Онлайн чтение книги Стена Искандара
РАССКАЗ О СОЛОВЬЕ

И вновь он мудрости броню надел

И на престоле разума воссел.

Он знал, что не владыка мира он,

Пока Магриб ему не подчинен.

Награду дал он воинам сперва,

О том до наших дней звучит молва.

Потом, когда войска он наградил,

Приказ о выступленье объявил.

А коль по нраву вождь своим войскам,

Он нанесет урон любым врагам.

И если царь народ свой не гнетет,

То за него народ стеной пойдет.

Храни аллах! Любой погибнет шах,

Коль недовольство у него в войсках.

Нет, щедрость людям царская нужна,

А строгость — там, где правильна она.

А Искандар — он царь счастливый был

И полководец справедливый был.

Полкам в поход велел сбираться он.

С владыкой Чина стал прощаться он.

И, кроме Чина, западный Ал-Хтой.

Вручив, сказал: «Прими подарок мой!»

И вот из Чина вывел он войска…

Скажи, — на запад хлынула река.

Сопутствовать ему хакан решил,

Но Искандар его отговорил

И, тайны многие открыв ему,

Вернул хакана к дому своему.

Шел к югу… Чудо сущего всего —

Направо Хинд остался от него.

Ждал раджа Хинда на его пути

С войсками, чтобы с ним в поход идти.

Но раджу он обратно отослал

И вдаль к Магрибу скакуна погнал.

И войск поток, блестя булатом лат,

Прошел без боя землю Худжарат.

Вот наконец войска пришли в Оман,

Увидели Индийский океан.

В Омане все владельцы кораблей

С готовностью пришли к царю царей.

И он под парусами тех судов

Ходил к пределам дальних островов.

Порой, на быстроходном корабле,

Он приплывал к неведомой земле.

И много городов завоевал,

И много новых, славных, основал.

На кораблях он море переплыл

И диких гор хребты перевалил,

Безмерностью пространства изумлен,

Шел с войском по степям безлюдным он.

Здесь это описать мы не смогли б,

Как Искандар завоевал Магриб.

И там, всегда добро творить готов, —

Он много взял прекрасных городов.

Магриб ведь величайшей был страной

Средь всех, что украшают мир земной.

Магрибский царь пощады стал просить,

Любую дань пообещал платить.

Шах Искандар объехал склоны гор,

Холмы, долины и степной простор.

И где бы он ни разбивал шатер

И чем бы он ни утешал свой взор,

Все продолжал в пути он тосковать

О родине, о Руме вспоминать…

И было много в той стране чудес, —

Там подымались горы до небес,

А за горами — тайна. Полон дум,

Откладывал он возвращенье в Рум.

И вот с отрядом всадников он сам

Пошел через пустыню к тем горам.

Селенья некоего он достиг,

Деревья там росли, журчал родник.

А дальше к югу земли шли — ничьи,

Огромные там жили муравьи;

Вернее — псы в обличье муравьев,

Чудовища, страшней пустынных львов.

На всех, кто в их владенья попадал,

Рой муравьев внезапно нападал

И разрывал, со всех сторон тесня,

Мгновенно человека и коня,

Да так, что от несчастного того,

Скажи, не оставалось ничего.

Царь молвил: «Тайну этой стороны

Разведать осторожно мы должны!»

И о повадках муравьев-зверей

Расспрашивал у тамошних людей.

Сказали: «Рыскают они кругом,

И в постоянном страхе мы живем.

Знай: истребят в степи войска твои

Чудовищные эти муравьи.

Коль невредим сквозь муравьев пройдешь,

Страну, как сад Ирема, там найдешь.

Но великаны страшные стоят

На страже у дороги в этот сад.

И это — ужас! Весь их род заклят,

Сокровища Земли они хранят.

По виду — люди; но из них любой

Не с человеком схож, а со скалой.

Сто воинов не справятся с одним…

А муравьи степные служат им.

Их речь слышна порою вдалеке

На непонятном людям языке.

Коль этот путь пройдешь, храним судьбой,

Откроется долина пред тобой,

Но вход в долину заградит отвес

Двух гор, царапающих свод небес.

И золотая вся — одна гора,

Другая — целиком из серебра.

Та, — золотая — солнцем взгляд слепит,

Серебряная — месяцем блестит.

Они бесценней всех богатств земных.

А великаны охраняют их.

Тем великанам-сторожам дана

Необычайная потребность сна.

Они свой срок на страже отстоят,

А как уснут, то десять суток спят.

И к службе возвращаются своей,

Как только выспятся за десять дней.

И десять суток бодрствуют опять,

Покамест не настанет время — спать.

Лишь в пору их очередного сна

Их сила может быть истреблена.

Но муравьи огромные хранят

Их сон, покуда великаны спят.

Чудовищные эти муравьи

Ни часа не бывают в забытьи».

Шах Искандар был этим удивлен,

И свет ума призвал на помощь он.

Сказал, созвавши мудрых на совет:

«Как быть — решайте! Нам возврата нет».

Молчал совет. Но были все сердца

Потрясены величием творца.

И понял разум, как пред божеством

Ничтожен он в неведенье своем.

Круг мудрецов, безмолвствуя, сидел;

Язык их в изумленье онемел.

Дай чашу, кравчий, из ключа души,

Несовершенный разум оглуши!

Меня ума величье не спасло,

Мне изумленье душу потрясло!

Певец! На лад Магриба песню спой,

В Магрибе я шатер поставил свой.

Я золото Магриба, словно прах,

На темя сыплю здесь — в иных песках.

О Навои, о родине своей

Не вспоминай, не сетуй, не жалей.

Восток в себе и Запад совмести,

Весь мир сумей в самом себе найти!

Тот счастлив, — будь в разлуке он сто лет, —

Пред кем желанной встречи вспыхнул свет.

Пусть перенес он муки ста смертей,

Но встретился с возлюбленной своей,

В той встрече — искупленье мук его,

В той встрече — вечной жизни торжество.

Пусть утром, после пира, муж любой

Порою тяготится сам собой,

Но если чашу выпьет ввечеру,

Забудет все на новом том пиру.

Разлука с другом так трудна для нас,

Что смерть любая легче во сто раз!

А миг слиянья с милой — этот миг,

Как счастье бесконечное, велик.

Но если дни разлуки тьмы темней,

То безнадежна тьма ее ночей.

О ночь разлуки! С этой грозной тьмой

Сравним лишь ужас гибели самой!

Томление разлуки — черный день,

Чья безнадежна тягостная тень.

Не будь разлуки, не было б средь нас

Роняющих, как слезы, кровь из глаз.

Там — за морем разлуки — грозный суд

Провидит он, где слезы не спасут…

Не потому ль, что розы далеки,

Тюльпаны рвут свой пурпур на куски.

И небосвод, когда б не тосковал

О солнце, туч кошму б не надевал.

И туча, разлученная с луной,

Рыдает над пустынею степной.

А перстень, что без Сулеймана он,

Хотя и талисманом наделен?

Что без души Фархада Бисутун?

Что степь, когда навек ушел Меджнун?

Гора в разлуке стоны издает,

Глухая степь ушедшего зовет.

Тоской о розе соловей спален,

Не потому ли цвета пепла он?

Он серым стал от горя, как зола:

Упала молния и сад сожгла.

Кто разлучен с любимой, только тот

И понял, как огонь разлуки жжет.

Ты у того, кто плачет, сна лишен,

Спроси — и все тебе откроет он.

Но скорбь скрывают тайную одну

Все, кто, как я, в разлуке и в плену.

Я плакать кровью сердца обречен

С тех пор, как с милой сердцу разлучен.

