Онлайн чтение книги Средневековая андалусская проза
ГЛАВА О ЗАБВЕНИИ

Мы знаем, что все, что имеет начало, неизбежно должно иметь конец, кроме милости Аллаха, великого, славного, в раю для друзей его, и наказания огнем для врагов его. Что же касается явлений здешнего мира, то они кончаются, проходят, прекращаются и исчезают. Исход всякой любви ведет к одному из двух — или к похищению смертью, или к забвению всего, что было в прошлом. Мы находим, что душу одолевает какая-нибудь из сил, управляющая вместе с нею телом, и как видим мы душу, которая отказывается от утех и наслаждений, следуя разуму в повиновении Аллаху великому или из двуличности в мирской жизни, чтобы прославиться постничеством. Также видим мы и душу, которая отвращается от желания встречать подобие свое из-за укрепившейся гордости, или из-за опасения измены, или же оттого, что платят злом во всех твоих тайных помыслах. Это наиболее безупречное забвение. Если же оно происходит не от этих двух вещей, оно не иначе как порицаемо. Забвение же, зарождающееся из-за разлуки и ее длительности, подобное утрате душою надежды на достижение желаемого, — когда оно входит в душу, ослабевает в ней влечение и не усиливается более желание.

У меня есть поэма с порицанием забвения. Вот часть ее:

Утешение, вообще, делится на два разряда. Первое — утешение естественное; его называют забвением, и при нем становится пустым сердце и освобождается ум, и человек делается таким, как будто он совсем не любил. Утешение такого рода иногда достойно упрека, так как оно возникает из качеств порицаемых и от причин, не вызывающих нужды в забвении, — это встретится и будет разъяснено, если захочет Аллах великий. А иногда оно не навлекает упрека из-за действительного оправдания. Второе утешение неестественное, вопреки душе: его называют притворной стойкостью, и ты видишь, что человек высказывает твердость, а сердце его ужалено сильнее, чем от укола шилом, но полагает он, что одно зло легче, чем другое, или сводит счеты со своей душой, приводя доводы, которых не отвести и не разбить. За такие утешения не порицают утешившегося и не упрекают того, кто так поступает, ибо возникает оно лишь из-за великого бедствия и случается только от сокрушительной беды, — либо по причине, которую не могут стерпеть свободные, либо из-за несчастья неотвратимого, потому что послано оно судьбой. Достаточно тебе знать о том, кому это приписывают, что он совсем не забыл, а помнит, и испытывает влечение, и стоит на том, что обещал, глотая горечь терпения. Вот обычная разница между забывшим и внешне стойким, — ты видишь, что если стойкий и проявляет крайнюю твердость и для вида бранит любимую и нападает на нее, он не потерпит этого от других. Об этом я скажу отрывок, где есть такие стихи:

А забывший — противоположность этому, и все это бывает в соответствии с натурой человека, сообразно его выдержке и настойчивости, и с тем, сильна ли власть любви над его сердцем или слаба. Об этом я говорю такие стихи, называя в них утешившегося притворно стойким:

Причины, которые вызывают утешение, что делятся на два вида, многочисленны и в соответствии с ними и по мере того, что из-за них случается, оправдывают утешившегося или порицают. К ним принадлежит пресыщение, речь о котором мы вели раньше, и поистине, любовь того, кто утешился из-за пресыщения, — не настоящая, и украсивший себя ею предъявляет притязание легковесное. Он только ищет услады и спешит навстречу страсти, и утешившийся таким образом забыл и достоин порицания.

Относится к ним также и переменчивость. Она сходна с пресыщением, но в ней есть добавочный смысл, и из-за этого смысла она более дурна, чем предшествующее, и человек переменчивый более достоин порицания.

