Эпизод первый. ТРАГЕДИИ В ГРЕЧЕСКОМ ЗАЛЕ

Онлайн чтение книги Спящий детектив
Эпизод первый. ТРАГЕДИИ В ГРЕЧЕСКОМ ЗАЛЕ

I

Когда же Морис Клау появился в Лондоне? Время от времени мне задают этот вопрос, на что я неизменно отвечаю:

— Насколько мне известно, незадолго до начала странных событий в музее Мензье.

То, что я знаю о нем, я почерпнул из различных источников. В этих записках я попытаюсь истолковать методы Мориса Клау, которого часто обвиняют в пристрастии к безумным теориям, и я намерен строго изложить все факты, ставшие мне известными. В ряде расследований я сам играл некоторую, хотя и не слишком значительную роль; но считайте меня всего-навсего хронистом, и ни в коем случае не главным или даже второстепенным героем рассказа.

Итак, благодаря дружбе с Мартином Корамом я впервые встретился с Морисом Клау — и после этой встречи стал его биографом, пусть мои сведения, к сожалению, и остаются неполными.

Спустя месяца три после назначения Корама куратором музея Мензье там произошло первое из череды необычайных событий.

Это происшествие случилось августовской ночью; рассказал мне о нем сам Корам на следующее утро. Помню, я как раз сел за стол и собирался позавтракать, когда он вошел и рухнул в кресло. Его смуглое, чисто выбритое лицо выглядело изможденным. Я протянул ему сигарету, он закурил и я заметил, что руки его нервно дрожат.

— В музее беда! — резко сказал он. — Вы нужны мне, пойдемте!

— Что-либо пропало? — спросил я.

— Нет; хуже! — был ответ.

— О чем вы, Корам?

Он швырнул недокуренную сигарету в камин.

— Помните Конвея? — спросил он. — Конвея, ночного сторожа? Он — он мертв!

Я поднялся из-за стола, забыв о завтраке, и непонимающе уставился на него.

— Вы хотите сказать, что ночью он внезапно скончался?

— Да. С беднягой расправились.

— Как! убит?

— Вне всякого сомнения, Сирльз! У него сломана шея!

Не дожидаясь дальнейших объяснений, я поспешно оделся и отправился с Корамом в музей. Стоит упомянуть, что музей состоит из четырех длинных прямоугольных комнат. Окна двух из них выходят на Саут Графтон-сквер, окна третьей смотрят на внутренний двор, откуда можно пройти в личные помещения куратора, а четвертая примыкает к огороженному саду рядом со зданием. Эта последняя, четвертая комната находится на первом этаже, войти в нее можно через вестибюль, имеющий выход на площадь, тогда как первые три зала с основной и наиболее ценной частью коллекции расположены на втором этаже, куда из вестибюля ведет лестница. Оставшаяся часть здания отведена под служебный кабинет и квартиру куратора и полностью отделена от залов, открытых для публики, причем единственная дверь между этими комнатами — железная и тяжелая — всегда заперта.

Сценой трагедии оказалась комната, названная в музейном каталоге «Греческим залом». Это одна из комнат, чьи окна выходят на площадь, и здесь выставлены едва ли не лучшие экспонаты из музейного собрания. Музей открывается для посетителей в десять утра; в Греческом зале я нашел только дежурного охранника, двух констеблей, полицейского сыщика в штатском и инспектора — не считая, конечно, тела бедного Конвея.

К телу не прикасались, Конвей лежал там же, где увидел его Бейль, охранник, заступавший на работу в верхних комнатах в дневные часы. С первого взгляда было ясно, что медицинская помощь Конвею уже не понадобится. По правде говоря, положение тела было таким странным, что казалось совершенно необъяснимым.

В Греческом зале три окна, между ними стенные витрины для экспонатов, а в нише напротив восточного окна, рядом с дверью в соседний зал, стоит стул охранника. Конвей лежал лицом вниз на натертом до блеска полу — ноги частично скрыты под стулом, сжатые в кулаки руки выброшены вперед. Его голова была свернута набок и придавлена туловищем, что несомненно указывало на сломанную шею, фуражка лежала поодаль, под столом, служившим основанием тяжелого стенда с греческими вазами.

Окинув глазами эту картину, я растерянно обернулся к Конвею.

— Что вы обо всем этом думаете? — спросил он.

Я молча покачал головой. Мне не верилось, что такое могло случиться на самом деле, и я все стоял и глядел на скорченное тело, пока не прибыл врач. По его просьбе мы перевернули тело и положили его на пол плашмя, чтобы дать доктору возможность осмотреть жертву; при этом мы заметили множество порезов и царапин на голове и лице Конвея. Лицо несчастного искажала судорожная гримаса, словно перед смертью он напрасно пытался вдохнуть.

Доктор не преминул отметить эту гримасу.

— Отчаянно боролся за свою жизнь! — сказал он. — Должно быть, совсем ослабел к тому моменту, как ему сломали шею.

— Но послушайте! — раздраженно вскричал Корам, — почему вы говорите, что он боролся? И с кем? Минувшей ночью, кроме него, здесь никого не было.

— Простите, сэр! — вмешался инспектор, — тут явно что-то нечисто. Вы успели заметить стеклянную витрину в соседнем зале?

— Стеклянную витрину? — пробормотал Корам, в смятении взъерошивая свои густые черные волосы. — Нет; а что с нею?