Пусть в этом истребляющем огне

Никто не мучится, подобно мне!

Лишь встреча может муки утишить,

Негаснущее пламя потушить.

Но стала бесконечной для меня

Разлуки нашей ночь. Дождусь ли дня?

Я так страданья книгу изучил,

Что все страданий виды различил:

С богатством разлученье — это знай —

Беда для тех, кто в бренном видит рай.

Отторженность от милых, от друзей —

Для сердца благородного больней.

Разлука с близкими, с семьей своей,

Еще ужасней, нет ее страшней.

Как пережить разлуку, коль в крови,

Коль в существе твоем — болезнь любви?

Не равны тягостью рода разлук,

Но всякая из них — источник мук.

Тягчайшая из них, когда пути

Не смог ты сердцем к Истине найти.

Все — кроме первого — рода разлук

Я испытал и стал горнилом мук.

Но человек, пускай всего лишен,

Коль сердцем тверд, не ослабеет он.

Пускай в душе предела мукам нет,

Тогда надежда свой подъемлет свет,

И мы к устам тот кубок поднесем,

Наполненный слияния вином.

Зови его напитком бытия.

Навек в нем возродится жизнь твоя.

О боже, новой жизни весть яви!

Надежду дай страдальцу Навои!

Тот, кто событья века записал,

Так мускусом по амбре начертал:

Когда правитель Рума, скажешь ты,

Дошел до крайней западной черты —

На западе увидел племя он,

Чьей злобой род людской был изнурен.

Хан из улуса к Искандару в плен

Попал — и милость получил взамен.

Он, покорясь румийскому ярму,

Привел все племя в подданство ему.

Им Искандар сказал: «Вы все со мной,

Чтоб верность доказать, пойдете в бой,

Чтоб муравьев огромных истребить,

Мир от опасности освободить!»

«О царь! — сказало войско дикарей, —

Опора мира и вселенной всей!

Коль этих муравьев мы перебьем,

Мы — великаны — сами пропадем:

Когда мы десять суток спим подряд,

В ту пору муравьи нас сторожат.

Мы десять суток бодрствуем; потом

Мы десять суток спим глубоким сном.

В ту пору к нам враги не подойдут —

Врага любого муравьи убьют!»

В ответ им шах ни слова не сказал,

Всем муравьям помилованье дал.

Сказал: «А где из золота гора?

И где еще гора из серебра?»

Тот исполин, себя ударив в грудь,

Сказал: «О них и думать позабудь!

Нельзя пойти по этому пути,

А кто пошел — того нельзя спасти.

Отсюда, где стоим, от степи сей

До этих гор дорога — в десять дней.

Но мы их не видали никогда,

Хоть и недальний путь ведет туда.

На той дороге бедствий и вреда

Подстерегает путника беда.

Там воды смертоносные текут,

Деревья ядовитые растут.

Там, жаждой разрушенья обуян,

Свирепствует пустынный ураган.

Все на своем пути сжигает он,

Дракона в воздух подымает он.

Те, кто, минуя этот смерч, пройдут,

Без счета на дороге змей найдут.

Там кобры и очковые кишат,

И каждая хранит старинный клад.

А змей число, как старцы говорят,

Тьмы тысяч, а вернее — мириад.

И воздух напоен над степью всей

Дыханьем ядовитым этих змей.

И аспиды, чей убивает взгляд,

На том пути к сокровищам стоят.

Ты не ходи к пределам той земли,

Мы до нее и сами не дошли!»

Ответил Искандар ему: «Ты прав!

Рассказ твой необычный услыхав,

Куда хотел пойти, я не пойду,

Войска в обитель бед не поведу.

Зачем нам золото и серебро,

Когда от них беда, а не добро?

Несовместимо с нашим естеством,

Идя за золотом и серебром,

Войска в пути беспечно истребить,

Богатство жизни вечной погубить!»

За золотом и серебром в поход

Он не пошел; освободил народ.

Суровых этих диких степняков

Он защитил от рабства и оков

И отпустил их, поручив судьбе.

Но нескольких оставил при себе.

Из-за ужасного обличья их

Поставил среди избранных своих.

Когда Магриб им завоеван был,

Он взгляд опять на север обратил.

И кручи снежных гор перевалил,

И голубое море переплыл.

Пока корабль его, как колыбель,

Качали волны, чинская газель,

Чья в бедствии рука его спасла,

Кудрей арканом в плен его взяла.

Взяла его в глубоких плен утех,

Для Искандара став желанней всех.

С утра была, как кравчий, на пиру.

Зухрой ему сияла ввечеру.

Вот близ Фаранга корабли царя

Пристали, опустили якоря.

Пред ним лежала хмурая страна,

Меж западом и севером она.

Там, где зима свирепая грозна,

Разрозненные жили племена.

И приступали к шаху: «В добрый час,

Бери свой меч и заступись за нас!

Там, где порядок свой построил ты,

Судьбу людей благоустроил ты.

А мы твоей защиты лишены, У

гнетены врагом, разорены!»

А царь: «Какие к вам враги пришли,

Рассыпали вас по лицу земли?»

Ответили: «Из неизвестных стран

Они идут через страну Кирван,

Где солнце от захода до утра

Скрывается, там высится гора.

К нам из-за той горы беда идет,

Оттуда — ужас, и оттуда — гнет.

Предел вселенной, той горы хребет

Дневного солнца заслоняет свет.

В горах — ущелье; по тому пути

Нельзя сквозь горы никому пройти,

Яджуджи злобные гнездятся там,

Подобные чудовищным зверям.

Оттуда вихри бедствий к нам летят.

Их нападенье — сущий кыямат.

Видать, их породил аллах святой,

Разгневавшись на грешный род людской.

За чью вину мы — жертва мести их?

В словах не описать нечестья их!

Как дивов тьма, бесчисленны они,

Как бездны тьма, немыслимы они.

На их макушках волосы — копной,

Торчат их космы — в семь пядей длиной,

Ничем не одеваются они,

Ушами укрываются они.

Страшны их лица — желты и черны,

Их бороды, как ржавчина, красны.

У них глаза свирепых обезьян;

Их темный разум злобой обуян.

Даны еще, как печи, ноздри им, —

Они их чистят языком своим.

Они клыками, словно кабаны,

Изрыли землю нашей стороны.

Там, где яджудж, как злой кабан, пройдет,

Не то что злак, былинка не взрастет.

Самцы они иль самки, но подряд

У всех две груди длинные висят.

С тех пор, как существует этот свет,

Их сквернословию сравненья нет,

А круча той горы так высока,

Что у ее подножий — облака.

Весь тот хребет в сединах снежных глав

Зовется издревле горою Каф.

Она, подковой кругозор объяв,

Подобна начертанью буквы «каф».

Хребты заоблачные разорвав,

Теснина есть в горах, как в букве «гаф». [49] Она, подковой кругозор объяв, // Подобна начертанью буквы «каф». // Хребты заоблачные разорвав, // Теснина есть в горах, как в букве «гаф». — Горный хребет «Каф», якобы опоясывающий землю, сравнивается с буквой арабского алфавита «каф», напоминающей подкову; а узкая теснина в горе — с буквой «гаф», в начертании которой имеются две прямые параллельные друг другу черточки.

И через узкий горный тот проход

К нам от яджуджей бедствие идет.

Из горных нор своих два раза в год

На мир яджуджи движутся в поход.

И все живое губят на пути,

Как нам спастись? Куда от них уйти?

И вот — покинули мы навсегда

Поля свои, сады и города.

Скитаемся мы по пескам степей,

Оторванные от своих корней.

