Онлайн чтение книги СССР™
Глава 2. Мирное строительство

1

По легенде реинкарнация СССР началась с того, что на очередном историческом совещании президент Волков завелся и попросил помощника принести телефоны и гаджеты, сданные участниками мероприятия перед его началом. Разложил содержимое двух поддонов перед собой, задумчиво пошвырялся пальчиками, вызвав, наверное, неосознанную панику не у одного министра, громко зачитал разнообразные названия девайсов и довольно однообразные made in, а потом поинтересовался, тряся не то сенсорным смартфоном, не то нетбуком, а вот почему мы такое не делаем. Тут Апанасенко и сказал – якобы неотрепетированно и несогласованно, – что мы можем и куда круче делать, но это очень дорогое удовольствие. Ну, дальше слово за слово – а что такое, нанотехнологии ваши опять? – нет, и не наши, и без модных слов, просто универсальные счетно-переговорные проекционные устройства. Звучит страшновато. А вот у меня эскизы есть. Хм. А применение? Любое. Любопытно. А почему очень дорогое? Потому что надо все развивать в комплексе. С чем? С другими прорывными технологиями. Иначе будет распыление. А не иначе? А не иначе синергия. Чего с чем? Тоже известные разработки: электромобили, водородные и электродвигатели, солнечные батареи, экранопланы повышенной грузоподъемности, малые атомные энергоблоки, в том числе мобильные, замыкание системы жилкомхоза на почти полное самообеспечение. Сказки рассказываете, Всеволод Михайлович. Все это есть в чертежах и опытных образцах. При наличии политической воли идет в серию за два-три года. Что нужно кроме воли и денег? Пять лет покоя. И? И все. Интересно. Остальные условия и обременения мы можем диктовать? Так точно – при соблюдении трех наших. Хорошо. Вот вам условие: строиться не с  green field даже, а вообще вдали от любого населенного пункта, чтобы, если рванет у вас чего, без ущерба и позора обойтись, не ближе, чем за двести километров. Да хоть четыреста. Ловлю на слове, четыреста, не в европейской части. Плюс обременение: заведите квоту для депрессивных районов и вымирающих рабочих поселков Сибири и Востока – хорошее обоснование для поддержки будет, программу хоть расшевелим. Землеотвод и особый статус документарно обеспечим, бизнес-план когда сможете подготовить? В течение месяца. Вот вам две недели, сегодня восьмое, двадцать второго жду.

Двадцать второго ноября бизнес-план был утвержден и веером заброшен во все ведомства, от Минфина до Минобороны. Так родился Союз. Так началась эпоха союзных технологий, в течение девятилетия собиравшихся Апанасенко и Рычевым по институтам, КБ и НТЦ – про запас, на всякий неправдоподобный случай.

Во время второй нашей встречи Апанасенко философствовал примерно в таком духе:

– Пока был Советский Союз, империалисты называли его Россией и страшно, наверное, этим гордились. Теперь они дозрели и норовят видеть в России родовые признаки Советского Союза, считая, видимо, это ругательством. Ну давайте поможем им в этом. Не гуртом в прорубь, как всегда, а малыми шажками – хоть чему-то есть смысл у китайских товарищей поучиться. И есть смысл нашими преимуществами воспользоваться – у нас много неосвоенной земли, в то числе в центре страны, надо ее осваивать. Это, конечно, не единственный вариант – в конце концов, можно было бы, как в Японии или у арабов, остров из мусора насыпать. Но это как раз ерунда. Во-первых, на мусоре пусть менты живут, а мы им в училище еще морды били. Во-вторых, остров, как всякая утопия, потонет. А Союз 70 лет просуществовал. И мог бы дольше – были объективные предпосылки. Просто деньги кончились. А теперь-то они есть. Будем считать, что у нашего Союза дискретное существование. Теперь он возвращается – в новом облике и с новыми подарками человечеству.

– А почему новые бренды? – решился спросить я. – Тогда логичнее было бы «Спидолу» восстановить или «Романтику». Поди плохо – мобильный телефон «Агидель» или «Маяк-001». Или, скажем, «Жигули» – незанятый же бренд.

– Не дай бог, – сказал Апанасенко очень серьезно. – Алик, вы ведь еще не видели, что мы можем и будем делать? Вот посмотрите, и сразу поймете, что такой корабль «Бедой» или просто старыми словами называть никак нельзя.

Я посмотрел: электромобили посмотрел, в фанере и пластике, графические модели мобильных расчетно-коммуникационных центров посмотрел, экранопланы посмотрел. И согласился.

К сожалению, вторая встреча с Апанасенко была не только короткой, но и последней. Поэтому большинство кусочков легенды остались без героических комментариев. Пусть такими и будут – это даже увлекательней.

По легенде проект «Советский Союз» развивался в два этапа. Причем второй этап никак не вытекал из первого и стал неприятной неожиданностью для многих отцов-основателей.

Сначала группа товарищей – это я все легенду пересказываю, – имена которых толком неизвестны, выкупила у Российской Федерации авторские права на ряд устойчивых словосочетаний и словоформ. В первую очередь, речь шла о «СССР» и его расшифровках, «Советском Союзе» и вообще термине «советский», который не имел иных трактовок, кроме связанных с советской властью. Причем якобы покупатели долго прыгали и вокруг слова «Союз», а Минфин совместно с Минюстом и РАО, обеспечивавшими сделку, были совсем не против. Но после ряда экспертиз чиновники, шурша зубами, отказали дорогим гостям, рисовавшим на переговорных салфетках совсем уж неприличные суммы. Самые лояльные профессора и доценты с кандидатами встречали идею трейдмаркирования слова «Союз» в отрыве от «Советского» маразматическим смешком и цитатой из Пушкина. Пришлось отступиться, ограничившись жуткими ремарками вроде «Союз в значении административного, государственного или исторически обусловленного образования, в виде отдельной смысловой единицы или в составе иных слов».

Как это сказалось на приличности наличности, создателям легенды неизвестно. Им зато доподлинно известно, что сумма, полученная за несколько довольно обыкновенных слов на нескольких необыкновенных языках, и помогла России после 1998 года рассчитаться с МВФ за начисто разворованные кредиты.

Соответственно, поначалу сделка диктовалась, что называется, социальной ответственностью. Этот термин, возникший десятилетием позже, обозначает, как известно, благотворительный аукцион, в ходе которого состоятельный симпатяга покупает драное пальто или поколотый силикатный кирпич за деньги, на которые мог бы купить пару мерсюков. Полученные деньги идут на помощь голодному Поволжью или спасение России из кавказского плена. По крайней мере, так считается.

При этом состоятельному симпатяге ни пальто, ни кирпич на фиг не нужны, и он запросто может отказаться от участия в дурной забаве. Может объяснить это самыми святыми соображениями. Например, тем, что исправно содержит свою часть государства аккуратной и полной выплатой налогов. Симпатяга может даже выделить дополнительные деньги страждущему Поволжью или окавкаженной стране безо всякого аукциона, и в тройном размере (против заведомой стоимости лота). Спасенья нет: все равно его активы в течение короткого времени перейдут другому симпатяге, а упрямец, не желающий играть в рекомендованные игры, переквалифицируется либо в нищеватого борца с кровавым режимом, либо в швею-моториста.

Но игра – она на то и игра, чтобы поворачиваться разными гранями и завершаться самым неожиданным счетом. Иногда победитель получает в нос. Иногда он покупает не драное пальто, а бриллиантовые яйца, получая эстетическое удовольствие и повод для остроумных замечаний – и больше ничего, но полагает, тем не менее, что поучаствовал в бесконечно социально ответственной операции.

А бывает и совсем неожиданно: чуваку впаривают кирпич, нагло и жестко, как в подворотне. По правилам игры чувак должен либо отбиваться ногами, либо горько говорить мальцу и стоящему за ним жлобу: «Эх вы, а я помочь хотел…» и, подшаркивая, убредать в сторону грязной остановки. А вместо этого чувак весело подмигивает жлобу, треплет по щеке мальца, сует им в засаленные карманы невероятные прессы банкнот и, ласково поглаживая кирпич по шершавой спинке, устремляется с ним к горизонту. Жлоб плюет под ноги и уходит, бурча, за следующим кирпичом – а малец, шмыгая носом, следит, как кирпич в руках чувака потихонечку осыпается и исходит ласковыми лучами, превращаясь не то в жар-птицу, не то в солнышко. И надо бы догонять чувака, требовать доплаты или отбирать такую корову, которая нужна самому. Да не идут почему-то ноги – хотя голова и понимает, что эта жар-птица когда-нибудь ой как сильно клюнет бывшего владельца, а солнышко дотянется не только до ушка, но и прожжет насквозь.

Так вот. Легенда гласит – ну, не гласит, конечно, а так, подшептывает – что Рычеву и Апанасенко, его начальнику, совершенно эти слова, святые и сакральные, не были нужны. Зачем они «Проммашу», начавшемуся с продажи десятка «Тунгусок» внезапным африканским партнерам, с которыми нельзя было связываться официальным структурам, ответственным за военно-техническое сотрудничество? Низачем. Но за несколько лет, миновавших с дебютной сделки, «Проммаш» нарастил серьезнейшие обороты (до 30% российского экспорта оружия) в облюбованной нише, а заодно вперся в соседние – начал, например, поставлять инопартнерам металл, трубы и нефтепродукты. Соответственно, заключать с ним любые, в том числе нелепые соглашения государству было не западло. С другой стороны, не западло было делать что угодно с предприятием, открыто показывавшим такую норму прибыли. Подумаешь, налоги платит.

В общем, «Проммашу» было поручено выделить казне бабла. В безакцептном порядке списывать деньги тогда уже не было принято, в качестве благотворительности засылать тоже не хотелось – слишком уж сумма была большая. Решили: «А давай ты чего-нибудь купишь?» «А чего?» «А чего хочешь. Только нематериальное».

