Онлайн чтение книги Созерцатель скал
Часть первая

I. География над морской пучиной

– У нас искони так заведено, его зовут не озером, а морем, – строго поправил англичанина старик пассажир, неодобрительно глядя на его заграничную шляпу-шлем. «Куда едешь?» – говорят. – «За море». – «Откуда приехал?» – «Из-за моря». – Улица в Иркутске, которая ведет на дорогу к Байкалу, так и называется «Заморская».

– Что же это – особое почтение какое-то? – презрительно выпячивая губы, спросил мистер Таймхикс.

– Совершенно верно, – подхватил услышавший их разговор молодой профессор. – Взгляните, – указал он в окно каюты на открывавшуюся безбрежную водную даль. – Разве это не море?

– Святое море, – добавил наставительно старик.

Мистер Таймхикс недоумевающе пожал плечами:

– Значит, что-то особенное, как все у русских.

Профессор улыбнулся.

– Это море – грозное, внушающее прибрежным жителям суеверный, почти необъяснимый страх. Благополучная переправа через него на парусном судне считается счастьем. Вы знаете, раньше матросы перед переездом ставили пассажирам определенные условия: не называть Байкала озером, не отзываться о нем во время переправы бранными словами, не плевать в него и так далее. И теперь хоть не ставят никаких условий, но очень не любят, когда этого не соблюдают. Видели, какая вчера сцена вышла из-за моей собаки, – он ласково потрепал огромного, косматого черного сенбернара, который положил свою громадную голову на колени хозяина и, добродушно высунув красный язык, глядел на пассажиров умными карими глазами. – Все из-за клички его «Байкал»...

Услыхав свое имя, пес сейчас же взглянул на хозяина, проделав приветственную сигнализацию хвостом.

– Вы не думайте... Ваша собака нам даром не пройдет, – нахмурился старик. – Вот помяните мое слово.

Профессор улыбнулся. Вчера при посадке как раз этот длинноусый старик и заварил всю кашу. Заклиная капитана не брать с собой собаку с такой кличкой, предсказывая, что она принесет им несчастье, он так кричал и бранился, что, возбужденные им, начали ворчать и матросы, и профессор не без труда мог водворить на судно своего четвероногого любимца.

– Это здесь почти обычное явление. Напуганные Байкалом жители всякому путешественнику пророчат катастрофу. При переправе создается какая-то тревожная, нервная атмосфера нависшего несчастья. Таинственный Байкал может послать это несчастье, а может и не послать...

– Суеверие?

– Да. Но даже тот, кто переправится благополучно, навсегда уносит от Байкала, благодаря этому, впечатление какой-то смутной тревоги. Вы посмотрите, какой суровый, величественный вид! Раз увидав, вы никогда не забудете.

Мистер Таймхикс глянул в окно, потом долго смотрел в бинокль. Затем, докурив сигару, он машинально бросил окурок в байкальские волны и плюнул вслед.

Старик подпрыгнул от негодования. Профессор поглядел на него и улыбнулся. Он был еще совсем молодой, и от этой улыбки лицо его приняло какое-то задорное, мальчишеское выражение.

Старик не выдержал насмешливого взгляда, рассерженно поднялся и вышел.

– Не удивительно, что Байкал породил много романтических легенд и поверий, – улыбаясь, говорил англичанину профессор. – Но далеко не все в них продукт фантазии. И в нем самом, я сказал бы, много дикой романтической поэзии. Его огромность, трудность переправы... До недавнего времени существовало убеждение, что глубины его даже не измеримы.

– Он, кажется, очень велик, – согласился англичанин и заглянул в свой справочник.

– Длина около семисот километров и ширина от двадцати девяти до семидесяти, – ответил профессор. – Это глубочайший в мире пресноводный бассейн с общей поверхностью 34 000 квадратных километров, то есть более всей Московской губернии[1]Современные более точные данные о Байкале таковы: длина его 636 км, наибольшая ширина – 79,4 км, наименьшая – 25 км. Площадь озера 31 500 кв. км, то есть Байкал по площади, приблизительно равен таким государствам, как Бельгия или Голландия. Глубина Байкала достигает 1741 м. Средний уровень поверхности воды озера находится на абсолютной высоте – 457,8 м, наиболее глубокие части дна ниже уровня океана почти на 1300 м.. Лежит он среди горных хребтов, на высоте приблизительно пятисот метров над уровнем моря. В него падают с гор со страшной быстротой больше трехсот рек и ручьев, вытекает только одна река Ангара, русло которой ниже уровня Байкала. На все шестьдесят пять километров расстояния от истока до Иркутска русло ее все понижается, в общем, на сто тридцать метров, и по этому уклону река летит с бешеной быстротой, местами до пятнадцати километров в час. При таком течении даже сорокаградусные иркутские морозы не могут ее сковать, – она замерзает только в январе.

Происхождение Байкала тоже не может считаться точно выясненным. Чтобы хорошенько изучить совершающиеся на нем многие странные и загадочные явления, чтобы изучить его замечательную фауну, нужны труды целых поколений. Он пока мало исследован. Его дикие пустынные берега, в особенности северные, до сих пор почти необитаемы. Издавна там бродили одни только медведи, волки да беглые нерчинские каторжники. В самом выходе Ангары из Байкала стоит знаменитый Шаман-Камень[2]Шаман-Камень, или Шаманский Камень, – невысокая известняковая скала, подымающаяся со дна реки Ангары в ее истоке. С Шаманским Камнем связана старая бурятская легенда. У седого Байкала было много послушных жен-рек, но только лишь одна непослушная дочь – Ангара. Неусыпно берег Ангару Байкал, а она влюбилась в красавца Енисея. Когда Ангара бежала к своему возлюбленному, разгневанный Байкал бросил вслед ей огромный камень. Среди бурят бытовала также легенда о том, что Шаманский Камень якобы сдерживает воды Ангары и предохраняет город Иркутск от наводнения. Видимо, легенда основана на том, что в годы больших наводнений, что случаются в Забайкалье, Шаманский Камень заливается водой., священнейшее место у бурят, где, по их верованиям, живет какой-то непобедимый белый бог. Камень сдерживает напор байкальской воды. Если бы от какой-нибудь причины, например землетрясения, он рухнул, вода хлынет огромным потоком в Ангару, и день падения Шаман-Камня, по мнению многих, будет последним днем Иркутска.

Англичанин сделался задумчивым.

– Но у Иркутска есть более опасное соседство, – помолчав, сказал профессор. – Глубоко в земле, под Иркутском и Байкалом, по-видимому, находится лаборатория, где древние огни до сих пор не погашены. Горючих материалов, кажется, там достаточно.

– Вы думаете?

– Да. Кругом землетрясения бывают почти ежегодно. И, кроме того, около Байкала почва часто в одних местах опускается, в других поднимается.

– А если Байкал прорвется в эту подземную топку? – спросил молчавший до сих пор молодой бурят.

– Это будет уж из Жюль Верна, – рассмеялся профессор. – Во всяком случае известное основание для тревоги, как видите, имеется, а почва для суеверных страхов невежественного населения – тем более. Еще в XVIII веке в Иркутске не раз падали кресты с городских церквей, сами собой вдруг начинали звонить колокола. В 1861 году они вдруг зазвонили, и в это время местность около Байкала, в тридцать километров длиной и несколько километров шириной, провалилась со всеми деревнями и жителями. В место провала хлынули байкальские волны[3]Действительно бывшее событие. В декабре 1861 г. произошло опускание части берега реки Селенги. Под воду опустилась, северная часть дельты реки, так называемая «Цыганская степь» общей площадью в 190 кв. км. В результате образовался залив. Провал..

Эти загадочные явления вселили в сердца жителей суеверный ужас. Много легенд и так называемых «предсказаний шаманов» передается здесь из поколения в поколение. И достаточно случиться какому-нибудь сравнительно редкому явлению в природе, как все эти предания оживают. А так как на Байкале все время происходят питающие фантазию, необъяснимые для невежественного человека явления, то все ожидания и тревоги связаны с Байкалом. К нему чувствуют какой-то почти суеверный, необъяснимый страх.

II. Сарма

В то время, пока в каюте шла оживленная беседа, капитан, пожилой человек с загорелым от морских ветров лицом, внимательно вглядывался в горизонт. На хмуром лице его была написана тревога.

Веселый смех, доносившийся из каюты, неприятно действовал на него: «В каюте они ничего не подозревают». А ему небо и волны говорили, что Байкал что-то готовит. То обстоятельство, что норд-ост, – или «баргузин», как его зовут здесь моряки, – попутный ветер, гнавший «Мысовую» к юго-западным берегам, к Лиственничному заливу, дул, против обыкновения, вот уже несколько дней, подтверждало его опасения. Он с тревогой прислушивался к свисту ветра в снастях и думал, что это не предвещает ничего хорошего ни его старому судну, ни грузу, ни пассажирам, случайно захваченным на восточном берегу. Но он не знал еще, откуда налетит шквал.

«Мысовая» – небольшой дощаник, грузоподъемностью около ста тонн, – качаясь, как пробка, по волнам, неслась вперед. Это было плоскодонное судно с палубой, двумя каютами, в одной из которых теперь находились пассажиры, и мачтой с огромным парусом. На таких судах на Байкале перевозят груз и, как случайное явление, пассажиров. Доски судна были по старинке скреплены деревянными гвоздями, и «Мысовая», проработавшая на Байкале около десяти лет, собственно уже дослужила свой срок. Команды на ней имелось всего пятнадцать человек, считая капитана.

Капитану вспомнилось теперь, как вчера профессор, глядя на надутый парус, шутил:

– Видите, попутный ветер! Значит, море не гневается на «Мысовую», хотя я и назвал собаку его именем.

Капитан сердито подумал:

«Вот он, попутный ветер».

На «Мысовой» в качестве пассажиров ехали командированный из Ленинграда молодой профессор Булыгин с двумя сопровождавшими его вузовцами, длинноусый старик с мальчиком лет двенадцати, двое бурят: один – юноша, очень живой, со значком КИМа, другой, поглядывавший на него не без враждебности, – уже пожилой, необъятной толщины с тяжелым разбойничьим взглядом, богато одетый. «Самый толстый человек в Восточной Сибири», – шутил про него капитан. Толстяк был необыкновенно важен и неподвижен, как статуя Будды. Эту компанию довершал мистер Таймхикс, путешествующий англичанин, один из тех, кого нельзя не встретить в странах, почему-либо интересующих Англию в данный момент. Высокий, сухой, в очках, с подозрительно строгой выправкой и, вероятно, в связи с этим, с повышенным интересом ко всему, что касается обороны СССР. Он недавно вернулся из поездки в Ургу, как он говорил, и теперь все время делал какие-то пометки в своей записной книжке. Разговор поддерживал старик, очень словоохотливый и, видимо, хорошо знавший Сибирь.

– Мы – рассейские, дальние... Услыхали, что за Байкалом бабы коромыслом соболей бьют, ну, и набежали. Да и прижились здесь. Двадцать восемь лет тут болтаюсь. А старинные жители на Байкале – черт, медведь да бурят. Хе-хе-хе-хе! Одна братва!

Старик покрутил длинные седые усы, поглядел на толстого бурята и стал рассказывать о своих приключениях в первое время сибирской жизни.

Трудно было разобрать, старик ли любил приврать, или же сибирская быль походила на фантазию.

– И пришлось мне тогда из мещан сделаться сибирским поселенцем, – рассказывал он, – да еще беспаспортным. Взял меня к себе в работники богатый чалдон. А паспорт я, грит, тебе справлю, не твоя забота. Купил у писаря в волости паспорт, и стал я поселенец Лапша, Смоленской губернии, а уезда какого, уж не помню. Паспорт старый, что называется «на ять». А до меня еще какой-то поселенец по нему жил. Только попали мы в беду. Приезжает однажды становой.

– Хозяин, я около твоей заимки проезжал, сто рублей обронил. Пошли-ка твоего работника, пусть поищет.

Ну, значит, дать сотенную надо. А хозяин на дыбы, – паспорт справный, за что сто целковых псу под хвост? Пришел эдак через час и докладывает:

– Нету ваших ста рублей. Верно, обознались, в другом месте где обронили.

– Как? Я? Обознался? – позеленел становой. – Позови-ка работника.

Позвали меня.

– Ну-ка, сахар, подойди поближе! – схватил меня, подлец, за усы. – Как тебя зовут?

– Лапша.

– Твой билет?

Подал я... Посмотрел он и, вижу, хохочет... Так хохочет... аж складки по морде пошли. А морда толстая, как у сома. Даже на стол лег, завизжал по-свинячьи.

– Сколько тебе лет, мерзавец?

– Вам виднее. В паспорте прописано.

– Так ты Ефим Лапша?

– Я.

– Ах ты, старый хрен! И ты до сих пор жив?

– Как видите. – А сам думаю: «С чего он меня старым хреном величает?» Мне в ту пору под сорок было, седого волоса не видать.

– И работаешь, ничего? «Отчего мне не работать?

– Ты, чай, глух, слеп.

– Нет, здоров. За зверем в лес хожу, – удивляюсь я.

Он опять в хохот, а меня дрожь взяла. И хозяин, вижу, не в себе.

– А знаешь ты, по паспорту сколько тебе годов? Сто пятьдесят...

Так я и сел. Хозяин попятился. А становой встал, взял его за бороду и душевно так подергивает.

– По рублику за год заплатишь. За науку.

– Помилуйте, ваше-ство, за что же?

– За Лапшу. Дорогое оно кушанье. Не держи работника ста пятидесяти лет...

Англичанин от смеха едва мог писать.

– Однако что-то сильно стало покачивать, – заметил профессор.

Действительно, судно сильно качнуло.

– Ну? – нетерпеливо обратилось несколько голосов к рассказчику.

– Уплатил, хотя и не сразу... По этому паспорту потом, когда рассмотрели, оказывается, человек пять поселенцев до меня жило. Помрет, паспорт сдадут в волость, а писаря его опять в оборот. Так и вышло, что Лапше стукнуло полтора века, а он все живет. Да, у нас в Сибири чего не бывало! В Охотске исправником был немец Кох. Так он сам говорил: «На небе бог, а в Охотске Кох». И правда...

Но старик не кончил...

В это мгновение каюта вдруг накренилась так сильно, что он схватился за стол. Все вскрикнули от ужаса, думая, что судно опрокидывается.

– Сарма! – раздался с палубы чей-то испуганный крик. – Сарма!..

Сарма свирепствует на Байкале обычно осенью и редко в эту пору, весной. Слово «сарма» на Байкале произносят с ужасом. Много трупов и безвестных могил рассеяла она по пустынным, бесприютным берегам моря.

Это было то, чего боялся капитан.

Название ветру дано по имени пади Сармы[4]Название ветру дано по имени пади Сармы... – Сарма – название реки. Падь – резко очерченная, глубокая, неширока» долина, обычно заросшая лесом, лощина между двумя горными кряжами. При ветре «сарма» наблюдаются иногда вихреобразные движения воды, водяные смерчи небольшой высоты (пять-десять метров). на северо-западном берегу Байкала, откуда он дует. Ветер падает с гор с такой силой, что сбрасывает с берега в воду людей, овец, камни, песок. Чтобы не уносило собранное сено, жители складывают зароды в особую, специально для этого построенную избу без крыши, закрепляя сверху сено старым неводом. Лодки, лежащие на берегу, привязываются к деревьям.

Байкальская вода, благодаря некоторым особенностям воздушного давления над Байкалом и страшной глубине, поднимается легко и, разбушевавшись, долго не может успокоиться. Волны, громадной высоты и длины, летят одна за другой. Свидетельством их работы остаются выброшенные на берег валуны величиной с человеческую голову. Сарма налетела внезапно и с необыкновенной свирепостью.

Сильные бури на Байкале не так часты, но зато беспощадны. «Мысовую» клало на бок и заливало волнами.

Пассажиры замерли в каюте, бледные.

Старик лежал с закрытыми глазами. Мистер Таймхикс испуганно глядел в окно. Он начинал теперь понимать психологию старика. Буряты были недвижны. На смуглых скуластых лицах их не дрогнул ни один мускул. Только пальцы толстяка что-то судорожно перебирали, и губы шептали: «Ом-ма-ни-бад-ме-хом!.. Ом-ма-ни-бад-ме-хом!» – Он молился.

...Наверху шла азартная игра со смертью. Она то кидалась на «Мысовую» огромным мутным валом, со страшным белым гребнем наверху, находившимся выше судна, почти на одном уровне с мачтой, и обрушивалась вниз, чтобы раздавить дощаник; то глядела снизу, из внезапно разверзшейся рядом с «Мысовой» пропасти, куда «Мысовая» стремительно падала. То смерть хватала судно за борт и опрокидывала его на бок, стараясь погрузить в бешено кипевшие волны; то свирепыми усилиями она пыталась разорвать самый остов дощаника, и ветхая несчастная «Мысовая», сколоченная деревянными гвоздями, жалобно скрипела и стонала. Но рев бури заглушал ее скрип и треск. А в образовавшиеся пазы в судно начинала просачиваться вода, уменьшая силу его сопротивления.

Когда стемнело, страшный враг неожиданно кинулся из-за подводного камня и с ужасающей силой схватил «Мысовую» зубами за дно. Еще бы мгновение, и дощаник разлетелся в щепки. Но «Мысовую» строили умелые руки, и доброе старое судно устояло, только скользнуло по камню и понеслось дальше. Ветер гнал его в сторону, противоположную его прежнему курсу. Буря все усиливалась...

Это продолжалось всю ночь.

А когда мутный рассвет поднялся над беснующимся морем, сарма все еще свирепствовала и гонялась за несчастным дощаником.

«Мысовая» начинала слабеть. Капитан понял, что игра продолжаться долго не может. Волнами и ударом о камень судно раскачало и расшатало так, что из всех пазов лилась вода. Матросы не успевали откачивать, и судно тяжелело все более и более.

Надо было принять решительные меры. В бешено ревущее море полетели тяжелые ящики и бочки, «Мысовая» облегченно поднялась, не так тяжело уже перебегала она теперь по водяным горам.

Впрочем, капитан знал, что это не поможет ее печальной участи. Через несколько часов сарма сменилась другим ветром, который изменил направление судна и бешено погнал его к скалистым отвесным берегам острова Ольхона. А через некоторое время, ближе к северу, их опять понесло на восток, к скалам полуострова Святой Нос. И там и здесь их ждали грозные дикие скалы, изгрызенные бурями, иссеченные волнами. Судно, которое несется на них ураганом, можно считать погибшим.

Пассажиры выбрались на палубу. Все больше и больше из дали выступали берега. И скоро все увидели, что ждало их. И содрогнулись.

То, что их ужасало ночью, было только шуткой в сравнении с тем, что увидели они перед собой теперь.

III. Последний рейс «Мысовой»

Вдали вода грозно кипела и клокотала около отвесных острых черных утесов, вздымавшихся кверху на несколько десятков метров.

Судно, облегчившись от груза, со страшной быстротой мчалось туда, точно там ждало его спасение.

Мистер Таймхикс не выдержал этого зрелища, закрыл лицо руками и уполз обратно в каюту. Бурят с каким-то стоном бормотал свое: «Ом-ма-ни-бад-ме-хом! Ом-ма-ни-бад-ме-хом!» Потом вдруг дико вскрикнул и оборвал.

Остальные стояли точно окаменелые.

– Никакой надежды? – спросил профессор капитана.

Моряк пожал плечами.

– Почему он не пробует бросить якорь? – тихо сказал профессор старику.

– Под нами полкилометра, а то и километр глубины, – сурово ответил старик.

– А ближе к берегу?

– При такой волне сорвет... Нас теперь никакой якорь не спасет... Да...

Он громко разразился такой страшной бранью, что у всех похолодело на сердце.

Матросы, поняв, что бесполезно продолжать что-либо делать, когда остался какой-нибудь час жизни, бросили работу.

Все по-прежнему стояли на палубе. Казалось, так легче встретить смерть. Показалось неясное солнце. Наступил день.

По мере приближения утесов шум от волн делался все грознее и ужаснее, переходя в сплошной рев, за которым ничего не было слышно.

– Приготовь якорь! – крикнул вдруг капитан.

Несколько матросов кинулись к якорю. Загрохотала цепь. С бранью начали спускать.

Минута тоскливого испуганного ожидания, во время которой грозные берега со страшной быстротой летели навстречу... О, радость! «Мысовая» вдруг дернулась и остановилась. Но сейчас же, точно передумав, подпрыгнула и снова с прежней скоростью понеслась вперед, к скалам...

Капитан махнул рукой и выразительно посмотрел на пассажиров. Потом он повернулся к ним спиной и, скрестив руки на груди, стал смотреть на приближавшиеся утесы. Его бездеятельность в эти жуткие мгновения говорила: «Все кончено!» Жалобный вой Байкала, донесшийся в эту минуту из каюты, показал, что не только люди, но и собака чуяла приближение конца.