Все города великой сей страны

В развалины врагом превращены.

А эти изверги зверей лютей,

Поверишь ли — они едят людей!

Овец, коров, коней — забрали все,

К себе угнали и пожрали все.

Здесь ни зерна нет в закромах пустых.

Все съели! Только смерть насытит их.

Вот все сказали мы тебе! Прости!

Народ наш можешь только ты спасти!»

Шах Искандар спросил: «Когда же тут

На вас яджуджи злобные идут?

Как вы догадываетесь о том,

Чтобы успеть уйти перед врагом?»

Ответили ему: «Два раза в год

Идет на нас народ свирепый тот.

Тогда, клубясь, как туча, пыль встает,

Зеркальный затмевая небосвод.

Пыль, омрачающая блеск небес,

Предозначает нам, что мир исчез».

И царь спросил: «Когда вы ждете их?»

Сказали: «По примеру лет былых

Жить нам в покое — месяц или два».

Запали в сердце шаха те слова.

И войску станом там он стать велел,

Стан войска валом окопать велел.

Но возроптали толпы бедняков,

Рассеянные сонмы степняков:

И молвили царю: «До коих пор

Терпеть нам это горе и позор?»

Нас от врага не можешь ты спасти…

И просим мы тебя от нас уйти!

В тот день, когда чудовища придут,

Твоих румийцев воинства падут.

Вы все погибнете! А нам тогда

В сто крат настанет худшая беда!»

Царь им ответил: «Не пугайтесь вы!

Но все же здесь не оставайтесь вы.

До нитки все забрав, что есть у вас,

Подальше откочуйте — в добрый час!

Спешите! Бог — свидетель, я не лгу, —

Надеюсь — помогу вам, как смогу!»

Ушли они… Но там остался сам

Шах Искандар, подобный небесам.

Сказал он, и к ущелью, словно львы,

Пришли мужи и выкопали рвы.

И клич он кликнул лучшим мастерам,

Прислали лучших Рум, Фаранг и Шам.

Постигших числа мира и расчет

Движенья, где река светил течет. [50] …где река светил течет. — Имеется в виду Млечный Путь.

Нет, не литейщиков, не кузнецов —

Он созвал мироздания творцов!

Чтоб мир стеною вечной защитить,

Навек дорогу бедствий преградить.

Медь, олово и сталь со всей земли

На тысячах верблюдов привезли.

Печей плавильных тысячи зажгли,

И реки огненные потекли.

А Искандар — при первом свете дня,

Встав раньше всех, садился на коня;

И объезжал подошву Кафских гор,

Стеной загородивших кругозор.

А там — скалу валили за скалой

И камень резали стальной пилой.

Но увидали, дел не завершив,

Что пыль встает, полнеба омрачив.

Яджуджи шли, — скажи, за дивом див!

Неудержим, как сель, был их порыв…

……………………………………………

Когда пожрал все, что пожрать успел,

Свирепый род яджуджей ослабел

И ринулся в ущелье наутек,

Как вспять внезапно хлынувший поток,

Бегущих Искандар велел рубить,

Чтоб навсегда их память истребить.

Так воля добрая и сильный ум

Заставили умолкнуть этот шум.

Вот приступили, знанием сильны,

Румийцы к возведению стены.

Меж двух отвесных исполинских гор

Могучий стали воздвигать затвор.

Определил строитель-звездочет

Счастливый час начала всех работ.

И начертили место на земле,

Где ставить стену — от скалы к скале.

Над чем-то колдовали мудрецы,

Все строго рассчитали мудрецы.

Вновь к небесам поднялся голубым

От тысячи печей плавильных дым.

Опору всей твердыни основав,

Не гипс — семи металлов лили сплав.

На сплав горячий клали глыбы плит,

Сперва их обтесав, как надлежит.

Во всей работе слушались они

Великого строителя Бани. [51] Великого строителя Бани. — Образ легендарного строителя Бани Навои заимствовал у Низами.

Так плотно клали каменный оплот,

Что между плит и волос не пройдет.

Пятьсот локтей, вот ширина стены,

И тысяч за десять длина стены.

Десятки тысяч каменщиков там

Повиновались мудрым мастерам.

Полгода — ночи напролет и дни —

Без отдыха работали они.

И наконец твердыню возвели, —

Скажи, восьмое чудо всей земли.

А высота стены громадной всей,

Как говорят, была в пятьсот локтей.

На верх стены две лестницы вели,

Чтоб восходить дозорные могли.

Сторожевая башня на стене

Блестела синей сталью в вышине.

Укрытие для стражи было там,

Запас камней — метать их по врагам.

И печи, чтоб котлы разогревать,

Врага смолой кипящей обливать.

И были там дозор нести должны

Бессменно сотни стражей той страны.

Шах, видя завершение трудов,

Вознес хвалу строителю миров.

Он видел, как могуча и крепка

Стена, построенная на века…

Но вот померкли небеса в пыли,

Ордой к стене яджуджи подошли.

Но что поделать их клыки могли

С твердыней величайшею земли!

Тут Искандар сказал сторожевым:

«Бросайте камни на головы им!»

И тысячи проворных сторожей

Низвергли на чудовищ град камней,

Свинцом кипящим обливали их,

Горящей серой обжигали их.

Яджуджи, подымая страшный вой,

Вспять понеслись ревущею толпой.

Вот так, за все содеянное зло,

На них теперь возмездие сошло.

И вновь пришли и встретили отпор,

И перестали нападать с тех пор.

Так Искандар несчастных защитил,

И от яджуджей мир освободил,

И, как поток блистающей реки,

В обратный путь повел свои полки.

Овеян славой, полон морем дум,

В объятья матери вернулся, в Рум.

Дай, кравчий, мне отчаянья фиал!

Я по родной стране затосковал!

Так долго я блуждал в чужих краях,

Что — мнилось: мир земной распался в прах.

Певец! Я вновь теперь в краю родном…

Спой мне теперь забытый мной маком!

В слезах, внемля стенания твои,

Забуду я скитания свои!

Я — Навои — предела своего

Достиг, но нет мне пользы от того.

Ведь все, кого любил когда-то я,

Исчезли за пределом бытия!

Из моря этого жемчуголов,

Ныряя в бездну, вынес жемчуг слов.

Вернувшись из похода, Искандар

Родной стране принес полмира в дар.

Он отдых утомленным дал войскам

И новой силы набирался сам.

И розой счастье Рума расцвело,

Как солнце, что к зениту подошло.

И радовались люди всей земли,

Которые свободу обрели.

И ликовал не только весь народ,

Весь ликовал девятисферный свод.

Четвертый свод гордится оттого,

Что солнце ходит по кругам его.

Был Искандар в дому своем счастлив,

Из кубка мира жажду утолив.

И начал час за часом, день за днем

Он о походе вспоминать своем:

«Вот все пределы суши матерой

Я обошел, руководим судьбой.

И все, что удивительного есть,

Я видел. А земных чудес не счесть.

Я видел много на стезе своей

Растений необычных и зверей.

И все изведать было мне дано,

Что на земле под солнцем рождено.

Лишь Океана я не переплыл,

Завесы тайн его не приоткрыл.

Хоть много есть чудес на берегах,

Но больше есть чудес на островах.

Морская необъятна пелена,

Неизмерима моря глубина.

Огромный этот круглый шар земной

Со всех своих сторон покрыт водой.

А суша — часть десятая всего,

Не более, поверхности его.

Доныне плавать приходилось нам

Вдоль берегов — по внутренним морям.

Миротворенья непостижна суть,

Познанья тайны бесконечен путь.

Десятой доли мира человек

Не может изучить за долгий век.

