойти.

— А как вы посмотрите, товарищ Лобов, если мы вам поручим работу не в ядерной энергетике, а… по ее охране?

Увидев, что Лобов очень удивлен этим предложением, секретарь обкома заговорил о том, что и с запрещением ядерного оружия не прекратилась благородная битва человечества за мирный атом, что враги мира еще не раз будут пытаться взять реванш за свое поражение и не раз будут заносить свою кровавую руку над лабораториями и заводами мирного атома. Поэтому, как и прежде, надежным и зорким должен быть заслон на пути врага. И на страже ядерной энергетики должны стоять люди, обладающие разносторонними техническими познаниями, способные разоблачить любые вражеские козни.

— А кроме того, — напомнил секретарь обкома, — у вас есть и кое-какой опыт оперативно-следственной работы. Несколько лет вы были начальником народной дружины института, следственные органы пользовались вашими услугами в качестве технического эксперта.

Что же, доводы секретаря обкома были убедительны, и двадцатипятилетний студент-выпускник Алексей Лобов решил попытать свои силы на новом поприще.

Сейчас Алексей обязан был убедить профессора и удивленно глядевшую на жениха Наташу в том, что уяснил сам на беседе в обкоме.

— Мне вообще не придется заниматься проблемами ядерной физики, профессор, — начал Лобов заметно отвердевшим голосом.

— Что такое? — даже привстал от неожиданности Стогов. — Да вы изволите шутить, коллега! Э… э, неуместная, да-с, знаете ли, шутка… неуместная.

— Я не шучу, Михаил Павлович, — незаметно для себя меняя прежнее почтительное официальное обращение «профессор» на новое, более простое и дружеское по имени-отчеству, ответил Лобов и повторил:

— Я далек от шуток, Михаил Павлович! И в подтверждение серьезности своих слов могу предъявить один документ, который вам все разъяснит. Очень прошу вас взглянуть, — и Лобов подал окончательно оторопевшему от неожиданности профессору маленькую ярко-красную книжечку с серебряными буквами на обложке.

Стогов нетерпеливо надел массивные очки и углубился в чтение:

— Э… э… э! Лобов Алексей Петрович… Простите, ничего не понимаю! Почему? Что за наваждение?

Но вот смысл прочитанного дошел до сознания профессора. Он захлопнул удостоверение и, возвращая его Лобову, сказал, не скрывая закипавшего гнева:

— Следовательно, изволили сменить круг интересов, товарищ Лобов. Я далек от намерения отрицать важность, нужность, актуальность вашего почтенного учреждения, но, простите, мне кажется чудовищным, когда инженер свое прямое дело предпочитает весьма сомнительным для него лаврам Шерлока Холмса.

В эту минуту Лобову хотелось многое возразить профессору, но Стогов резко прервал его:

— Словом, если вы все же разочаруетесь в избранном вами поприще, можете явиться ко мне. Я верю, что из вас, хотя и с запозданием, но все же сформируется ученый. Желаю всех благ!..

И профессор, поклонившись с подчеркнутой холодностью, вышел из гостиной.

Лобов начал работать в Крутогорском Управлении по охране общественного порядка и за эти годы не разочаровался в избранном им трудном пути. А вот теперь случилось так, что бывший ученик, по долгу своей новой профессии, должен выручать своего бывшего учителя из страшной беды.

Охваченный воспоминаниями, Лобов не заметил, как бесшумная машина миновала городскую черту, покружилась в лабиринте горных дорог и сейчас спускалась к видневшемуся в глубоком ущелье Обручевску.

Сверху особенно отчетливо был виден его не совсем обычный внешний вид. Наряду с привычными очертаниями жилых и административных домов виднелись многочисленные здания самой необычной причудливой формы: круглые, кубические, звездообразные. В этих зданиях помещались прославленные на весь мир лаборатории Сибирского комплексного научно-исследовательского института ядерных проблем.

Машина мягко затормозила у подъезда многоэтажного дома, стены которого, казалось, были сделаны из стекла. Следом за Лариным Алексей Петрович вошел в просторный вестибюль. Быстро движущаяся лента отделанного цветными пластмассовыми пластинками эскалатора доставила приехавших на шестой этаж.

Их уже поджидали. Едва Ларин и Лобов вошли в приемную, как девушка-секретарь, окинув их внимательным взглядом, гостеприимно распахнула перед ними двери с табличкой «Заместитель директора».