К тем же причинам относится стыд, вложенный природою, который бывает у любящего и становится преградою между ним и чувством, что он испытывает. И дело длится, и вяло тянется срок, и изнашивается новизна дружбы, и возникает утешение. И если утешившийся таким образом окажется забывшим, он никак не справедлив, ибо от него пришла причина неудачи. Если же он будет выказывать стойкость, то его нельзя порицать, так как он предпочел стыд усладе своей души. О посланнике Аллаха — да благословит его Аллах и да приветствует! — дошло, что он сказал: «Стыд относится к вере, а распущенность относится к ослушанию». Передавал нам Ахмад ибн Мухаммад, со слов Ахмада ибн Муттарифа, Абдаллаха ибн Яхьи и его отца, и Малика, и Саламы ибн Сафвана аз-Зарки, который говорил со слов Зайда ибн Тальхи ибн Рикана, возводя иснад к посланнику Аллаха, — да благословит его Аллах и да приветствует! — и говорил он, что тот сказал: «У всякой веры есть свое качество, и качество ислама — стыд».

Эти три причины коренятся в любящем и начинаются от него, и к нему пристает порицание за то, что забывает он из-за них ту, кого любит. Затем есть четыре причины, исходящие от возлюбленной, корень которых в ней. К ним относится разрыв; объяснение его свойств уже приводилось, но для нас неизбежно сказать о нем кое-что и в настоящей главе.

Разрыв, если продлится он, и участятся укоры, и станет непрерывна жизнь в разлуке, бывает воротами к забвению. Когда кто-нибудь был к тебе близок и затем порвал с тобой из-за другого, это никак не относится к главе о разрыве, ибо здесь подлинная измена. Если кто-нибудь почувствовал склонность к другому, не имев прежде с тобой близости, это тоже ни в чем не касается разрыва, и тут только неприязнь. Об этих двух разновидностях будет речь потом, если пожелает великий Аллах. Разрыв же бывает со стороны того, кто был к тебе близок, а затем порвал с тобою из-за доносов и сплетен, или совершенного проступка, или по причине чего-нибудь, что возникло в душе, но не почувствовал склонности к другому и не поставил никого иного на твое место. И тот из любящих, кто забыл подобным образом, достоин упрека скорее, чем при других случаях, исходящих от любимой, ибо не произошло таких обстоятельств, которые могли бы оправдать забвение, и любимая не желает близости с тобою, а это для нее уже необязательное. Выше ведь уже говорилось о долге близости и об обязанностях, налагаемых ее днями, — они заставляют помнить о возлюбленной и принуждают к верности обету дружбы. Но кто утешился и проявляет внешнюю стойкость и твердость, тот здесь оправдан, ибо видит он, что разрыв длится, и не замечает признака сближения и знака возвращения. Многие люди считают допустимым называть этот вид забвения изменой, так как внешность их одна, но причины их, однако, различны, и поэтому разделим мы их в действительности. Я скажу об этом стихотворение, где есть такие строки:

Я скажу еще такой отрывок (три стиха из него я сказал во сне, а проснувшись, я добавил четвертый стих):

Я скажу также часть отрывка:

И еще я скажу:

Затем следуют три остальные причины, которые исходят от любимой, и люди, проявляющие при них стойкость, не заслуживают порицания вследствие того, о чем скажем мы, если Аллах пожелает, говоря о каждой из них.

К ним относится отчужденность, проявляемая любимой, и уклонение, пресекающее надежды.

