Онлайн чтение книги Сталь и шлак
ЧАСТЬ ПЕРВАЯ

1

Директор завода Дубенко вызвал к себе начальника мартеновского цеха и молча вручил ему толстую тетрадь. Это была инструкция по выплавке и прокатке стали новой марки.

— Будем варить сталь сложнейшего состава, товарищ Крайнев, — сказал Дубенко. — Бронетанковую.

И хотя он говорил тоном, не допускающим возражений, Крайнев все-таки возразил:

— Петр Иванович, но ведь наши сталевары никогда не варили такой стали.

— Теперь будут варить. Война требует.

Телеграмму наркома о выполнении этого специального задания в недельный срок Дубенко намеренно не показал.

— Через три дня, Сергей Петрович, ожидаю от вас первой плавки.

— Что вы, Петр Иванович! Эту инструкцию два дня только читать надо, — заметил начальник цеха, взвешивая в руке объемистую тетрадь.

— Читать будете ночью, а днем — готовиться, — сказал директор. — Итак, через три дня. — Он встал, считая беседу законченной.

Обычно директор соглашался с теми сроками, которые устанавливали для выполнения его заданий сами исполнители, но жестко требовал, чтобы эти сроки в точности соблюдались.

— Я вас за язык не тянул, сами брались, — говорил он в таких случаях.

Сейчас он сам назначил срок, и притом ошеломляюще короткий.

— В три дня не успею, — прямо сказал ему Крайнев.

— Попробуйте не успеть, — сухо ответил директор.

Сергей Петрович не узнавал ни его тона, ни выражения лица. Таким он видел директора впервые.

Вернувшись в цех, Крайнев собрал всех своих помощников, начальников смен, мастеров и ознакомил их с новой инструкцией.

— Так это же все вверх дном надо переворачивать! — с беспокойством сказал огромный, тучный, с трудом умещавшийся на стуле обер-мастер печей Опанасенко.

— А куда слитки девать будем, Сергей Петрович? — спросил мастер по разливке. — Сейчас мы их прямо в прокат даем, а теперь их придется в колодцах сутками выдерживать. Где будем рыть эти колодцы?

Сразу возникло множество затруднений. Крайнев внимательно выслушивал то, что говорили подчиненные, давая им поспорить друг с другом.

Проработка инструкции закончилась поздно вечером. Начальник цеха закрыл тетрадь и внимательно оглядел собравшихся. Лицо обер-мастера, озабоченного сложностью предстоящей работы, выражало явную растерянность. Глядя на него, Крайнев улыбнулся и своими словами коротко разъяснил суть новой технологии.

Опанасенко приободрился.

— Так гораздо понятнее, — сказал он. — Сделаем.

Необходимо было сломать традиции, которые складывались на заводе годами, и буквально в несколько дней совершенно перестроить работу цеха.

До этого времени цех выплавлял сталь для кровли, для балок и швеллеров, а сейчас нужна была сталь, противостоящая бронебойным снарядам. Цех начал готовиться к ее выплавке.

В инструкции говорилось, что в процессе производства эта сталь чрезвычайно чувствительна к влаге. Сталь не выносит резкого охлаждения и, попав на сквозняк, под струю холодного воздуха, «простуживается», давая в изломе мельчайшие трещины. Сталь требует постепенного охлаждения в специальных томильных колодцах.

Люди спешно принялись строить сушила, рыть огромные колодцы, делать для них крыши, выверять весы, производить расчеты, чертить диаграммы и монтировать бункера для не виданных до сих пор в цехе материалов.

Каждый день, утром и вечером, директор обходил цех, задерживался на участках, беседовал с рабочими.

На третий день он подошел к начальнику и спросил, когда будет плавка.

— Даю еще два дня сроку, — мрачно сказал он, выслушав объяснения, и ушел в прокатный.

Но прошло два дня, а к плавке все еще не приступали. Дубенко опять вызвал к себе Крайнева.

— Когда? — резко спросил директор.

— Раньше, чем через три дня, не приступим, — едва сдерживаясь, ответил Крайнев.

Он почти не выходил из цеха и был утомлен до предела.

— Через три дня? — недовольно спросил Дубенко.

Крайнев тяжело поднялся со стула и ушел в цех.

Свободных рук на заводе не было, и люди самых различных квалификаций, оставаясь после своих смен, работали по переводу цеха на оборонный заказ.

Через двое суток директор снова появился в цехе. На этот раз с ним пришел главный инженер завода Макаров, который давно знал Крайнева. Они вместе работали сталеварами, вместе учились и расстались только по окончании института, получив назначения на разные заводы.

Крайнев приступил к работе всего два месяца назад, но его уже никто не считал новым человеком, и Макаров, убедившись, что его друг стал опытным инженером, лишь изредка заглядывал в мартеновский цех и все время проводил на броневом стане, где готовились к прокату стали новой марки.

— Нужно когда-нибудь и начинать, — нервно сказал Дубенко Крайневу.

— Я начну, когда все будет окончательно подготовлено, — твердо ответил Крайнев. — Начну, когда буду уверен, что первую плавку выпустим безупречную. Я не хочу портить ни марку стали, ни марку цеха, ни… свою марку.

— А я предлагаю начинать сегодня же! — вскипел Дубенко.

Макаров отозвал директора в сторону.

— Петр Иванович, начальник цеха прав, — успокаивающе сказал главный инженер. — Первые плавки Крайнев будет пускать сам и на этом учить других. Он не имеет права ошибаться.

Дубенко немного остыл.

— Так когда же все-таки плавка? — спросил он, снова подходя к Крайневу.

— Завтра днем, — коротко ответил Крайнев.

Директор внимательно посмотрел на его утомленное лицо.

— Отдохнуть надо перед плавкой, — уже мягко сказал Дубенко. — Обязательно отдохнуть.

— Почему же плавка будет днем? — удивленно спросил секретарь партийного бюро цеха Матвиенко, когда директор с Макаровым ушли. — Вы говорили, что выпуск будет ночью. Помните, я еще пожалел, что дежурю в парткоме и не смогу прийти.

— Плавка действительно будет ночью, но я хочу избежать присутствия начальства, — признался Крайнев.

Ночью в цех пришел секретарь парткома Гаевой, стал в сторонке, у щита контрольно-измерительной аппаратуры, внимательно рассматривая большую группу людей, собравшихся у печи. Среди них было много рабочих, оставшихся после смены. Гаевой подозвал к себе одного из них.

— Ты что здесь делаешь, Шатилов? — спросил он, всматриваясь в беспокойное лицо с опаленными бровями и шрамом на подбородке.

Гаевому всегда нравился этот молодой мастер, сохранивший после службы в армии выправку, четкость движений и ту особую способность распоряжаться и выполнять распоряжения, которая так характерна для среднего командного состава.

— Ну как же, — удивленно взглянул он на Гаевого. — Остался после смены. Ведь первая плавка такая. Вон даже Лютов пришел, а ему с утра на работу заступать. — Шатилов показал рукой в сторону широкоплечего, кряжистого мастера, стоявшего в стороне от группы. — Посмотреть надо, подучиться, не все же время начальник за нас плавки выпускать будет, — добавил он и торопливо пошел к печи.

Гаевой остался у щита, продолжая наблюдать за всем, что происходило вокруг. Его успокоило поведение начальника цеха, который руководил плавкой с таким видом, будто делал самую будничную работу, хотя все кругом подчеркивало необычность происходящего: печь была заново выбелена, конструкции свежевыкрашены, инструмент разложен в образцовом порядке. На рабочей площадке аккуратными кучками лежали присадочные материалы.

Здесь хозяйничал Опанасенко. Обычно все новые стали он осваивал почти самостоятельно, но эта марка была слишком сложна для него. Крайнев, щадя его самолюбие, подсказывал ему ход операций так, будто советовался с ним. И Опанасенко работал с присущей ему добросовестностью.

Он с гордостью показал Крайневу листок, полученный из лаборатории: фосфора и серы в этой стали было на редкость мало. За всю жизнь он не помнил такого их содержания в металле.

— А не добавить ли нам, Евстигнеич, никеля? — тихо подсказал ему Крайнев.

Все взялись за лопаты. Даже зрители внезапно превратились в помощников. Небольшая куча аккуратных блестящих квадратов начала быстро исчезать в печи. Спадающие с лопат пластинки тонко позванивали на плитах.

Гаевого удивило, что начальник цеха выбрал для освоения новой марки стали комсомольскую печь, где рабочие были гораздо моложе и по возрасту, и по стажу. Но уверенность сталевара Никитенко и слаженная работа всей бригады убедили его, что выбор сделан правильно.

Получив последний анализ из экспресс-лаборатории, Крайнев распорядился взять пробу.

Обычно сверкавшая, как фейерверк, сталь теперь стекла с ложки без единой искорки и спокойно, как масло, тонким слоем разлилась по плите. Налитая в стаканчик, она ровно заполнила его и блеснула на миг зеркальной поверхностью.

Среди присутствующих раздался шепот удивления.

— Как ртуть, — тихо произнес восхищенный Шатилов и хотел что-то спросить у начальника, но Крайнев уже шел к задней стороне печи, где у выпускного желоба нетерпеливо ждали сигнала подручные сталевара.

Остальные гурьбой повалили за ним, приблизились к барьеру и замерли в ожидании.

Сколько бы лет ни проработал человек в мартеновском цехе, сколько бы металла ни выплавил на своем веку, выпуск плавки, миг рождения стали, не может не волновать его. Это всегда напряженный и торжественный момент. Во многих цехах до сих пор сохранился обычай оповещать о предстоящем выпуске ударами в звонкий металлический диск, но не медленными размеренными ударами, а быстрым и радостным перезвоном.

На этот раз никто не прикоснулся к диску: звуковые сигналы были отменены. Но рабочие собирались и на площадке у печи, и на канаве, где готовились к разливке стали.

Крайнев посмотрел на часы, взглянул на стоявшего рядом Опанасенко, выждал несколько секунд и кивнул головой. Подручные быстро схватили длинную металлическую пику и несколько раз ловко и сильно ударили ею в заделанное отверстие.

С глухим рокотом вырвалось из отверстия пламя, мгновенно усилилось, стало ярким, и ослепляющая струя жидкой стали с тяжелым шумом хлынула в ковш.

Разливочный пролет здания словно вспыхнул. Ясно обозначились скрытые до этого в темноте подкрановые балки и стропила крыши. Крайнев увидел напряженные глаза машиниста, который сидел в кабине крана и ожидал сигнала принять ковш, наполненный сталью.

Еще минуту назад плавка находилась во власти человека, ведущего ее. Можно было убавить лишние элементы, добавить недостающие, но сейчас уже выбор был сделан — все решено и кончено. Через двадцать — тридцать минут покорная жидкая сталь начнет затвердевать в чугунных формах — изложницах.

Крайнев поднял голову и, встретив взгляд машиниста, показал ему рукой на ковш. Огромные крюки подхватили ковш, и он, медленно набирая высоту, тяжело поплыл в воздухе к месту разливки.

За ним, переговариваясь между собою на ходу, двинулись канавщики. Их было значительно больше, чем обычно. Работавшие в вечерней смене на подготовке канавы, так же как и сталевары, остались на первую плавку.

— Ну что? Удачно? — спросил Гаевой, только теперь подойдя к начальнику цеха и становясь рядом с ним на площадке лестницы, ведущей в разливочный пролет.

— Считаю, что да. Расчеты выдержал точно, а все же с волнением жду окончательного анализа. Знаешь, Григорий Андреевич, в этом деле, кроме науки, требуется еще и особое мастерство.

— Мастеровать тебе, я вижу, много приходилось.

— Из чего ты это заключаешь?

— Спокоен ты очень.

Крайнев улыбнулся и покачал головой.

— Ты тоже всегда спокоен, только я в твое спокойствие не верю. Спокоен тот, кто равнодушен, а у тебя просто выдержка… — Он взглянул на виски Гаевого, где сквозь смоль волос пробивались серебристые нити седины. — Плавку никто спокойно не пускает, у каждого на душе скребет.

И, как будто смутившись внезапной откровенности, отвернулся в ту сторону, где в симметрично расставленных изложницах медленно поднималась сталь.

Проследив за разливкой до конца, они пошли в лабораторию. Здесь решалась судьба плавки. Гаевой курил, следя за более торопливой, чем обычно, работой лаборантов. Даже заведующая лабораторией, спокойная, медлительная Каревская, заметно нервничала и двигалась быстрее обычного. Крайнев напряженно следил за изменяющимся цветом реактивов. Колба с раствором нежно-лилового цвета на минуту приковала его внимание.

«Почему мало марганца?» — встревожено подумал он. Но раствор постепенно начал превращаться в темно-бордовый, и это его успокоило. Легкая желтизна другого раствора говорила о незначительном содержании фосфора.

— Этого добра чем меньше, тем лучше, — с удовлетворенной улыбкой сказал он Гаевому, показывая пальцем на колбу.

С остальными определениями было сложнее. Зеленый цвет раствора никеля и оранжевый — хрома ничего не говорили ему: он редко имел с ними дело. Приходилось ждать окончательных результатов анализа. Но как медленно тянулись эти томительные минуты!..

— Восемь элементов вместо обычных четырех. Взбеситься можно, пока все сделают, — шепнул он Гаевому, и тот понимающе улыбнулся.

В лабораторию вошел Шатилов, опасливо косясь на Каревскую, которая обычно не выносила вторжения в свое «святая святых» и бесцеремонно выпроваживала любопытствующих. Вслед за мастером протиснулся сталевар Никитенко, просительно и лукаво глядя на хозяйку помещения. Он уселся прямо на пол, у стены, подложив под себя рукавицы. За ним, широко распахнув дверь, появился Луценко с решительным и мрачным видом: попробуй, мол, выгони!

Потом вошли другие сталевары, заинтересованные новой плавкой.

Каревская старалась их не замечать. Она проверяла работу лаборантов, полностью разделяя общее волнение за судьбу плавки. В группе ожидающих завязалась беседа, заметно оживившаяся после того, как стали известны результаты анализа по семи составляющим. Оставалось узнать последний результат — содержание хрома.

Постепенно к едким испарениям реактивов примешивался щекочущий дымок махорки.

Каревская недовольно морщила нос, но терпеливо молчала.

Глаза Крайнева возбужденно блестели, он что-то рассказывал вполголоса и смеялся. Пришли Опанасенко и Лютов, заправлявшие печь после выпуска.

— Сергей Петрович, — взволнованно произнесла Каревская, — плавка по хрому — брак, мало хрома.

Все взоры обратились к Крайневу. Он увидел испуганные глаза Шатилова, укоряющие — Опанасенко, мрачные — Луценко.

— Вот тебе и инструкция, — зло сказал Лютов.

— При чем тут инструкция? — резко оборвал его Крайнев. — Она предусматривает конечный результат, а расчеты присадок делал я. Проверьте анализ сами, — обратился он к Каревской. — Этого не может быть.

— Хорошо, я проверю, — сказала Каревская, направляясь к аналитическим весам, но выражение ее лица говорило, что она больше верит анализу лаборанта, чем расчету инженера.

Снова предстоял целый час ожидания…

— Идем готовить к выпуску вторую плавку на другой печи, — сказал Крайнев, прикоснувшись к плечу Гаевого.

— А почему на другой? — удивился тот. — Тебе приказано выплавлять пока на одной печи.

— Да, на одной, но я задание понимаю иначе. В этой декаде я должен был отлить четырнадцать плавок, но на четыре дня опоздал. На одной печи будет только шесть плавок, а на двух я задание выполню.

— Надо было сказать об этом директору, успокоить его, — с упреком произнес Гаевой. — Ведь у него тоже душа болит.

— Сперва надо сделать, а потом сказать, — холодно ответил Крайнев. — Хоть одну плавку, — добавил он и выжидательно посмотрел в сторону лаборатории.

«Выпустить такую плавку — это не заслуга, — думал он, — но не суметь ее выпустить — это… срам».

— Это позор! — вырвалось у него, и он повернулся так резко, что Гаевой тревожно взглянул на него и, стараясь перевести разговор на другую тему, заговорил о положении на фронте.

«Фронт… — с болью подумал Крайнев. — Фронту броню нужно отлить, а я отлил… пилюлю».

Разговор не клеился. Оба были слишком подавлены неудачей.

«Первая плавка, — мысленно оправдывал начальника Гаевой. — Мало ли что могло произойти? Менее сложные марки и то иногда по неделям осваивали. Только почему он взял всю ответственность на себя? Ведь на заводе есть и главный инженер, и технический отдел, которые могли бы помочь. Что это? Тщеславие? Нет, просто уверенность в себе и в своих людях. А все-таки результат… — И он выругал себя за то, что, придя в цех, не вызвал сразу же Макарова. — Вызову его хоть на вторую плавку». Гаевой направился к ближайшему телефону.

У первой печи показался директор, за ним — главный инженер. Макаров возбужденно жестикулировал и что-то доказывал Дубенко, который, не слушая его, направлялся прямо к Крайневу.

Сергею Петровичу захотелось тут же уйти, но он сделал над собой усилие и остался. «Началось», — подумал он.

Дубенко подошел к нему и остановился. Видно было, что только присутствие рабочих сдерживало взрыв негодования.

Из лаборатории опрометью выскочил Шатилов и помчался по площадке.

— Сергей Петрович! — закричал он еще издали. — Хорошая плавка! Хороший хром! Проверили. Лаборантка ошиблась!

Макаров довольно улыбнулся и взглянул на директора.

Дубенко протянул руку Сергею Петровичу.

— Поздравляю.

— Готовлю к выпуску вторую, — доложил Крайнев, еще не зная, как примет директор его сообщение.

Дубенко усмехнулся и взглянул на Макарова.

— Видели, — сказал он, — не слепые.

По площадке веселой гурьбой шли сталевары. За ними спешила сияющая Каревская, держа в руках паспорт первой плавки.

С этого дня по-иному потекла сталь из мартеновских печей.

Вместо кипящей, шумно брызжущей тысячами искр, той, что шла на рядовые сорта металла, потекла по желобам в ковши густая, спокойная, качественная сталь, предназначенная для танковой брони.

2

Суровая складка в уголках губ появилась у Крайнева, когда он однажды, зайдя рано утром в лабораторию, узнал, что пятая печь дала бракованную плавку. Это была вторая неудача за весь период работы цеха над оборонным заказом.

Не изменяя установившейся привычке, Крайнев неторопливо обошел цех, осмотрел печи, указал одному сталевару на избыток тяги, другому — на кучу неубранного мусора на площадке, проверил записи регистрирующих приборов, сделал несколько заметок в блокноте и только тогда отправился принимать рапорт от ночной смены.

До войны на рапорт никогда не собирались точно по гудку. По установленному порядку приходили на четверть часа позднее, неторопливо сдав свой участок, переодевшись и умывшись. Теперь же не успевал прозвучать гудок, как все спешили в рапортную, чтобы прослушать у репродуктора вести с фронта. На опаздывающих шикали, и они, войдя, застывали у двери, боясь нарушить тишину и пропустить хотя бы одно слово.

Сегодня диктор передавал сообщения о потерях фашистских войск за шесть недель.

— Сколько гадов уложили! Крепко! — с удовлетворением произнес Никитенко, приглаживая рукой опаленный чуб. — А все же прут и прут они на Смоленск, и на Умань, и на Белую Церковь. Когда же их, скаженных, остановят?

— Если начнем такие плавки пускать, как сегодня, — мрачно произнес Луценко, — и останавливать нечем будет.

Никитенко собрался что-то ответить, но дверь отворилась, и вошел начальник.

В комнате стало необычно тихо. Крайнев понял, что о неудачной плавке знают все.

— Дорогой вы у меня мастер, — сурово сказал он Шатилову, сидевшему с понурым видом, — очень дорогой. Больших денег заводу стоите. Снова вашу сталь в переплавку.

— Сергей Петрович… — начал было Шатилов, но Крайнев прервал его.

— Вы же танкист, Шатилов. Нас с вами на фронт не послали, чтобы мы сталь отливали для танков, а мы что делаем? Шесть танков можно было бы одеть броней из этой плавки. Вы понимаете, в чем ваша ошибка?

— Понимаю. Я неудачную плавку от Лютова принял.

— Вторично?

— Вторично, Сергей Петрович.

Крайнев с минуту помолчал, пытаясь подавить в себе вспышку гнева. Он ни себе, ни другим не прощал повторения сделанных ошибок.

— Вы получали от меня указание не принимать от мастера плавку, если он вел ее, нарушая технологию?

— Получал, Сергей Петрович. Виноват.

— Так что же, черт тебя побери, распоряжений не выполняешь? — крикнул Крайнев. — Брак льешь! «Получал, Сергей Петрович, виноват, Сергей Петрович!» Принял плавку — отвечай за нее головой. Почему принял?

— Ну как не принять? Лютов — мастер опытный, и вдруг не принять. Неудобно как-то.

— А-а, так тебе перед Лютовым неудобно, а брак лить удобно? Перед заводом удобно? Перед фронтом удобно? — Крайнев даже задохнулся на последнем слове.

Дверь рапортной слегка скрипнула, вошла девушка в белом берете и задержалась у входа, поправляя каштановую прядку волос, выбившуюся на лоб. По напряженному молчанию присутствующих она поняла, что рапорт сегодня необычный. Взглянула на начальника, затем на мастера, стараясь по выражению их лиц угадать, что здесь происходит.

— Товарищ Теплова, — обратился к ней Крайнев, — подготовьте распоряжение о том, что мастер Шатилов снимается с работы, и скажите художнику, чтобы он написал плакат: «Позор бракоделу Шатилову, выпустившему две плавки не по анализу!»

Крайнев вышел из комнаты и пошел в разливочный пролет. В канаве третьей печи медленно остывали слитки неудачной плавки. Четкие линии слитков, прекрасная, чистая поверхность их граней снова возбудили у него горькое чувство досады. Мелочь — несколько тысячных долей процента фосфора сверх допустимого — сводила на нет результат десятичасового напряженного труда шихтовщиков, печевых, канавных.

Но еще более досадовал он на себя.

— Значит, плохо учил, мало требовал, — сказал он вслух.

Ошибку мастера он переживал как свою собственную.