Их несло к полуострову Святой Нос, издали представлявшемуся высоким горным хребтом. Профессор рассматривал утесы в бинокль. Отдельные вершины хребта белели от снега. Поросшие лесом береговые скалы почти отвесно спускались в воду. У самого берега, если и была обычная для Байкала узкая полоса «накатника», то сейчас она совершенно скрывалась огромным бурным прибоем. Дальше море представляло какую-то «толчею», образуемую столкновением волн, – явление обычное здесь при норд-норд-весте.

Всем показалось, что профессор слишком долго рассматривает берег.

Вдруг он опустил бинокль и торопливо направился к капитану.

Подойдя, он слегка хлопнул его по плечу. Капитан даже подпрыгнул, – так глубоко ушел он в размышления. И не сразу понял, что ему говорил пассажир.

– Там человек! – кричал ему на ухо профессор, силясь перекричать рев волн. – Человек на скалах. Он делает нам знаки.

Капитан наконец пробудился из своего оцепенения и вслед за профессором перешел на борт.

Смотреть в бинокль было очень трудно, так как судно сильно качало. «Мысовая» по-прежнему с огромной быстротой неслась на утесы.

Но то, что издали представлялось сплошной массой берега, в бинокль оказывалось несколькими рядом стоящими скалами и островами, и за ними уже виднелись берега. «Мысовая», гонимая ветром к берегам, мчалась мимо одного из этих небольших, уединенно стоящих скалистых островов. Возможно, что она налетит и разобьется именно об него, а возможно, что проскочит мимо, через пролив, и долетит до других утесов, чтобы погибнуть там. Капитан не видел в этом существенной разницы и не понимал, чего хочет пассажир, показывающий ему на остров. Но в бинокль было отчетливо видно, что на вершине скалы стоял человек и махал большим белым платком, чтобы обратить на себя внимание.

Неожиданное появление человека на скалах всех удивило.

На палубу собралась вся команда, выполз даже вообразивший, что настала последняя минута, обезумевший от страха толстый бурят.

– Он хочет, чтобы мы непременно прошли по ту сторону острова! – воскликнул капитан, поняв наконец отчаянные жесты.

– Да, да! – вскричало несколько матросов, видевших человека и без бинокля.

– Черт его знает, зачем это ему. Но если, чтобы сообщить это, он рискует жизнью... залез в такую бурю на скалу, значит, хочет что-то для нас сделать... А нам терять нечего. Попробуем!

Задача заключалась в том, чтобы пройти проливом, отделявшим остров от берега, а не там, куда направлялась «Мысовая», державшая курс, насколько она слушалась капитана, возможно дальше от прибрежных утесов, в пролив между островами. Но значительно наполненная водой, она настолько отяжелела, что повиновалась больше ветру и волнам, чем матросам. И этот маневр мог бы кончиться только тем, что она налетела бы на утес острова.

Человек на скале, видимо, понял угрожающую судну опасность и делал им отчаянные знаки поторопиться.

Матросы с вспыхнувшей энергией кинулись кто отливать воду, кто к рулю. Увы, хотя «Мысовая» и изменила направление, но ей, ясно было, не успеть, и она летела прямо на скалы.

– Паруса! – бешено заревел вдруг капитан. – Ставь парус!

Это было безумство – ставить парус в бурю, в такой близости от скал... Только несколько минут отсрочки...

Подхваченная ветром «Мысовая» понеслась, как птица.

Это было жуткое мгновение. Перед ними, совсем близко около берегов, ревел прибой, и нависли грозные скалы острова, белые от птичьего помета. Но «Мысовая» судорожным движением все-таки пронеслась мимо них, и, когда она обогнула остров, все увидели, что им наперерез, отчаянно работая веслами, греб человек в лодке. Неужели он хотел взойти на приговоренное к смерти судно? Сумасшедший это или самоубийца? Все с замиранием сердца следили за его отчаянной борьбой. Лодка то вздымалась на самые гребни волн, то исчезала в бездне. Но человек был настойчив и, вероятно, исключительно силен. И скоро стало очевидным, что лодка и дощаник в этом разъяренном море встретятся.

Капитан что-то крикнул, но и без его указаний матросы уже знали, что делать, и несколько рук уже давно готовили канаты, чтобы принять лодку на борт. Надо было выждать только удобную минуту. Момент – и лодка взлетела на гребень волны, человек смотрел на палубу «Мысовой» сверху; в следующую минуту он был уже в бездне, а наверху, над ним, находились пассажиры... Канаты полетели вниз...

После нечеловеческой борьбы веревка была схвачена, и лодка подтянута к дощанику. Обрекший себя на смерть человек взобрался на борт «Мысовой».

– Убрать! – кивнул он на парус, едва став на палубу.

Капитал сделал знак.

– Кто вы? – сурово спросил он незнакомца. – Вы знаете, что все мы через несколько минут разобьемся о скалы Святого Носа?

– Я попытаюсь вас спасти, – быстро сказал приехавший, не совсем правильно говоря по-русски.

К своему изумлению, все увидели совершенно седого человека. Он, видимо, был измучен борьбой с валами и ветром и тяжело дышал.

Его мужественное, суровое лицо, густо заросшее седыми волосами, светилось энергией. Высокий лоб говорил об интеллигентности. То, как он управлялся с лодкой, как стойко и цепко держался теперь на прыгающей и качающейся палубе, выдавало в нем моряка. Он производил впечатление такой стальной, несокрушимой силы, что, вероятно, ему несмотря на седину, было не более лет пятидесяти.

– Я знаю здесь один «отстой» и хочу провести вас туда, – быстро добавил он. – Я не раз отстаивался там от здешних бурь. Я буду вашим лоцманом. Но не станем терять даром времени.

В двух словах он рассказал капитану, что делать.

– Надо вести судно на большой утес, находящийся справа, затем против него круто свернуть мимо гряды подводных скал, расположенных к северу; обойти их и править прямо на два больших дерева, хорошо видных в бинокль, где находятся орлиные гнезда; затем уже «Мысовая» может подойти к берегу и в маленькой бухточке простоять до конца бури спокойно.

Капитан нервно начал отдавать приказания.

С пробуждением надежды матросы взялись за дело с удесятеренной силой.

Пассажиры, захваченные и опьяненные этой последней схваткой, кинулись тоже отливать воду. Два десятка живых существ обратились, казалось, в один организм, с одной волей, одной мечтой – одолеть стихию. Они схватились с Байкалом.

Это была борьба отчаяния.

И через полчаса нечеловеческих усилий, иногда казавшихся безнадежными, они одолели. Байкал был побежден.

Но и победительница «Мысовая» доживала последние минуты. Чуть живая, едва держась на волнах, она тихо подходила к берегу.

А еще через несколько минут две лодки отвозили на землю пассажиров, команду с капитаном, лоцмана и собаку.

Когда они высадились, «Мысовая» еще качалась на якоре. Но едва успели подняться на первый горный выступ, как, оглянувшись, увидели на том месте, где была «Мысовая», чистое пространство: судно уже погрузилось в волны.

Все невольно остановились и переглянулись. Капитан обернулся и крепко пожал лоцману руки.

– Вы рисковали для нас жизнью! – воскликнул профессор. – Вы спасли нас!

Мистер Таймхикс сорвал с себя массивные золотые часы и протянул незнакомцу.

Но он холодно отвел руки англичанина, и легкая ироническая улыбка засветилась под усами.

– Нет, нет! – пробормотал он. – Только не это! Я очень рад, что все хорошо кончилось. Но я сделал то, что должен был сделать каждый моряк на Байкале. И я прошу вас больше не говорить об этом.

– Скажите же, кто вы? – настаивал профессор. – И чем мы можем отблагодарить вас?

Этот естественный вопрос необыкновенно сильно взволновал странного лоцмана.

– Кто я? – сурово сказал он, останавливаясь. – Я житель здешних берегов. Живу работником у тунгуса... Этого вам недостаточно? – пробормотал он, видя ожидание на всех лицах. – Что же вам еще сказать? – Я – военнопленный. Моряк... Поселился здесь после империалистической бойни... Мне стало все противно. Я порвал все прежние социальные связи. Общество этого человека я переношу легче, чем прежнее...

Он тяжело перевел дыхание.

– Единственная моя просьба к вам... Если вы хотите отблагодарить меня... не будем больше никогда говорить об этом... Не выпытывайте, кто я. Мне это очень тяжело. Прошу вас...

Профессор и за ним все остальные крепко пожали ему руку. Причем всем показалось, что руки англичанина лоцман коснулся с каким-то отвращением.

Когда заходило солнце, спасенные сидели у огня в юрте зверолова-тунгуса. И хотя лоцман просил не говорить о нем, англичанин первым делом спросил тунгуса, как зовут его работника. Профессор, знавший тунгусский язык, очень неохотно перевел его вопрос. Обменявшись несколькими фразами с хозяином, он среди общего напряженного ожидания передал его ответ.

– Тунгус говорит, что работник пришел к нему несколько лет назад. Он сам ничего не знает о его прошлом... Работник все время находится в одиночестве и любит подолгу молча глядеть на скалы. Это его постоянная привычка, и за нее его здесь прозвали... – профессор сказал тунгусское слово, – в переводе на русский это значит «Созерцатель скал». Это его имя. Вот все, что он знает.

IV. Пленники моря

Утром капитан устроил совещание.

– Мы находимся на 53°30’ северной широты и 108°31’ восточной долготы, – пояснил собравшимся капитан, раскладывая на обрубке, заменявшем стол, географическую карту Байкала. – Этот пункт – одно из самых уединенных мест на земном шаре. Пароходы сюда обычно не заходят.

– Но разве «Мысовую» не будут искать? – воскликнул толстый бурят.

– Несомненно, нас стали бы искать, – ответил капитан, – но последнее время на восточном берегу появилась белобандитская шайка из Китая, и рейсы пароходов, насколько я знаю, будут прерваны, пока не очистят берега[5]В начале 20-х годов не редки бывали случаи перехода государственной границы Советской республики небольших белобандитских шаек в глухих районах Забайкалья. Они формировались из остатков разбитых белых армий, нашедших приют на территории старого Китая, активно поддерживались и направлялись англо-американским империализмом..

При словах «белобандитские шайки» глаза толстого бурята как-то странно загорелись. Мистер Таймхикс тоже насторожился.

– И велика шайка? – спросил он.

– Не знаю, – хмуро ответил капитан, которому не нравился интерес англичанина.

– Значит, мы предоставлены самим себе?

Моряк утвердительно кивнул головой.

– Что же вы думаете делать, капитан?

– Мы должны быть благодарны счастливому случаю, что попали не на бесприютные скалы, а к гостеприимному тунгусу, и можем отдохнуть в сравнительно сносных условиях. А затем, если не опасаться встречи с шайкой, можно сухим путем пробраться и через горы к Баргузину. Надо спросить тунгуса, ходят ли этой дорогой.

Профессор перевел вопрос.

Тунгус ответил, что дорога через горы очень трудна и ею обычно не ходят, но другого пути нет.

– Да, – согласился моряк, – я знаю, что по здешним трущобам леший пойдет подумавши. Но о путешествии морем до Баргузина на имеющихся лодках нам нечего и думать. Я и матросы, – сказал он, – вчера уже решили, отдохнув здесь, отправиться сухим путем. Конечно, у нас нет оружия, но зато нас много. Кто желает, может к нам присоединиться.

Оба бурята и мистер Таймхикс тотчас заявили об этом.

– А вы? – все взгляды обратились на молчавших профессора, старика с мальчиком и двух вузовцев.

Старик с мальчуганом, видимо, колебался.

Профессор ответил:

– Я пока не принял определенного решения. Я еще подумаю эти дни, пока вы отдыхаете, но всего вернее, что я останусь здесь.

– Зачем? – воскликнули все с удивлением.

– Я пробуду здесь недолго. Это место Байкала, почти не обследованное, для меня представляет большой интерес. Потом я переберусь на лодке на соседние Ушканьи острова. От полуострова Святой Нос до них считается всего семь километров. Туда еще весной должны быть доставлены разные принадлежности для моей работы.

Там у меня тоже намечены драгировки. Там же я могу рассчитывать на пароход осенью. Правильно, капитан?

Моряк подтвердил. Веселые, здоровые комсомольцы-вузовцы ехали с профессором. Старик после размышления тоже предпочел выждать время здесь и потом с Ушканьих сесть на пароход.

Когда этот основной вопрос был решен, каждый взялся за свое дело. Отряд, решивший идти сухим путем, начал готовиться к путешествию.

А профессор отыскал Созерцателя скал и договорился, что он починит старый баркас, чтобы на нем можно было, когда придет срок, перебраться на Ушканьи острова.

Хозяин-тунгус производил хорошее впечатление, был гостеприимен и радушен, и погостить у него было удовольствием.

Звали тунгуса «Брат волка». Он был горяч, смел и откровенен.

Пока они осматривали юрту зверолова, профессор рассказал вузовцам кое-что о тунгусах[6]Тунгусы, или эвенки, – в настоящее время общепринятое название народа, раньше бывшего известным под названием тунгусов, ороченов, манегров. Живут на значительной части Сибири и Дальнего Востока, включая и Забайкалье. Основное занятие – охота, рыболовство, оленеводство. В Забайкалье под влиянием русских крестьян некоторые тунгусы еще до революции переходили на оседлость..

– Тунгусы – маньчжурского племени, когда-то жившего на северо-востоке Азии. Чистый тип в Прибайкалье трудно встретить, так как они смешались с другими здешними племенами. Они до сих пор ведут бродячий образ жизни; занятия их – охота и звероловство. Тунгусов-оленеводов зовут «оленными». По мере того как русские, появившиеся в XVII веке в Прибайкалье, захватывали земли под пашни и сенокосы, вырубали и выжигали леса, тунгусы уходили все дальше, в глубь тайги.

– А как они относились к русским?

– Естественно, враждебно. Завоеватели притесняли тунгусов, брали с них ясак (дань пушниной), причем допускали большие злоупотребления. Было несколько восстаний, которые усмирили. Теперь, при Советской власти, отношение к ним коренным образом изменилось. Конечно, надо много еще работы, чтобы тунгусы сделались культурными, так как они находились на низкой ступени развития. Но сами по себе они очень способны. Обратили вы внимание на его кузницу? – спросил профессор. – Это очень примитивная мастерская. Надо быть большим мастером, чтобы сделать в ней винтовку.

Все с удивлением начали осматривать самодельную винтовку Брата волка.

– Народ хороший, что и говорить! – ехидно заметил старик. – Только водочку больно любят.

– Как большинство здешних инородцев, – сказал капитан, – за водку они готовы все отдать: не только то, что добыто охотой, но и все хозяйство.

– Да у него и брать-то нечего, – рассмеялся старик. – Барахлишко. Ружье, да и то старое, сети, топор, котел, чайник, ножик и еще кой-что для ловли птиц и зверей. Да еще вон в чем он кожу обделывает.

Действительно, хозяйство у Брата волка, как у зверолова, было самое примитивное, и осмотр его занял не более часа.

V. Внук заводского разбойника

Воспользуемся временной бездеятельностью оставшихся на полуострове, чтобы познакомить с ними читателя. Биографии их такого рода, что или надо рассказывать подробно, или ограничиться двумя словами. Мы предпочтем последнее.

Профессор Булыгин, командированный на Байкал, был известный исследователь глубоководной фауны, тип тех ученых, без романтической отваги которых человечество никогда не покорило бы земли и воздуха. Это они спускаются в вулканы, пробуют летать на вновь изобретенных аппаратах, производят опыты длительного голодания, испытывают на себе всякие новые составы изучают чуму в степях. Краеведческие наклонности молодого профессора на этот раз привели его в самое малонаселенное и одно из интереснейших для путешественника мест в СССР – на Байкал.

Смелая научная мысль, блестящее изложение своею предмета, мягкий, открытый характер делали Булыгина в вузе общим любимцем.

Наружность его была типична для такой натуры. Высокий, худой, с таким лицом, что на нем почти не были заметны ни русский нос, ни губы, ни вьющиеся светлые волосы, ни бородка клинышком, а только блестящие задумчивые глаза. От него оставалось впечатление яркой, большой мысли, с напряженным горением, с пламенными взлетами. Единственной привязанностью Булыгина, кроме науки, были цветы. Его комната в институте походила скорее на оранжерею. Молодежь любит таких людей. Федька и Тошка дружески привязались к нему и стали постоянными спутниками его скитаний.

Оба вузовца не первый раз совершали краеведческое путешествие. Ребята были закаленные. Медик Федька – толстый парень, немного с ленцой и хитрецой – отличался больше благоразумием, чем храбростью. Тошка – зоолог, коренастый, со смелым взглядом серых глаз – был не столько охотник, сколько исследователь, давно мечтавший о таинственном Байкале.

Что касается старика с длинными усами, то, как видно, он – бывалый сибирский житель. Степан Антипыч Попрядухин жил обычно в Баргузине, в своем маленьком домике, промышляя охотой за белками и мечтая завести питомник пушных зверей, чего за отсутствием средств все никак не мог осуществить. Это был человек маленького роста с железными мускулами и с привычкой в минуты волнения закладывать усы за уши и приводить к месту и не к месту изречения охотского исправника.

Мальчик Аполлошка Лушников принадлежал к тем людям, которые не ищут приключений, но приключения сами гонятся за ними. Нарочно не выдумать того пути, который привел его на Байкал. В двенадцать лет он кругломорд, веснушчат, как пестрое яйцо лесной птицы, нос луковкой, из-за широких скул чуть видны щелки веселых голубых глазок. От греческого бога красоты и солнца, имя которого он носил, ему досталась только шапка золотых кудрей. Он нескладен, но коренаст и, при короткой шее, плечист. Налиток, что называется – «о камень бей, не расшибешь». Из тех, про которых говорят, что «от них мороз отскакивает».

Родом он уралец. В крепостное время начальство на Урале трепетало перед разбойником Варфоломеем Лушниковым. Сын его Феофилакт – богатырь, среди прочих заводских возвышавшийся, как сенбернар среди дворняжек, – был нрава тихого и лучший сапожник в округе. Таким же богатырем рос и его мальчишка Аполлошка Не боек, не задорен, но горяч и тяжел на руку. Соседние ребята ходили все точно меченые: у кого синячище такой, что глядеть страшно, у кого нос на боку, трех зубов нет, у кого рука на перевязи. «Да чо же эко-то! – охали старухи. – Видать, от худова корню! Чисто Варфоломей-разбойник! Счувай ты его, прокляненного!

Напринимаешься ты горя с этим парнем!» – предсказывали они отцу.

Надоели сапожнику жалобы. Сшил он парню выростковые сапоги, семимильные, с ремешками, завязывавшимися чуть не около Аполлошкиных ушей, и отвел в заводскую контору.

– Старайся, – наставлял он сына. – Станешь «приказеей». Будешь сидеть на стуле, по бумаге чирикать. Только и делов. Лучше, чем на огненной работе у домны.

Но в первый же день вышла в конторе оказия, не слыханная в летописях заводского управления.

Потерялся у Аполлошки пакет с полугодовым срочным отчетом.

– Рассыльного! – прогундосил бухгалтер.

Замерла контора. Знают, быть буре. Бухгалтер служил еще в старое время у прежних владельцев-графов, старик – кипяток.

Привели Аполлошку. Не робкий был, а оробел. Уставился на свои семимильные – и как пень.

– У, разбойничья морда! – налетел на него бухгалтер. – Ишь сбычился! В глаза не смотрит... Его не рассыльным, а нож в руки да на большую дорогу. Где пакет?

Аполлошка – будто не с ним говорят. Ремешки колупает.

– Скажите, товарищ, – мягко обратился к нему делопроизводитель, – куда вы отнесли пакет?

– Отвечай нам, товарищ, – ехидно гундосил бухгалтер. – Куда пакет утоварищил?

Сопение...

– Я тебя спрашиваю, олух царя небесного?

– Нешто я знаю, – чуть слышно наконец прошипел парень.

– А кто ж знает! – передразнил его старик. – Стол этот или кресло, по-твоему, знают, дубина?

В конторе фыркнули.

– Ну?!

– Не запряг еще, чо нукашь? – неожиданно огрызнулся обиженный Аполлошка.

Придушенный смех пронесся по столам.

– Ого! – подскочил старик. – Крупненько поговариваешь. Подыми-ка морду, авось не отвалится. Глянь на меня!

– А каки на тебе узоры?

Тут чаша терпения бухгалтера переполнилась. Забывши про советские порядки, запустил он по старинке свои «гребли» в светлые кудри.

– Я тебе разведу узоры! Я тебя научу со старшими разговаривать! – Сгреб Аполлошку, только «семимильные» по полу загремели. – Где пакет? Где пакет? Где пакет? Где пакет?

Аполлошка ужом вьется, и вверх башкой и вниз – никак.

