Онлайн чтение книги Сокровище ювелира
7

За лавкой золотых дел мастера находилась просторная комната. Здесь он принимал гостей, здесь было его святилище. Конечно, она не походила на хоромы вельможи, однако, войдя внутрь, сразу видишь, что это дом состоятельного горожанина.

Продолговатая, чисто выбеленная, с деревянным, окрашенным темной краской потолком, с двумя небольшими зарешеченными оконцами, пропускающими мало света, эта комната напоминала сумрачную часовню. Задний угол занимала большая глиняная печь, на ней пряжа, семена и пузатая бутыль с вишневым уксусом. Сбоку висела диковинная деревянная фигура, а под нею день и ночь светилась серебряная лампадка. Поначалу трудно было разобрать, чья это была фигура: от времени грубо сработанная скульптура поблекла. Однако, судя по золотым ключам, которые держал бородатый старец, можно было догадаться, что художник хотел, видимо, изобразить лик святого Петра. За святым Петром стояла охраняющая дом от грома и молний пальмовая ветвь с последней Лазаревой субботы. Тут же висели медная плошка с освященной водой, крупные четки и тяжелое ружье. На полках поблескивали оловянные тарелки и миски, в то время бесспорный признак достатка; у стены, в стеклянном шкафике, белели низкие и пузатые в голубых цветочках кувшины из майолики.

Далее стоял высокий шкаф, окованный медными цветами, на нем было вырезано имя пресвятой богородицы и год 1510; рядом со шкафом стоял большой железный сундук. С матицы свисал стеклянный ларь, где хранился венец, в котором венчалась ныне покойная жена мастера Крупича. На потолке был нарисован герб загребского цеха ювелиров: серебряная кадильница и перстень на синем поле. Лучшим доказательством того, что здесь принимали гостей, служил длинный стол, стоявший посредине, и окрашенные в темный цвет стулья с вырезанными на спинках сердцами.

И сегодня тут были шумные и веселые гости. Перво-наперво Крупичев кум Павел Арбанас из Ломницы, седоватый курносый человечек с подстриженными усами, серыми глазами, широкими бровями, с ног до головы одетый в синее; он вечно улыбался, и трезвый и пьяный. Рядом уселся новый городской судья Иван Телетич. Это был белый, как лунь, старик, круглый, как шар, умный, как книга, и тяжелый, как свинец. С ним пришел и городской нотариус Нико Каптолович, высокий, сутулый, сухой, неопределенного возраста, рыжеголовый, рыжеусый, а судя по носу, настоящий крот. Последним сел за стол городской капеллан Петар Шалкович, высокий бритый мужчина, сильный и хладнокровный.

Трижды уже прошелся по кругу кувшин, в четвертый раз наполнила его Дора. И потому не удивительно, что кое о каких тайнах кричали во все горло.

– Кто бы мог подумать, – возмущался Каптолович, подняв растопыренную пятерню и задрав острый нос, – запрет, приговор, все как положено, causa recte et stricte levata secundum leges patriae[44]тяжба возбуждена правильно и точно в соответствии с законами отечества (лат.). к тому же моя блестящая аргументация! Знаете ли вы, что я исписал кипу бумаги и на три динара чернил! Все ясно и толково изложено ad informandum curiam,[45]для информации суда (лат.). все наши права от Белы Четвертого по сегодняшний день. Я думал, что мое острое перо вонзится прямо в сердце господину Грегорианцу. И что же? Когда его вызвали на суд, он не явился, а присудили ему! Triumphavit![46]Он восторжествовал! (лат.) И чудесное медведградское поместье ускользнуло из рук именитого города, точно склизкий пескарь. Я спрашиваю: как это могло случиться? Quo jure?.[47]По какому праву? (лат.) – И в приступе ярости высоко вскинул голову и выбросил руки вверх. После этой тирады он опустился на стул, выпил залпом бокал вина и обвел присутствующих победоносным взглядом.

– Не дивлюсь я ни твоей кипе бумаги, ни бойкому перу, ни великолепным аргументам, дорогой мой Нико, – заметил толстый судья, держась за пояс, – удивляет меня то, что золотой argumentum ad hominem,[48]довод к человеку (лат.). выданный тебе моим предшественником из городской казны, когда ты отправился в Пожун, дабы судьям наши права показались более убедительными, – что этот золотой argumentum не упал на весы справедливости, и нас, как говорится, объегорили.