После ухода начальника цеха в рапортной долго царило молчание. Первым нарушил его Луценко — опытный сталевар, давно вышедший на пенсию и вернувшийся на завод в первые дни войны.

— Сколько раз я тебе твердил, Шатилов, — угрюмо произнес он, — прижимай ты Лютова при приемке смен, а ты все — «Николай Ваныч» да «Николай Ваныч». Вот тебе и Николай Ваныч. Он плавку, что сам выпускать будет, ведет так, что комар носа не подточит, а если видит, что другому эту плавку выпускать, — обязательно свинью подложит. Вот теперь и расхлебывай.

— Хуже нет, как от Лютова смену принимать, — громко сказал молодой, из ремесленников, подручный Сашка и зло посмотрел на мастера своими озорными глазами.

— А ты что понимаешь? — спросил его кто-то из глубины комнаты.

— Я, может, головой и не много понимаю, — огрызнулся Сашка, — зато моя спина понимает: как покидаешь после Лютова в печь известки, так до другого дня не разогнешься.

— Здорово сработали: шесть танков недодали, сто карбованцев премии потеряли, сколько материала извели, когда теперь его переплавят! Сами осрамились, мастера своего потеряли, та ще и в получку грошей недосчитаемось, — сказал Никитенко, грустно глядя в угол.

— Шатилов! — окликнул Матвиенко. — Ты помнишь, как Гаевой на активе говорил: «Иногда одного пожалеешь, а весь коллектив обидишь».

— Да ну вас к чертовой матери! — вскипел молчавший до сих пор Шатилов. — Мало того, что от начальника попало, так и вы все накинулись… — И он вышел из комнаты, сильно хлопнув дверью.

— Слабоват ты на расплату! — крикнул ему вслед Никитенко и выскочил из рапортной.

За ним ушли и остальные.

В опустевшей комнате осталась одна Теплова. Несколько минут она сидела, сосредоточенно о чем-то раздумывая, затем взяла журналы плавок и, торопясь, начала делать из них выборку. Чем больше цифр выписывала она на бумагу, тем серьезнее становилось ее лицо.

Раздался телефонный звонок. Это Крайнев напомнил о необходимости представить ему материалы о работе цеха за истекшие сутки. Когда она, наконец, появилась в кабинете начальника цеха, до общезаводского рапорта у директора завода оставалось не более двадцати минут. Крайнев с укоризненным видом взглянул на часы. Теплова извинилась и добавила, что раньше прийти не могла.

Сергей Петрович занялся просмотром сводок. Каждый раз его приятно удивляла тщательность, с которой они были подготовлены. Сводки содержали не только данные для рапорта, но и ряд других сведений о работе людей и агрегатов: выполнение норм, расход материалов, длительность отдельных операций по бригадам и сменам. Каждый мастер имел свой лицевой счет, в котором значились все плавки, выпущенные им с начала года. На заводе, где Крайнев работал раньше, такой подробный анализ делался один раз в месяц, а здесь благодаря строгой системе учета, заведенной Тепловой, он имел эти данные ежедневно. На рапорте у директора из всех споров с транспортниками, снабженцами и энергетиками начальник мартеновского цеха всегда выходил победителем, так как самые точные оперативные данные имелись только у него. Трудно было понять, как эта девушка успевала все приготовить.

Сегодня сводка была далеко не исчерпывающей. Но времени для ознакомления с ней у Крайнева оставалось мало, и он просматривал материалы наспех.

— Шатилов пострадал зря… — сказала Теплова.

Крайнев посмотрел на нее с удивлением.

— Почему это Шатилов нашел в вашем лице защитника? — резко спросил он.

— Видите ли, Сергей Петрович, Шатилов — молодой мастер, комсомолец и…

— Как секретарь комсомольской организации, вы бы лучше заботились о том, чтобы комсомольцы не становились бракоделами, — прервал ее Крайнев.

— Об этом-то я и забочусь. Сергей Петрович, кого вы считаете лучшим мастером цеха? — спросила она.

— Конечно, Лютова, — нетерпеливо ответил Крайнев, взглянув на часы: ему хотелось поскорее кончить разговор.

— Сегодня, после вашего нагоняя Шатилову, я осталась в рапортной, — торопясь, начала Теплова, — и слышала, что говорили ребята. Своему мастеру они крепко всыпали, но и Лютова сильно ругали за плохую сдачу, смен. Я решила их проверить. Действительно, у Лютова все плавки выпущены по заданию, но обе бракованные плавки выпущены в сменах после Лютова на тех печах, где он начинал вести процесс. И еще я должна сказать… Если плавки и были удачными, то они продолжались на этих печах дольше обычного. Вот цифры. — И она показала колонку цифр, над выборкой которых просидела все утро.

Выводы были неожиданными, и Крайнев задумался. Телефонный звонок напомнил ему об опоздании, он сунул выборку в карман и вышел.

Рапорт уже начался. Пришлось просить разрешения войти. Когда Крайнев явился в кабинет, начальник доменного цеха уже отчитался и спокойно закуривал папиросу. О работе прокатных цехов докладывал Нечаев. Дубенко расхаживал вдоль своего стола, заложив руки за спину. Его сухое, нервное лицо выражало недовольство. Один глаз был прищурен, бровь над другим высоко приподнята, что не предвещало ничего хорошего.

— Опять брак льете, — перебил он Крайнева, когда тот в обычном порядке начал докладывать о работе цеха за истекшие сутки. — Мастера снимите и переведите на другую работу!

Затем последовало длинное нравоучение. Дубенко приводил те же аргументы, что и сам Крайнев в разговоре с Шатиловым, но у директора они были пространнее и резче выражены. Чувство раздражения начало овладевать Крайневым. Он легче перенес бы суровый, но короткий выговор, а эта медленная «распиловка на доски», как он называл директорские нотации, начала его бесить. Наконец он не выдержал:

— Вы меня только не уговаривайте, Петр Иванович, я все сам прекрасно понимаю и сам приму меры, но Шатилова я не сниму.

— Нет, снимете!

— Не сниму, Петр Иванович, потому что…

— Тогда я сниму, — перебил его Дубенко, не слушая объяснений.

— И вы не снимете, когда разберетесь…

Дубенко нажал кнопку звонка и не отпускал ее, пока не вошел секретарь. Быстро продиктовал ему приказ о переводе Шатилова на работу сталевара. И тогда, понимая, что делает не то, что нужно, но не будучи в силах более сдерживать себя, Крайнев встал и вышел из кабинета. Его проводили удивленными взглядами. Гаевой возмущенно пожал плечами. Один Дубенко оставался совершенно спокойным. Он хорошо знал характер своего начальника мартеновского цеха. Сам Дубенко вспыхивал внезапно, как порох, и часто по пустякам. Крайнев же долго сдерживался, кипел, потом взрывался, но быстро брал себя в руки.

Вот и сейчас, возмутившись тем, что директор так безапелляционно решил вопрос, не считаясь с его, Крайнева, мнением, он вышел в приемную, боясь, что наговорит резкостей. В приемной он покурил, позвонил мастеру в цех, успокоился и вернулся в кабинет. Дубенко выразительно посмотрел на Гаевого, как бы говоря: «Ну вот и все». Рапорт продолжался обычным порядком. О количестве вывезенных вагонов броневого листа докладывал начальник транспортного цеха Сенин.

По окончании рапорта Крайнев побывал в цехе и вернулся в свой кабинет. Приказ о Шатилове мог быть вывешен только завтра, и он не спешил идти спорить с Дубенко: тот был упрям, и убедить его можно было только до принятия им решения, а после даже самые разумные аргументы оказывались бесполезными. К тому же Дубенко высоко ценил Лютова как мастера, и доказать ему, что Лютов подвел Шатилова, было трудно, почти невозможно. Да надо было еще и самому тщательно проверить по плавильным журналам правильность вывода Тепловой.

«Вызову-ка я Лютова в кабинет и поговорю с ним начистоту», — подумал Крайнев, откладывая в сторону журналы плавок, но сейчас же отказался от этой мысли. Самонадеянный и заносчивый мастер был лучшим в цехе по выпуску плавок, считал себя безгрешным и никогда не сознавался в ошибках.

И вдруг очень простое решение пришло в голову Сергею Петровичу: надо заставить Лютова принять смену от себя, надо показать ему самому и коллективу цеха, а самое главное — директору, как нечестно он работает.

«А если и этого доказательства для Дубенко будет недостаточно, тогда что?» — спросил он себя и зашагал по комнате. Потом остановился у двери и направился в помещение цеховой парторганизации.

В комнате секретаря взволнованная Теплова что-то убежденно доказывала спокойному, медлительному Матвиенко. Он сидел за столом, углубившись в проверку цифр, написанных на листке из блокнота. Тяжелые, опущенные книзу веки придавали его лицу выражение крайней усталости.

— Вы, товарищ начальник, Шатилова сняли? — спросил Матвиенко, поднимая вдумчивые и строгие глаза.

Крайнев рассказал о заводском рапорте и о распоряжении директора. Матвиенко нахмурился: ему был хорошо знаком директорский нрав.

— Но я все же решил Шатилова не снимать, — заявил Крайнев и рассказал о своих намерениях.

Матвиенко задумался.

— Это вы правильно решили, Сергей Петрович, — проговорил он, вставая из-за стола. — Партийная организация вас поддержит.

— Вот за этим я и пришел к вам, — обрадовано сказал Крайнев.

— Во всем виновата я, — вмешалась Теплова. — Это мои прежние цифры о результатах работы Лютова сориентировали неправильно. Оценивая работу мастера, я не принимала во внимание сдачу смен.

— Нет, Валентина Ивановна, — возразил Крайнев, — я сам должен был раньше разобраться в этом. Но, знаете, до сих нор у нас было мало неудачных плавок, и все это не бросалось в глаза.

Вечером, вернувшись домой, Крайнев нашел квартиру запертой. К двери была прикреплена записка: «Вадимка у Вити». Сергей Петрович поднялся этажом выше.

— На звонок вышла Елена, жена Макарова. Дети бросились к нему, он поднял их обоих и расцеловал.

— Василий не звонил? Скоро придет? Елена отрицательно покачала головой.

— А Ирины опять нет дома…

— Да. — Елена намеренно опустила слово «опять». — В цехе неприятности? — спросила она, переводя разговор на другую тему.

— И откуда вы это узнаете? — сказал Крайнев с легкой досадой. — Васи дома нет, по телефону он не станет рассказывать.

Елена улыбнулась.

— Мы, жены, узнаем о ваших делах сразу, только взглянув на вас, а иногда даже раньше, по звуку шагов. Когда у Васи все хорошо, на нем не сказывается утомление, он возвращается домой легкой походкой, а когда неприятности… он и по лестнице поднимается иначе, и… тембр голоса у него другой, чуть-чуть глуховатый.

Сергей Петрович отвел глаза в сторону. Никто никогда не прислушивался к тембру его голоса, не присматривался к его походке. Елена поняла, о чем он думает.

Наступило неловкое молчание.

— Ну, я пойду, — произнес он и позвал Вадимку.

— Что вы, Сергей Петрович! Сейчас обедать будем, — схватила его за рукав Елена. — Ну, Сергей Петрович! — настойчиво уговаривала она.

— Спасибо, Елена Николаевна, — решительно отказался он. — Пообедаю дома. — И снова отвел глаза в сторону, чтобы она не могла прочесть его мыслей.

— Не вздумайте только Вадимку кормить, — предупредила Елена, убедившись, что он не сердится, — они только сейчас с Виктором соревновались, кто больше съест.

— Кто же победитель? Виктор? — улыбнулся Сергей Петрович.

— Никто, никто! — радостно завопили ребята.

— Я им помешала. Увидела, что едят насильно, — и больше не дала. Они же упрямы, как отцы, — лопнут, но не сдадутся.

«Почему у них все по-иному? — думал Сергей Петрович, спускаясь по лестнице в свою квартиру. — Почему Елена живет жизнью завода, интересами мужа? Ведь у нее есть и свое, личное, находит же она время заниматься английским, много читать. Может быть, я недостаточно энергично вовлекал Ирину в круг своих интересов? — спрашивал он себя. — Нет! Я делал все возможное, но никогда не встречал сочувствия. Я жил ее интересами, но сам ни в чем не находил отклика. Ни в чем. Почему?»

В кухне он нашел давно остывший обед. Хлеба почему-то не оказалось. Съев несколько ломтиков сыра с подвернувшимися под руку ванильными сухарями, Сергей Петрович прилег на диване.

Вадимка сейчас же вскарабкался на диван и улегся рядом. Он всегда ловил эти минуты, чтобы забросать отца бесчисленными вопросами. До войны, как только Сергей Петрович приходил с завода, у них начинался «вечер вопросов и ответов», как называл Крайнев эти часы отдыха, когда он мог повозиться с сыном. Теперь все изменилось.

— Ну-ка, Вадимка, расскажи, во что вы играли сегодня с Виктором? — спросил он.

Слушая болтовню ребенка, Сергей Петрович несколько раз ловил себя на том, что засыпает.

Увидев, что у отца смыкаются глаза, Вадимка умолк, и Сергей Петрович заснул. Мальчик прикорнул рядом.

Их обоих разбудил телефонный звонок. Из цеха звонил Опанасенко. Он спрашивал разрешения вызвать мастера на смену Лютову. Сергей Петрович не разрешил.

Через несколько минут позвонил Лютов и, ссылаясь на усталость, попросил, чтобы его сменили, — ведь он отработал свое время.

— Поработаете еще. В окопах труднее, — резко ответил ему Крайнев и повесил трубку.

Вадимка дремал на диване. Сергей Петрович поднял его на руки и направился в спальню.

Лютов остался в смене. Он сразу же побежал на медпункт, но дежурный врач наотрез отказался освободить его от работы. Лютову пришлось вернуться в цех и приняться за дело. На третьей печи, где скачивание шлака производилось в его смене, как и на пятой, в стали медленно, но неуклонно увеличивалось содержание фосфора. Лютов метался от одной печи к другой, пробовал снова скачать шлак, но момент был упущен, и шлак сходил через порог вместе с металлом.

Сталевар Никитенко внимательно следил за Лютовым. Ему было очень жаль плавку, но он обрадовался, что мастера вывели на чистую воду. Подойдя к растерявшемуся Лютову, он насмешливо посмотрел ему в лицо и спросил:

— Ну что, в собственное дерьмо ткнулся, товарищ мастер?

И когда Лютов начал кричать и ругаться, Никитенко резко оборвал его:

— Но-но, ты не очень ори, ты лучше скажы, що с фосфором робыть будемо? От крика и ругани его не убавится.

Лютов съежился и притих.

— Что ж, товарищ Никитенко, — сказал он заискивающе, — выпустим плавку на кровельное железо.

— Не позволю! — загремел Никитенко. — Вчера из-за тебя, идола, плавку угробили, мастера своего угробили, а сегодня опять брак пускать? Это на комсомольской-то печи! А молибден ты обратно, что ли, выгребешь?

— Какой же это брак, — уговаривал Лютов, — просто плавка пойдет по другому назначению.

— Не позволю! — кричал Никитенко. — Не выпущу брака из печи, сиди здесь хоть до завтрашнего вечера! Ишь что выдумал: «По другому назначению!» — передразнил он Лютова. — Все, что не нужно фронту, — это брак. Доливай чугуна, веди плавку сначала.

— Да ты подумай, Никитенко, что ты говоришь! Печь перегрузим, аварию сделаем. Нас с тобой выгонят с завода.

— Выгонят — туда нам и дорога. Бракоделов не то что гнать — стрелять надо. — И Никитенко побежал упрашивать начальника смены Бондарева, чтобы тот разрешил доливку чугуна.

Печь перегрузили до отказа, начав процесс сначала. После подачи руды шлак пошел через пороги на площадку, залил ее всю. Его убирали вручную, обливаясь потом. Лютов ругался, боясь, что металл проест порог и хлынет вслед за шлаком, а это грозило остановкой печи. Сашка, отдыхая, остановился как бы случайно рядом с Лютовым.

— Плохие пчелы — плохой мед, — громко сказал он, протирая залитые потом глаза.

Лютов стиснул зубы и смолчал.

С пятой печи медленно, не торопясь, пришел Луценко, посмотрел на суетящегося мастера, покачал головой и подошел к нему.

— На моей печи сегодня будем пускать плавку или нет? — спросил он Лютова и за рукав потащил его с собой.

Плавку на пятой печи выпустили на кровельное железо. Никитенко согласился выпустить плавку только тогда, когда выполнение задания было гарантировано. Присмиревший мастер теперь во всем слушался разгневанного сталевара.

Когда Теплова вошла в это утро в рапортную, первым, кого она увидела, был начальник цеха. Он сидел у стола и, не отрываясь, пристально смотрел на Лютова. Казалось, что он видит его впервые. Мастер, красный, как после бани, вытирал пот со лба, и глаза у него бегали виновато и растерянно.

Дверь рапортной открылась, и на пороге появился Дубенко. Узнав от диспетчера завода, что на пятой печи плавка выпущена не по назначению, он помчался в цех.

Начался рапорт. На этом рапорте, незаметно перешедшем в собрание, Лютову вспомнили и подсиживание товарищей, и погоню за показателями работы только своей смены, в ущерб интересам цеха, и подхалимство перед бывшим начальником цеха Вальским.

3

Ночью город растворялся в темноте, сливаясь с землей. Завод был затемнен, но время от времени зарево вставало над ним. Каждый выпуск чугуна, каждый выпуск стали демаскировал завод, а вместе с ним и город.

«Разве можно спрятать солнце?» — подумал Крайнев, подходя к зданию цеха, которое словно вспыхивало изнутри. Каждая щель, каждое отверстие в крыше, даже самое маленькое, бросало в темноту луч, словно прожектор. Крайнев с тоской смотрел на эти лучи. Пока в цехе шли обычные операции, здание тонуло во мраке, но выпуск плавки нельзя было скрыть.

В цехе, зашитом сверху донизу железными листами, стояла духота. Только против печей огромные вентиляторы нагнетали прохладный ночной воздух.

Крайнев пошел в разливочный пролет. В темной канаве ярко алели прямоугольники только что залитых сталью изложниц.

Он стоял на площадке и вспоминал Лютова, которому учинили разгром сталевары, Дубенко, тут же отменившего приказ о снятии Шатилова, и самого Шатилова, смотревшего на него счастливыми глазами. Вспомнил Крайнев и другой взгляд, теплый и дружеский, которым наградила его Валя, и у него стало легко на душе.

Тревожный заводской гудок прервал его мысли, и раньше чем он смог что-либо понять, раздался сильный взрыв, за ним второй, третий. Через минуту новый, еще более сильный взрыв потряс все здание цеха. Сотни осколков грохотали по крыше, рвали железную обшивку стен, звенели на чугунных плитах площадки. Раздался чей-то отчаянный вопль.

Острое чувство страха на миг прижало Крайнева к колонне здания. Но уже в следующее мгновение он оторвался от колонны и побежал к первой печи, где у выхода из цеха столпились рабочие. Прежде чем он подал команду уходить в щели, застучала мелкая многозвучная дробь, словно кто-то высыпал на крышу мешок гороха. Вражеский самолет поливал пулеметным огнем здание цеха. Смертоносные светлячки трассирующих пуль пробивали кровлю, отскакивали от чугунных плит рабочей площадки. Холодно щелкал металл о металл.

— Заходи под площадку! — закричал Крайнев, сообразив, что толстые стены и плиты служат надежным укрытием от пуль и осколков.

У печей остались немногие. Бомбежка прекратилась так же внезапно, как и началась. Через некоторое время заводской гудок и сирены подали сигнал «отбой». Рабочие стали расходиться по местам.

Враг был еще далеко, но война уже ворвалась в город. Недавно она была где-то у порога страны, а сегодня подошла к порогу каждого дома, перешагнула через этот порог. Тревожным стал кратковременный сон, нарушаемый бесконечными налетами; невыносимо трудной стала работа, прерываемая систематическими бомбежками. К нарастающему чувству тревоги за судьбу Родины, за участь тысяч людей в оставляемых врагу городах прибавилось гнетущее беспокойство за свой завод, за своих близких, за свою жизнь.

Особенно напряженной сделалась работа мартеновцев. По нескольку раз за ночь люди покидали цех, уходя в щели. Сокращалась подача газа, плавки застывали в печах, разогревались и снова застывали. Целый день уходил на то, чтобы выправить цех после ночной смены, а ночью все начиналось сначала. Несколько суток цех работал вхолостую.

Всякий раз, когда по сигналу воздушной тревоги Ирина наспех закутывала в одеяло сонного Вадимку и бежала с ним в щель, Крайнев спешил в цех. В цехе было темно и тихо. У печей должны были оставаться лишь начальник смены, мастера, сталевары и на всякий случай два каменщика. Потом являлся неизменно спокойный Матвиенко, приходили Теплова и механик цеха, угрюмый более чем обычно.

Сергей Петрович сердился при появлении каждого из них. Несколько раз он пытался разогнать всех по домам, но потом махнул рукой. В душе он был доволен, что эти трое приходят сюда во время тревоги. За черными шторами рапортной было светло и уютно. Курили все, даже Теплова брала папироску. Матвиенко внес в «вечерницы», как он прозвал эти ночные сборища, атмосферу шутки и дружеского подтрунивания. В минуты непосредственной опасности электростанция выключала подачу энергии, и в темноте комнаты были видны только огоньки папирос.

Крайнева угнетала собственная беспомощность, невозможность активного сопротивления врагу.

Сегодня, когда во время ночной тревоги он вошел в цех, его поразил дружный взрыв хохота на рабочей площадке. Узенькая полоска света, пробивавшаяся сквозь заслонку завалочного окна, слабо освещала группу людей. Подойдя ближе, он узнал бригаду комсомольской печи. Среди молодежи выделялся усатый, огромного роста разливщик. Он смеялся раскатисто и долго, заглушая всех своим басом. Крайнев остановился и прислушался.