Из завкома прибежали: «Что вы делаете?»

А бухгалтер себя не помнит, вертит.

– Я тебя выучу! Ты у меня на копытцах пойдешь!

Аполлошка ополоумел. В голове все встряслось. «Оторвет башку, открутит напрочь, ей-бо!» Не помнит, как сцапал, что попало (оказалось, банка с зелеными, копировальными чернилами), – и бац!

Контора аж ахнула, а затем точно вымерла. Тишина.

И пальцы разжались. Бухгалтер упал в кресло.

Аполлошка глянул, самому страшно. Сидит бухгалтер в кресле. Усы зеленые и борода зеленая. Верно, в харю угодил. По пиджаку зеленые реки...

В окно да в сад! Аполлошка перескочил палисадник и в горы. Как волк, как дед Варфоломей.

До вечера сидел в неприступных камнях. «Папану теперь на глаза не показывайся», – резонно рассудил он. Ночью с отчаяния забрался в проходивший грузовой поезд. И поезд увез его неведомо куда. Наутро проснулся, вылез в Свердловске. Город большой, беспризорных целый табун. Решил тут и остаться. «Прощай, папан и маманя!» – махнул грязной рукой, утирая слезы. Так какой-то дурацкий пакет направил человеческую судьбу.

Поступил Аполлошка сначала к сапожнику, дело знакомое, но скоро не понравилось, бросил. Продавал газеты, воровал яблоки у торговок, носил пассажирам багаж. Стал бы беспризорным, но неожиданный случай опять направил его по другому, еще худшему пути. Однажды полуголодный, как всегда, он тащил к вокзалу чемодан двум иностранцам. Удивившись силе двенадцатилетнего мальчика, они щедро дали на чай и спросили, откуда он, где родители. Аполлошка струсил, соврал, что круглый сирота.

Иностранцы что-то оживились, заговорили по-своему, потом предложили взять его с собой в качестве слуги. Через день Аполлошка, остриженный, вымытый, в курточке со светлыми пуговицами, катил в купе международного вагона с двумя англичанами, не понимая, за коим чертом он им нужен.

Житье важнецкое! Купе шикарного вагона – не то, что грузовой поезд. Такой дорогой куртки, как на нем, никто в их заводе не носил. Кормят и поят, выбирай, что хочешь. Только ни на одной станции не выпускают и заказали строго-настрого, чтобы не рассказывал никому, кто он и где наняли. Странно еще, что почти на каждой большой станции, чаще ночью, приходили к ним в купе гости, запирались, говорили что-то по-своему и передавали какие-то таинственные свертки. Разговор был все время о деньгах и расчетах. Однажды зашел русский гость. Аполлошка лежал на верхней полке и, притворясь спящим, навострил уши. Из того, что услыхал, понял, что это тайные скупщики платины, а то и просто воровская шайка, живут их главные во Владивостоке. Гость проехал несколько перегонов. Он рассказывал, что «место пришлось переменить». И «багаж перевезен в пещеры...»

С этого времени разонравилось Аполлошке привольное житье. Завезут его во Владивосток и сделают вором! И решил он бежать.

А экспресс тем временем катил да катил и долетел до половины Сибири. Тут представился ему удобный случай. В Новосибирске во время беседы с гостем не хватило сигар, и Аполлошку первый раз за всю дорогу послали в буфет. Зажав червонец в руке и чувствуя на себе подозрительный взгляд, Аполлошка понесся в буфет. План давно уже созрел в нем, и он не стал откладывать. Захлопнув за собой буфетные двери, он через другие выскочил на платформу, и – айда по путям. Набежал на длинный поезд. «Сесть в него? Куда он пойдет?» Пока он думал, поезд пошел. Аполлошка на ходу вскочил. Сторожа сзади кричат: «Слезай!» Спереди красноармеец в двери не пускает. Одурел Аполлошка, а поезд все скорей да скорей. Теперь уж не соскочишь! Испугался. Раз! – солдату в брюхо головой. Часовой отскочил на площадку, с разбегу Аполлошка влетел в вагон, сбил кого-то с ног и сам шлепнулся. Ох, и поднялась брань! Да что за бешеный ворвался в солдатскую теплушку? Да кто? Да как? Да вышвырнуть его вон на ходу!

Аполлошка заревел. Рассказал, что бежал от воров, показал червонец. Отлегло солдатское сердце, пожалели парня. Договорились, что спрячут его на лавке под шинелями.

Когда доехали до Красноярска, солдаты так полюбились Аполлошке и он им, что расставались чуть не со слезами. А один тамбовец подозвал его к себе.

– Слушай, хлопче, – говорит, – у тебя денег хватит, бери билет до Иркутска, а там уж доедешь до Баргузина, живет там мой дядя, старик. Примет он тебя и устроит куда-нибудь, а то пропадешь ты, безотцовщина. Вот тебе письмо к нему и катись колбасой.

Взял Аполлошка письмо. Адрес: «Бурят-Монгольская Республика, гор. Баргузин, Степану Антипычу Попрядухину».

Через несколько дней, действительно, докатил Аполлошка до Попрядухина. С ним очутился на Байкале.

VI. В малоисследованном уголке земного шара

Стоял жаркий июньский день. С Байкала дул сильный ветер, несший с собой аромат лесной травы, рыбы. Волны с тихим плеском набегали на прибрежные камни.

Скалистое побережье было пустынно. Тунгус вел профессора и ребят с гордым видом хозяина, показывающего свои владения. Направо вдали белели снежные вершины, «гольцы» горного хребта. Снег лежит здесь до половины июля. В высоких и крутых скалах темнели ущелья. Главный кряж величественно поднимался к северу.

Профессор сказал, что высшей своей точки, тысячи метров, он достигает в северной части, где почти отвесно спускается в море. Весь полуостров в длину около тридцати и в ширину около пятнадцати километров; с восточным берегом Байкала он соединяется узким намывным перешейком, на север от которого находится Чивыркуйский залив и на юг – Баргузинский. Вообще говоря, это одно из самых малоисследованных мест на земном шаре, так как ничто не привлекало сюда ни охотника, ни рыбака-промышленника. Рек, настолько крупных, чтобы в них могла входить рыба, нет, дичи нет, бухты недостаточно удобны для рыбной ловли и малы. На полуострове обитают только немногие тунгусы-звероловы.

Действительно, местность была дика и совершенно безжизненна. Песок, мрачные скалы, да и на тех не росло ни деревца, ни травки, ни лишая.

– Да здесь совершенно нет растительности! – вскричал один из вузовцев, Федька, на обязанности которого лежало составление гербария.

– Дело вот в чем! – профессор указал на усеявшее весь берег гуано бакланов и чаек. – Их здесь тысячи. Вы видите, скалы точно выбелены пометом. Гуано этих птиц настолько едко, что ни одна травка, ни одно деревце не переносят этого удобрения.

Тунгус добавил, что бакланы склевывают нераспустившиеся почки деревьев, поэтому они и не растут.

– Но где в этой пустыне находит пищу такая масса птиц?

Профессор с улыбкой посмотрел на море.

– А рыба? Здесь проходят бесчисленные стада омулей – главное питание бакланов. Птицы на Байкале – все рыболовы. Смотрите, как раз они охотятся!

Действительно, бакланы стаями кружились над водой. Иногда они кидались в волны, ударами острого клюва убивали рыбу.

– Они удивительно ныряют!

Тошка Хорьков, вузовец-зоолог, последил по часам за одним бакланом. Исчезнув под водой, птица вынырнула через десять минут.

– Тут им не только не хватает пищи, но даже излишек. Они не могут с ним справиться, несмотря на то, что прожорливы необыкновенно.

– Баклан ест до седьмой, – засмеялся тунгус.

– Как до седьмой?

– Когда он съедает седьмую, первая у него уже выбрасывается.

Действительно, гуано представляло часто полупереваренную рыбу. Испражнения бакланов поэтому служили пищей для водившихся на полуострове диких собак.

Набродившись вдоль берега, путешественники направились к скалам главного хребта.

Первое, что их поразило, был какой-то серо-зеленый слой масла, покрывающий скалы.

– Имуша, имуша, – бормотал тунгус.

– А! Это горное масло, – догадался Федька, – не то селитра, не то нефть[7]Одна из интереснейших загадок озера – нефтегазовые проявления на Байкале. В некоторых местах озера на поверхности волы иногда плавают нефтяные пятна. По берегам встречаются выходы газа и имеются месторождения озокерита. Озокерит (или по-байкальски – байкерит) – это горный воск, минерал нефтяного происхождения. Но происхождение байкальской нефти и газа до сих пор окончательно не выяснено..

Тунгус пояснил, что осенью, во время дождей, в пещерах оно течет из камней. Волнами прибивает к берегу целые куски его, которые собираются в громадные кучи.

– Я читал, что оно покрывает иногда большие пространства, – заметил профессор. – Похожее на смолу – байкеринит, а плотное – это байкерит.

– Его можно собирать, сколько хочешь, – подтвердил тунгус.

Старик вспомнил, что байкеринитом рабочие золотых приисков лечатся от ревматизма, растирая тело. Называют там его «горный воск».

– А солнце хоть и байкальское, а припекает. Куда-нибудь бы в тень, – предложил Федька.

Около ближайших скал начиналась падь, заросшая лесом. Федьке давно хотелось взглянуть на флору полуострова, и путники удовлетворили его желание.

Сначала они увидели полосу «калтуса»[8]Калтус – по байкальскому говору болото.. Здесь росли тополя, осины. Дальше на скалах виднелся хвойный лес, среди которого преимущественно темнели кедры.

– И тут птицы! – воскликнул с удивлением Тошка, указывая на вершины кедров, усеянные гнездами цапель и бакланов.

– На полуострове их несметное количество, столько же, сколько рыб в Байкале. Так, по крайней мере, утверждает наш хозяин.

Чем дальше они углублялись в лес, тем труднее становилось идти.

Лес полуострова представлял девственную, непроходимую чащу. Ни дорожки зверя, ни тропинки промышленника! Это поднималась сплошная густая стена, рождавшая у путешественников невольное желание заглянуть за нее, внутрь, какие тайны скрываются за этой живой непроницаемой изгородью.

Скоро лицо и руки у ребят были исцарапаны, одежда изорвана, все тело покрыто потом, ныло и болело, и после часа невероятных усилий они вынуждены были, наконец, остановиться. Лес дальше был непроходим.

– Язви их душу! – ругался обессиленный старик. – Таких трущоб даже на Северном Урале нам не встречалось, – признался Тошка.

Оба вузовца были страстные краеведы и, несмотря на свою молодость, совершили уже две значительные попытки исследовать глубь Северного Урала. Одна из них, опасная экспедиция, когда они едва не погибли, окончившаяся полным успехом, создала им даже некоторое имя. Они привыкли к самым трудным дорогам. Но теперь в этот первобытный лес и они не могли проникнуть.

– Надо быть здесь осторожным, – остановил их тунгус. – Тут может прятаться кабан.

– Дикая свинья? Разве он страшен?

– Потревоженный кабан-секач опаснее медведя. Своими страшными клыками он, случается, даже опытному охотнику вспорет живот.

Усталые путешественники, впрочем, сами отказались идти дальше и повалились на землю.

– Как лесовая нынче? – поинтересовался старик у тунгуса, растягиваясь на траве.

– Хорошо.

За зиму он убил семь медведей, двадцать нерп, много белок и других мелких зверей. Его зовут Брат волка. Такое имя за умение выискивать следы зверей и находить добычу среди чащи.

– А еще какие звери здесь водятся? – спросил Тошка.

– Олень, дикие собаки, лисицы.

Немного отдохнув, путешественники повернули обратно к берегу. Скалы над падью стояли почти отвесно Нависшие кручи поросли кустами даурского рододендрона, еще выше утесы темнели густой овчиной кедрового стланца.

Аполлошка вдруг остановился и долго всматривался в отдаленную безлесную макушку хребта.

– Что там такое? – спросил он. – Какие-то черные точки.

Следуя его взгляду, все перевели глаза на гору. Действительно, там двигались какие-то черные точки.

– Медведи, – спокойно сказал, всмотревшись, Брат волка.

– Только им тут ходить! – улыбнулся старик.

– По такой дороге придется идти к Баргузину, – уверил их тунгус.

– Наверно, есть более удобные пути, – удивился профессор, – как же здесь охотники ходят?

Брат волка отрицательно покачал головой. Они сделали несколько шагов. Вдруг тунгус молча указал рукой на чащу.

Созерцатель скал с винтовкой стоял у стены, заросшей сланцем.

– Он идет на охоту, – пояснил тунгус.

Путешественники с изумлением остановились, ожидая, как охотник пройдет здесь. То, как он вышел из затруднения, превзошло их ожидания. Созерцатель скал, приблизившись к отвесному утесу, вдруг исчез в чаще, через минуту вновь появился в нескольких метрах над землей; он лез вверх точно по лестнице. Сердце у всех много раз замирало, видя отважного охотника, повисшего над пропастью, державшегося только на тонких ветках кедрового стланца. Ветви этого кустарника, оказывается, замечательно крепки. В Байкальских горах это часто бывает единственная дорога, и обыкновенно охотники так поднимаются на скалы и спускаются в долины.

Аполлошка не отрывал от него глаз. Созерцатель скал со времени своего необыкновенного приезда на судно поразил воображение мальчика. Ему одновременно хотелось походить и на бесстрашного моряка и на молодого профессора, знавшего все и умевшего так интересно рассказывать. Собравшись с духом, он попробовал подняться, как моряк, кверху на скалу. Но тогда как охотник поднимался удивительно легко и ловко, плотный и неуклюжий мальчик пошел ломить и крушить. Кругом него трещали сучья, сыпались камни.

– Дахтэ-кум[9]Дахтэ-кум – «кум в дохе». Доха – шуба, надетая шерстью вверх, так буряты зовут медведя. Тунгус почему-то употребил местное бурятское название., – указал на него тунгус со смехом.

– Осторожней! Не сорвись! – кричал старик, удивляясь его смелости. – Истинно, дахтэ-кум!

Созерцатель скал издали заметил подражателя и улыбался.

– Эй, слезай назад! Будет! – позвал, наконец, Попрядухин, так как мальчик ушел довольно далеко и уже едва виднелся вверху среди чащи.

Аполлошка что-то ответил, но за дальностью расстояния нельзя было расслышать.

Вдруг крик испуга вырвался у всех. Выше мальчика, метрах в десяти, кусты зашевелились. Очевидно, там был какой-то зверь.

Действительно, через мгновение на скале показалась голова громадной рыси. Это была гигантская серая кровожадная кошка, ростом с волкодава, тигр северных лесов. Увидев приближающуюся добычу, она замерла. Зеленые глаза ее страшно загорелись, хвост слабо изгибался. Она не сводила глаз с поднимающегося, ничего не замечавшего, мальчика. По судорожным подергиваниям ее спины видно было, что она приготовилась к прыжку.

Все подняли страшный крик, надеясь испугать зверя, но, к удивлению, рысь не обратила на них никакого внимания, точно понимая, что на таком расстоянии они ей неопасны. Старик схватил ружье, но стрелять через голову мальчика было рискованно.

В эту минуту, когда все с замиранием сердца окаменели в ожидании смертельного прыжка, вдруг раздался резкий свист. Рысь мгновенно подняла голову и обернулась. Потом громадными прыжками скрылась в чаще.

– Смотрите! Смотрите! – вне себя от удивления воскликнул профессор.

Вверху, на диком камне, выступавшем из зарослей, сидел Созерцатель скал. Рысь, как кошка, ласкалась, выгибалась и терлась около его ног. Он ласково с улыбкой гладил ее. Потом рысь забралась ему на колени и умильно, как все кошки, толкалась ему в подбородок головой и чесалась о грудь.

Тунгус спокойно смотрел на эту редкую сцену.

– Это приятели, – улыбнулся он в ответ на обращенные к нему удивленные взгляды. – Это его помощник по охоте. Еще нет второго друга.

Созерцатель скал, видя устремленные на него удивленные взгляды, посмотрел по сторонам, потом резко и продолжительно свистнул.

Через несколько минут путешественники увидели мчавшуюся издали птицу. С шумом огромный баклан опустился Созерцателю скал на плечо. Охотник ласково погладил его по голове и спине. Усевшись на плече моряка спокойно, точно на утесе, баклан начал чистить перья, не обращая никакого внимания на лежавшую у него на коленях рысь. И только когда та попробовала играть распущенным для чистки крылом и протянула лапу, баклан свирепо тюкнул ее в пятку. Рысь отдернула и затрясла лапу.

– Приятели! – повторил с улыбкой тунгус и пояснил, что оба животных воспитаны с младенческого возраста Созерцателем скал. Они так привыкли к жителям юрты, что обычно всегда находятся возле нее. Только теперь прибытие большого числа новых людей заставило их удалиться в лес. Если же путешественники проживут у них с неделю, то животные также привыкнут к ним. Мальчик, спустившийся вниз, сиял от восторга, глядя на дружбу рыси, баклана и человека.

VII. Чивыркуйский залив

Покуда Созерцатель скал чинил лодку, профессор решил объехать Чивыркуйский залив.

Захватив припасы, кое-какие приборы и ружья, они однажды утром отплыли от полуострова. Лодка не торопясь двигалась по заливу.

Дикие и безлюдные берега священного моря отличались необыкновенной живописностью.

Несколько часов они плыли вдоль каменной стены, отвесно на пятьдесят-сто метров подымавшейся из воды. На этой неприступной круче рос дремучий хвойный лес: кедры, ели, лиственницы – вековые гиганты в несколько обхватов, казавшиеся снизу игрушечно маленькими. Местами стены дали трещины. Обрушившиеся породы гранитов и сиенитов, нагроможденные в первобытном беспорядке, загораживали образованный обвалом естественный проход.

– Точно динамитом взорвало!

– Эх ты, заводская косточка! – улыбнулся Аполлошке профессор. – Вода, мороз да бури посильней динамита. Они устраивают не такие обвалы.

– А вон какие башни! – с любовью сказал мальчик, которому дикие скалы напоминали Урал.

Едва лодка приближалась к ним, как со стены с оглушительным шумом враз снимались тысячи чаек и бакланов. С пронзительными криками они вились у скал над лодкой, точно хотели помешать незваным гостям.

– А, шут. Тут целая колония!

Действительно, в гротообразиых выступах скал, в расщелинах они часто видели не замеченные с первого взгляда сотни птичьих квартир. Скалы были сплошь улеплены плоскими бакланьими гнездами, из которых торчали головы птенцов.

– Кшш! Кшш! Отворачивай скорей назад! – кричал испуганно Попрядухин, зажимая уши. – Заклюют, стервы! С ними оглохнешь! Кшш! Кшш!

Птицы с оглушительным шумом носились над баркасом. Ребята со смехом отъезжали к середине. Но потревоженные хозяева преследовали их злобными криками. Наконец, это надоедало, и профессор стрелял. Испуганные птицы тучей уносились к берегу.

– Вот что значит коллектив, – заключил Тошка.

Сколько они ни проехали в первый день, везде берега представляли дикую скалистую пустыню. Утесы заросли непроходимыми лесами, куда едва ли заглядывала нога человека со времени мироздания. В падях и низинах часто почва была болотиста.

Возле устьев неведомых речек попадались иногда то остов давно покинутой тунгусской юрты, то заколоченное зимовье, где в иные годы жили артели рыбопромышленников. Но эти маленькие закоптелые срубы с плоской крышей, поросшей травой, с заколоченными окнами, еще более подчеркивали необитаемость скалистой пустыни. По берегам рек и ручьев росли: осина, бальзамический тополь, ива, болотные пихты.

В местах открытых, где больше пригревало солнце, приветливо глядели березы; белоствольные, весело кудрявые, они резко выделялись среди темной хвои прибайкальских лесов, внося в мрачную, суровую нахмуренность Восточной Сибири ласковое, что-то женственно мягкое, «рассейское».

– Эх, березынька белоствольная, в Сибирь, голубушка, пришла! – вздыхал Попрядухин. – Русским мужичкам жилье очистила.

– Что? Что? – переспросил Тошка.

– Народ такой – чудь – испокон веков жил в Сибири. И березы раньше не водилось. А как стала она появляться, чудь решила, что это не к добру. И все ушли, а на их место приехали русские.

– Ты наскажешь чудес, – фыркнул Федька. – Береза – самое обыкновенное дерево.

– А что, не правда? – рассердился Попрядухин. – Известно, старые люди сказывали. Обыкновенное дерево, а вот раньше не было. Я тебе и дома чудские покажу, погоди. Воробей, на что обыкновенная птица, а в Сибири тоже раньше не слыхать было. И он с русскими мужичками прилетел, как стали в Сибири хлеб сеять. Известно, воробей – что кошка, собака да мышь: завсе при человеке. Тоже таракан. Сроду их здесь не важивалось. А теперь – откуда? Наши тамбовские, самарские, рязанские завезли. И ста лет нету, как на Амур таракана привезли. Китаезы в Маньчжурии как увидали в первый раз рыжего с усищами: «Что за зверь с мужиками приехал?!»