Почему нематериальное, понятно – потому что, с одной стороны, вещественного жалко, с другой – у вещественного есть цена – не твердая, но плавающая вокруг некоей точки, поддающейся вычислению. Соответственно, всегда возможен скандал: этот кирпич столько не стоит, сделка ничтожна, подлежит расторжению, «Проммаш» – ликвидации, а Россия – мировому осуждению. В общем, все как у вычислителей принято.

А за нематериальность можно давать любую цену – хоть грош, хоть миллион. Отгремевший незадолго до этого книжный скандал, в ходе которого за сборник скучных этюдов нескольким скучным чиновникам заплатили по сотне тысяч, это отчетливо продемонстрировал.

Сделка вышла идеальной: Россия, к тому времени почти изможденная попытками покончить с тоталитарным прошлым, наконец списала самые глупые пассивы и закрыла эту ведомость. Теперь она смело могла отвечать на любые упреки европарламентариев и правозащитников: «А совок вы нам зря шьете, не наш он». И таки да, Россия рассчиталась с МВФ – хотя стоимость слов составила не миллиарды и даже не сотни миллионов, да и рассрочка была солидной.

А «Проммаш» получил реальный бренд, поддержанный громкой жесткой историей, всеми державами и пропагандистскими аппаратами, работавшими последние полвека – да вообще всеми активами, сформированными в ходе новейшей истории. Оставалось только придумать, как этим воспользоваться.

Поначалу выходило, что никак.

А в материализацию чувственных идей по методу Толстого-графа-Калиостро никто еще не верил.

Напрасно, как оказалось.

Легенда (да, она длинная) гласит, что волшебные слова болтались на балансе «Проммаша» несколько лет, пока предприятие не придумало стать публичной компанией и не затеяло выпуск ADR , не то IPO . В ходе первого же пристрастного аудита выяснилось, какие сокровища таят пещеры финотчетности. Аудиторы немедленно дали понять, что публичная компания не то что владеть – знать таких слов не должна. И вообще, любой инвестор плюнет на «Проммаш» с разворота, как только узнает, во-первых, что предприятие купило вербальную составляющую советского строя, во-вторых, скрывало это, в-третьих, никак этим ресурсом не воспользовалось.

Аудиторы предложили срочно отмежеваться от этих обвинений, а, стало быть, и отказаться от наследия. Причем лучше бы не продать кому-нибудь – кто ж купит, и потом, жалко, и потом, шум будет – а выделить сокровище в «дочку», а ее пусть какой специальный менеджер выкупит – и делает с этой дочкой чего захочет.

Специальным менеджером был назначен Рычев, который оказался умным пройдохой, не то что Апанасенко. Он набрал в ЗАО «Союз» толковых евреев во главе с главным евреем Камаловым, которые, ловко перевернув договор, защитили во всяких Роспатентах исключительное право фирмы на коммерческое использование и получение выгоды от простых советских слов, потом составили полный список заводов, газет, пароходов, а также институтов, магазинов и общественных организаций, так или иначе жировавших на светлом, мрачном – всяком, словом, советском прошлом – и вдарили по ним дубиной народного гнева.

Говорили, что «Союз» за полтора года заработал на отступных полмиллиарда долларов. Говорили, что под нажимом «Союза» несколько сотен компаний и организаций сменили название, несколько десятков, самых упрямых, разорились. Говорили, что именно так была основана ассоциация «Союз Советов» – Рычев предложил самым продвинутым пользователям отсрочку выплат долга в обмен на безболезненное вхождение в созданное «Союзом» некоммерческое объединение, которое позднее все равно превратилось в группу компаний. Говорили, что «Союз» пытался отсудить у стран бывшего СССР и СЭВ долги, настаивая на том, что является если не правопреемником, то агентом развалившейся державы. Говорили, что с некоторыми странами этот фокус прошел. Говорили, что «Союз» наезжал в числе прочего на Евросоюз и Советскую Гавань, требуя авторские проценты за названия – и получил по соплям. Говорили, что Рычев так и собирался всю жизнь стричь купоны, и в нынешнюю стадию вписался нечаянно. Говорили, что «Союз» по чистой случайности проник в Западную Сибирь – и так же случайно возник Союз в его нынешнем виде.

Много чего говорили, в общем.

Я прекрасно понимаю, почему эта легенда возникла и какие цели ее авторы преследовали. И могу сказать, что цель от них ушла – иноходью, на здоровых ногах. Только облако пыли в нос этим авторам.

Если по существу: не скажу, что все в этих сказках гундеж и провокация. Не все. Но почти все. Например, на Евросоюз мы не замахивались. Совгавань сама предложила сотрудничество – относительно недавно. А мы про нее и думать не думали – елы-палы, вы на карту посмотрите, на фиг надо про нее думать-то? Про выбивание долгов из постсоветских стран даже я не знаю ничего, кроме нескольких внутрикорпоративных анекдотов, невесть как соотносящихся с реальностью.

Я вообще многого не знаю. И, пожалуй, уже не узнаю, обоснованы ли несколько баек, особо популярных у союзного начальства. Например, правда ли, что слова были срочно проданы Апанасенко только потому, что их очень захотели купить китайцы. Или что сделка была задумана только для того, чтобы Апанасенко стал президентом России. И якобы все нацпроекты были задуманы как новая стадия той же операции, и задачей ее было раскрутить Ваховскую ОЭЗ и возвысить Апанасенко.

Видимо, от этой неосведомленности мне так интересно жить последние годы. Все для меня оказывалось сюрпризом.

И образование Союза в пупе страны.

И печеночная болезнь Волкова, плавно перешедшая в отставку.

И досрочное президентство Апанасенко.

И война Союза с Москвой.

2

Баранов оказался пионером-героем и волокитчиком-гроссмейстером. Его просили помариновать Рычева три часа. Он раздвинулся почти до четырех. Нам их все равно не хватило – да и пяти не хватило бы, и суток, и месяца. Это если по уму. А если по чести-совести – все, что надо, успели.

Очень не хватало связи. На прошлой неделе на третьей площадке накрылись все рации – то ли партия бракованной была, то ли хантские шаманы пошептали. Я распорядился передать строителям всю аппаратуру, приписанную к дирекции. Это был типичный волюнтаризм, грабли которого нас теперь и пожинали.

А более цивильных средств не существовало в принципе. Ваховский район был красивым белым пятном (размером с три Бельгии) на телекоммуникационной карте родины. Четыре поселка обходились проводной сетью, которую мощно замыкали по четыре телефона в сельсовете (как бы он ни назывался), отделении милиции, больничке и школе. В Средневаховске телефон стоял еще в редакции районной газеты, периодичность выхода которой навела бы на новые идеи Лобачевского. Кроме того, в райцентре формально был интернет. Правда, после визита губернатора Макарова, официально открывшего компьютерный класс в школе и лично сходившего на сайт округа, никто этого интернета больше не видел. В остальных восемнадцати деревнях интерактивность отсутствовала: были телевизоры с полутора каналами (в погожий день) и радиоприемники на одну кнопку. Остальные медиа-функции выполняли соседи, лошади и олени.

Сеть предполагалось запустить к концу года. В марте ЗАО «Союзтелеком», на всякий пожарный учрежденное полутора годами раньше, выиграло конкурс на право развернуть в Ваховском районе мобильные сети трех стандартов. Играть пришлось в гордом одиночестве: ни один оператор участвовать в святом деле телефонизации центра России не стал. От полноты чувств «Союзтелеком» к мобильной лицензии присоседил еще пучок разрешений, так что на второй очереди у монополиста была организация телевизионного и радиовещания.

Впрочем, в данный момент исполнительный директор «Союзтелекома» Вячеслав Баранов в рамках ЦУ, полученных от председателя наблюдательного совета «Союзтелекома» Галиакбара Камалова, четвертый час таскал президента ЗАО «Группа „Союз“» Максима Рычева по стройплощадкам свободной экономической зоны производственного типа «Союз». Максим Рычев по этому поводу, видимо, пребывал в бешенстве, поскольку вполне однозначно просил сначала провезти его на объекты жилстроя. По всем расчетам, природная сдержанность и благоприобретенная интеллигентность не должны были позволить ему донести это бешенство во внятной форме до Вячеслава Баранова, которого глава «Союза» видел первый раз. Тем сильнее Максим Рычев жаждал насладиться общением с Галиакбаром Камаловым, знакомым и презренным. Вячеслав же Баранов все эти расклады прекрасно знал, оттого где-то внутри себя ржал до боли в животе и трепетал до мозолей на пятках. А Галиакбар Камалов страдал от отсутствия связи и гадал, где же находится любимый начальник, и все ли в связи с этим успеется.

Успелось. Федин махнул мне в окно большими пальцами – действительно большими, – как раз в тот момент, когда Леха Егоршев гаркнул «Едут!» в другое окно (крупный кабинет, имею право). Я судорожно отсигналил Федину, дождался понимающего кивка и поспешно углубился в бумаги. Оттого, дурак, самого интересного не увидел: как Баранов на последнем вираже обходит ускорившегося Рычева, пытается галантно открыть перед ним дверь, а Рычев пытается выбить дверь плечом и ногой – чтобы обозначить свое недовольство.

В общем, никто не погиб, но ох получился громким. Я натурально всполошился, вскинул голову и выковырялся из-за стола здороваться с начальником. Начальник, увидев, что я жив, упитан и погряз в бюрократии, резко остановился. Оправившийся от бортования Баранов попытался прыгнуть ему в спину, но успел извернуться и замысловато выпасть из кабинета.

– Работаешь, значит, – отметил Рычев, оглядываясь.