— Сижу я и отбоя дожидаюсь, — рассказывал подручный Сашка. — Вдруг слышу — какая-то женщина подошла к щели и кличет: «Ксеня, Ксеня, ты здесь?» Ну ее, конечно, спрашивают, какую она Ксеню потеряла. А она: «Боже мой, Ксенофонт Петрович как из ванны выскочил, так верхнее-то на себя забыл надеть!» Ей невдомек, что этот самый Ксеня верхнее-то на себя надел, а самое что ни есть нижнее забыл и сидит без штанов на мокрой глине.

Общий смех прервал Сашку, смеялся и сам рассказчик.

Крайнев тоже не мог удержаться от смеха.

— Ну, тогда мы поняли все, — рассказывал Сашка, — что эта самая Ксеня — Вальский Ксенофонт Петрович. Тут поднялся в щели хохот, такой хохот, что прямо невмоготу стало, а Петро, что на пятой работает, как застонет: «Ой, не могу, ой, не могу!» — да из щели и полез на карачках, а за ним и все остальные. Известное дело, когда человеку весело, его никакой страх не берет.

— Так вы поэтому и в щель не лезете? — спросил Крайнев, подходя и с трудом сдерживая смех.

— Да разве уйдешь от готовой плавки? — ответил за всех Шатилов. — Плавка на выпуске, мы уже и отверстие начали было разделывать. Может, тревога короткая будет, тогда и выпустим плавку сразу после отбоя, как только подадут напряжение.

— Не остынет она у вас? — спросил Крайнев и, достав синее в алюминиевой оправе стекло, заглянул в печь.

— Нет, Сергей Петрович, не остынет, — повеселев, сказал Никитенко, — мы газ держим хороший. А чтобы пламя как-нибудь заметно на трубе не было, дали избыток воздуха, пламя в печи короткое. У нас и дозорный на крыше сидит, на трубу для верности смотрит.

— А «папаша» что тут у вас делает? — спросил Крайнев, называя усатого разливщика его цеховой кличкой.

— Так у них в бригаде разливщика нет, — ответил «папаша». — До всего вот они дошли: и сталевар у них свой, и мастер — комсомолец, а разливать меня зовут.

Действия Шатилова противоречили уставу ПВО, но такой риск был допустим: ведь объект не демаскировался.

— Ну ладно, попробуем. На выпуск я приду сам, — сказал Крайнев и отправился к другой печи.

К моменту воздушной тревоги плавка на четвертой печи была готова к выпуску, но газ закрыли, и металл быстро остывал.

Ровно через двадцать минут после сигнала «отбой воздушной тревоги» на комсомольской печи выпустили плавку, на остальных плавка задержалась до утра.

Когда после разливки Крайнев зашел в рапортную, он увидел весь «кворум», как назвал Матвиенко группу командного состава.

Сергей Петрович сейчас же сообщил по телефону в штаб о положении в цехе и вызвал свою квартиру. С тревогой ждал он у трубки, пока наконец не услышал голос Вадимки.

— Ну, как там у вас? — обрадовано спросил он.

— Хорошо, папа, опять в нас не попали, — ответил мальчик, твердо убежденный, что немецкие летчики метят именно в их дом.

Сергей Петрович с облегчением повесил трубку.

— Надо сагитировать остальных рабочих поддержать почин комсомольцев — не оставлять цех во время налетов, — сказала Теплова, — а то мы так много не наработаем.

Матвиенко взглянул на Крайнева и едва заметно улыбнулся. Ему понравилось предложение девушки. Но Валентине показалось, что секретарь смеется над ней.

— А почему же нет? — горячо спросила она. — Почему? Ведь на фронте во время бомбежек бойцы не оставляют окопов? Нет! А разве у нас не тот же фронт?

— Рабочих мы сагитируем, — уверенно сказал Матвиенко. — Труднее будет начальство уговорить… Это же против устава ПВО. — Он позвонил в партком и попросил Гаевого прийти в цех.

Вошел Дубенко, имевший обыкновение обходить цехи после каждого налета. Вслед за ним появился Гаевой.

— Уговаривать рабочих оставаться в цехе во время налета мы не можем, — продолжал Матвиенко, вопросительно взглянув на директора. — Однако если они сами пойдут на это, то, пожалуй, можно будет рискнуть. Я считаю, что Петр Иванович даст свое согласие.

Дубенко подумал и одобрил предложение, предупредив только, что он сообщит о принятом решении наркому и попросит утвердить его.

Утром в цехе и у проходных ворот завода появились плакаты:

«Привет патриотам Родины, комсомольцам бригады мастера Шатилова, оставшимся во время налета в цехе и обеспечившим нормальную работу печи!»

В следующую ночь было несколько воздушных тревог, но ни один рабочий не покинул цеха. Даже старик Пахомыч, покряхтев, поворчав и потоптавшись на месте, с азартом продолжал выкладку желоба, лишь изредка поглядывая вверх.

У «шатиловцев» появились последователи и в других цехах. А вскоре работа цехов во время налетов стала правилом для всех металлургических заводов Донбасса.

Чуть притаив дыхание, работали домны и мартены; не снижая скорости, вращались валки прокатных станов.

4

Ранним августовским утром заводской паровоз подавал на эстакады доменного цеха длинный состав четырехосных вагонов, замаскированных срубленными деревьями. Прибитые к бортам с обеих сторон деревья еще не успели потерять своей свежести и создавали впечатление густой аллеи. Проходя мимо, Крайнев остановился в изумлении. Ему вспомнилось детство, праздник троицы, когда зеленью украшались комнаты, дома и даже паровозы на железной дороге.

Но в то же мгновение сердце его тревожно сжалось. Защитит ли эта праздничная зелень от фашистских стервятников, ожесточенно бомбивших все пути к Донбассу?

На рапорте Дубенко предупредил собравшихся об ожидаемом увеличении количества грузов. К городу приближалось несколько эшелонов с уральской рудой.

Целый день в глазах у Крайнева стояла аллея молодых зеленых деревьев…

Сегодня за завтраком в деловом клубе было еще менее оживленно, чем в предыдущие дни.

— Я начинаю бояться за Донбасс, — сказал инженер техотдела Вальский, работавший до Крайнева начальником мартеновского цеха.

— И совершенно напрасно, — ответил его сосед по столу Нечаев. — Стратег я плохой, но мне кажется, что на Днепре немцев остановят.

— А я начинаю бояться, — упрямо повторил Вальский. — Донбасс — это ключ к Советскому Союзу, и если его отдадим, то не удержим и остальное.

— Что-то вы чересчур легко подобрали ключ? — язвительно произнес Макаров. — Не знаю, боитесь вы или нет, но мне ясно, что ключ вы подобрали не тот.

Крайнев, не принимавший участия в беседе, молча показал на карту Советского Союза, висевшую на стене.

— Утонет здесь немец, — сказал он.

— Сам немец не утонет, его утопят, — поправил Макаров. — А насчет Донбасса и Советского Союза вы, Ксенофонт Петрович, бросьте, не говорите глупостей.

Крайнев возвращался на завод вместе с главным инженером.

— Мутный какой-то этот Вальский, — сказал Макаров, когда они дошли до проходной. — Действительно, скотина пятая!

— Почему пятая? — недоумевающе спросил Крайнев.

Макаров удивился, что эта кличка еще до сих пор неизвестна Сергею Петровичу, и рассказал о ее происхождении.

Во время подписки на заем Вальский, недавно перешедший в техотдел, решил подписаться на минимальную сумму. Терпеливо высидев до конца собрания, выждав, пока в зале почти никого не осталось, он подошел к столу и попросил подписать его на двухнедельный оклад. Вальский стоял у стола, внимательно слушал, как его стыдили, кивал головой и, казалось, со всем соглашался, но как только дело дошло до оформления подписки, снова стал настаивать на предложенной им сумме.

Уборщица главной конторы Дарья Васильевна, старая работница мартеновского цеха, перешедшая на пенсию, долго и терпеливо наблюдала эту сцену.

В конце концов она не выдержала и подошла к Вельскому:

«Ну как тебе не стыдно, Ксенофонт Петрович? Я подписалась на весь оклад. А у тебя ведь домик свой, скотины в твоем хозяйстве сколько! Корова есть — это раз, телочка — это два, овечка — три, поросенок — четыре, и сам ты — скотина пятая!»

— С тех пор и прозвали его «скотина пятая», — закончил свой рассказ Макаров.

По асфальтированному шоссе прошли бойцы истребительного отряда. Это были рабочие, оставшиеся после ночной смены. Они возвращались со стрельбища. Командир стрелкового взвода, мастер Шатилов, по-военному подтянутый, передал взвод командиру отделения и подошел к Крайневу доложить об отличных, по его мнению, результатах стрельбы. Но Сергей Петрович, в прошлом лучший охотник и стрелок на заставе, где он проходил военную службу, особенного восторга не проявил.

— Хорошо для начала, товарищ командир, но нужно поскорее обучить как можно больше людей, время не терпит, — сказал он, глядя прямо в глаза мастеру.

— Что-нибудь новое с фронта? — тревожно спросил Шатилов.

— Пока ничего, но вон посмотри.

Мимо них двигалась аллея деревьев. Это был второй эшелон за сегодняшнее утро. Он резко отличался от первого. Листья запылены, ветки кое-где срезаны, вагоны повреждены. Сквозь пробоины в бортах тонкими струйками сочилась мелкая криворожская руда. Шатилов закусил губу.

До войны Крайнева частенько раздражали теснота и загроможденность заводской площадки у цеха. Теперь он совсем другими глазами смотрел на территорию завода. Вот здесь, за штабелем слитков, подходящее место для стрелкового отделения, а вон там, где стоит большой чугунный ковш с отбитой кромкой, надежное укрытие для станкового пулемета. Картина боя на заводе явственно вставала перед его глазами.

Он вошел в цех. На третьей и четвертой печах плавки были выпущены одновременно. Бригады заправляли печи, готовясь к следующим плавкам. Сталевары сами взялись за лопаты и работали так, что остальные еле поспевали за ними. Куча заправочного материала у третьей печи быстро уменьшалась.

Крайнев сразу включился в обычный круг забот. В цехе он тотчас забывал обо всем, кроме работы.

Но спокойное настроение вскоре было нарушено. Пришли Теплова и Матвиенко и рассказали о том, что они побывали в больнице, где лежали двое рабочих, раненных при вчерашней бомбежке. Один из них — старый канавщик — был очень плох: осколок бомбы попал ему в кишечник, и после сложной операции больной лежал без сознания. Второй — подручный Сашка из бригады Никитенко — быстро пришел в себя после легкой контузии, и врач разрешил выписать его из больницы.

Глаза у Тепловой были красные. Крайнев внимательно посмотрел на нее.

— Плакала, Сергей Петрович, — просто сказала она, подтверждая его догадку. — Там тяжелее, чем здесь. Там жены, дети — и все плачут. В цехе переносишь все легче. Здесь как на войне, а там…

— Вы все же перестаньте ходить в цех во время бомбежек.

— Благодарю за совет. Я хожу в цех не как ваш секретарь, а как секретарь комсомольской организации. Что же, по-вашему, ребята будут головой рисковать, а я — дома отсиживаться? Хорош был бы секретарь, да еще кандидат партии!

— Вы давно кандидат партии?

— Месяц назад получила кандидатскую карточку.

— А вы почему, Сергей Петрович, до сих пор беспартийный? — неожиданно спросил Матвиенко.

Крайнев нахмурился. Теплова поняла, что затронули его больное место. Сергей Петрович молчал, дымя папиросой, а Матвиенко терпеливо ждал ответа.

«В самом деле, почему он не в партии?» — думал Матвиенко.

Простой в обращении, решительный и прямой, начальник цеха сразу завоевал симпатию и доверие коллектива. Матвиенко помнил, с каким облегчением вздохнули рабочие, когда Крайнев сменил Вальского. С приходом нового начальника прекратились ругань и споры на рабочей площадке, резко уменьшились взыскания. На третий день после приемки цеха он пригласил к себе председателя цехового комитета и секретаря комитета комсомола и высказал им свое удивление по поводу недостаточного размаха социалистического соревнования в цехе. Они быстро договорились о совместной работе. Когда стало известно, что Крайнев — беспартийный, все были очень удивлены.

«Исключили за что-нибудь», — подумал тогда Матвиенко.

— Видите ли, Михаил Трофимович, — после долгого молчания произнес Крайнев, — для того чтобы быть в партии, надо иметь не только большевистские убеждения, но и большевистский характер.

— А каким вы представляете себе этот характер? — спросил Матвиенко.

— Большевистский характер — это твердость и чистота алмаза, — ответил Крайнев. — И мне кажется, коммунисты в массе — все равно что частицы углерода в железе, частицы, которые превращают железо в сталь.

— Так чего же не хватает у вас, Сергей Петрович? — прямо спросил Матвиенко. — Чистоты или твердости?

Вопрос был поставлен так, что на него нужно было или не отвечать, или ответить с такой же прямотой. Крайнев решил ответить.

— Твердости у меня нет, Михаил Трофимович, выдержки маловато.

— У вас нет выдержки? — удивленно спросил Матвиенко. Он сразу вспомнил, как уверенно и четко работает Крайнев и как спокойно он ведет себя во время бомбежек.

— Нет, — со вздохом подтвердил Крайнев, — вспомните мое поведение на рапорте с Шатиловым, в кабинете у директора. Сдерживаюсь, сдерживаюсь, а потом непременно сорвусь. «Шибко взрывчатый», — как говорили про меня ребята в школе. Вот эту «взрывчатость» не вышибли из меня ни армия, ни втуз, ни комсомол. Тянусь я к партии, расту, но мое представление о том, каким должен быть человек, носящий высокое звание коммуниста, растет быстрее, чем я сам, опережает меня. И я чувствую себя недостойным этого высокого звания.

Крайнев задымил папиросой.

— Вы по многим вопросам советуетесь с людьми, — сказал Матвиенко, — а об этом с кем-нибудь говорили?

— Как-то не пришлось, — сознался Крайнев.

— И зря. Со стороны бывает виднее.

«В самом деле, — подумал Крайнев, — как это могло получиться? Обо всем с людьми говорил, а об этом важнейшем деле — ни с кем ни слова…»

5

Фронт приближался к Донбассу. Люди почти не покидали завода. Гудок превратился в простой сигнал, напоминающий о времени. Рабочие приходили задолго до начала смены, толпились у репродукторов, затаив дыхание слушали сводки с фронта. Подолгу задерживались на заводе, отработав свои часы. Сталевары покидали цех только после выпуска плавки, которую они вели, канавщики, разливщики, ковшевые — после разливки, к которой они готовились. Уходили, но ненадолго. Дома было тоскливо.

Снова тянуло в цех, хотя работа становилась с каждым днем все тяжелее. Рабочих было мало: одних призвали в армию, другие вышли из строя во время бомбежек. Грань между фронтом и тылом постепенно стиралась, и, уходя на завод, никто не мог с уверенностью сказать, что вернется домой.

Особенно трудно приходилось работавшим в комсомольских бригадах: призывники ушли на фронт, а оставшиеся отказывались от пополнения.

Однажды, проходя мимо третьей печи, Крайнев увидел, что сталевар Никитенко заправлял печь с одним лишь подручным Сашкой. Остальные закрывали выпускное отверстие и не могли помочь им. Заправочная машина стояла на ремонте. Сергей Петрович сейчас же дал распоряжение мастеру послать в помощь Никитенко и Сашке заправщика от соседней печи, где тоже не хватало рабочих, но люди были постарше и посильнее.

Заправщик пришел, сбросил пиджак прямо на площадку, набрал на лопату доломита и направился к печи.

Сашка загородил ему дорогу.

— Ваш билет?

Заправщик удивленно остановился.

— Какой билет? Что ты мелешь?

— Билет на право работы у этой печи.

— Да какой тебе билет? Меня мастер к вам послал в помощь.

— Этого мало, что мастер. Ты пойди сначала бороду сбрей, в комсомол запишись, а потом уже приходи. Тоже мне кадра!

Заправщик оттолкнул Сашку в сторону, но бросить доломит в печь так и не смог. Ему загородил путь Никитенко.

— Сколько вас человек в бригаде? — спросил он.

— Четверо.

— Ну и нас четверо, — сказал Никитенко, — так что, дядя, валяй-ка в свою бригаду.

Видя замешательство рабочего, который боялся ослушаться приславшего его мастера, Никитенко поднял с плиты пиджак и понес к соседней печи.

Заправщик, ругаясь, побежал за ним следом.

Крайнев, увидев эту сцену издали, хотел было вмешаться, но в это время к печи подвезли заправочную машину. Сашка взялся за рычаги управления, и заправочный материал непрерывной струей полетел в окно.

С некоторых пор Матвиенко удивляли два человека: Пивоваров и Вальский.

Пивоваров, заведующий электрохозяйством цеха, обычно был груб с рабочими, а теперь стал таким тихим и ласковым, словно он никогда и не обладал громовым басом. Изменился и Вальский, который за все время своей работы в цехе никому не сказал доброго слова, а теперь беседовал часами, ахал, охал, сочувствовал.

Лютов, переведенный в сталевары, вел себя безупречно, пока в одно октябрьское утро о нем снова не пришлось вспомнить.

Приняв от Лютова печь, сталевар дневной смены заметил, что посредине ванны сильно бурлит металл. Это было признаком разрушения подины.

Чтобы предотвратить аварию и успеть освободить печь от металла, сталевар распорядился поставить ковш под выпускной желоб, но, раньше чем это успели сделать, струя стали хлынула сквозь подину и начала заливать пространство под печью.

Есть в природе две страшные стихии: огонь и вода. Но что может быть страшнее вырвавшейся на свободу расплавленной стали, которая совмещает в себе могущество этих стихий?

Огненный поток смывал и сжигал все на своем пути. Плавились чугунные плиты, коробились опорные колонны рабочей площадки, как змеи, извивались рельсы. Поток металла попал в канаву с водой: раздался оглушительный взрыв. Посыпалась пыль со стропил здания, подкрановых балок и ферм. Остановились краны. В цехе стало темно и тихо. Люди стояли неподвижно у печей, боясь пошевелиться в кромешной тьме. Начальник смены, обычно спокойный, неторопливый Бондарев, которого взрыв застал на шихтовом дворе, метался от одного входа в цех к другому, но струя горячего насыщенного пылью и паром воздуха не давала ему войти. По его посеревшему, обмякшему лицу катились крупные капли пота.

Прибежавший из заводоуправления Крайнев оттащил его в сторону. К месту происшествия сбегались люди. Крайнев тщетно гнал их прочь.

— Могут быть еще взрывы! — кричал он, но рабочие не расходились.

Прибежали Матвиенко, Гаевой, Дубенко. Самодовольно покручивая короткие усики, явился Вальский, как бы всем своим видом говоря: «А все-таки при мне таких аварий не было». Сергей Петрович и без осмотра печи понимал, что она выведена из строя, по крайней мере, дней на пять, на неделю, но у него не поворачивался язык сказать об этом. Он подозвал к себе начальника смены.

— Вызовите сейчас же в цех сменного мастера и сталевара Лютова: они осматривали печь перед завалкой, — приказал он.

Осмотр печи подтвердил самые худшие предположения. Сто пятьдесят тонн стали покоились под печью безобразным коржом, вобрав в себя все, что встретилось на пути. Большая часть металла очутилась в главном дымоходе и почти закрыла выход в трубу.

Крайнев вылез из-под площадки, весь мокрый от пота. Он никак не мог зажечь папиросу — спички в его кармане отсырели.

На общезаводской рапорт Сергей Петрович не пошел, ожидая прихода Лютова. Рассыльная каждый раз получала ответ, что Лютов еще не приходил домой. Подручный сталевара рассказал, что после пуска плавки на подине была обнаружена яма у отверстия. Лютов не сказал об этом мастеру, сразу после выпуска ушедшему к другой печи, где плавка тоже была готова, а приказал начинать завалку.

На вопросы Крайнева испуганный и смущенный мастер ответил, что подину он не осматривал, доверившись Лютову.

— Лютов — тоже мастер, — говорил он в свое оправдание, — не меньше моего понимает.

Исчезновение Лютова заставило Крайнева и Матвиенко глубоко задуматься.

Положение осложнялось еще тем, что не хватало кислорода, необходимого для резки и удаления из дымохода металлического «козла» по частям. Кислородная установка на азотнотуковом заводе в Горловке была повреждена при бомбежке и работала в половину своей мощности.

— Неужели это умышленно? — вслух подумал Сергей Петрович.

Матвиенко молча протянул ему конверт. Крайнев быстро пробежал глазами ответное письмо райисполкома на запрос о Лютове, сделанный цеховой партийной организацией. Райисполком сообщал, что отец Лютова — кулак; в первые дни коллективизации был осужден вместе с двумя сыновьями за поджог колхозного хлеба, а остальные члены семьи, в числе которых был и Николай Лютов, сосланы на север.

— Когда получил? — резко спросил Сергей Петрович.

— Сегодня с утренней почтой, — хмуро ответил Матвиенко. — Теперь все понятно.

Матвиенко встал из-за стола и быстро зашагал по комнате.

— Одного себе простить не могу, Сергей Петрович: почему я так поздно догадался запросить о нем… — Он с силой ударил кулаком по подоконнику и тяжело опустился на стул.

В комнату вошел высокий, слегка прихрамывающий на одну ногу старик. Видя, что начальство занято беседой, он осторожно присел на стул в углу. Из-под седых, сросшихся над переносицей бровей поблескивали живые, с молодым огоньком глаза. Это был заведующий складом огнеупоров Дмитрюк. Он всю жизнь проработал в этом цехе каменщиком, мастером, обер-мастером каменных работ и состарился здесь.

Вальский, любивший показную распорядительность, уволил его, но оформить расчет не успел, так как сам вынужден был сдать цех. Подписать обходной лист Дмитрюк явился к новому начальнику. Крайнев спросил его, почему он уходит из цеха, и унылый вид старика сказал ему больше, чем короткое, немногословное объяснение. Крайнев оставил старого каменщика в цехе, подобрав ему посильную работу. Он хорошо знал цену мастерам, которые росли вместе с цехом и держали в памяти тысячи нужнейших мелочей, знал цену опыту, накапливаемому годами.

