Онлайн чтение книги Солнце полуночи. Новая эра
Глава четырнадцатая

Инспектор тюрем Леонид Резник шел по специально открытому для него коридору, сопровождаемый понижающимся свистом вертолетных турбин. Он слегка завидовал своему пилоту, которому предстояло прохлаждаться ближайшие пару часов в гостиничном номере с кондиционером. Может быть, Резник совершил ошибку лет пятнадцать тому назад? Впрочем, с его гипертонией, язвой и нефритом он еще неплохо устроился. Следующая медкомиссия могла стать для него последней на государственной службе.

Блокадные излучатели были отключены на сорок секунд. Резник знал, что случится с ним, если он по какой-либо причине задержится. Или окажется за пределами коридора. Например, оступится и подвернет ногу (после двухчасового пребывания в тесной кабине вертолета ноги затекли). Случится очень нехорошая и непоправимая штука. То, в сравнении с чем запущенная неизлечимая шизофрения покажется легким головокружением.

По долгу службы инспектору приходилось видеть тех, чье сознание подверглось дезинтеграции. У него не было иллюзий насчет собственной ценности – он знал о так называемых «запланированных потерях». Поэтому он ступал крайне осторожно. Неприятный холодок в желудке мешал ему насладиться пейзажем.

Вокруг не было стен, укреплений, заграждений, вышек, бронированных ворот. Вообще никаких пережитков варварства. Был только голый склон холма с зеленеющей травкой и благоухающими цветочками. Простор и свежесть. Внизу, в громадной естественной чаше, лежала Озоновая Дыра. Затянутый утренней дымкой рудник выглядел куда привлекательнее, чем это было на самом деле. Кто-кто, а инспектор мог судить о таких вещах. Ему предстояла деликатная, неприятная и довольно вредная для здоровья работа.

Резник получил повышение недавно и еще не успел вкусить расслабляющего коктейля из привилегий. Он не сохранил ни идеалов, ни наивности, растеряв их где-то по пути. Возможно, поэтому послали его, а не кого-нибудь помоложе и поглупее. Лично ему полученное задание не нравилось еще по десятку причин. Он предпочел бы перелопатить груду бумаг и файлов у себя в кабинете. Он вообще крайне редко видел людей, о которых неусыпно «заботился». И слава Богу! Его клиенты были не из тех, с кем приятно провести вечер за бутылкой вина. Особенно сегодняшний клиент…

Прошло сорок секунд, и Резник облегченно перевел дух.

Внизу его ждал «джип» с двумя охранниками. У парней были плохие зубы, дряблая кожа и не слишком густые шевелюры. Именно то, что инспектор и ожидал увидеть. Парни не отличались приветливостью, и он мог их понять. Место вроде рудника курортом не назовешь. Перевод им не светил и через тысячу лет.

– К директору, – приказал Резник, усаживаясь рядом с водителем. Он предпочел бы обойтись без формальностей, но чиновники такого ранга, как директор, обычно весьма педантичны и ревностно относятся к малейшим нарушениям субординации. Резник догадывался, что ожидает его в ближайшие полчаса – и это несмотря на подтвержденный приказ, поступивший по каналам правительственной связи за сутки до прибытия инспектора.

Опасения подтвердились. Скучающий директор немедленно принял его у себя в кабинете. Кабинет был обставлен крайне скудно: стол без единой бумаги, лампа с металлическим абажуром, от которого исходил ощутимый жар, компьютер, заменяющий шкаф с делами и картотекой, ржавые наручники на голой крашеной стене. Резник долго не мог решить, являются ли браслеты настоящими или же это произведение искусства, шедевр натурализма, положение которого на стене строго выверено с целью достижения максимального эстетического эффекта.

Потом он разглядел узкую табличку, стоявшую на краю стола. На табличке было написано: «И не раскаялись они в убийствах своих, ни в чародействах своих, ни в блудодеянии своем, ни в воровстве своем». Резник прочел это, когда наклонился над столом, чтобы взять предложенную директором сигару. Он решил, что хозяин кабинета – зануда, каких мало. Ему не следовало бы курить, но он не устоял перед искушением. Последний раз он держал во рту сигару лет десять назад.