Не можем мы рукой до звезд достать,

Не можем их загадки разгадать.

Лишь части мира постигает ум,

Но целого не обнимает ум.

Вершится волей неизвестных сил

Движенье сфер небесных и светил.

Прошли мы по неведомым путям,

И мир подлунный покорился нам.

Нам знанье и могущество дано,

Но наше дело не завершено.

Коль наложу запрет я и печать

На вечное стремленье все познать,

Я сам веленье духа обману,

В неведении жалком утону.

Моря земли я должен переплыть,

Неведомые страны посетить.

Прошел я с Хызром мудрым по земле,

С Ильясом поплыву на корабле».

Страсть эта Искандара обняла

И снова в путь неведомый звала.

Коль эта страсть исхода не найдет,

Она разрушит разума оплот.

Владела мысль одна его умом,

И страх безумья появился в нем.

И он созвал ученых, мудрецов,

Чтоб рассказать им все в конце концов.

С достойными он долго говорил

И замысел свой тайный им открыл.

Поведал цель великую свою,

Что стала оправданьем бытию.

И поняли ученые, что он

Душой к морям безвестным устремлен.

Один из них пытался возражать,

Но принужден был вскоре замолчать.

И средь ученых мира большинство

Одобрило желание его.

Так им повелевали долг и честь,

А спорить было неуместно здесь.

Сказали старцы, покорясь судьбе:

«Мысль эта свыше внушена тебе.

Пусть тот, кто держит мир и небосвод,

Даст силу нам свершить морской поход!»

Когда согласье старцев получил,

Румиец тут же к делу приступил.

Созвал он из приморских городов

Искусных корабельных мастеров.

И поручил им, для своих людей,

Три тысячи построить кораблей.

На тысяче он сам был должен плыть

И все, кто с ним в дороге должен быть.

Ученые на тысяче другой —

Помощники в правлении страной.

На восьмистах — отважные бойцы,

А на двухстах — бывалые купцы.

Все корабли надежны быть должны,

Как крепости, против любой волны.

Не корабли, а город поплывет,

Где человек все нужное найдет.

Дома и башни, словно на земле,

Подымутся на каждом корабле.

Еще построить триста кораблей,

Вмещающих по тысяче людей,

Так, чтобы всем просторно было им

С оружьем, снаряженьем боевым.

А двести кораблей должны вести

Припас еды на много лет пути.

И был еще на сотне кораблей

Запас цепей, канатов, якорей.

И кони и верблюды на двухстах

Для высадки на дальних островах.

Как солнце, будут все суда блестеть,

Одеты в пурпур, золото и медь.

Чуть Искандар успел отдать приказ,

Немедля стали выполнять приказ.

И много тысяч плотников пришло,

Орудья их — топор, бурав, тесло.

В лесах деревья стали вырубать,

Рекой к морскому берегу сплавлять.

Строители по берегам реки

Вставали шумным станом, как полки.

Везде по склонам этих берегов

Трудились над постройкою судов.

Пятнадцать тысяч столяров одних

И много тысяч мастеров иных.

Там с утренней и до ночной поры

Звенели пилы, пели топоры,

Гремели кузницы. Огонь печей

Плавильных полыхал во тьме ночей.

Три долгих года стук, и гул, и гром

Строительный не умолкал кругом.

И закачались на волнах зыбей

Три тысячи могучих кораблей.

И мореходов тысячи пришли

И поднялись на эти корабли.

Грузить взялись проворно в тот же час

Необходимый в плаванье припас.

И журавлиным клином встали в строй

Суда, приняв порядок боевой.

Со всем народом попрощался царь,

Прийти с победой обещался царь.

И с милой матерью своей простясь,

И от оков любви освободясь,

Сел на коня и поскакал в свой стан,

Где море делит Рум и Франгистан,

Вот Искандар на палубу шагнул,

Поводья дальних странствий натянул.

И, высоту светил определив,

Решил он — час отплытия счастлив.

И он с кормы высокой корабля

Сказал, пока не отошла земля:

«Прощайте! Честно вы служили мне,

В трудах моих, как братья, были мне!

Надолго с вами разлучаюсь я,

На вашу верность полагаюсь я.

Я должен плыть. Не волен я в себе,

И мы не в силах дать отпор судьбе.

Друзья, я счастьем вашим дорожу,

Запомните же то, что я скажу:

Во всем, что каждому из вас дано

И что заранее определено —

Разумный, твердый сохраняйте строй,

Не нарушайте распорядок мой.

Примите сердцем этот мой наказ,

И счастье ваше не уйдет от вас.

Вы пожеланья блага шлите нам,

Хоть этой службой послужите нам!»

Когда сказал все это славный шах,

Великий плач возник на берегах.

У провожавших слезы полились,

И возгласы стоусто раздались:

«В морях безвестных, где бы ты ни плыл,

Хотя бы антиподов победил,

Мы здесь в печали будем без тебя,

Не будет счастья людям без тебя!

Пусть, видя мир вселенской красоты,

Душой в пути возрадуешься ты!

Мы сохранить сумеем твой наказ,

Иных не будет помыслов у нас.

Пусть вечный промысел тебя хранит

Средь бурь морских, как нерушимый щит!»

Вот главный кормчий высоту светил

По астролябии определил.

В тот день входило солнце в знак Овна

И синева небес была ясна.

Хоть было небо зеркала светлей,

Шел бесконечный дождь из глаз людей.

Вот выбрали, усердием горя,

Окованные цепью якоря.

И киноварью лопастей своих

Блеснули весла — крылья птиц морских.

Вот кормчий в рог свой медный затрубил,

Строй кораблей в морской простор поплыл.

Покрылась пеной водяная гладь,

И волны в берег начали плескать.

То плыл огромный город по воде,

Какого не увидите нигде.

То двигалась дубовая река,

Все паруса раскрыв, как облака.

Так с воинством могучих кораблей

Стал Искандар владыкою морей.

На волнах пена, словно облака,

Пучина непомерно глубока.

Водоворотами возмущена,

Выбрасывала перлы глубина.

И открывала тайны бездн морских

В просторах неоглядно голубых.

А верный, если гость придет такой,

Не жемчугом пожертвует — душой.

Дай, кравчий, чашу — как морской залив!

Пусть на мгновенье буду я счастлив.

Дай мне отраду влажного огня, —

Как берег, сухи губы у меня.

Певец, настрой свой чанг, запой, играй,

Печаль души с мелодией смешай!

Чтоб слезы, словно жемчуг, я ронял,

Чтоб, как весенний облак, зарыдал.

О Навои, нет верности нигде

В сем мире, что построен на воде!

Не возлагай надежд на этот дом [52] Не возлагай надежд на этот дом.  — То есть на бренную земную жизнь. —

Мгновенный, схожий с водным пузырем.

О сердце бедное — не вечен мир!

Здесь верность в гости не придет на пир.

Мир — только глины ком; ты это знай —

И белизну одежд не замарай.

Сей в океане плавающий ком

Пучиной затопляется кругом;

Три четверти сокрыты под водой:

Зовется четверть сушею земной.

Одежды духа светлы, ясен взор

У рассекающих морской простор.

Но тонешь сердцем ты в грязи, в пыли —

В пределах обитаемой земли.

Не погружайся в эту пыль и грязь,

Прочь от соблазнов мира устремясь.

Кого трясина мира засосет,

Тот сам пути к спасенью не найдет.

Пустынный вихрь песок и пыль клубит,

Рот забивает и глаза слепит.

Так, сам Бахрам в трясине той увяз,

И свет его до дня Суда угас.

Пропал в пустыне мира Кей-Хосров,

И не нашли нигде его следов.