— Сюда, сэр, — сказал инспектор, направляясь впереди нас в соседнюю комнату.

Мы последовали за инспектором. Речь шла о стенной витрине, где располагались статуэтки и изображения древнеегипетских божеств. Передняя стеклянная дверца была разбита вдребезги, осколки стекла усеивали полки витрины и пол вокруг.

— Похоже, здесь была схватка, не так ли, сэр? — спросил инспектор.

— Господи помилуй! Что это все означает? — застонал бедный Корам. — Кто мог забраться в здание ночью, а после выбраться из него, в то время как все двери оставались запертыми?

— Это мы и должны установить, — сказал инспектор. — Между прочим, найдены ключи убитого. Лежали на полу в углу Греческого зала.

Корам машинально взял у инспектора ключи.

— Бейль, — велел он охраннику, — проверьте, все ли стенды заперты.

Охранник начал обход комнат, но продвинулся не дальше Греческого зала.

— Глядите, верхняя крышка снята, сэр! — вдруг в волнении закричал он.

Мы поспешили в Греческий зал и увидели, что охранник застыл перед мраморным постаментом, увенчанным витриной с толстыми стеклами, где была выставлена, как нередко уверял меня Корам, жемчужина коллекции — так называемая арфа Афины.

Арфу, сделанную из чистого золота и инкрустированную самоцветами, считали образчиком весьма древней греческой работы. Корпус ее был выполнен в форме двух лежащих женских фигур с воздетыми руками, которые сходились над головами женщин; сохранилось несколько струн, изготовленных из тончайшей золотой проволоки.

В незапамятные времена этот золотой инструмент, предположительно, украшал храм Паллады. Когда арфу выставили в музее, разгорелись жаркие споры о ее подлинности, и некоторые знатоки объявили арфу искусной подделкой, созданной одним знаменитым ювелиром в средневековой Флоренции. Но будь она греческой или флорентийской, невообразимо древней или сравнительно современной, то было превосходное и само по себе чрезвычайно ценное произведение, не говоря уж о его художественных достоинствах и уникальности.

— Так я и думал! — воскликнул сыщик в штатском. — Ловкий музейный грабитель!

Корам тяжело вздохнул.

— Любезный, — возразил он, — можете ли вы предложить хоть одно разумное объяснение того, каким образом человек ночью пробрался в эти помещения и затем их благополучно покинул?

— По этому поводу, сэр, — заметил детектив, — я как раз хотел задать вам несколько вопросов. Прежде всего, в котором часу закрывается музей?

— Летом — в шесть.

— И что происходит после ухода последнего посетителя?

— Заперев внешнюю дверь, Бейль — вон тот охранник — тщательно осматривает все залы и проверяет, не вздумал ли кто-нибудь спрятаться за стендами. После этого он запирает двери между залами и спускается в вестибюль. Там он, как у нас заведено, передает ключи мне. В половине седьмого, когда бедный Конвей заступал на вахту, я лично вручал ему ключи. Каждый час он совершал обход музея, открывая и вновь запирая за собой все двери.

— Насколько я понимаю, в каждой комнате имеются контрольные часы?

— Да, верно. Судя по часам в Греческом зале, он встретил свою смерть около четырех утра. Видимо, он открыл дверь в соседний зал — тот, с разбитой витриной — но отметиться не успел, а дверь утром была найдена открытой.

— Полагаю, кто-то прятался в зале и набросился на него, когда он вошел.

— Невозможно! В зале нет никакого другого входа или выхода. На всех трех окнах железные решетки. Нет никаких следов взлома. Более того, последняя отметка показывает, что он осматривал зал в три часа ночи, да и спрятаться там могла разве что мышь — человеку затаиться негде.

— В таком случае, убийца последовал за ним в Греческий зал.

— Осмелюсь указать, что в таком случае убийца бы там и оставался, и Бейль наткнулся бы на него утром. Дверь в Греческий зал была заперта, ключи лежали внутри, на полу!

— Но у вора могли быть дубликаты.

— Поскольку мы с Бейлем вчера вечером, прежде чем отдать ключи Конвею, вместе осмотрели залы, предположение ваше не выдерживает критики. Хорошо, я готов допустить самое невероятное. В таком случае, как именно убийца выбрался из музея?

Человек из Скотланд-Ярда снял шляпу и вытер лоб платком.

— Должен сказать, сэр, все это очень и очень странно, — заявил он, — но как насчет вот этой железной двери?

— Она ведет ко мне в квартиру. Ключ есть только у меня. Дверь была заперта.

Быстрый осмотр убедил нас в том, что сквозь оконные решетки не протиснулся бы никакой грабитель.

— Ну что ж, сэр, — сказал детектив, — если у него имелись ключи, он мог спуститься в вестибюль и выйти наружу через нижнюю комнату.

— Спуститесь и посмотрите сами, — предложил Корам.

Окна нижнего зала также были защищены решетками, и их явно никто не пытался взломать.

— Клянусь честью, — воскликнул инспектор, — все это абсолютно необъяснимо! Получается, что и через дверь вестибюля убийца пройти не мог: ведь вы говорите, что она была заперта на замок и изнутри закрыта на засов.

— Да, это так, — ответил Корам.

— Погодите, сэр, — прервал его сыщик в штатском. — Если так, как же вы сами вошли сюда утром?