– Из конфискованного, – ухмыльнулся директор, неправильно истолковав возникшую паузу. – Вы не представляете, сколько гадости поступает сюда контрабандой. К счастью, мои люди…

– Ну, это далеко не гадость, – заметил Резник, перекатывая сигару в пальцах. Удовольствие было почти чувственным.

– Отделяем зерна от плевел. – Директор лучезарно улыбнулся, рапортуя о своих успехах. Эффект этой улыбки слегка ослабляли коричневые пеньки, оставшиеся от зубов. Резник разглядывал их и думал: «Он переигрывает. С чего бы это?».

У директора было круглое розовое лицо, слишком добродушное для его должности, и внушительное брюшко. Казалось, он весь составлен из различных по размеру бильярдных шаров. По его щекам катились капли пота. Он был похож на поросенка, назначенного руководить мясокомбинатом, а лучшего руководителя трудно себе вообразить. Отделять зерна от плевел действительно было чрезвычайно важно. Резник понимал, что в Озоновой Дыре с этим вряд ли возникают трудности.

– Я хотел бы поскорее сделать то, за чем прилетел, – сказал инспектор, чтобы избежать обстоятельной и абстрактной беседы на тему вины и искупления. – Блоки «Б» и «Д», выборочный контроль. Мне понадобятся данные о смертности за минувший год.

– Нет проблем! – весело согласился толстячок после небольшой паузы, и Резник понял, почему директор продержался на своем посту так долго и что сейчас с директором не все в порядке.

Никаких внешних признаков манипулирования не было. Но Резник отшлифовал интуицию за годы ползания по коридорам власти до алмазного блеска. Интуиция являлась его единственным оружием и защитой. В данный момент он даже не знал, за что зацепилась эта самая интуиция. Может быть, директор оказался слишком дружелюбным? Или дело было в сигаре? О чем сигнализировала предложенная сигара?

Инспектор решил, что поищет ответы на все вопросы потом, однако «потом» для него так и не наступило.

…После этого не было ничего, заслуживающего внимания. Резник наспех проглотил безвкусный обед в обществе толстяка и четверых начальников блоков, что вызвало очередной протест со стороны его язвы. Беседа текла вяло; в присутствии столичного чинуши местные держались замкнуто и настороженно.

* * *

Хасан, он же номер шестьсот шестьдесят шестой, проснулся с необычным предчувствием. Серый эмоциональный фон был нарушен – будто красное пятнышко неожиданно возникло на черно-белой фотографии. Через секунду он вспомнил: сегодня – его последний день.

И все же он прекрасно выспался. Неплохо для того, кто приготовился умереть. Сны были нейтральными. Мозгокрут оставил его в покое – должно быть, Хасан уже считался отработанным материалом. С ним все было ясно – а разве он не стремился подсознательно к этой ясности?

Оказавшись здесь, он не мог решить, повезло ли ему с номером или нет. Все зависело от того, кто из двух гроссмейстеров принял над ним руководство. Во всяком случае, в него закралось подозрение, что это просто дурацкая шутка тюремного регистратора, начитавшегося мелодраматических историй, которые Хасан относил к древним аналогам бульварной литературы. Очень скоро подобные частности перестали иметь какое-либо значение.

…Предчувствие так и не превратилось в ожидание. В его положении «надежда» была равносильна самоистязанию с переходом в суицидальный синдром. Хасан схлопотал огромный срок. Два пожизненных за убийство, терроризм, измену, организацию антиправительственного заговора и еще довески по десятку статей за менее впечатляющие грешки. Амнистии и сокращения срока заключения были придуманы не для таких, как он. Порой он терялся в догадках, почему его не убрали еще до суда. Да и здесь он мог умереть в любой момент. Поводов и способов было предостаточно. Поэтому его «хорошее поведение» тоже не имело значения, но смысл вести себя хорошо был. Почти всегда Хасан вел себя хорошо – оказалось, что так гораздо удобнее и полезнее для здоровья.

