Онлайн чтение книги Искра жизни Spark of Life
Глава двадцать первая

Нойбауер с минуту ошалело смотрел на письмо. Затем еще раз прочел последний абзац. «Поэтому я ухожу. Если тебе самому хочется совать голову в петлю, это твое дело. Я же хочу быть свободной. Фрейю я беру с собой. Надумаешь — приезжай. Сельма». И адрес какой-то баварской деревни.

Нойбауер огляделся вокруг. Он ничего не понимал. Этого просто не может быть. Она наверняка вот-вот вернется. Бросить его сейчас одного — это невозможно!

Он тяжело опустился во французское кресло. Кресло затрещало под ним. Он встал, пнул его сапогом и сел на диван. Проклятая мишура! И зачем им понадобилась эта рухлядь, когда можно было купить порядочную, немецкую мебель, как у других людей? Все из-за нее. Это она вычитала где-то, что все это ценные и изящные вещи. А какое дело до всего этого ему? Ему, грубому солдату, верному слуге фюрера? Он поднял было сапог для второго пинка, но потом передумал. Зачем? Может, еще удастся продать это барахло. Хотя кого интересует искусство, когда говорят пушки?

Он встал и прошелся по квартире. В спальне он распахнул дверцы шкафа. До этого у него еще была надежда, но когда он увидел полупустые ящики, эта надежда окончательно рухнула. Сельма захватила с собой меха и все самое ценное. Он отшвырнул в сторону белье — шкатулки с драгоценностями не было. Медленно закрыв шкаф, он подошел к туалетному столику, постоял несколько минут, машинально открывая один за другим миниатюрные флаконы из богемского хрусталя и нюхая духи, совершенно не замечая запаха. Это были его подарки времен славных побед чехословацкой кампании. Она не взяла их с собой. Слишком хрупкие вещи.

Он вдруг стремительно направился к одному из стенных шкафов, рванул на себя дверцы и пошарил рукой в поисках ключа. Но ключ не понадобился — потайной ящик был открыт и пуст. Она забрала с собой все ценные бумаги. И даже его золотой портсигар со свастикой из бриллиантов, подарок промышленников, — когда он еще был на технической службе. Надо было оставаться там и спокойно доить этих друзей. Затея с лагерем в конце концов оказалась ошибкой. Правда, первое время лагерь неплохо послужил ему, в качестве средства давления. Зато теперь с ним хлопот не оберешься. Хотя он, что ни говори, был одним из самых гуманных комендантов, это всем известно. Меллерн — не Дахау, не Ораниенбург, не Бухенвальд, не говоря уже о лагерях смерти.

Он вдруг прислушался. Одно из окон было открыто, и муслиновая занавеска плясала на ветру, словно привидение. Этот проклятый гул на горизонте! Как он действует на нервы! Он закрыл окно, но за него зацепилась занавеска. Он опять открыл его и потянул занавеску на себя. Она затрещала. Выругавшись, он в сердцах захлопнул окно и отправился на кухню. Горничная сидела за столом. Увидев Нойбауера, она вскочила. Он проворчал что-то неразборчивое, не глядя в ее сторону. Она, конечно, знала обо всем, стерва! Он достал из холодильника пиво, прихватил еще початую бутылку можжевеловой водки и пошел обратно в гостиную. Вспомнив, что забыл стакан и рюмку для водки, он вернулся. Горничная, стоя у окна, прислушивалась к далекой канонаде. Она испуганно оглянулась, когда он вошел, как будто ее застали за каким-то запретным занятием.

— Приготовить вам что-нибудь поесть?

— Не надо. — Он сердито протопал к двери.