Профессор Петр Федорович Грибанов — очень высокий, атлетически сложенный человек с густой шапкой черных, как смоль, волос и такой же смоляной, окладистой, до пояса бородой, — встретил гостей почти у самых дверей. Сверкая иссиня-черными, как бы лишенными белков, глазами, он раскатистым басом, сочно окая, после первых же приветствий, едва гости уселись в предложенные им кресла, буквально обрушился на Ларина с вопросами:

— Да как же это могло случиться, Андрей Савельевич?! Как же эти злодеи сумели провести профессора Стогова? Ведь профессор такой осторожный и дальновидный человек! Неужели же его жизнь в расцвете сил и таланта оборвалась?

— Не думаю, — как только мог мягко ответил Ларин и повторил: — не думаю. Они могут, конечно, пойти на убийство профессора, но это едва ли входит в их планы. Мертвый Стогов не представляет для них интереса, а эти господа думают прежде всего о выгоде, о чистогане. Поэтому наиболее логично в их положении попытаться переманить Стогова на свою сторону. И этого они будут добиваться любыми средствами. Причем сейчас, то есть в ближайшие дни, понимая, что мы начеку, они, конечно, не предпримут никаких попыток переправлять похищенного к себе, за границу. И это обстоятельство мы обязаны использовать, чтобы помочь профессору.

— Следовательно, вы надеетесь на благополучный исход? — обрадованно воскликнул Грибанов. — Вы вернете нам Михаила Павловича?

Ларин усмехнулся с легкой грустью:

— Видите ли, профессор, если бы я не был глубоко убежден в окончательном успехе того дела, которому посвятил себя в ранней юности, я бы избрал другую, более спокойную профессию. Да, но я несколько отвлекся. — Ларин по своей всегдашней привычке встал, медленно прошелся по кабинету Грибанова, потом остановился перед хозяином и твердо закончил:

— Я верю в успех нашего дела потому, что силы врага исчисляются несколькими негодяями, а за нами страна — от пионера до академика. Да что страна! За нами все, кто не хочет войны. И каждый готов нам помочь. Ведь вы, Петр Федорович, тоже поможете нам…

— Помилуйте, чем только могу. Располагайте мною, как своим солдатом! — с пафосом воскликнул Грибанов.

— Нет, солдатской службы от вас не потребуется — рассмеялся Ларин, — а ваши разумные советы мы с удовольствием послушаем. За этим мы и приехали сюда.

Почти четыре часа гости в сопровождении Грибанова провели в увлекательнейшей экскурсии по многочисленным лабораториям гигантского института. Но Ларина и даже Лобова, не скрывавшего своего восхищения этим царством поистине сказочной техники, интересовали совсем не громоздкие, занимавшие целые корпуса ускорители, не мерцавшие тысячами ламп электронные управляющие устройства и не серебристые обдающие жаром установки завода по производству стогнина.

Нет, все время невольных экскурсантов занимал лишь один вопрос: кем и как охраняется эта цитадель мысли и дерзания свободного человека от проникновения чужих черных сил и от непредвиденных внутренних случайностей. Нужно было еще и еще раз вникнуть в сложнейшую и тончайшую систему звуковой и световой сигнализации, оберегавшей в ночные часы запретные для всех непосвященных двери лабораторий и кабинетов, ящики столов и бронированные тела сейфов. Нужно было еще и еще раз проверить чуткие приборы, возвещавшие людей о самых ничтожных отклонениях в процессах, протекавших в установках непрерывного действия.

Ларин с удовольствием убедился, что все здесь было как нельзя более надежным и прочным. Глаза, уши бессонных неутомимых электронных стражей работали действительно безотказно.

Но всего более порадовали Ларина и Лобова люди института — хозяева и повелители этого машинного царства. Множество их, таких разных, не схожих между собой, представил гостям Грибанов. Здесь были и известные, уже убеленные сединами ученые, и люди средних лет, и совсем юные лаборанты — ребята и девушки, родившиеся в конце сороковых и начале пятидесятых годов. Люди еще ничего не знали о несчастье, постигшем Стогова, и поэтому в их взорах не было тревоги и печали. И все они: маститые профессора и юные аппаратчики взволнованно и проникновенно говорили об одном: о своей беспримерной по смелости мысли работе. Грибанову всякий раз приходилось прерывать эти, как песня, звучащие рассказы о деле, озарившем всю их жизнь, иначе знакомство с тружениками института невозможно было бы завершить и за месяц. Достаточно было взглянуть в их ясные, одухотворенные лица, а их глаза, согретые светом большой мысли, услышать их взволнованные и волнующие слова, чтобы прочно убедиться: среди этих людей, на всю жизнь ставших жрецами Земного Солнца, не было существ с черными душами и черными мыслями. Надежнее всех защитных устройств и приспособлений на страже института стояли его люди. И Лобов, заметно повеселевший за время экскурсии, с радостью подумал: «В каждом из них живет частица Стогова, жар его большого сердца разжег огонь и в их сердцах. Профессор, как искусный полководец, взрастил армию соратников. Эта армия не дрогнет ни перед какими бурями, даже и в отсутствие своего полководца она свершит намеченное им». Но как же нужен был Стогов всем этим верным и смелым своим помощникам, с каким восхищением произносили они его имя. «Эти люди никогда не простят нам, если мы не вернем им их вожака, их Михаила Павловича». С этой мыслью и вернулся Алексей вместе с Лариным в кабинет Грибанова. Андрей Савельевич, видимо, думал о том же. Едва войдя в комнату, он, обращаясь к Грибанову, сказал:

— Да, Стогов! Везде, во всем Стогов!.. — И сразу, переходя на деловой тон, продолжал:

— Мы еще раз проверили систему охраны вашего института, познакомились с его людьми. Теперь я абсолютно уверен: враг здесь не пройдет. Но прошу вас, профессор, расскажите нам подробнее, чем занимался Михаил Павлович в последнее время. Кстати, мне известно, — Ларин усмехнулся, — что вы показали нам еще далеко не все ваше хозяйство…

— Вы правы, Андрей Савельевич, у нас есть не только планы и эксперименты, мы имеем и результаты. Но об этом невозможно рассказать. Это надо увидеть.

Профессор неожиданно легко вскочил, выбежал из-за стола, распахнул боковую дверь. В то же мгновение над нею вспыхнул невидимый до этого световой щиток.

Видя, что гости глядят на него с легким недоумением, Грибанов, ничего не поясняя, пророкотал своим басом только два слова:

— Прошу, товарищи!

Ларину и Лобову не оставалось ничего иного, как принять приглашение темпераментного хозяина. Грибанов последовал за ними.

Едва за Грибановым захлопнулась таинственная дверь, как маленькое, почти кубическое, темное до этого помещение осветилось ровным светом скрытых в стенах матовых ламп. По легкому содроганию пола Лобов почувствовал, что они опускаются куда-то вниз. «Надо же уметь так обыграть обыкновенный лифт», — с иронией подумал о Грибанове Лобов. Но самое удивительное было еще впереди…

Едва кабина лифта коснулась твердой почвы, как сразу же усилился еле слышный до этого шум невидимых моторов. И тотчас находившиеся в кабине качнулись назад, как это случается с пассажирами автобуса или поезда, когда тот трогается с места. «А лифт-то, действительно, с сюрпризами, — признался себе Лобов, — теперь он, кажется, мчится куда-то уже не по вертикали, а в горизонтальном направлении».

Эта мысль Алексея была прервана новым толчком. Находящаяся неизвестно где кабина остановилась. Двери автоматически раскрылись, и пассажиры лифта-поезда, так и не успевшие за время своего продолжавшегося считанные секунды путешествия обмолвиться ни единым словом, оказались в каком-то необыкновенном лесу.

Всюду, куда хватал глаз, шумели пышными зелеными кронами исполинские кедры, могучие лиственницы протягивали ветви к курчавым верхушкам сосен. В воздухе был разлит запах смолистой хвои, цветущих трав и легкой сырости, которая всегда ощущается вблизи деревьев в предвечернее время. Шум ветвей сливался с ровным гудением работавших вдалеке моторов.

Отлично знавший окрестности Обручевска Лобов поймал себя на мысли о том, что он впервые видит этот чудесный уголок тайги, превращенный заботливыми руками в отличный парк, с таким подбором редких по красоте и могуществу деревьев.

— Предупреждаю, друзья, — впервые прервал молчание Грибанов, — идти нам довольно далеко и долго. Поэтому, может быть, мы прокатимся?

Ларин утвердительно кивнул, профессор подошел к стоявшей неподалеку скамье, склонился над ней, нажал пальцем на крохотный рычажок. В спинке скамьи открылась миниатюрная дверца, и Грибанов негромко сказал:

— Мой автокар в третью зону к первому главному входу.

Новое нажатие рычажка — и спинка скамьи приняла свой первоначальный вид.

Ларин и Лобов, жадно вдыхавшие смолистый воздух, присели на скамью, но вынуждены были тотчас же подняться. Почти вплотную к ним бесшумно подкатила, точно из земли выросшая, странная для легкового автомобиля машина, напоминавшая своими очертаниями танк со снятой башней. В центре ее лобового скоса виднелся напоминавший фару зеленый фонарь. Впрочем, в то мгновение, когда машина остановилась в двух шагах от сидевших на скамье людей, зеленый свет в фонаре сменился желтым. Никто не сидел на водительском месте. Да и не было на этой машине ничего, что напоминало бы о приборах управления.