Но со здоровьем неизбежно возникли проблемы. Номер шестьсот шестьдесят шестой знал, что не протянет и десятой части срока, на который рассчитывал первоначально. Когда симптомы проявились со всей очевидностью, он сам поставил себе диагноз – лейкемия.

Грех было жаловаться; многие, даже более молодые и сильные, загибались раньше. Какие-нибудь три года в Озоновой Дыре можно считать отсрочкой смертной казни, которая формально была давно отменена. Отсюда не сбегал никто и никогда – не те физические кондиции, не говоря уже о локальной Блокаде. На этот счет не существовало даже лагерных мифов, которые обычно сочиняют одни глупцы, чтобы другие могли утешаться и предаваться бесплодным фантазиям.

Шестьсот шестьдесят шестой не был глупцом. Он заранее знал, где и как покончит с собой, пока на это простое действие еще хватит сил. Выбранное им место находилось в заброшенном забое, расположенном на четырехсотметровой глубине. Лежать там – значит устроиться в высшей степени спокойно. Хасан позаботился обо всем. Никто не потревожит его кости… если, конечно, труп не будет найден и сожжен в уютном тюремном крематории.

В любом случае память и посмертная слава ему обеспечены. Толстозадые лицемеры из правительства уже пополняли дырявый бюджет за его счет. Он знал, что двойник «супертеррориста», «убийцы века» давно торчит в столичном музее восковых фигур, принося небольшой, но стабильный доход. Интересно, во что его одели эти придурки? Он любил черное и белое. Никаких полутонов… Итак, он со всем покончит сегодня. Завтра он уже будет слишком слаб.

До подъема оставалась примерно пара минут. Номер шестьсот шестьдесят шестой совершил туалет в полной темноте. Его движения были замедленными, но доведенными до автоматизма. За тысячу суток он изучил каждый квадратный сантиметр камеры. Стены были покрыты надписями и рисунками. Хасан презирал такие формы самоутверждения и развлечения. Он сидел в одиночке, и это казалось ему по-настоящему положительным моментом. Общество какого-нибудь идиота могло сделать отсидку невыносимой. Даже собственной глупости иногда достаточно, чтобы сойти с ума. Хасану вполне хватало неизбежных контактов с «коллегами» во время переклички и работы в руднике. Когда-то он умел оказывать влияние – особенно на молодых, – но все это в прошлом. Те, которые его сажали, были людьми инертными, осторожными и добросовестными.

Прогудела сирена подъема – задолго до Судного дня. Вспышка мощного светильника могла бритвой полоснуть по глазам, но Хасан вовремя опустил веки. Зрачок телекамеры нашел его стоящим лицом к двери. Он вложил руки в специальые пазы. Ему не пришлось ждать долго.

Вскоре он услышал, как щелкнули браслеты на запястьях – еще одна дурацкая мера предосторожности. Лязгнули автоматические замки; номер шестьсот шестьдесят шестой сделал два шага вперед и оказался на зарешеченном балконе. Прямо под ним был глубокий прдолговатый колодец, в стенах которого на нескольких ярусах располагались камеры. Хасану они напоминали каюты на гигантском корабле отверженных, неподвижном в пространстве, но непрерывно падающем в бездонную яму времени.

Номер шестьсот шестьдесят шестой относился к категории особо опасных. Это означало спецрежим, спецмаршрут, спецработы. В таких условиях поневоле станешь фаталистом. Хасан не предполагал, что судьба еще раз сыграет с ним в азартную игру. Он был битой картой и не искал оправданий этому факту. В свое время его камеру поочередно посетили православный священник и мулла (раввина прислать не рискнули). Они показались ему коммивояжерами, пытавшимися продать прошлогодний снег. Он терпеливо выслушал каждого, но в ответ не произнес ни слова. Они ничего не могли ему предложить. Больше они не возвращались.