— Бейль, — сказал Корам, — обыкновенно приходил ко мне в квартиру. Затем мы вместе входили в музей через железную дверь, ведущую в Греческий зал, и принимали у Конвея ключи. По утрам, до появления посетителей, требуется привести залы в порядок, и другая дверь до десяти часов никогда не отпирается.

— Сегодня утром, войдя в музей, вы заперли за собой дверь?

— Сразу же, как только нашел тело бедняги Конвея.

— Мог ли кто-либо, располагая дубликатом ключа, пройти через эту дверь ночью?

— Нет. С внутренней стороны она запирается на засов.

— И всю минувшую ночь вы оставались у себя?

— Да, с двенадцати часов.

Полицейские молча переглянулись; затем инспектор в замешательстве рассмеялся.

— Честно говоря, сэр, вы меня совсем озадачили.

Мы снова поднялись на второй этаж и Корам обратился к доктору:

— Можете сообщить что-нибудь еще о бедном Конвее?

— Все лицо его изрезано битым стеклом и он, похоже, отчаянно сопротивлялся, но вот что интересно: на теле нет никаких других признаков насилия. Непосредственной причиной смерти стал, разумеется, перелом шеи.

— И как это, по-вашему, случилось?

— Я бы сказал, что его швырнул на пол противник, обладающий чудовищной силой!

Доктор собрался было уходить, как вдруг из-за железной двери послышался стук.

— Это Хильда, — сказал Корам, вставляя ключ в замок. — Моя дочь, — добавил он, обращаясь к детективу.

II

Тяжелая железная дверь отворилась, в зал вошла Хильда Корам, стройная, классического сложения красавица. От отца девушка унаследовала правильные черты лица, от покойной матери — золотистые кудри. Мне показалось, что Хильде нездоровится; она опасливо оглядывалась вокруг.

— Доброе утро, мистер Сирльз, — приветствовала она меня. — Какое несчастье произошло с бедным Конвеем!

Она взглянула на Корама. Я заметил, что в руке Хильда держит визитную карточку.

— Отец, вас спрашивает какой-то непонятный пожилой человек.

Хильда передала визитную карточку Кораму, а тот, в свою очередь, протянул ее мне. Карточка принадлежала Дугласу Глейду из «Дейли-кейбл»; на ней почерком журналиста было выведено: «Представляю мистера Мориса Клау».

— Полагаю, следует его принять, раз уж Глейд за него ручается, — сказал Корам. — Кто-нибудь здесь знаком с Морисом Клау?

— Я, — ответил, усмехнувшись, человек из Скотланд-Ярда. — Он антиквар или что-то вроде того; держит ветхий магазинчик близ Старой лестницы в Уоппинге[6]См. предисловие., нечто среднее между «Ямрахом»[7]Речь идет о знаменитой фирме, созданной в первой половине XIX в. и импортировавшей в Англию диких животных, которой долгие годы владел выходец из Германии Чарльз Ямрах; фирма Ямраха прекратила свое существование в 1919 г. (Здесь и далее прим. перев.). и лавкой старьевщика. Если не ошибаюсь, пробует свои силы в качестве сыщика-любителя. Несомненно, умен, — нехотя добавил он, — но полнейший сумасброд.

— Хильда, попроси мистера Клау войти, — сказал Корам.

Вскоре в дверях появилась занятная фигура. Это был высокий мужчина, сильно сутулившийся, так что рост его казался меньше — то ли глубокий старик, который легко нес бремя своих лет, то ли человек молодой, но преждевременно постаревший. Что было правдой, сказать не смог бы никто. Его кожа отливала серостью грязного пергамента, а волосы, косматые брови и реденькая бородка казались блеклыми и начисто лишенными цвета. На голове у него красовался давно вышедший из моды коричневый котелок, на носу сидело изящное пенсне в золотой оправе, с шеи свисал черный шелковый шарф. Длинный черный плащ с пелериной закрывал эту сутулую фигуру с головы до пят, а из-под заляпанного грязью края плаща выглядывали остроносые парижские туфли.

Вошедший снял котелок.

— Доброе утро, мистер Корам, — сказал он.

Его голос напоминал отдаленное громыхание пустых бочек; акцент был неуловим.

— Доброе утро, — (детективу), — мистер Гримсби. Доброе утро, мистер Сирльз. Ваш друг, мистер Глейд, сообщил мне, что я найду вас здесь. Доброе утро, инспектор. С мисс Корам я уже поздоровался.

Он достал из-под подкладки своего котелка крошечный цилиндрический пузырек для благовоний и увлажнил несколькими каплями свой высокий, бледный лоб. Воздух наполнился запахом вербены. Затем странный гость вернул пузырек в котелок, а котелок снова водрузил на покрытую редкой порослью макушку.

— Слышен здесь запах мертвецов! — сообщил он.

Я отвернулся, чтобы скрыть улыбку — столь нелепым показался мне на первый взгляд тот поразительный человек, что известен под именем Мориса Клау.

— Мистер Корам, — продолжал он, — я старый глупец, которому снятся иногда мудрые сны. Изучение преступности — хобби занятого человека. Я видел убийства на Золотом берегу[8]Золотой берег — британская колония в Африке, ныне независимое государство Гана., где черная лихорадка плясала в воздухе над мертвыми, словно неотлетевшая душа, я видел кровь в арктической Лапландии, где от холода она превращалась в красный лед, не успев вытечь из вен. Разрешите ли мне попытаться вам помочь?