— Прошу вас, товарищи, — пригласил Грибанов после того, как автоматически раздвинулись дверцы машины. Когда гости удобно устроились на мягких сиденьях, Грибанов, поместившийся впереди, сказал:

— Поедем осматривать владения Михаила Павловича Стогова.

В тот же миг вновь сомкнулись дверки, желтый свет в фонаре сменился зеленым, и машина, покоряясь воле невидимого водителя, так же бесшумно, как и подошла, полетела вперед по уходящей вдаль асфальтированной аллее.

Именно теперь и начались настоящие чудеса. Еще несколько минут назад «конек-горбунок», как шутливо назвал Ларин управляемую на расстоянии машину, мчался по типично таежной просеке между стоявшими стеной по обеим сторонам пути хвойными деревьями, а сейчас вдоль дороги замелькали милые русскому сердцу нежные белотелые березки.

Дрожали листы осин, окружавших кряжистый вековой дуб, веселым хороводом разбежались по полянке клены и ясени. Казалось, еще мгновение, и выглянет из-за пышной влажной листвы карабкающаяся в гору деревушка и раздастся мычание бредущего с луга стада.

— Сибирь уже далеко, — с лукавой усмешкой обернулся к своим гостям профессор Грибанов, — перед нами средняя, скорее даже южная Россия.

А машина мчалась все дальше, и вот уже стал меняться, исчезать и южнорусский пейзаж. Вновь по обеим сторонам пути поднялись зеленые заслоны леса. Но теперь уже не лиственницы и кедры привлекли внимание путников. Пальмы, пальмы, — кокосовые, финиковые, веерные простирали над аллеей свои стреловидные мясистые листья, куда-то в заоблачную высоту вонзались пики кипарисов, неслышно шумели ветвями серебристые тисы, и вездесущий бамбук сплетал гибкие ветви в колючую живую сеть. Металлическим блеском отливали листья похожих на мохнатые горские шапки кустов самшита и нежное дыхание роз самых причудливых форм и расцветок струилось над субтропическим лесом.

— Чудесно! Уголок Сочи! — не удержался от восклицания всегда сдержанный Ларин. — Жаль только моря недостает!

— Почему же недостает? — обернулся к нему Грибанов. — Есть у нас и море. Сейчас увидите.

И действительно, не прошло и двух минут, как ряды пальм начали редеть, дорога свернула влево, и перед путешественниками открылось море. Точнее это можно было бы назвать узким заливом. Густо-синяя, прозрачной чистоты вода острым клином вонзалась в песчаную отмель. Барашки волн с тихим плеском набегали на берег. Невдалеке виднелся крохотный остров, одинокая клыкообразная, совершенно лишенная растительности скала.

Машина остановилась у кромки воды. Профессор Грибанов первым сошел на землю и, обращаясь к Лобову, спросил:

— Если я не ошибаюсь, Алексей Петрович, перед выходом из моего кабинета вы поинтересовались временем?

— Да, я действительно взглянул на часы.

— Какое совпадение, — оживился Грибанов, — я сделал то же самое и, если мне не изменяет память, на часах тогда было без двадцати минут шесть пополудни.

— Совершенно точно — семнадцать сорок, — подтвердил и уточнил Лобов.

— Прошу вас, товарищи, сверить теперь свои часы, — предложил Грибанов.

— Восемнадцать десять, — отозвался Ларин.

— Восемнадцать десять, — согласился Лобов.

— Столько же и у меня, — заметил Грибанов и сразу же спросил: — А как по-вашему, где мы сейчас находимся?

Ларин, который присутствовал на заседании бюро Крутогорского обкома партии, когда обсуждался отчет о деятельности руководимого Стоговым института, понимал в чем дело и, слегка улыбаясь, с легкой лукавинкой предложил, кивнув на Лобова:

— Пусть скажет Алексей Петрович.

— Полагаю, что мы находимся на опытном лесоучастке института, — начал Лобов, — догадываюсь, что чудеса растительности, которые показал нам профессор, являются результатом воздействия очень крупных и концентрированных масс тепловой энергии. Но, — Алексей с искренним огорчением развел руками, — хотя я и инженер по образованию, затрудняюсь ответить на вопрос о том, как получена и как применена колоссальная энергия, совершившая такое чудо.

— Чудо? — чуть удивленно переспросил Грибанов.

— Да, профессор, чудо! — весело повторил Лобов. — Извините меня за это ненаучное определение, но согласитесь, что в условиях Северной Сибири — пальмы и самшит в открытом грунте, субтропики под открытым небом в соседстве с тайгой — это все-таки чудо!