Где все они? Куда теперь ушли

Владыки величайшие земли?

Хоть мир несметно их обогатил,

Сам их потом ограбил и казнил.

А для того, кто может возразить,

За образцом недалеко ходить.

Ведь был недосягаемо высок

Шах Искандар, мудрец, святой пророк.

Стремясь, он цели достигал любой

И, нищий, прочь ушел — с пустой рукой.

Весь мир он обошел и победил

И ничего с собой не захватил.

Когда он пыль до неба подымал,

Оружье враг бросал и убегал.

И не явилось в мире никого,

Кто повторил бы подвиги его.

От Каюмарса и до наших дней

Не перечесть прославленных царей.

Но что исполнить удалось ему,

Не выпало на долю никому.

Ему свою покорность принесли

Семь поясов сей четверти земли.

С семи майданов — пред его шатром

Пять барабанов грянули, как гром.

Тогда, в безвестность устремляя взор,

Как кит, он ринулся в морской простор.

И, семь вселенной обойдя кругов,

Открыл двенадцать тысяч островов.

Против яджуджей стену он воздвиг,

Что описать бессилен мой язык.

Построенная знаньем и умом,

Возникла астролябия при нем.

Философов великих ученик,

В познаниях вершины он достиг.

Нет, не мечом — а мудростью своей

Завоевал он преданность людей.

Он ведал все. Сокрытый ото всех,

Он видел путь и свет грядущих вех.

Он смог своим примером доказать,

Что только мудрый может управлять.

И он не только властью был силен,

А некой высшей силой наделен.

Кто был еще таким, как он? Никто!

Кто был так небом одарен? Никто!

И он повержен, предан был судьбой,

Подобно твари страждущей любой.

Давно ли был силен, могуч и бодр

Сегодня брошенный на смертный одр!

Вчера он был всех выше вознесен,

Сегодня на мученья обречен.

Когда забвенье вечное придет,

Он от скорбей телесных отдохнет.

Взгляни, как небом Искандар сражен —

 Его одолевает смертный сон.

Он по степям и по холмам скакал

И ослабел, с коня на землю пал.

Провел в разлуке вереницу дней

С возлюбленными, с матерью своей.

Он в дальних странах, в плаванье морском

Душой о крае тосковал родном.

Горячей жаждой радости влеком,

Спешил он, торопился в отчий дом.

Он видел цель достигнутой почти.

Его настигла смерть в конце пути.

Он средь пустыни, преданный беде,

Лежал, как рыба на сковороде.

Где светлый дух, которым он храним?

Ни друга, ни наперсника над ним.

Болезнь его свалила, как палач,

В больной душе — беспомощность и плач.

Что ближних скорбь, что состраданье там,

Где не поможет никакой бальзам!

Делами мира разум потрясен,

Да видит в этом назиданье он.

Да умудрится этой притчей тот,

Кого влечет мирской водоворот.

Оставя власть, богатства и дворец,

Ушел в руины жить Лукман-мудрец.

Жизнь средь развалин взял себе в удел,

Как бы сокровищами овладел.

Не защищен от града и дождя,

Он жил, в ином отраду находя.

Лукман тысячелетним старцем был.

И некий пришлый у него спросил:

«О мудрый, озаривший лик земли!

Зачем ты здесь — в ничтожестве, в пыли?

Прославленный ученый, ты бы мог

Избрать жилищем царственный чертог.

Тебе ведь стоит только пожелать,

Чтоб всем богатством мира обладать!»

Лукман ему в ответ: «О человек,

Среди развалин этих — долгий век,

Пусть я подобен старому сычу,

Но здесь я злу противлюсь, как хочу.

Я смог от мира корни оторвать,

И мир с тех пор не смог меня связать.

Мир у меня, когда мой срок придет,

Одни руины эти отберет.

Их все равно с собой не взял бы я

В безвестный дальний путь небытия.

Чем легче бремя здесь несешь, о друг,

Тем легче в будущем избегнешь мук».

Спросили у Лукмана, говорят:

«О муж, всезнаньем напоивший взгляд!

Мы не отыщем в глубине веков

Таких, как ты, ученых мудрецов.

Кто был учитель твой? Не утаи —

Где почерпнул ты знания свои?»

Ответил: «Недоступен был мне круг

Философов, мыслителей, наук.

И я учился не у мудрецов,

А у невежд и низменных глупцов.

Глянь на невежду и дела его —

Все делается плохо у него.

Я поступал всегда наоборот,

Вот в чем моя твердыня и оплот.

Невежество людей ведет во тьму.

Тот знающ, кто противится ему.

И тот блажен, кто в срок оставить мог

Безумье мира, вихрь его тревог.

В самом себе богатство мудреца.

Он предпочтет руинам блеск дворца.

Богатый духом — истинно богат;

Залог благоустройства — харабат».

Историк, что все это описал,

Примерно так сказанье завершал:

Очнулся шах и понял, что — вот-вот —

Навеки солнце дней его зайдет,

Увидел смертный пред собой порог

И понял: жить осталось малый срок…

Так повелитель мира, говорят,

Как все — из чаши смерти выпил яд.

Он вспомнил мать, и дух воспрянул в нем,

Объятый удивительным огнем.

Открыв глаза, он на людей взглянул

И, через силу, глубоко вздохнул.

Велел писца с бумагою позвать,

Чтоб матери письмо продиктовать;

Чтоб лик бумаги чернотой покрыть

И дело завещанья завершить.

Чернила, белый лист дабир достал,

Тростник в персты молниеносный взял;

Дословно все в письме сумев сберечь,

Запечатлел он царственную речь,

Здесь — пересказ, подобие тому

Страданьем напоенному письму.

В начале восхваление того,

Чье безначально, вечно существо,

Кто, свет неисчерпаемый лия,

Жизнь вызывает из небытия.

Жемчужину души он в персть кладет

И то, что дал, в конце концов возьмет.

Он — кормщик плавающему в морях,

Он — спутник странствующему в степях.

Бедняк, униженный среди людей,

В его глазах превыше всех царей.

«Меня недуг, как божий гнев, настиг,

И я в песках, униженный, поник.

И этой силы мне не превозмочь,

И власть моя не может мне помочь.

Есть сокровенный смысл в судьбе любой;

Моей судьбы не понял разум мой.

Я, как последний дар из рук творца,

Приемлю чашу смертного конца!»

Вот так он восхваленье завершил

И к слову завещанья приступил:

«От сына твоего в тот час, как он

Стенает — войском смерти окружен.

Тебе, живой источник существа,

Душе моей, да будешь ты жива!

С тобой в разлуке долго пробыл я,

Печалил я тебя, о мать моя.

Владела мной бессмысленная страсть —

Навеки утвердить над миром власть.

Но мысль была незрелой в глубине,

Я чашу осушил — и яд на дне.

Хоть ныне разум прояснился мой,

Ошибки не исправлю роковой.

Я — сын дурной — с тобой бы должен жить,

По-рабски должен был тебе служить!

Что все величье царства моего

Пред пылью у порога твоего?

Но помешали счастью небеса…

Навек я смолкну через полчаса.

К последней воле преклонись моей:

Не плачь, не сокрушайся, не жалей!

Да не коснется скорбь твоей главы,

Не то — увы, мне бедному, увы!

Пускай я волю нарушал твою,

Ты эту просьбу выполни мою.

О мать, когда письмо мое прочтешь,

Ты все душой и разумом поймешь.

Пускай смятенье в мире не пойдет,

Когда меня могильный скроет свод.

Ты сделаешь, чтобы народ узнал,

Все то, что я о царстве завещал.