Рассказ

Я расскажу тебе про себя, как я привязался в дни юности любовью к одной девушке, которая выросла в нашем доме. Ей было в то время шестнадцать лет, и достигла она предела в красоте лица и разуме, целомудрии и чистоте, стыдливости и кротости. Она не знала шуток, отказывала в дарах, дивная ликом, была лишена недостатков, мало говорила, опускала взор долу, была очень осторожна, чиста от пороков и постоянно хмурилась, но, отворачиваясь, была мягка и грустна от природы. И в одиночестве она была прекрасна, восседая степенно, с большим достоинством, и находила усладу, избегая людей. Для нее не существовало ни надежд, ни желаний, и мечты были чужды ей. Однако облик и лицо ее влекло к ней всех, кто видел ее, но холодность останавливала всякого. Отказ и скупость украшали ее, как украшают другую великодушие и щедрость. И была она склонна к серьезному в делах своих, но желая развлечений, хотя хорошо умела играть на лютне. Я почувствовал к ней склонность и полюбил ее любовью чрезмерной и сильной, и два года или около этого старался я с величайшим рвением, чтобы ответила она мне приветливым словом, кроме того, что выпадает при внешнем разговоре всякому слышащему, но не достиг совершенно ничего. И хорошо помню я одно празднество, бывшее у нас в доме по поводу чего-то, из-за чего устраивают празднества в домах вельмож, и собрались тогда женщины из нашей семьи и семьи моего брата — помилуй его Аллах! — и жены наших челядинцев и близких нам слуг из тех, чье место было угодно и положение значительно. И они просидели первую часть дня, а затем перешли в беседку, бывшую в нашем доме, которая выходила в сад; из нее можно было видеть всю Кордову и предместья, и двери ее были открыты. И женщины стали смотреть сквозь решетки, и я был между ними, и хорошо помню, как я направлялся к тем дверям, у которых стояла девушка, стремясь подойти к ней поближе, но едва лишь она замечала меня в соседстве с собой, как тотчас же отошла от этой двери и перешла к другим. И я хотел направиться к тем дверям, к которым подошла девушка, но она снова поступала таким нее образом и уходила к другим дверям. А она знала, что я увлечен ею, но прочие женщины не замечали, чем мы заняты, так как их было большое количество, и они переходили от дверей к дверям, чтобы посмотреть из одних дверей на те стороны города, которых не было видно из других. И знай, что женщины всматриваются в того, кто их любит, пристальнее, чем всматривается в следы путешествующий ночью!

А затем мы спустились в сад, и пожилые влиятельные женщины среди нас попросили госпожу этой девушки дать им послушать ее пение. И госпожа приказала девушке, и та взяла лютню и настроила ее, со стыдом и смущеньем, подобного которому я не видывал, — а поистине, прелесть вещи удваивается в глазах того, кто находит ее прекрасной, — и затем она начала петь стихи аль-Аббаса ибн аль-Ахнафа, в которых он говорит:

И, клянусь жизнью, звуки лютни как будто падали мне на сердце, и не забыл я этого дня и не забуду его до дня разлуки с земною жизнью. И было это наибольшим, чего я достиг из возможности ее видеть и слышать ее слова.

Я говорю об этом:

Я говорю еще:

Потом переехал вазир, отец мой, — помилуй его Аллах! — из вновь отстроенного дома нашего на восточной стороне Кордовы, в предместье аз-Захира, в старый наш дом на западной стороне Кордовы, в Палатах Мугиса, в третий день по восшествии повелителя правоверных Мухаммада аль-Махди на халифат, и я переехал с ним, и было это во второй джумаде года триста девяносто девятого[61] …и было это во второй джумаде года триста девяносто девятого.  — То есть 15 февраля 1009 года, во время вступления Мухаммада аль-Махди на престол (см. словарь имен).. А девушка не переехала при нашем переезде из-за обстоятельств, сделавших это необходимым.

А затем отвлекли нас, после восшествия повелителя правоверных Хишама аль-Муайяда, превратности судьбы и вражда вельмож его правления и были мы испытаны заточением, и охраной, и долгими гонениями, и скрывались, и тут произошло междоусобие, которое набросило руки свои, охватив всех людей и выделив нас особо. И, наконец, преставился отец мой, вазир, — помилуй его Аллах! — когда мы были в таких обстоятельствах, после полуденной молитвы в день субботы, когда оставалось две ночи от месяца зу-ль-када года четыреста второго[62] Зу-ль-када года четыреста второго  — название одиннадцатого месяца мусульманского года; по европейскому летосчислению смерть отца автора книги произошла 21 июля 1012 г.. И продолжалось для нас подобное состояние после него, и были у нас однажды похороны кого-то из семьи нашей, и я увидел ту девушку, когда поднялись вопли, стоящею в этом печальном собрании, среди женщин, в числе прочих плакальщиц и причитальщиц. И оживила она погребенную страсть, и напомнила старое время, и давнишнюю любовь, и век минувший, и исчезнувшие времена, и месяцы прошедшие, и исчезнувшие сказания, дни, что ушли, и следы, которые стерлись. Она возобновила мои горести и взволновала во мне страсти прошлого, и хотя я потерял в этот день близкого человека и был поражен бедою, я не забыл ее, но усилилась моя грусть, и вспыхнули страдания, и укрепилась печаль в груди, и удвоилась скорбь, и призвала любовь ту часть свою, что была скрыта, и ответила она ей: «Я здесь!»