— Да, да… — усмехнулся Грибанов. — Но вы, Алексей Петрович, увлеклись эмоциями и все-таки не сказали пока, где мы с вами находимся.

— Где-то примерно километрах в шестидесяти от Обручевска.

Грибанов вновь усмехнулся и, видимо, решив больше не интриговать своих гостей, торжественно возвестил:

— Так знайте же, друзья, что мы сейчас действительно находимся в ста километрах от моего кабинета, то есть от входа в лифт, который показался вначале Алексею Петровичу таким обыденным.

«А профессору нельзя отказать в наблюдательности,» — отметил про себя Лобов. Но ничего не сказал, чтобы не прервать Грибанова, который продолжал рассказ:

— Этот, как вы могли убедиться, не совсем обычный лифт сначала опустил нас метров на сто пятьдесят под землю, превратился в карету, по подземной галерее промчал двадцать километров и вновь, став лифтом, поднял на полтысячи метров вверх. Причем сделал это столь деликатно, что мы даже не почувствовали подъема.

— Простите, профессор, — не удержался все более заинтересовывавшийся Лобов, — а в каком направлении пробита галерея, о которой вы упомянули?

— В северо-восточном.

— В северо-восточном?! Вы не оговорились? — переспросил удивленный Лобов.

— Да, в северо-восточном, — улыбнулся Грибанов.

— Позвольте, позвольте, — оживился Лобов. — Обручевск, где расположен ваш институт, находится в двухстах километрах на северо-восток от Крутогорска. Вы утверждаете, что подземная галерея тянется еще на двадцать километров северо-восточное, но там уже начинаются цепи Кряжа Подлунного. Еще полтысячи метров подъема. Следовательно, мы сейчас на одной из вершин… Но здесь же самая холодная точка Центральной Сибири, и вдруг субтропики, сочинская жара! И это при минусовой температуре. Ведь здесь же круглый год минусовые температуры! Ну, знаете ли, это вдвойне чудо.

— Я обязан воздать должное вашим подчиненным, Андрей Савельевич, — слегка поклонился Грибанов молчавшему во время всей этой сцены Ларину, — они отлично ориентируются на местности. В одном только вы ошиблись, Алексей Петрович, мы не на вершине, а в толще, в недрах одной из вершин Кряжа и над нами не небо, а трехсотметровый слой камня и воды.

Чем дольше говорил Грибанов, тем внимательнее слушал его Лобов. Как инженера, Алексея не мог не восхитить беспримерный размах исторического эксперимента по переделке природы, осуществляемого вблизи Крутогорска.

Вскоре после памятного заседания Ученого совета института, на котором Игорь Стогов предложил использовать пещеру в толще Кряжа Подлунного для проведения опытов по выращиванию растений с помощью искусственного Солнца, академик Булавин, Михаил Павлович Стогов, Грибанов и еще несколько работников института посетили названное Игорем подземелье.

Мрачной была эта безымянная пещера. Снопики желтоватого света переносных фонарей лишь сдвигали, теснили в углы застоявшуюся мглу, но не могли до конца одолеть ее. В колеблющихся бликах света еще более зловещими казались уходящие во мглу красно-серые растрескавшиеся своды, висевшие над головой гигантскими бесформенными глыбами.

Осмотр занял несколько дней. То и дело спотыкаясь о каменистые кочки пола, проваливаясь в глубокие, наполненные теплой, дурно пахнущей жижей ямы, разведчики пещеры шаг за шагом продвигались вперед. Ни единого живого существа не встретилось им на этом пути. Даже пауки и летучие мыши не гнездились здесь. Люди мечтали увидеть хотя бы усики мха на одном из камней, но лишь грязно-сизые пятна плесени встречались на их пути. Плесень, одна лишь плесень представляла здесь все богатство и многообразие земной растительности.

И вот настал наконец день, когда, измученные многодневным пребыванием в подземелье, потрясенные его мрачностью, люди вновь увидели над головой и синее бездонное небо и неистощимое в своей щедрости солнце, впервые за много дней полной грудью вдохнули не стерилизованный пресный кислород из баллона, а пьянящий, настоенный на смоле, хвое и цветущих травах воздух. Ох, и вкусен же был этот обычно не замечаемый дар земли!

Вдосталь насладившись и живительным ароматом тайги и ласковыми кивками зеленокудрых таежных ветеранов, наслушавшись птичьего гомона и свиста, Булавин, ни к кому не обращаясь, произнес вслух всего два слова, подытоживая общие мысли:

— Трудно будет.

