Онлайн чтение книги Солнце полуночи. Новая эра
Глава десятая

Новообращенный член секты «Сжигатели денег» по кличке Мормон, с успехом заменявшей ему имя и фамилию, занимался своим любимым делом. Он смотрел, как горят бумажные деньги. На его глазах, сиявших веселым фанатическим блеском, скверна превращалась в дым.

Денег было немного – всего около трехсот купюр разного достоинства. Это означало, что сегодня он сам стал чуть свободнее, а кто-то другой, возможно, сохранил здоровье и жизнь, не говоря уже о бессмертной душе. Во всяком случае, прервалась цепочка грехов, совершаемых во имя обладания символами позорной и грязной власти. Кстати, некоторых догм Мормон не разделял. Например, он до сих пор не мог уяснить, как можно «погубить» душу, если она и впрямь бессмертна.

Он развел костер на заднем дворе заброшенной церкви, выстроенной на деньги еврея Гольдберга два века назад. Иногда здесь проходили собрания секты. Сейчас, в шесть часов утра, поблизости не было никого, кроме, может быть, парочки бездомных даунов. Забор был размалеван граффити. Судя по надписям и рисункам, развитие местных пачкунов застопорилось в анальной фазе. Над забором торчала голова каменного Петлюры.

Купола без крестов, разбитые витражи, вездесущий голубиный помет… Больной, гниющий мир. Болезнь была настолько запущена, что требовалось срочное хирургическое вмешательство. Мормон видел себя если не хирургом, то, во всяком случае, «медицинским братом», подающим инструменты.

Он сложил аккуратный штабель из деревянных обломков, присыпал сверху купюрами и поднес к ним конфискованную золотую зажигалку «данхилл»…

Деньги горели весело, с еле слышным потрескиванием. Легкий ветер разносил седой сморщенный пепел. Мормон бросил в огонь оставшиеся бумажки и смотрел, как разноцветные портреты на какие-то мгновения становятся прозрачными, будто озаряются внутренним светом, – но тут же чернеют, и на их месте расползается дыра, окаймленная бахромой из пепла. Если же горение начиналось по краям, то лица на портретах съеживались в кольце неумолимого огня и начинали беззвучно вопить. Это было забавно.

Мормон трудился добросовестно. Он испытывал такое чувство, словно удалял злокачественную опухоль, причем делал это сам, своими руками. Вместе с проклятыми бумажками сгорали еще не совершенные мерзости, запретные наслаждения, темные помыслы, непроросшие семена человеческого безумия и неукротимой алчности. Хорошее дело, славный костер!..

Устроив внеплановое аутодафе, Мормон несколько нарушил заведенный в секте порядок. Прежде всего, он сделал это без ведома и одобрения дьякона. Но уж очень он торопился избавить от дьявольского изобретения свою молодую жену, которая не имела решимости сопротивляться искушению. Он случайно обнаружил пачку банкнот, которую сердобольный папаша подбросил в ее сумочку, узнав, что его единственная дочь беременна. А та, конечно, не нашла в себе сил отказаться. Она, видите ли, беспокоилась о ребенке! Мормон еще не решил, глупость это или наглость, учитывая, что существовал Тот, который побеспокоится обо всех и обо всем. Впрочем, чего ожидать от дочери миддла, привыкшей к роскоши вроде теплой воды, микроволновой печи, биде и личного врача? Пастырь велел прощать, и Мормон простил ей. Но что касается денег, он остался неумолим.

Покончив с ними, он взял из тайника оружие, вышел в переулок, оседлал свой антикварный «харли» модели «фэтбой» и помчался в сторону Тротуара Нищих.

Теперь у него появилась новая проблема – где достать немного еды?

* * *

Спустя пару часов он вошел в квартиру, неся в руке пластиковый пакет с продуктами. Это были не очень качественные продукты. В них было мало витаминов, и они имели не слишком привлекательный вид, не говоря уже о свежести и запахе. Зато он добыл их честным трудом, не осквернив себя использованием проклятых бумажек. Кстати, изъятые по пути бумажки лежали в другом пакете – предназначенном для мусора.

Телевизор был включен. Передавали мыльную оперу. Ленивая сучка, конечно, уже дремала на диване. Мерцание экрана действовало на нее усыпляюще.

А возможно, это был голодный обморок.

Единственным ее достоинством была физическая верность. Муж уважал в ней эту добродетель. Она лежала на спине, и живот выпирал довольно сильно. Мормон наклонился и возложил на него свои руки. Это слегка напоминало прикосновение к баскетбольному мячу. Возникало искушение проверить его упругость.