И знай, все это нужно было нам,

Что некогда предначертал калам.

От скорби корни сердца оторви,

Служи иной, возвышенной любви.

Да скорбь твоих ланит не очернит,

Да седина волос не убелит!

Да не оденется могильной тьмой

Блестящий свод небесный над тобой!

Как солнце, разметавшее лучи,

Не рви волос! Не плачь, крепись, молчи,

Чтоб от твоих неосушимых слез

Сносить мне горше муку не пришлось!

Но, коль собой не сможешь овладеть,

Не в силах будешь мук своих терпеть —

Вели устроить пир. И пусть народ,

Пусть весь народ на пир к тебе придет.

Весть разошли, чтоб люди всей земли —

Великие и малые — пришли.

Пусть на твоих айванах чередой

Садятся все за убранной суфрой.

Пусть угощенья твоего обряд,

Как прежде, будет царственно богат.

Пускай глашатай им объявит весть:

«С весельем сердца ешьте то, что есть,

И радуйтесь, коль хоть один живет,

Кто в землю никогда не отойдет!»

И если кто-либо среди гостей

Преломит хлеб на скатерти твоей,

И если привлечет людей еда,

Печалься обо мне и плачь тогда.

Когда ж гостей твоих обширный круг

К готовой пище не поднимет рук,

То, значит, нет ни одного средь них,

Кто б не утратил близких, дорогих…

Вот он — всего живущего удел, —

Кто о своих утратах не скорбел?

Не надо мною слезы проливай,

Всем людям мира сердцем сострадай!

Поденщик ли, избранник ли судьбы:

Они пред волей высшею — рабы.

И воле той покорствовать должно.

Тот мудр, кому понять ее дано.

Покорна высшей воле, как раба,

Приемли все, что нам несет судьба.

Хорош я был иль плох, мой путь свершен,

Разящей жизнью я не пощажен.

Чего я здесь достиг с таким трудом?

Что пользы мне в раскаянье моем?

Остаток дней на жизненном пути

Служенью воле бога посвяти.

А что бы горе в сердце не росло,

Чтобы тебя, как солнце, не сожгло,

Будь в обществе наставников моих,

Внимай высоким поученьям их.

А вспоминая сына своего,

Молитвой тихой радуй дух его!»

«Все!» — начертал писец в углу листа,

Когда великий шах сомкнул уста.

Все завещал он в нем, что мог желать,

Свернув письмо, привесили печать.

И молвил шах с трудом: «Гонцов скорей

С письмом пошлите к матери моей.

Когда в груди дыхание замрет,

И для меня исчезнет небосвод,

И скроется, как солнце, жизнь моя

За черным облаком небытия —

Тогда мужайтесь и не рушьте мир,

Пусть без меня он не пребудет сир.

Мои останки положа в табут,

И днем и ночью пусть его несут.

Да будет бренный прах царя царей

В Искандарию принесен скорей.

Да будет непробудный сон мой тих

В прекраснейшем из городов моих.

Запомните еще такой приказ,

И это вам последний мой приказ:

Пускай в отверстье гробовой доски

Наружу будет кисть моей руки.

Дабы на будущие времена

Осталась поучением она:

Шах Искандар держал весь мир земной

Сей растопыренною пятерней.

Он этой дланью, — алчностью горя, —

Забрал все страны суши и моря.

Но барабан отхода прозвучал —

И мира он в руке не удержал.

Ушел от мира; и рука пуста,

Как пятерня чинарного листа.

Кто мудр, кому помощник — знанье, тот

В такую западню не попадет».

Смолк Искандар и глубоко вздохнул,

Закрыл глаза и навсегда уснул.

Он бренным миром краткий срок владел

И вечность во владенье захотел.

Унес он тайну вечную с собой,

Влеком девятисводной высотой.

Взметнулся смерч, дыханием паля…

И содрогнулись небо и земля.

И леденящий ветер налетел,

И лик земли от пыли потемнел.

Трон раскололся, молнией разбит.

В пыли корона царская лежит.

Взгляни на скорбь, на черноту ее —

Как исцарапала лицо свое!

Разорван книги редкой переплет,

Страницы вихрь в пустыне разнесет…

Хранители духовных тайн и сил,

Скажи, оделись в черноту чернил.

Мир был таким смятением объят,

Что наступил, казалось, кыямат.

Достигла войска весть. И плач, и стон,

И вопли раздались со всех сторон.

Казалось — день последний настает,

Казалось — наземь рухнул небосвод.

Раскалывалась высота небес,

А мир во тьме, в густой пыли исчез.

Гремя, качались небо и земля,

И разрушались небо и земля.

Беде, казалось, не было конца,

Но вот — все стихло, волею творца.

Склонились люди, плача и молясь,

Угрозы небосвода устрашась.

И, поминая шаха своего,

Спешили волю выполнить его.

Хоть слезы молча по щекам лились,

Они проворно делом занялись,

Соорудили смертную постель —

Гроб, словно золотую колыбель.

Гроб на носилки водрузив, пошли,

В Искандарию тело понесли.

А раньше их гонец письмо примчал,

С письмом пред шахской матерью предстал.

Узнала мать, что суд небес свершен,

Что Заль навек с Рустамом разлучен.

Она без чувств, как бездыханный прах,

Упала; свет померк в ее глазах.

Очнувшись, больше не хотела жить,

Сама себя хотела истребить.

Она письмо сыновнее прочла,

Но утешенья в горе не нашла.

То был душе ее последний дар,

Что завещал исполнить Искандар.

Умом высоким овладела тьма,

Не достигал сознанья смысл письма.

Не видя, где мучениям исход,

Скажи — сжигая вздохом небосвод,

Она так истомилась, говорят,

Что тайно приняла какой-то яд.

И хоть не сразу умерла она,

Но сердце ядом тем сожгла она.

Телесные мученья, может быть,

Ей горе помогли переносить.

Суставы, жилы истлевали в ней,

Сухие кости пеплом стали в ней.

И в эту пору к ней явились те,

Кто степь и горы видел в черноте.

Они несли носилки на плечах

И в золотом гробу сыновний прах.

Когда она все это поняла,

Могучей волей боль превозмогла.

Надев убор и пояс завязав,

Навстречу вышла, посох в руку взяв.

Увидев жертву своего суда,

Главу склонило небо от стыда.

О, черный день! При виде этих слез,

Несокрушимый дрогнул бы утес.

Табут и гроб увидя издали,

Сдержать рыданья люди не могли.

О, вероломный свод! О, мир — палач!

Средь сонма ангелов поднялся плач.

Царица славных к гробу подошла

И говорить сквозь слезы начала:

«Добро пожаловать, мой дорогой!

Твоя служанка, жертва — пред тобой.

Наш бедный кров тебя не скрыл, не спас.

Любитель странствий, ты покинул нас.

Ты там теперь, где льется чистый свет,

Тебя отныне в темном мире нет.

Там — светлый сад эдема для тебя!

Смятенье мира немо для тебя.

И хоть постичь не может разум мой

Уход внезапный твой в предел иной,

Но если ныне радостно тебе,

То покориться мы должны судьбе.

А мне, увы, сносить превыше сил

Гонение бесчувственных светил.

Зачем сама я прежде не ушла,

Тебе устроить встречу не смогла?

Вот солнце путь закончило дневной,

Остался древний свод, объятый тьмой!

Могла ль поверить я, что ждет меня?

Не дождалась бы я такого дня.

Коль мне бы видеть сон такой пришлось,

То сердце бы мое разорвалось!