Попрядухин лукаво в усы улыбался.

– В России-то теперь у нас весна, соловьи... Один кончит, другой подхватит! Один кончит, другой подхватит... – вздыхал старик. – А тут птицы не услышишь. Леса страшучие, темные. Клен бы теперь сюда, каштан али яблоньку нашу. Нет, хороша Сибирь, а на наши тамбовские леса не променяю.

– Разве плохо, дедушка? – профессор глазами обвел вокруг.

Солнце близилось к закату. За изломом черных гор, освещенных сзади нежно-розовым светом, на горизонте, там, где в сказках солнце луковки сажает, блистал золотой уголь.

Воздух в Даурии необыкновенно прозрачен, и краски исключительно ярки. Над угасающим солнцем раскинулся фантастическим хвостом павлина веер из облаков.

Неописуемое великолепие, захватившее полнеба, горевшее золотом, багрянцем густо-малиновым, фиолетовым, зеленым, розовым! В стороне от него, недвижно застыв на лазоревом фоне, задремало продолговатое розовое облако, похожее на шарфик.

Внизу на много километров кругом лежало зеркало. Волшебное зеркало в оправе из диких скал. Стекло такого прелестного нежно-зеленого цвета, что глаза продашь. В нем отражение фантастического веера еще прекрасней. Смотри на него и не насмотришься!

Какое-то странное мягкое выражение тихой, светлой задумчивости легло у всех на лица.

Весла сами собой опустились. Баркас стал.

«Созерцай и не насытишься, – думал профессор. – Свойство великой гармонии – покорять. Она действует как музыка, вызывая внутреннее, ответное». И теперь он чувствовал в себе веяние какой-то радостной тишины.

Никогда он не видал воды столь необычного цвета. Бледно-зеленый прозрачный тон ее местами густел до темно-зеленого, как бархат, а местами она делалась совершенно черной. При необыкновенной прозрачности ее это обозначало бездонные глубины.

Профессор был растревожен, и какие-то волнующие мысли бродили в голове.

Попрядухин первый взялся за весла. Тошка остановил его и тихо указал рукой на резвившееся на дне стадо хариусов.

Дно опускалось здесь от берега постепенно, уступами. Под ними находилась площадка, на которой как на ладони виднелась жизнь подводного царства. Вот, раздвигая водоросли, затянувшие утесы, проползли меж них хариусы. Дальше лежат валуны. Торчит верхушка якоря и обрывок цепи. Неподвижно стоит в воде какое-то бревно. Нет, оно живое! Чуть шевельнулся плавник. Щука!

– Острогой бы! – шепнул Федька.

– Длинную острогу надо, – улыбнулся профессор. – Смеряй-ка!

Федька недоверчиво забросил лот.

– Двадцать метров[10]Двадцать метров. – Многие исследователи Байкала отмечают, что прозрачность его вод достигает даже 30-40 м., – произнес он с изумлением.

Ребята не поверили. Перемеряли.

Правильно.

– Изумительная прозрачность! – подтвердил профессор.

– Цвет больно хорош! Я оторваться не могу! – воскликнул Тошка. – И не только красив, но и как-то необыкновенно приятен. – Это свойство байкальской воды отмечают все путешественники, – согласился профессор. – Вода совершенно чиста. Вы обратили внимание, – мы, в общем, на Байкале живем около месяца. Каждый день раза три кипятим воду в нашем чайнике, а посмотрите, есть ли на стенках какая накипь?

Федька вытащил луженый котелок, приподнял крышку и издал звук удивления.

Он передал чайник остальным. На стенках его нигде не образовалось ни малейших следов накипи, что бывает от обычной воды.

– А изумительно красивый цвет ее зависит от водорослей, одевающих летом подводные утесы. Видите, как каменистое дно поросло мхом? Обратите также внимание на эти подводные скалы.

Баркас как раз проезжал над зарослями водорослей, имевших вид густого подводного леса. Ребята чуть шевелили веслами. Жаль было разбивать это волшебное нежно-зеленое зеркало.

Профессор продолжал свои объяснения:

– Одевающие утесы водоросли и придают этот необыкновенный цвет байкальской воде. На Байкале, как я уже говорил вам, почти все своеобразное. Флора и фауна его отличаются такими резкими особенностями, что занимают в пауке особый отдел. Как говорится, некоторые виды флоры и фауны Байкала эндемичны, то есть не встречаются нигде, кроме этого загадочного моря. Из тридцати шести видов рыб, водящихся в нем, тринадцать свойственны только Байкалу[11]Флора и фауна Байкала... – Рыбы в Байкале представлены 56 формами. Имеется 37 видов и разновидностей бычков – подкаменщиков, которые водятся только в Байкале, не встречаясь больше ни в одном другом водоеме мира. Байкальский омуль близок к омулю, который водится в Северном Ледовитом океане и в Енисее, хотя незначительное различие и заставило ученых выделить его в отдельный подвид енисейского омуля. В Байкале водятся также морские животные – нерпы. Взрослые байкальские нерпы обычно около 80 см. длиной. Вес шестилетних самок равен в среднем 63 кг. Отдельные образцы достигают до 130-140 кг. (Г. Ю. Верещагин. Байкал, М., 1949). Байкальские губки ничего общего не имеют с обычными пресноводными губками. Такие губки встречаются только на Байкале. Ближайшие к ним виды обитают лишь в Каспийском море.. То обстоятельство, что наряду с обыкновенными пресноводными животными в Байкале живет целый ряд существ, обитающих обычно только в морях, – до сих пор неразрешимая загадка. Возьмите, например, знаменитый омуль. Он, кроме Байкала, водится только в Ледовитом океане. Еще загадочнее нахождение в Байкале нерпы. Это уже совершенно морское животное. Или огромные, достигающие иногда одного метра, байкальские губки. Кстати, из вас кто-нибудь хорошо ныряет? – вдруг спросил он. – Но только очень хорошо.

– Я, – ответил Федька.

– Сможешь достать нам вон эту штучку? Видишь, сидит на подводном камне? Это специально байкальский вид, замечательная вещь.

– Попробую.

Федька быстро начал раздеваться, баркас остановился.

– Температура воды градусов шесть, – заметил профессор, пробуя воду, – теплей обычного, потому что мы недалеко от берега.

Федька нырнул.

Через несколько мгновений он возвращался с добычей. Мокрый и дрожащий от холода, он бросил на дно баркаса пук водорослей и морскую губку.

Пока пловец обтирался и одевался, профессор взял губку, опустил в ведро с водой и вместе с ребятами стал внимательно рассматривать.

Издававшая сильный рыбный запах, она была прекрасного темно-зеленого цвета и имела звездчатые отверстия, открытые, пока губка находилась в воде. Поверхность губки представляла массу, плотную и гладкую, как кожа, вероятно, от наполнявшей ее сердцевины. Рассмотрев растение, ребята вытащили губку на лавочку и попробовали поливать водой. От этого сердцевина ее стала вытекать в виде зеленой жидкой слизи.

Федька промыл губку и положил на корму.

– Промытая и высушенная, она станет чистой, побелеет и будет годна к употреблению, – сказал профессор.

– А куда ее употребляют? – спросил Федька.

– Куда такая дрянь! – ответил с презрением Попрядухин.

– Нет, – засмеялся профессор. – В Иркутске серебряных дел мастера покупают ее для полировки серебряной и медной посуды.

Попрядухин недоверчиво хмыкнул, чем насмешил всех ребят.

Из поездки они вернулись только на другой день к вечеру.

Отряд с капитаном, англичанином и бурятами уже ушел в Баргузин через горы.

VIII. Проводник

Созерцатель скал тем временем закончил ремонт. Баркас представлял собой большую лодку с высокими бортами. На ней можно было плавать на веслах в штиль и при ветре с парусом.

Профессор аккуратно вечерами заходил к нему на место работы и каждый раз убеждался, что лодка в руках опытного техника скоро станет пригодна к экспедиционному плаванию. На Ушканьих островах он надеялся заменить ее новым баркасом. Теперь надо было заботиться о проводнике.

Однажды утром, сидя на скалах невдалеке от мастерской Созерцателя скал, он подозвал Попрядухина. За эти последние дни он убедился, что старик прекрасно знает местный край и мог бы быть ему очень полезен.

– Мне хотелось с вами договориться. Что бы вы ответили, Степан Антипыч, если бы я предложил вам отправиться с нами проводником? – спросил он. – Вы знаете хорошо местность вокруг Байкала, население, обычаи. Мне необходим такой человек.

Он пояснил, что ученое Общество поручило ему выбрать на Байкале место для биологической станции. Для этого придется объехать весь Байкал и произвести обследование берегов и островов, причем в некоторых пунктах он предполагает остановиться на несколько недель. Словом, это будет целое путешествие, которое займет лето, осень и часть зимы. Он прибавил, что к этой задаче присоединяется более для него трудная, где старик еще нужней, можно сказать – незаменимей, как знающий местные нравы. Его патрон, старик ученый, год тому назад, умирая, завещал отыскать без вести затерявшуюся в Сибири во время гражданской войны дочь – молодую женщину с ребенком.

– Собственно, я ищу только внучку, так как дочь его умерла в Иркутске, в городской больнице. Девочку взяла к себе на воспитание сиделка, но в годы разрухи она уехала в деревню, куда-то в Прибайкалье или Забайкалье, к себе на родину, – установить точно деревню я не мог. Я делал публикацию в газетах, но безуспешно. За это время через Восточную Сибирь перевалило столько народу, прошла гражданская война, сыпной тиф, столько деревень пожжено и народу побито, что я почти не верю в успех поисков. Тем не менее я решил, где ни буду проходить по деревням, по всему Байкалу производить поиски и расспросы. Иногда случайно можно наткнуться.

– Единственно, что осталось. А отец девочки жив?

– Он погиб во время бегства из лагеря военнопленных[12]Он погиб во время бегства из лагеря военнопленных... – В годы первой мировой войны труд военнопленных широко применялся на частных и казенных заводах царской России, а также в сельском хозяйстве (у помещиков и кулаков). Военнопленные, особенно те, кто отказывался работать, содержались в лагерях, иногда с особо строгим режимом. Военнопленные нередко бежали из лагерей.. Он был немец. Лейтенант Артур Краузе.

– Значит, вы единственный, кто знает о существовании ребенка?

– Да. Это налагает на меня большую ответственность за ее судьбу. Тем более, что старику я обязан был всем. Он был для меня отцом. Дочери я не знал, но по рассказам отца, это было в высшей степени симпатичное существо. Меня все время угнетает мысль, что девочка попадет в беспризорные.

– Пошарим по деревням. Может статься, что и найдем!

– Значит, вы согласны? – спросил обрадованно профессор.

– Двадцать восемь лет здесь болтаюсь. Все знакомо, конечно, – ответил Попрядухин. – Но...

– Но? – повторил профессор.

– Но есть запятая. – Старик почесал в затылке. – Куды его денешь? – кивнул на вертевшегося поблизости Аполлошку. – Да-а, запятая маленькая, а к сурьезным вещам прикосновение имеет. Его не бросишь.

– Я про него и забыл! – воскликнул профессор. – Вот в чем дело! – произнес он потом, подумав. – Вы едете в Иркутск? Чтобы попасть туда, надо выбраться отсюда. Это, во всяком случае, мы будем делать вместе, общими силами. А в дальнейшем увидим. Может быть, его можно вернуть в Баргузин? На кого там оставить?

Аполлошка глухим гудением выразил, что не разделяет этого взгляда.

Старик шутливо зажал ему рот.

– Точка. Я тебя, парень, принял заместо внука. Значит, слушайся.

– Я хочу с тобой.

– Да уж одного тут не бросим.

– Ведь он у меня совсем особенный, парень-то, – ухмыльнулся старик и рассказал профессору историю Аполлошки.

Приключения мальчика сразу расположили ученого в пользу мальчугана.

– Видно, быть ему путешественником, – улыбнулся он.

– Так тебе хочется ехать с нами? – спросил он. – Жизнь путешественника трудная, тяжелая. Ты сам испытал, как это опасно.

Аполлошка исподлобья поглядел на него и недоверчиво хмыкнул: «Дескать, знаем, сказывай!»

– Все про пещеры он меня расспрашивает, – засмеялся старик. – Своих воров хочет ограбить, отыскать сокровища ихние.

– Пещеры и без воровских богатств интересны. Мы там такие найти диковины можем, что дороже всего золота и платины. Но вообще они почти не обследованы, – улыбнулся профессор. – Ну, что ж? Сделаем из него краеведа. Федя, Тоша, идите-ка сюда! – позвал он вузовцев. – Вы как-то рассказывали, – обратился он к подбежавшим ребятам, – что на Урале вам удалось перевоспитать беспризорника-вогуленка. Помните?

– Учится теперь во второй ступени, кандидат в комсомол, – ответил Тошка.

– Вот вам второй экземпляр, – погладил профессор Аполлошкины кудри. – Ваш земляк. Попытайтесь выучить.

Аполлошка, поняв, что его берут в путешествие, сияя от радости, глядел то на Тошку, то на Федьку.

Попрядухин улыбался, закладывая в волнении длинные усы за уши. Его «парень», попал, кажется, в хорошую компанию. Может, станет доктором, инженером.

Вопрос о путешествии Аполлошкн таким образом решился положительно.

Профессор и Попрядухин так были заняты беседой, что не обращали внимания на работавшего по соседству Созерцателя скал. Если бы они бросили в это время случайный взгляд в его сторону, их поразила бы происшедшая в нем перемена. Когда он услыхал имя Артура Краузе, он побледнел, топор беспомощно выпал из рук.

Заметив, что никто не был свидетелем его необыкновенного волнения, Созерцатель скал отер холодный пот, выступивший на лбу, наклонился и взял топор. Странный припадок прошел. Над баркасом работал прежний мужественный моряк.

Наконец, оснащенная лодка появилась в бухте. Аполлошка, изнывавший от нетерпения, теперь плясал в диком восторге. Настоящая лодка с парусом. Они поедут в настоящее путешествие!

Настал день отъезда. Когда начали укладываться в баркас, к профессору подошел загадочный моряк и поднял свои глаза, исполненные пронизывающей силы. На этот раз в них светилась просьба.

– Я хотел с вами поговорить, – сказал он, сильно волнуясь.

– Я вас слушаю, – удивленно ответил Булыгин, предлагая ему портсигар.

– Вчера я слышал ваш разговор со стариком, – продолжал моряк, волнуясь так, что папироса прыгала в руках, и он долго не мог ее зажечь. – Вы нуждаетесь в проводнике. Но старик знает только берега и не моряк.

Он замолчал. Потом, преодолевая волнение, продолжал:

– Артур Краузе, дочь которого вы разыскиваете, был в плену моим другом. Я не знал, что он погиб. Я считаю себя обязанным помочь в ваших поисках. Вы найдете во мне самого горячего участника. Я не буду обременительным для экспедиции, оружие у меня есть.

– С восторгом, дорогой! – воскликнул радостно Булыгин, горячо пожимая ему обе руки. – С восторгом принимаю ваше предложение. Знающий Байкал, образованный моряк, – что может быть лучше для успеха наших работ? Как раз и в лодке есть место.

На бледном, суровом лице Созерцателя скал выплыло подобие радостной улыбки, но сейчас же оно вновь сделалось непроницаемо.

Он схватил руку профессора и до боли сжал ее.

IX. Ушканьи острова

Они отплыли от полуострова Святой Нос рано утром.

Погода благоприятствовала путешествию. Дул попутный «баргузин»[13]Баргузин – ветер, дующий поперек Байкала из долины реки Баргузин.. Созерцатель скал сидел у руля. Лодка прекрасно шла под парусом.

Через час пути ветер стих. Аполлошка и Федя взялись за весла.

Но и на веслах «Байкалец», как назвали они свое судно, хорошо показал себя.

Вместе с путешественниками ехал и баклан.

– А как же Каракалла остался один? – спросил Созерцателя скал профессор.

– О, ничего! Он отлично привык к тунгусу. Немного поскучает, конечно, но что ж делать! Каракалла, как все кошки, не любит воды, и захватив его, я не доставил бы ему удовольствия. Зато мой Фридрих – настоящий моряк, – ласково погладил он баклана, важно сидевшего возле него на борту.

– Ты бы летел, братец! Зачем везти лишний груз? – шутливо спихивал птицу в воду Аполлошка.

Но Фридрих сердито шипел, дыбил перья, огрызался и делал вид, что хочет клюнуть.

– С нами Крак, ручной ворон, всегда путешествовал, – сказал Тошка. – Такой же хулиганистый малый. Фридрих все манеры его перенял. Только Крак нырять не умеет. Если бы его познакомить с Фридрихом, он бы научился. Зато он может кудахтать по-курячьи и лаять по-собачьи.

Оба вузовца, вероятно, по симпатии к Краку, особенно любили и баловали Фридриха.

Когда «Байкалец» проходил в одном месте мимо гряды камней, Аполлошка и Федька, видевшие лучше других, обратили внимание, что вдали на волнах то появляются, то исчезают какие-то черные предметы.

Профессор взял бинокль.

– Это интересно! – воскликнул он через минуту.

Стараясь не шуметь веслами, гребцы погнали лодку к гряде камней. Скоро они увидели любопытное зрелище.

Показывая то голову, то спину, странные животные ныряли около скал. Но рассмотреть их подробней в волнах оказывалось невозможно. Когда лодка приблизилась к скале, им посчастливилось увидеть на плоском камне старого большого зверя, гревшегося на солнышке.

– Нерпа, – сказал Созерцатель скал.

Это было странное, на взгляд человека, никогда не видавшего морских животных, существо, похожее одновременно и на четвероногое и на рыбу. Ростом животное было с человека, все покрыто небольшой светло-желтой шерстью. Короткая маленькая, по сравнению с туловищем, морда с толстой верхней губой и щетинистыми усами, большие темные глаза, толстая шея, туловище, равномерно утончающееся от плеч к хвосту. Животное упиралось в скалу передними не то лапами, не то толстыми плавниками. Задние ласты лежали вместе и напоминали издали рыбий хвост. Возле него ползало два молодых серебристо-серых детеныша. Зверь лежал совершенно неподвижно, так что неопытных людей взяло сомнение, жив ли он. Но в этот момент усатая морда широко зевнула. Животное повернулось боком к солнцу, лениво прижав ласты к груди. Оно могло лежать так, поворачиваясь с боку на бок, целыми часами.

Лишь только лодка подошла ближе, оно мгновенно вместе с детенышами юркнуло в воду.

Остальные звери не особенно боялись путешественников, очевидно, не были напуганы судами, которые здесь проходят редко. И профессор, и ребята издали долго рассматривали игравших диковинных морских зверей.

Они ныряли, кувыркались, прыгали из воды чрезвычайно легко, несмотря на свою неуклюжесть, кидавшуюся в глаза, когда они выходили на скалы. Профессор сказал, что байкальские тюлени, нерпы, как их зовут здесь, или хэп по-бурятски, в своей стихии настоящие акробаты, превосходные пловцы и ловят рыбу с необыкновенным проворством. Здесь, в северо-восточной части, они водятся в огромном количестве, на юго-западе их трудно встретить. Осенью они часто стадами заходят в Чивыркуйский залив и находятся здесь до морестава. Около Святого Носа и Ушканьих островов их излюбленные места (лежбища) для выводки детенышей. Зимой они держатся около «пропарин», или трещин во льду, и весной приносят детенышей. Живут семьями от трех до восьми штук.

– Чем они питаются? – спросил Аполлошка.

– Рыбой, водорослями, моллюсками, всякими водяными животными.

Попрядухин сообщил, что у знакомого охотника жила ручная нерпа. Она была величиной не более аршина, но съедала в день двадцать омулей. К своему хозяину она так привыкла, что выплывала на его зов, как собака.

– Их крестьяне здесь так и зовут «морские собаки», – заметил Созерцатель скал. – Когда неводили, мы не раз вытаскивали их в сетях вместе с рыбой.

– Однако на нерп здесь мы еще насмотримся. А ехать несколько часов осталось, – поторопил Попрядухин. – Надо пользоваться ветром.

Совет был благоразумный. Они повернули лодку. Парус тотчас надулся, и «Байкалец» стрелой полетел к Ушканьим островам.

– Хорошо идем! – весело кричал Тошка, пробуя рукой пену, струившуюся по бортам.

У Аполлошки глаза горели, кудрявые волосы раздувались, рубаха трепалась по ветру, как парус, взгляд восторженно устремлялся вдаль.

Теперь это был завзятый путешественник, какой-нибудь будущий капитан «Гроза морей», или «Пенитель волн».

Попрядухин ласково потрепал его по голове.

– Эх ты, дахтэ-кум!

Профессор и Созерцатель скал, глядя на него, улыбались.