Водка была крепкой и пряной. Пиво в меру холодным. «Удрать!.. — думал он. — Как евреи. Хуже! Евреи не удирали. Они держались все вместе. Я сам не раз видел. Облапошила! Бросила на произвол судьбы! Вот она, благодарность! Я мог бы получить от жизни больше, если бы не был таким верным супругом. Хотя насчет верности… Это, конечно, не совсем точно сказано. А впрочем, если подумать, сколько я всего упустил, то получается — еще какой верный! Каких-нибудь несчастных пару раз! Вдову можно не считать. А вот та рыжеволосая, которая хотела вытащить из лагеря своего мужа, три или четыре года назад, — чего только она не выделывала от страха! Она, конечно, не знала, бедняга, что мужа уже давно нет в живых. Веселый получился вечерок. Потом, правда, когда ей выдали пепел мужа, в коробке из-под сигар, она вела себя, как дура. Сама виновата, что попала за колючую проволоку. Оберштурмбаннфюрер СС не может позволить безнаказанно плевать себе в лицо».

Он налил себе еще одну изрядную порцию водки. С чего это он вдруг вспомнил об этом? Ах да, из-за Сельмы. Чего он только не мог бы иметь! Да, упустил он немало. Другие чего только не вытворяли! Взять хотя бы этого косолапого Бендинга из гестапо — каждый день новая!

Он отодвинул бутылку в сторону. Дом казался таким пустым, как будто Сельма забрала с собой и всю мебель. Фрейю, конечно, тоже потащила с собой. Почему у него нет сына? Это наверняка не его вина! А, будь оно все проклято! Он огляделся вокруг. Что он, собственно, тут забыл? А может, попробовать ее отыскать? В этой дурацкой деревне? Нет, она еще в дороге. Не скоро она туда еще доберется!

Он уставился на свои блестящие сапоги. Они напомнили ему о его офицерской чести, запятнанной предательством жены. Он грузно поднялся и, пройдя через пустой дом, вышел на улицу. Перед домом стоял его «мерседес».

— В лагерь, Альфред.

Машина медленно поползла через город.

— Стой! — скомандовал вдруг Нойбауер. — В банк, Альфред!

Он вышел, стараясь держаться как можно прямее. Никто не должен заметить! Это же надо! Вдобавок еще и опозорить его! Сняла половину денег за последние дни. А когда он спросил, почему его не поставили в известность, там лишь пожали плечами и заговорили об общем счете. Они, мол, наоборот, думали, что делают ему одолжение: снятие крупных сумм со счетов вызывает якобы раздражение наверху.

— В сад, Альфред.

Они долго добирались. Но вот он наконец увидел свой сад, который безмятежно дремал, пригревшись на солнышке. Фруктовые деревья уже местами зацвели, заметно вытянулись нарциссы, фиалки и крокусы всех цветов. Они словно яркие пасхальные яйца пестрели среди зеленой листвы. Вот у кого можно поучиться верности — они в срок зацвели и были на месте, как и положено. На природу можно положиться — тут уж никто от тебя не убежит.

Он прошел в крольчатник. Кролики жевали себе что-то в своих клетках. В их прозрачных рубиновых глазках не было даже намека на мысли о каких-то там банкнотах. Нойбауер просунул палец сквозь сетку и почесал мягкую шерстку белых ангорцев. Из этой шерсти он собирался заказать шарф для Сельмы. Добродушный глупец, которого всегда все обманывали.

Прислонившись к клетке, он уставился вдаль сквозь открытую дверь. В мирной неге теплого хлева его возмущение незаметно превратилось в острое чувство жалости к самому себе. Сияющее небо, цветущая ветка, покачивающаяся в проеме двери, мягкая шерстка животных — все усиливало в нем эту жалость.