Сегодня спецрежим был нарушен – впервые за три года. В пищевом блоке Хасана накормили лучше, чем обычно. Номер шестьсот шестьдесят шестой всегда ел в одиночестве. При желании это можно было счесть привилегией, а узкую клетку с металлическим столом – отдельным кабинетом в диетической забегаловке. После кормежки его не отправили на работу, а вернули в камеру.

Хасан не задавал бессмысленных вопросов. Он пытался получить удовлетворение от каждой оставшейся секунды жизни. Он перебирал все удовольствия, какие только мог вообразить, и не находил того, ради чего стоило бы жить. Таким образом, у него появился шанс зацепиться за настоящее. Время таяло катастрофически…

Через полчаса наконец появился тот, кто мог предложить стоящий товар.

* * *

Человек, торговавший последними искушениями, был типичным чиновником – бледным, трусливым, исполнительным, близоруким, наверняка обремененным больной уродливой женой и ребенком-подростком, об уличных шалостях которого он еще не подозревает. Впереди его ожидали сплошные разочарования. Но хуже всего, с точки зрения Хасана, было то, что посетитель оказался евреем. Мельчает контора, подумал номер шестьсот шестьдесят шестой, прежде чем открыл рот.

– Поцелуй меня в задницу, грязный еврей! – сказал Хасан и даже произвел телодвижение, будто собирался обнажить упомянутую часть тела.

Ему окончательно испортили последний день. Он ненавидел евреев. По его мнению, те были виноваты во многих бедах, если не во всех. Они проводили коммунистические эксперименты, изобрели атомную бомбу, прибрали к рукам целые отрасли, а затем развалили их, они перекроили мир, вывели на орбиту «Абраксасы», высосали арабскую нефть. Незадолго до начала Джихада они впервые получили реальную власть и в этой стране – и что они с нею сделали?

Арийцы понимали степень опасности и действовали соответственно. Христиане нового времени оказались тупыми и мягкотелыми импотентами, и за дело взялись мусульмане. Но и это тоже, вероятно, было частью изощренного и циничного еврейского заговора. Цель? Окончательно обескровить противника.

Неужели все началось более двух тысяч лет назад с казни одного-единственного идеологического террориста? Хасан был уверен в этом. Еще он был уверен, что, когда ближайшая цель будет достигнута, евреи не успокоятся, пока не захватят всю планету. Но что они предпримут потом?

Он сплюнул инспектору под ноги. Слюны почти не было. После этого Резник мягко отстранил охранника, приготовившегося выбить заключенному оставшиеся зубы.

– Подождите снаружи, – приказал безукоризненно вежливый и сдержанный еврей. – Я хочу побеседовать с ним наедине.

– Будьте осторожны, господин инспектор, – буркнул охранник таким тоном, каким, наверное, советовал своей дочери не давать себя лапать в начальной школе.

– Я всегда осторожен, – бледно улыбнулся Резник, и Хасан понял, что тот далеко не дурак. Инспектору ничего не грозило. Даже в сравнении с больным евреем номер шестьсот шестьдесят шестой был развалиной.

– Ребята, у вас проблемы, – сказал Хасан, когда рожа охранника исчезла за дверью. Это был не вопрос, а утверждение. За последние три года он не слышал ничего более приятного, если не считать зачитанного на суде списка его преступлений против Коалиции.

– Можно сказать и так. – Резник не выглядел оскорбленным. Озабоченным – да, но на антисемитизм заключенного ему явно было наплевать.

– Я болен, – заявил Хасан, чтобы еврей побыстрее убрался. Скрывать это было бессмысленно. Он знал, что в случае чего врачи вывернут его наизнанку. – Скоро сдохну. Раньше тебя. А жаль.