Дмитрюк ожил. Каждое утро, заглянув на склад кирпича и пожурив, порядка ради, кладовщицу, он поднимался на рабочую площадку печного пролета и придирчиво осматривал печи. Потом находил мастера каменщиков и водил его за собой, показывая вскрывавшиеся швы кладки, намечающиеся прогары, засосы. Если ему попадался на глаза обер-мастер, он и его брал с собой в обход и ворчал при этом так, словно тот был в его подчинении. Формально он не имел никаких прав распоряжаться, но старика слушались, потому что привыкли слушаться.

Однажды во время ремонта дед, кряхтя, залез в печь, уселся на пороге завалочного окна и, не поворачивая головы, лишь кося глазами по сторонам, начал присматриваться к работе.

Вскоре он заметил, что один из каменщиков оставляет большие зазоры между кирпичами.

— Слушай, сынок, а кто у вас обер-мастером был? — ласковым голосом спросил дед, подходя к каменщику.

Тот самодовольно улыбнулся:

— Как это кто? Дмитрюк Ананий Михайлович!

— Сукин сын этот Дмитрюк! Ишь как он тебя работать выучил, — внезапно рассвирепел дед и начал разбрасывать кирпич.

Каменщик вспыхнул и попытался помешать, но Дмитрюк грубо отстранил его и продолжал свою работу.

— Ишь сукин сын, Дмитрюк, говорит, учил… Мой, значит, выученик… И в лицо сказать не постеснялся, — приговаривал дед, разбрасывая кирпич. Он побагровел, капли пота выступили у него на лбу. — Да знаешь ли ты: дурака учить — что мертвого лечить!

— А тебе чего надо, черт косогляный? — закричал не на шутку разозлившийся каменщик. — Ты со склада — и иди на склад. Я начальнику пожалуюсь.

Дед взял каменщика за руку.

— Я тебе сейчас покажу, какого я складу, — прошипел он и потянул бракодела от печи прямо на оперативное совещание по ремонту. — Пойдем, пойдем, — приговаривал он, идя рядом с каменщиком. — Там ты на меня вволю нажалишься.

Рассерженный, он был похож на коршуна; большой нос и наклоненная вперед голова увеличивали это сходство.

С оперативки они вернулись в сопровождении обер-мастера. Опанасенко откровенно высказал каменщику свое нелестное мнение о его работе. Каменщик смущенно стал разбирать начатую кладку. Дед Дмитрюк с довольным видом расхаживал по печи и совал свой щуп в швы кладки, проверяя качество работы остальных каменщиков.

Когда ремонта в цехе не было, Дмитрюк принимался за сталеваров. Подойдя к печи, он доставал синее стекло в старенькой деревянной рамке и внимательно осматривал рабочее пространство.

Однажды он заметил, что сталевар поджег свод. Не выдержавший высокой температуры кирпич оплавлялся, и длинные, тонкие потеки — «сосульки», как их называли в цехе, мерно качались под сводом.

Дед молча отошел от окна и остановился рядом со сталеваром, у которого беспокойно забегали глаза: заметил старик или не заметил?..

— Ну, как дела, Бурой? — осведомился Дмитрюк.

— Да так, ничего. А вы на ставок, Ананий Михайлович, в выходной ездили? Много наловили? — спросил сталевар, переводя разговор на излюбленную дедом тему о рыбной ловле.

— Ездили. Хорошие там места, — с умилением произнес Дмитрюк. — Камыш кругом, высокий такой, тонкий, так по ветру и качается: туда-сюда. Красота! — И, повернувшись лицом к сталевару, считавшему, что гроза уже миновала, добавил совсем другим тоном: — Качается, вон как те сосульки, что ты по своду развесил. А ну-ка, Оля, сбегай за начальником смены, позови сюда, — обратился он к девушке, подметавшей рабочую площадку.

Сталевар покраснел.

— И какое тебе, собственно говоря, дело? — миролюбиво сказал он. — Сидел бы я на твоем месте, Ананий Михайлович, на складе и берег кирпичи.

— Как какое? — накинулся на него дед. — Да ты знаешь, кто я? Знаешь? Я — хранитель огнеупоров. — Дмитрюк говорил это таким тоном, будто он был, по крайней мере, директором завода. — Я на складе каждую штуку берегу. Уголок от кирпичей отобьют при разгрузке — десятника неделю поедом ем. У тебя весь свод горит, а мне никакого дела? Семь тысяч кирпича плачут! Да если вы еще так начнете жечь безбожно, где я на вас кирпича наберусь? — И дед сам поковылял искать начальника смены.

Крайнев полюбил этого неугомонного старика, и тот стал у него чем-то вроде внештатного инспектора.

Сейчас Дмитрюк сидел на стуле, терпеливо ожидая, когда же, наконец, начальство поинтересуется, зачем он пришел.

— Вы что зажурились, товарищи начальники? — спросил он, так и не дождавшись, чтобы на него обратили внимание.

— Радоваться нечему, теперь дней десять простоим, — неохотно ответил Крайнев.

Дмитрюк лукаво посмотрел на него.

— Что вы мне скажете, Сергей Петрович, если я завтра печь пущу? — спросил он.

— Ну, это ты, дед, немного того… заговариваешься, — сказал Крайнев с явным недоверием.

— Пущу, Сергей Петрович, выручу. — Дмитрюк вплотную подошел к столу. — Тут у нас еще один дымоход есть, старый, он рядом с новым идет. Печь, когда ее перестраивали, немного в сторону сместили, новый дымоход выложили, а старый так и оставили. Вот мы теперь к нему присоединимся и в два дымохода потянем. Они оба за один хороший сработают.

Сергей Петрович живо вскочил со стула:

— Ананий Михайлович, дорогой, ты не шутишь?

Дмитрюк даже обиделся.

— Время-то не для шуток, — серьезно сказал дед, — сейчас все нити натянуты и каждая из нитей к сердцу привязана. Дело говорю, Сергей Петрович. Дай мне только людей побольше, пойдем дымоход подсоединять. Пока подину подготовят к ремонту, и мы будем готовы.

Ночью в рапортную вошел дежурный электрик и разбудил Крайнева, спавшего тут же за столом.

— Сергей Петрович, — сказал он, — полеземте со мной на крышу.

— Чего я там не видел? — сонно спросил Крайнев.

— Посмотрим на линию фронта.

— Неужели видно?

— Да.

Крайнев мигом вскочил.

По узкой и крутой лестнице они быстро поднялись на подкрановую балку и оттуда на крышу. Небо было темное, без единой звездочки, но горизонт беспрерывно озарялся далекими вспышками. Очевидно, наша дальнобойная артиллерия вела огонь по наступающим немецким войскам.

У Крайнева перехватило дыхание, сердце на миг замерло и потом застучало неровно…

Весь следующий день он провел как во сне. После того, что он видел ночью, ему казалось странным, как могут люди жить и работать по-обычному. Но и он жил и работал, как все. Несколько раз за утро спускался под площадку второй печи, где рабочие во главе с Дмитрюком вскрывали старый дымоход. Дед был возбужден. Он работал уже почти целые сутки без перерыва, но на его лице не заметно было и следа усталости.

После рапорта Крайнева вызвал к себе начальник городского отдела Наркомата государственной безопасности.

Когда Крайнев вошел в кабинет Боенко, у стола в одном из удобных кожаных кресел сидел Гаевой.

— Ну, что будем делать с цехом, товарищ начальник? — спросил Боенко.

— Кислород нужно доставать и резать, — ответил Крайнев, думая, что речь идет о ликвидации аварии на второй печи.

Боенко горько усмехнулся.

— Как будем взрывать цех, товарищ начальник? Вот о чем идет речь, — пояснил он, стараясь казаться спокойным.

И снова, как вчера на крыше, сердце у Крайнева замерло.

— На сколько взрывать? На полгода, на год? — спросил он, овладев собой и даже удивляясь, как спокойно произносит он эти страшные слова.

— Как вы полагаете сами? — спросил Боенко, внимательно разглядывая собеседника.

— Я уверен, что ненадолго… Но на какой срок, сказать не могу.

Боенко понравились определенность первой части ответа и прямота второй.

— Рвать надо не насовсем, но основательно, — твердо сказал он.

— Что ты, Боенко? — вскочил с места Гаевой. — Не позже чем через полгода мы снова будем здесь.

— А если не будем? Если мы далеко уйдем отсюда? Ты представь себе, — продолжал Боенко, хмурясь, — что мы пощадим завод и немцы быстро его восстановят. Значит, тысячи тонн стали с нашего завода обрушатся на наши же головы. Нет, уж лучше мы немного затянем его восстановление.

— А как бы вы взрывали надолго? — спросил Гаевой.

— Это можно сделать так… — с трудом произнося слова, начал Крайнев. — Завалить трубы… Семидесятиметровые кирпичные трубы, падая на цех, ломают здание, подкрановые балки, краны, печи. Цех больше не существует.

Гаевой даже вздрогнул, мгновенно представив себе эту страшную картину разрушения. Боенко встал, оперся руками о стол и в упор посмотрел на Крайнева.

— Не смейте так взрывать, — сказал он тоном приказа. — Никому об этом варианте не рассказывайте. У нас есть люди, которые считают, что все погибло, они сдуру могут осуществить ваш вариант.

Крайнев предложил другой проект взрыва.

— Как же насчет Лютова? — спросил он, когда беседа была закончена.

— Найдем и Лютова, — ответил Боенко.

В цехе Сергей Петрович застал обычное оживление. Бондарев с довольным видом носился по рабочей площадке: плавки на всех печах шли по графику, и он всеми силами старался поддержать взятый темп работы.

Опанасенко тяжело прохаживался у второй печи, поминутно посматривая в гляделку. Он подготавливал подину к ремонту и тщательно следил за температурой. По старой привычке Опанасенко носил очки, прикрепленные к козырьку фуражки, как рядовой сталевар. Рамку со стеклом пришлось бы держать в руке, а он не хотел, чтобы руки были заняты. Но и в этом головном уборе в нем безошибочно угадывали обер-мастера по солидному виду, по властной, хозяйской манере.

Из-под рабочей площадки вылез Дмитрюк, испачканный сажей, потный, с усталым, осунувшимся лицом, но с сияющими глазами. Он радостно доложил, что вскрытый им дымоход в полном порядке.

Его возбуждение передалось и Крайневу, но ненадолго.

«Все равно завтра или послезавтра завод взлетит на воздух», — подумал он и отошел от печи. Уже собравшись домой, он увидел девушку лет пятнадцати, которая с уверенным видом шла по площадке.

Худенькая, беленькая, синеглазая, в нарядном пальто, она светлым пятном выделялась на суровом фоне цеха.

— Вам что здесь нужно? — спросил Крайнев, удивленный ее появлением.

— Это моя дочка, Светлана, — сказал, подойдя к ним, Опанасенко и взял из ее плетеной сумки бутылку молока и сверток. — Завтрак мне принесла.

— Папа, Колю в армию берут, — грустно произнесла девочка, — он вас зовет, хочет попрощаться.

Опанасенко на мгновение задумался.

— Нельзя мне, дочка, уходить отсюда. Не могу. Ни как не могу, Светлана.

Девушка посмотрела на Крайнева с безмолвным укором: как может этот человек в такой момент не отпустить ее отца?

— Папа, немцы Орел взяли. Как же теперь там бабушка? — И глаза у нее сразу наполнились слезами.

— Знаю. Увидимся еще с бабушкой, это ненадолго. Ну, иди. — Опанасенко вернулся к печи.

Крайнев догнал Светлану у выхода.

— Как же ты проходишь на завод? — спросил он ее.

— У меня пропуск есть, — ответила она с гордостью. — Директор разрешил. Папа ведь домой почти не ходит, а он молочное любит. Скоро, наверное, и маме придется пропуск брать, чтобы с ним видеться, — сказала она, вздохнув, и уже с нескрываемым упреком посмотрела на Крайнева.

Сергей Петрович давно не был дома, и, когда он забежал к себе, Вадимка встретил его таким восторженным визгом, что у него посветлело на душе. Но радость его быстро омрачилась. Проходя мимо столовой, он увидел инженера Смаковского, давнишнего приятеля Ирины. Сергей Петрович никогда не испытывал симпатии к этому самодовольному, манерному, холодно-вежливому человеку.

Умывшись и переодевшись, Сергей Петрович вошел в комнату и сел в кресло. Он тотчас же ощутил усталость, большую, чем испытывал в цехе, и ему захотелось спать.

Обменялись несколькими незначительными фразами.

— Сережа, — обратилась к мужу Ирина, — Владислав советует мне уехать в село, пока есть такая возможность, и я думаю, что он прав.

Крайнев с удивлением посмотрел на обоих. Смаковский смутился.

— Вы меня извините, Сергей Петрович, — сказал он, — но мне кажется, вы настолько загружены работой, что у вас нет времени заняться своими делами, даже некогда подумать о семье. Мне хотелось бы помочь вам. Мы с Ириной Владимировной — старые друзья, и мама с удовольствием приютит ее.

— Меня удивляет такая поспешность, — иронически сказал Крайнев. — По-моему, в случае нужды уедут все.

— Пусть так, — согласился Смаковский, — но в деревне Ирина Владимировна и сын будут в полной безопасности. Бомбежек там нет, и уехать сейчас можно без лишней суматохи.

«Пожалуй, он прав», — подумал Крайнев, ясно представив себе, какой тяжелой дополнительной нагрузкой для нервов была беспрестанная тревога за семью.

Ирина бегло взглянула на Смаковского: ей показалось, что муж согласен.

— Нет, — твердо ответил Сергей Петрович, — Ирина уедет вместе со всеми и туда, куда поедут все.

— Почему это обязательно «как все»? — спросила Ирина, не скрывая своего раздражения.

— Потому что семьи рабочих еще никуда не едут, и я не хочу. Я не имею права сеять панику, Ты пойми, Ира, что мы, руководители, на виду. Что скажут о нас рабочие?

— Так тебе что дороже: жизнь жены и сына или мнение твоих рабочих?

Смаковский поднялся с дивана, извинился и ушел, как бы подчеркивая этим, что разговор слишком серьезен, чтобы при нем присутствовал посторонний.

— Я в тебе не терплю одну черту, — сказала Ирина, когда дверь за гостем закрылась. — Почему обязательно нужно поступать «как все»? Почему у тебя все должны быть одинаковые, серые, как доски в заборе?

В словах Ирины слышалось что-то чужое, почти враждебное. Сергей Петрович удивленно взглянул на нее.

— Почему ты сам не беспокоишься о своей семье? — злым голосом продолжала Ирина. — Сутками торчишь в цехе, а когда другие проявляют вместо тебя заботу о нас, ты мешаешь им.

Сергей Петрович вспыхнул:

— Ты скажи мне, кто из ответственных работников отправил свою семью? Скажи, назови хоть одну фамилию!

— Какое мне дело до других!

— Неужели тебе не ясно то, о чем я говорю? — спросил он и с горечью подумал, что никогда у него с Ириной не находилось общего языка, никогда она не понимала его.

В комнату вбежал Вадимка и забрался на колени к отцу. В руках он держал «Мурзилку».

— Папочка, почитай хоть капельку, — попросил он, протягивая журнал отцу.

— Ему не читать, его выпороть надо, — сердито сказала Ирина и пожаловалась на сына, что он с группой ребят постоянно наводит панику на жильцов.

Малыши забираются в подъезд, поближе к чьим-нибудь дверям, и гудят, подражая звуку немецких самолетов. Перепуганные домохозяйки поднимают переполох и, к великой радости затейников, бегут в убежища, а потом пристают к Ирине с жалобами.

Сергей Петрович с деланной суровостью посмотрел на сына. Живые светло-карие, как у отца, глазенки Вадима забегали по сторонам.

— Больше не буду, папочка, не буду. Даже дуделку отдам, только почитай, — взмолился мальчик.

Сергей Петрович не смог отказать ему. Примостившись рядышком на диване и ласково прижавшись к отцу, Вадимка с восторгом слушал рассказ о подвиге красноармейца Спивака.

Ирина поднялась и ушла к Макаровым. Она знала, что при ребенке муж не допускает никаких споров.

В самом занимательном месте рассказа в дверь постучали, и появился Василий Николаевич Макаров. Он успел уже умыться, переодеться и немного отдохнуть.

Взглянув на раскрытый журнал, Макаров кивнул головой:

— Дочитывайте, а я пока посижу, покурю.

Крайнев кончил читать, отдал «Мурзилку» сыну и глазами показал ему на детскую. Мальчик уже скрылся за дверью, когда Сергей Петрович вспомнил:

— А дуделка где?

Вадимка долго возился в своей комнате, гремел какими-то железками, отыскивая тщательно спрятанную игрушку, и, наконец, появился, держа в руке запаянную с одного конца трубку с несколькими отверстиями.

Вытерев трубку платком, Крайнев поднес ее к губам, но как он ни дул, кроме шипения, ничего не получалось. И вдруг все трое услышали нарастающий гул. Макаров тревожно посмотрел в сторону завода.

— Наши, — успокоил его Крайнев, — с востока идут.

— Наши, наши! — подхватил Вадимка. — Немецкие — те воют вот так, — и мальчик, схватив трубку, мгновенно воспроизвел прерывистый звук немецких моторов, — а это наши…

Гул нарастал, давил на уши, казалось, что воздух стал осязаемым, тяжелым.

— Эх, туда бы с ними, на передний край! — с завистью сказал Сергей Петрович. — Не думал я, что командир взвода будет здесь отсиживаться.

— Мы и так на переднем крае и вовсе не отсиживаемся, — возразил ему Макаров.

Помолчали. Вадимка, спрятав в рукав трубку, юркнул в свою комнату.

— Что у вас с Ириной? — спросил Василий Николаевич. — Пришла чернее тучи. Жаловалась Елене, будто ты ее не отпускаешь.

— Союзницу ищет?

— По-видимому, да.

— Ну и как? Нашла?

— Нет, в Елене она, пожалуй, союзницу не найдет. Не получается у них дружба.

— У Ирины она вообще не получается, — вздохнул Крайнев.

Макаров насторожился. Они не виделись больше четырех лет, а встретившись, ни разу не поговорили по душам. Приняв цех, Крайнев целиком ушел в работу, а потом началась война.

— Не получается у нее дружба, — как бы про себя повторил Крайнев.

— Почему? — на этот раз не удержался от вопроса Макаров.

— Воспитали ее глупо. Девочкой она была очень красивой, способной, вот ей и внушили, что она исключительная, особенная, что жизнь у нее будет тоже особенная. Она стала искать легкого успеха. То живописью занималась, то музыкой, начинала и бросала, как только убеждалась, что даже при наличии таланта все это требует труда, а если вместо таланта одно тщеславие… Вот в Москву ее тянет, серенькими кажутся наши будни.

— Ты не пробовал перевестись в Москву?

— Что бы я там делал? — спросил Сергей Петрович. — Идти в аппарат — слишком рано. Видишь ли, Вася, в цехе инженер непрерывно учится, в наркомате же он должен учить других. А для этого надо, чтобы и он сам, и другие чувствовали, что знает больше других и больше умеет. Вот тогда можно и в аппарат. К тому же я до мозга костей цеховик. Пробовали меня переводить из цеха — скучать начинаю по стали, по людям, которые варят сталь. И мне легко работать с ними. В металлургии инженер больше работает с людьми, чем с агрегатами.

— Насколько я помню, — улыбнувшись, сказал Василий Николаевич, — нас с тобой в институте учили технологии, а не психологии. Мне кажется, ты не прав.

— Как же не прав?! — горячо возразил Сергей Петрович. — В этом цехе я за два месяца поднял производство, а до меня почти год план не выполнялся. Что я сделал? С печами еще ничего не успел, я работал только с людьми. А это в первую очередь обеспечивает успех.

Стенные часы мерно пробили девять. Крайнев поднялся с дивана, потушил свет, отдернул штору и долго смотрел в сторону завода.

— Опять Никитенко дает избыток газа в печь, — возмущенно сказал он и сейчас же позвонил диспетчеру цеха: — Уймите там Никитенко, снова у него на трубе факел.

— Ты думаешь, Вальский дела не знал, печей не знал? — продолжал Сергей Петрович, усаживаясь рядом с Макаровым. — Нет, он грамотный инженер, но он людей не знал, и люди знать его не хотели! Он ничьих советов не принимал, и ему ничего не советовали. Вот он и не справился с работой. Руководитель очень часто бывает силен именно своим умением советоваться. А теперь Вальский ежедневно ходит в цех, чаще, чем того требуют обязанности сотрудника техотдела, и я чувствую, не понимает он, что же, собственно, произошло. Внешне никаких перемен, а металла больше. Изменились только взаимоотношения между людьми, отношение к людям.

Телефонный звонок прервал их беседу.

Крайнев взял трубку и сразу же передал ее Макарову.

— Иду, — коротко ответил Макаров, выслушав телефонистку. — Дубенко просит меня быть на заводе и никуда не отлучаться, — сказал он, выходя из комнаты.

6

Поздно вечером Сенин, начальник транспортного цеха, а теперь уполномоченный наркома, вошел к директору и передал ему распоряжение остановить и демонтировать завод. Дубенко это показалось невероятным.

— Ты не в своем уме, — спокойно сказал он. — Об остановке завода нарком позвонил бы лично.

Директор привык относиться к Сенину как к своему подчиненному. Ему было странно, что начальник транспортного цеха передает своему директору приказание, да еще какое приказание!

— Нарком звонил вам, но связаться с заводом не смог, — объяснил Сенин. — Нашел меня в Сталино, приказал немедленно выехать сюда и передать вам его приказание.

— Завода останавливать я не буду, — сказал Дубенко.

Сенин поднялся со стула и посмотрел на директора испытующе и сурово. Потом резко повернулся к Макарову.

— Товарищ главный инженер, если директор не в состоянии понять сложившуюся обстановку, я возлагаю на вас обязанность выполнить приказ наркома.

Дубенко побледнел и встал, с грохотом отодвинув стул.

— Сядьте, товарищ Дубенко, — приказал Сенин, неспуская глаз с директора.

Под этим упорным взглядом широко расставленных немигающих глаз директор пришел в себя и потянулся за спичками, чтобы зажечь потухшую папиросу.

— Ответственность за промедление несете вы, — сказал Сенин, убедившись, что к директору вернулась способность рассуждать, и крупными шагами пошел к двери; у порога он остановился: — Через два часа я вернусь.