Через несколько времени впереди из водного пространства выступили какие-то скалистые берега.

– Ушканьи острова, – определил Созерцатель скал. С интересом, знакомым всякому путешественнику, они рассматривали приближающуюся к ним местность. Скоро все могли различить группу небольших островов. Три из них, расположенные в виде треугольника, лежали несколько в стороне от четвертого, отделенные от него проливом километра в два шириной. Скалы их были покрыты небольшим кустарниковым лесом. Вокруг островов находились подводные камни.

Малые Ушканьи были путешественникам не нужны, поэтому, оставив их в стороне, «Байкалец» направился к четвертому, Большому Ушканьему. Все жадно смотрели на новые, незнакомые скалы, покрытые девственным лесом, отвесно обрывавшиеся в море на высоте почти двухсот метров. Восточный берег был чрезвычайно крут. Лодке в поисках удобной бухты пришлось объехать почти весь берег.

Остров, протянувшийся в длину на пять километров, в ширину был, вероятно, не более двух. Наконец им посчастливилось заметить бухту, образованную маленькой вогнутостью берега.

Гребцы налегли на весла.

Через полчаса экспедиция высаживалась в бухте. Перед ними оказалось странное сооружение – необшитая деревянная пирамида, метров в двадцать высотой.

– Маяк! – воскликнул Тошка.

– Да, – подтвердил профессор. – Мы выбрали удачное место. Я могу теперь точно сказать, что мы находимся на 53°50’29” северной широты и 108°39’16” восточной долготы. Это географическое положение маяка.

– Пещера! Пещера! – завопил вдруг Аполлошка неистово.

Попрядухин даже подскочил от испуга.

– Цыц! – шлепнул он неугомонного мальчика по затылку.

Профессор направил туда бинокль.

– У тебя, дахтэ-кум, не глаза, а настоящие телескопы. Действительно, пещера!

Привязав «Байкальца» и выгрузив часть багажа, путешественники стали искать какой-нибудь дороги внутрь острова.

Федька первый заметил тропу среди скал, уходившую куда-то вверх. После некоторого колебания двинулись по ней. Но едва сделали несколько шагов, Тошка, шедший впереди, вдруг оторопело остановился.

– Ребята... – изумленно начал он и не договорил.

Все подняли глаза и тоже остолбенели.

По тропке среди скал спускалась к морю девушка.

Все впечатления Святого Носа, дороги по Байкалу, борьба со стихиями, ежеминутно стерегущие опасности – все это держало их мысли около неожиданных бурь, заставляло ожидать что-нибудь вроде спрятавшегося за камнями медведя. Они не удивились бы, встретив кабана, оленя или тунгуса.

Тем сильнее были они теперь поражены. Фигура девушки казалась хрупкой. У нее было привлекательное лицо с правильным овалом, тонким носом, продолговатыми большими темно-серыми глазами с длинными ресницами. Грубое деревенское платье и босые ноги придавали ей трогательность Золушки. Слабые покатые плечи, вероятно, не знали тяжелой физической работы. Кожа смуглая, но не грубая, а с тем естественным загаром, каким зарумянивается яблоко на солнце. В остриженные скобкой золотистые волосы вплетено несколько синих цветов. Ей было лет семнадцать.

«Фея гор из сказок», – подумал профессор.

Увидев отряд, девушка была удивлена не менее их и остановилась. Профессор, поднявшись по тропинке, спросил, как пройти к дому смотрителя маяка.

– Я доведу вас, – приятно прозвучал певучий голос.

Она смущенно дождалась, пока все взберутся на крутой подъем.

– Лодку нашу никто не тронет?

– На острове нет людей, кроме нашей семьи.

– Идемте же! – позвал профессор остальных и догнал ее.

Стали карабкаться вверх.

– Что с вами? – испуганно спросил моряка Попрядухин, видя, что Созерцатель скал, бледный как смерть, опустился на камень. Холодный пот бисеринками выступил на его лице.

– Ничего, ничего! Это припадок. Сейчас пройдет, – едва шевеля губами, прошептал тот. – Идите, я догоню вас.

Передние, не заметив странного припадка своего проводника, поднимались между скал вверх.

– Дяди сейчас нет дома, но он скоро вернется, – говорила девушка, застенчиво, искоса разглядывая гостей.

Профессор справился, привезли ли багаж для экспедиции.

– Это было для вас? – воскликнула она. – Значит, вы профессор? – спросила она, глядя на него как-то по-новому. Видимо, слово «профессор» было для нее синонимом чего-то необыкновенно ученого, исключительного.

– Ваш багаж привезли еще весной.

Булыгин чрезвычайно обрадовался. Он сильно опасался, что груз задержится. Теперь можно будет немедленно приступить к работам. Кратко он рассказал, что они предполагают делать.

– Вы будете собирать «бурмашей»? – робко, как будто даже не веря себе, спросила девушка, вскидывая на него огромные серые глаза, светившиеся изумлением. «Бурмашей»[14]Бурмаши – рачки-бокоплавы, местное название, местные рыбаки называют их также «юр». прозвучало у ней как-то насмешливо. В голове ее не укладывалось, что ученый человек будет ловить такую дрянь.

– Да, и бурмашей, – улыбнулся профессор ее наивному пренебрежению к тому, чему он посвятил всю жизнь, и втайне любуясь ею. Какие глаза! Глаза были, правда, огромные, темно-серые, с блеском. Какие-то искры перебегали в них.

– И за этим приехали так издалека?

– Да, главным образом, за бурмашами, – подчеркнул он шутливо. – В Ленинграде у нас таких не водится.

Она не поверила ему. И, сочтя ответ за насмешку, замолчала.

А Булыгину хотелось слышать еще раз этот голос, чтобы девушка еще раз вскинула на него глаза. И он продолжал расспросы.

– Как называется бухта, где мы высадились?

– Отстой, Пещерки. Здесь останавливаются иногда нерполовы, рыбаки.

– Она должна хорошо защищать от западных ветров.

– Да, – подтвердила девушка. – Даже при северо-восточных волна здесь слабеет, разбиваясь о риф. Для пароходов у нас опасны туманы. Летом они здесь часты. Почему-то держатся около берегов и прячут от пароходов отстой.

– Случаются аварии?

– Бывает. Иногда пароходы часами стоят около отстоя и войти не могут.

– А давно привезли наш багаж?

– Давно. Последнее время пароходы перестали сюда заходить. Сидим без сахару, газет, нет мануфактуры, мало масла. Не знаем, что делается на белом свете. Должно быть, в Иркутске какая-нибудь задержка.

Профессор сообщил девушке о появлении шайки бандитов.

– Значит, до осени без пароходов.

Они шли, оживленно разговаривая.

Тошка лукаво показал Федьке глазами на светившееся интересом молодое лицо Булыгина.

– Профессор-то! Точно новый вид hammaridae baicalensis открыл!

– Он ко всякой романтике неравнодушен, – ответил Федька. – А в нее можно влюбиться.

Тошка невольно, вспомнив о ком-то, задумался. И глаза его подернулись грустью и лаской.

Нет, верно, правду говорят: «Не по хорошу мил, а по милу хорош». Ни на кого бы ту, кого вспомнил, не променял.

– Погоди, – сказал он, – надо ему напомнить! Профессор! – крикнул Тошка.

Булыгин обернул к ним улыбающееся лицо.

– У вас Ушканьи острова значатся как одно из возможных мест для устройства биологической станции?

– Да, конечно, – подтвердил Булыгин. – Они расположены посредине Байкала, вдали от берегов. Кроме того, фауна их чрезвычайно интересна. Есть еще и другие преимущества.

– Последнее обстоятельство не вызывает наших сомнений, – рассмеялся Тошка. – Я Федьке и говорю, что вопрос о месте для биологической станции после сегодняшнего дня почти предрешен.

– Почему? – профессор широко раскрыл глаза.

– Вы сами говорили, что у Ушканьих есть ряд преимуществ. А сегодня мы открыли новый чрезвычайно интересный вид baicalensis, занявший исключительное внимание науки.

Глаза профессора вдруг заискрились смехом. Он заразительно расхохотался и, показав ребятам за спиной кулак, догнал спутницу.

Дом смотрителя маяка находился невдалеке. Он был построен в скале, защищавшей его от ветров, которые отличаются на Байкале необыкновенной силой.

Смотритель принял экспедицию очень радушно.

Еще весной, получив багаж и письмо от географического Общества, он сделал все, что мог: приготовил помещение, комнату для работы.

Смотритель был из карымов[15]Карым – потомок от смешанного брака русских и бурят., пожилой человек с военной выправкой. Вдвоем с женой они вели небольшое хозяйство, какое было возможно в суровом климате Байкала. Алла, так звали девушку, приходилась им племянницей. Отец ее жил где-то на зимовье, около Верхнеангарска, в Баргузинской тайге, и она приехала погостить.

Баркаса, пригодного для поездок экспедиции, у смотрителя, однако, не оказалось. Но он успокоил профессора, сказав, что июнь и июль – лучшее время для поездок по Байкалу.

Море в это время бывает спокойное.

Остаток дня прошел в раскупоривании ящиков, приведенных пароходом, разборке приборов и орудий для исследовательских работ и драгировок.

Все оказалось в исправности, и профессор остался очень доволен. Работы можно было начинать хоть завтра.

На ночлег экспедиция устроилась в сарае, чисто убранном и приспособленном смотрителем для жилья. Созерцатель скал, однако, решительно заявил, что он будет жить в пещере. Зная ею привычки и неприязнь к обществу, ему не возражали. Смотритель позаботился, чтобы сделать там пребывание ему возможно удобнее, хотел дать постель, посуду, но странный человек отказался от всех услуг.

Вечером Булыгин долго не мог заснуть. Шум Байкала, ровный и неумолчный, не давал покоя. Его нервы все время напрягались, точно вблизи играла какая-то музыка. Бессонница после такого утомительного трудового дня очень его удиви та.

Убедившись, что ему не заснуть, он осторожно поднялся, накинул пальто и, тихонько отворив скрипучую дверь, вышел.

Было уже за полночь. На дворе свободно можно было читать мелкую печать. Стояла одна из тех ослепительных ночей, которые так ярки в прозрачном воздухе Даурского плоскогорья. Кругом все спало. Дом смотрителя белел при месяце наглухо затворенными ставнями. Булыгин направился по дорожке вверх к маяку.

По мере того как он поднимался, в просветы утесов при луне открывался Байкал все шире, все величественнее.

Наконец, верхняя площадка. Он ступил и увидел то, чего не встречал ни на одной картине. Так прекрасна и дика была первозданная стихия!

Он стоял в светлом раздумье. Вдруг прямо под отвесным утесом, на котором он находился, у самой воды на скале он увидел – кто-то сидит, весь в белом. Он вспомнил, что в белом платье видел Аллу.

Немного поколебавшись, он начал спускаться к морю.

Да, на огромном камне, изгрызенном бурями и прибоем, сидела девушка в своем грубом белом платье, охватив колени руками. Камень далеко вдавался в море и был почти окружен водой.

Профессор неслышно подошел ближе.

Ее глаза смотрели вдаль. Она, кажется, плакала. Какое горе у такого юного существа? Вдруг девушка встала, заломила руки жестом отчаяния и подошла к краю камня. Взгляд ее был устремлен в море.

Профессор вскочил. Ему показалось, что она сейчас упадет в волны.

От его быстрого движения покатились вниз камни. Алла обернулась.

Увидев человека, она с отчаянным криком спрыгнула с камня на соседний, мгновенно очутилась на берегу и неслышно, как привидение, скрылась между скал.

Какая разыгрывалась драма на этом маленьком диком островке? Булыгин долго не мог опомниться. Добравшись до своего сарая, он лег, но не уснул до рассвета. Может быть, в первый раз за последние десять лет гаммариды, жаберные, черви, моллюски, планктон и драгировки не заполняли его мысли. К своему удивлению, он почувствовал, что может с волнением думать не только о бурмашах, а и о существе совершенно постороннем, которого нельзя даже отнести к жаберным или моллюскам, даже к глубоководной фауне, хотя с некоторой натяжкой и можно было считать baicalensis Гаммариды, моллюски занимали доселе, как монополисты, его внутренний мир. Ими жил он последние десять лет. А теперь в его сознании заняло место существо, которое их считает просто дрянью.

Он должен открыть девушке грандиозные перспективы науки, связанные с гаммаридамн, жаберными и моллюсками. Он должен сделать это ради восстановления своего достоинства. Это решение его несколько успокоило.

Он не подозревал, что вступал на опасный путь, чреватый последствиями для бурмашей.

X. Охотники за бурмашами

Пользуясь ясным утром, на другой день Булыгин выехал с ребятами на работу. Когда они садились в лодку, он заметил пришедшую за водой Аллу. Глаза ее были заплаканы.

Сердце профессора тоскливо сжалось. Всегда, когда ему случалось видеть слезы ребенка или собравшегося в комочек брошенного на улице щенка, котенка, – ему было больно. Но он счел неделикатным вмешиваться. У нее была своя семья.

Ветер надул парус, и «Байкалец», пеня воду, быстро пошел к проливу. Понемногу лицо профессора прояснилось. Он снова был захвачен интересами работы, миром гаммарид, жаберных и моллюсков. Они ехали на охоту. Пока «Байкалец» несся к намеченному пункту, профессор показал ребятам приборы для ловли, объяснив, как надо их ставить.

Вооружение экспедиции не отличалось богатством.

Ловушки, лот, большая и малая качественные планктонные сетки, драга с полозьями и еще несколько приспособлений для лова рыб и водорослей. Узнав, что приборы их примитивны, Тошка огорчился.

– Как же мы будем производить обследование? – воскликнул он. – Нового-то уж ничего не откроем!

– Напротив, – улыбнулся профессор. – Байкал в этом отношении – чрезвычайно благодарное место для работы. Многие группы фауны, например, паразиты и простейшие, до сих пор мало обследованы. Моллюски и черви не обследованы совсем. Изучены разве только рыбы и гаммариды.

– Вот видите!

– Да, но дело в том, что опыт показал, что – даже в отношении хорошо, казалось бы, исследованных явлений – каждая новая работа по изучению их, хотя бы она производилась самыми простыми, как у нас, средствами, почти всегда приносит новые открытия.

У Тошки лицо прояснилось.

– А мне, должен сознаться, такой подход не правится. Нужно вести систематическую работу, а у нас получалась до сих пор погоня за новыми видами. Хотя нам-то при наших средствах это простительно. Ну-с, начнем нашу охоту!

Профессор сделал знак «Байкальцу» идти тише, взял привязанный на длинную веревку с поплавком небольшой цилиндр из листового железа со вставленными на концах верхушками внутрь конусами из металлической сетки. На верхушках конусов были входные отверстия. По указанию профессора Тошка положил в ловушку кусок тухлой рыбы, и ловушку опустили на дно.

Работа нашлась для всех. Созерцатель скал сидел у руля. Федька и Тошка помогали профессору, Аполлошка помогал уже им. Фридрих летал тут же и мешал всем, в особенности когда начали вытаскивать ловушки и вынимать улов.

Охота родит азарт. И он захватил всех, только один Созерцатель скал сидел с равнодушным, более обычного неподвижным лицом.

Ребята спускали и вытаскивали ловушки с необычайным интересом. Профессор заразил их охотничьей страстью.

– Куда вам такая дрянь? – пренебрежительно говорил Попрядухин, испуганно морщась и отодвигаясь каждый раз подальше от опоражниваемой ловушки, откуда показывались, поражая глаз, многоногие, усатые гаммариды, черви самых чудовищных форм.

– Скажите, они кочуют по всему морю, или каждый живет на своем определенном месте, на определенной глубине? – спросил потом Попрядухин. – Ведь в воде границ нет. Как они могут узнавать?

– Распределение животных в Байкале находится в зависимости от многих условий, – ответил профессор. – В глубину Байкал можно разделить на несколько зон[16]Глубинные зоны. – В настоящее время исследователи Байкала различают не 4, а 6 глубинных зон. (Г. Ю. Верещагин. Байкал. М., 1949).. В каждой зоне свое население. Состав и характер ее зависят от глубины, свойств грунта, водяной растительности.

– Какие же эти зоны?

– Их четыре. Первая – глубина до двух метров. Это прибрежная полоса. Вторая – от двух до пятидесяти метров – мелководная, сравнительно спокойные воды. В этих зонах фациями служат прибрежные скалы, водоросли, галечник, чистый песок, ил у устьев рек с преобладанием органических веществ, скалы с губкой.

– А остальные зоны более глубокие?

– Да. Третья зона – глубины от пятидесяти до двухсот метров. Это, так сказать, зона средней глубины; и четвертая – от двухсот метров и дальше – глубоководная. Фациями этих последних зон являются мелкие камни и глубоководный и диатомовый ил.

– Значит, во всех частях моря, на севере и на юге, население определенной глубины неизменно, независимо от того, в какой части моря находится?

– Если говорить о горизонтальном распределении, то тут можно установить такое явление: глубоководная фауна остается без перемен по всему морю. Условия существования на больших глубинах в разных частях моря мало различаются между собой. Различие климата севера и юга Байкала не влияет на фауну глубин. Напротив, в мелководных участках, в прибрежной фауне, – там наблюдаются значительные различия.

Созерцатель скал, прислушиваясь к беседе, иногда вставлял свои замечания.

Юные исследователи вытаскивали и перекладывали свою диковинную добычу в ведро с таким почтением и вниманием, точно это были драгоценные камни. В самом ужасном и безобразном из них, жутко поражавшем их непривычный взгляд, им чудилось новое звено, новый вид, который осветит тьму, окутывающую происхождение Байкала и жизнь его загадочных обитателей. Шевелящиеся клешни, глаза на длинных ниточках, ужасные загнутые хвосты, бесчисленные щупальцы, какая-то живая плесень, слизь, вдруг выпускающая голову и ноги, – все по существу было слеплено из того же материала, что и люди. Все это также называлось «жизнь». У Попрядухина, который фауну и флору оценивал до сих пор с одной точки зрения – можно ли это съесть и вкусно ли, при мысли проглотить какую-нибудь, хотя бы самую приемлемую для глаз «штучку» из «этих», начиналась тошнота.

Экспедиция вернулась с охоты поздно вечером. Девушка встретила лодку и только ахнула, увидев, какую диковинную добычу привезли.

Каждый день с утра ребята и профессор находились в море. Вечер посвящался обычно отдыху и беседе.

Однажды вечером, спасаясь от дождя, компания укрылась в пещере Созерцателя скал. Продолжая разговор, прерванный ливнем, Аполлошка начал упрашивать профессора рассказать что-нибудь интересное. К его просьбе присоединились Алла и смотритель маяка.

Булыгин улыбнулся и погладил кудрявую голову мальчика.

– Мне никогда не забыть того года, который я провел на биологической станции в Неаполе. Помните, я говорил вам о моллюсках. Там я наблюдал одного из них, самое диковинное существо, которое когда-либо жило на нашей планете.

Чтобы беседа сильнее врезалась в память, профессор дополнил ее рассказом об этом необыкновенном существе. Он знал, чем заинтересовать юных исследователей глубин.

ХI. Гигант беспозвоночных

– На суше, в джунглях, водится тигр, – сказал он, – в пустынях – лев; в пучинах океана есть свой тигр, страшный, как кошмар. Это самое гнусное из всех сухопутных, морских, воздушных и земноводных. Это осьминог.

– Какой величины?

– Средний – в полметра.

– А больше бывают?

– Еще в древние времена верили, что осьминоги могут достигать исполинских размеров. Вероятно, они способны постоянно расти, как рыбы и деревья. У древних германцев существовали предания о громадных «кракенах», или чудовищных спрутах. В последнее время не попадалось спрутов выше средней величины. По моему мнению, это можно объяснить тем, что нынешний способ лова не приспособлен для спрутов гигантских размеров. А гиганты среди них есть. Как вы думаете? – обратился профессор к Созерцателю скал, видя, как он весь вздрогнул при слове «спрут».

Кивком головы моряк подтвердил это предположение.

– Тело его – продолговатый, слизистый и морщинистый мешок. Кожа висит на нем складками, из них торчит тупая голова с двумя большими глазами, ротовое отверстие снабжено роговыми челюстями, похожими на клюв попугая. Вокруг головы венцом расположены восемь ремней – студенистых, извивающихся, как змеи. Это – бескостные руки, которыми спрут все щупает, на этих же руках он ходит. Он и называется осьминог.

– Фу, противно!