Потом Мормон поцеловал живот через туго натянутую тонкую ткань женской рубашки. Молодого мужа переполняли любовь и жажда деятельности. Он любил еще не родившееся существо, которое (как он надеялся) будет жить в новом мире, очищенном от денег, спиртного, шлюх и прочей заразы.

Для этого нужно многое сделать, но и времени в его распоряжении было предостаточно. Тридцать-сорок лет активной жизни. Десять тысяч дней и ночей. Сто пятьдесят тысяч часов без учета сна – и примерно столько же сограждан, которых он «отрегулирует». Это было любимое словечко дьякона, которое Мормон перенял бессознательно. Кстати, для дьякона «урегулировать» драку в баре вовсе не обязательно означало помирить участников…

Женщина, лежавшая на диване, открыла глаза и неуверенно улыбнулась. Ей можно было дать от шестнадцати до тридцати пяти лет. У нее был голодный, затравленный взгляд. Она посмотрела на пакет с едой, который принес мужчина, со смесью жадности и отвращения. Ее подташнивало от голода, а другие желания были весьма противоречивыми.

Почувствовав его руки на своем животе, она испуганно сжалась. Ребенок вел себя сегодня что-то чересчур тихо. Еще не так давно он напоминал о себе довольно болезненными толчками. Когда это было? Ночью? Вчера? Позавчера?.. Она так и не сумела вспомнить. Не хотелось думать, будто ее «диета» может отразиться на его здоровье. Но эта полная неподвижность, этот странный холод… Несколько долгих секунд она пыталась уловить малейшее движение ВНУТРИ себя, испытывая нарастающий ужас…

В этот момент затрещал сотовый телефон. Мормон снял ладони с живота жены и поднес трубку к уху.

– Ты готов последовать за мной? – спросил голос, несомненно, принадлежавший дьякону.

Мормон чувствовал себя не вполне созревшим, чтобы в ответ на брошенный клич повторить отзыв имперских бойскаутов прошлого. Тем не менее это был шанс проявить себя. Настоящий шанс, которого он ждал так долго.

– В любую минуту, – ответил он, возбуждаясь.

– Тогда избавься от нее. Это обуза на твоем пути, – посоветовал голос, начисто лишенный эмоций.

– Она праведна, – осмелился заметить Мормон, испытывая кратковременный дискомфорт. Внутри него произошел конфликт между чувством любви к ближнему и высшим долгом. Долг победил.

– Значит, ей прямая дорога в Колонию. Согласен? – спросил голос и пропал, заставив Мормона размышлять над тем, почему, черт возьми, дьякон подвергает сомнению его преданность.

* * *

Многократное эхо опережало человека в черном плаще. Оно металось между каменными стенами, угасало в тупиках, проваливалось, затухая, в глубокие норы проходных дворов. В мертвой утренней тишине и дымке оно звучало загадочно и приглушенно, как биение огромного сердца. Его сопровождал гипнотический шелест, который навевал образ птицы, летящей сквозь молочно-белый туман на крыльях странной мечты. Но это был всего лишь повторяющийся стук каблуков и тихое шуршание водонепроницаемой ткани…

Глюк шел по середине дороги. Он не видел необходимости прижиматься к стенам, прятаться в тени, следовать извилистым руслам тротуаров. Перед ним катилась незримая и неслышная волна, вспугивавшая птиц и бродячих собак. Ему нравился человеческий город. Это было место, идеально подходившее для непрерывной войны каждого против всех остальных, войны, продолжавшейся с незапамятных времен. Она шла повсюду, в эту самую минуту – в подворотнях, черепах и постелях. Похоже, ненависть и убийства были для этой цивилизации необходимостью – в противном случае она задохнулась бы от перенаселения.

Фонарные столбы, мокрые от прошедшего ночью дождя, напоминали охотнику виселицы, приготовленные для казней. Вдаль уходила их бесконечная вереница, и это обнадеживало. Там и тут в изобилии были разбросаны орудия пыток. Одно из них – крестообразное – даже приобрело статус универсального символа. Точно такой символ, уменьшенный в десятки раз, болтался на груди у дьякона…

Также не было недостатка в самых утонченных инструментах насилия, большинство из которых сейчас бездействовало.

Но глюк знал, как разбудить их.