– Хе! Человек предполагает, а бог располагает, – заметил Павел Арбанас, с размаху ударив правой рукой по колену.

– Или vice versa:[49]наоборот (лат.). человек наделяет, а суд, простите, обделяет! – добавил рыжий Нико, слегка уязвленный.

Капеллан сидел все это время точно истукан. Вытянув под столом ноги, он только барабанил пальцами по его краю, сопровождая каждое слово одобрительным кивком головы, при этом он страшно потел и то хмурил, то раздвигал мохнатые брови, – явный признак того, что он упорно о чем-то размышляет. Наконец он произнес:

– Estote sapientes sicut serpentes,[50]Будьте мудры, как змеи (лат.). сиречь: имейте соль в голове, сказано в Священном писании. Чист, подобно сему вину на столе, лишь божий закон. В нем каждая точка вбита как гвоздь, и тот, кто в безумных замыслах задевает за сей гвоздь, попадает в лапы Люцифера, id est[51]то есть (лат.). дьявола. Jus humanuni,[52]Человеческое право (лат.). если уж вы хотите, id est законы, писанные слабой человеческой рукой, дело это неверное и шаткое. Jus humanuni, и хотя я знаю твердо лишь артикулу святой матери церкви, jus humanuni, по моему слабому разумению, палка о двух концах, и тот, кто держит в своей руке один конец, у того остается и другой, которым он за милую душу аргументирует на спине своего противника. Ежели двое спорят, то, само собой разумеется, один должен быть прав, другой виноват. И я ни в малейшей мере не сомневаюсь, что королевская курия должна была одному присудить, у другого отсудить, ибо, как известно, не могут быть и волки сыты, и овцы целы. Посему то, что проиграл именитый город, а выиграл господин Грегорианец, – чистая случайность.

– Верно, верно, – с важностью подтвердил Арбанас.

– Nego, admodum reverende, nego![53]Отрицаю, высокопочтенный, отрицаю! (лат.) – яростно набросился рыжий нотариус на капеллана, который от удивления высоко поднял брови и вытаращил глаза. – Я торжественно отрицаю то, что вы сейчас сказали. Как ревнитель права я должен спросить: как, почему и за сколько? Titulus, titulus,[54]Основа (лат.). вот где собака зарыта! Вот ключ, который я держу в руке так же крепко, как свой бокал. Нам не отдали Медведград, мы возобновим тяжбу ex radicalitate juris,[55]по самой сути права (лат.). и пусть она хоть сто лет тянется. Клянусь богом, возобновим! – И Каптолович с силой хлопнул ладонью по столу.

– Нет, господин нотариус, не возобновим, – хладнокровно возразил толстый судья. – Слава богу, что развязались с этой бедой! Или вы хотите продать и городской лес на судебные издержки et caetera,[56]и так далее (лат.). а самим топить соломой? Благодарю покорно! Черт нас дернул лезть в драку из-за этой злосчастной медвежьей берлоги! На чужой кус не дуй в ус! Да, да! Не удивляйтесь, что так говорю! Не чешись, где не свербит!

Мастер Крупич, величественный, крепкий старик с седой головой, задумчиво сидел, опершись локтями о стол. Наконец он поднял свое открытое румяное лицо, покрутил седые усы и обратился к гостям:

– Простите, ни печатных, ни писаных книг я читать не умею, не знаю, как судят по написанному. Мое перо – молоток, а пишу я по наковальне. Но, слава богу, походил я по свету немало, видел и добро и зло, и потому сужу по собственному разумению. Может, вы и посмеетесь. Распустил, дескать, язык в обществе таких ученых господ. Не обессудьте, если ненароком, по простоте душевной, что и ляпну; вы, господа, конечно, все это лучше понимаете, одна латынь ваша чего стоит. Однако полагаю, можно нащупать истину и на нашем простом хорватском языке. Я думаю так: в старых хартиях, как вы утверждаете, написано, будто Медведград наш и все медведградские земли наши. Возможно, ученый господин нотариус знает лучше меня. Но я вас спрашиваю, был ли Медведград когда-либо в наших руках? Нет! Вот видите! А это все равно что горшок без еды или кость без мяса! Само собой, лучше бы иметь нам Медведград, а еще лучше заполучить весь свет! Однако добрый бог распорядился чтобы не шло все в одну торбу. Куражились наши старейшины чрезмерно тяжбой со старым Грегорианцем, куражатся и сейчас. Я же всегда твердил: проку не будет, оставим лучше все как есть! А вы на меня набросились, дескать, ничего-то я не понимаю, что право наше ясное, к тому же и помогает нам старый Тахи. Я прикусил язык и отошел в сторону! Вы уверяли, будто у Тахи много друзей в королевском суде. Но я полагаю, если судьи таковы, какими им надлежит быть, они должны судить по закону, а у закона нет ни друзей, ни врагов. Тем временем суд вынес решение. Мы проиграли, и ничего здесь не поделаешь. А Грегорианец кичливый, богатый, мстительный и наглый. С тех пор как стоит Загреб, у именитого города не было более заклятого врага, чем господар медведградский. Представится удобный случай – отомстит, а не представится – он сам найдет его. Мы ему как заноза в пятке; суд вытащил занозу, но рана осталась. Не бередите впредь рану, беда будет! Оставьте его в покое! Если он подымется против нашего города, покусится на наши земли или привилегии, тогда другое дело! Тогда дубиной его по голове, тогда и я, слабый старик, пошел бы на него, и не с пером и бумагой, а с кулаками, да, господа, с кулаками! Поэтому нужно не терять попусту время, а работать, чтобы на случай нужды иметь силы и друзей! Господа Зринские тоже, видит бог, никогда не были прежде нашими закадычными друзьями. Сами знаете, как подло напал на нас покойный бан Никола. А вот сейчас все по-иному. Сын его, господин таверник[57] Таверник – глава венгерского государственного казначейства. Джюро, желает нам добра. И вы сами единогласно постановили преподнести ему к свадьбе с Анкой Эрдеди за счет города серебряный кубок. И мне же заказали его сделать. Будем же держаться за Джюро, оставим Грегорианца в покое, но прежде всего постараемся держаться своего! Таково мое мнение.

– Правильно! – подтвердил судья Телетич, хлопнув Крупича по плечу. – Вы, мастер Петар, хоть и не читали ученых книг, зато сами мудры, как книга, потому что господь наградил вас здравым и ясным умом.

– Верно, – подтвердил и Павел Арбанас, искоса щурясь на ювелира.

Капеллан хмурил брови, поглаживал свое брюхо и непрестанно кивал головой в знак того, что и он согласен с миролюбивым мнением большинства.

– Bene, bene, – проворчал сердито Каптолович, – пожалуйста, будьте кроткими овечками! Не знаю только, что скажут уважаемые граждане именитого города и цеховые мастера. Apellatio ad populum[58]Обращение к народу (лат.). – вещь немаловажная. Что касается, мастер Петар, вашей благосклонности к Грегорианцам, то она мне понятна. Молодой Павел спас вашу единственную дочь, и вам не хочется с ним ссориться.

– Погодите, господин нотариус! – прервал его Петар, вскакивая на ноги. – Честь вам и почтение, но то, что вы сейчас сказали, чистая неправда. Я люблю свою дочь всем сердцем, и кого же мне еще любить, если не ее? Благодарен я и молодому Грегорианцу за то, что он спас мою Дору от верной смерти, чего вы наверняка своим острым пером не сделали бы, и охотно принимаю его у себя дома. Но отец я только под своим кровом, вне дома я гражданин, и да покарает меня бог, если интересы общества пострадают из-за моей отеческой любви! Я предложил то, что подсказал мне разум, и не хочу, чтобы за большие деньги откапывали неведомое сокровище, которого на самом деле и не существует.

– Punctum![59]Точка! (лат.) – воскликнул, резко поднявшись, толстый судья. – Ad vocem,[60]Кстати (лат.). как серебряный кубок, свадебный подарок для господина таверника? Вы его кончили?

– Конечно, господин судья, – ответил старый ювелир, немного повеселев.

– Дайте посмотреть на ваше мастерство, – попросил судья.