Ночью Сенин снова появился в кабинете директора. Вместе с ним пришел Гаевой. Они знали, что завод продолжает работать. По-прежнему мерно дышала воздуходувка, над доменным цехом по-прежнему вспыхивало зарево.

— Что будем делать? — спросил Дубенко.

— Тебе уже было сказано, что делать, — сурово ответил Гаевой.

— Завода я не остановлю, — упрямо заявил директор.

Гаевой повернул голову и молча взглянул на Макарова. Тот понял этот безмолвный приказ.

— Тогда я остановлю завод, — сказал главный инженер, поднимаясь.

Наступило тяжелое молчание.

Сенин медленно, как бы раздумывая, направился к аппарату, но его опередил продолжительный телефонный звонок, резко прозвучавший в тишине.

— Будете говорить с Москвой, — торопливо сказала телефонистка, и Сенин сейчас же услышал голос наркома.

— Кто? — коротко спросил нарком.

— Сенин.

— Остановили завод?

— Нет.

— Почему?

— Директор завода не выполняет приказа, товарищ нарком.

И впервые за свою долгую работу Сенин услышал, как нарком выругался коротко и зло.

— Немедленно остановите завод. Не-ме-длен-но! — приказал он.

— Передать трубку директору? — спросил Сенин.

— Некогда, — ответил нарком и положил трубку.

Дубенко, в ожидании стоявший рядом, опустил глаза. Лицо его посерело.

— Ясно? — спросил уполномоченный, не отходя от телефона.

Директор круто повернулся к Макарову:

— Идите в мартен и лично руководите остановкой печей, лично! — подчеркнул он. — А я займусь остальным. — И он приказал телефонистке вызвать к нему начальников цехов.

Макаров ушел. Сенин сидел и курил, а директор долго ходил по кабинету, не говоря ни слова.

— Не укладывалось это у меня в голове, — наконец сказал он.

— А теперь уложилось? — спросил Сенин, и в голосе его послышалось сочувствие.

— Нет, — откровенно признался Дубенко, — и теперь не укладывается.

Шатилов готовил к выпуску плавку, когда поздно ночью Крайнев вернулся в цех. Выпускающие собрались у желоба, с нетерпением посматривали на большие светящиеся часы. Стрелки их показывали без пяти минут три.

Пришел Бондарев и сообщил, что работы по соединению старого дымохода заканчиваются.

— Дед еще там? — спросил Сергей Петрович и, узнав, что старик не уходил из цеха, распорядился вызвать машину, чтобы немедленно отвезти его домой.

Бондарев начал докладывать о положении на других печах, но его прервала прибежавшая рассыльная.

— Сергей Петрович! — закричала она еще издали. — Вас к телефону просят.

Крайнев мигом очутился в рапортной, у трубки.

— Ни на одной печи больше не выпускайте плавок, — услышал он взволнованный голос Макарова. — Есть у вас плавки на выпуске?

— Пятая готова.

— Задержите выпуск. Сейчас приду сам.

Крайнев опустил трубку прямо на стол, мимо рычага. Он хотел бежать к печи, но не мог перевести дыхание, словно кто-то сильной рукой сжал его сердце и не отпускал. В рапортную быстро вошел Бондарев.

— Задержите выпуск, — приказал ему Крайнев, и тот помчался на площадку, не теряя времени на расспросы.

— Сергей Петрович! — закричал вбежавший Шатилов. — Разрешите выпустить, плавка-то переходит. Пускали же мы во время налета! — уговаривал он, думая, что причина задержки — ожидаемый налет.

— Идите на печь и хорошо заделайте выпускное отверстие. На крышу лазил? Не понимаешь?

Шатилов вдруг присел на табуретку и растерянно замигал глазами:

— Неужели отработались?

— Да идите же и заделайте отверстие! — закричал Крайнев, видя, что Шатилов не двигается с места.

В дверях мастер чуть не сбил с ног главного инженера. Шатилова испугало его лицо, такое оно было бледное.

— Останавливаем завод, — сказал Макаров, с трудом переводя дыхание от волнения и быстрой ходьбы. — Немцы близко… Идем закрывать газ на печах…

Они вышли из рапортной. Навстречу спешил Дмитрюк.

— Работу я закончил, дымоход подключил, — доложил он. — А за машину спасибо, пешком на поселок сегодня я не дойду, устал.

Крайнев хотел сказать старику, что дымоход уже не нужен, но, взглянув на его почерневшее от пыли и усталости Лицо, кивнул головой и прошел мимо.

Это невнимание, непривычное равнодушие Крайнева к делу настолько удивило Дмитрюка, что он так и остался стоять, глядя тому вслед. Он видел, как Макаров и Крайнев подошли к Луценко, отозвали его в сторону и что-то говорили ему, видел, как Луценко слушал их, не глядя, потом поднял глаза, собираясь задать вопрос, но, так и не спросив ничего, махнул рукой и пошел к вентилям. Отсветы пламени на плитах рабочей площадки сразу начали тускнеть. Потом дежурный водопроводчик подвел шланг с водой к завалочному окну и начал лить воду в рабочее пространство, в то самое пространство, которое всегда оберегали от влаги…

Только тогда Дмитрюк понял, что произошло, и, взявшись руками за голову, прислонился к стене.

В течение получаса все печи были остановлены, некоторые из них перегрузили жидким чугуном. Прямо в завалочные окна беспрерывно лили воду. Цех затих. На рабочей площадке, всегда сухой и чистой, под ногами хлюпала вода. Ветер шевелил на крыше сорванные листы железа. Люди постепенно разбрелись по заводу: делать в цехе было нечего.

В затихшем здании, у остывающих печей все говорило о внезапно остановленной кипучей работе: и большие ковши, словно ожидающие у желобов выпуска стали, и неподвижные краны, опустившие свои услужливые крюки, и ложка, принесенная к печи для взятия пробы, и лом, стоявший у выпускного отверстия.

Матвиенко побывал в рапортной, в красном уголке, в ожидалке. Всюду он встречал мрачные, понурые лица. Впервые после января 1924 года он видел так много угрюмо-молчаливых людей.

— Ну что, товарищ секретарь, отработались, значит? — спросили его в ожидалке.

— Да, выходит, в Донбассе пока отработались, — ответил он. — Через две-три недели мы уже станем к другим печам.

— Это где же? — недоверчиво спросил кто-то из угла.

— На востоке. Все, кто хочет помогать Родине, будут работать там.

— Ну, на уральских «самоварах» далеко не уедешь, — пренебрежительно сказал Луценко, — бывал я там.

— И на Урале, и за Уралом созданы мощные индустриальные базы, — поправил его Матвиенко.

— Ты что, Луценко, пятилетки проспал? Про Кузнецк, про Магнитку забыл? — вмешался в разговор стройный, с красивым лицом сталевар. — Там такие «самовары», что по триста тонн стали за одну плавку дают!

— Тебе хорошо, ты за пятилетку все заводы объездил, — съязвил Луценко. — У тебя на каждом заводе по жене осталось. Куда ни подайся, всюду тебе дом.

Никто не улыбнулся его замечанию.

— Ну, хлопцы, вы как хотите, а я уже отъездился. Укатали сивку крутые горки, — усталым голосом произнес Дмитрюк.

Он так и не уехал домой, будучи не в силах остаться наедине со своим горем. Печи, которые он сорок лет строил, перестраивал, ремонтировал, сегодня умирали на его глазах.

Матвиенко подошел к нему и сел рядом на скамью.

— По-моему, Ананий Михайлович, тебе в первую очередь уезжать надо. Ну, как ты здесь жить будешь? Ты же один остался!

Матвиенко знал, что у Дмитрюка совсем недавно умерла жена, а сыновья были в армии.

— А там что я смогу делать? — спросил дед. — Тут меня не забыли, пристроили. Должности мне не было, так выдумали должность, а там?

— И там выдумаем, — мягко сказал Матвиенко. — И там не забудем.

Дмитрюк опустил голову и безнадежно махнул рукой.

— Ты, Михалыч, рукой не маши, ты слушай, что он тебе говорит! — горячо сказал, встав со скамьи в углу и подойдя к старику, пожилой газовщик Гаврилов. — Он тебе как отцу говорит. Уезжай. По мне — так я бы не то что уехал, а до Урала бы пешком шел. Я плена попробовал в пятнадцатом году, на всю жизнь похлебки из картофельной шелухи нахлебался. До сих пор сыт. Хватит.

— Сегодня на станции дело было, — вмешался в разговор Пахомыч. — Задержали одного мужика из Белоруссии. Собрал вокруг себя народ и рассказывает, как он от немцев утек, и так немцев ругает, так ругает, аж охрип. А между прочим, говорит: «Заставили нас эти грабители урожай с половины собирать: один мешок себе, другой — им». Ну, те, кто потемней, — продолжал Пахомыч, — и думают: не такой уж страшный немец, если половину урожая отдает. А Васька Сизов, что на станции весовщиком служит, сын нашего Сизова, каменщика, заметил, что мужичок этот говорил, будто к брату в Красноармейск едет, здесь пешком уже дойти можно, а сам на станции шестые сутки околачивается. Он — в милицию, ну и сгребли того мужичка. Сознался, немцы нарочно его выпустили, пообещали ему за эти разговоры домик, корову и еще разного барахла дать. Вот он и пошел народ мутить.

— Теперь вся нечисть из щелей повылазила, — угрюмо сказал Гаврилов.

Матвиенко поднялся со скамьи и пошел в столовую, где тоже собирались рабочие.

7

Рано утром Дубенко вызвал к себе начальников цехов. В предрассветных сумерках страшным казался мертвый завод, безмолвны были цехи, бездымны трубы.

Крайнев вспомнил плакат с надписью:

«Дым фабрик и заводов — это дыхание Советской республики».

Плакат был старый, видел он его давно, но сейчас вспомнил потому, что дыхание завода прервалось, и он с болью ощутил, как тяжело становилось дышать Родине.

В кабинете у стола нетерпеливо расхаживал Дубенко. Его воспаленные от бессонных ночей глаза встречали нетерпеливым взглядом каждого опоздавшего. Когда, наконец, все собрались, он объяснил положение: за последние часы обстановка несколько изменилась к лучшему, продвижение немцев на этом участке фронта было приостановлено нашим перешедшим в наступление танковым соединением. Таким образом, выгадывалось время для эвакуации заводов Донбасса.

— Будьте готовы в любой момент приступить к минированию цехов и объектов, а пока отгружайте все, что можно, — заключил он.

При выходе из заводоуправления Крайнева остановил главный инженер электростанции Лобачев. Начальник станции был тяжело ранен при бомбежке, и теперь Лобачев исполнял его обязанности.

— Ну, как вам все это нравится? — спросил он Крайнева.

Тяжело, очень тяжело, — ответил тот.

— Немцы берут нас в кольцо, а правительство, вместо того чтобы эвакуировать людей, в первую очередь собирается вывозить оборудование. Вам не кажется, что нам уже никуда не удастся уехать?

— Нет, не кажется.

— Уходить надо, немедленно уходить, — быстро зашептал Лобачев. — Вот увидите, нас тут будут держать до последнего, а потом бросят.

Сергей Петрович на миг с ужасом представил себе, что он не успел уехать и остался у немцев.

Мимо прошел задержавшийся у директора начальник доменного цеха, и Лобачев побежал догонять его.

— Как вам это нравится? — издали услышал Крайнев.

Загудел гудок, странный, ненужный. Завод стоял, но люди шли на завод. Они знали, что в цехах делать нечего, но все-таки шли. Шли рабочие утренней смены, шли рабочие дневной смены и присоединялись к тем, кто оставался здесь с ночи и не уходил домой. Никогда еще завод не видел столько людей, как в это памятное всем утро.

Крайнев заметил свет в своем кабинете и зашел.

На диване необычно оживленный Пивоваров что-то доказывал Шатилову. На составленных стульях звучно похрапывал механик цеха, всю ночь следивший за бесперебойной подачей воды в печи. У стола сидела Теплова и перелистывала ставшую теперь ненужной тетрадь сводок. На последнем заполненном листе стояла надпись: «10 октября 1941 года. 3 часа 30 минут ночи. Цех остановлен».

Узнав у собравшихся, что Матвиенко находится тут же рядом, в столовой, Сергей Петрович послал за ним.

— Вы почему не в цехе? — спросил он, обращаясь ко всем.

— А что там делать? Что там говорить? — огрызнулся Пивоваров. — И слов не найдешь…

— Матвиенко, однако, находит слова…

— Ну, так я и Матвиенко — это же разница!

— Какая? — живо спросила Теплова.

Она не любила Пивоварова за грубость, за крикливые выступления на каждом собрании, по каждому вопросу, за постоянные нескромные напоминания о своем участии в гражданской войне и еще за что-то, в чем она сама не могла разобраться.

— Вы же на всех собраниях твердите, что вы беспартийный большевик, что никакой разницы между вами и членами партии нет.

Пивоваров даже закряхтел, обдумывая, что ответить, но дверь открылась, и вошел Матвиенко, бодрый и еще более спокойный, чем в предыдущие дни. Он ожидал худшего от этой тяжелой ночи. Много разных людей в цехе, в обычной работе не каждого разглядишь внимательно. Коллектив похож на стальной слиток, который даже в разрезе имеет ровную блестящую поверхность. Только травление поверхности металла кислотой вызывает появление темных, редко разбросанных пятен на фоне прочно сросшихся кристаллов. Это шлаковые включения в стали. И случается иногда, что сталь, прошедшая испытания на разрыв и твердость, не выдерживает проверки на однородность структуры.

Суровые испытания выдержали люди, работая под пулеметным огнем и бомбежками, но все же Матвиенко с тревогой думал об остановке цеха. Он опасался момента, когда прекратит свое действие выработанный людьми и, в свою очередь, организующий их ритм напряженной работы: как проявят себя тогда люди? Не разбредутся ли многие из них в разные стороны, как разлетаются пчелы из опустошенного улья?..

Сегодня ночью он успокоился. Организующая сила коллектива действовала по-прежнему, и он, Матвиенко, как и в обычное время, направлял эту силу, руководил ею.

Он никому не сулил многого. Единственно, что он обещал, — обеспечить отъезд всем желающим и работу всем эвакуирующимся. И ему верили.

Когда Матвиенко уселся у стола, Крайнев рассказал о том, что слышал в кабинете директора.

— Начальником штаба по эвакуации цеха назначен я, — заявил Крайнев. — Задача — вывезти все, что можно вывезти. Распорядок работы остается прежний: люди работают по своим сменам, в своих бригадах, но под руководством слесарей и электриков. Понятно?

— Состав бригад немного изменится, Сергей Петрович, — сказал Матвиенко. — Я распределю членов партии так, чтобы они охватили все бригады. А ты что думаешь делать с комсомольцами? — спросил он, обращаясь к Тепловой.

— Бригаду комсомольской печи оставляю в полном составе на демонтаже, — ответила она, заранее решив этот вопрос. — А остальные комсомольцы будут работать во всех бригадах.

— Ну, а теперь в цех, — сказал Сергей Петрович и вышел из кабинета. За ним двинулись остальные.

Бондарев очень обрадовался приходу Крайнева и секретаря. Рабочие, столпившиеся у рапортной, забросали его вопросами, на которые ему трудно было отвечать.

Крайнев объяснил рабочим положение. Деловой тон начальника успокоил и мобилизовал людей. Они поняли смысл своего пребывания в цехе, срочность и важность задания, которое им предстояло выполнить.

Как только был выдан инструмент, закипела работа. Это была страшная работа разрушения того, что созидалось и поддерживалось десятилетиями.

Сталевары, ковшевые, разливщики, мастера, каменщики превратились в слесарей, такелажников, грузчиков. Они снимали с кранов моторы и тележки, приборы и пусковую аппаратуру, выкатывали станки из мастерской, молоты из кузницы и грузили, грузили, грузили.

Комендант цеха, хозяйственный и аккуратный, ярый поборник чистоты и порядка, переключил свою бригаду на отгрузку. Он заполнял все промежутки в вагонах с оборудованием кислородными баллонами, тачками, носилками, кайлами — всем, что попадалось ему иод руку. Даже лопаты, приготовленные на зиму для уборки снега, уютно разместились между ящиками с контрольно-измерительными приборами. Комендант всерьез и надолго собрался хозяйничать на востоке.

— И куда ты все это грузишь? — спрашивали его любопытные. — Все равно растеряешь по дороге.

— А найдет кто? — огрызался он. — Немцы, что ли? Все равно у своих останется.

Обходя цех, Матвиенко увидел бригадира слесарей дневной смены, под руководством которого бригада Никитенко демонтировала кабину завалочной машины.

— Почему нарушаешь порядок? — напустился на него Матвиенко. — Почему не в своей смене?

— А мы — сквозной бригадой, пока не кончим, — ответил за него Никитенко. — Торопиться надо, Михаил Трофимович.

И он отвел в сторону грустные глаза.

По количеству и составу людей в цехе Матвиенко понял, что не одна бригада Никитенко решила работать вне графика.

Почти все бригады работали так же, как и комсомольская, — не по восемь часов, а до выполнения задания, до окончания демонтажа своего объекта. Люди не покидали рабочего места по суткам, уходили вздремнуть на часок-другой и являлись за новым заданием.

Хорошо слаженный коллектив всегда корректирует руководителя. Никто не отменял работы по сменам, никто не обязывал работать до окончания демонтажа, но к концу первого дня такой порядок установился сам собой и строго поддерживался. Люди приходили на кран и уходили тогда, когда от самого крана оставался только скелет железных конструкций.

Это ускоряло дело и упрощало расчеты. Цеховой тарификатор определял стоимость работы, а Крайнев по ее окончании тотчас же выплачивал полагавшуюся сумму.

Вечером, когда Сергей Петрович, изнемогая от усталости, собрался уходить, пришла за расчетом бригада Луценко. Потом явился Никитенко получать новое задание. Неугомонный Дмитрюк топтался в комнате, прося дать ему какую-либо работу. Он отнял много времени, пока Сергей Петрович не уговорил его отправиться домой, поручив подручному довести деда до проходной и подождать там, чтобы убедиться, что старик действительно ушел. Дмитрюк покорно вышел из завода через центральную проходную и тотчас же вернулся через западную. До самого утра приходили и уходили люди. Когда в шесть часов загудел гудок, Крайнев ушел в штаб, помещавшийся в опустевшей экспресс-лаборатории, лег на диван и сразу уснул мертвым сном.

В лабораторию зашла Теплова, тоже едва державшаяся на ногах от усталости. Увидев спавшего на диване начальника цеха, она остановилась, раздумывая, уйти ей или остаться. Струя свежего воздуха из открытой двери обдала Крайнева, он поежился, но не проснулся. Валентина затворила дверь, затем сняла с вешалки плащ, осторожно укрыла спящего и в изнеможении опустилась на стул.

Ей вспомнилась первая встреча с Крайневым, тот день, когда, поднявшись на площадку, она увидела группу сталеваров, собравшихся в ожидании гудка, и среди них Опанасенко, оживленного и даже улыбающегося. Таким обер-мастер бывал очень редко, и это ее удивило. Подойдя ближе, она увидела человека в синей, ладно сшитой спецовке, в кепке, чуть сдвинутой на затылок. Он стоял в центре группы и охотно отвечал на вопросы сталеваров о заводе, где он раньше работал. Валентина подумала тогда, что это один из бывших работников цеха, — его лицо, открытое, приветливое, мужественное, показалось ей знакомым, но, подойдя вплотную к разговаривающим, она поняла, что ошиблась. Хотела спросить о нем у стоявшего рядом с ней сталевара, но подошел Вальский.

— Вы что здесь делаете, молодой человек? — осведомился он.

— Приехал с соседнего завода, — ответил тот, не меняя дружелюбного тона, хотя вопрос был задан с присущим Вальскому высокомерием.

— Зачем?

— Присмотреться. Мне предлагают работу в вашем цехе.

— Кем работали до сих пор?

— Заместителем начальника цеха.

Вальский поднял глаза на Опанасенко.

— Посмотри, обер, у нас, кажется, есть место мастера, — сказал он и пошел прочь.

Опанасенко нахмурился.

Теплова ожидала, что человек в спецовке смутится или вспыхнет, но он только усмехнулся и спокойно спросил:

— Он у вас всегда такой?

— Почти всегда, — со вздохом ответил Опанасенко.

— Ну, тогда мне все понятно, — задумчиво произнес приезжий и как ни в чем не бывало продолжал беседу.

В течение дня Валя не раз встречала его в цехе на печах, на шихтовом дворе, в литейном пролете. Он стоял на борту и внимательно следил за установкой изложниц. Потом он исчез, а неделю спустя Валентину вызвал новый начальник, принимавший цех. Этот новый начальник и был Крайнев.

Вскоре Теплова оценила Крайнева как руководителя. Это был требовательный и чуткий начальник, суровый, когда нужно, веселый, когда можно. При нем она поняла, Что ее труд ценят, и работала с утроенной энергией.

Вальский постоянно ворчал или ругался, а этот умел одним словом, иногда одним жестом и упрекнуть и поблагодарить.

Валентина выросла на заводе. Шесть лет назад, пятнадцатилетней девочкой, она поступила рассыльной в цех. Это произошло после смерти ее отца — обер-мастера. Иван Теплов, проработавший всю жизнь у мартена, фанатически любил свою профессию. Суровый и молчаливый на работе, он был чрезвычайно словоохотлив дома. Валентина с детства привыкла слушать его рассказы о различных случаях и происшествиях в цехе, о людях, с которыми он работал, и в первые же дни все на заводе показались ей знакомыми, так как очень многих она знала по рассказам отца. В цехе полюбили миловидную, ясноглазую девочку за природную сметливость, за открытый, приветливый характер. Зная, что она потеряла отца, каждый старался сказать ей ласковое слово. Так она и росла, окруженная дружеским сочувствием.

Вскоре ее назначили табельщицей, потом счетоводом, помогли окончить вечерний металлургический техникум при заводе. Ей очень хотелось работать у печей, но Вальский категорически воспротивился этому и назначил ее секретарем-экономистом. Долго бунтовала она, но переубедить упрямого Вальского так и не удалось. Пришлось смириться. Постепенно Валя полюбила свое дело, но мысль о работе у печей, хотя бы теплотехником, не оставляла ее.