– Здравствуйте, МакСаныч! – радостно сказал я, шагая с рукой наперевес.

Я думал, он меня бить начнет – ух как раскочегарился, молодец, Баранов, – но старая школа трех молодых стоит, причем в золоте. Рычев вяло жмакнул мне кисть, продолжая оглядываться и сказал:

– М-да, хоромы. Молодец.

– Спасибо, МакСаныч! – воскликнул я, упорно не замечая сложной интонации. – Тяжелое наследие «Запсибкопей», еще не все переделать успели. Ну как вам наше хозяйство? Впечатляет?

– Да как тебе сказать…

– Прямо говорите, на вас же ориентируемся.

– Мне, Алик, нечего прямо говорить, потому что я толком ничего не видел.

– Как ничего? – удивился я. – Слава!

Слава немедленным чертиком сунулся в дверь.

– Да нет, он-то мне все показал, спасибо, Вячеслав э…

– Юрьевич, – хором сказали мы с Барановым.

– Вячеслав Юрьевич. Спасибо, и если позволите, мы на минутку…

Баранов растаял за чмокнувшей косяк дверью.

– В смысле – ничего? – продолжал я удивляться. – Я же попросил…

– Я, Алик, за утро на шести котлованах побывал. Незабываемое зрелище, конечно. Но я же просил сразу меня на жилплощадку везти. У тебя подчиненные совсем дебилы, что ли?

– Не, это не подчиненные, – сообщил я широко улыбаясь. – Это я.

И подумал: ща точно врежет.

Не врезал. Кротко осведомился:

– Что ты? Дебил?

– А? Не, это пока еще нет, хотя близок. Но это я просил обязательно вас провезти по стройкам, чтобы вы в сравнительно девственном виде все увидели.

– Зачем?

– Как это? Так этого же не будет через день-два, МакСаныч! Всё, грунтовые завершены, из нулевого выходим. Чтобы было с чем сравнить, значит. Я еще операторов отправил, везде снимают – первая глава истории практически, нет, вторая…

– Алик, родной. Я миллионы строек видел, они все одинаково начинаются – грязь и огромная яма в грязи. Я вот никак не думал, что буду на самолете, пароходе и вот этом монстре жутком полсуток переться, чтобы еще шесть ям увидеть.

– Так, МакСаныч, это сегодня ямы, а послезавтра уже три производственных участка, научный комплекс, испытательный центр, полигон…

– Мне люди важны, а не железки. А людям крыша над головой нужна. Мы же с тобой про это разговаривали. Так чего ты мне глину суешь вместо людей? Я же не господь бог, Адама лепить.

Я промолчал. По лицу моему, наверно, шла широкая рябь.

– Мы пойдем жилплощадку смотреть? – спросил Рычев.

– Ну да. Когда, сейчас?

– Нет, на Новый год! Конечно, сейчас!

Вывел я его все-таки. Приятно.

– Да все, идем же. Просто хотелось показать то, чем можно гордиться… – пробормотал я.

И мы пошли.

Точнее, поехали.

Микроавтобус ждал под парами, из окошка во все горло улыбался Баранов. Да, я решил довести любимого начальника до парового томления – и полезно это, и интересно, потому что беспрецедентно. Захочет – уволит, но пока дайте порезвиться, раз других способов досуга не предусмотрели.

Последним влез Федин, сразу превративший просторный салон в багажник микролитражки. Рычев даже подвинулся на своем одинарном сидении. Меня это и умилило, и поддухарило – а нечего было джип и охрану по приезде отсылать, мне об этом безо всякой связи давно доложили.

Андрей, водитель, сразу притопил. Автобус быстро набрал восемьдесят и пошел как конек по льду – твердо и плотно. Я украдкой показал Федину большой палец. Дорога в самом деле вышла шоколадной, гравийную подушку насыпали из толкового гранита, а не общепринятого известняка. Грех был по такой дороге кругаля-то не дать.

И грех было дать Рычеву отсмаковать тесноту с обидой. Федин, вдохновленный моим комплиментом, сразу заговорил, а он тихо говорить не умеет. И нормально говорить не умеет. С маху всовывает в голову собеседника крупные шершавые блоки без начала и конца:

– Так это, Максим Саныч! Значит, три площадки у нас! На нулевой цикл 14-го вышли! Это без коммуникаций! А с ними шесть! Три – жилье, значит, и мы вторую уже под крышу заводим! За подрядчика такого спасибо, как говорится, от всей! А материал, хочу сказать, вполне, тоже спасибо, получается!

Рычев попытался что-то спросить, но Федин пел как тетерев. Тогда Рычев тоже крикнул:

– А что значит – вторую под крышу? Первую завели, что ли?

– Дак деньги—то, говорю, спасибо! С ними чего не завести! Так что все нормально, Максим Саныч, грех жаловаться!

Рычев с отвращением посмотрел на меня. Я громко – иначе, похоже, и не услышал бы никто, – сказал:

– Все, приехали. Дальше пешком.

Федин вывалился из двери спиной вперед, как медведь-водолаз. В дверь пахнуло теплом, свежестью и немного мазутной гарью. Я замешкался на ступеньке и чуть не был сбит и растоптан двухслойными кожаными подошвами союзного президента. Рычев сделал несколько шагов по дуге, сунул руки в карманы по локоть, показательно оглянулся и осведомился:

– Ну и что это такое?

Просто, без затей. Я думал, он по привычке в историю углубится, что-нибудь про ленские рудники и ГУЛАГ скажет. Тут бы я и возразил, что ни к чему драматизировать – это не бараки, а укрупненные бытовки, с частичными удобствами, адаптированные для всесезонного проживания, и в три ряда они выстроены сугубо для экономии пространства и минимизации ущерба, наносимого окружающей среде. Но при столь жесткой постановке вопроса было уже не до резвостей.

Я сказал:

– Это вот первая линия, так называется. Временные, конечно, строения, но, в принципе, с учетом перспектив…

– Каких перспектив, Алик?

– Так наших, МакСаныч. Народ же все понимает.

– Что он понимает? – тихо и страшно спросил Рычев. – Что большое дело с бараков начинает? Что ему опять совок устроили с грязюкой по пояс? Что вы деньги все разбазарили, я еще разберусь, куда? Я молчу про эталонный жилкомхоз, господь уж с ним совсем, поплакали и забыли, но осознанно зачем в сортире селиться? Какие временные? Какая первая линия? Что вы тут за Васильевский остров, понимаешь, устроили?

– Максим Александрович…

– Что Максим Александрович? Ты что, Алик, сдурел, прости меня, конечно? Ты чего натворил-то? На хрена здесь эта Нахаловка?

– Максим Александрович, ну не волнуйтесь так.

– Не волнуйтесь?! Нормально! Я еду сюда остров будущего принимать, понимаешь? Лучший город Земли, счастливое завтра страны, окошко в мечту! Три завода, два НИИ, тысячи лучших специалистов страны! И что я вижу? Бараки в пять рядов и автобан с концом в болоте. И забор этот долбаный. Забор-то здесь зачем? От оленей? От медведей? От шпионов?

– Ну, там основная жилплощадка, – пробормотал я, прислушиваясь. За забором помалкивали.

– О господи. Еще и основная. А это вспомогательная, получается? Убил ты меня, Камалов. Убил, закопал, и могилу осквернил.

– Стоп, МакСаныч. Чего вы завелись-то? Да, грязь, времянки, некрасиво. А как вы хотели? Мы что, Хоттабычи тут все? Я не могу за три месяца принять две тысячи человек и всех разместить по хоромам. Хоромы, извините, сначала построить надо. Причем не просто построить, а так, чтобы эти две тысячи человек сами строили – а им, между прочим, сперва надо промзону делать. Это же такие деньги, такое время надо, такие усилия…

– Тебе денег мало было? – в упор спросил Рычев.

Я понял, что пережимаю, и ответил коротко:

– Времени.

Рычев долго посмотрел на меня, хотел что-то сказать, но махнул рукой. Еще раз повернулся и сказал:

– Ладно, поехали.

– Куда.

– Обратно к этому чудовищу. Поеду-ка я домой.

– А с людьми пообщаться?

– С какими людьми?

– Ну, с нашими, союзными. Все ждут.

Рычев снова рассмотрел меня и сказал:

– Все ждут. Молодец ты какой, Алик. Все ждут… В чистом поле или в под навесом? Или под старою телегою, для аутентичности? А я, значит, выйду и буду про город-сад вещать. Эх, Алик… Ладно, сам виноват, старый дурак. Всю жизнь в сказки не верил, а на старости лет решил разок поверить. Ну и огреб. Поехали.

– Ну минуточку буквально, – взмолился я, повернулся к переживавшему в стороне Федину и махнул рукой. Федин рявкнул в давно подготовленный мегафон.

Забор, нарочно высоченный и некрасивый, заскрипел и рухнул в несколько разделений. И за пыльной кисеей несколько сотен глоток сразу заорали «ура!»

Рычев, дважды вздрогнув, на секунду застыл на месте, прищурился, потом медленно развернулся всем телом.

Там было что посмотреть – мы все правильно рассчитали.

Забор скрывал две первые улицы, уставленные плоскими салатными и бежевыми двухэтажными коттеджами (крыши и вообще облицовка из энергособирающих панелей, три спальни, гостиная, две гостевые комнаты, туалет, ванная; водопровод и канализация будут сданы к сентябрю, три первых семьи, выбранных бригадами, уже поклялись, что перебьются месяц без удобств, получили ордера и заезжают сегодня вечером). Вдоль домов успели поставить невысокие заборы (из тех же панелей), выложить проращенный в нескольких теплицах дерн с какой-то прижившейся здесь травой и отпунктирить этот изумруд карликовыми саженцами. Только столбы фонарные повтыкать времени не хватило – они связкой хвороста отчеркивали перспективу Северной улицы.