– Дора! Дорица, – крикнул в сторону двери золотых дел мастер, – принеси-ка мне ключ от сундука. Он в кладовой.

Появилась Дора, оживленная, красивая. Черные косы свисали вдоль голубой ечермы, на груди белел передник, вокруг шеи рдели шесть ниток красных кораллов.

– Что угодно, отец? – спросила Дора.

– Отопри-ка сундук и вынь серебряный кубок для господина таверника.

Девушка опустилась на колени перед железным сундуком и, вынув из полотна большой серебряный с богатой позолотой кубок, поставила его на стол.

Кубок был сделан в виде большой лилии. На одном из ее лепестков была пластинка, на которой в обрамлении роз были выгравированы два герба: орлиные крылья и замок с башней – герб Зринских и олень в круге – герб Бакачей. Под гербами стояло: «G. С. a Z. et A. С. ab D. Commutitas Montis Grecensis D. D. A. 1576», то есть: «Джюро, князю Зринскому, и Анке, княжне Эрдеди, община Грич преподносит этот подарок. Год 1576». На другой пластинке был искусно изображен бог Гименей, ведущий на гирлянде из цветов богиню любви.

– Optime, optime, eximie,[61]Очень хорошо, великолепно (лат.). мастер Петар! – в восторге восклицал судья. У него даже подбородок затрясся от волнения. – Сразу видно руку мастера!

– Клянусь богом, это замечательно, кум! – подтвердил старый Арбанас.

Господин Шалкович склонился над кубком и заглянул одним глазом внутрь, словно хотел измерить, сколько войдет в эту серебряную лилию золотистой влаги.

– Revera,[62]В самом деле (лат.). – подняв голову, сказал он Крупичу, который с гордой улыбкой поглядывал на свое создание. – Revera! Это настоящая «poculum caritatis», сиречь, чаша любви, и розовые губки вельможной господжицы Анки Эрдеди вкусят немало сладости, когда потянут из этого серебряного цветка золотистую амброзию.

– А не готовитесь ли вы, милая Дора, смочить свои губки в золотом вине серебряного кубка, когда вас позовет в свой храм бог Гименей, яснее выражаясь, когда вы выйдете замуж? – обратился рыжеволосый нотариус, сладко улыбаясь хмельной улыбкой.

Девушка побледнела, она поняла, на что намекает нотариус, но быстро взяла себя в руки и, недолго думая, отрезала:

– Простите меня, ваша милость, господин нотариус! Мы, женщины, плохо разбираемся в этих премудростях, и я мало что уловила из вашей речи, не больше слепой курицы, что с трудом находит зерна, рассыпанные по земле. Если вино на моей свадьбе не будет кислым, то я услажу им уста, но из серебряного кубка мне пить не придется. Для нас, горожанок, и майоликовые хороши. Не гоже возноситься, ибо гордыня перед богом великий грех. Но что о том говорить, все это еще далекая песня!

– Ого! Вот так Дорица! – промолвил, улыбаясь, капеллан. – Откуда у тебя такой хороший брусок, язычок у тебя острый что бритва.

– Знаете что, – предложил Телетич, – освятим этот кубок, ведь мы его купили, почему бы нам не освятить его!

– Bene dixisti![63]Хорошо сказано! (лат.) – восторженно воскликнул капеллан и тотчас наполнил кубок вином.

– Дай бог здоровья мастеру! – провозгласил судья, поднял кубок и выпил.

Вслед за ним выпил и капеллан.

Очередь была за Каптоловичем.

– Ну-ка, попробуйте, Дорица!

– Благодарю, я не пью вина.

– Да только пригубьте!

– Если уж вы так настаиваете, отпейте сначала вы, господин нотариус! А я за вами, чтобы угадать ваши мысли, – лукаво ответила девушка.

– Вот это правильно! – подхватили все.

Каптолович отпил, вслед за ним пригубила Дора.

– Ну, о чем же я думаю? – спросил нотариус.

– Да, о чем он думает? – переспросили все.

– Ваша милость, только не сердитесь! Ваша милость думает, что умнее вас в Загребе никого нет.

– Ха! Ха! Ха! – громоподобно захохотали гости.

Пока городские старейшины веселились подобным образом у золотых дел мастера, Магда сидела, как обычно, в своей дощатой лавке.