Каждый раз, когда Валентина видела, как подручный сталевара выливает на плиту пробу жидкой искрящейся стали, она испытывала чувство зависти к нему. Любовь к послушному расплавленному металлу была у нее в крови.

С появлением Крайнева ее надежды воскресли, но началась война, и они снова рухнули. После случая с Лютовым Валентина поняла, что на участке учета она нужнее, чем в цехе. К тому же ей было легче совмещать обязанности секретаря-экономиста с работой секретаря цеховой комсомольской организации.

Первое время, когда Крайнев мало кого знал в цехе, он часто вызывал к себе Валентину. Иногда это был короткий деловой разговор, но порой беседа затягивалась, и тогда ей вспоминался отец, та же любовь к своему делу, та же поглощенность интересами цеха.

Скоро Валентина поняла, что Сергей Петрович, в отличие от покойного отца, словоохотлив на работе, но молчалив дома.

Валентина ничего не знала о семейной жизни Крайнева, но многое поняла, когда впервые увидела Ирину.

С небольшой группой командного состава цеха Валя пришла в клуб послушать доклад о положении на фронте. Мужчины расположились в углу просторного фойе, курили, тихо переговаривались между собой, а она стояла рядом и искала глазами секретаря заводского комитета комсомола, с которым не успела увидеться днем.

— Посмотри, какую барыньку подцепил Смаковский, — произнес за ее спиной Пивоваров.

Теплова оглянулась и увидела пару, резко выделявшуюся среди остальных.

Франтовато одетый инженер технического отдела Смаковский бережно вел под руку высокую, стройную женщину. Валентина внимательно рассмотрела красивое, суховатое лицо с тонкими губами, строгую прическу и модное платье. Женщина склонила голову набок, слушая Смаковского, который что-то оживленно рассказывал, и скользила равнодушными глазами по публике.

Когда Смаковский со своей спутницей поравнялись с их группой, брови у женщины приподнялись от удивления, и она, улыбнувшись, ответила Крайневу на его кивок.

— Что это за особа? — со свойственной ему резкостью спросил Пивоваров. — Вы, кажется, знакомы, Сергей Петрович?

— Кажется, знаком, — ответил он. — Это моя жена.

Пивоваров смутился, а Матвиенко чуть не рассмеялся вслух.

После небольшой паузы, насладившись смущением Пивоварова, рассмеялся и Крайнев. Валентина взглянула на него и, увидев добродушное лицо и глаза, светившиеся неподдельным юмором, расхохоталась.

Крайнев повернулся на диване, и плащ сполз с его плеча. Валя наклонилась над спящим и снова укрыла его.

Дверь распахнулась, и в комнату вошел Матвиенко. Он был необычно мрачен.

— Давно спит? — указывая глазами на Крайнева, спросил он.

Она пожала плечами.

— Мариуполь взят немцами, — как бы нехотя сказал Матвиенко.

— Мариуполь! — воскликнула Валентина так громко, что Крайнев открыл глаза.

— Что случилось? — проснувшись мгновенно, спросил он и вскочил с дивана.

— Мариуполь оставлен нашими, — повторил Матвиенко.

— Это точно?

— Точно.

— По радио?

— Нет.

— А откуда?

— Наши снабженцы ездили за кислородом и еле выскочили.

Крайнев достал портсигар, но не закурил, а долго рассматривал папиросу, словно не зная, что ему с ней делать.

8

С этого дня Дубенко редко появлялся в своем кабинете. Управление заводом перешло к штабу по эвакуации, а директор, не удовлетворяясь телефонными разговорами, целыми сутками находился в цехах.

Дубенко умел подбирать кадры. Он давно понял, что в условиях сложного производства с тихими, покладистыми, услужливыми людьми далеко не уедешь. Начальники крупнейших цехов легкостью характера не отличались. Крайнев был упрям, Сенин слишком требователен, Нечаев резок. Все они не могли ужиться на заводах, где служили раньше: Крайнев не сработался с главным инженером, Сенин — с директором, а Нечаев вообще нигде не задерживался больше года. На этом же заводе он работал уже шестой год.

Когда главк направлял таких людей на «исправление» к Дубенко, тот охотно принимал их и легко прощал им строптивость характера, если они обладали теми основными качествами, которые партия научила его ценить в людях, — идейностью и деловитостью.

На одном из заседаний партийного бюро предшественник Гаевого как-то упрекнул директора в том, что на рапорте у него начальники цехов спорят друг с другом и что порой становится непонятно, кто с кого требует: директор со своих подчиненных или подчиненные — с директора.

— Ты чего бы хотел, — иронически спросил Дубенко, — чтобы они друг перед другом расшаркивались, а передо мной реверансы делали? Они из-за дела спорят. Горячую душу понимать надо. А насчет того, что они и с меня иногда требуют, я тебе одно скажу: значит, хорошие руководители. Если они с директора завода умеют потребовать, так с подчиненных и подавно.

Дубенко поощрял инициативу начальников цехов. Люди срабатывались с ним, а в главке радовались, что, наконец, нашелся директор, сумевший «укротить» строптивых.

В эти тяжелые дни Дубенко еще раз убедился, что он не ошибся при подборе людей.

Инженеры, всю жизнь привыкшие заниматься созиданием и эксплуатацией цехов, сейчас делали свою новую и страшную работу так умело и быстро, словно они всегда только и занимались ею.

Обходя цехи, Дубенко придирчивым глазом хозяина проверял, все ли вывезено.

В прокатном он подозвал к себе помощника начальника и молча указал на мосты кранов, оставшиеся неснятыми.

— Зачем их снимать? — равнодушно спросил тот. — Они вряд ли подойдут по размерам какому-либо заводу на Урале.

— Снимать их надо затем, что они подойдут нашему заводу, когда мы вернемся, — горячо сказал Дубенко. — Это во-первых; во-вторых — чтобы враг никоим образом не мог восстановить цех; а в третьих — легче переделать мост крана, чем изготовлять новый.

— Эх, Петр Иванович, снявши голову, по волосам не плачут, — уныло произнес помощник и махнул рукой.

— Если голова дурная, то по ней и плакать не будут! — вскипел директор. — Сейчас же найдите начальника и доложите, что я приказал к утру мосты снять и отгрузить. За это отвечаете вы!

И он быстрым шагом направился в листопрокатный. Цех был пуст. Только нагревательные печи одиноко стояли, лишенные арматуры.

— Молодцы, — вслух подумал Дубенко и вышел из здания.

Мимо него прошла длинная вереница вагонов с оборудованием. Дубенко внимательно осмотрел ленты транспортеров аглофабрики, раковины мощных насосов цеха водоснабжения, сложные, как огромный часовой механизм, тележки разливочных кранов мартена, клеть броневого стана, подъемники доменного цеха, станки вальцетокарной.

Все заводские цехи, кроме воздуходувной станции, были как бы представлены этим большим эшелоном. Изменив свой маршрут, директор направился в глубь завода.

В высоком здании, рядом с остовами огромных машин, на полу из светлых метлахских плиток лежали аккуратно приготовленные к отгрузке детали: золотники и поршни, кривошипы, напоминающие исполинские, согнутые в локте руки, роторы недавно установленных трубовоздуходувок новейшей конструкции.

Дубенко вышел на воздух и подставил разгоряченный лоб холодному осеннему ветру. Но, дойдя до ближайшего телефона, он тут же позвонил в штаб по эвакуации и потребовал подать вагоны под отгрузку.

На электростанции, куда он зашел проверить ход работы, мощный монтажный кран медленно опускал на железнодорожную платформу гигантский ротор главного генератора тока. Наблюдавшие за погрузкой рабочие замерли в ожидании: правильно ли ляжет вал ротора на приготовленные для него стойки? Мастер, руководивший погрузкой, поднял руку — и ротор передвинулся в указанном направлении. Потом, проверив расположение ротора над платформой, мастер решительно показал вниз — ротор плавно опустился на место.

Тотчас же на платформу взобрались рабочие с топорами, молотками, досками и начали обшивать ее со всех сторон, чтобы укрыть ценный груз от непогоды. Рядом лежали рулоны толя. На платформе быстро вырастал дощатый дом со стрельчатой крышей.

Дубенко с облегчением следил за слаженной работой людей. Торопить их не приходилось.

К нему медленно подошел мастер, вытирая платком пот с не остывшего от напряжения лица.

— А этот? — спросил директор, указывая в сторону мерно гудевшего генератора, который был значительно меньше, чем демонтированный.

— Тот смертник, Петр Иванович, — грустно, как о человеке, сказал мастер. — Он будет работать до последней минуты: цехам ведь и свет нужен, и напряжение для кранов. Его взрывать будем. Главное — вывезти этот генератор, что нам дал в долг товарищ Серго.

Серго Орджоникидзе лично следил за изготовлением этого генератора на одном из ленинградских заводов и, когда агрегат передавали металлургам, сказал: «Смотрите, товарищи, даю в долг! Отдадите, надеюсь, металлом».

Годы третьей пятилетки, полные героического труда, один за другим встают в памяти Дубенко. Коллектив завода сдержал слово, данное наркому, и сполна вернул свой долг стране.

Бесчисленные нити связывали завод со страной, со всеми ее новостройками. Его рельсы укладывались в подземных тоннелях Московского метро, в степях Туркестана, на магистрали Москва — Донбасс. Из его балок воздвигались гигантские корпуса «Магнитки», «Уралмаша», Ново-Тагильского завода, «Амурстали». Его лист шел на изготовление кузовов и кабин автомобилей Московского и Горьковского заводов, тракторов Харьковского, комбайнов «Сельмаша». Его броней одевались танки.

А сейчас оставалась только одна нить, узкая нить рельсов, по которой завод должен был эвакуироваться на восток, да и та грозила оборваться.

Дубенко возвращался к себе через доменный цех. Другие заводы вывозили все, чтобы целиком возродиться на новом месте. Металлурги же вывозили оборудование и оставляли основное — домны, мартены. Чтобы враг не смог их использовать, горны доменных печей наполняли чугуном, а мартеновские печи взрывали.

Дубенко долго смотрел на уходящие вверх кауперы и печи:

«Разве их заберешь с собой? Разве вывезешь?»

9

В конце дня Валя, одетая в синий комбинезон, вся перепачканная и сердитая, вошла в штаб. Она хотела работать наравне со всеми и, взобравшись на уборочный кран, принялась слесарить, но ребята осторожно отобрали у нее гаечный ключ и выпроводили с крана. Работа была опасной, к тому же обнаглевшие немецкие летчики иногда прорывались сквозь заградительный огонь и обстреливали территорию завода из пулеметов.

Матвиенко попросил Теплову показать невостребованные эвакуационные листы и вызвать их владельцев по одному для беседы. Дежурная побежала в цех.

Первым явился Дятлов. Высокий бодрый старик покрутил усы и выжидательно посмотрел на Матвиенко.

— Возьмите эвакуационный документ, — сказал Матвиенко, протягивая ему лист. — Вы что, уезжать не собираетесь, что ли?

— Куда я поеду? Я тут родился, тут жизнь прожил, тут и умирать буду. И кому я нужен? Никому ни тут, ни там.

— Здесь, точно, никому не будете нужны, — подтвердил Крайнев, сидевший рядом с Матвиенко, — а на Урале печей много, но таких мастеров-каменщиков и там немного.

В конце концов Дятлов положил удостоверение в карман и вышел. Трудно было понять: решил он ехать или просто захотел прекратить неприятный для него разговор.

Пришел Опанасенко. Его огромная фигура, казалось, заполнила собой всю комнату.

— Никуда я не поеду, — решительно заявил он. — Здесь у меня домик, обстановка кое-какая. Пианино дочке недавно купил. Всю жизнь наживал — и вдруг бросить! Растащат. Вернешься к разбитому корыту. Да и Светлана здоровьем слаба, куда ей на Урал ехать. Как-нибудь перебьемся.

Никакие увещевания не помогли. Опанасенко, не взяв удостоверения, ушел в цех.

Вошла женщина в платочке и стеганом ватнике. Ее никто не вызывал.

— Я Пахомова, — сказала она, — муж в армию ушел, а я хочу уехать.

Матвиенко объяснил, что удостоверение послано ей домой с нарочным.

Дверь резко распахнулась от удара ногой, и в комнату вошел чернявый парень небольшого роста.

— Ну, чего звали? — вызывающе спросил он.

— Ты почему до сих пор не получил документа? — спросил Матвиенко.

— А на кой он мне сдался? — ответил парень и повернулся к двери.

— Стой! — крикнул на него Крайнев, вскакивая со стула.

— Ну, чего еще? — бросил парень, не меняя тона, но останавливаясь.

— Ты почему не хочешь ехать? — спокойно спросил Матвиенко.

— А что там жрать будем? Тут меня и этот прокормит. — Он хлопнул рукой по гаечному ключу, торчавшему из кармана засаленного комбинезона, усмехнулся и вышел, не закрыв за собой дверь.

— Ишь какой бойкий! — сказал Матвиенко. — Не говорит, а режет. Лютовская порода — его племяш. Хотя Лютов начинал у нас иначе — ягненком прикидывался.

Сергей Петрович ничего не ответил. Он с горечью думал о том, что, проводя целые сутки в цехе, он следил только за демонтажем оборудования и мало разговаривал с людьми об отъезде.

Раздался телефонный звонок. Валя взяла трубку и сейчас же передала ее Матвиенко.

— Понял, приду немедленно, — сказал он, закурил папиросу и ушел.

В штабе воцарилось молчание.

— А вы знаете, Сергей Петрович, — прервала молчание Теплова, — я остаюсь.

— Остаетесь? — спросил Крайнев.

Теплова опустила голову, Сергей Петрович смотрел на нее удивленно и растерянно. Он заметил, что плечи у нее вздрагивают. Не зная, что сказать, он налил стакан воды и подал ей.

— Я не могу ехать. Поймите, не могу… — сказала она, придя в себя. — У меня на руках мама, тяжелобольная, лежит уже второй год. Я у нее одна. Ну, как оставить беспомощную старуху? Я много, очень много думала. Ведь и вы бы не бросили свою мать? Правда?

— Нет, я бы уехал, — твердо сказал Крайнев.

— Да, пожалуй, вы бы уехали. Ну, а если бы оставался ваш сынишка?

Крайнев вздрогнул от этого вопроса: он никогда не задавал его себе.

— Все равно уехал бы, — сказал он, не поднимая глаз.

— Неправда, — возразила Теплова, — я чувствую, что неправда.

— Валя, едемте с нами. Вы же знаете, как немцы расправляются с населением, вы комсомолка… — Он отошел в сторону и посмотрел на нее так, будто впервые видел это простое, милое лицо с большими серыми глазами.

Валя вздохнула и встала.

— Прощайте, Сергей Петрович, — произнесла она и протянула ему руку; Крайнев не шевельнулся.

Теплова медленно направилась к выходу.

— Валя! — крикнул Крайнев ей вдогонку. — Едемте с нами!

Теплова обернулась и с тоской посмотрела ему в глаза. Дверь отворилась, и в штаб вошел Макаров.

— Прощайте, Сергей Петрович, — сказала Валя и быстро вышла из комнаты.

Крайнев сделал было шаг к двери, но Макаров преградил ему дорогу.

— Товарищ начальник мартеновского цеха, — сухо произнес он, — у меня к вам срочное дело.

— Да поймите же! — воскликнул Крайнев так, что Макаров даже попятился от неожиданности. — Поймите, Василий Николаевич, какого человека мы теряем: ведь она остается, не едет!..

Он резко открыл дверь и выскочил на площадку. Макаров последовал за ним.

Крайнев побежал к проходным воротам, но Тепловой нигде не было.

10

Поздно вечером налетели немецкие самолеты, и тотчас же от сильных взрывов задрожала земля.

«Полутонки или даже более крупные», — подумал Крайнев, поворачивая голову в сторону электростанции, откуда доносились взрывы.

Самолеты прошли над цехами и, несмотря на сильный зенитный огонь, обстреляли их из пулеметов. С моста разливочного крана сорвался человек и упал на штабель слитков, К упавшему со всех сторон бежали люди.

— Кто? — спросил Крайнев.

Ему ничего не ответили: узнать убитого было невозможно.

Крайнев поднял голову и посмотрел на кран. Почему люди не спускаются оттуда, живы ли они там? На фоне лунного неба, которое виднелось сквозь сорванные листы крыши, можно было различить группу людей, собравшихся у барьера и спускавших на канате раненого. Он громко стонал. Рабочие бросились принимать этот необычный груз.

По боковой лестнице спустились остальные рабочие бригады. Первым подошел Опанасенко.

— Кого убило? — спросил Крайнев.

— Гаврилова, — хмуро ответил мастер.

Сергей Петрович вспомнил ту ночь, когда останавливали цех, и перед ним возникла крепкая фигура газовщика, быстро и ловко помогавшего сталеварам выключать газ.

— Ну, ребята, пошли. Надо кончать. Не первая бомбежка, — произнес Опанасенко, когда мертвого Гаврилова и продолжавшего стонать раненого унесли на носилках. — А ты, Луценко, сходи на медпункт, узнай, как там…

Обер-мастер, не оборачиваясь, пошел к лестнице. Он знал, что рабочие последуют за ним. Сергей Петрович тоже вместе с другими поднялся на кран, — ему хотелось ободрить людей и заодно выяснить, много ли осталось работы на кранах.

Отсюда был хорошо виден залитый лунным светом город. Обсаженные деревьями улицы выглядели сонно и мирно. Широкие площади поблескивали асфальтом. Казалось, что город спит.

Крайнев с трудом оторвал взгляд от этой обманчиво спокойной картины и перешел на второй разливочный кран. На мосту, у разобранной тележки, молча сидело несколько рабочих.

— Сергей Петрович, не лазь высоко: падать далеко, — заметил один из них.

С запада слышался нарастающий гул самолетов: наши истребители, отогнав врага, возвращались на аэродром.

Электростанция очень долго не подавала тока. Позднее стало известно, что при налете были ранены рабочие и поврежден распределительный щит. Одна бомба угодила в аварийный склад топлива, но, к счастью, не разорвалась. Остальные рвались поодаль.

Здесь, на мосту крана, Сергея Петровича нашел взволнованный Бондарев.

— Я вас целый час ищу. Звонил Дубенко и разрешил вам отправить семью. Эшелон уходит через пятьдесят минут.

Спустившись вниз, Крайнев почти бегом направился домой.

Ирина спокойно читала какую-то книгу.

— Собирайся живее, — тяжело дыша, сказал он, — через час отправляется эшелон.

— Во-первых, здравствуй, — спокойно сказала Ирина, и Сергей Петрович вспомнил, что не был дома двое суток. — А во-вторых, — после некоторой паузы добавила она, — я никуда не еду.

— Как не едешь? — спросил Крайнев, не веря собственным ушам.

— Очень просто. Остаюсь здесь.

— С немцами?

— Почему с немцами? С русскими.

— Ну, знаешь, это для меня новость! Ты же сама хотела уехать.

— А теперь не хочу. Куда я поеду под обстрелом?

— Да, но все остальные едут?

— Ах, опять «все»! — сказала она, поморщившись.

— Слушай, Ира, к черту шутки! — вскипел Крайнев. — Мы можем опоздать на посадку!

— Я никуда не опоздаю, потому что никуда не тороплюсь, — все так же спокойно сказала Ирина. — А ты куда торопишься, Сергей? Ты же не коммунист и не еврей.

Он стоял и смотрел на Ирину непонимающим взглядом.

— А куда ты едешь? — спросила Ирина, и ее голос показался ему новым и совсем чужим.

— Как куда? На Урал.

— А на Урале что? Туда тоже придут немцы. Слушай, Сергей, — сказала она, почему-то понижая голос, — ты уверен в том, что Россия победит Германию?

Перед глазами Крайнева встала картина, которую он видел днем у ворот завода: забрызганные грязью повозки и машины, задымленные, обстрелянные танки, утомленные, но полные решимости лица бойцов.

— Я уверен в том, — горячо заговорил он, — что Германия не победит Россию! Никогда не победит! Пусть сейчас техника всей Европы против нас. Земля под советским флагом будет существовать всегда! Советской власти не может не быть. Пройдет время, сколько — не скажу, не знаю, но мы вернем все, что сейчас теряем. Для того чтобы сократить это время, я и еду. Еду куда угодно, хоть в тайгу.

Он замолчал, задохнувшись от волнения.

— Ну, а я в тайгу не поеду, я остаюсь здесь, — воспользовавшись паузой, сказала Ирина.

— Ты пойми, — продолжал он, не обращая внимания на ее слова, — если бы мне даже плохо жилось здесь до войны, я все равно уехал бы, Я русский, я не могу быть холуем у немцев, ни у кого не могу. У меня есть чувство достоинства советского человека. Неужели у тебя его нет?

— Я тебя понимаю, — снисходительно сказала Ирина. — Тебе эта власть дала очень много. Безграмотного мальчишку она превратила в инженера. А что она дала мне?

— Как что?! — возмутился он. — Нам обоим она дала одно и то же — право на все. Используй это право. Я его использовал, я трудился. А ты? Ты до сих пор представляешь себе жизнь как бонбоньерку с сюрпризами, а в нашем обществе ничего не дают даром, но в нем можно приобрести все упорным трудом. И знай: счастье — это не клад, который можно вдруг найти, счастье — это здание, которое нужно строить.

Он посмотрел на часы: до отхода эшелона оставалось двадцать пять минут.

— Если клад не находят в одном месте, его ищут в другом, — улыбнувшись, сказала Ирина.

— Так ты что думаешь? Искать его у этих людоедов?

— Кто поверит, что немцы — людоеды? — поморщилась она. — Люди, которые дали миру Шиллера, Гете, Вагнера, — людоеды? Смешно! Это обычная военная пропаганда.

Сергей Петрович остановился. Ирина произнесла эти чужие слова с такой убежденностью, что продолжать разговор уже не имело смысла.

Не говоря больше ни слова, Крайнев прошел в детскую и разбудил сына.