Неожиданно вновь послышались раскаты. Не такие ровные, как до этого, но заметно усилившиеся. Они бесцеремонно ворвались в его личное горе — эти глухие подземные барабаны. Они барабанили и барабанили, и постепенно в нем опять поднял голову страх. Но это был уже совсем другой страх. Этот страх был глубже. А с ним как назло никого не было, и он не мог опять обмануть себя, переубеждая других, а заодно и себя самого. Теперь он почувствовал этот страх по-настоящему, в полной мере; он клубился у него в груди, заполняя все внутренности, распирая желудок, поднимался к горлу. «Я же не совершал никаких преступлений, — вяло, неуверенно внушал он себе. — Я просто выполнял свой долг. У меня есть свидетели. Много свидетелей. Бланк, например. Я еще совсем недавно угостил его сигарой, вместо того чтобы отправить его в лагерь. Другой бы на моем месте просто отобрал бы у него магазин. Бланк сам это признает, он все подтвердит, если потребуется. Я обошелся с ним по-человечески, он это подтвердит под присягой». «Ничего он не подтвердит», — раздался вдруг чей-то холодный, чужой голос у него в груди. Он даже непроизвольно оглянулся — так отчетливо прозвучал этот голос. За спиной стояли грабли, лопаты и метлы, выкрашенные в зеленый цвет, с добротными деревянными ручками… Ах, если бы сейчас можно было превратиться в какого-нибудь крестьянина или в садовода, в какого-нибудь хозяйчика, стать каким-нибудь нулем без палочки! Эта проклятая ветка! Ей хорошо — цветет себе и в ус не дует. И никакой тебе ответственности. А куда деваться оберштурмбаннфюреру СС? С одной стороны русские, с другой — англичане и американцы, куда тут податься? Сельме легко говорить. Удирать от американцев, значит, бежать навстречу русским. Нетрудно представить себе, что бы они с ним сделали. Они не для того прошли через всю свою разоренную Россию, от самой Москвы и от Сталинграда, чтобы пожелать ему доброго здоровья.

Нойбауер вытер пот со лба. Прошелся взад-вперед. Ноги были словно чужие. Нет, нужно сосредоточиться и хорошенько подумать. Он на ощупь выбрался наружу. Воздух был удивительно свежим. Он сделал несколько глубоких вдохов, но вместе с воздухом в грудь, казалось, ворвался и прерывистый гул на горизонте. Он вибрировал в легких и вызывал слабость в ногах. Нойбауер вдруг легко и плавно, без отрыжки, начал блевать под дерево, стоявшее посреди нарциссов. «Это пиво… — пробормотал он. — Пиво с водкой. Не пошло…» Он покосился в сторону калитки. Альфред не мог его видеть. Он еще постоял немного, чувствуя, как просыхает на ветру пот, и медленно пошел к машине.

— В бордель, Альфред.

— Куда, господин оберштурмбаннфюрер?

— В бордель!! — взорвался вдруг Нойбауер. — Ты что, забыл немецкий язык?

— Бордель закрыт. Там сейчас лазарет.

— Ну тогда поехали в лагерь.

Он сел в машину. Конечно, в лагерь. Куда ему еще ехать?

— Что вы скажете по поводу нашего положения, Вебер?

Вебер равнодушно взглянул на него.

— Прекрасное положение.

— Прекрасное? В самом деле? — Нойбауер потянулся за сигарами, но вспомнил, что Вебер не курит сигар. — К сожалению, не могу вас угостить сигаретами. Была где-то пачка, а теперь пропала. Черт его знает, куда я ее засунул.

Он недовольно покосился на забитое досками окно. Стекло лопнуло во время бомбежки, а новое было не достать. Он не знал, что его сигареты, украденные в момент всеобщей неразберихи, через рыжеволосого писаря и Левинского перекочевали к ветеранам 22-го блока в виде хлеба. Им хватило этого хлеба на целых два дня. К счастью, его тайные записи на месте — все его гуманные распоряжения, которые каждый раз превратно истолковывались Вебером и его помощниками. Он украдкой наблюдал за Вебером со стороны. Лагерфюрер казался совершенно спокойным, хотя грехов у него было хоть отбавляй. Взять хотя бы эти последние казни в подвале крематория…

Нойбауера вдруг опять бросило в жар. У него было алиби. Даже двойное. И все же…

— Что бы вы стали делать, Вебер, — сказал он задушевно, — если бы на какое-то время, из тактических соображений — вы понимаете! — ну, скажем… чтобы выиграть время, в общем, если бы противник на короткий период оккупировал страну, что, разумеется — прибавил он поспешно, — как уже не раз доказывала история, еще вовсе не означало бы поражения?

Вебер слушал его с едва уловимым оттенком усмешки.