Все мы, включая полицейских, были впечатлены его словами.

— Безусловно, — ответил Корам, — не соизволите ли?

Морис Клау склонился над мертвым телом.

— Вы сдвинули его с места! — резко произнес он.

Ему разъяснили, что сделано это было исключительно в целях медицинского осмотра. Морис Клау рассеянно кивнул. Вооружившись большой лупой, он стал осматривать тело бедняги Конвея. Он исследовал волосы, глаза, руки и ногти убитого, после провел длинными, гибкими пальцами по полу рядом с телом — и вдохнул запах пыли.

— Будьте добры поведать мне, что произошло, — сказал он, выворачивая карманы убитого.

Корам стал рассказывать о случившемся; тем временем Клау задавал ему странные вопросы и успел внимательно исследовать чуть ли не каждый дюйм Греческого зала. У стенда с арфой он замер и вперил взгляд в инструмент.

— Вот здесь несчастья средоточье, — пробормотал он. — Что известно мне о подобных греческих инструментах? Дайте поразмыслить.

Он закинул голову назад, зажмурив глаза.

— Столь редкие предметы старины, — снова загромыхал голос Клау, — имеют свою историю, и преступления, ими порождаемые, носят циклический характер.

Рукой он медленно изобразил в воздухе окружность.

— Будь только мне известна история этой арфы! Мистер Корам!

Он бросил взгляд на моего друга.

— Мысли вещественны, мистер Корам. Если мне будет позволено провести ночь здесь — на том самом месте, где пал бедный Конвей — я сумею из окружающей атмосферы (а она подобна чувствительной фотографической пластине) извлечь картину, которую сознание его, — и он указал на Конвея, — запечатлело последней!

Человек из Скотланд-Ярда засопел.

— Вы что-то похрапываете, друг мой, — сказал Морис Клау, поворачиваясь к нему. — Вы сопели бы куда меньше, пробудившись с воплем ужаса в пустыне; да, крича от страха при виде сочащихся кровью клювов стервятников — последнего страха, что познает сознание того, кто умер от жажды на этом проклятом месте!

Это было сказано так, что все мы почувствовали, как мурашки забегали у нас по спинам.

— Что же иное, — продолжал таинственный старик, — как не одическая сила, эфир — называйте его, как хотите — переносит беспроводное сообщение, молнию? Это громадная, невидимая, чувствительная пластина. Вдохновение и то, что вы именуете удачей или невезением — лишь ее отражения. Высшая мысль, предшествующая смерти, отпечатывается на окружающей атмосфере, подобно фотографии. Я научил сознание, — он прикоснулся ко лбу, — воспроизводить эти фотографии! Могу я провести нынешнюю ночь здесь, мистер Корам?

Где-то там, под непритязательной внешностью Клау, на миг показался образ истинного величия. За толстыми стеклами пенсне на мгновение блеснул луч могучего и самобытного разума.

— Буду благодарен вам за помощь, — отвечал мой друг.

— Ночью полиции быть здесь не должно, — прогрохотал Морис Клау. — Неуклюжие констебли, мечтающие о стауте с жареной рыбой, могут затуманить мой негатив!

— Можно это организовать? — спросил Корам у инспектора.

— Дежурные полицейские останутся в вестибюле, если пожелаете, сэр.

— Прекрасно! — громыхнул Морис Клау.

Он увлажнил лоб вербеной, неуклюже поклонился и вышел из Греческого зала.

III

Вечером Морис Клау появился вновь в сопровождении удивительно красивой брюнетки. Выражение восторга на лице мистера Гримсби из Нового Скотланд-Ярда[9]В 1890 г. штаб-квартира лондонской полиции была переведена в новый комплекс зданий на набережной Виктории, который получил название Нового Скотланд-Ярда. достойно отдельного упоминания!

— Дочь моя — Изида, — представил ее Морис Клау. — Она помогает проявлять мои негативы.

Гримсби всем своим видом выразил почтительное внимание. Два полисмена остались дежурить в вестибюле, тогда как Морис Клау, его дочь, Гримсби, Корам и я поднялись в Греческий зал. Свет единственной лампы едва рассеивал темноту зала.

— Я распорядился, чтобы камни на арфе Афины осмотрел ювелир, — сказал Корам. — Подумал, что их могли вынуть и заменить поддельными самоцветами. Однако же, все камни оказались на месте.

— Нет-нет, — загрохотал Клау. — Мне это также приходило на ум. Днем никаких посетителей не было?

— Греческий зал был закрыт.

— Это хорошо, мистер Корам. Пусть никто меня не беспокоит, пока дочь моя не возвратится утром.

Изида Клау положила красную шелковую подушку на то место, где раньше лежало тело убитого.

— Еще подушек и одеяло, мистер Клау? — предложил внезапно ставший услужливым Гримсби.

— Благодарю вас, не стоит, — был ответ. — Ибо они будут пропитаны чужеродными впечатлениями. Моя подушка одически стерильна! Волны эфирной бури, что рождены последним всплеском ментальной энергии мистера Конвея, достигнут меня в чистоте! Спокойной ночи, джентльмены. Спокойной ночи, Изида!

Мы вышли, оставив Мориса Клау сторожить призраков.

— Я полагаю, мистер Клау достоин доверия? — шепнул Корам детективу.