Вадимка, привыкший к тому, что его будили во время ночных тревог, не заплакал и дал себя одеть.

Ирина вошла в спальню вслед за мужем.

— Сына я тебе не отдам, — с преувеличенной твердостью сказала она и потянулась к ребенку.

— А я не оставлю его немцам, — резко сказал Крайнев и так взглянул на жену, что та невольно попятилась.

Ирина хорошо знала характер мужа и сейчас впервые в жизни почувствовала, что он может ее ударить. Она опустилась на кровать и закрыла лицо руками.

Завернув сына в одеяло, Крайнев пошел к выходу, вернулся, захватил со стола чертежи и вышел в коридор.

На улице шел дождь. Холодный ветер с силой набросился на Крайнева, то подгоняя, то мешая идти.

По-мужски неумело завернутое одеяло сползало, и Вадимка хныкал. Выйдя из ярко освещенной комнаты, Сергей Петрович ничего не видел, то и дело оступался в лужи, но продолжал идти напрямик.

Вот, наконец, и ворота завода. Часовые не спрашивали пропусков, у эшелона собрались десятки подвод и сотни людей с домашним скарбом.

С большим трудом нашел он в этой суете начальника эшелона и узнал у него, что семья Макарова едет во втором вагоне от паровоза.

Когда Сергей Петрович с Вадимкой на руках взобрался по лестнице в вагон, в нем было еще сравнительно немного людей. При свете железнодорожного фонаря, висевшего на стене, он увидел Елену с сыном. Виктор сидел на нарах и играл большим плюшевым мишкой.

— Елена Николаевна, — быстро заговорил Крайнев, — возьмите с собой Вадимку, будьте ему матерью; знаю, что тяжело, хлопотно, но у меня другого выхода нет.

— А Ирина? — изумленно спросила Елена.

— Она остается, — глухо ответил он.

— Как же так, Сергей Петрович! — вымолвила Елена, придя в себя от неожиданности. — Неужели вы не могли жену уговорить!

— А вас Василий Николаевич долго уговаривал?

Елена молчала. Она знала, что ни она, ни сотни других женщин, грузившихся в этот эшелон, ни в каких уговорах не нуждались.

— Конечно, возьму, возьму, а как же? — заторопилась она, видя, что Сергей Петрович все еще держит ребенка на руках. — Довезу в целости и сохранности. — И добавила тихо: — Если только доедем…

Крайнев опустил глаза. Он знал, что впереди большой железнодорожный узел, ежедневно подвергающийся бомбежке.

— Будем верить во встречу на Урале, Елена Николаевна, — сказал он, опуская Вадимку на нары. — И чертежи довезите. Это тоже мое детище.

— Будем верить. И чертежи довезу…

— Не хочу без мишки, не хочу! — вдруг заплакал Вадимка. — Принеси мишку…

Мальчик во сне не расставался со своим мишкой и просыпался, когда мать или отец пытались забрать у него неразлучного друга.

— Сейчас принесу твоего мишку! — почти весело крикнул Сергей Петрович и выпрыгнул из вагона.

Он ворвался в дом, возбужденный от бега под дождем. Ему казалось, что теперь он уговорит Ирину уехать. Но квартира была пуста. В спальне — следы спешных сборов. На кресле — какое-то старое пальто, посреди комнаты — пустой чемодан. «Уехала все-таки!» — обрадовался он и, схватив мишку, одиноко лежавшего на неубранной детской кроватке, снова побежал на завод.

Уже издали до него донеслись свистки и пыхтенье паровоза. Лязгнули буфера, на миг все стихло, и вагоны медленно поплыли мимо.

У двери вагона стояла Елена с Вадимкой и всматривалась в темноту.

— Ирина здесь?

Елена покачала головой.

Как он был наивен, хоть на минуту поверив, что Ирина способна изменить свое решение!..

— Ловите мишку! — крикнул Сергей Петрович и бросил игрушку в открытую дверь.

Мишка плюхнулся на пол, и Вадимка бросился к нему.

Только проводив взглядом последний вагон, Сергей Петрович вспомнил, что не простился ни с сыном, ни с Еленой. Он тяжело опустился на мокрые от дождя рельсы, достал папиросу и закурил. Как безмерно устал он за эти последние дни!

«Вот и рассыпалось то, что давно дало трещину, — с болью подумал он. — Семьи больше нет. Ирина… Где и с кем сейчас Ирина?.. Вадимка едет на Урал. Доедет ли? А я?.. Кто скажет, где буду я?..» Представить себя в одном эшелоне со стариками и старухами он не мог. «Во что бы то ни стало уйду в армию. А Вадимка? Не пропадет Вадимка!» — Он успокаивал себя, но мысль о том, что его сын будет жить где-то один, без родных, наполнила его тоскливым, щемящим чувством.

Внезапно Крайнев увидел себя как бы со стороны. Вот он сидит ночью, один под дождем, на этих мокрых рельсах… Вдруг он так остро ощутил свое одиночество, что, превозмогая усталость, порывисто встал, бросил папиросу и пошел в цех. Он спешил поскорее очутиться среди людей, с которыми особенно сроднился за последнее время.

11

Когда Гаевой, Матвиенко и вальцовщик прокатного цеха Андрей Сердюк вышли из «газика», у здания городского комитета партии стоял грузовик с затемненными фарами и откинутыми бортами.

В темном подъезде они столкнулись с группой людей, спускавших по лестнице что-то большое и тяжелое.

Сердюк увидел несгораемый шкаф, в котором обычно хранились партийные документы.

Коридоры второго этажа и приемные заместителей секретаря были полны людей. Гаевой поморщился от мысли, что им придется потратить много времени на ожидание. К его удивлению, приемная Кравченко была пуста. Как секретарь крупнейшей в городе партийной организации и как старый товарищ, он, по обыкновению, вошел в кабинет секретаря горкома без доклада. Но Кравченко, занятый беседой с какой-то пожилой женщиной, недовольно взглянул на него и попросил не мешать.

Гаевой вышел, озадаченный необычным приемом. Он был смущен также и тем, что давно не брился, тогда как Кравченко был тщательно выбрит и имел обычный деловой вид.

Ждать все-таки пришлось довольно долго.

Пригласив Гаевого и Матвиенко к себе в кабинет, Кравченко подробно расспросил их о ходе демонтажа и о настроении людей. Только сейчас Гаевой рассмотрел порезы на щеках секретаря и темные круги под глазами. Получив удовлетворившие его ответы, Кравченко обратился к Матвиенко:

— Так вот, Михаил Трофимович, что ты с собой думаешь делать? — Он затянулся и выпустил дым изо рта с таким видом, будто ответ нисколько его не интересовал. — В тыл уедешь или в армию пойдешь?

Матвиенко ответил не сразу.

— Я думаю, мне правильнее пойти в армию, — сказал он. — Рабочая квалификация моя не особенно дефицитна: слесарей-водопроводчиков в тылу найдется достаточно. Пожалуй, от меня в армии будет больше пользы.

— А воинское звание какое имеешь?

— Рядовой, — ответил Матвиенко и, помолчав, добавил: — Пойду в армию.

— Это как — решение сердца или разума?

— Это решение совести, совесть у меня будет спокойнее.

— Да-а, — протянул Кравченко. — Я так и думал. Поэтому и предложил рекомендовать тебя на политработу. Завтра оформим.

Матвиенко встал и собрался выйти. Кравченко посмотрел на него внимательно, стараясь разгадать его настроение.

— Ты не особенно доволен? — спросил он.

— Немного жаль расставаться с коллективом: люди у нас золотые, и работать с ними стало сейчас значительно легче…

— Легче? — удивился Кравченко. — Времена-то сейчас тяжелые…

— Легче, — убежденно подтвердил Матвиенко. — Сейчас люди, как никогда, проявляют патриотические чувства.

— Люди, говоришь, золотые, а печь из строя дали вывести, — заметил Кравченко и иронически взглянул на него.

— А через сутки ее снова ввели в строй, — ответил Матвиенко и рассказал о дымоходе, найденном Дмитрюком, и о своей беседе с ним.

— Ну, как старик, решил все-таки ехать? — заинтересовался секретарь горкома.

— Решил. И других сейчас уговаривает.

Матвиенко распрощался и вышел.

— Что-то я у него особого желания идти в армию не вижу, — сказал Кравченко, косясь на Гаевого.

— Нет, почему? — возразил тот. — Это у него характер такой. Говорит всегда не больше, чем надо.

Гаевой усмехнулся.

— В прошлом году приехал к нам на проведение займа инструктор обкома. Пошли мы с ним в мартен. Там собрание идет. Пришли как раз, когда Матвиенко попросил слова. Вышел он, помолчал, а потом спрашивает: «Так вот, товарищи, кто мне назовет, какие предприятия построены советской властью за последние годы?» Народ ему охотно перечисляет: Кузнецк, Березники, Запорожье и так далее. «А какие курорты?» — спрашивает Матвиенко. Ну, насчет курортов донбассовцы специалисты: путевками нас никогда не обижали. Инструктор заволновался. «Что это такое? — шепчет мне на ухо. — Он же доклад должен сделать!» Признаюсь, и я немного смутился. Мартен по подписке на заем всегда был лучшим цехом, я для начала и хотел его показать как образцовый. А Матвиенко все спрашивает и спрашивает. Потом сам начинает рассказывать, а под конец задает вопрос: «Оказывается, вы хорошо знаете, куда идут деньги, что мы государству взаймы даем?» Отвечают: «Знаем!» — «А для чего сегодня собрались, тоже знаете?» — «Тоже знаем». — «Ну, тогда давайте начнем проводить подписку». Берет листок и подписывается на двухмесячный заработок, а за ним и все остальные. Так что ты за него не беспокойся. Он всегда умеет найти простые, доходчивые слова. Политрук из него выйдет дельный.

— Ну, а каков Сердюк? — спросил Кравченко. — Я его совсем не знаю.

— Тот и вовсе красноречием не обладает. Замкнут, суров, последнее время мрачен, но я его знаю с детства: кристальной чистоты парень.

— Парень кристальный, а от работы на границе его все-таки освободили, — заметил Кравченко и снова покосился на Гаевого. — Ну ладно, раз, говоришь, замкнут, то уходи: с такими беседа втроем не получается.

Гаевой вызвал Сердюка, а сам остался ждать в приемной.

Пока вальцовщик шел к столу, здоровался и усаживался в кресле, секретарь горкома рассматривал его большую, крепко сколоченную фигуру, сильные, привыкшие к клещам руки, лицо с крупными, грубоватыми чертами.

Сердюк не спеша достал папироску, закурил и, неожиданно повернув голову, поймал на себе изучающий взгляд Кравченко.

— Впервые видимся, — как бы оправдываясь, пояснил тот. — На заводе долго не работал?

— Четыре года.

— После перерыва сколько времени работаешь?

— Полгода.

— С прежней работы за что сняли?

Сердюк помрачнел и отвел глаза в сторону.

— Оставим это. Старо, — сказал он.

— Партийная организация хочет доверить тебе, товарищ Сердюк, почетное, но опасное дело, — сказал Кравченко, и Сердюк сразу насторожился. — Партийная организация должна знать, можно ли тебе его поручить. Заводской партийный комитет говорит — можно, а я хочу иметь собственное суждение. За что тебя сняли с работы?

— За допрос, — угрюмо ответил Сердюк, но глаза его заметно оживились.

— Застрелил кого?

— Нет, за это бы посадили. Ударил один раз, лапа у меня сами видите какая. — Сердюк положил на стол свою огромную пятерню.

Кравченко невольно улыбнулся.

— Ты скажи: что ты предпочитаешь, — спросил он, — в армию идти или в тылу остаться?

— Ну, чего я в тыл поеду? — обиженно произнес Сердюк. — Ясное дело — в армию.

— Не ехать в тыл, а остаться в тылу у немцев, — пояснил секретарь.

Сердюк повернулся на стуле и взглянул на Кравченко с живейшим интересом.

— Партизанить? — спросил он.

— Да, руководить подпольной группой.

— Это дело подходящее, — живо ответил Сердюк, — только одна беда: в какое я подполье влезу? — И он развел руками, как бы показывая на свою могучую фигуру.

— Это верно, — улыбаясь, сказал Кравченко, — парень ты заметный. А все-таки расскажи подробно, за что тебя с работы сняли.

— Да почти ни за что, — ответил Сердюк. — Порядки у нас на границе строгие: пока ловишь — убить можешь, а задержал — пальцем не тронь. Я ночи напролет сидел, допрашивал, всякую ересь слушал, а один раз грех случился. Привели одного свеженького, прямо из леса. Длинный такой, худющий. Затянут в комбинезон из камуфляжа, весь желто-зеленый, вымазанный, мокрый, голова маленькая, глазки крохотные. Представил я себе, как он на нашу землю через границу переползал, извивался, прижимался к земле, высовывал свою длинную шею из травы, как гадюка, — затрясло меня всего. Не люблю я с детства ничего такого, что по земле ползает: ни змей, ни ящериц. Есть у меня струнка такая — придавить. И что бы вы думали, товарищ секретарь? Подходит этот гад к моему столу, садится этак с вывертом, берет грязными пальцами папироску, закуривает, а потом поворачивается ко мне и спрашивает — вы понимаете! — он меня спрашивает: «Ну, что вы хотите сказать?»

При одном воспоминании об этом у Сердюка сжались кулаки.

— Ну, я ему и сказал! — продолжал он. — Дней десять его выхаживали, челюсть ремонтировали, через трубку питали. Спасибо врачу — выходил. Меня это время под арестом держали, потом из-под ареста освободили, дали литер и выпроводили. Но следствие я все-таки до конца довел.

— А это как же? — удивился Кравченко.

— А так. Допрашивал его один мой товарищ. Ну, я и упросил его пустить меня на допрос. Часа два просил, даже божился, что не трону. И как только я в комнату вошел, этот змей на меня посмотрел и начал давать показания.

— М-да, — неопределенно протянул Кравченко, и Сердюк посмотрел на него с нескрываемой тревогой. — Ну, не беда, — заключил он неожиданно, — бывают ошибки. А больше ошибок не было?

— Больше не было.

— Так вот, товарищ Сердюк, я все же считаю, что ты человек подходящий. В городе тебя малость подзабыли. На заводе ты рядовой член партии, к тому же малозаметный за последнее время. — В голосе Кравченко послышался упрек. — Одно заруби на носу: выдержки тебе надо побольше. Там тебя одна змея из терпения вывела, и здесь ты в змеином гнезде оказаться можешь. Сумей зубы в десны вдавливать, но сдерживаться. Сумеешь?

— Сумею, товарищ секретарь горкома.

— Участок твоей работы особый, для тебя подобран. Вернее, тебя для него подбирали, — поправился Кравченко. — Это гестапо. Парализуй его работу сколько возможно, не давай ему развернуться. Опасный у тебя враг, и борьба с ним будет тяжелая. Но чем тяжелее задание, тем почетнее выполнение. Вот люди, которыми ты будешь руководить.

Кравченко протянул ему листок бумаги с именами и фамилиями.

Братьев Прасоловых — Петра и Павла, прозванных «апостолами», — Сердюк знал давно. Это были веселые, боевые ребята, еще недавно наводившие страх на весь поселок. Это они, оберегая поселковых девушек от городских парней, ловили незадачливых ухажеров и заставляли их либо лезть на забор и кукарекать там до хрипоты, либо плавать в уличной луже, либо мерить спичкой ширину поселковых улиц.

Прасоловых принимали в комсомольскую ячейку механического цеха, когда Сердюк был прикреплен к ней от парторганизации, и он умело переключил буйную энергию «апостолов», устроив обоих в группу содействия милиции — «Осодмил».

Постепенно братья Прасоловы превратились в инициативных комсомольцев, любимцев заводской молодежи. Сердюк немного сомневался в их серьезности, но в смелости и находчивости им отказать было нельзя.

Третий участник группы вызвал у него чувство недовольства. Мария Гревцова, счетовод расчетного отдела, ничем не выделялась среди своих подруг, и Сердюк с трудом вспомнил даже, как она выглядит. Против ее кандидатуры он упорно возражал, но секретарь горкома настоял на своем.

— Ты о ней поверхностно судишь, — говорил Кравченко. — Ты в сердце ее загляни, сколько у нее ненависти к врагу. Брата ее на заводе при бомбежке убило, отец на рытье окопов погиб. Она все пороги пообивала — в армию просилась. Ее не взяли, и она решила остаться, мстить. Ты пойми, какой она благодарный человеческий материал! Тебе остается только руководить. На вид она тихая, в этом ты прав, но это и хорошо: такую можно на любом задании использовать, она хоть куда проберется. Таких ты еще вербовать будешь.

— Вербовать? — удивился Сердюк. — Среди оставшихся?

— А ты думаешь, что все, кто останется, чужие?

Сердюк задумался.

— Это и все мои люди? — спросил он.

— Да, пока все. Вопрос пока не решен в отношении Тепловой. Убеждаем ее уехать. Если не убедим, то свяжем с тобой. Выясним — сообщим. Если нужна будет помощь, посоветуешься вот с этим товарищем. — Кравченко протянул ему листок бумаги, дал прочесть фамилию и место явки, затем взял его обратно и не спеша начал излагать свои мысли о методах работы по специальному заданию.

Гаевой долго ждал в приемной, но когда наконец дождался, то не узнал Сердюка: тот вышел из кабинета взволнованный и какой-то по-особому серьезный.

— Ну, спасибо, Григорий Андреевич, что веришь, — сказал он Гаевому и крепко сжал его руку. — Спасибо, Не подведу.

12

Эшелоны уходили один за другим. Цехи, закончившие демонтаж и отгрузку оборудования, приступили к эвакуации рабочих, задержавшихся для выполнения этих работ. Семьи их были отправлены в первую очередь. Крытых вагонов не хватало. В мартеновском цехе несколько бригад круглые сутки занимались переоборудованием открытых четырехосных вагонов-гондол: делали крыши, вставляли стекла, прикрывали стены войлоком, устанавливали скамьи. Посадка в вагоны производилась здесь же. Странно было видеть, как в разливочном пролете мартеновского цеха толпятся десятки людей с детьми, с узлами, чемоданами и сундуками.

Седобородый Пахомыч притащил бочку с солеными огурцами и, несмотря на брань эвакуирующихся женщин, пытался втащить ее в вагон.

Звук далекого, по очень сильного взрыва заставил женщин замолчать.

— Та дурни ж вы! — закричал Пахомыч, используя минуту затишья. — Я ж не для себя хлопочу, в дорози вси исты будемо, не кидать же их тут!

Перебранка более не возобновлялась, и бочка была погружена в вагон.

— Такое могло присниться в страшную ночь… — сказал Макаров Крайневу; они стояли на площадке за печью, откуда разливочный пролет был виден как на ладони.

— Знаешь, что произошло со мной вчера? Мне и не приснилось бы, — ответил Крайнев и рассказал о своем разговоре с Ириной.

— Она одумается, поедет вдогонку, — успокаивающе произнес Макаров.

— Нет, она не из тех, что делают глупости наполовину, — со злостью ответил Крайнев.

— Если Ирина поедет, — сказал Макаров, — то знай, что наш эшелон стоит на разъезде «Новый». Это всего в семи километрах от завода. За ночь эшелон не смог продвинуться дальше, потому что узловая станция забита составами. Можешь подвезти ее на машине и посадить прямо в вагон.

Он кивнул Крайневу и вышел из штаба.

Сергей Петрович слушал его с тяжелым чувством. Он знал, что Ирина не поедет, но все же вызвал по телефону свою квартиру и долго ждал ответа. Телефон упорно молчал.

Едва он успел положить трубку, как снова раздался звонок.

— Кто у телефона? — кричал чей-то голос и, не ожидая ответа, быстро продолжал: — Наш эшелон на разъезде попал под бомбежку, вагоны горят…

Дальше Крайнев не слушал.

Через несколько минут он уже мчался на стареньком заводском «газике». Шофера не нужно было торопить: он сам отправил семью с этим эшелоном. «Газик» бешено прыгал по камням мостовой. Сергей Петрович упирался ногами в пол, чтобы не вылететь из машины.

Не меняя скорости, шофер вывел машину на пригорок, и они увидели разъезд. Все пути были заставлены эшелонами. Передние вагоны у одного из них горели. С пригорка «газик» помчался по хорошо укатанной дороге. Все яснее был виден разъезд, мечущиеся у вагонов люди, лежащие вдоль эшелона трупы.

Шофер остановил машину.

— Не наш эшелон, — произнес он, вытирая рукавом пот, выступивший на лбу. — В нашем классный вагон для больных есть, а в этих нет ни одного такого вагона.

С разъезда доносились крики и плач. Казалось, что кричали и плакали все без исключения. Шофер завел машину и подъехал к разъезду. Навстречу бежали люди.

Молодая женщина с перебитой рукой и перекошенным лицом, вся залитая кровью, здоровой рукой прижимала к себе раненую девочку. У самой машины силы оставили женщину, и она уронила свою ношу прямо в придорожную пыль. Крайнев выскочил, поднял девочку и усадил ее в машину на колени матери.

Рядом усадили еще одного ребенка с пробитым горлом. Двое мужчин подвели мальчика лет десяти в синем матросском костюме. У него была начисто оторвана, словно срезана, правая кисть.

Сергей Петрович смотрел по сторонам, отыскивая эшелон, где ехала Елена с детьми. Эшелона не было. По-видимому, проскочил.

На путях лежали убитые и раненые: дети, старики, женщины. Десятки людей бежали к машине.

— Товарищ Крайнев, уезжаю! — крикнул шофер.

Обернувшись, Сергей Петрович увидел, что его место рядом с шофером занято каким-то мужчиной, прижавшим к себе ребенка. Мальчик был мертв, но мужчина кричал на шофера, торопя его в больницу.

— Езжай, — махнул рукой Крайнев.

В последний момент он все-таки вскочил на подножку и поехал стоя.

Навстречу «газику» мчались санитарные, легковые и грузовые машины.

В городе на первом повороте Крайнев спрыгнул с подножки. Он чувствовал слабость в ногах.

«Неудобно ехал», — подумал он, присев на первую попавшуюся скамейку, и достал папиросу. Когда он подносил папиросу ко рту, пальцы его дрожали.