Народ собрался в сотне метров от нас, на площади, утоптанной слева от Восточной, перед курганом техники. Почти тысяча человек, первая и третья смена практически в полном составе, стояла не шелохнувшись, пока мы тут начальство до кондиции доводили. Потому что договорились ведь.

Из колонок, установленных рядом с трибуной, грянул Баранов:

– Торжественный митинг, посвященный завершению строительства квартала «А» города Союз объявляю открытым! Слово предоставляется почетному гостю нашего собрания, президенту группы «Союз» Максиму Рычеву!

Рычев который уже раз внимательно посмотрел на меня. Я хихикнул, потом смущенно замолк, потом заржал в голос. Хотелось многое сказать – про то, что мы-то, МакСаныч, сначала и не поняли, что вам вот это именно надо, про то, что истина всегда где-то рядом, и часто за забором, наконец, про деньги, мечты и веру в людей. Но бессловно ржать, разглядывая начальника, было куда большим удовольствием.

Рычев смотрел на меня.

Строители нестройно зааплодировали.

Поняв, что тщательно продуманная программа подвисла, я все-таки высказался:

– МакСаныч, ну ждут люди. Может, скажете что-нибудь про город-сад?

– Камалов, я тебя убью, – устало пообещал Рычев и пошел к помосту.

3

Народный стриптиз оказался не так страшен, как его малевало расторможенное воображение. Начало, правда, меня совсем встревожило.

Ликующе, на последней кишке, заголосили фанфары – боюсь, как бы не горны – но вместо пионеров на сцену умело, от бедра вышли три крайне пригожих девицы в фирменных бирюзовых робах «Союзстроя». Я заподозрил, что Кузнецов с Каменщиковым все-таки притащили профессионалок из какого-нибудь ночного клуба – хотелось верить, что расположенного не дальше тысячи километров отсюда.

Фанфары улетели в саксофоновый регистр. Девочки принялись ловко и, чего скрывать, красиво дергаться и махать ногами. Мои мрачные подозрения усилились.

Участницы танцевального коллектива с чувством, по разделениям, стянули куртки, обнаружив белые майки, которым было что облегать. Я заозирался, пытаясь высмотреть злодеев из оргкомитета, но все лица вокруг были совсем одинаковыми, будто штампанутыми прессом под маску «Тупой восторг». Интересно было бы оценить реакцию прекрасных дам, но их мне как-то под взгляд не подвернулось – и слава богу, а то еще огреб бы я укоризны по полной.

Игра в перископ не позволила мне увидеть самого интересного – по счастью, не того, что логично было ожидать. Публика выдохнула и сразу загоготала. Я рывком развернулся к сцене, решив, что там дошло до свального греха. И нашлась в моем прозрении сермяжная правда. На сцене копошилась свалка совсем не безгрешного вида: два неизвестных мне толстых мужика пытались подняться на карачки, а по ним катался Федин, шаловливо махавший трофейной курткой. Я, не успев даже сообразить, что происходит, пробормотал: «Раздавишь ведь, балда». Но Федин оказался изрядным акробатом: потоптав партнеров аки страус куропаток десяток секунд (публика сама приняла полулежачее состояние), он грузным таким чертом выпрыгнул на метр вверх, с грохотом приземлился на полусогнутые и принялся танцевать что-то среднее между гопаком и низовым брейком. Два других мужика приподнялись, позволили опознать в себе фединских, естественно, подчиненных (с жилстроя, между прочим, героев сегодняшних, получается) и покатились в диком темпе выплясывать вокруг побагровевшего от стараний шефа.

Живое творчество масс, пробормотал я, разыскивая глазами девочек в белых майках – не хотелось верить, что они и превратились в героических строителей. Девочки обнаружились почти за кулисами – строго подтанцовывали по стойке вольно, явно готовясь вступить в номер на финальной стадии. Я облегченно выдохнул и стал потихоньку продавливаться к малому шатру, где, по расчетам, находился Рычев. Концерт получился удачным и успешным, в безобразие и пошлятину, похоже, срываться не собирался и потому мог обойтись без моего бессильного внимания.

Сперва-то была мысль сделать все по-взрослому: накупить пафосной выпивки, посуды, вытащить из Москвы шеф-повара, из Тюмени или Красноярска – персонал целого ресторана, от халдеев до посудомойщиц, и главное – привезти пучок звезд помельче и какую-нибудь мега. Особенно кипятился Федин, который, как я подозреваю, мечтал пригласить на танец любимую певицу, а список у него был коротким – Пугачева да Ротару почему-то, здоровый такой консерватор Виталь Кириллыч наш. Я по этому поводу сразу высказался аккуратно, но решительно. Федин поинтересовался, а кого люблю я. Я объяснил, что мои симпатии лучше народу не демонстрировать, потому что мы нацелены на созидание, а не всемерное распространение шариата и анархического синдикализма. Федин поинтересовался, кого любит Рычев. Я вспомнил, что Армстронга, Синатру и вроде бы Петра Лещенко. Федин предложил пригласить кого-нибудь из них, а лучше всех скопом – человеку же приятно будет. Я предположил, что, во-первых, приятного здесь мало, во-вторых, еще на Гаити туда-сюда такие эксперименты проходят, а в центре России шансов на успех, к счастью, нет совсем.

Тут обсуждение пошло вразнос: исполком принялся наперебой предлагать любые знакомые имена, без разбору, лишь бы погромче были, от Доминго и 50 Cent до Хворостовского с «Теплой трассой». Я слушал, подперев щеку рукой. Давить совершенно не хотелось – все же как лучше искали – а других способов уйти в конструктив я не видел.

Спас все Баранов. Он воскликнул:

– Стоп, товарищи. Мы чего обсуждаем-то? Мы же говорим, с кем праздновать реальное начало великой стойки. А чего мы строим? Союз мы строим. И что, нам в связи с этим будут Орбакайте с Шакирами петь? И чем тогда наш проект отличается от какого-нибудь юбилея Дерипаски?

– А что ты предлагаешь? – спросил Федин. – Самим петь? Под гитару?

– Концерт ансамбля ложкарей СМУ-12, – предположил Каменщиков, директор по обеспечению.

– А хоть бы и так, – сказал Баранов. – На самом деле зря иронизируете, Андрей Анатольевич. Живое творчество масс – великая сила. А честно говоря, это единственный способ нормальный праздник сделать.

– В смысле? – заинтересовался Каменщиков.

– В смысле, что если народу 20 ящиков водки с хавчиком выставим и бабусек в блестящем подгоним, чтоб пели, народ быренько нафигачится и домой расползется. И останется похмелье и нехорошее чувство.

– Какое?

– Да стандартное: начальство оборзело, вместо того, чтобы зарплату нам поднять, себе блядешек заграничных выписывает.

– При чем тут… – удивился Каменщиков, замолчал и через секунду сказал: – А вообще да, так и будет.

– Вот. А если сами будут номера готовить, то будет честное и полное чувство, что это их, наш, – общий, короче, – праздник. И шансов, что пьянкой все не кончится, тогда куда больше.

Исполком по примеру Каменщикова взбурлил, но тут же успокоился и согласился с Барановым. Только Сергей Кузнецов, каменщиковский зам, присутствовавший на правах обеспечителя официальных мероприятий, сказал «То ли в избу и запеть, просто так, с морозу» (я не понял, к чему это, но уточнять не стал).

Ну, зря он это сказал – выбрали Кузнецова руководителем оргкомитета, хоть он и орал, что нет слуха и что пошутил вообще. Не убедил, конечно, никого – ни этим, ни злобным обещанием каждого присутствующего занять в номерах, связанных с перетягиванием каната и танцами вприсядку. И как минимум в отношении Федина, оказывается, обещание выполнил. Не зря оргкомитет заседал последние дни по три часа подряд, сдергивая с самых ответственных участков самых нужных людей. Руководители подразделений мне полтемечка по этому поводу выгрызли. Я плакал, но терпел – потому что давши слово.

Не напрасны были наши старания.

Надо было найти Кузнецова и облобызать его, что ли, несмотря на небритость и костистость. Но он наверняка переживал за кулисами – знаю я организаторов, сам такой.

Так что можно было, не отвлекаясь на педагогику, отыскать Рычева и вместе с ним посмеяться по поводу того, как классно мы его разыграли – или еще по какому-нибудь поводу.

Я втиснулся в шатер, в котором оказалось примерно столько же народу, сколько выплясывало перед сценой. С точки зрения традиционной физики это было невозможно, если не рассматривать, конечно, фантастические или кулинарно-полуфабрикатные варианты. Но мы рождены, чтобы сделать физику химией – это подтвердит любой пассажир переполненного троллейбуса, куда пришлось подсадить счастливцев из второго, сошедшего с линии.

Я выдохнул пару японских слов, потом пару татарских, но все-таки прорвался через внешний слой веселого фарша. Здесь начались столы, между которыми обнаружилось немножко невытесненного воздуха. Я жадно вдохнул, и тут ко мне мягко прижались, тепло зажали глаза и страшным голосом спросили:

– Кто?

– Маргарита Владимировна? – предположил я несмело.

Шалунья хихикнула и еще более страшно отрезала:

– Неправильно. Вторая попытка.

– А, Дашутка, любовь моя. А я сразу…

– Вот ты гад! – рявкнула Элька, отлепилась от моих бровей и попыталась пробить правую почку – я еле успел локоть подставить.

– Ну извини, – сказал я, быстро повернувшись лицом к оппоненту и сгруппировавшись. – Вас много, а я одна. Всех не упомнишь.