Сель налетел на этот ветхий дом

И все разрушил на пути своем…

Когда б я волю дать могла слезам,

Подобно всем несчастным матерям,

В рыданьях скорбь моя бы изошла,

И я свои бы волосы рвала,

Покрыла бы ланит своих шафран

Тюльпанами кровоточащих ран,

Вопя, разорвала бы ворот свой,

Вся черным бы покрылась с головой,

Как рев карная, мой немолчный крик,

Наполнив мир, зенита бы достиг!

Я над твоим бы ложем гробовым

Нашла конец страданиям своим.

От гнета неба, вслед тебе спеша,

Освободилась бы моя душа.

Вот — ты ушел в неведомую даль…

И мука мне, и вечная печаль,

Что не могу покинуть этот свет,

Что не могу нарушить твой запрет.

Пришло ко мне, тебя опередив,

Письмо твое, и в том письме ты жив.

Боль исступленную я утаю

И в мире волю выполню твою.

И что печаль моя, что слезы глаз,

Когда передо мною твой приказ.

Ведь это не хакан и не кайсар

А сам повелевает Искандар!

О, чистый перл жемчужницы моей!

Где ты, владыка суши и морей?»

Так говорила мать царя. И вот

В смятенье впал толпившийся народ.

Как дети или женщины — скажи,

С царем прощаясь, плакали мужи.

И вот в могилу опустили прах,

Земному праху возвратили прах.

В глубокий склеп тяжелый гроб внесли,

И скрыли солнце в глубине земли.

Таков он — мира древний обиход:

В бездонный кладезь солнце дня уйдет.

Над темною могилой светлый храм

Воздвигли — подобающий царям.

Над храмом — купол, бирюзы синей.

Оплакивали шаха сорок дней,

И понемногу в людях наконец

Утихла, улеглась печаль сердец.

Чредою дни иные подошли,

С собой свои заботы принесли.

Терпимость к повелениям судьбы

Являют люди, времени рабы.

Саки! Печалью горькой грудь полна!

Наполни чашу горечью вина.

Пусть я источник чаши осушу,

Мой дом пустой рыданьем оглашу.

Приди, певец, прижми к губам свой най,

Руину сердца песней наполняй.

И я с любовью сердца разлучен,

Разлукой неисходной омрачен.

Нет в мире верности, о Навои,

Хоть верность все сокровища твои!

Мирской бедой не будет сокрушен,

Кто чтит священной бедности закон!

Рыдающая в тишине дворца,

Терзающая избранных сердца,

Мать говорила: «Вечной темнотой

Вселенная покрылась предо мной!..»

Но, шахскому велению верна,

Все поспешила выполнить она.

Чтоб справедливый властвовал закон,

Что Искандаром был установлен.

И вот о подвиге ее трудов

Узнали семь великих мудрецов.

Пошли к ней — горе с нею разделить.

Советом поддержать и укрепить.

Над гробом сына, в прахе и пыли

Сидящую, они ее нашли.

К той, что звалась «короною мужей»,

Пришли жемчугоносных семь морей.

Узнав их, благосклонности полна,

Приблизиться велела им она.

Благословенных семь морей пришли,

Заставив двигаться круги земли.

Возвышенны в смирении своем,

Друг друга усадили чередом.

Сперва их круг безмолвие хранил.

И первым Афлатун заговорил:

«Познавшей этот мир и суть его,

Царице мудрой времени сего —

Ей ни советы наши не нужны

И ни слова, что мы терпеть должны.

По знанию, по мудрости своей

Она сама — наставница людей.

Но пользы мало от молитв одних.

Мы здесь — помощники в делах твоих.

Перл в море канул — в море пусть живет,

Пусть день померк — незыблем небосвод.

Зачем твердить, что наш удел — терпеть?

Сам Искандар нам повелел терпеть!

Исполнено с избытком все, что он

Нам заповедал — властелин времен.

И вот — светило будущих веков,

Могучий, словно сто отважных львов,

Он принял смерть! Согласием своим

Ответил смерти — и ничем иным.

Надеюсь — боль горчайшей из обид

Великий бог в грядущем возместит».

Смолк Афлатун. И встал мудрец Сократ,

Такую речь сказал мудрец Сократ:

«Владычица семи великих стран,

Ты — мудрости и знаний океан!

Не надрывай напрасно стоном грудь.

Будь твердой, ко всему готовой будь.

Что наставленья разума тому,

Кто яростно противится ему,

Кто с грозным, звездным куполом самим,

С веленьями судьбы непримирим?

Шипами терний занозив пяту,

Метнет он стрелы жалоб в высоту.

Холодным вихрем бури окружен,

Все проклиная, стоном стонет он.

Кто мудр — приемлет все, добро и зло,

Что по веленью вечного пришло.

Утешься, мать! Твой совершенен путь!

Храни светильник знанья, верной будь!»

Когда Сократ уста свои закрыл,

Встал Балинос, молитву сотворил.

Как дуновенье вздоха, Балинос

Без слов хвалу зиждителю вознес.

Сказал: «Тебе подобной не найти,

Хотя б весь мир подлунный обойти.

Как ночь, бегут невежество и тьма

Перед светилом твоего ума.

Тебя постигла тяжкая беда,

Великая утрата — навсегда.

И этой боли в мире не избыть

И, может быть, нельзя вознаградить,

Но разуму расследованья луч

Дал тот, кто милосерден и могуч.

И ты за неотложное возьмись,

А что не нужно делать — откажись».

Закончил слово Балинос. И вот

Встал седовласый и сказал Букрот:

«Ты гору скорби на плечи взяла,

И выстояла, и перенесла.

Велик аркан терпенья твоего,

Пусть каждый миг растет длина его!

Что движется — то движется не век,

Любая вещь теряет свой разбег.

В игре с човганом резво мяч бежит,

А пробежав свой путь, в траве лежит.

Пока кружится звездный небосвод,

Движенью и покою — свой черед.

И есть конец у каждого пути,

И вечного движенья не найти.

Таков закон для всех земных людей

И, может быть, удел вселенной всей.

Кого возлюбит светлый разум — тот

Суть этого увидит и поймет.

Хвала тому, кто землю сотворил

И разумом живущих одарил!»

Умолк Букрот. Хурмус великий встал,

И произнес молитву, и сказал:

«О сад, листву роняющий с ветвей,

Свеча, лишенная своих лучей!

Ты знаешь — если роза расцветет,

Ее однажды срежет садовод.

Свеча в собранье, сколько ни гори,

Светить ей лишь до утренней зари.

Таков итог всего. Был колос цел

И зерна растерял, когда созрел.

Не говори о пользе в мире бед!

Все здесь мгновенно, все ущерб и вред.

Тебе всевышний разуменье дал,

Тебе самой он наставленье дал.

И мне ль тебя, разумную, учить,

Всезнающей о знанье говорить!»

Умолк хранитель знания Хурмус.

Встал изощренный в слове Фарфурнус:

«О госпожа, дороже жемчугов

Жемчужины твоих премудрых слов!

Сегодня ты подобна глуби вод,

Где жемчуга ныряльщик не найдет.

Расстанется однажды дно морей

С последнею жемчужницей своей.

И где такая отмель, где родник,

Куда б искатель перлов не проник?

Закон миротворения пойми,

Закон творца в смирении прими.

Да будут все веления твои

Достойны восхваленья и любви!

Благодари за все, что ни пошлет

Источник вечный истинных щедрот!»

И встал и начал слово Арасту,

Не слово — сад в невянущем цвету.

Он говорил, но прерывался глас,

И только слезы падали из глаз:

«Прости мне! слез не лить я не могу!

Слов много… говорить я не могу!

Как словом я тебе поддержку дам,

Когда в поддержке я нуждаюсь сам?