* * *

В то утро безногий калека закончил расписывать восточную стену церковного подвала. Стена представляла собой выход скальной породы, и было ясно, что она простоит незыблемо еще тысячи лет, когда наверху останутся одни развалины…

Свеча догорала, сквозь отверстия в фундаменте просачивался серенький свет, и калека окинул взглядом свою работу.

Сцены войны. Лики ужаса и смерти. Лица, перекошенные в последнем крике. Лица, утратившие все человеческое. Примитивные фигурки солдат. Танки, состоящие из одних углов. Черно-серый авангард. Сумеречное искусство. Купол, опрокинутый во мрак приближающегося безумия. Личная, тайная церковь подземелья. Сажа перегоревшего кошмара. Наскальные рисунки двадцать первого века…

На той войне он потерял способность видеть мир в цвете. Вряд ли архиерей одобрил бы ТАКУЮ роспись. Подвал находился под колокольней. Вход на лестницу был заложен. Сюда никто никогда не спускался. Церковники не знали о его художествах…

Безногий не испытывал удовлетворения, лишь незначительное облегчение. Он выпустил наружу демонов, пожирающих душу. Он заколдовал их, припечатал углем к известке. Теперь они могли сколько угодно кривляться здесь, на шероховатой поверхности; зато лекарство казалось простым и доступным – надо было только закрыть глаза…

Безногий взобрался на свою тележку и покатил к пролому в кирпичной стене, отталкиваясь колодками от каменного пола и ловко лавируя между грудами строительного мусора. Он ощущал прилив сил, что случалось с ним нечасто. Никто не завывал от голода внутри его черепа; никто не пытал бессонницей мозг в поисках еще здоровых клеток. И даже боль в желудке этой ночью была вполне терпимой и позволяла калеке разогнуться.

Для бездомного хороший сезон – теплый сезон. Сейчас, в шесть часов утра, воздух был тяжелым и влажным, как разбавленная кровь… Художник выкатился с церковного двора и отыскал себе сухое место на тротуаре. Неплохо было бы поесть, а то желудок переваривал собственные стенки. Калека предчувствовал, какой станет боль к полудню. День превратится в кошмар.

Нищий загадал: если утро будет солнечным, ему повезет сегодня. Спустя десять минут солнце позолотило полумесяцы на мечети, выстроенной напротив. Раздался протяжный крик муэдзина. Тогда безногий попросил, чтобы черти занесли на эту улицу случайного прохожего, а уж он-то сумеет разжалобить даже каменное сердце… Он сидел, представляя себе ласкающий уши звук: звон монеты, брошенной на мостовую, а еще лучше – шелест купюры, порхающей, словно осенний лист.

Черти услышали его просьбу.

* * *

– Эй! – сказал хорошо одетый седой человек, в котором нищий узнал дьякона Самсона, служившего в той же церкви. – Ты видел сопляка на мотоцикле?

Калека решил, что не будет большого греха, если он заработает себе на завтрак.

– Этот гаденыш только что был здесь. Теперь мне нечего жрать. Дерьмо, а не человек. Забрал у меня кусок хлеба…

Безногий запнулся. Дьякон остановился прямо перед ним. Нищий увидел заостренные носки кожаных сапог, черные брюки, полы блестящего плаща. Цвет лица и волос резко контрастировал с мрачным нарядом. Это было совсем не то лицо, которое нищий хотел бы видеть, причащаясь перед смертью.

– Что с твоими ногами? – спросил Могила, впервые заинтересовавшись калекой.

– Гниют под Херсоном.

– Джихад?

Калека молча кивнул. Он не любил вспоминать. Это могло разбудить демонов. Не все остались там, на стене подвала, – он знал это точно. Некоторые из них свили себе гнездышки в более податливом веществе.

– Я хочу, чтобы ты рассказал мне об этом, – настаивал дьякон, словно позабыв о сострадании.

– Мои мозги сгнили там же, где и ноги.

– Я освежу твою память, художник, – сказал дьякон с сарказмом.

Калека почувствовал необъяснимое, мучительное неудобство, словно внутри него распускались колючие цветы.

– В тридцать шестом… – начал он.

– Вот-вот, – перебил его дьякон. – С этого места помедленнее и поподробнее.

* * *

Они мирно беседовали в течение нескольких минут. Нищий, которому еще недавно казалось, что он не произнесет ни слова (в конце концов, он же не враг самому себе!), рассказал все как на исповеди. Лишь немного позже до него дошло, что в каком-то смысле так оно и было.