— О, без сомнения! — ответил тот. — Во всяком случае, вреда он не принесет. Мои люди внизу всю ночь будут оставаться на посту.

— Вы говорите о моем отце, мистер Гримсби? — послышался нежный, завораживающий голос.

Гримсби обернулся и встретился взглядом с горящими черными глазами Изиды Клау.

— Я лишь хотел заверить мистера Корама, — поспешно начал оправдываться Гримсби, — что методы мистера Клау в нескольких случаях принесли успех.

— В нескольких случаях! — презрительно повторила она. — Что! разве хоть однажды он потерпел поражение?

Акцент у нее, как я определил, несомненно был французский; голос, да и все в ней было очаровательно, о чем красноречиво свидетельствовала подобострастность детектива.

— Боюсь, я не знаком со всеми его расследованиями, — сказал Гримсби. — Могу я вызвать вам кэб?

— Благодарю вас, не нужно, — и она наградила его ослепительной улыбкой. — Доброй ночи.

Корам открыл дверь, и она исчезла. Попрощавшись с дежурившими в вестибюле полисменами, мы с Корамом вскоре и сами покинули музей; вышли мы через главный вход, не воспользовавшись дверью квартиры куратора, так как не хотели потревожить мистера Клау.

Хильда Корам подала нам кофе в кабинет. Она была неестественно бледна, глаза лихорадочно горели. Я решил, что виной тому произошедшая трагедия.

— В некоторой степени, не исключаю, — согласился Корам, — но Хильда также занимается музыкой и, боюсь, слишком много упражняется, готовясь к сложному экзамену.

Мы с Корамом принялись обсуждать загадку Греческого зала, но ни одна из наших версий так и не смогла объяснить, как вор ухитрился пробраться в музей, каким образом покинул зал и почему не прихватил свою добычу.

— Должен признаться, — сказал Корам, — что я сильно обеспокоен. Мы не имеем понятия, как убийца прокрался в Греческий зал и как бежал оттуда. Очевидно, засовы и решетки ему не помеха, так что в любую минуту можно ожидать повторения этого ужаса!

— Вы подумали о мерах предосторожности?

— Всю следующую неделю или около того в музее будут дежурить два полисмена, но затем нам придется полагаться на ночного сторожа. Состояние наших фондов позволяет нанять только четырех охранников: троих на дневную смену и одного на ночную.

— Как думаете, трудно будет найти сторожа?

— Ничуть, — ответил Корам, — я знаю одного добропорядочного человека, готового выйти на работу по первому требованию.

Той ночью я почти не спал, встал рано и поспешил в музей. Изида Клау опередила меня: она стояла в зале, держа красную подушку, а ее отец был погружен в беседу с Корамом.

Ко мне подошел Гримсби, инспектор уголовной полиции.

— Вижу, вы рассматриваете подушку, сэр! — улыбаясь, сказал он. — Уверяю вас, Клау вовсе не подсадная утка или хитроумный грабитель. В музее все в полной сохранности!

— В этом меня уверять не требуется, — ответил я. — Я и не сомневался в чистоте намерений мистера Клау.

— Погодите, вот услышите его безумную теорию! — сказал Гримсби, искоса поглядывая на девушку.

— Мистер Корам, — говорил между тем Морис Клау своим необычайным, громыхающим голосом, — на моей психической фотографии запечатлелась женщина! Женщина, одетая во все белое!

Гримсби многозначительно кашлянул — и покраснел, встретив взгляд Изиды.

— В сознании бедного Конвея, — продолжал Клау, — встает эта картина в момент последнего вздоха — он поражен видом женщины в белом и до дрожи боится арфы Афины, которую та держит в руке!

— Держит в руке! — вскричал Корам.

— Некая женщина вытащила арфу из витрины за считанные минуты до смерти Конвея, — подтвердил Морис Клау. — Много предстоит мне работы, и с помощью Изиды я проявлю негатив! Вчера поведал мне констебль, дежуривший ночью на площади, что около четырех утра видел тяжелый автомобильный фургон для перевозки мебели. Вскоре после четырех произошла трагедия. Шофер не знал, что площадь представляет собой тупик. Важно ли это? Не знаю. Зачастую подобные мелочи имеют большое значение. Но не должны мы терять время даром. Покуда не дам я о себе знать, посыпайте пол вокруг постамента с арфой Афины сухим гипсом каждую ночь. Доброго вам утра, джентльмены!

С этими словами Морис Клау взял дочь под руку и покинул музей.

IV

На протяжении нескольких недель музей Мензье жил обычной жизнью. Новый ночной сторож, огромный шотландец по имени Джон Макалистер, судя по всему, хорошо усвоил свои обязанности, и вскоре обстановка в музее перестала напоминать о недавней трагедии. Ключ к решению так и не был найден, полиция терялась в догадках. Морис Клау хранил молчание. Но Макалистер, похоже, нисколько не нервничал и только повторял, что в случае чего сумеет постоять за себя.

Бедный Макалистер! Громадный рост и мускулы не спасли его от ужасной судьбы. Однажды утром его обнаружили лежащим навзничь в Греческом зале — он был мертв!

Как и в случае с Конвеем, все вокруг говорило о яростной борьбе. Стол охранника с такой силой швырнули на пол, что три ножки сломались; бюст Паллады, который стоял на углу мраморного постамента, был сброшен вниз, а верхняя панель витрины, где находилась арфа Афины, была снята, и бесценное произведение искусства валялось рядом, на полу!