Стоял ясный летний день, время давно перевалило за полдень, и старуха, словно ящерица, грелась на солнышке, изредка позевывая, крестя рот или отгоняя рукой надоедливую муху.

На площади не было ни души, народ все еще слушал вечерню, только на нижних ступенях паперти сидел усатый Милош Радак, положив рядом с собой свое верное ружье, Однако в данную минуту он занимался далеко не героическим делом: Радак, не обращая ни малейшего внимания на то, что происходит вокруг, строгал ножом жирное баранье ребрышко и заедал его булкой из Магдиной печи.

Орган наконец умолк. Народ повалил из церкви. Вместе со всеми вышли и приятельницы Фраиха и Шафраниха. За ними увязался долговязый Джюро Гаруц.

– Ну, кум Джюро, – заметила Фраиха, остановившись как раз против Магдиной лачуги, – ваш достославный магистрат мог бы уж как-нибудь исправить этот столб. – И жена гвоздаря указала на низкое каменное возвышение перед церковью, наполовину развалившееся и поросшее травой.

– Верно, – бросил хладнокровно городской глашатай, шаря у себя по карманам.

– Так почему же достославный магистрат его не чинит? Почему? – спросила Шафраниха, как-то странно подергивая головой.

– Это ведомо лучше всего достославному магистрату, – ответил Гаруц.

– А зачем наши деды его поставили? А? – сварливо затараторила гвоздариха.

– Деды поставили его затем, чтобы всех продажных женщин, у которых пет стыда и совести, всенародно ставить к этому столбу и срамить перед именитым городом, – монотонно пробубнил Гаруц.

– Ага! Вот видели! Для того, значит? – горланила, подбоченясь, Фраиха. – Уж не думаете ли вы, дорогой кум Джюро, что мы избавились от этой заразы и нынешние загребчанки все до единой чисты, как голубки, и белы, как беленое полотно? Ну! Что скажете?

– Гм, – ответил Гаруц, – о том известно только достославному магистрату!

– О том известно и мне, дорогой Джюро, слышите, и мне! Есть у нас добрые и набожные девицы-красавицы, от которых на версту несет благочестием, а они как червивые яблоки! Есть и старухи, которых люди готовы поставить в алтаре под стекло, а на самом деле дьявол обвил им душу своим мохнатым хвостом, и они – отвратительные распутницы, которые тайно сводят благородных сынков с девушками-горожанками. Заметь, дорогой Джюро! Правильно говорят старики – тихий омут берег точит!

– Да, да, тихий омут берег точит, – подтвердила Шафраниха.

– А я их знаю, знаю по имени и требую: к позорному столбу их, пусть все знают, кто эти святоши-смиренницы! А? Что скажете на это, кума Магда? – И Фраиха обернулась к старухе, увидев, что вокруг собирается толпа.

– Я? Ничего! Оставьте меня в покое! – ответила ничего не подозревающая Магда.

– Ничего? В самом деле ничего? Ха! Ха! В покое ее оставить? Так нет же, – жена гвоздаря злорадно ударила кулаком по ладони. – Слушайте, люди, слушайте и диву давайтесь! В нашем именитом городе живет старая святоша, о которой думают, будто сам святой Петр ей кум, а на самом деле она не сосуд божьей благодати, а подлинный дьявол, да простит господь мои прегрешения, и крестная ее старая ведьма, и сама она сосуд козней сатаны! И в этом же нашем именитом городе живет девица, о которой думают, что она белее снега и добрее овечки, а она черна, как уголь!

– Купырь вонючий! – вставила Шафраниха.

– Вишь ты, вишь! – закивал головою Гаруц.

– Да, да, и достославный магистрат ничегошеньки не знает. Старуха учит молодую, а та целуется, льнет к нему и еще черт знает что вытворяет с молодым Грегорианцем, сыном того антихриста, который украл у нас чудесный Медведград! И кто же эта старуха, а? Как думаете? Наша святая Магда. А молодая? Крупичева Дора, да, Дора! Тьфу, тьфу, тьфу! – заплевала Фраиха. – И мы, порядочные горожанки, должны все это терпеть?

– Не станем терпеть! – загорланила разъяренная толпа.