— Для таких, как я, работа всегда найдется, — ответил он деловито. — Мы еще поднимемся, пусть даже под чужими именами. А по мне — хоть коммунистами. Пару лет теперь не будет национал-социалистов. Все станут демократами. Это не страшно. Я, наверное, где-нибудь когда-нибудь буду работать в какой-нибудь полиции. Скорее с чужими документами. А потом все начнется сначала.

Нойбауер ухмыльнулся. Уверенность Вебера вернула ему его собственную уверенность.

— Неплохо. Ну, а я? Как, по-вашему, что ждет меня?

— Я не знаю. У вас семья, господин оберштурмбаннфюрер. Вам будет труднее поменять вывеску и лечь на дно.

— В том-то и дело. — Хорошее настроение Нойбауера опять пропало. — Знаете что, Вебер, я бы хотел пройтись по лагерю, посмотреть, что там делается. Давно собираюсь.

Когда он появился в дезинфекционном блоке, в Малом лагере уже знали, что предстоит. Оружие Вернер и Левинский переправили обратно в рабочий лагерь. Только у 509-го еще оставался револьвер. Он ни за что не желал расставаться с ним и спрятал его под нарами.

Спустя четверть часа из лазарета через уборную поступило странное сообщение: обход коменданта не был очередной карательной экспедицией; тщательной проверки бараков, вопреки ожиданиям, не было. Нойбауер сегодня благоволит к своим подопечным.

Новый староста блока нервничал. Он беспрестанно кричал и командовал.

— Не кричи, — сказал ему Бергер. — Лучше от этого не будет.

— Что?

— То!

— Это мое дело — кричать или не кричать. Строиться! Выходи строиться! — Староста помчался по бараку. Те, которые еще могли ходить, собрались перед бараком.

— Это не все! Где остальные?

— Мертвецам тоже строиться?

— Закрой пасть! Все на построение! Вынести лежачих больных!

— Послушай-ка. Никто не говорил, что будет поверка. Никто не приказывал строиться. Зачем тебе понадобилось заранее строить барак?

Староста блока весь взмок.

— Я делаю то, что считаю нужным. Я староста блока. Где этот тип, который все время торчит вместе с вами? С тобой и с тобой, — он ткнул пальцем в Бергера и Бухера.

Не дожидаясь ответа, он распахнул дверь барака, чтобы самому посмотреть, кто там еще остался. Именно этого Бергер и не хотел допустить. 509-й спрятался в бараке. Ему совсем ни к чему было еще раз попадаться на глаза Веберу. Бергер встал в дверях, преградив старосте путь.

— Ты что? Уйди с дороги!

— Его здесь нет, — сказал Бергер, не трогаясь с места. — Ты понял?

Староста в изумлении уставился на него. Бухер и Зульцбахер встали рядом с Бергером.

— Что это значит? — спросил, наконец, староста.

— Его здесь нет, — повторил Бухер. — Рассказать тебе, как умер Хандке?

— Вы что, спятили?

Подошли Розен с Агасфером.

— Да я вам всем кости переломаю!

— Слышишь? — Агасфер ткнул своим корявым указательным пальцем в сторону горизонта. — Уже совсем близко!

— Он погиб не от бомб, — продолжал Бухер.

— Это не мы проломили Хандке голову. Там обошлось без нас, — вставил Зульцбахер. — Ты никогда не слышал о здешней феме[16]Фема — тайное судилище в Германии 14 — 15 вв.?

Староста невольно сделал шаг назад. Он хорошо знал, что бывает с предателями и доносчиками.

— И вы тоже… с ними? — недоверчиво спросил он.

— Будь человеком, — сказал Бергер спокойно. — Не сходи с ума и не своди с ума нас. Зачем тебе — сейчас! — попадать в черный список?

— А кто говорит, что я хочу попасть в черный список? — Староста нервно засуетился. — Если мне никто ничего не говорит, откуда же я могу знать, что тут происходит? Я не понимаю — в чем дело? До сих пор на меня всегда можно было положиться.

— Ну тогда все в порядке.

— Больте! — первым заметил Бухер.