Причиной же смерти, в случае Макалистера, стал сердечный приступ, — болезнь сердца, которую никто не заподозрил бы у здоровяка-шотландца, выявилась во время медицинского осмотра; в то же время, по заключению доктора, сам приступ был вызван неимоверным напряжением всех сил покойного. В остальном оба случая практически повторяли друг друга. Дверь в Греческий зал была заперта изнутри, ключи были найдены на полу. Судя по контрольным часам в других залах, смерть Макалистера наступила около трех часов ночи. Из музея ничего не пропало, и все драгоценные камни, украшавшие арфу Афины, были на месте.

Но самое поразительное обстоятельство заключалось в том, что на сухом гипсе, который, по указанию таинственно отсутствующего Мориса Клау, каждую ночь рассыпали вокруг постамента, четко отпечатались следы маленьких босых ног!

Послание, отправленное с любезной помощью инспектора Гримсби в уоппингское пристанище Мориса Клау, вернулось с ответом, что последний находится за границей. Его дочь, однако же, сообщила, что получила от отца письмо, где содержался следующий наказ:

«Пусть мистер Корам ночью держит ключ от витрины с арфой Афины у себя под подушкой».

— Что он имеет в виду? — спросил Корам. — Следует ли мне снять этот ключ с кольца или положить все ключи под подушку?

Гримсби пожал плечами.

— Я только передаю вам то, что она сказала, сэр.

— Этого человека впору было бы заподозрить в шарлатанстве, — заметил Корам, — если бы его теория не получила такое невероятное подтверждение в виде следов. Они определенно показались мне женскими!

Вспомнив, как действовал Морис Клау, я разыскал констебля, дежурившего в ночь второй трагедии на углу Саут Графтон-сквер. Он сообщил мне об одном факте — самом по себе вполне невинном, но в сочетании с другими событиями приобретавшем, безусловно, исключительную важность.

В три часа ночи площадь объехал по кругу пикфордский тягач[10]«Пикфордс» — британская фирма перевозок, основанная в XVII в. и существующая до сих пор. с двумя тяжелыми грузовыми тележками на прицепе: шофер решил, что сможет выехать с другой стороны площади.

Ничего существенного я больше у констебля не выяснил, но и эти сведения заставили меня задуматься. В момент трагедии, как и в случае первого убийства, мимо музея проехал тяжелый автомобильный фургон. Следовало ли считать это простым совпадением?

— Бывает, раз в полгода заедет сюда автомобиль или торговец с конной повозкой, — заверил меня полицейский. — Понимаете, выезда-то с площади нет, только вот не успел я это сказать, как тот парень из «Пикфордс» уже трясся мимо, я его остановить не сумел, крикнул ему было, да он не слышал, так мотор трещал, я и решил, пусть поездит по кругу и сам все увидит.

Перехожу теперь к событию, завершившему это необычайное дело; чтобы мой рассказ был понятней, читатель должен знать, где мы находились в ночные часы следующей недели. Дело в том, что Корам попросил меня разделить с ним обязанности ночного охранника; вместе с нами в музее дежурили инспектор Гримсби и Бейль.

Бейль охранял вестибюль и нижнюю комнату, означенную в музейном каталоге как «Бронзовый зал», Корам патрулировал зал, что находился непосредственно у верхней площадки лестницы, Гримсби охранял соседний зал, Греческий, а я — Египетский зал. Ни одну из дверей мы не запирали, в то время как ключи от всех витрин и стендов, по особой просьбе Гримсби, были вручены ему и хранились в Греческом зале.

Наше всенощное бдение началось в субботу и показалось мне довольно мрачным занятием. Ночью в каждой из комнат обычно оставляли гореть лишь одну электрическую лампочку. Заступив на свой пост в Египетском зале, я постарался устроиться как можно ближе к свету, отвлекаясь от навязчивых мыслей посредством кипы рабочих бумаг, которые захватил с собой.

Я слышал, как Гримсби непрестанно расхаживает взад и вперед в соседней комнате; через регулярные промежутки времени слышалось чирканье спички — он закуривал сигару. Инспектор, надо сказать, был неисправимым любителем манильских сигар.

Первая ночь не дала никаких результатов, и следующие пять ночей прошли так же монотонно.

По предложению Гримсби, мы соблюдали большую секретность в отношении нашей охранной деятельности. Даже узкий круг домашних Корама ничего не знал об этих полуночных бдениях. Через несколько дней Гримсби, придумавший какую-то собственную теорию, решил и вовсе выключать по ночам свет в Греческом зале. Пятничная ночь выдалась на редкость жаркой; порывы ветра несли громады черных грозовых облаков, не спешивших разразиться дождем; к тому времени, как мы заняли наши посты в музее, ни единая капля еще не упала на землю. Около полуночи я поглядел в окно на Саут Графтон-сквер и увидел, что небо полностью застилает тяжкая масса чернильно-черных туч, предвестие близкой бури.

Я снова уселся на стул, стоявший под лампой, и раскрыл книгу Марка Твена, всегда служившего мне лекарством от меланхолии или нервозности. Я начал в двадцатый раз перечитывать «Скачущую лягушку»[11]Рассказ М. Твена, в русском переводе — «Знаменитая скачущая лягушка из Калавераса». и услышал, как в соседнем зале Гримсби чиркнул спичкой, закуривая свою пятую за ночь сигару.