И сказал я тогда отрывок, где ость такие стихи:

А затем нанесла судьба свой удар, и переселились мы из нашего жилища, и взяли над нами власть войска берберов, и вышел я из Кордовы в первый день мухаррама года четыреста четвертого[63] …в первый день мухаррама года четыреста четвертого…  — 13 июля 1013 г., и скрылась та девушка от моего взора после этого единого свидания на шесть лет и больше. Но потом вступил я в Кордову, в шаввале года четыреста девятого[64] …в шаввале года четыреста девятого…  — в феврале — марте 1019 г., и поселился у одной из наших женщин, и увидел там эту девушку, но едва мог узнать ее, пока мне не сказали: «Это такая-то». И изменилась большая часть ее прелестей, и исчезла ее свежесть, и пропало ее сияние, и уменьшился блеск лица ее, который был видим как начищенный меч или индийское зеркало, и завяли те цветы, к которым устремлялся взор, ища света, и бродил среди них, выбирая, и удалялся от них, смущенный, и осталась только часть, вещающая о целом, и повесть, повествующая о том, каково было все, и случилось это из-за того, что уже не было прежней заботы о девушке и не было попечения, на котором она была вскормлена во дни нашей власти, когда простиралась над нею наша тень, и теперь она не жалела себя в поисках того, что ей было необходимо, а раньше ее охраняли и отстраняли от нее все заботы. Женщины ведь цветы, которые без ухода не дорастают, и постройки, разрушающиеся, когда за ними нет присмотра. Поэтому и сказал тот, кто сказал: «Поистине, красота мужчин и более верна, крепче корнями и превосходнее по достоинству, так как она способна выносить то, от чего переменилось бы лицо женщин, если бы пришлось им выстрадать и перенести бедность, изгнание, зной, песчаный вихрь, ветер, перемену воздуха и отсутствие покрывала».

А если бы подарила мне та девушка хоть малейшую близость, и проявила бы она ко мне хоть некоторую дружбу, я помешался бы, наверное, от восторга и умер бы от радости, но именно эта отчужденность и сделала меня терпеливым и заставила меня утешиться.

При таких причинах утешения утешившийся оправдан и не достоин упрека, так как здесь не было ни утверждения любви, обязывающего к верности, ни обета, который надлежит соблюдать, ни обязанностей прошлого, ни крайнего взаимного доверия, погубить или забыть которое считается дурным.

К причинам забвения относится и жестокость любимой. Когда она достигнет в ней крайности и перейдет меру, то встретит в душе любящего гордость и величие, и любящий забудет ее.

Когда жестокость невелика и проявляется с перерывами или постоянно, либо когда она велика и проявляется с перерывами, ее можно стерпеть и на нее закрывают глаза; если же она становится частой и постоянной, против нее по устоишь, и не порицают человека, который забыл при подобных обстоятельствах любимую.

Одна из причин забвения — измена; это то, чего никто не стерпит, и не станет благородный закрывать на нее глаза. Вот истинное орудие утешения, и утешившегося из-за неверности не порицают, каким бы он ни был — забывшим или внешне стойким. Напротив, упрек постигает того, кто терпит измену, и если бы не были сердца в руках вращающего их (нет бога, кроме него!), — так что человек не обязан отклонять свое сердце и изменять предпочтение его, — если бы не это, я бы, право, сказал, что проявляющий внешнюю стойкость в своем утешении после измены едва ли не заслуживает упрека и порицания.

Ничто так не призывает к утешению людей свободных, обладающих честью и благородными качествами, как измена, и терпит ее только не имеющий мужества, обладатель ничтожной души, человек презренных помыслов и низкой гордости.

Об этом я скажу отрывок; вот часть его:

Затем — восьмая причина: она ни от любящего, ни от любимой, но от Аллаха великого, — и это утрата надежды. Тут — или смерть, или разлука, при которой нет надежды на возвращенье, или несчастье, приводящее к влюбленным болезнь любящего; возлюбленная из-за нее спокойна, но она изменяет ее.