– Да, наружность его так омерзительна, что одно прикосновение вызывает дрожь, ужас и отвращение. Руки, или щупальцы, от основания и почти до половины соединены между собой широкой перепонкой, стягивающейся и раскрывающейся, как зонтик. Во всю свою длину они усажены присосками, по пятидесяти штук на каждой. Хрящеватые присоски круглы, плоски, в центре каждого небольшое отверстие с клапаном. Стоит коснуться присоску какого-нибудь тела, хотя бы скользкой чешуи рыбы, и он плотно прилипает к захваченному предмету. Этими страшными руками спрут опутывает свою жертву, стягивает ее и присасывается. Вырвать ее от спрута уже невозможно, хотя пойманное иногда больше самого охотника. Резать и рвать ремни трудно, они склизки и прочны. Тело-мешок внутри разделено на две части: в верхней сердце, широкие жабры, желудок и так называемый «чернильный пузырек».

– Что это такое?

– Пузырек содержит окрашенную жидкость, которую в минуту опасности спрут выбрасывает через особую трубку. Жидкость растворяется в воде и окутывает животное темным облаком, скрывающим его от врага. У каракатицы она темно-коричневая. Из нее выделывают акварельную краску – «сепию». В нижней части мешок совершенно пустой и открытый наружу широким отверстием прямо под годовой и шеей. При бурном дыхании кожа, висящая складками, как мантия, сжимается и расширяется, точно меха. Обычно окраска спрута зеленовато-серая, под цвет камней, среди которых он живет, но, приспособляясь к цвету окружающих предметов, она мгновенно меняется, равно как и в зависимости от «настроения»: когда спрут раздражен, он делается весь багровым. Живут спруты большей частью около скал под водой, в трещинах и ущельях. Если спрут селится на ровном дне, то сам строит себе жилище, принося руками камин и складывая из них подобие кратера. Хозяин залезает внутрь дома, а студенистые бородавчатые руки его покоятся снаружи, как кольцо из змей. Так он и подстерегает жертв, причем, когда он сторожит, концы его рук слегка извиваются.

– А чем он питается?

– Обычная его пища – рыбы, ракушки, моллюски. Это настоящий кровожадный хищник океанских пучин. Он ловит гораздо больше, чем может съесть. Случается, ловит и человека.

– Жутко представить! – воскликнул Тошка. – Этот дряблый пустой мешок обоймет человека и высосет кровь.

Он весь нервно дернулся.

– Помнишь, в романе Виктора Гюго «Труженики моря» спрут схватил Жильята?

– Надо будет прочитать, – ответил Федька. – Как-то забылось. Но я одного не понимаю, как у этого моллюска хватает ума поймать человека?

– Эта слизь хитра и смела, – ответил профессор. – Я наблюдал ее год и был свидетелем таких явлений. Если поместить к спрутам в аквариум какое-нибудь живое существо, они приходят в ярость, кидаются на него и уничтожают. Но среди всех людей они превосходно различают своего сторожа, они его даже как будто любят.

Гул изумления раздался кругом.

– Я наблюдал... Когда он опустит к ним обнаженную руку, они обвивают ее мягкими, прямо ласкающими движениями, потихоньку стараются взять у него пищу, которую тот нарочно долго им не отдает.

Заметив необычайную возбужденность Созерцателя скал, профессор вдруг спросил его:

– Вам, наверно, во время путешествий приходилось много слыхать про спрутов?

Созерцатель скал быстро повернулся к профессору. Глаза его горели.

– Больше, – ответил он. – Я не могу без волнения слышать вашего описания. Спрут однажды меня поймал.

Все так и ахнули.

Моряк продолжал оставаться в прежней позе, только лицо его покрылось пятнами, что говорило о сильном волнении.

– Да, я уцелел случайно, – пробормотал он.

Настойчивые просьбы профессора, ребят, умоляющие взгляды Аллы и Аполлошки заставили его нарушить постоянное молчание.

– Я не умею интересно рассказывать, – произнес он сурово, – и передам только факты.

Когда мне было двадцать лет, – начал он, – я жил у дяди в Австралии, в одном из курортных городов на побережье. Однажды на пляже произошла такая странная история. Один из купальщиков, мальчик, на глазах публики при совершенно спокойном море внезапно скрылся под водой. Кинулись на помощь, но мальчика не нашли. Акул здесь не видали ни раньше, ни позже, других чудовищ-людоедов не водилось. Все были в полном недоумении. Подозревали, что мальчика похитило чудовище, подплывшее к берегу. Но какое?

Фантазия моя была взбудоражена до последней степени. С биноклем в руках я просиживал целые дни на скале. В часы отлива я следовал по пятам за отступающими волнами и тщательно оглядывал все ямки, трещины в скалах и углублениях на берегу, залитые водой. Ведь хоть что-нибудь должно было подсказать мне разгадку! Долгое время я трудился бесплодно. Мне в изобилии попадали ракушки, необычайные морские полурастения-полуживотные. В ямках в воде копошились среди водорослей бесчисленные морские существа. И, наконец, мне посчастливилось.

Однажды я увидел в большом углублении, наполненном водой, плавающих, как в естественном аквариуме, каракатиц. Безобразные моллюски поразили меня своими чудовищными размерами. Никогда я не мог поверить, что они могут быть так велики. Меня как молнией осенила мысль о другом гиганте-моллюске.

Я не стану рассказывать, какого труда стоило мне уломать старика-дядю выписать водолазный костюм и прибор. В конце концов, он уступил, но поставил непременным условием, чтобы мой спуск производился под руководством его старого приятеля-моряка. Я имел благоразумие согласиться, и это впоследствии спасло мне жизнь.

Через несколько дней старый капитан приехал и привел с собой баркас с необходимыми приборами и костюмами.

Кто видал человека в скафандре, тот знает, что он похож на какое-то фантастическое чудовище. Непропорционально большая голова в медном шлеме со стеклами особенно жутка. Как раз под стать диковинным жителям океана! Я привык к нему, так как не раз бродил по дну океана. Я никому не уступил право первому спуститься для осмотра подводной части берега.

Баркас поставили около утеса, недалеко от места гибели мальчика.

Капитан дал мне совет при первых признаках появления у берегов спрута, немедленно давать сигнал поднимать наверх. Я согласился. Привинтили шлем к нагруднику, осмотрели костюм до водолазных калош со свинцовыми подошвами. Все оказалось в исправности. Прощальные дружеские улыбки – и с ножом в руке я начал спуск в океан.

Светло-зеленая стена сомкнулась вокруг над головой. Знакомое ощущение охватило меня, я был один в безграничной водной пустыне. Дно оказалось на глубине сорока метров. Оно представляло как бы пологий спуск. Вершина упиралась в утес, а нижний конец уходил куда-то во тьму.

Я знал, что неподалеку отсюда океан достигает громадной глубины. Кругом стояли, точно завороженные, немые леса водорослей. Дно поросло мхами. На камнях сидели гигантские губки.

Перебравшись через гряду скользких камней, я направился к утесу. Время от времени я требовал сигналами, чтобы мне давали веревку дальше. Подойдя ближе, я так и замер...

Созерцатель скал остановился. Слушатели сидели, точно охваченные оцепенением, впившись взглядами в моряка.

– Подводная часть береговой скалы оказалась пещерой, вернее рядом пещер, выбитых водой, – продолжал он. – Если мои догадки о существовании спрута были верны, то животное следовало искать в этом убежище. Такие подводные пещеры – любимые жилища спрутов.

Я осмотрелся. Водолазный костюм, сумеречная среда океана, отсутствие звуков, сознание своей оторванности от людей и беспомощности среди пучины подавляюще действовали на нервы. Держа нож в руке, я колебался. Немного выше большой пещеры я увидел другую – как бы небольшой темный чуланчик сбоку; больше ничего подозрительного не было. Но точно что-то не пускало меня идти вперед. Никогда в жизни я не ощущал ничего подобного. Опасность? Но где же опасность?

Сбоку? Сверху? В этом странном чуланчике, у входа в который как-то подозрительно шевелились водоросли. Надо бы посмотреть в нем, но я пересилил себя. А может быть, опасность приближается снизу, из глубин, из тьмы?

Так или иначе надо было решиться установить, живет ли здесь спрут.

Около их жилищ, как около волчьего логова, всегда валяются кости жертв, клешни раков, выеденные ракушки, жесткая скорлупа.

Пересилив голос благоразумия, я шагнул в пещеру.

Низкая, усеянная гальками и валунами, она уходила коридором вглубь. Потребовав себе вновь веревки, я сделал несколько осторожных шагов. Я прошел уже часть коридора, когда почувствовал, что ступил не на камни.

При скудном освещении и сильном волнении глазу, невольно искавшему страшное существо, трудно было отчетливо разглядеть обстановку. Тем не менее я заметил перед собой груду пустых крабов, разорванных и высосанных, кучи клешней. Вдали... Вдали белели человеческие скелеты, совершенно очищенные от мяса.

Я невольно отшатнулся. Я попал по адресу. Но хозяина не было дома. Надо было скорее уходить и дать сигнал «немедленно поднимать».

Вдруг внезапная дрожь, как ток, сотрясла меня. Кто-то схватил меня за руку. Я оглянулся, но не выдержал и зажмурился... – Созерцатель скал взволнованно перевел дыхание.

– Это был гигантский спрут. Четыре щупальца уже держали меня за руку. Четыре других ремня, достигавших полутора метров, прикрепились к притолоке. Огромные выкатившиеся глаза смотрели на меня. Студенистое, сморщенное, зеленоватое тело, от которого тянулись эти восемь безобразных рук, слегка дрожало. Теперь я понят, что чудовище сидело именно в темном чуланчике и подкралось сзади.

Я не робкого десятка, но при виде этого чудовища, державшего меня в руках, золя моя растаяла. Спрут стал багроветь, тело покрылось бородавками, мантия начала бурно вздыматься. Студенистый мешок выделил невообразимо уродливую голову с разинутым клювом. Она двинулась к моей груди. Я потерял сознание...

Долго взволнованное молчание стояло в пещере.

– Как же вы спаслись? – не выдержала Алла.

– Я очнулся на руках доктора, – ответил Созерцатель скал. – А как это вышло, мне рассказал потом старый капитан.

Глубоко вздохнув, моряк продолжал рассказ.

– Не получая долго снизу сигналов от меня, он предположил, что произошло несчастье. В это время от меня, после большого перерыва, получился сигнал, неуверенный, чуть слышный. Облепленный моллюском, я действовал, очевидно, бессознательно.

Люди на баркасе настаивали на необходимости подождать более определенного знака, но капитан, знавший, что такое спрут, сам взялся за подъемник. Аппарат работал с предельной быстротой. Все столпились, с интересом ожидая моего появления, но слова застыли на устах... Громадная зеленовато-серая студенистая масса показалась из моря. Капитан не растерялся, и глыба была выброшена на баркас. Вдруг она задвигалась, из нее показались ноги. Это был водолаз, схваченный спрутом. Бородавчатые ремни поползли по палубе.

Единственный способ убить спрута – отрезать ему голову. Капитан бросился вперед и со страшной силой вонзил лезвие моллюску около глаз. Гигант-слизняк осел. Ремни зашлепали, заворошились на одном месте, освобождая меня. Чудовищный аппарат был испорчен.

Несколько минут стояло напряженное молчание... Созерцатель скал глубоко вздохнул.

– Я проболел от нервного потрясения два месяца, а когда поднялся, – тихо сказал он, – меня никто не узнавал, так как я был седой.

Все сидели молча в каком-то оцепенений.

– В одном я не согласен с профессором, – добавил он, – что спрут – самое страшное и гнусное существо, Я видел существо более страшное.

– Кто же это? – спросили все, ошеломленные. Созерцатель скал не сразу ответил.

– Человек, – тихо сказал он, вставая. – Кажется, дождь прекратился, – заметил он потом, выглянув из пещеры.

Все переглянулись. Какую тайну хранил этот беглец из культурного общества? Что заставляло его бросать человечеству такое страшное обвинение?

XII. Таинственный обитатель бездн Байкала

На следующее утро вузовцы потеряли профессора. Отправились искать и заметили Булыгина на берегу.

Он стоял среди прибрежного песка на коленях и с напряженным интересом разглядывал какую-то маслянистую жидкость, небольшой лужицей блестевшую на плоском камне.

Алла, шедшая с ребятами, заметила, что он сильно взволнован.

– Что вы там нашли? – окликнул Попрядухин. – Что рассматриваете?

– И так внимательно, – засмеялся Тошка.

– Даже понюхал и на язык попробовал, точно следопыт.

После нескольких минут молчания профессор отозвался целой тирадой.

– Мы и на самом деле следопыты, – сказал он, с интересом продолжая свое занятие, – как Кожаные Чулки и другие разные... У Купера, Майн Рида, или как Шерлок Холмс. Точно так же по обломанной веточке, по кучке золы, по отпечатку растения в древних пластах, по остатку кости, кусочку каменного оружия – по ряду иногда самых ничтожных фактов восстанавливаем картину того, что здесь произошло. По ниточке добираемся до клубка. Благодаря тому, что мы знаем, как и почему слагается исследуемое, ничтожное, казалось бы, явление для нас не может быть ничтожным. Это только звено в цепи других важных явлений. Поставленное в связь с ними, оно часто рассказывает первостепенные тайны, помогает разрешать сложнейшие загадки. Как же иначе мы получили бы орудия для покорения природы?

– Помните Ньютона? – спросил он, вставая. – Яблоко упало с дерева – может ли быть факт более ничтожный? Но это тот сучок, за который зацепилась мысль ученого. Это первоначальное впечатление в гениальном мышлении обрастает целым кустом мыслей и идей – сложным учением о земном притяжении. Двадцать лет разрабатывал эти впечатления Ньютон. По падению яблока разгадать тайны движения звезд и планет, – это куда увлекательней и романтичней задачи Кожаного Чулка: узнать по остаткам костра и следам ног, когда, сколько и какого племени дикарей прошло по прерии. Его ум спасал жизнь кучке людей. Здесь идет дело о человечестве.

Поддавшись порыву молодого ученого, все подошли ближе и слушали его, не отрываясь.

– Да, мы следопыты, и по ничтожным данным идем к раскрытию сложнейших загадок. Что такое, например, представляет эта лужица жиру? – произнес он, поднимая голову от камня. – Это одна из самых глубоких тайн Байкала.

Глаза его, устремленные на волны прибоя, горели. Казалось, в этот момент Байкал представлялся для него одним гигантским аквариумом, и он созерцал теперь в его неизмеримых безднах загадочных обитателей, все сказочное подводное царство гаммарид, рыб и водорослей.

– Ни одно море, ни один водоем в мире, – продолжал он, – не скрывает от науки столько тайн, как эти светло-зеленые воды. Эта лужица жиру – это след одного из загадочных обитателей зеленых пучин, неосторожно выглянувшего наружу из своих темных бездн. Он мгновенно сгорел на солнце и растопился. Словом, это то, что было голомянкой[17]Голомянка – очень красивая рыбка (до 18-20 см), водится только в Байкале. Голомянка действительно не откладывает икру, а рождает весной живых личинок. Погибшая голомянка вследствие того, что ее тело очень жирно (жир до 25% веса тела) всплывает на поверхность. Собранный на берегах жир «растаявших» голомянок собирался местными жителями. Часть его отправлялась в Китай, где он употреблялся в медицине..

– Это голомянка? – вскричали с изумлением в один голос ребята и девушка и с интересом наклонились над кучкой жира.

– Это ее остатки, – сказал профессор. – Этот житель глубин мгновенно растаял. А что вы знаете про нее?

– Эта таинственная рыба живет, – ответил Тошка, – только на глубинах не менее пятисот метров. До сих пор все попытки достать ее живой не увенчались успехом. Иногда только после сильных бурь на поверхность выбрасываются ее трупы. Голомянка до двадцати пяти сантиметров длины, причем две трети тела занимает голова с непропорционально большими глазами на выкате. Тело покрыто голой розоватой кожей. Громадные грудные плавники идут от жабр и боков почти до хвоста, брюшных плавников не имеется. Она не откладывает икру, а родит живых детенышей. Если кому и посчастливится случайно вытащить ее на поверхность, то тело ее распадается на части и тает, обращаясь в жир, пахнущий ворванью.

– Правильно, – сказал профессор. – К этому я добавлю только, что единственное место на всей нашей планете, где живет это загадочное существо, – это Байкал. Я не раз вам говорил, что Байкал очень древен и тайна его происхождения еще не раскрыта. И, быть может, его таинственный обитатель мог бы кое-что рассказать науке. Но пока мы не можем заставить его говорить.

Девушка слушала слова профессора с широко раскрытыми глазами.

Взглянув еще раз не без любопытства на лужицу жира, которую из-за неприятного запаха не трогали даже бакланы, все направились к дому, где их ждали к завтраку.

– Почему-то ваша работа раньше мне не казалась такой интересной, – произнесла Алла, с наивным изумлением глядя на Булыгина. – Писатель, художник... это я знаю. А ученый...

– Надо подойти к науке ближе, и вы увидите, что работа ученого – это тоже творчество. У естественника она направлена на раскрытие тайн, которыми окружено происхождение и существование жизни на земле.

Вот Дарвин. Его открытия – целая эпоха в вопросе о происхождении человека. Чем больше мы углубляемся в бездонный колодец естественной истории, тем поразительней и головокружительней вещи начинаем видеть.

– А вот американские капиталисты защищают библию против теории Дарвина, – вмешался Тошка.

– Да, правящие классы боятся знания. Но наука идет безостановочно... Дно моря, – сказал он, помолчав, – колыбель жизни на земле. Глубоководная фауна Байкала, которую мы исследуем, должна дать нам бесконечно интересный материал, который, быть может, осветит что-нибудь из тех загадок, что волнуют мир ученых.

С этого дня профессор приобрел в лице Аллы усердную ученицу, ловившую каждое его слово, как истину.

Достоинство бурмашей было восстановлено. Профессор теперь охотился за ними с двойным усердием. Это был отраженный свет внимания к ним Аллы.

XIII. Ученица

Булыгин быстро сходился с людьми, и скоро девушка перестала его дичиться. Вечерами все собирались в доме смотрителя обменяться впечатлениями.

Иногда катались на лодке.

Девушка много расспрашивала Булыгина. Алле надо было знать и происхождение жизни, смысл и назначение человека.

Отвечая ей, профессор часто сам увлекался, рассказывая о науке.

Возвращаясь с таких прогулок, наэлектризованные разговорами, ребята рвались к начатым работам. Их охватывал исследовательский азарт.

Однажды вечером, когда профессор находился в доме смотрителя и в комнате были только Алла и тетка, разговор коснулся встречи в лунную ночь. До сих пор Булыгин даже не заикнулся об этом. Алла была смущена, но заговорила сама. Она чувствовала на себе постоянный вопросительный взгляд профессора и понимала его значение.

– Иногда я испытываю необъяснимый страх, – объяснила она Булыгину, – я не могу передать, что это. Это какой-то безотчетный страх... – Выразительно смотревшие глаза, тонкие пальцы так убедительно передавали профессору это чувство загадочного беспричинного страха, что ему стало не по себе.

– Бывает это, когда луна в зените. Ночью вдруг просыпаюсь. Страшно чего-то, сама не знаю, до дрожи. Кажется, умер весь мир. Точно по чьему приказанию начинаю одеваться, мне жутко. Руки, как ледяшки. Не помню, как оказываюсь на берегу. Жутко плещет море. Страшны под луной скалы. Я иду и спрашиваю себя: зачем? И чувствую, мне надо вспомнить. Начинаю припоминать что-то далекое. Мне чудятся люди, жившие в лесах, – в других, не в этих, потом в лунных лучах я вижу какие-то светлые тени. Начинает звенеть, точно тихая музыка. Я ее когда-то где-то слышала. Мучительно хочется вспомнить, и не могу. Какие-то мысли развертываются быстро-быстро. Тоска. Наконец, начинаю плакать. Потом, разбитая, без сил, иду домой.

– Вероятно, вас что-нибудь тяготит, – сказал Булыгин. – Мне несколько знакомо это состояние. Надо учиться какому-нибудь делу, искусству.

Девушка смутилась и замолчала. Присутствовавшая жена смотрителя обратилась к ней:

– Алла, ты бы показала свои рисунки!

Алла смущенно поднялась.

Когда она вышла, жена смотрителя тихо произнесла:

– Вы угадали. Ведь она ненормальная! Раньше считали ее совсем безумной. В детстве она болела сыпным тифом и с тех пор потеряла память. Она забыла все, решительно все, что было до двенадцатилетнего возраста: кто она, где жила, что делала, кто ее знакомые. Что было после этого, она отлично сознает. И вот все хочет вспомнить и мучится.

– А! – воскликнул пораженный профессор, – это редкая болезнь. Я о ней слыхал. Недавно на улице Москвы задержали человека, который забыл, кто он, где живет и что с ним было раньше. В остальном он был нормален. Он знал, что он агроном, а все, что касается его личности, он совершенно не помнил. Но я полагаю, что в семнадцать лет излечение еще возможно.

– Вот бы она обрадовалась, – облегченно вздохнула тетка. – Но мы здесь ничего сделать не можем.

– Я постараюсь что-нибудь придумать, – горячо пообещал Булыгин.