Приблизительно в час ночи начался дождь. Я слышал, как тяжелые капли барабанят по стеклянной крыше, слышал ровный шум водных струй. Дождь шел минут пять и прекратился так же внезапно, как и начался. Сквозь громкое журчание воды, стекавшей в железные люки, мне ясно послышалось чирканье спички Гримсби. В это мгновение грянул оглушительный раскат грома.

Ослепительно ярко блеснула молния. Я вскочил со стула; все мои чувства были напряжены до предела — странно сплетаясь с шумом капель вновь начавшегося дождя, до меня донеслись негромкие стонущие звуки, похожие на причитания больного, одурманенного лекарствами. Было нечто необъяснимо нежное и неописуемо жуткое в этой тихой, таинственной музыке.

Не понимая, откуда она исходит, я застыл на месте; и с новым раскатом грома до меня донесся дикий вопль — без сомнения, кричали в Греческом зале! Я бросился к двери и отворил ее.

Все было погружено во тьму, однако вспышка молнии осветила зал, когда я вошел.

Никогда не забуду это зрелище! Гримсби лежал ничком на полу, у дальней двери. Но я едва обратил внимание на эту леденящую кровь картину и даже не задержал взгляд на арфе Афины, которая лежала на полу рядом с пустой витриной.

Ибо по Греческому залу плыла женская фигура, облаченная в легкие белые одежды!



Жестокий страх сжал мое горло — я не сомневался, что вижу перед собой проявление сверхъестественного. И вновь темнота. Я услышал низкий воющий крик и грохот, напоминающий звук падения тяжелого тела.

И тогда в Греческий зал вбежал Корам.

Я присоединился к нему, весь дрожа; и мы вместе склонились над Гримсби.

— О Боже! — прошептал Корам, — это ужасно. Это не мог сотворить смертный! Бедняга Гримсби мертв!

— Вы — видели — женщину? — пробормотал я. Буду откровенен: мужество окончательно мне изменило.

Он покачал головой; но, когда прибежал Бейль, стал испуганно вглядываться в тени Греческого зала. Буря утихла, а мы, трое охваченных страхом мужчин, стояли над неподвижным телом Гримсби и, казалось, слышали громкое биение наших сердец.

Внезапно Корам дернулся и схватил меня за руку.

— Слушайте! — воскликнул он. — Что это?

Я задержал дыхание и прислушался.

— Где-то вдалеке грохочет гром, — сказал Бейль.

— Вы ошибаетесь, — ответил я. — Кто-то стучится в дверь вестибюля! А вот и звонок!

Корам издал вздох облегчения.

— Святые небеса! У меня уже не осталось никаких сил. Давайте спустимся и посмотрим, кто там.

Втроем, стараясь держаться вместе, мы быстро пересекли Греческий зал и спустились в вестибюль. Корам отпер дверь — за нею, на ступенях, стоял Морис Клау!

Туманная мысль о цели его прихода мелькнула у меня в сознании.

— Вы опоздали! — вскричал я. — Гримсби убит!

Мгновенная тень ярости пробежала по его бледным чертам. Он бросился вверх по лестнице и исчез.

Мы заперли дверь и присоединились к Морису Клау в Греческом зале. В полутьме мы увидели, что он стоит на коленях рядом с Гримсби — а Гримсби, с мертвенно-бледным лицом, привстал и пьет из фляги!

— Я успел вовремя! — воскликнул Морис Клау. — Он лишился чувств, только и всего!

— То был призрак! — прошептал сыщик из Скотланд-Ярда. — Боже мой! Я был готов ко всему — готов был встретить любого грабителя, но когда увидал в свете молнии, как это белое создание, играет на арфе.

Корам повернулся и хотел было поднять арфу, лежавшую на полу неподалеку от нас, и в тот же миг…

— Ах! — вскричал Морис Клау. — Не прикасайтесь к ней! Это смерть!

Корам подался назад, словно его ужалила змея. Гримсби, пошатываясь, поднялся на ноги.

— Зажгите свет, — велел Морис Клау, — и я покажу вам!

Куратор щелкнул выключателем и Греческий зал залил яркий свет. Нелепая фигура Клау показалась нам исполненной триумфального величия. Глаза за толстыми линзами сверкали.

— Глядите, — сказал он, — я поднимаю арфу с пола. И я жив. Но почему? Потому что не прикасаюсь я к ней самым удобным и естественным образом — сверху! Я беру ее сбоку! Конвей и Макалистер держали арфу за верхнюю часть; и где они теперь — Конвей и Макалистер?

— Мистер Клау, — сказал Корам, — вижу, это темное дело не представляет загадки для вашего необыкновенного ума, но для меня оно остается глубочайшей тайной. Раньше я не раз прикасался к арфе в точности так, как вы описываете, и ни малейшего вреда она мне не причинила.

— Но не тотчас после того, как на ней играли! — прервал его Морис Клау.

— Играли! Никогда не пробовал на ней играть!

— Если бы и попытались, еще не все было бы потеряно — при условии, что вы не коснулись бы верхушки инструмента! Наблюдайте, прошу вас!

Длинные белые пальцы Клау пробежали по золотым струнам. Я услышал ту странную, стонущую музыку, что предшествовала загадочным событиям этой ночи.