Все это относится к причинам забвения и внешней стойкости, но на любящем, который забыл любимую при подобных обстоятельствах, всегда лежит поношение и хула немалая, и заслуженно называют его изменником, а поступок его дурным.

Поистине, утрате надежды присуще дивное действие на душу, и она — великий снег для жара сердца.

При всех этих видах, упомянутых сначала и в конце, обязательна неторопливость, и прекрасно с такими забывшими выжидание, когда возможно медлить, и правильно будет выжидать. Когда же оборвутся чаяния и прекратятся надежды, тогда возникает оправдание.

У поэтов есть особый вид стихотворений, где они порицают тех, кто плачет над следами кочевья, и восхваляют людей, продолжающих предаваться наслаждениям, — а это входит в главу о забвении. Аль-Хасан ибн Хани был изобилен в этом отношении, хвалился этим и часто приписывал себе в своих стихах явную измену, по произволу своего языка и по способности к слову. О подобном этому я скажу стихотворение, где есть такие строки:

Но защити и спаси Аллах от того, чтобы забвение прошлого стало нашим свойством, и ослушание Аллаха, в опьянении вином, — нашим качеством, и застой в помыслах — присущей нам чертою! Достаточно нам слова Аллаха о поэтах, — а кто правдивее его по слову? «Не видишь ты разве, что они во всякой долине блуждают и что говорят они то, чего не делают?» Вот свидетельство Аллаха, великого, славного, о поэтах, но отделять сказавшего стихотворение от достоинства его стихов — ошибка.

А причиною появления этих стихов было то, что Дана-амиридка, одна из любимиц аль-Музаффара Абд аль-Малика ибн Абу Амира, заставила меня их сложить, и я согласился, — а я уважал ее. Ей принадлежит подражание моим стихам, в виде песни размером баси́т, весьма прекрасное. Я продекламировал эти стихи одному моему другу из людей образованных, и он воскликнул, радуясь им: «Их следует поместить среди чудес мира!»

Всех разрядов в этой главе, как видишь, восемь, и три из них — от любящего. Из этих трех два навлекают на забывшего порицание со всех сторон — это пресыщение и переменчивость, а при одном из них порицают забывшего и не порицают внешне стойкого, это позор, как сказали мы раньше.

Четыре разряда — от любимой. При одном из них порицают забывающую и не порицают внешне стойкую — это разрыв, длящийся постоянно, а при трех утешившуюся не порицают, какой бы она ни была — забывшей или внешне стойкой, — это отчужденность, жестокость и измена. Восьмой разряд — от Аллаха, великого, славного, — это утрата надежды из-за смерти, или разлуки, или длительного несчастья, и выказывающая стойкость тут оправдана.

А про себя я расскажу тебе, что я создан, обладая двумя свойствами, существование мое доставляет меньше радостей, чем горестей, и от этого жизнь мне часто в тягость. Мне хочется иной раз скрыться от своей души, чтобы утратить ту горесть, которую я терплю. Эти два качества — верность, без примеси изменчивости, когда равны и присутствие, и отсутствие, и явное, и тайное, — ее порождает дружба, при которой не отказывается душа от того, к чему привыкла, и не ожидает утраты того, с кем дружна, — и гордость души: она не допускает несправедливости, и заботит ее малейшая перемена в знакомых, и предпочитает она этому смерть. И каждое из этих свойств зовет к себе, противореча друг другу.

Поистине, со мною поступают жестоко и несправедливо, но я терплю, удаляясь к терпению надолго и к такой осторожности в обращении, на которую едва ли способен кто-нибудь. Но когда долготерпению приходит конец и распаляется душа, тогда я заставляю себя смириться и терплю, а в сердце то, что в сердце.

Об этом я скажу отрывок, где есть такие стихи:

Так вот было с одним человеком из друзей моих; поселил я его на месте души моей и отбросил между нами осторожность и берег его как драгоценность и сокровище. А он часто слушал всякого, кто говорит, и заползали между нами сплетники, и подействовали на него их разговоры и наветы, и привело их рвение к успеху. И стал он воздерживаться от того, что я знал прежде, и выждал я некоторый срок, в который должен вернуться отсутствующий и простить недовольный, но его сдержанность только увеличилась; и оставил я его в его положении, хоть было это мне почти невозможно.