— Хорошо, хорошо! — Староста подтянул повыше штаны. — Будьте спокойны, я в курсе дела. Можете положиться на меня. Я ведь такой же, как вы.

«Идиотство… — думал Нойбауер. — Почему бомбы не упали сюда? Сейчас бы не было никаких забот. Проклятый закон подлости!»

— Это отделение щадящего режима? — спросил он.

— Отделение щадящего режима, — подтвердил Вебер.

— Ну что ж… — Нойбауер пожал плечами. — В конце концов, мы не заставляем их работать.

— Конечно. — Вебер от души забавлялся про себя. Мысль о том, что этих призраков можно заставить работать, была более, чем нелепой.

— Блокада, — продолжал Нойбауер. — Мы тут ни при чем. Неприятель… Ну и вонь! Как в обезьяннике.

— Дизентерия, — ответил Вебер. — Это же, собственно, место для выздоравливающих больных…

— Вот именно — больных! — тотчас же ухватился Нойбауер за эту мысль. — Больные. Дизентерия, поэтому и воняет. В госпитале было бы точно так же. — Он неуверенно огляделся вокруг. — А что, помыться у них нет возможности?

— Опасность инфекции слишком велика. Поэтому мы и держали эти бараки на карантине. Банная часть располагается на другой стороне.

Нойбауер при слове «инфекция» невольно отступил назад.

— Ну а свежего белья у нас достаточно, чтобы переодеть этот сброд? Старое, наверное, нужно будет сжечь, а?

— Не обязательно. Его можно продезинфицировать. Белья на вещевом складе хватает. Мы в последнее время много получили из Бельзена.

— Хорошо, — с облегчением произнес Нойбауер. — Значит, свежее белье, а заодно куртку и штаны поприличнее или что у нас там есть. Раздать хлорную известь и дезинфицирующие средства. Сразу будет другой вид. Запишите это! — Первый лагерный староста, толстый заключенный, услужливо записал. — Всеми средствами поддержать чистоту! — диктовал Нойбауер.

— Всеми средствами поддерживать чистоту, — повторил староста.

Вебер с трудом сдерживал ухмылку. Нойбауер обратился к заключенным:

— У вас есть все, что вам полагается?

Ответ уже двенадцать лет был один и тот же:

— Так точно, господин оберштурмбаннфюрер!

— Хорошо. Продолжайте.

Нойбауер еще раз посмотрел вокруг. Старые бараки были похожи на черные гробы. Ему вдруг пришла в голову идея.

— И прикажите посадить здесь немного зелени. Время сейчас самое подходящее. Пару кустов с северной стороны и цветочные клумбы с южной. Будет не такой мрачный вид. Найдется у нас что-нибудь подходящее в саду?

— Так точно, господин оберштурмбаннфюрер.

— Вот и прекрасно. Займитесь этим сразу же. То же самое можно будет сделать и в рабочем лагере. — Нойбауер был в восторге от своей идеи. В нем проснулся садовод. — Одна какая-нибудь узенькая полоска фиалок — и уже совсем другой вид. Нет, лучше примулы, желтый цвет веселее и заметней…

Двое в строю медленно повалились на землю. Никто даже не шелохнулся, чтобы помочь им.

— У нас еще есть примулы в саду?

— Так точно, господин оберштурмбаннфюрер. — Староста-толстяк вытянулся в струну. — У нас еще много примул. Они уже расцвели.

— Хорошо. Позаботьтесь об этом. И распорядитесь, чтобы лагерный оркестр играл и где-нибудь здесь, поближе к Малому лагерю, чтобы им тоже было слышно.

Нойбауер отправился обратно. Его свита двинулась вслед. Он опять немного успокоился. Жалоб у заключенных не было. За все эти годы, когда любая критика была исключена, он привык считать фактом то, во что ему самому хотелось верить. Поэтому он и сейчас ожидал от заключенных, что они видят в нем того, кем он сам хотел казаться — человека, который по мере сил заботится о них, несмотря на трудные условия. О том, что это люди, он давно уже забыл.