– В нашем городе!

– С Грегорианцем!

– Дора!

– Эта лилия!

– К столбу лилию!

– К столбу Магду!

Магда дрожала от негодования, ее землистое лицо побагровело.

– Эй, ядовитая змея! Ты во сто крат хуже всех, кто когда-либо стоял у этого столба! – крикнула во все горло Магда.

– Ах ты гадина! Я честная горожанка, у меня собственный дом и муж цеховой мастер! И вы на это смотрите. вы это допускаете? – в бешенстве обратилась жена гвоздаря к толпе.

– К столбу ее! К столбу! – истошно заревела толпа и двинулась на лавку, решив взять ее приступом.

Камни, песок, комья грязи градом посыпались на деревянную лачугу. Призывая в помощь бога, старуха забилась в угол, разъяренная толпа была уже готова растерзать старуху.

– Назад, негодные! Или, клянусь честным крестом, раздроблю вам черепа этим прикладом! – загремел Рапак и, встав перед лачугой, замахнулся ружьем.

Глаза его сверкали, как у дикой кошки, усы от гнева топорщились, раскрытая грудь высоко вздымалась. Толпа в ужасе отступила.

– Назад, говорю вам! Чтоб вас чума взяла! Разве вы божьи творенья? Люди? Вы скоты, бездушные скоты! Что вам надо от этой нищей старухи, что она вам сделала, чего беситесь, за что хотите убить ее, как собаку? Разойдитесь сейчас же, а кто тронет бабку, тот распрощается с жизнью, я вытрясу из него душу!

Ошеломленные окриком страшного великана, люди на минуту притихли, но при виде спешивших к ним стражников в синей форме снова забесновались.

– А чего этот влах вмешивается в наши дела?

– Долой его!

– Бей его камнями!

Град камней посыпался на Радака. Один из них сбил с него клобук. Но харамия молнией кинулся в толпу, схватил за шиворот лавочницу Шафраниху и поднял ее в воздух, закрываясь ею от камней, как щитом. Лавочница извивалась, точно жаба на удочке, лицо ее стало красным, как у вареного рака.

Толпа ревела, шумела, смеялась и бранилась.

– Добрый день, Шафраниха! Вот теперь и качайся без качелей!

– Бейте влаха!

– Видали черта! Толстая лавочница-то как перышко! Висит, точно деревянный ангел над главным алтарем!

– Цельте ему в лоб! Чертова скотина!

– Что здесь происходит? Какой бес в вас вселился? – загремел Блаж Штакор, рослый мужчина с засученными рукавами, расталкивая локтями скопище народа. – Магда в крови! Вас бешеная собака перекусала, что ли, жалкие трусы?! Какие же вы горожане, люди! Вы турки, волки, вурдалаки! Если старуха в чем провинилась, на то есть власти. Разве вы судьи, а палка и камни – закон? Влаха ругаете, а сами что делаете, крещеные люди? Или вам на вечерне об этом читали? Расходитесь по домам! И стыдитесь! Или дома вам делать нечего? Беритесь за шила да за иглы. А у вас, женщины, что, разве нет веретен, нет скалок? Убирайтесь, или вас заберет стража! Вы же, уважаемый, – обратился честный Блаж к Радаку, – отпустите старуху и ступайте своей дорогой, а я пригляжу за Магдой. Вы, госпожа Шафраниха, отправляйтесь-ка бить мух в свою лавку. Это вам пойдет на пользу. Мозги, полагаю, вам уже прочистили, и хмель из головы вышел. Впредь наука! Не суйте свой нос куда не надо, чтобы не прищемили, слышите вы, старая болтунья!..

Харамия отпустил лавочницу, которая, бранясь, заковыляла, как ошпаренная курица, в свою лавку.

– Прощайте, – коротко бросил Радак Блажу, – вы добрый человек! – и, закинув за спину ружье, удалился.

Пристыженная и напуганная толпа разошлась, и первой с площади исчезла Фраиха. Последним унес ноги Джюро Гаруц, ощупывая свой опухший нос. Камень, отскочив от дощатой лавчонки, пребольно ударил глашатая по его острому носу.