– Я знаю. Как насчет трехмесячного контракта? По истечении этого срока вам будет предоставлено…

«Да, хмырек, – думал номер шестьсот шестьдесят шестой, пока инспектор перечислял блага, которые свалятся на голову Хасана, если они договорятся. – Вот это и есть твой потолок. Предел желаний. Разве может быть что-нибудь почетнее, чем сдохнуть в палате люкс в окружении невинных баранов вроде тебя, одетых в белые халаты, будто ангелочки с подрезанными крылышками? Знаешь, еврей, лично я мечтаю об этом ежедневно…»

– Никаких больниц, – сказал он вслух, когда ему надоело. – Мои условия…

Номер шестьсот шестьдесят шестой откровенно развлекался после длительного пребывания в прострации. Инспектор мог смело обещать ему хоть луну в награду. Гарантий все равно не было. Никаких. И скорее всего не будет.

Но Хасан хотел почувствовать, насколько далеко они готовы пойти. Он догадывался, что дело нечисто. Впрочем, чистое ему не предложат. Если его хотели подставить, то, видимо, не учли, что имеют дело с конченым человеком. Если же нет, то давайте назовем их «проблему» своим именем. Тут пахло переворотом.

Инспектор Резник не стал спорить. Он просто смотрел на Хасана воспаленными от недосыпания близорукими глазами. В его взгляде были вызывающие доверие цинизм и усталость. Потом он кивнул и вынул из папки чистые бланки.

«Теряю время», – думал Хасан, пока продолжался весь этот безнадежно устаревший бумажный фарс, хотя процедура заняла не больше десяти минут. Шестеренки бюрократической машины со скрипом провернулись. В результате статус заключенного номер шестьсот шестьдесят шесть радикально изменился.

Вообще-то он согласился бы на предложение властей без всяких условий. Он хотел увидеть человека, заварившего ТАКУЮ кашу. А если позволит здоровье, то и помочь ему довести дело до конца. Возможно, речь шла вовсе не о человеке. Возможно, кое-что изменилось на уровне Орбитального Контроля.

Но Хасан напрасно беспокоился о никудышном здоровье. Искажение началось сразу же после того, как он оставил на бумаге отпечаток своего левого мизинца.

* * *

Хасан был в шоке всего несколько секунд. Обычно самые простые вещи – одновременно и самые убедительные. Он почувствовал, что рот снова полон зубов. Языку стало тесно. Исчез розоватый туман. До этого Хасан будто смотрел на мир через раствор крови. Вместо набитого ватой манекена появилось тело, которое можно было контролировать, а это уже кое-что.

Изменились ракурс и перспектива. Он стал лучше слышать, оживилось обоняние. Черт, он уже начал забывать, что мир довольно шумное, разноцветное и ароматное место. Даже если это место представляет собой одиночную камеру в самой прочной тюрьме на свете.

Значит, жизнь взаймы? Сколько это стоит? Такую сделку он заключил впервые. Он еще не знал, кто является его благодетелем, но догадывался, что отработать должок придется. А если это интриги Мозгокрута? Тот ничего не дает даром…

Он посмотрел на идиота, зашевелившегося на полу. Внешне «рокировка» произошла совершенно незаметно. Телекамера зафиксировала только внезапный обморок заключенного. Сознание Резника было разделено так, что, с одной стороны, Хасан получил всю необходимую информацию, а с другой – номер шестьсот шестьдесят шестой мог просуществовать еще некоторое время в состоянии овоща. Такой расклад вполне устраивал заключенного. БЫВШЕГО заключенного!.. У него на глазах его прежнее тело помочилось под себя. Огромное пятно расплылось на тюремной робе. Запахло мочой, и Хасан не отказал себе в удовольствии пнуть ногой мешок с костями, который бессмысленно таращил глаза и улыбался.

Хасан не пытался разобраться в мотивах. Ненависть к своей слабой, отмирающей оболочке – это совсем не то, что ненависть к самому себе. Тут был некий элемент очищения, освобождения, компенсация ущербности, не говоря уже о физическом превосходстве… Он пинал бедного идиота до тех пор, пока у того не начали лопаться розовые пузыри на губах. После этого Хасан спокойно собрал бумаги и сложил их в кейс, зная, что его срыв не остался незамеченным. Диагноз «нервное истощение» его вполне устраивал. И неизбежное взыскание тоже. Он нуждался в отпуске и свободном времени. Впрочем, его время уже ему не принадлежало.