У него складывался некоторый план. Он не стал пока о нем говорить, продолжая с любопытством разглядывать бесхитростное убранство бревенчатой комнаты. К своему изумлению, он заметил на полках своеобразную библиотеку, объяснившую ему, как на диком острове, где жила только семья смотрителя маяка, он мог встретить сравнительно интеллигентную девушку. Толстой, Пушкин, Лермонтов, Гоголь, Сенкевич, Вальтер Скотт, Достоевский, Диккенс! Когда он развернул одну из книг, из нее выпал листочек, поднятый им. Там были выписанные рукой Аллы стихи какого-то поэта:

– Она у нас книжная пьяница, – сказала жена смотрителя, заметив его улыбку. – Книги лежали в сарае с девятнадцатого года. Мы нашли их около острова в возке, брошенном каппелевцами[18]Каппелевцы – корпус генерала Каппеля входил в армию Колчака. Состоял из отборных белогвардейских солдат, скомплектован был преимущественно из офицеров, кулаков и представителен крупной буржуазии. На Восточном фронте и во время отступления в Сибири был неоднократно бит частями Красней Армии (в частности, 25-й дивизией Чапаева). Остатки каппелевского корпуса, стремясь уйти за границу, видимо, проходили и в Забайкалье.. Она увидала и все сюда перетащила. Дни и ночи романы читает. Не знаю уж, хорошо ли это, – вздохнула она. – Люди мы неученые.

Есть люди, к которым все сразу привязываются. Такова была Алла.

Когда девушка выпросила у дяди разрешение съездить с экспедицией на ловлю бурмашей, появлению ее в лодке обрадовались все необыкновенно.

Похоже, что в девушку все влюбились!

Удивительнее всего это было в отношении Созерцателя скал. Профессор однажды заметил взгляд его, устремленный на Аллу. В нем было столько нежности, ласки! И лицо его в этот миг светилось таким тихим сиянием счастья, что не могло быть сомнения в его чувстве.

«Неужели это любовь?» – похолодел сразу внутри профессор.

Созерцатель скал годился ей в отцы.

С тех пор тревожная нота проскользнула в круг мирных и радостных дневных впечатлений профессора.

Он невольно стал следить за Созерцателем скал и заметил многое. Моряк помогал Алле выходить из лодки, первый старался оказать ей какую-нибудь услугу, рад был каждому случаю поговорить с ней, хотя обычно всех других людей избегал. В то же время профессора поражало другое: в его взгляде, движениях, выражении лица не было того, что сразу выдает влюбленного. В нем светилось скорее отеческое чувство к любимому ребенку. Он, казалось, был доволен, когда видел ее рядом с профессором жадно слушающей его объяснения.

Без сомнения, он не мог не заметить, какое чувство будила она в молодом ученом. Даже, напротив, часть ласковости с нее он, видя ее симпатию к Булыгину, как будто перенес на него.

Это было все странно и необъяснимо.

Созерцатель скал делался для него все большей загадкой.

Обследование Байкала около Ушканьих островов между тем шло к концу. Они сделали уже порядочно драгировок и несколько планктонных ловов, сопровождавшихся каждый раз объяснительной лекцией.

– Вы видите, – говорил профессор, держа в руках какое-нибудь странное, безобразное, с шевелившимися щупальцами существо, вытащенное из ловушки, – слепых видов на Байкале нет. Даже экземпляры, пойманные исследователями на глубине больше тысячи метров, оказались с органами зрения, но только окрашены они были в молочно-белый цвет.

– Этот тоже из глубокого места, – заметил Аполлошка.

– Почему? – удивился профессор.

– Чем глубже живут, тем длинней у них ноги, – ответил, несколько смущаясь, мальчик.

– Правильно, – улыбнулся Булыгин. – Это житель глубины.

– А ну-ка, скажи, как называются эти ноги? – спросил мальчика Тошка.

– Хватальные.

– Правильно! Молодец! А эти?

– Это прыгательные. Это ходильные.

– А эти?

– Рулевые.

– На самом дне моря совсем темно? – задавала вопрос девушка.

– Конечно.

– Зачем же тогда у них глаза?

– Видите ли, – ответил Тошка, – свет проникает на глубину только до пятисот метров. А дальше тьма, холод.

– И бури туда не доходят?

– Нет.

– А большие глубины в морях?

– В Тихом океане до девяти километров и более.

– А на Байкале до двух[19]Наибольшая известная глубина Байкала 1741 м, но, по данным последних промеров, она превосходит эту цифру.. Между Мысовой и Лиственничным заливом.

– На Байкале против Святого Носа пучина бездонная, – заметил Попрядухин.

– Неправда! – засмеялись ребята. – Байкал измерен весь.

– Нет, не вру! – заершился Попрядухин.

– Значит, глубже пятисот метров в морях темно? – напомнила девушка.

– Да, – ответил профессор. – Тьма, холод и вечное молчание. Звуки туда не долетают. Но и там водится рыба с глазами. Зачем они? А около глаз у ней устроены маленькие фонарики. Ими она освещает некоторое пространство вечной ночи около себя и в нем добывает пищу.

– Ездит в воде, точно карета с фонарями? – засмеялся Попрядухин.

– Да, – улыбнулся профессор. – На глубине источником света является не солнце. Некоторые животные обладают способностью светиться.

– Значит, и водорослей там нет?

– Водоросли растут только на той глубине, куда доходит хоть сколько-нибудь солнечных лучей.

XIV. На северные берега

За усиленной работой незаметно летело время. Две недели прошло, как экспедиция жила на Ушканьих. За этот период сделали много интересных наблюдений над планктоном, произвели несколько исследований грунта и состава воды. За все время мимо островов не прошло ни одного судна. Между тем самые необходимые съестные припасы, как мука, крупа, и у смотрителя и у экспедиции близились к концу.

Надо было что-то предпринимать.

Узнав, что профессор собирается съездить обследовать северные берега, находящиеся там реки и «соры»[20]Соры – лагуны., смотритель просил его завезти к устью Верхней Ангары девушку и жену. Алла должна была остаться в зимовье у отца, а жена смотрителя, закупив припасы и погостив недели две в зимовье, дождаться там возвращения экспедиции после работ и с ней вернуться на Ушканьи острова. Булыгин охотно на это согласился.

Пуститься к устью Верхней Ангары на паруснике было делом крайне рискованным, и в обычных условиях на него не пошли бы. Но погода стояла все время тихая. Пароходов ждать не приходилось. Кроме того, присутствие Созерцателя скал вселяло во всех твердую веру в благополучный исход предприятия.

Два дня прошли в сборах. Все коллекции экспедиция оставляла на острове на сохранение смотрителя маяка.

Воспользовавшись попутным ветром, в ясный июньский день «Байкалец» отплыл от Ушканьих островов.

Говорят, есть какие-то предчувствия, которые, хотя смутно, шепчут человеку в решительные минуты жизни, что его ожидает беда или радость.

На этот раз, в ясный чудесный день, над лазоревыми водами Байкала предчувствия молчали.

Все прощались на месяц. Ничто не говорило о тех злоключениях, что ждали экспедицию.

«Байкалец», пользуясь попутным ветром, направился на север.

– Что это такое? – изумленно воскликнул Тошка, указывая на какой-то серо-желтый налет на воде, плававший во многих местах вдоль береговой линии целыми островками.

– Точно цветочная пыль!

– Она и в воздухе носится!

– Словно с воды летит в самом деле, – раздались один за другим удивленные голоса. – И воздух стал какой-то несвежий.

– Море цветет, – таинственно сказал Попрядухин, = Вот и там, и там, – показал он веслом по разным направлениям.

– Неужели Байкал может цвести, как какой-нибудь пруд? – не поверил Тошка.

– Это морской цвет, – подтвердила девушка. – Я тоже видала. Каждое лето море цветет.

– В конце июня, в июле к берегу этого цвета массу прибивает, – уверял Попрядухин. – Двадцать восемь лет здесь живу.

– Что ж, по-твоему, вода цветет, что ли? – спросил удивленно Федька.

– А уж это не моего ума дело, – ответил сердито Попрядухин, заметив улыбку профессора и пересаживаясь к рулю. – Я полагаю, что не иначе, как вода. А по-ученому, может, и не так. Наука! – он с презрением плюнул на дно лодки. – У нас в Охотске исправник про такую науку говорил...

Все истины охотского исправника были настолько непристойны, что профессор не дал старику привести при женщинах мнение любимого авторитета. Он перебил его, сказав, что это интересное явление.

– На этот раз необыкновенный факт «цветения Байкала» все путешественники обращали внимание – Паллас, Георги, Гмелин[21]П. С. Паллас, И. Г. Георги, Гмелин – известные русские путешественники и ученые XVIII в. Академик Гмелин, работавший в составе Второй Камчатской экспедиции (1732-1743 гг.), составил первое научное описание Байкала. В 1771-1772 гг. академик П. С. Паллас возглавил экспедицию по изучению озера. Его спутник академик И. Г. Георги занимался вопросами фауны Байкала. и другие. Некоторые предполагали, что это подымается на поверхность цвет водорослей. Позднейшее микроскопическое исследование показало, что это не так. Тут нет ничего таинственного и мистического. Вы слыхали о так называемых серных дождях? – спросил он ребят. – Нет?.. Ну, тогда вот что... Случалось вам, – обратился он к девушке, – при скитаниях по лесу, пробираясь среди хвойных деревьев, видеть цветочную пыль сосны или кедрового сланца? Ага! Вспомнили? Хвойные деревья дают массу цветочной пыли; она иногда покрывает целым слоем почву, а при сильном ветре даже уносится и падает иногда в виде «серного дождя». Эта пыль, что вы сейчас видите плавающей на воде, и есть цветень хвойных деревьев, занесенный на Байкал и накопленный около берегов.

– Наука! – презрительно повторил Попрядухин, выслушав объяснение, и сплюнул на дно лодки. – Сосна и кедр, – сказал он язвительно, помолчав, – цветут в мае, в июне, а Байкал – в конце июня, в июле. Как это такое?

Профессор улыбнулся.

– На Байкале многие растения и деревья цветут значительно позже, смотря по тому, на каком склоне гор и в какой части берега находятся.

Попрядухин хмыкнул.

– Зачем вы обследуете озера около Байкала? – задала вопрос девушка. – Разве фауна там не такая же, как в нем?

– Там обычные пресноводные сибирские виды. А то, что иногда находится чисто байкальского, это в виде исключения. Типичные байкальские формы водятся только в Байкале да в Нижней Ангаре. Фауна его, как я вам говорил, настолько своеобразна, что в науке установлен особый отдел – Байкальский, как есть отдел Кавказский, Алтайский. Эта фауна носит морской характер.

– Скажите, вопрос о происхождении Байкала теперь разрешен?[22]Вопрос о происхождении Байкала является спорным в науке, имеется несколько направлений, выдвинутых крупнейшими его исследователями. Многие ученые считают, что Байкал – сравнительно молодой водоем и не соединялся с морем. В нижнетретичное время в южной и средней части современного Байкала в результате тектонических движений образовалось сначала три озера. Образование больших глубин в Байкале и его оформление в современных очертаниях геологи относят ко времени между миоценом и четвертичным периодом. Открытым вопросом остается также вопрос о байкальской «морской фауне». Многие ученые считают, что нерпа и омуль попали в Байкал из Северного Ледовитого океана по системе рек. Остальные «морские» животные, встречающиеся только в Байкале, произошли от предков обитателей пресноводных водоемов, и вследствие особенностей глубоководного Байкала сильно изменились.

– Ученые еще спорят.

– Разве присутствие морской фауны не достаточно для разрешения загадки? – спросил Тошка.

– Оно объясняется по-разному. По мнению одних, это происходит потому, что Байкал является реликтовым, то есть остатком моря, часть которого он составлял, Ледовитого океана. Другие возражают, ссылаясь на то, что морские формы могли проникнуть в Байкал и другим путем, например, путем перенесения их из Сарматского моря.

– А разве не могли они зайти по рекам из Ледовитого океана?

– Он не соединен с Ледовитым океаном сколько-нибудь значительным прямым путем. Но если допустить как-нибудь, что так могли проникнуть омули, то присутствие нерпы совершенно не поддается объяснению. Сколько мы знаем о жизни этих животных, еще не было примеров, чтобы они так далеко заходили от океана и поднимались по рекам. Наконец, их ни разу не видали ни в Енисее ни в Нижней Ангаре.

– Знаете, – воскликнул Тошка, глядя на разложенную перед собой карту, – что мне пришло в голову? Верховье Лены очень близко к реке Анге, впадающей в Байкал. Ведь во время какого-нибудь громадного наводнения они могли слиться, и часть рыб и нерп переплыла в Байкал. Так же и другие морские животные. А там уж они приспособились в байкальской пресной воде. Может быть, этим и объясняется, что, наряду с пресноводными формами, там живут чисто морские.

Профессор улыбнулся.

– Молодец! Ты высказал мнение ученого Пеллье. Но это, конечно, только предположение. Таким же предположением может служить, что произошел какой-нибудь переворот на поверхности земли около Байкала пли еще какой-нибудь необыкновенный, неизвестный науке случай, вне обычных ее расчетов.

– А вы что думаете?

– Я думаю, что морская фауна у него из древнего миоценового Сарматского моря. Некоторые элементы его фауны, как я вам говорил, отличаются необычайной древностью, например, малощетинковые черви, ресничные черви, часть моллюсков. Это очень древний водоем. Об этом же говорит и множество преданий. Много поколений еще будут спорить об этом таинственном море и трудиться над его загадками.

– А правда, – спросил Попрядухин, – я слышал он соединяется под землей с Ледовитым океаном?

– Есть и такая легенда, – улыбнулся профессор. – Думают, что подземным путем Байкал соединен со знаменитым Гусиным озером, которое появилось, можно сказать, на глазах населения.

– А что, ведь на Байкале, как на океане, бывает прилив и отлив![23]На Байкале, действительно, наблюдаются приливы и отливы, но с очень небольшой амплитудой: в среднем всего 1 см. – не сдавался Попрядухин.

– Как? – вытаращили глаза ребята.

Теория Попрядухина о связи Байкала с океаном через подземный ход получала подобие вероятности.

– Я никогда не слыхал об этом, – сказал удивленно профессор.

– А как же? Вы разве не слыхали, что пролив в Прорву почти никогда не замерзает. Каждые сутки вода в нем движется – сначала в одну сторону, потом в другую. От этого канал не замерзает.

– Вы думаете, вследствие периодического течения воды?

– А то как же?

– Интересно! – сказал профессор. – Надо будет заехать туда.

XV. Голумененье

Однажды вечером, перед заходом солнца, баркас лавировал около небольшого острова. Скалы, состоящие из белого крепкозернистого гранита, все были облеплены плоскими бакланьими гнездами. Остров представлял многочисленную пернатую колонию. Странно было то, что в иных гнездах виднелись яйца, в других, напротив, сидели почти взрослые птенцы. Это заинтересовало профессора, и он решил осмотреть гнезда.

Баркас высадил его и, отойдя от опасных камней, держался вблизи острова. В лучах солнца всем хорошо была видна стройная, высокая фигура Булыгина, карабкающегося по скалам.

Это был опасный путь. Все камни были покрыты свежим гуано, что делало их чрезвычайно скользкими. В иных местах гуано лежало слоем в полметра. Густота бакланьих гнезд была необычайна. Буквально нельзя было ступить шагу, чтобы не натолкнуться на гнездо. Профессор убедился в любопытном явлении: бакланы, высиживая птенцов, одновременно несут новые яйца; таким образом, можно наблюдать развитие бакланов во всех стадиях, начиная с яйца, слепого птенца и кончая почти оперившимся.

Переходя со скалы на скалу, Булыгин незаметно поднялся на самую вершину. С верхней скалы открывался величественный вид гор со снежными вершинами.

Вдали, на море, лавировал чуть заметный «Байкалец».

Налюбовавшись снежными вершинами, профессор вдруг замер от изумления.

«Какие же это горы? – спросил он себя. – Откуда? Тут могли быть Ушканьи острова, но это не они. Снежные вершины Святого Носа здесь не могут быть. Притом эти горы остры, похожи на пики».

Что же за значительный остров он видел?

Положительно это было что-то необъяснимое, странное. Он протер глаза. Незнакомые горы, сверкая под солнцем снежными вершинами, стояли среди Байкала.

Профессор терялся в догадках. Не могли же Ушканьи острова в несколько дней вырасти в большие пики!

Позднее, вечером, Созерцатель скал рассказал ему, что на Байкале существует одно странное явление, известное у поморов под названием «голумененье». Оно состоит в том, что известные предметы показываются не на том месте, где они находятся, и притом в искаженном очертании. Острые скалы кажутся плоскими, плоские – острыми. Бывают и иные очертания фигур. Объясняется это известными условиями состояния различных слоев воздуха и преломлением в них световых лучей.

Но профессор, не знавший об этом, увидав перед собой новый громадный остров, остолбенел от изумления. Он стоял, опершись о скалу, над обрывом. Он так был поражен новым явлением, что забыл, где находится, наклонился и поскользнулся.

В баркасе Алла, сидя у руля, следила в бинокль за Булыгиным; она видела его лицо, когда он высматривал что-то с вершины, и заметила его изумление.

Вдруг она испуганно вскрикнула и выронила бинокль. Руль вырвался из рук. Все закружилось у ней перед глазами. Она увидела, как профессор покатился вниз со скалы.

Неуправляемое судно под напором ветра, наклонившись набок, едва не опрокинулось.

Увидя, что Алла в обмороке, Попрядухин схватил руль.

Созерцатель скал без бинокля заметил, как упал профессор; он крикнул об этом, и баркас птицей полетел к острову.

К счастью, дело окончилось благополучно. Профессор упал на скалу, покрытую толстым слоем высохшего гуано, и это спасло его.

Ликование показало Булыгину общую к нему любовь, а испуг Аллы привел в радостное смущение. Он чувствовал на себе ее ласковый и нежный взгляд.

Созерцатель скал рассказал про чуть не погубившее профессора явление, а Булыгин внутренно волновался другим. Завтра у Верхней Ангары он расставался с Аллой, может быть, навсегда. Но ее взгляд говорил ему что-то красноречивей слов, наполняя его счастьем.

До сих пор не находя женщины по своему идеалу, Булыгин уже примирился с тем, что семью ему заменят бурмаши и скитания. Тем сильнее вспыхнуло теперь его чувство. Но он боялся показаться смешным. Ему было тридцать, а ей семнадцать. Он заставил бы себя промолчать, если бы этот обморок не выдал ее. Но только что пережитая смертельная опасность, сделавшая все остальное каким-то маленьким, через которое легко перешагнуть, придавала ему решимость. Сердце билось радостно.

Он чувствовал, что в сумерках смотрят на него в упор ее глаза, волшебные серые глаза. И чего-то просят, и требуют, и обещают. Любовь? Да, любовь. Милый! Для него они как раскрытая книга. Вот остатки робости и удивления перед ученым, приезжим ленинградским охотником за бурмашами. Вот откуда-то взявшаяся дерзость... Вот та странная печаль, за которую он любит. В этих прекрасных глазах весь их недолгий наивный роман. А вот то, что ненужными сделало слова и объяснения, что говорит глубже: ее застенчивая ласка – его счастье, его жизнь!

...Ветер крепнет. Белые гребни захлестывают лодку, и она беспокойно танцует по волнам.

Созерцатель скал с улыбкой просит, чтобы профессор передал ему руль, иначе им придется измерить здесь глубину.

Все хохочут.

– И ее! И ее зовите! – кричит Попрядухин, когда смущенный профессор пересаживается на середину лодки. – Она сегодня нас чуть не утопила.

Алла с раскрасневшимся лицом садится рядом с профессором.

XVI. Предсказание шамана

Густой туман весь день стоял над Байкалом. А когда ветер сорвал его клочья, необычайная картина представилась им. Впрочем, прежде чем что-нибудь увидеть, сначала они услыхали еще из сырой завесы оглушительный шум и гомон тысяч чаек и бакланов. А потом увидели.

Увидели они нечто необыкновенное.

Приблизительно в полукилометре от баркаса из лазурных вод Байкала, высясь над ними метров на шестьдесят, недалеко от берега, торчала гигантская человеческая голова. Черными впадинами темнели глаза, колоссальный нос был длиной в два метра. Под ним такой же рот.

Рядом с головой стояли два меньших утеса из темного кварца, уже не имевших такой человекоподобной формы. За ними шли прибрежные скалы, и дальше начинался материк.

– Что это такое? – оторопели ребята.

– Это знаменитый на Байкале Шаманский мыс, по-тунгусски Хамандрил. А этот утес-голова – тунгусский морской бог Дианду. Два меньшие столба – второстепенные боги. Сюда ездят шаманы на поклонение Дианду.

Сгоравшие от любопытства ребята погнали лодку к утесам. Но чем ближе они подъезжали, тем сходство с головой все больше пропадало.