Да, было нечеловечески трудно и тем, кто у чертежных досок и электронных машин искал, отвергая вариант за вариантом, контуры этого впервые творимого человеком по собственной воле мира. Трудно было и тем, кто в белых стерильных халатах сутками не отходил от микроскопов, колб и термостатов, снаряжая в путь первых жителей этого удивительного мира — послушные человеческой воле «дисциплинированные» бактерии.

В те дни подлинными героями и надеждой Обручевска стали химики — сотрудники комплексной группы профессора Константина Георгиевича Усова. Усов, сухонький, худощавый, не по годам подвижный старичок, сияя детски доверчивой улыбкой, не раз успокаивал Стогова:

— А вы, батенька мой Михаил Павлович, не тревожьте себя понапрасну мыслями о заселении будущих ваших владений. Прежде чем люди туда войдут, там мои бактерийки потрудятся, постараются.

Слово «бактерийки» Усов произносил как-то вкусно, нежно, по-детски округляя губы.

Обычно такие разговоры кончались неизменной просьбой Усова:

— Только вы уж, батенька Михаил Павлович, тоже постарайтесь. Скорее зажигайте ваше солнышко. Без солнышка, без тепла и света даже мои бактерийки не могут трудиться.

Но особенно нелегко пришлось тем совсем еще молодым едва ли знакомым с бритвой ребятам, что первыми шли на штурм подземелья. Человек давно уже стал повелителем легионов умных, послушных его воле машин. Но все же не машина, а человек вновь и вновь первым вступал в поединок со скупой на милости природой, человек должен был проторить путь машине.

А потом, спустя несколько месяцев после того, как были пройдены и обследованы все закоулки безымянной до того пещеры, получившей ныне имя пещеры Надежды, в кабинете Стогова собрались ведущие работники института. Над Обручевском стояло знойное июльское утро, предвещавшее обильный грозами день. Жаркие солнечные лучи через пластмассовые стены слепящим потоком заливали помещение. В их свете особенно мрачно, враждебно людям выглядели щелястые заплесневелые своды пещеры, чутко обрисованные лучом «всевидящего глаза» на большом настенном экране.

Не повышая голоса, Михаил Павлович спокойно приказал в микрофон кому-то невидимому:

— Давайте технику.

Минуло несколько минут, и наблюдатели увидели, как поплыли по экрану причудливые тени, очертаниями напоминающие гигантских черепах. То были специально для этой цели сконструированные в институте управляемые на расстоянии подземные танки. В их электронном мозгу был запечатлен лишь один приказ человека: сокрушить, сравнять все неровности, встреченные на пути, превратить пещеру в гигантский зал.

Для выполнения этой задачи подземные танки несли в своих башнях могучее оружие — мощные генераторы ультравысокой частоты.

На экране было видно, как головная черепаха вдруг остановилась, уперлась стальным лбом в возвышавшийся на пути каменный бугор. Глухо зарычав, машина отпрянула назад, и в ту же секунду из ее башни вырвался столб голубовато-желтого пламени. Еще несколько секунд и, победно урча, черепаха двинулась дальше по раскаленной магме, прессуя ее своей всесокрушающей стальной тушей.

Теперь экран являл собою картину, которая не родилась бы в представлении самого мрачного художника, решившего изобразить ад кромешный. Рычали, стонали, скрежетали зубцами гусениц стотонные черепахи, угрожающе покачивались их ребристые башни, то и дело взвивались сполохи ослепительного пламени, клубы пара и огненного дыма поднимались к сводам. Каменные громады в несколько секунд раскалялись до ярко-красного свечения, крошились, трескались, а потом вдруг вспыхивали, точно смоляные факелы и растекались под гусеницы машин пурпурными озерами кипящей магмы.

Страшным было это зрелище горящих и кипящих камней. Страшным и радостным: за ним стояло безмерное могущество свободного человека.

А потом уже другие подземные танки, поменьше первых, вооруженные контрольной электронно-оптической аппаратурой, прошли по следам черепах-огнеметов и не было на их пути ни единого каменного выступа, ни единой щелочки или кочки на каменном все еще раскаленном полу.

— Балетную студию открыть и то в пору, — удовлетворенно пошутил Стогов.

Так был сделан первый шаг к созданию полигона № 1 испытательной секции Сибирского комплексного института ядерных проблем.

А потом настал день, когда безотказные роботы собрали из солнцелитовых и стогниновых блоков цилиндрический корпус термоядерного реактора. И вот уже впрыснута в него строго отмеренная порция плазмы, подключен ток и задышало, зазмеилось стиснутое, туго спеленутое магнитными полями звездное пламя.