Гипнозом тут и не пахло. Просто он вдруг почувствовал степень опасности. Сработал голый инстинкт. Его внутренний прибор, предупреждающий об угрозе, зашкалил. Он понял: в любом случае будет плохо, но если он расскажет то, что хотел услышать дьякон (какой там к дьяволу «дьякон»!), то, может быть, удастся избежать самого худшего. Безногий, голодный, больной раком желудка нищий внезапно обнаружил, что САМОЕ ХУДШЕЕ существует и находится в двух шагах от него. Он понял еще кое-что: ему хочется снова и снова совершать свой ежедневный скорбный путь между церковным подвалом и папертью, отталкиваясь колодками от выщербленного асфальта, мерзнуть, голодать, испытывать нестерпимые фантомные боли в отрезанных ногах, но иногда видеть солнце, небо и продолжать работу над росписью личного подземелья. Он должен был закончить северную стену. Заключить демонов в замкнутый круг, прежде чем душа отправится в последнее странствие… Он открыл в себе чудовищную сентиментальность – забытую, слежавшуюся, бессмысленную вещь из мира благополучной старости, словно тряпье, зарытое в землю. И вот появился человек в черном плаще – и вытащил все это на поверхность…

Прошлое смердело сильнее, чем гниющие конечности.

* * *

Когда нищий закончил, дьякон вернулся к тому, с чего начал:

– Так ты хочешь жрать?

– Да. Пожрать. Это было бы неплохо. Совсем неплохо. Я не ел уже больше суток…

Безногий с надеждой протянул сложенную лодочкой левую руку, готовый отдернуть ее в любой момент. ЭТОТ дьякон был непредсказуем.

– Хорошо, – сказал человек в черном плаще. – Сегодня же будешь там, где еды всегда вдоволь… Несчастный праведник, – добавил он внезапно, наклонившись совсем низко.

Нищему стало страшно. Он привык ко всему, кроме абсурдных вещей, к которым невозможно привыкнуть по определению. Дьякон Могила, обсуждающий с ним его праведность, безусловно, был частью абсурдной реальности.

Нищий посмотрел на свои пальцы. Они были черны от угольной пыли. Страшные кисти. Обугленные.

– Я обречен на праведность, – горько произнес калека, вытаскивая на всякий случай из кармана опасную бритву. (Он думал, что вытащил ее незаметно.)

Это была хорошо отточенная бритва из легированной стали – может быть, единственный стоящий предмет, принадлежавший безногому. Тело плохо его слушалось – вероятно, мышцы застыли от холода и неподвижности. Он не хотел признаться себе в том, что существовала еще одна причина оцепенения.

– Нет, – проговорил дьякон. – Ты истинный праведник, потому что борешься с демонами, осаждающими твою душу. Ты заслуживаешь «переселения».

Нищий прошептал какую-то фразу – так тихо, что сам себя не слышал. Он уже никому не верил. Но дьякон УСЛЫШАЛ.

– Все – даром. Или ты думал, что ЭТО можно купить? – сказал дьякон и с молниеносной быстротой перехватил правую руку калеки, в которой тот держал бритву, на полпути к своему горлу.

У нищего были очень сильные руки. В течение одиннадцати лет они выполняли работу, предназначенную природой для ног. Но это ему нисколько не помогло.

Затрещали кости. Нищий заорал. Боль взорвала конечность изнутри. Кисть безвольно повисла; бритва выпала прямо в подставленную руку дьякона. На трех пальцах из пяти не было ногтей. Рубиновые запонки блеснули, как кровавые зрачки…

Могила наступил на сломанную кисть, распластавшуюся, будто раздавленный краб.

– Глупец! – сказал он с презрением. – Я хочу освободить тебя. Я дам тебе то, о чем ты не смел и мечтать. Я избавлю тебя от боли. Я подарю тебе жизнь вечную. Почему ты сопротивляешься? Почему ВЫ ВСЕ сопротивляетесь?!..

Лицо, высеченное из пористого мела, приблизилось вплотную; дьякон уставился на калеку так, будто тот был куском дерева. Его взгляд ничего не выражал. Нищий напрасно открыл рот. Ему было нечего сказать. Впрочем, дьякон уже услышал то, что хотел.

В миг интуитивного озарения нищему стало окончательно ясно, что перед ним вовсе не Самсон Могила, распевающий гимны в церкви по воскресеньям.

* * *

День был солнечным, и ему действительно повезло. Преодолев кошмар, он отправился в Колонию, где не было гнетущих воспоминаний, демонов, нищеты, ощущения собственного бессилия и ущербности.

Там не было даже церкви.