– Камалов, ты мне прямо скажи. Если тебе эта Дашутка действительно нравится…

– Маргарита Владимировна смачнее, – признался я.

Элька прищурилась, обдумывая ответ, и без паузы ткнулась лбом мне в грудину. Я решил, что это такая футбольная атака, но девушка, оказывается, пыталась сдержать хохот. И меня заодно – ушла в захват лацканов и не дала повернуться. И слава богу. За спиной сладко сказали:

– Здравствуйте, Галиакбар Амирович.

– Здравствуйте, Маргарита Владимировна, – церемонно ответил я, закусив губу, даже обозначил боковой поклон – надеюсь, достаточно изысканный. И тихонько пнул Эльку коленом, чтобы уплыла подальше от замглавбухши, пока и я в истерике не забился. Элька резво попятилась и немедленно воткнулась в черную спину, шевелившуюся над закусками.

Спина, к счастью, устояла, а я воскликнул:

– О, МакСаныч! А я вас везде ищу.

– Я заметил, – сказал Рычев, аккуратно поворачиваясь к нам и незаметно потирая поясницу.

– О, простите, пожалуйста! – защебетала Элька.

Я опять легонько пнул ее и сказал:

– Вот, знакомьтесь, пожалуйста. Это Эльмира, моя жена. Это Максим Александрович, мой начальник.

Чтобы описать дальнейшее, нужен талант светского хроникера. Я таким не обладал, поэтому мог только мило улыбаться, смущаться и бормотать «Ах, оставьте». От Эльки-то я ничего другого и не ожидал, но Рычев меня куртуазностью и запасом комплиментов порядком озадачил. Я начал всерьез задумываться над тем, где и каким именно образом комплектовался это запас, когда Элька вскричала что-то про напитки, окинула орлиным взором клокочущую перспективу и стремительной иглой канула в толще роб, платьев и футболок.

– Красавица и умница, – с одобрением сказал Рычев, мужественно не проводив ее взглядом.

Я искренне поблагодарил и хотел перевести разговор на то, как ловко мы вас, МакСаныч, утром-то. Рычев успел первым.

– Алик, а что у нас с железнодорожниками?

– А что у нас с железнодорожниками? Нормально вроде все.

– В смысле нормально?

– В прямом. Готовы к сотрудничеству морально и материально.

– Алик, ты издеваешься, что ли? С РЖД подписание через 2 недели, а у вас, говорят, еще конь не валялся.

– Кто говорит?

– Елизаров.

– Елизарову, МакСаныч, аппарат на голову поставить надо.

– Какой аппарат? Тьфу ты, господи. Алик, давай серьезнее.

– Давайте. Признаю, не валялся.

– Почему?

– Потому что нет здесь коней, МакСаныч. Оленей полно, а коней нет. Оленя можем привезти, хоть стадо. И повалять можем. Хоть с Елизаровым, хоть со всей ЗСЖД. Надо?

– Алик. Нормально скажи, что сделано.

– МакСаныч, ну вот все сделано.

– У меня, по-моему, уже полголовы за сегодня поседело.

– А у меня обе подмышки. Прошу прощения. В общем, так, МакСаныч, вам короткий вариант или длинный?

– Давай начнем с короткого.

– Тогда так: вот есть декларация о намерениях, да? Есть меморандум с позициями, на которые должны выйти стороны к подписанию, да? Короче, у нас сейчас по всем пунктам идет перевыполнение на 10 процентов, а к моменту подписания будет 15—20.

– И площадки готовы?

– Все три, и насыпано все, и леса четыре баржи завезли, и бетон с металлоконструкциями, рельс на подходе, и техника почти вся переброшена. Мы ж понимаем – высокоскоростная магистраль, особый контроль, особая роль. Да нам самим она больше всех нужна, вы ж понимаете.

– Так чего же он тогда…

– А есть у меня подозрение, что он сам ни фига не успевает, вот и валит с больной на нашу. А я, МакСаныч, прямо говорю: у меня лишней техники нет. Железку тащить – это святое, всем пожертвуем. Но если Елизаров слажает, машины будут стоять – а это под 15 процентов техпарка. Мы и дорогу в срок не получим, и реально замедлимся из-за этого чудилы.

– Ну, я тоже им совсем спать-то не дам. Так что ты, Алик, сильно не переживай.

– Да я совсем не переживаю, просто ваше недоверие меня пугает чего-то.

– А ты меньше веселых шуток устраивай, тогда и доверие тебе будет.

– Это вы, МакСаныч, шуток еще не видели.

– Надеюсь, что и не увижу. А чего это ты такой чуткий стал? Я вроде манер особо не менял.

– Да это мы, похоже, изменились. И я даже. Отвык, что ли, от московских заморочек. Мы тут все на доверии полном, фильм «Город на заре», только без вредителей.

– А я говорил, между прочим.

– Ну, правы были, чо.

Рычев засмеялся и ответил моему удивлению:

– Совсем ты, Алик, сибиряком стал.

Я приосанился с намерением рассказать, что сибирские татары являются видной составляющей татарского суперэтноса. Но тут прискакала Элька с бокалами, и я умолк. Во-первых, чтобы супруга не замордовала за очередную лингвистически-историческую чушь – а она бы замордовала, как пить дать и есть взять. Во-вторых, скромная мусульманская девушка принесла два бокала, с шампанским и газировкой, – а сама, стало быть, собиралась застенчиво наблюдать за разгулом самцов-шовинистов. Я жест оценил, но смириться с такой несправедливостью не сумел, потому сунул газировку затейнице и утек за порцией для себя. Ничего, пусть говорят.

Водки с шампанским было хоть залейся, гурманы, узнаваемые по вязаным свитерам, бегали с вином, а газировку найти было почти нереально. Сказывалась катастрофическая нехватка правоверных. Понятно, почему Элька шлындала так долго. На втором круге я все-таки обнаружил столик с водой и лимонадами, ухватил сколько сумел, тронулся в обратный путь – и наткнулся на Кузнецова. То ли представление уже кончилось, то ли не вынесла душа поэта и сбегла вместе с плотным телом. Да не с одним – рядом терся Игорек Бравин, дохлый интеллектуал из горного управления, если не ошибаюсь, старожил из шахтеров. Он что-то втолковывал Кузнецову, вроде бы недобро и напористо, и глядел в лицо, а тот лицо отворачивал. Походило это не то на кульминацию бессмертного романа Этель Лилиан Войнич, не то на завершение смертного перверсивного романа. Вот странность-то. Это надо было прекращать. В любом случае праздник у нас.

– О! – вскричал я, подцепил Кузнецова за рукав и потащил знакомить с Рычевым. Хоть узнает, что такое настоящий сибирский говор.

Сергей сперва задергался, потом вдруг наладил шаг и сказал «Очень хорошо». Будто кто сомневался.

До шипучей парочки оставалось метра три (и человек двести), когда я обнаружил, что Игорек не отстает. Я уж хотел обернуться к нему и поучить не то что хорошим манерам, а хотя бы чинопочитанию и трудовой дисциплине. Но тут Бравин подал голос – несомненно уральский. Громко так:

– Серый, скажи ему.

Серый дернул плечом, вылетев из моего подцепа, и ускорил шаг.

– Серый, скажи, – не сбавляя тона, потребовал Игорь. – А то я скажу.

Я остановился и внимательно посмотрел сперва на Игоря, потом на Сергея. Игорь принял мой взгляд как юнкер пощечину красногвардейца, сжал челюсти и принялся острыми зрачками сверлить мои неясные от усталости и забот очи. Сергей сделал еще пару шагов к центру зала, остановился, потоптался на месте и вернулся к нам, внимательно изучая носки своих кроссовок. Носки были потертыми, более ничем интересным не выделялись. Значит, не о них мне предстояло узнать.

– Сережа, – сказал я мягко.

– Да может, фигня все это, – буркнул Кузнецов.

– Что? – я решил быть мягким и неторопливым, но тут влез юнкер Бравин.

– Да какая фигня! Он крысятничает тупо, в открытую, блин, пятнадцать штук отпилил, а ты все сомневаешься! Потом, блин, на тебя повесит, а ты снова сомневаться будешь!

– Сергей, – сказал я.

В общем, испортили мне праздник.

На самом-то деле ничего трагического и неожиданного не случилось – но и от маленьких подлостей я успел здесь отвыкнуть. Вот и расстроился.

Каменщиков списал себе в карман часть денег, выделенных на праздник. Формально он сделал все правильно – выписал десять позиций оборудования, пришло девять, какие-то там передвижные декорации, не самые дорогие в перечне, не были доставлены из-за обстоятельств непреодолимой силы. То ли с погодой беда, то ли с налоговой, то ли эти декорации в наш край далекий только самолетом и могли долететь, или там паровозом. Ни самолета, ни поезда почему-то не случилось. А по договору форс-мажор оборачивался невозвратом денег.

Версия была правдоподобной, сумма небольшой, в рамках праздника всяких конструкций навезли двадцать вездеходов. Так что никто бы ничего и не заметил, если бы не Кузнецов, который заверял какое-то приложение к договору, не поленился изучить текст базового документа и обнаружил, что передвижным декорациям был посвящен отдельный субконтракт с фирмой, принадлежавшей дочке Каменщикова. Через нее мы месяцем раньше цемент выцарапывали, когда на этом рынке случился очередной микродефицит. Но тогда все прошло как гвардеец по плацу, а тут и предмет поставок был слишком мизерным, и сумма мелкой, и особые условия непривычно жесткими. В общем, сделка казалась фиктивной с самого начала, и ожиданий не обманула. Кузнецов все рвался на откровенный разговор с Каменщиковым, сегодня дорвался, тот его обсмеял и посоветовал меньше пить. Сергея замучили тревожные предчувствия, которыми он поделился с приятелем. А приятель пинками заставил его доложить начальству. И теперь Кузнецову было стыдно.