Перед отлетом Хасан зашел в туалет для персонала и убедился в отсутствии средств наблюдения. Он остановился перед зеркалом, висевшим над умывальником, и некоторое время внимательно разглядывал отразившееся в нем одутловатое лицо. В каком-то смысле он видел его в первый раз – в таком ракурсе.

Мешки под глазами. Синеватые веки. Залысины. Уши с большими мочками. Толстые бледные губы. Плохо выбритые щеки. Управление мускулами жирноватой физиономии требовало определенного навыка…

Давали знать о себе боль в желудке и радикулит. Бывший номер шестьсот шестьдесят шестой обнаружил, что инспектор носит ортопедическую обувь. Придется привыкнуть к близорукости, но очки необходимо заменить на контактные линзы. Зато ногти целы. Вспомнив кое о чем, Хасан расстегнул брюки и посмотрел вниз. Вздохнул с облегчением. Инспектор не был обрезан, а на все остальное – чрезмерный животик, прогрессирующее облысение, плохие зубы и даже язву – Хасану было плевать. В сравнении с загибающимся от лейкемии заключенным он чувствовал себя живчиком, только что вернувшимся с курорта, который расположен где-то в окрестностях рая.

Он порылся в карманах мешковатого костюма. Достал бумажник и пересчитал деньги. Затем изучил голографические карточки жены и детей – девочки лет четырнадцати и мальчика лет восьми. Особое удовольствие доставило ему наличие членского билета «Объединенного союза национальных меньшинств» с номером из первой сотни. Это давало некоторые дополнительные возможности. Не то чтобы большие, но Хасан умел извлекать максимальную пользу из минимальных шансов.

Веселый толстяк директор лично явился проводить его. С результатами видеомониторинга он уже наверняка ознакомился. Теперь в его улыбке можно было прочесть превосходство, словно в рукаве был припрятан старший козырь. «Дыра – это вещь в себе. Не суйся сюда больше, чистоплюй!» – сообщала улыбка директора, приклеенная к лоснящейся физиономии.

– Не договорились? – спросил он с фальшивым участием.

– Нет.

– Он безнадежен. Я предупреждал. Его не казнили только потому, что надеялись проследить связи.

(Насчет «связей» директор, конечно, пошутил. Люди из охранки сумели бы разговорить даже немого.)

– Допросы с пристрастием? Вы не перестарались?

Толстяк сделал большие глаза. В качестве ответов на бестактные вопросы вполне годились приемы, заимствованные из фарса.

– Перестарались, – констатировал Хасан не без удовольствия. – Он почти труп. Отправьте его в крематорий.

Директор бросил взгляд в небо, словно надеялся прочесть там конкретное предписание для каждого из своих подопечных. Или подтверждение полученного устного приказа. В потоках воздуха от винтов вертолета его вьющиеся волосы встали дыбом, образуя вокруг головы подобие трепещущего нимба.

– Можно один вопрос, господин инспектор?

– Даже два.

– Зачем вы его били?

– Он вывел меня из себя.

– Нервишки шалят?

– Немного… Ему это уже не повредит.

– Кто знает! У него что-то с мозгом. Резкое снижение активности коры… Как вы понимаете, я буду вынужден…

– Господин директор! Я нахожу итоги проверки исчерпывающими. Завтра же предоставлю шефу рапорт. Без замечаний. Вы прекрасно поработали. Поздравляю. Главное – соответствие духу, а не букве, не так ли?

Примитивный ход, но конечный результат не важен. Толстяк слишком опытен и осторожен. Хасан знал, что тот будет выжидать. Неделю, две, три – сколько потребуется, чтобы обезопасить себя. Надо успеть… Только время имело значение. Он прочувствовал это за последние месяцы, когда заживо гнил в камере. Но теперь, кроме времени, появилась еще одна значимая вещь – Терминал.

Кое-что осталось за гранью восприятия. Например, Хасан не осознавал того, что стал фетишистом. И даже хуже – он стал «ведомым» человеком.

На прощание директор еще раз угостил его сигарой.