– Значит, мы находимся уже около Верхней Ангары? – с сожалением спросила девушка.

– Да, – в тон ей вздохнув, ответил профессор.

Три отвесных столба, поднимавшиеся из Байкала, действительно, были величественны. Морской бог отличался гостеприимством. В его глазных впадинах и во рту была отведена жилплощадь для тысяч морских птиц.

При виде людей они тучей, с тревожным шумом и гомоном, поднялись из расщелин.

Осмотрев Дианду, ребята двинулись к берегу.

– Смотрите, вдали сколько лодок! – вскричал Аполлошка.

– Не напороться бы на бандитов, – забеспокоился Попрядухин.

– Нет, вон красный флаг.

Скоро они подходили к устью Верхней Ангары. Так было решено, что Верхнеангарск они посетят на обратном пути, то они только высадили жену смотрителя и Аллу. Обе женщины случайно встретили на берегу работника из зимовья и в провожатых не нуждались.

– Смотрите же! – кричали они оставшимся в лодке. – Через две недели будем вас ждать!

Тоскливо смотрела Алла, прощаясь со всеми, которые ей были дороги, в особенности с любимым человеком. Они не знали, что разлучались надолго.

– Ставь парус! – отдал приказание, наконец, Попрядухин. – А то, чего доброго, заревем.

Взвился парус, и «Байкалец» понесся вдоль берега к западу. Скоро устье Верхней Ангары исчезло из глаз.

Вечерело, когда они заметили на берегу костер и тунгусскую юрту. Профессор решил переночевать вблизи юрты.

Произвели высадку. За юртой оказался балаган из березовой коры.

Здесь жило несколько семей. На костре около юрты готовили карасей – любимое блюдо тунгусов. Вдали слышалась странная, дикая однообразная мелодия: Попрядухин сказал, что это песня, которой шаман заклинает духов.

У костра стоял старик-тунгус и варил что-то в котелке. Было заметно, что остальные относятся к старику почтительно и со страхом.

– Глава семейства? – спросил профессор Попрядухина.

– Шаман, – ответил Созерцатель скал и пояснил Аполлошке: – Ихний колдун. Предсказывать им хочет.

Ребята и профессор, никогда не видевшие тунгусского шамана, спросили его, можно ли им присутствовать. Шаман мрачно оглядел их и ответил, что можно, но еще не готов божественный напиток, который поспеет к ночи.

– Что это за питье? – полюбопытствовал Федька, как медфаковец, будущий врач, заинтересовавшийся тунгусской фармакопеей.

– Во всем мире, пожалуй, ты не найдешь другого такого одуряющего средства. Разве где-нибудь у колдунов Центральной Африки. И тунгусы его, кажется, заимствовали у чукчей, – ответил ему профессор.

– Я попробую, – сунулся Аполлошка.

– Ни в коем случае! – воскликнул профессор. – Это отвар мухоморов. Посмотрите, какое страшное действие произведет он на шамана.

Было уже темно, все тунгусы давно собрались, поджидая шамана, скрывшегося в балагане. Но колдун все не показывался.

Наконец шаман вышел в полной одежде.

Ребята ахнули. Из косматых волос туземца угрожающе торчали страшные железные рога, все тело его звенело цепями и металлическими подвесками. В руках был барабан.

Он сел, резко ударил в него несколько раз и затянул унылый напев.

Одуряющий напиток, видимо, начинал действовать. Глаза шамана помутнели. Вдруг он вскочил, завертелся, завизжал, продолжая неистово колотить в барабан. Делая огромные прыжки, понесся по кругу, точно танцуя. Страшные железные рога на косматой голове его звенели бесчисленными подвесками, лязгали железные цепи на поясе и колокольчик на посохе. Черное лицо кривилось улыбкой, и пена капала с губ.

Ребята невольно отодвинулись подальше.

А шаман продолжал визжать, делал громадные прыжки. Потом несвязные слова начали срываться с его губ.

Тунгусы прихлынули к нему поближе, прислушиваясь к ним с чрезвычайным вниманием.

– Пророчествует!

Профессор быстро переводил его несвязную речь:

– Я был у бога Дианду... Молился, чтобы он не потоплял тунгусов и чтобы гнал много рыб к их берегам. И вот что сказал мне бог. Вот слова морского бога. Бойтесь! Бойтесь! Бойтесь! Неделя, еще неделя – бегите в горы, люди и звери, бегите! Великий дождь! Дни и ночи дождь, много дней и ночей. Реки вышли из берегов. Вода покрывает поля. Несет дерево с корнем, сено, дома. Едва видны из воды верхушки елей. Все затоплено. Охоты нет. Все смыло в Байкал. Такой воды не помнят древние шаманы. Байкал поднялся грозный... Великое море. Сокрушил порог в Ангаре и кинулся на большой город. Нерпы плавают по улицам города и водоросли растут на площадях. Трупы на Байкале. Земля проваливается с юртами. Вижу – новое великое озеро соединяется с Байкалом. И он один царствует на земле. Байкал – священное море! Великое море!

Выкрики его становились все более дики и бессвязны, движения судорожны, пена текла струей.

Напиток оказал ужасающее действие. Видимо, ему чудились невероятные, кошмарные картины, ужасы, исторгавшие из его груди крики. И он вертелся все быстрее, пока не упал.

Его закрыли оленьей шкурой. Время от времени из-под шкуры еще доносилось несвязное бормотанье. Потом он уснул.

– Он предсказывает небывалое наводнение в Прибайкалье, – сказал Попрядухин. – Наверное, так оно и будет!

Ребята рассмеялись.

– Климат Даурии отличается чрезвычайным бездождием, – возразили они. – Количество атмосферных осадков ничтожное. Снегу бывает очень мало. Смешно говорить о наводнении.

– Вероятно, он заметил какие-нибудь признаки необыкновенно дождливого времени и выдает это за откровение духов, – сказал профессор. – Правда, что во всей Забайкальской области осадков падает мало. В Чите часто всю зиму ездят на колесах. Но наводнения здесь бывают. И повторяются периодически, лет через тридцать-тридцать пять. Вы не помните, – спросил он Попрядухина, – когда было последнее?

– Да еще до моего приезда. При мне не было.

– Ну вот, может быть, лет сорок не было. Как раз срок выходит. Но если это и случится, все же, я думаю, нерпы плавать по улицам Иркутска не будут и водоросли расти на площадях тоже. Шаманский камень в Ангаре – слабое место всех шаманов. Непременно их соблазняет затопить Иркутск. Тысяча первый раз предсказывают.

– Хлопуша! Чего там говорить! – пренебрежительно сказал Федька.

– Погодите, погодите! – ворчал Попрядухин.

Действительно, погода все время стояла сухая, ясная. Ребятам трудно было даже предположить, что ожидало их.

XVII. В дебрях Верхнеангарского края

Утром отряд пошел в западном направлении, оставив баркас в укромной бухте. К полудню они значительно проникли в глубь глухих первобытных лесов, покрывающих северные берега Байкала.

– Смотрите! Смотрите! – вскричал вдруг Аполлошка. – Мыши на деревьях!

– В самом деле! Глядите! На деревьях-то! На деревьях-то!

Маленькие серенькие животные, величиной с воробья, во множестве прыгали по деревьям.

– Эх ты! – крикнул Попрядухин. – Да это маленькие белки. Неужто по хвостам не узнал?

Их было несметное количество.

– Ишь, переселяются куда-то. Стадом идут.

Долго наблюдали они это необычайное явление.

Два дня, как миновали они населенную местность и шли по лесной пустыне.

Вдруг Попрядухин, шедший впереди, остановился в недоумении. Нечасто можно встретить в такой глуши жилье! В стороне виднелся балаган из березовой коры.

Пока Попрядухин ломал голову, кто бы мог жить в балагане, неожиданно кто-то в нем зашевелился и через минуту перед стариком очутился полуголый, худой, как скелет, бурят.

Попрядухин от неожиданности попятился. Бурят был уже стар. Приземистый человек с длинным туловищем на коротких кривых ногах. Широкое желтое лицо с выдающимися скулами, косые глаза, редкая борода. Физиономия его, очевидно, давно когда-то была изуродована зверем. Сильная худоба делала его еще страшнее.

Он кинулся на колени перед путешественниками и знаками просил, чтобы дали есть.

Попрядухин вынул из своей сумы и дал старику хлеба. Тот с жадностью на него набросился. Все разглядывали лесного отшельника с недоумением. Ни у старика, ни в балагане не было видно никакого оружия, ни имущества. Как и зачем очутился он в этом глухом лесу?

Когда он немного утолил свой голод, Попрядухин заговорил с ним по-бурятски. Но едва бурят произнес несколько слов, как Попрядухин в ужасе попятился и быстрым движением сделал всем знак отодвинуться от бурята. Старик тянулся за ним, умоляюще протягивая руки.

– Это прокаженный! – воскликнул Попрядухин со страхом, оборачиваясь к профессору.

Услышав страшное слово, все невольно отступили. Несчастный старик полз за ними на коленях и что-то вопил по-бурятски.

– Что он говорит? – глядя на него с состраданием, спросил Тошка.

– Разве в СССР есть проказа? – вмешался Федька.

– Это ужасная болезнь, – сказал профессор. – Наверно, он с Ольхона. Она там не переводится.

– Видите, – ответил Попрядухин, несколько успокаиваясь. – Он уверяет, что он здоров, но родные сочли его больным и хотели сжечь. Таков здесь был старый обычай. Тогда он бежал в тайгу и почти умирал здесь от голода. Он просит осмотреть его и убедиться, что он здоров. Но я вам не советую этого делать. Черт с ним!

Оставить здесь старика, хотя бы дав ему съестных припасов, значило обречь его на гибель. И профессор решился.

Когда Попрядухин передал это старику, последний низко поклонился, словами и жестами изъявляя благодарность.

Профессор осмотрел его. Бурят был сильно истощен, но здоров. Его накормили и разрешили следовать с экспедицией.

Дорогой Попрядухин расспросил старика, что с ним случилось.

Старик, его звали Майдером, рассказал следующее.

На Ольхоне (Майдер оказался действительно ольхонец) живут исключительно буряты. Всего до тысячи человек. На острове существует проказа. При первых признаках этой болезни больного поселяют за улус[24]Улус – здесь поселок оседлых бурят., в особую юрту, куда родственники носят ему пищу. А он не смеет никуда показываться из своего тесного, смрадного и грязного жилища. А если больной сопротивляется, или не подчиняется этим правилам, его напаивают допьяна и сжигают живым вместе с юртой и всем имуществом. После одного прокаженного осталась юрта, и Майдера, заподозрив, что он болен, хотели перевести туда. Он чувствовал себя здоровым и боялся заразиться. За сопротивление его решили сжечь, и он бежал с Ольхона в тайгу. Эти места он хорошо знает, так как раньше был звероловом и промышлял здесь, пока не дал три обета.

– Этого еще не хватало! – рассердился Попрядухин.

– Что это значит? – заинтересовались все, не понимая, на что он сердится.

– Значит, что он очень благочестивый бурят, настолько благочестивый, что не хочет никого убивать. Обычно буряты дают один обет, а этот старый чудак – целых три.

Причина негодования Попрядухина выяснилась только позднее.

К вечеру зарядил дождь, и для ночлега устроили два балагана из ветвей. Когда они влезли в тесный балаган, от ольхонца потянуло таким смрадом, что даже неизбалованный нос Аполлошки не выдержал.

Не удивительно! Старик ни разу в жизни не умывался, как и все его сородичи. Об употреблении мыла он не имел понятия. В довершение всего он бежал с Ольхона в зимнем костюме и теперь, несмотря на жару, щеголял в куртке и штанах, сшитых из овчины и надетых шерстью внутрь прямо на голое тело, как обычно носят буряты.

Майдер и ходил как-то особенно: важно, медленно и степенно. Так же медленны были его жесты и все движения. Правую руку он держал как-то особо объясняя это тем, что по одному обету он не должен совершать ею даже враждебных жестов. Говорил он тоже не торопясь.

Старик не упускал дня, чтобы не привязать где-нибудь в лесу с благочестивой церемонией к священной березке «зухале» какую-нибудь цветную тряпочку или клок лошадиной гривы, и то и дело бормотал свое таинственное: «Ом-ма-ни-бад-ме-хом! Ом-ма-ни-бад-ме-хом!» – и притворялся глухим.

На другой же день Попрядухин чуть не избил его. Дело вышло вот из-за чего. Они раскладывали костер.

– Майдер, тащи сучьев! – приказал Попрядухин. – Да скорей, пока костер не погас!

Бурят важно, не торопясь, поднялся и медленно, еле шевеля ногами, направился к лесу.

– Да прибавь на градус! Слышишь, черт! Боишься, что ноги отвалятся? Гаснет, ей-богу, гаснет!

Попрядухин из себя выходил, а бурят невозмутимо медленно, точно на прогулке, двигался к лесу.

– Да болен, что ли, ты, оглашенный? Или оглох, черт возьми! – заорал вдруг по-бурятски Попрядухин, вскакивая и выпуская целый залп отменных бурятских «выражений».

Бурят тихо обернулся, невозмутимым тоном что-то пробормотал и продолжал свое медленное шествие.

– Тьфу! Слышите? – хлестнул себя по бедрам Попрядухин. – Опять обет! По нему он не должен ускорять шаг и делать торопливых движений. А нет у тебя обета отравлять жизнь всем ближним и делать все им назло? Говори, сколько у тебя еще обетов в запасе? – яростно набросился он на возвращавшегося с ветвями бурята.

– Один, – спокойно сказал тот, кладя хворост.

– Слава богу, что не десять! Какой?

– Никогда не торопиться с ответом. Вообще ни в чем не спешить.

– Один стоит десяти, – плюнул Попрядухин. – Подобрали сокровище. На Байкале не нашли лучше, – бормотал он, сыпля проклятия по-русски и по-бурятски. – Проводник с тремя обетами! Тьфу! Глупость! Черт его возьми!

– На языке раздраженного человека это называется глупость, а на языке созерцателя дел и дум – это мудрость, – наставительно ответил бурят.

– Видал? – хохотали ребята над удивленным Попрядухиным. – Съел гриб? Наш Майдер – истинный восточный философ.

XVIII. «Писаницы»-скалы

Майдер прекрасно знал лесную глушь и речонки, впадающие с севера в Байкал, и много ускорял путешествие. За доброе дело, совершенное путниками, они были вознаграждены.

Только Попрядухина раздражала религиозность бурята.

Он не пропускал ни одного «священного» предмета. Видя такое место, бурят приходил в молитвенное настроение и начинал без конца бормотать свое: «Ом-ма-ни-бад-ме-хом!»

– Залопотал, индюк! – сердился Попрядухин. – Теперь опять, покуда не кончит, никакого толку от него не добьешься! Эй, тала, будет! Кш! Кш! – махал он на бурята руками.

Ребята хохотали, а Майдер невозмутимо смотрел на старика, продолжая свое бормотание.

– Удивительно, сколько времени у него уходит на все это! – воскликнул Тошка.

– Да еще три обета, – улыбнулся профессор.

Однажды жарким днем, когда несносно палило солнце, бурят – неожиданно остановился и начал разжигать костер.

– Чего это он? – удивился профессор. – Отабориться еще рано.

Попрядухин перекинулся несколькими словами с бурятом и безнадежно махнул рукой.

– Важное для него место в горах будет.

– Жертвоприношение?

– Да.

Место было в своем роде замечательное. Они находились в огромном диком ущелье, по дну его с глухим шумом неслась горная речка. Вдали стояли дикие снежные вершины. Берега состояли из причудливых известковых утесов, принимающих иногда самые странные формы. Они-то и были предметом поклонения.

Покуда они рассматривали утесы, он сварил чай, саламат[25]Саламат – мука, прокипяченная в сметане.. Потом поставил зухале, привязав к ней клочок лошадиной гривы. Затем маслом брызнул вокруг нее. Поклонился три раза на восток, потом еще много раз во все стороны, бормоча: «Ом-ма-ни-бад-ме-хом!» Потом брызнул пять раз маслом на огонь. Повторив ту же церемонию с чаем, выпил остатки и тогда только направился к утесам.

А вблизи они действительно возбудили необыкновенный интерес. Это, оказывается, были утесы причудливых очертаний. Один из них весь покрыт древними загадочными знаками.

– Это ценнейшая находка! – воскликнул взволнованно профессор. – Это «писаницы»[26]«Писаницы». – На территории Забайкалья, на Ангаре, на прибрежных скалах озера Байкал, уже в XIX в. было обнаружено много скал «писанцев», рисунки на которых были сделаны рукой человека. Время выполнения рисунков различное, начиная с времен палеолита и вплоть до XVII в. включительно, то есть захватывает до 10 тысяч лет.. Возможно, еще и не известные нашим археологам.

Ребята с напряженным вниманием разглядывали случайно уцелевшую в глухих дебрях Байкала страницу неведомой исторической книги, написанную народом, исчезнувшим много эпох назад с лица земли. Кто был он? Что хотел сказать он своим потомкам, в века, этими таинственными знаками? Это волнение, возбуждаемое тайной далекого прошлого, вылилось у бурята в религиозные формы, у вузовцев – в напряженное старание ума понять загадку. Но среди них не было археолога, который бы мог пролить хоть какой-нибудь свет на эти надписи. На белой известковой кристаллической стене утеса красной краской были нарисованы фигуры формы миндалины, поставленной на острый конец. В верхней трети поперек их проходила горизонтальная черта. В середине каждой фигуры стояли точки.

– Удивительно, как долго могла сохраниться краска?

– Она очень глубоко проникла в известняк. Как установлено, такие краски на «писаницах» представляют собой соединение железной соли с каким-то жиром.

– А здесь еще! Смотрите!

– Да.

На другой скале надписи занимали большую площадь – метров шесть в длину и около четырех в ширину. Часть надписей изгрызло время и смыли бури. Это были фигуры величиной до пятидесяти сантиметров: изображения людей, из которых часть стреляла из лука в животных, птиц, похожих на лебедей, оленей.

Тошка нашел нерп.

– А вон лошади!

– Собака!

– Медведь!

– Всего тридцать людей, часть всадников, – подсчитал Аполлошка, – семнадцать животных, рогатый скот, двенадцать птиц.

Тошка тщательно срисовал надписи в тетрадь, а профессор определил точно географическое положение места, где расположена скала.

– Смотрите, у шести людей почему-то маленькие рожки.

– Не шаманы ли это?

– Вероятно, это означает власть. Какие-нибудь вожди. А самая картина изображает какое-нибудь важное историческое событие в жизни племени.

– Свезем рисунок в Иркутск. Пусть наши археологи разгадывают загадку.

– На скалах священного моря есть изображения, сделанные не только рукой человека, но и рукой бурхана (бога), – сообщил бурят. – Притом они сделаны не только в древние времена, но даже сейчас появляются вновь.

– Как сейчас?

– Если посидеть час-другой, понаблюдать за скалой, то появятся на утесах новые изображения, которых до того не было и которые уже при вас начертила божественная рука бурхана. Такие изображения называются зурак.

Это сообщение всех заинтересовало. Майдера попросили, чтобы он показал такие изображения, как только встретит.

Через несколько дней пути Майдер начал делать приготовления к жертвоприношению.

– Зурак, – кратко сказал он Попрядухину.

Путешественники, сгорая от любопытства, всматривались в ближайшие скалы, но на них ничего не было видно.

Бурят на этот раз делал особую церемонию.

Разводя костер, он бросал в него пучки богородской травы и, поднимая ноги над костром, дымом окуривал их, произнося молитвы.

Профессор предположил, что он совершает обряд очищения, прежде чем приблизиться к божеству, которое занимается художественной росписью диких скал.

Потом бурят взял у путешественников водки, налил ее в маленькую деревянную чашку, подошел к утесу, брызнул ею три раза на гранит, попросил несколько монет и, шепча молитву, положил их на камень утеса.

К своему изумлению, ребята увидали, что там уже лежит мелочи рубля на три-четыре.

После этого бурят знаком пригласил их за собой.

Сделав несколько шагов по утесу, они заметили тропинку в скалах.

Поднявшись по ней, путешественники увидели на высоте более двадцати метров над водой скалу, покрытую рисунками.

– Зурак, – тихо, с почтением произнес бурят.

Путешественники с любопытством всматривались в фигуры. Это были какие-то странные изображения, настолько неотчетливые, что фантазия могла видеть в них все, что хотела.

И чем дольше всматривались в них зрители, тем больше им казалось фигур. Они, действительно, точно прибавлялись, увеличиваясь числом.

Конечно, это объяснялось тем, что множество неотчетливых фигур сразу трудно было все рассмотреть. А, приглядываясь, рассматривали постепенно все новые начертания.

– Во многих ли местах есть такие изображения?

– В бухте Ая, – ответил бурят, – и еще в нескольких местах на Байкале.