– Понятно, – сказал я со всей возможной легкостью тона и голоса. – Почему сразу не доложили?

– Что своих-то… – буркнул Кузнецов.

– Своих? – уточнил я, заводясь. – Своих?! Сергей, у нас тут даже солярку с тягачей не сливают, на нашей территории даже коренные не пьют, у нас ни одной драки за три месяца не было – а тут воровство, на верхнем этаже – и это свой?! Человек нам в ладошки насрал, и он свой? Ты что, дурак совсем, что ли? Он что должен сделать, чтобы чужим стать? Живот тебе разрезать, в тарелку плюнуть, что?

– Ладно, всё, – сказал Кузнецов.

– Что ладно-то? – спросил я и додумался наконец глянуть на семью с начальством. Рычев уже косился. Почуял что-то змей носатый. И Элька смотрела. Тревожно. Опять будет дергаться и подыхать от беспокойства за любимого супруга.

Я спросил:

– Сергей, ну ты все понял?

Кузнецов кивнул.

– Короче, молодец, что сказал все-таки. Не дергайся, все будет правильно. Я разберусь. Впредь такие вещи мне сразу говори, без уговоров со стороны, это самое, юных товарищей. Все, пошли знакомиться.

И прикрикнул на Игоря:

– И ты с нами, чего встал?

За минуту, которую мы деликатно продавливались сквозь счастливый трудовой коллектив, я совсем успокоился и все решил. Рычев встретил нас отставленным бокалом – руку для пожатий приготовил. Молодец он все-таки, мельком отметил я и сказал:

– Вот, очень рад познакомить. Это Максим Саныч, вы знаете. Это Сергей Кузнецов, и. о. зама по обеспечению, он тут практически все и организовал. И Игорь Бравин, служба персонала наша, она же безопасности.

Ту мне пришлось закашляться, потому что сладкая парочка правдорубов вздрогнула и застыла, причем Кузнецов уставился на Рычева, а Бравин – на меня. Не ожидал вообще такой невежливости.

Когда сильно кашляешь, руки сами собой дергаются. Мои правильно дернулись: подчиненные, поморщившись, выскочили из ступора и протянули руки. Причем Игорь первым, – а сам все на меня косился, – а Кузнецов замешкавшись.

Рычев с полупоклоном ответил на приветствие, задал пару ритуальных вопросов про дела и отношение к проекту, предложил чокнуться наконец за наше большое дело, я удостоверился, что против газировки никто не возражает, Элька уже нашла где-то высокие стаканы, я разлил, мы чокнулись, на нас обернулись, мы засмеялись и всех вроде отпустило наконец. Через пару минут Рычев сместился ко мне и вполголоса спросил:

– А этот где, боровичок?

– Который?

– Ну, снабженец. Кончиков, что ли. Он мне тут с час назад активно все излагал.

– А. Ну, нет его больше. Перетрудился.

– Да?

– Да.

– Интересно. А служба безопасности у тебя давно действует?

– А с завтрашнего дня начнет, – сказал я и принялся хлопать по спине Бравина, который сумел мучительно поперхнуться газировкой.

4

–  Всё, – сказал я. – Орать на меня не надо. Закончили разговор. Заявление у Нины оставишь.

Каменщиков, потоптавшись на месте, шагнул к двери. Застыл, резко развернулся, перекосился и мучительно сказал:

– Алик.

– Андрей Анатольич, ты всё сказал, что мог. Я всё понял, но с тобой не согласен. Разговор окончен.

– Да не для меня эти деньги!.. – снова завел Каменщиков, но я перебил:

– Да, непредвиденные, фонд, так всегда делается, так все делают, я все понял. У нас так не делается. По крайней мере, без спросу. А ты ни Баранову с Фединым ничего не сказал, ни мне ничего не сказал…

– Да с чего ты взял!..

– С того, что я, извини, начальник.

– А я дурак, да?

– Ты не дурак, Андрей Анатольевич. Ты… Ладно, всё.

– Что всё-то? Что всё? Тебе тут напели про меня, подсидеть чтобы, и я догадываюсь, кто – Серенький, да? Из-за вшивой пятнашки, е-мое! Да ты у меня это из зарплаты вычти, и столько же штраф возьми, я и не чихну!

– Вычту по-любому, но штраф не возьму. Не в сумме дело. Ты бы копейку зажал, один коп, скобки прописью – одна копейка, – так же все и вышло бы, я клянусь.

– Да почему?

– Да потому что мы не так договаривались, когда все это начинали. Ты помнишь, как мы договаривались? Все по-честному, по совести, чтобы Союз был не тем, что вокруг. Правильно, или я свищу тут? А крысятничать – это совесть? Под себя заводить, это совесть твоя, Андрей, бляха, все! Хватит!

Я втолкнул себе в глотку ком воздуха, давя то, что перло наружу. Каменщиков смотрел мне в колени. Я не спеша вернулся за стол, рассортировал бумаги по трем стопкам, поднял глаза на Каменщикова и сказал:

– Прощай, Андрей Анатольевич.

Каменщиков отвернулся к окну и, щурясь на утреннее солнце, сказал:

– Слушай. Ну хочется увидеть, как будет. Это ведь как мечту детства исполнить. А?

– Проворовал ты мечту.

– Алик, ты ж молодой совсем. Чего ты жестокий такой?

– Я не жестокий, Андрей Анатольевич. Просто мы полчаса разговариваем, и ты меня за это время два раза обмануть попытался. А до этого мы с тобой тысячу часов разговаривали – и получается, ты меня четыре тысячи раз обмануть мог, а я и не заметил. А я не могу работать с человеком, который меня четыре тысячи раз… Короче, ладно. Что мы с тобой друг с другом как с первой любовью расстаемся. Иди уж. Машина тебя увезет, билеты закажем.

– И что – это все, что я заслужил?

– Почему? Ты еще две вещи заслужил. Увольнение по собственному, а не по статье, и без шума. И то, что я сейчас с тобой один на один разговариваю.

– А что, при Рычеве своем мог бы, и я бы прямо испугался? – с пренебрежением уточнил Каменщиков.

Ну, такую постановку вопроса я понимал и обводил ее без проблем.

– Нет, мог бы при сотрудниках твоих бывших. Чтобы они послушали красивое твое объяснение о том, как пилить бюджет на собственные непредвиденные.

– Они-то меня поняли бы.

– Да? Значит, вовремя я за контроль схватился. Спасибо, Андрей Анатольевич, красиво ты своих сейчас сдал.

Каменщиков развернулся и ровным шагом покинул кабинет, мягко притворив дверь за собой. Я попытался посмотреть входящую документацию, пару раз сбился, потом понял, что все равно ничего не понимаю, включил телевизор, полюбовался рябью трех видов, выключил телевизор, сшиб правую стопку бумаг на пол, собрал ее, решил, что пять минут уже прошло и нажал кнопку селектора.

– Нина, Каменщиков заявление оставил?

– Н-нет, Галиакбар Амирович. Дописывает.

– Хорошо. Как допишет, согласуйте с ним, когда ему машину организовать и на когда билет…

Из селектора глухо донеслось:

– Спасибо, Галиакбар Амирович, не надо мне вашей машины, – и что-то коротко шумнуло.

– Заявление бросил и дверью хлопнул? – уточнил я.

– Д-да, – сказала Нина. – Что-то случилось?

– Нормально. Найди мне Кузнецова, пожалуйста, и срочно пусть сюда бежит.

– Из обеспечения?

– Ты других знаешь? Его, зайчика. И с Егоршевым соедини меня, пожалуйста.

Дирекция успела отжать несколько раций с линии трудового фронта, но свою я с утра передал через Федина дорожникам, льющим основание под городской рельс, потому связь с миром держал через Нину.

Кузнецов прибыл минут через двадцать – как только Егоршев подтвердил, что один из вездеходов, спешно, но без особых инструкций отправленный за генераторами, тормознул и подсадил шагавшего по колдобинам Каменщикова. Я уточнил, довезет ли водила попутчика до речпорта, согласился с тем, что все равно же он туда и едет, и объяснил, что больше мне совсем ничего и никогда про Каменщикова рассказывать не надо, потому что бог ему и всем нам судья, аминь, спасибо, пока.

Кузнецов с мрачным видом торчал рядом с дверью и проходить не собирался. Я положил трубку селектора, сам сделал пять шагов к гостю, пожал ему руку и неласково спросил:

– Чего опаздываешь?

– Ничего подобного, я с восьми по складам скачу.

– Мы вчера с тобой и Игорем с утра договаривались все обговорить. И чо?

– Так утро вон еще в разгаре, а я уже здесь, – хладнокровно ответил Кузнецов.

– А Бравин?

– Разве сторож я брату моему?

Я подумал, что, видимо, скорбное отношение Рычева к шутникам и острословам имеет весомое обоснование, и попросил, стараясь не менять интонации:

– Он опять в шахту полез? Серег, вы что, не поверили, что я серьезно, что ли?

Кузнецов неопределенно повел плечом.

– Или я что, давал основания пиздоболом себя считать?

Сергей, подумав, неохотно сказал:

– Вот и решай, что лучше – начальник-пиздобол или ты сам – фаворитка императора.

Я хмыкнул, тоже подумал и поинтересовался:

– Решил?

– Алик, все равно ведь получается, что я Каменщикова подсидел и на его место лезу.

– Получается, – согласился я. – А вот когда ты арматурину на забор себе стыришь – получится, что и тебя твой преемник сожрал. Дарвинизм, все дела. Ты по всякому вору так убиваться будешь?

– У меня, Галиакбар Амирович, для обоснованного ответа пока опыта не хватает.

– Хочешь, чтобы и дальше не хватало?