Сидевшая у Крупича компания даже не подозревала, что происходит перед церковью св. Марка. Вино притупило слух, и никто не придавал значения крикам, доносившимся с площади. Пусть народ развлекается, не беда, если прольется даже немного крови. Городская стража всегда смотрела на такие потасовки хладнокровно, как на интересное развлечение. Пускай, дескать, народ сам рассудит, кто прав, кто виноват.

Вдруг распахнулась дверь и в комнату ворвался лавочник Шафранич, пузатый коротышка, в широкополой шляпе, с очень толстым и глупым лицом. Он был вне себя и пьян; за ним втиснулся и Грга Чоколин.

– А скажите-ка мне, что тут происходит? Живем ли мы в Загребе? Горожанин ли я и судья ли вы? Законная ли жена перед богом и людьми моя Ева? А? – выпалил единым духом коротышка-лавочник.

Гости в недоумении переглянулись, а капеллан постучал себя пальцем по лбу, показывая, что Шафранич помешался.

– Ну, ну, дорогой Андрия, не бушуйте, точно молодое вино! Скажите спокойно, что случилось? – добродушно спросил хозяин.

– Спокойно! Спокойно! Как же! Меня чуть удар не хватил, а вы «спокойно»! Что со мной случилось? Желчь разлилась, вот что! А почему? Содом, Гоморра, Вавилон! Срам, грех, безобразие! Мне, городскому асессору, моей жене, городской асессорше, это, это, тьфу!..

– Ей-богу, вы требуете, чтобы вас рассудили, но я не знаю, кто и в чем перед вами виноват? – промолвил удивленный судья.

– Specificatio et petitum[64]Характер и повод (лат.). обвинения, дорогой мастер! – добавил глубокомысленно Каптолович.

– Расскажите господину судье все как было, кум Андрия, – сказал цирюльник, – он справедлив и привлечет виновного к ответственности.

– Хорошо. Итак, слушайте мое обвинение! Мою Еву схватили колики, извивается как змея. Ее новая шляпа – прости-прощай! Я заплатил за нее на королевской ярмарке пятнадцать динаров. Вы слышите? А во всем виноваты вы, мастер Петар.

– Я? – удивленно спросил ювелир.

– Именно, именно вы! – подбоченясь, бросил с порога цирюльник.

– Я? Да вы с ума сошли? – переспросил Крупич.

– Нет, и с ума не сошел, и белены не объелся, – продолжал тараторить лавочник. – Разве красавица Дора не ваша дочь, а Магда не ее крестная? Это все Магдины козни. Чуть уйдет из дому папочка, молодой Грегорианец скок в дом и красавицу Дору чмок и et caetera, – так что все ходуном ходит! Я, конечно, глуп, туп, не правда ли, мастер Петар? А все-таки у меня не будет внука прежде зятя, как у некоторых!

– Андрия! – заорал старый Крупич, хватаясь за кувшин, но судья быстро удержал его руку.

– Андрия, да, меня зовут Андрия! И этот Андрия больше вам скажет! Кто продал Грегорианцу наш Медведград? Вы! Ведь молодой Павел только для виду ласкает вашу дочь, чтобы выведать у вас, что делают горожане для достижения своих прав. А когда сегодня после вечерни – это было у всех на устах – добрые люди хотели разделаться со старой ведьмой, к ней на помощь подоспел какой-то антихрист-влах. И этот собачий сын схватил мою Еву, мою бедную Евицу за ворот и давай ее раскачивать, точно язык нашего большого колокола, и разорвал новенькую шляпу. Кто заплатит мне за шляпу, кто заплатит за лекарства? А?

Ювелир словно окаменел и судорожно сжимал спинку стула, возле которого стоял. Его бледное лицо подергивалось, глаза, казалось, вот-вот вылезут из орбит.

– Лжешь, мерзавец! – прохрипел мастер. – Кто посмел обливать грязью мое единственное чадо, где свидетели этого позора? Кто?

– Я, – холодно и насмешливо промолвил Чоколин, сделав шаг вперед.

– Ты? – удивились присутствующие.

– Я, милостивые господа, – продолжал цирюльник, заложив руки за спину, – могу поклясться перед святым Евангелием и святым причастием, находясь в трезвом уме и здравой памяти, собственными глазами видел, что благородный господин Павел Грегорианец обнимал и целовал уважаемую девушку Дору, как муж жену, а Магда при том присутствовала.