— А теперь, — продолжал наш наставник, — покуда я, преисполненный хитрости, буду держаться рукой за место, где сходятся золотые ножки женщин, глядите внимательно на верхушку — вот здесь человек взялся бы за арфу.

Мы столпились вокруг него.

— Острие иглы, — провозгласил он рокочущим голосом, — выдается вперед! Музыкант к нему не прикасается! Но тот, кто пытается отнять у музыканта арфу, умирает! Поставим теперь арфу, надавив на основание — острие снова втягивается внутрь! Скажу ли я, чем смазано это острие, что заставляет жертву безумствовать, как бешеного пса, и веками хранит свою силу? Увы, не могу. Этот секрет был похоронен навсегда вместе с презренным телом Чезаре Борджиа!

— Чезаре Борджиа! — хором воскликнули мы.

— О, — загромыхал Морис Клау, — вашу арфу Афины на самом деле изготовил Падуано Зеллони, флорентиец. Это умелая подделка! До вчерашнего дня я находился в Риме. Вы удивлены? Сожалею, что бедный Макалистер умер. Доведя до совершенства, с помощью Изиды, мыслительную фотографию дамы, игравшей на арфе, я отправился в Рим, дабы узнать историю арфы. Но почему же? Дома у меня есть записи, но неполные, бесполезные. В Риме имеется друг, из столь древнего и некогда столь порочного семейства, что я не осмелюсь его назвать! У друга моего есть доступ к великой библиотеке Ватикана — к анналам его семейства. Там он находит для меня рассказ о подобной арфе. В этих бесценных пергаментах ее именуют «греческой золотой лирой». Арфа описана. Я убежден. Я уверен!

В давние времена играла на этой арфе прекрасная Лукреция Борджиа. Тому, кто был ей противен, она говорила: «Возьми мою арфу». Он так и поступает. Он мертв. Господи! какая коварная выдумка!

Где хранилась арфа веками, прежде чем нашел ее ваш сэр Мензье? Никто не знает. Но сохранила арфа свои достоинства! Как умер бедный Мензье? Выбросился он из окна своей комнаты, как недавно стало мне известно. Не иначе, держал он инструмент в той комнате. Конвей бегает в безумии по залу — и бросается головой вниз со стула. Макалистер умирает в бессилии и конвульсиях!

Молчание; и потом…

— Что заставило арфу играть? — спросил Корам.

Морис Клау пристально посмотрел на него. И в этот миг по моим жилам вновь пробежал холодок ужаса. Где-то поблизости раздался тихий стон! Конвей мгновенно обернулся!

— Как! Дверь моей квартиры открыта! — прошептал он.

— Где вы держите свои ключи? — громыхнул Клау.

— В кабинете, — Корам уставился на дверь, боясь подойти ближе. — Ночью мы пользуемся ключами охранника. Мои лежат сейчас в кабинете на каминной доске.

— Думаю, ключей там нет, — продолжал низкий голос Клау. — Они у вашей дочери.

— Моей дочери! — воскликнул Корам и бросился к двери.

— Бог мой! Хильда! Хильда!

— Она — сомнамбула! — шепнул мне на ухо Морис Клау. — Когда во сне мисс Хильда слышит необычные звуки, наподобие шума грузовиков (ах! сколь мало знаем мы о феномене сна!), она встает с постели и, подобно многим другим лунатикам, свершает одни и те же действия. В нашем случае, нечто влечет сомнамбулу к золотой арфе.

— Она занимается музыкой!

— Ей следует отдохнуть от занятий. Ее мозг перетрудился! Она отпирает витрину и перебирает струны арфы, затем запирает дверь, кладет ключи на место — о, мне известны такие истории — и ложится обратно в постель. Тот, кто забирает у нее арфу, или поднимает ее, если мисс Хильда уронила инструмент на пол, умирает! Охранники были храбры: прибежали на звуки музыки, увидели, как обстоит дело, и не стали пробуждать спящую арфистку. Конвей был отравлен, когда возвращал арфу в витрину; Макалистер — когда поднял арфу с пола. Нынче ночью мисс Хильду что-то разбудило, иначе она заперла бы дверь. Но страх, что связан с пробуждением, погрузил ее в беспамятство.

До нас донесся тихий голос Корама и плач испуганной девушки.

— То был мой крик ужаса, мистер Клау! — смущенно признался Гримсби. — Она выглядела в точности как привидение!

— Я понимаю, — утешая его, загромыхал Морис Клау. — Во сне она показалась мне устрашающей! Я покажу вам рисунок, что сделала Изида по моей эфирной фотографии. Рисунок тот подтвердил мне, что последняя мысль бедняги Конвея была о мисс Хильде, держащей в руках арфу!

— Мистер Клау, — виновато сказал Гримсби, — вы самый удивительный человек на свете!

— Да? — прогрохотал тот и осторожно установил на постамент греческую золотую лиру, изготовленную Падуано Зеллони для Чезаре Борджиа.

Затем Морис Клау вытащил из коричневого котелка пузырек и увлажнил вербеной свой разгоряченный лоб.

— Эта арфа, — сообщил он, — пахнет мертвецами!


Читать далее

Эпизод первый. ТРАГЕДИИ В ГРЕЧЕСКОМ ЗАЛЕ

Нецензурные выражения и дубли удаляются автоматически. Избегайте повторов, наш робот обожает их сжирать. Правила и причины удаления

закрыть