– Да.

– Поехали тогда Бравина из шахты вытаскивать.

Я, конечно, представлял себе размах стройки, что есть сил ему потакал, в том числе и ежедневным утаптыванием двух-трех стратегических участков. Но даже для меня стало неожиданным маленькое открытие: оказывается, поиск отдельно взятого работника на огромном полигоне, склепанном из кусков лесостепи, тайги, котлованов, бытовок и шахт – захватывающее, изматывающее и безнадежное предприятие. Особенно погожим летним днем, да по свежему воздуху, перенасыщенному озоном, ионами солнца или в чем оно там растекается, жарой и мошкой – по-моему, в сопоставимых пропорциях. Да если искомый человек исполняет обязанности горного мастера на доисторической кварцевой шахте, одновременно законсервированной и реконструируемой, а потому ловко размазывается по пространству как минимум в сотню гектаров. Мы начали с ближайших точек – второй и третьей жилплощадок, временных складов и секретки, она же первый участок. И везде нам говорили, что Бравин был с утра или вот только что, традиционно вежливый и нудный, но, получив необходимую опалубку (контейнер с униформой, арматурное заграждение, сухпай на следующую неделю) отбыл, надеемся, надолго, потому что, Алик, он когда-нибудь точно доведет, бультерьер хренов. Если не бульдозер – ведь как-то он всю добычу с собой уволакивал, не теряя вежливой нудноватости.

Мобильные второй и третий участки (займутся выпуском электромобилей и мобил-компьютеров, потому и мобильные) Бравин каким-то чудом обошел стороной. Я дернулся было в сторону АЭС, но верхнее чутье не обмануло – и мы устремились к четвертой площадке (будущие терминалы и склады). Из нее Игорь выгрыз ацетилен буквально двадцать минут назад. Вот тут я едва не сломался, решив было не кружить более по точкам союзного роста, а сразу катить к шахте, куда Игорек рано или поздно прибудет. Но Кузнецов блеснул качественно ограненным мозгом грамотного снабженца. Он заявил, что самый дефицитный ресурс на укрепработах, после людей, конечно – это арматурный пруток и цемент, которые у шахтных должны кончаться особенно интенсивно. Так что Игорек не может миновать причал, к которому сплавлялись баржи из Средневаховска.

Благодаря кузнецовской дедукции мы получили возможность наблюдать бравинский творческий метод в действии. Это, я вам скажу, впечатляло.

Я без особого восторга отношусь к отставным военным, тем более из хозяйственных служб. Но как честный или там получестный человек (или там получеловек) вынужден признать, что союзный контингент отставников Сибирского военного округа был представлен по меньшей мере четырьмя менеджерами, воспитывавшимися явно в какой-то сверхсекретной спецшколе и потом служившие в частях, по моему убеждению, существовавших только в агитационных армейских фильмах 60—70-х годов. Они почти не пили, половиной наличного состава не курили, не воровали, не рвали на себе кителя, не носили усов, не рассказывали, как они горели под Самашками, избегали идиотских афоризмов, козыряния, высокодуховных тем и повествований о том, как и почему они имеют честь. Зато были деловитыми, душевными и немногословными.

Начальник причала Варюшкин, полковник в отставке, совершенно несгибаемого характера, спины, шеи и колен мужчина, был жемчужиной нашей небольшой коллекции и славился фантастически ровным характером. Но на каждого Варюшкина найдется свой Бравин с винтом.

Когда мы заглянули в кабинет начальника причала, винт внедрился примерно наполовину. То есть Варюшкин еще сидел на месте и держал руки на столе, а губы вместе, но смотрел не на собеседника, а в окошко – вернее, на совсем неинтересную занавеску из тройного тюля, по легенде, спасавшего от наименее упорных комаров. От мошки-то они точно не спасали, от Бравина – тем более. Игорь с виду робко занимал примерно четверть гостевого стула (впрочем, он при все желании больше половины не сумел бы занять – разве что калачиком свернувшись), ладошки держал на коленях, задумчиво упирался взглядом в складчатую щеку Варюшкина – и трындел. Негромко, убедительно и безостановочно.

– Александр Борисович, вам вчера полторы сотни тонн шестисотого привезли и толком даже не разбутовали. По тридцатке Карпов и Нифантьев забрали, остальное на времянке лежит, можно пойти проверить, если не верите, или если вам неверно доложили.

– Игорь, я тебе сказал, – весь цемент распределен, – не поворачиваясь, очень спокойно сказал Варюшкин. – Через час за ним с атомки приедут. За полста верст, между прочим. И что они, с пустыми руками уедут?

– Зачем с пустыми? Нам тоже тридцать надо, не больше. А на атомке всего пять вездеходов, один из них сломался, и самосвалы почти все в разгоне, я узнавал. Сюда четыре доберутся – это максимум. Это если доберутся – за восточным рукавом с утра лило, теперь там кисель. Так что больше сорока тонн они даже волоком не утянут. Отсюда следует, здесь все шестьдесят остается.

– Вот ты меня будешь арифметике учить.

– Александр Борисович, я вас ничему учить не буду, тем более, что не сумею вообще-то. Только вот смотрите: у меня наряд, – Игорь не первый, видимо, раз толкнул по столу невзрачную бумажку, тут же вернув ладошку на колено, а Варюшкин тоже, видать, не первый раз мельком глянул на нее, с отвращением обнаружил, что с момента последнего ознакомления на листке ничего возбуждающего или хотя бы любопытного не добавилось, и снова вернулся к изучению тюлевых петель. – На тридцать тонн, которые у вас есть. Нам этого хватит на завершение цикла. Будет цемент – уложимся к пятнице. Не будет – встанем завтра, завалы пойдут, все такое, ребята без работы сядут, пить начнут.

– Кровь оленью?

– Скорее, водку.

– Да нет у вас там водки, – устало разоблачил Игоря Варюшкин. – Устроили шариат, блин, как нехристи.

Тут Кузнецов с интересом посмотрел на меня, а я ощутил острый позыв стремительным нинзей метнуться в какую-нибудь акустическую яму для издания ряда громких звуков. Можно было, конечно, попытаться разрядить обстановку саморазоблачением, интеллигентно покашляв, например, – но все равно ведь гогот получится. И Варюшкин совсем изведется.

Игорь, не сбиваясь с курса, огорченно сообщил:

– Цемента у нас нет. А где нет работы, там водка сразу появляется.

Переход на готовые афоризмы Варюшкина почему-то взорвал. Он наконец повернулся анфас и четко, по складам произнес:

– Бравин. Нет цемента и сегодня не будет. Ко мне четыре гурта до вечера подтягиваются. Все, вопрос закрыт. Послезавтра подъезжай. Пока.

– Александр Борисович, вы же только что говорили, что завтра с утра есть смысл подъехать.

– Бравин. Уйди, пожалуйста.

– Но говорили, так ведь?

– Говорил. Я тебе уже, по-моему, все слова, какие знаю, по четыре раза говорил. Ты меня, ей-богу…

– А завоза ни вечером, ни завтра с утра нет. Значит, вы на остатки закладывались, кто-то не приедет, меньше возьмет, что-то такое, так ведь? Так давайте мы просто посидим тут….

– О боже мой.

– До вечера, до семи там, а когда станет все ясно, остатки и приберем.

– Бравин, тебя в детстве часто пиздили?

– Значит, можно, Александр Борисович?

– Игорь, хули ты мне мозги ебешь, а? Я тебя сейчас натурально…

Тут затравленный взгляд Варюшкина, скакнув над невозмутимо вихрастой макушкой Бравина, зацепил нас. Начальник станции, искренне, по-моему, готовый к совершению убийства с отягчающими обстоятельствами, обрадованно вскочил и зашагал ко мне, не здороваясь, не протягивая руки и не вспоминая, к счастью, собственные ксенофобские выпады.

– Алик, убери этого крокодила с глаз долой, я тебя умоляю. Я же с ним под трибунал пойду, пить начну, я, блядь, материться четыре года назад бросил – а эта, блядь, тримудоблядная…

– Сань-Сань-Сань, все нормально, все хорошо, – заворковал я, ловя летающие ладони Варюшкина.

– Какое нормально, Алик, он мне все кишки вымотал, я ему сейчас цемент дам, я так дам, мешка не пожалею, будет он весь в цементе, по гортань, бляха, под самой стремниной, вот обязательно ведь надо довести человека, ну что за люди, Алик…

Крокодил Игорь, вежливо поднявшийся при виде гостей, с интересом внимал неказистым, но искренним характеристикам и пожеланиям, вылетавшим из разбушевавшегося не на шутку Варюшкина. Тот, как ни старался отворачиваться, интерес улавливал и адекватно оценивал – так что дело украсилось бы отягчающими обстоятельствами, кабы Кузнецов не догадался за локоток увести Бравина с глаз долой, а я, затолкав Варюшкина обратно в кресло, не заставил бы его опростать рюмку, с горкой набуровленную из завалявшейся в сейфе бутылки. Ящик коньяку был вручен причальным в начале июля по случаю профессионального праздника. Судя по уровню жидкости, у руководства подразделения этот шаг особого успеха не снискал – ну, или до сих пор Варюшкину с Бравиным общаться не приходилось.

Коньяк подействовал так мощно, что я заподозрил в Варюшкине алкаша в завязке, но решил на этой теме не зацикливаться за незнанием предмета. Шариат, все дела. Начальник причала несколько раз поменял окраску лица, а когда я совсем перепугался, принялся скупо извиняться и каяться, дошел до намерения извиниться и перед Бравиным, немедленно передумал, сорвался в жалобы и почти что слезы – так что я быстренько убрал коньяк обратно в сейф, постарался успокоить и отвлечь Варюшкина разнообразными новостями, тут же пожалел об этом, но поздно. Пришлось в двух словах объяснить про Каменщикова и признать, что пока да, Кузнецов. Варюшкин вроде бы все понял и принял. Опечалился, конечно, но из истерики выпрыгнул. Зато я туда почти запрыгнул – потому поспешил напомнить, что к завтрашнему совещанию жду черновое ТЭО реконструкции причала, как будто для того и прибегал, – и засим откланяться.