Все онемели. Дора была едва жива. Ее мозг оцепенел, ноги вросли в землю, горячая кровь бушевала, как море огня. Так чувствуют себя люди, когда их ведут на казнь.

– Дора! Дора! Ты?… – прошептал старик, теряя разум, и пот покрыл его лоб. – О Иисусе Христе, в чем я перед тобой провинился? – воскликнул он с горечью и, ударив себя ладонью по лбу, уронил голову на стол.

– Отец, – вскрикнула девушка и бросилась перед ним на колени. – Прости!

Старик вскочил, словно безумный, смахнул с седой бороды слезы, оттолкнул девушку и кинулся к стене за ружьем, но судья успел удержать его за руки.

– Петар!

– Не берите греха на душу, – подхватил капеллан. – Один бог судит людские грехи.

– Отец, клянусь могилой матери! – рыдая, вскрикнула стоявшая на коленях девушка.

– Молчи, выродок, не трогай святой могилы! Вон отсюда! – Немного успокоившись, он обратился к Арбанасу. – Кум Павел, об одном вас прошу. Покуда я жив, пусть эта грешница не показывается мне на глаза! Но я не хочу, чтобы она умерла с голода, я обещал своей жене-покойнице, что не оставлю ее. Через три дня вы едете к себе в Ломницу. Возьмите ее с собой! Пусть там станет служанкой и пасет свиней. И чтоб в Загреб ни ногой! \1 делаю это только ради души моей покойницы!

– Эх, кум, кум! – начал было Арбанас.

– Вы согласны выполнить мою просьбу? – перебил его решительно ювелир.

– Да, согласен, согласен! – закивал головой Арбанас.

– Хорошо, спасибо! А с вами, мастер Андрия, я поговорю завтра перед судом. Теперь же прощайте! – закончил Крупич.

Гости разошлись, понурив головы, а Чоколин с лавочником отправились к Евице праздновать победу. Немного погодя в дом принесли бесчувственную Магду. Дора принялась ухаживать за ней. Наступила ночь. Кругом было тихо как в могиле, только из дома Крупича слышались причитания девушки:

– Матерь божия, и зачем, зачем я родилась на свет!

* * *

Близилась полночь. Площадь Св. Марка залита лунным светом. Нигде ни души, тишина. Внезапно из Шафраничевой лавки выскочил сгорбленный человек и зашагал через площадь, покачиваясь из стороны в сторону и что-то бормоча. Дойдя до середины площади, он вдруг увидел свою тень и остановился.

– Хо-хо! Это ты… ты… ты? – обратился он к своей тени. – Добрый вечер, дорогой мой alter ego.[65]второе я! (лат.) Что, веселый нынче был денек, не правда ли? Хе-хе, трудненький! Сегодня мы показали то… то… тому спесивому мастеру, кто настоящий человек! Но погоди, братец, это еще не все! Нет, нет, нет! Хе-хе, еще не все! Дора должна стать моей, да, моей! Мы поделим ее… я и господин Степко! Хи-хи-хи, Степко дьявольский бабник! Пусть снимает первый мед, а я уж остатки! Дора должна быть моей; не сказал ли я, что она пойдет за грош, а я уж остатки…

В это мгновение колокол на башне св. Марка глухо возвестил полночь.

– А ты чего, святой дылда, вмешиваешься в наши дела? – повернулся цирюльник к башне – Бим, бам, бом! Вот и вся твоя премудрость! Не зли меня, дылда, не зли, – и Чоколин погрозил колокольне кулаком, – не то… не то… мы можем и наплевать на твой крест. Так или иначе, – обратился он к своей тени, – мы должны убираться подобру-поздорову из Загреба, не то этот Радак… этот проклятый Радак… черт его принес! Придется, потому что мы… турки! Но тсс! Как бы не подслушал и не выдал нас святой Марк! Ха, ха, ха! – захохотал Грга во все горло. – Но покуда еще рано, еще рано! Дора будет мо…е…е…й, моей! Пусть остатки, да, остатки. Доб…рой ночи, братец! Доброй ночи! – поклонившись собственной тени, он поплелся в свою цирюльню.