Еще мгновение, и рожденный энергией этого пламени ток побежал по тончайшим пластмассовым проводникам потолочных и настенных зеркал, сделанных из особых материалов — фатонитов, преобразующих электрическую энергию в тепловую и световую, и вечный июльский полдень воцарился в царстве вечной ночи.

Вот тогда и настал черед для трудяг — «бактериек» профессора Усова. Легионы их заботливо и бережно рассеяли по всей пещере специальные летающие роботы. И под лучами Земного Солнца, более жаркого, чем даже естественное экваториальное, «бактерийки» явили людям еще одно чудо. Менее чем за месяц они превратили заасфальтированный остывшей магмой пол пещеры в обильную питательными веществами почву, годную для возделывания любых растений, разрыхлили камень, сделав его сыпучим грунтом.

— Ну, а дальше уже пришла пора и для агробиологов, — рассказывал Грибанов. — Они имели в своем распоряжении все требуемые компоненты: отличную почву, свет и тепло в практически неограниченных количествах. При зарождении растительности на Земле столь идеальных условий не было. Ведь мы, могли создать на любом участке любой желаемый микроклимат. Конечно, все это пришло не сразу. — Профессор умолк, охваченный новыми воспоминаниями, но закончил коротко, опуская детали и подробности:

— У нас одних только лабораторных журналов за эти месяцы тома накопились. Ведь нужно было конструктивно, инженерно решить и проблемы отвода излишней тепловой и световой энергии, и вопросы газоснабжения. Мы же создали особый воздух с иными, чем в природе, концентрациями нужных для растений газов. Нужно было установить оптимальный световой и тепловой режим для каждого растительного вида.

Трудностей было много. И все это в условиях, когда шли непрерывные испытания самой конструкции реактора и борьба со строптивостью плазмы.

Грибанов вновь сделал паузу и закончил тоном рапорта:

— И однако же многие из этих вопросов мы решили. Не окончательно, конечно. Ведь человек впервые занимается природоводчеством, — это, кстати, любимое выражение Михаила Павловича. Тут для совершенствования нет предела. Но все же свой мир мы уже создали немалый. Начали с пещеры площадью в пятьсот гектаров. А сейчас уже имеем десять тысяч гектаров подземных лесов и плантаций, плюс сотни километров «темных», как мы их называем, галерей типа той, по которой мы добирались сюда. Так что нашим «черепахам» за это время потрудиться пришлось немало.

— И что же, все это только ради сосен, пальм и цветов? — с легким разочарованием спросил Лобов.

Уловив эту нотку, Грибанов усмехнулся:

— Ох, и быстры же вы, Алексей Петрович, на выводы. Нет, конечно. Вы же знаете, в Центральном Комитете академику Булавину сказали: «Отогрейте вашим Солнцем, хотя бы один квадратный метр почвы, вырастите хотя бы один колос». Отогрели не метр, а тысячи гектаров. Вырастили не один колос, а десятки тысяч центнеров пшеницы.

— Ну, уж это у вас, что-то очень быстро, — засмеялся Ларин.

— Отчего же быстро, — спокойно отпарировал Грибанов. — В наших условиях вегетационный период для пшеницы длится дней двадцать пять — тридцать. И урожай она дает центнеров пятьдесят с гектара. Что же еще? Виноград у нас созревает за сорок дней, арбузы и картофель — за месяц, огурцы и помидоры — за две недели.

А сейчас Михаил Павлович и профессор Рощин — это наш главный биолог — решили активизировать влияние радиации и других факторов. Тогда и эти результаты будут превзойдены раза в два-три. И с животными начнем эксперименты. Есть надежда, что выведем коров с надоями тысячи в две литров в месяц. Ну, и габариты у наших буренушек будут соответственные — с доброго битюга. А что касается деревьев, то этим вековым на вид красавцам от роду всего по три-четыре месяца. А цветы мы лишь вчера получили, в последнюю, как видите, очередь, Алексей Петрович, — Грибанов шутливо поклонился. — Для них потребовалось всего несколько часов.

— Вы меня извините, Петр Федорович, — вспыхнул Алексей, — но я не думал, что эта сказка может стать…

— Явью, вы хотите сказать. Но это не сказка, а полное осуществление обещания в нашем «Интернационале». Помните? «Мы наш, мы новый мир построим». Вот и строим и не только в социальном, но и в естественно-научном, так сказать, понимании.

Но Ларин, не без тревоги взглянув на часы, прервал гостеприимного хозяина.