«Люди, которые дали миру Шиллера, Гете…» Злоба против Ирины вспыхнула в нем с внезапной силой. Привезти бы ее на этот разъезд! Он подумал о Вадимке, и тревога за сына охватила его. Кто знает, может быть, на следующем разъезде то же самое случится и с тем эшелоном!..

Вернувшись на завод и узнав о том, что весь командный состав переведен на казарменное положение, Крайнев усмехнулся: он и так сутками не выходил из своего цеха.

Сергей Петрович остановился на площадке лестницы, ведущей из печного в литейный пролет, и долго наблюдал за группой людей, работавших на мосту последнего уборочного крана. Внезапно от крана что-то отделилось и упало вниз с мягким, но тяжелым стуком. Крайнев быстро спустился по лестнице и подбежал к людям, собравшимся в кружок. Они расступились. На большой куче опилок лежал мотор с разбитым корпусом.

Бондарев горько улыбнулся.

— Вы, наверное, подумали, что кто-нибудь сорвался с крана? — спросил он. — Нет, это последний мотор, его уже спускать нечем. Мы с его помощью грузили все, а его пришлось столкнуть. Ребята опилок наносили: думали, авось уцелеет, но слишком он тяжел…

— Теперь можно и уезжать? — спросил бригадир.

Крайнев ответил утвердительно и стал прощаться. Последним подошел Опанасенко. Отказавшись эвакуироваться, он работал в цехе до последней минуты.

— Ехал бы ты с нами, Евстигнеич, — сказал ему Сергей Петрович.

— Нет, уж решил и перерешать не буду, — упрямо ответил тот, — дождусь всех вас здесь.

Поздно вечером в помещении проектного отдела, наспех приготовленного для ночлега, Крайнева отыскал Матвиенко.

— Ну, товарищ начальник, желаю тебе всего доброго, — сказал он.

— А ты куда собрался?

— На передовую ухожу.

— Ну, это не так далеко, — невесело усмехнувшись, сказал Крайнев и посмотрел на Матвиенко с завистью.

— У меня к тебе просьба есть, — сказал Матвиенко. — Во-первых, не забудь на Урале о Дмитрюке. Я ему обещал помочь, хороший он старик. Во-вторых, — он немного замялся, — если сможешь, помоги моей семье. Жинка едет с тремя детьми, круто ей придется. И, в-третьих, оформи свое вступление в партию, а то у меня перед тобой совесть нечиста. Выполнишь?

— Выполню, Михаил Трофимович.

— Все просьбы выполнишь?

— Все.

— И третью?

— И третью выполню.

— Ну вот и хорошо. А расставаться жаль, — с грустью сказал Матвиенко. — Хотелось бы вместе. Думается мне, рядом с тобой воевать можно так же хорошо, как и работать.

И он крепко сжал Крайневу руку.

13

Рано утром всех «казарменников» вызвали к директору. Дубенко сидел за столом с неизменной папиросой в зубах и внимательно слушал какого-то человека в запыленной кожанке. Когда все собрались, незнакомец обвел их взглядом, который не выражал ничего, кроме усталости.

— Я вызвал вас на техминимум, его прочтет вам товарищ Бровин, — сказал Дубенко.

«Какой тут еще техминимум под боком у немцев!» — с раздражением подумал Крайнев.

Человек в кожанке, не вставая со стула, ровным, тихим голосом изложил элементарные правила обращения со взрывчатыми веществами.

— Приказ о взрыве завода может поступить в последнюю минуту, и мне одному не справиться.

Бровин рассказал о случае, который недавно с ним произошел. Положившись исключительно на себя, он не успел подорвать все минированные точки. Немцы были уже у ворот завода, а он все еще метался от одного цеха к другому и поджигал шнуры. Последним он взорвал углепомольное отделение парокотельной установки, и это его спасло. Десятки тонн мельчайшей угольной пыли поднялись в воздух, и на заводе стало темнее ночи. Он сам потерял ориентировку и долго двигался ощупью вдоль какой-то стены, пока, наконец, не свалился в отверстие для стока воды. В бетонной канаве было сухо, и он отлежался в ней до наступления сумерек. Черный как угольщик, он перешел линию фронта. В штабе нашего соединения ему долго пришлось отмывать лицо — настолько он не был похож на свою фотографию в документе.

Бровин поставил перед начальниками цехов задачу — знать все минированные точки своего цеха, чтобы в случае необходимости взорвать их самостоятельно. Он указал, как нужно минировать и какое количество взрывчатки употреблять для разных объектов. Предупреждая напрашивающийся у всех вопрос, он пояснил, что это не разрушает завод полностью, но делает его восстановление трудным и требующим много времени.

— Вернемся — восстановим, — заключил он и улыбнулся одними губами. Глаза его не изменили своего выражения: они слишком много видели за последние месяцы.

— Я попрошу меня от этой работы освободить, — вставая с места, сказал главный механик завода Хмельнов, — я взрывать завод не буду.

— Как не будете? — возмутился Дубенко.

— Не могу.

— Вы что, Хмельнов, останетесь здесь? — спросил Дубенко и слегка прищурил левый глаз.

— Нет, я уезжаю со всеми, товарищ директор.

— Что же, приказ ничего не оставлять врагу вас не касается?

— Нет, касается, но только… я не могу. Вы поймите меня, Петр Иванович, — умоляюще говорил он, — я двадцать лет на этом заводе. Все, что здесь построено за эти годы, построено мной, при моем участии. Ведь не может же отец уничтожать свое детище, ведь можно же обойтись без меня? Это слишком тяжело: построить, взорвать и опять строить все сначала…

— Вы напрасно думаете, что только вам тяжело, — сухо сказал Дубенко. — Ну, хорошо. Освобождаю, — неожиданно произнес он, и было неясно: понял ли он Хмельнова, перестал ли ему верить или просто почувствовал, что заставить его взорвать завод все равно не удастся.

Хмельнов опустил седую голову и с тяжелым чувством сел на место.

К минированию приступили сразу же после совещания.

На заводе стояла гнетущая тишина. Кроме группы командного состава и охраны, уже никого не было.

Гулко раздавались шаги в опустевших цехах. Только галки кричали весело и неугомонно. Они перелетали с одной трубы на другую и спокойно усаживались на свечи доменных печей.

Аммонит грузили на машину из склада, расположенного за высокой стеной, которая отделяла завод от степи.

Мимо склада беспрерывно шли люди с мешочками, рюкзаками, сумками. Они опускались в балку, переходили ручей, поднимались на пригорок и уходили в побуревшую степь.

Последний эшелон, составленный из крытых вагонов, ушел на рассвете, и все не успевшие уехать пешком уходили ему вслед.

Ящики с аммонитом аккуратными штабелями укладывались под мартеновскими печами. Уложив с двумя помощниками пять штабелей, Крайнев почувствовал полное изнеможение. Пришел Бровин, проверил работу, заложил взрыватели, провел бикфордов шнур. У штабелей выставили охрану. Затем обошли все минированные точки завода. Осмотр закончили на электростанции — самом дальнем объекте.

— А вы почему до сих пор не заминировали? — набросился Бровин на Лобачева.

— Станция заминирована в первый день остановки завода, — спокойно ответил Лобачев.

— Как? Где? Чем?

— Под генератором имеется бетонный канал, по которому проходят кабели, — кабельный канал, — вот туда мы и заложили аммонит.

— Сколько заложили?

— Две тонны.

— Можно проверить?

— Можно, но канал замурован кирпичной стеной и забетонирован.

— Для чего? — удивился Бровин, и что-то неуловимое блеснуло в его усталых глазах.

— Для того чтобы направить взрыв вверх, увеличить его силу.

— А взрывать как?

— К рубильнику, установленному в заводоуправлении, сейчас подводят провода.

Бровин внимательно посмотрел на Лобачева.

— Вы здесь что-то перемудрили, — сказал он. — Возьмите-ка да сложите вот здесь по тонне аммонита. — И он мелом поставил два крестика у ниши в бетонном фундаменте генератора. — Проводку сейчас же снимите. Это опасное дело: произойдет на вашей линии короткое замыкание, и полетят на воздух и станция и люди.

Пришлось снова вызывать машину и ехать на склад.

После того как были уложены штабеля и заложен взрыватель со шнуром, начальник охраны завода, высокий, мрачный Полынов, подошел к вахтеру.

— Допуск к заряду имеют товарищи Лобачев и Бровин, — сказал он.

— Или лицо, сообщившее пароль, — добавил Бровин.

— А это для чего? — удивленно спросил Полынов.

— Так нужно. На всякий случай…

Полынов отозвал вахтера в сторону и сообщил ему пароль.

14

В просторной диспетчерской было накурено и, несмотря на большое количество людей, тихо. Расставленные на столах керосиновые фонари «летучая мышь» бросали на стены желтый, неровный, непривычный для глаза свет. В одном углу возвышалась гора полушубков, в другом — стояли винтовки.

Рядом с диспетчером, который бессменно дежурил вторые сутки, сидел дремлющий Макаров. За отдельным столом Хмельнов со своим помощником приводил в порядок списки эвакуированного оборудования. У стены, рядом с мешком, набитым деньгами, спал старший кассир завода. Он еще утром закончил окончательные расчеты с рабочими и, не выдержав одиночества, перебрался сюда. Остальные расположились как попало: одни — у стола, другие — прямо на полу, хотя в соседней комнате стояли койки. Длинный стол, кое-как втиснутый меж коек, был завален булками и кругами колбасы, к которым никто не прикасался.

Люди толпились в диспетчерской. Это был единственный действующий пункт на заводе — сердце без тела. Отсюда поддерживалась связь с постами. Отсюда через потухшую степь протянулись телефонные провода к соседним заводам, к областному центру. Давно в Донбассе не было ночи чернее этой. К отсутствию огней в степи уже привыкли, но зарево заводов не угасало до последних дней. Сегодня все потонуло во мраке.

Всем было ясно, что это последняя ночь на территории завода. Стрелки на стенных часах показывали без четверти десять. Время тянулось до тошноты медленно.

Вошел Дубенко, бледный, осунувшийся, небритый.

— Проверьте связь, — сказал он начальнику телефонной станции. — Не могу вызвать замнаркома. Он на соседнем заводе.

Директор оглядел присутствующих, проверяя, все ли в сборе, хотел что-то сказать, но вместо этого закурил очередную папиросу и стал просматривать ведомость отправления эшелонов.

— Сколько же техперсонала уехало? — спросил он диспетчера.

— Шестьсот восемьдесят из семисот двух, — ответил тот, не заглядывая в список.

— Вальский уехал?

— Уезжал, но уже в Дебальцево его в эшелоне, говорят, не оказалось.

Вошел начальник станции и доложил, что связь с заводами прервана из-за повреждения линии.

После короткого раздумья Дубенко приказал Макарову немедленно выехать машиной к заместителю наркома для получения инструкций.

— Только возвращайтесь скорее, — сказал он, выходя вслед за ним, — а то мы здесь досидимся до немцев.

В диспетчерской снова стало тихо. Даже Хмельнов прекратил возню с бумагами и сидел задумавшись. Мерно тикали часы, шипели перед боем и снова тикали. Бой был выключен — людей раздражал всякий лишний шум.

Но и мертвая тишина тоже нервировала. Крайнев хотел встать и пройтись по комнате, но у него ныло все тело. Полгода напряженной работы, последние дни, проведенные без сна, бесчисленные ящики аммонита, перенесенные сегодня на плечах, — все это давало себя знать.

«Отоспаться бы, отдохнуть». Но сон не шел к нему, он лежал, глядя в потолок, слушая мерное тиканье часов и тихое посапывание Бровина, спавшего рядом.

Зазвонил телефон прямой связи с постами. Диспетчер взял трубку.

— Сергей Петрович! — окликнул он Крайнева. — Твой завэлектрочастью просит пропустить его на завод.

— Он разве не уехал? — удивился Крайнев. — Пропусти.

Пивоваров долго и пространно рассказывал, как он опоздал на последний эшелон и не смог уехать.

— А пешком? — спросил диспетчер, которому надоело это длинное повествование.

— Сколько я пройду пешком? — укоризненно ответил Пивоваров. — У меня нога еще в гражданскую прострелена и до сих пор дурит.

— Ну, ладно, — смягчился диспетчер, — одно место в машине как-нибудь найдется.

Пивоваров ушел, а диспетчер снова задремал у стола.

Вошел начальник связи и рассказал, что посланные им монтеры обнаружили за городом несколько столбов с разбитыми изоляторами и снятыми проводами.

— Дубенко знает? — спросил диспетчер, у которого сон как рукой сняло.

— Знает. Он приказал найти Гаевого и вызвать уехавшего в город Боенко.

Резкий телефонный звонок разбудил всех, кроме Бровина.

— Пропустите вместе с машиной, — сказал в трубку диспетчер, меняясь в лице. — Нарочный от замнаркома, — объяснил он собравшимся вокруг стола.

Нечаев многозначительно взглянул на Хмельнова.

Было слышно, как прошумела машина, резко тормозя у подъезда, как кто-то пробежал вверх по лестнице и хлопнул дверью директорского кабинета. Торопливые шаги в коридоре подняли на ноги почти всех.

Вошел Дубенко.

— Немедленно приступайте к взрыву завода, — сказал он, и голос его сорвался. — Приказ немного запоздал. Связаться с нами по телефону не удалось, прислали нарочного.

Снова раздался звонок. Телефонистка разыскивала директора, но он только отмахнулся. Диспетчер включил динамик…

Начальник заградительного отряда сообщил, что танки я мотопехота противника движутся в обход, с юга, и приказал взорвать завод.

— Скорее же, скорее! — торопил Дубенко. — Где подрывник?

Бровина разбудили. Несколько секунд, в течение которых он протирал глаза, показались вечностью.

— Я в мартен — там пять точек, — коротко сказал он на ходу, — остальные — по своим цехам. Лобачеву дайте кого-нибудь в помощь.

Вместе с Крайневым он побежал в цех. Лучи электрических фонарей прыгали по шпалам, рельсам, слиткам, скользили по лужам.

— Три дальних шнура зажигаю я, два — ты! — крикнул Бровин, не останавливаясь.

В цехе они разошлись. Некоторое время Крайнев ждал у второй печи, пока Бровин доберется до пятой.

— За-жи-гай! — донесся до него из глубины цеха хриплый голос, и Крайнев поднос зажженную спичку к шнуру.

Тонкая струнка пламени со свистом вырвалась из плотной оболочки. Спотыкаясь, он побежал к первой печи, зажег шнур и, вобрав голову в плечи, каждую секунду ожидая взрыва, бросился в заводоуправление.

Мартеновский цех был расположен ближе остальных, и Крайнев прибежал первым. В диспетчерской Дубенко, Хмельнов и работники аппарата в молчании ожидали взрыва. Сергей Петрович ответил кивком на вопросительный взгляд директора, заметив, как у того выступили желваки на скулах. Хмельнов сидел, опустив голову.

Два взрыва почти одновременно потрясли воздух, и пол задрожал под ногами. Посыпались стекла. Шторы надулись, как паруса; одна из них оборвалась и упала на пол.

— Вторая и пятая, — догадался Крайнев.

Через несколько мгновений взрывы начали раздаваться один за другим. Со столов полетели бумаги. Замигали огни фонарей.

Запыленные, мрачные, возвращались начальники цехов, пришли Гаевой и Полынов. Внесли стонущего сквозь сжатые зубы Бровина — он оступился на переезде и вывихнул себе ногу. Его положили на пол.

Последним явился Нечаев, посланный вместе с Лобачевым на электростанцию.

— Зажгли шнуры? — спросил у него Дубенко.

— Ну конечно.

— Оба шнура зажгли? — осведомился Бровин.

— Да, зажгли оба.

— Кто зажигал?

— Один — я, другой — Лобачев.

— Где же Лобачев? — удивился Дубенко.

— Не знаю, он убежал первым.

Прошли томительные пять минут. Около Бровина суетился заводской врач, бинтуя ему ногу.

— Товарищ директор, — произнес Бровин, приподнимаясь на локтях, — шнуры на станции не зажжены. Взрыватели не могли отказать.

Все головы повернулись в сторону Нечаева.

— Почему не зажег? — закричал на него директор.

— Петр Иванович, я зажег, и Лобачев зажег, мы оба зажгли, — бледнея, ответил Нечаев: он чувствовал, что ему не верят.

— На станцию идут Полынов, Крайнев и… — Дубенко сделал паузу, подыскивая третьего.

— И я, — отозвался Гаевой.

— Возьмите на всякий случай взрыватели, — сказал Бровин и протянул свернутые в моток шнуры с детонаторами.

Крайнев, стоявший ближе всех к Бровину, взял шнуры и вместе с Гаевым и Полыновым выбежал из комнаты.

Снова лучи фонарей запрыгали по шпалам и рельсам. Вот и станция, ступеньки, дверь, коридор, ниши в фундаменте. Бикфордовы шпуры лежали целые, без всяких следов зажигания.

— Сволочи, — сквозь зубы проговорил Гаевой и поднес спичку к шнуру.

Шнур мгновенно воспламенился. Крайнев побежал ко второй нише и тоже зажег шнур.

Все вместе они выбежали из здания, но Сергей Петрович вскоре отстал: он выбился из сил, сердце его стучало с перебоями.

Звук открываемой и затем захлопнутой двери донесся до его ушей.

«Кто это? — подумал он. — Неужели Дубенко послал еще кого-нибудь им в помощь? А может быть, это он сам или Боенко?» Страх за человека, который взлетит в воздух вместе со станцией, заставил его вернуться. Он побежал к станции, соображая, хватит ли у него сил и времени на обратный путь. Ведь шнуры рассчитаны всего лишь на десять минут!..

У ниши с ножницами в руках стоял Пивоваров. Куски обрезанного, дымящегося шнура лежали на полу у его ног. Увидев Крайнева, Пивоваров вздрогнул. Несколько мгновений они молча смотрели друг на друга. Потом Сергей Петрович быстро нагнулся и поднял лежавший на полу большой гаечный ключ.

— С ума сошли, Сергей Петрович! — испуганно закричал Пивоваров. — Станцию приказано не взрывать.

— Кто приказал? — не веря своим ушам, спросил Крайнев.

— Дубенко. Ошибка произошла, Сергей Петрович, — овладев собой, заговорил Пивоваров. — К городу подошли наши. Вот записка. — И он протянул листок из директорского блокнота.

На нем было три слова:

«Не взрывать. Дубенко».

Крайнев не один год знал эту подпись.

Ему стало не по себе, и он прислонился к штабелю ящиков с аммонитом.

«Хороша ошибка — зря взорвать весь завод!» — подумал он, и перед его глазами встали красавцы мартены.

— Ну, пошли, — произнес он, с трудом приходя в себя.

— Нет, я побуду здесь, постерегу, — ответил Пивоваров, — сейчас должны прийти вахтеры, надо же выставить караул. — В голосе его прозвучала радость.

«Наши. Но чем мы их встретим? — думал Крайнев, ступая со шпалы на шпалу. — Ошибка! Стрелять надо за такие ошибки!» — Он прибавил шаг. Злоба придала ему силы.

Вдруг пулеметная очередь расколола темноту.

«Странно! Наши… и стрельба», — подумал он, и внезапное подозрение зародилось у него.

Он собрал все силы и побежал к заводоуправлению. Здесь все было тихо. У подъезда — ни одного человека, ни одной машины. Несколько секунд он стоял в растерянности. Фонарь выпал из его рук и погас. Страшное подозрение возникло у него с новой силой, но он машинально покачал головой. Он не мог позволить себе думать об этом.

Автоматная очередь раздалась совсем близко. Крайнев поднял голову и увидел, как в открытые ворота въехала колонна машин. Передние, не останавливаясь, промчались по асфальтированному шоссе в глубь завода, задние затормозили на площади перед заводоуправлением. Только теперь Крайнев понял, что это немцы.

Он стоял потрясенный, не в силах двинуться с места, прижавшись к углу здания. Потом побежал в темноту, тяжело прыгая по шпалам, спотыкаясь, задыхаясь от быстрого бега, от усталости, от охватившего его бешенства.

— Идиот! — вырвалось у него. — Обманули, как ребенка. А записка Дубенко? Как же это могло получиться? — Он остановился. — Врете, все равно взорву! — крикнул он и снова побежал, напрягая последние силы.

По освещенному колеблющимся пламенем коридору стлался полупрозрачный желтоватый дымок. Это удивило Крайнева, но он, не теряя времени на догадки, побежал к нишам. Ящики с аммонитом горели. В первый момент он не мог понять, что аммонит взрывается только от детонации. Он полез в карман, достал шнур со взрывателем и услышал, как несколько раз хлопнула входная дверь.

Не медля ни секунды, он бросил шнур в огонь. Детонатор мгновенно взорвался на горящей крышке ящика, и этим все кончилось. Он полез в карман за вторым шнуром, сознавая уже, что это бесполезно, но, услышав за спиной топот ног, пробежал мимо ящиков, обдавших его жаром, добрался до первого окна с выбитыми стеклами и вывалился наружу.

Не будучи в силах подняться, ощущая острую боль в колене, ушибленном при падении, он пополз в темноте наугад, лишь бы дальше уйти от станции, от немцев. Его не преследовали. «Очевидно, солдаты замешкались», — решил он, но пополз еще быстрее. Так он добрался до заводской стены, нашел пролом, образовавшийся во время последней бомбежки, и вылез на улицу.

Полное изнеможение овладело им. Он сидел на тротуаре, опершись спиной о тумбу, и смотрел на пролом, ожидая погони.

Внезапно луч света скользнул по мостовой, по стенам домов. Крайнев повернул голову и увидел силуэты танков, показавшихся в конце улицы. С этой стороны он их никак не ожидал.

Крайнев быстро переполз улицу, проскользнул в чью-то калитку и остался лежать на земле у ворот.

Танки, лязгая гусеницами по мостовой, давно уже прошли мимо, а он все еще лежал и не мог заставить себя подняться.

Наконец он встал, прошел в глубь двора и через отверстие в заборе проник в парк. Здесь он вспомнил, что дом, в котором он живет, тоже примыкает к парку, и направился в свою квартиру.