Кузнецов с Бравиным ждали меня у ворот. Если я что-то понимал в людях (вообще и этих двух в частности), то Сергей все это время должен был деликатно указывать Игорю на чрезмерность выбранной им манеры общения со старшими товарищами. А Игорь, соответственно, должен был сперва возражать и отбрыкиваться, а потом расстроено или там уязвленно замолчать. Видимо, так все и было: к моему приходу ребята держали лица в стороны и почти не отхлопывались от животного мира. Глупо было бы еще и мне немедленно запинывать Бравина за надоедливость или там глумление над ценными специалистами: и пережим бы вышел, на излом, да и Кузнецов счел бы своим долгом заступиться и все насморочить. Но хвалить Бравина было бы еще глупее – как и затевать беседу о погоде. Потому я, выдержав короткую паузу, спросил:

– Почему утром не было?

Последовала расширенная версия недавнего диалога с Кузнецовым. Дополнения нагонялись не только некоторым пафосом, который я счел нужным подпустить с учетом возраста, темперамента и психотипа собеседника. Я постарался предельно четко объяснить Игорю, что это не совсем уже каприз, а вопросы нашей с тобой безопасности – на ты, пожалуйста, я же просил. Ты действительно очень нужен Союзу (тут я зачем-то вспомнил старинный американский плакат и осекся, но Игорь, кажется, был не в курсе, а Кузнецов был непроницаем, так что я рассекся обратно и продолжил). Ты нужен Союзу, который обнаружил – довольно рано, к счастью – мягкость своего подбрюшья и, видимо, уязвимость еще многих участков многострадального растущего тела для ядовитых укусов многоголовой гадины. А нащупать и открутить эти головы могут только ловкие натруженные руки товарища Бравина (на этих словах товарищ Бравин скомкал пальцы левой руки в правом кулаке, потом сделал все наоборот, потом убрал руки за спину) – ну, и еще нескольких товарищей, которых никто кроме товарища Бравина не подберет. Но начинать надо уже сегодня, буквально – потому что вечером прибывает первая партия рекрутов, собранная не проверенными специалистами на проверенных предприятиях, а широким пропагандистским чесом и как попало по всей Сибири. Большинство там наверняка хорошие ребята – наши хэд– и хэндхантеры тоже ведь не совсем зря хлеб едят. Но в каждой партии есть меньшевики, в каждом четверике – плевела, в каждой семье урод. И твоя задача Игорь – не то чтобы найти этого урода прямо сегодня, но хотя бы понять, в ком он может проклюнуться и чем нагадить.

– Вредителей искать? – откашлявшись, спросил Игорь.

– Нет, пользителей настраивать. А вредители, а вернее, воры и мудаки сами объявятся. И вот тогда тебе придется принимать меры.

– Какие?

– Любые, – сказал я, и Бравин надолго замолчал, а я надолго завелся.

Игорь держал очи долу, лишь изредка поглядывая то на меня, то на Сергея, обоснованно внимавшего не ему адресованным ЦУ с крайне посторонним видом. Оживился Бравин лишь на фразе «пистолет возьмешь у Малова, Очур, его зам, все объяснит», но тут же смирил себя.

Условия были благодатными для какого-нибудь нейролингвиста или дуче и неуютными для меня. Но я очень постарался, остановившись, лишь когда понял, что разницу между крысятничеством моральным и материальным объясняю уже второй раз – причем все в той же поэтической терминологии. Тут я заткнул фонтан, хрипнул высохшим горлом и спросил:

– Ну, в целом понятно, или вопросы есть?

– Есть один, – грустно сказал Бравин.

– Давай.

– А во сколько вечером толпа прибывает?

– А что?

– Ну, если после восьми, то я, может, все-таки подожду до вечера, а? Вдруг Александр Борисович с цементом решит.

5

–  Так что все-таки с этим Кончиковым было?

– С Каменщиковым. Ничего особенного. Родимые пятна российского бизнеса.

– И ты его выгнал.

– Я так понял, что имею право.

– Имеешь, конечно. И брать кого угодно на какие угодно должности тоже право имеешь – тут только на чутье и полагаться, а оно у тебя вроде есть. И не щетинься так, пожалуйста. Я хочу, Алик, чтобы ты одну вещь понимал. Тут не только проект, не только шанс уникальный – у тебя и роль уникальная. И директор, и великий председатель, и вождь, и господь бог.

– Вот попросил бы.

– Хм. С пониманием. Но ты очень молодой, хоть и умница, и физически не можешь ощупать, что ли, такое обстоятельство. Не просто как ты решишь, так все и будет – но будет сразу и будет на десять лет вперед. И это почти по каждому решению. То есть ты человека не увольняешь, а вычеркиваешь из обозримой вселенной – не пачкая, к счастью рук. Все, Каменщикова этого никто из известных тебе людей никогда не увидит, мы потеряли его навек. Это огромная ответственность – про честь не говорю, честь явление немножко другого порядка. Ответ нам держать, и не перед начальством, не перед Апанасенко и даже не перед господом богом, извини еще раз. Отвечать перед учебником истории и твоими внуками, которые дедку или лохом назовут, или нормальным таким дядькой.

– Одно другого не исключает.

– Это да. Я не хочу сказать, что мы с тобой недостойны – но тут дело в том, что заслужить это невозможно, не живут столько люди, чтобы такое заслужить. Повезло. Надо пользоваться. Не за себя – это-то легко, не за семью или любовницу. За всех своих. Я бы мог купить какой-нибудь небольшой футбольный клуб или иностранную газету, про Апанасенко уж молчу – поверь, он при желании всю Лигу чемпионов оптом купил бы, несмотря на королевские статусы и голосования парламентов – клянусь, хоть королем бы стал, кабы не печенка Волчи. Видишь, с королевством не срослось, пришлось переквалифицироваться в президенты. Но не в этом же дело. Надо след на земле оставить, на карте, а не в сортире королевского клуба или чековой книжке негра, который только и умеет, что в девятку попадать сухим листом через голову. В цирке на Цветном бульваре половина мартышек это забесплатно сделает. Нам надо страну вытаскивать, и не со столиц, которые гниют и в гное плещутся, а с Сибири, где людям на самом деле надо помогать – и рыбой, и удочкой. На самом деле строить для них новый мир – и их самих заставлять его строить, пока не спились и не передохли совсем.

– Василий Ажаев, «Далеко от Москвы». Я в детстве читал, в больнице. Муть невероятная.

– Тем более невероятная, что на самом деле Ажаев писал про лагерь, в котором сидел и ударно трудился. Не знал, да? Серьезно тебе говорю – такой мемуар, вывернутый наизнанку. Вместо вертухаев активисты, вместо колючки яркие заборы, девушки вместо петухов – ну и шпионы с вредителями для имитации смысла. Перечитай с учетом этого – забавно. У нас, мне кажется, смысл все-таки явнее присутствует. Поэтому нам шпионы, вредители и вертухаи не нужны. Понимаешь?

– Как не понять. Службе эксплуатации срочно требуются надсмотрщики, умеющие управляться с хлыстами. И воспитывать будем, и к управлению привыкать, и шлам отсеивать. Я на Игорька в этом плане большие надежды возлагаю. Правильный такой парень. Он со следующей недели будет лично по нашим вербовочным пунктам ездить, по депрессивным регионам, чтобы зерна от козлов отделять.

– Интерпретации у тебя.

– Да я с этими стройками все слова скоро забуду, кроме матных. Элька уже бить меня начинает.

– Она-то где работает?

– В логистике, такой микроотдельчик на два человека, маршруты считают. На пару миллионов экономии уже насчитали. Концы-то здесь – мама не горюй.

– Это да. Как она, привыкла? Не Москва все-таки и даже не Казань.

– Так это ее родные места почти что. Она ж кузбасская, из-под Новокузнецка. Все маму грозится в гости привезти, я говорю: так давай на свадьбу, она хвостом вертит – потом-потом, успеем. Ненормальная женщина. Но климат для нее самый тот, разве что лето короче и зимой похолоднее будет.

– Да уж будет. Сам-то готов?

– Не знаю. Увидим. В Сибири, говорят, морозы легче переносятся, чем на Волге. И животных этих хоть не будет.

– Животных? А. Это да, комары здесь страстные

– Кабы только комары. Ладно. Я уже привык. Опять же, прародина ближе.

– Так. Какая еще?

– Алтай – прародина всех тюрок.

– Вот ты нудный все-таки, Алик.

– И что характерно, персонал такой же подбираю. Это вы еще с Бравиным или там с Кузнецовым не общались.

– Избавь меня пока от такой радости. Ладно, поехал я докладывать.

– А когда его ждать-то?

– Кого? Президента? Ну, не знаю даже теперь. Он, видишь, все собирался – и тут здрасьте, я устал, я ухожу, я болею, а ты страну перехватывай – не до Союза пока. Ладно, готовенькое показывать будем.

– Куда уж денемся. МакСаныч.

– Ау?

– А ведь хорошо все вроде получается, а?

– Стучу по дереву.

– Татары не стучат.

– Тьфу на тебя.

– В татар не плюют. А я поначалу, честно говоря, с ба-альшим сомнением ко всему этому…

– Да я уж понял. Тем ценнее. Все, счастливо, я помчался.

– В следующий раз жду вас на паровозе.

– Иного нет у нас пути. Все, удачи.