— Простите, профессор, но это увлекательное путешествие нам, к сожалению, придется прервать. Лучше всего, если нам в этом путешествии будет сопутствовать сам Михаил Павлович Стогов. Вы достаточно ввели нас в курс всего, чем занимался в последнее время профессор Стогов. А теперь ближе к нашей цели. А наша цель, как я уже вам говорил, предотвратить задуманную врагом диверсию на стройке термоядерной электростанции, спасти Стогова и уничтожить врага. Через час я обязан быть в Крутогорске. Поэтому позвольте мне, не теряя времени, высказать вам некоторые наши предположения и планы по ликвидации вражеской группы и спасению Стогова.

— С нетерпением слушаю вас, Андрей Савельевич, — негромко сказал сразу посуровевший Грибанов.

Ларин и профессор опустились на траву под шатром пальм, их примеру последовал и Лобов.

По мере того, как Ларин излагал разработанный на совещании в Управлении и уже утвержденный Москвой план, лицо Грибанова становилось все более оживленным, в больших черных глазах появились мальчишески-озорные искорки.

Когда Ларин закончил свое сообщение, Грибанов вскочил и, давая выход накопившемуся чувству, стукнул кулаком по стволу пальмы:

— Здорово, просто здорово придумано, Андрей Савельевич! — почти закричал он. — Выходит, сила на силу, хитрость на хитрость. Но не сомневаюсь, мы будем умнее и сильнее этих прохвостов. Что же касается вашего мне поручения — можете быть совершенно спокойны: выполню его так, что сам Михаил Павлович будет доволен. А это, смею вас заверить, экзаменатор весьма серьезный.

— Ну, вот и отлично, — улыбнулся Ларин. — А теперь в путь, дорога каждая секунда.

И снова мчался, теперь уже с «юга» на «север», чудесный «конек-горбунок». Опять, только уже в обратном порядке, мелькали вдоль дороги пальмовые аллеи, березовые рощи, кроны мохнатых кедров. Лишь сейчас, на обратном пути, обратил внимание Лобов на то, что над всем этим растительным великолепием не было такого привычного для глаз солнца. Чистое, прозрачное синее небо висело над деревьями, но отсутствовал на его живом неохватном просторе такой знакомый раскаленный добела или багрово-красный солнечный диск.

И при мысли о том, что над рощами и полями переливается, синеет не настоящее небо, а созданный руками людей слой воздуха под трехсотметровой толщей воды и камня, становилось как-то не по себе. Но в то же время какая гордость, какой восторг наполняли сердце Лобова, когда он думал о том, что вот сейчас, в эти минуты, собственными глазами увидел деяния людей, своих соотечественников, которые все увереннее становились уже не покорителями, а владыками, творцами природы. Да, это не было сном. Он, Алексей Лобов, мчался на сказочной машине по сказочной стране, порожденной созданным человеческим гением и человеческими руками Солнцем.

Эти мысли не покидали Лобова и в бегущем по галерее лифте-вездеходе, и в кабинете Грибанова, и в атомной «Стреле» на крутогорской автостраде.

Эти мысли не покидали Лобова и потом, в кабинете, когда он отдавал подчиненным короткие, ясные приказания. Гордость за Стогова и его товарищей переплелись теперь в сознании Алексея с тревогой за профессора, за плоды вдохновенного труда и жизнь многих тысяч руководимых Стоговым людей, за жизни и плоды труда жителей Крутогорья.

Это сочетание гордости и тревоги было той питательной средой, той движущей силой, которая рождала в мозгу Алексея все новые идеи, имеющие только одну цель, — найти и обезвредить врага.

Это же чувство, это сочетание гордости и тревоги переживал и Грибанов, оставшийся после ухода гостей совершенно один в пустом административном корпусе института. Шагая по кабинету, он нетерпеливо поглядывал то на часы, то на вызывную лампочку высокочастотного телевизофона.

Об этом думал и Ларин, инструктировавший входивших к нему поодиночке людей.

…Была уже глубокая ночь, когда внезапно налетела бурная июньская гроза. Дрогнули, зазвенели озаренные молниями окна в домах, протестующе зашумели ветвями сразу намокшие деревья.

Непогода, однако, не помешала крохотному двухместному вертолету точно приземлиться на бетонированную площадку двора перед запасным входом в административный корпус института в Обручевске. Из кабины вертолета легко спрыгнул на землю до глаз закутанный в непромокаемый плащ высокий человек. В дверях его встретил Грибанов и, сердечно пожав руку, гостеприимно пропустил вперед.

Еще через минуту в окнах кабинета Грибанова погас свет. Сквозь шум грозы доносился слабый рокот мотора вновь набравшего высоту вертолета. Дождь стихал, и на востоке начали чуть заметно розоветь разводья между тучами. Занималось новое утро.