Былой наставник сына твоего —

Чем я утешусь, если нет его?

Я шел к тебе — участьем устремлен,

А сам безумьем горя омрачен.

Что делать мне? Немеет мой язык,

Смятенье в мыслях, в сердце… дух поник.

Бог госпоже в беде ее помог.

Какой пример душе! Какой урок!

Она — среди сгорающих сердец —

Духовного величья образец.

Хоть черной кровью грудь ее полна,

Народу улыбается она.

Судьбу не проклинает, не корит,

Творца за доброту благодарит.

Не молвила кощунственных речей,

Их даже в мыслях не было у ней.

В удел ей, небо, благодать пошли,

Печаль души развей и просветли!»

Словам разумных госпожа вняла —

Тьма от ее сознанья отошла.

Так напоен был пластырь их речей

Бальзамом утоления скорбей,

Что боль сердечной раны улеглась

И разум вновь явил и мощь и власть.

Руиной горя ставшая — она

Речь начала, смущения полна.

Для тех семи алмазных рудников

Рассыпала сокровищницу слов:

«Из-за меня и сына моего

Печаль вам… это тягостней всего!

Поистине — его взрастили вы,

Его наставниками были вы.

Он вашим другом был, а не царем,

Советам вашим следуя во всем.

Вы — явное и тайное его!

Вы как два мира были для него.

И вот навек ушел ваш верный друг…

Теперь навек осиротел наш круг.

Пусть небо ваше горе облегчит,

Печаль потери тяжкой возместит!

Хоть мы опоры нашей лишены,

Сочувствием друг к другу мы полны.

Вот — я дала зарок себе — молчать

На срок, пока осталось мне дышать,

Но вы пришли мне горе облегчить.

Нельзя нам в общем горе розно быть.

Сочувствию друзей открыта дверь.

Спасибо вам! Все сказано теперь».

Рука, что путь указывала мне,

Ведет проверку этой пятерне. [55] Рука, что путь указывала мне, // Ведет проверку этой пятерне. — Навои имеет в виду руку творца, вдохновившего его на труд и способного судить о работе поэта.

«То не панджа, — сказал наставник мой, —

А твердый камень, монолит стальной!» [56] «То не панджа , — сказал наставник мой . — // А твердый камень, монолит стальной». — «Пандж» — по-персидски — «пять», «панджа» — «пятерня», наставник Навои, поэт Джами, считает руку Навои, создавшего «Хамсу», — могучей. Здесь же Навои обыгрывает слова «пятерка» и «пятерица» (свод поэм).

Я поднял пятерню, чтоб сильным стать,

Чтобы в пяти окрепли эти Пять.

Пусть будут мощны, будут велики,

Но эта мощь не от моей руки.

Мой пир, когда дастаны прочитал, [57] Мой пир, когда дастаны прочитал.  — Имеется в виду поэт Джами.

«Пятью сокровищами» их назвал.

Пять книг, чьи перлы светозарней дня,

Дала мне высшей силы пятерня.

Что значит слабая моя рука

Перед рукой, что, как судьба, крепка?

Как мог я, изнуренный и больной,

Соперничать с небесной пятерней?

Мне поединок сердце изнурил,

Персты мои лишил последних сил.

Но от борьбы не мог я прочь уйти,

Не мог оставить труд на полпути.

В тот час, когда надежду я терял,

Явился вестник счастья и сказал: [58] …Явился вестник счастья и сказал. — То есть ангел Суруш.

«Эй, слабый, тонущий в волнах нужды,

Не знающий, как выйти из беды!

Иди к порогу пира своего

И обратись к всезнанию его!

Пусть он — великой мудрости оплот —

К тебе с любовью сердца низойдет.

Ключи найдет для каждого замка

Его благословенная рука!»

Вняв тем словам, пошел я в тот же час

К великому, живущему средь нас.

Когда ступил я на его порог,

Казалось, в райский я попал чертог.

Где кровля — движущийся небосвод,

Где ангелы как стражи у ворот.

В заветном том покое, в тишине,

Сомнения рассеялись во мне.

И я — надежды полон — ощутил

В усталом сердце волны новых сил.

Хоть в дверь не мог я постучать рукой,

Но дверь сама открылась предо мной.

«Войди, просящий!» — тут я услыхал,

Как будто слову откровенья внял.

И не отшельник в снежной седине,

А сам Рухуламин явился мне. [59] А сам Рухуламин явился мне. — Речь идет об архангеле Рухуламине, которого всевышний якобы посылает к своим пророкам.

В его покое — свет и чистота,

В его речах и мыслях — высота.

Казалось, разум мира был вмещен

Под кровлей той, где обитает он.

Когда шагнул я за его порог,

Как бы попал в сияющий чертог;

И к старцу в белоснежных сединах

Поплыл пылинкой в солнечных лучах.

Сам от себя освобождался я,

Верней — освобождалась суть моя.

И долго мыслей я не мог собрать,

Зачем пришел — не мог я рассказать.

Невольно речи он меня лишил

И, как Иса, со мной заговорил.

Все, что я скрыл в сердечной глубине,

Как свиток, он прочел и молвил мне:

«Созрела мысль твоя! И надо сметь

Преграду немоты преодолеть!»

Как врач, заботящийся о больном,

В недуге разобрался он моем.

Все трудности мои он разрешил,

Распутал все узлы и так решил:

«Все, что тобой задумано давно,

Должно быть сказано и свершено!

Час, предназначенный тебе, настал,

И срок, что дан тебе, не миновал.

Но хоть тебе и трудно, это твой —

Пред богом и народом — долг святой.

И в том богатства духа ты найдешь,

Сокровища вселенной обретешь.

Мы всматривались долго в этот, мир,

Как дик он, и безграмотен, и сир.

Доныне в мире не было руки,

Чтобы писать на языке тюрки. [60] Доныне в мире не было руки , // Чтобы писать на языке тюрки. — Язык тюрки — чагатайский (древнеузбекский) язык. Навои намекает на тот факт, что его «Пятерица» — первая из всех «Пятериц», созданных на родном языке.

Не только тюрки, Персия прочтет

И славный труд твой чудом назовет.

Мы знаем, что не меньше двух недель

Потребно, чтоб сложить одну газель.

Ты мастеров тончайших назови,

Что пишут песни мерой маснави.

Им десять лет потребно, может быть,

Чтобы двустиший тысячу сложить!

В наш век поверхность белую листа

Сплошных письмен покрыла чернота.

И в этой черноте, как в тьме ночной,

Заблудится читающий любой.

И в этом мраке нет живой воды,

Нет ни луны блестящей, ни звезды.

Ведь если небо мускусом покрыть,

Тьма эта может сердце омрачить.

Два было грозных льва в пустыне той,

Могучих два кита в пучине той.

Будь смелым львом, чтоб перейти черту,

Подобен стань могучему киту.

Сегодня в мыслях тонок только ты,

В словах могучих звонок только ты.

Прославленный на языке дари, [61] Прославленный на языке дари.  — Навои имеет в виду собственные газели, написанные на новоперсидском языке — дари.

Ты новые нам перлы подари.

Тебе присущи ясность, чистота,

Богатство речи, слога красота.

Великое внушил доверье нам,

Крылатый раздвоенный твой калам.

И столько он живой воды таит,

Что жажду всей вселенной утолит.

Свой замысел ты должен воплотить.

В тебя мы верим, — иначе не быть!

Иди и, как орел, пари всегда,

Стремись лишь к завершению труда.

Мы ждем! Спеши на подвиг — в добрый час,

Прими благословение от нас!»

Я вести жизни внял в его словах,

Душа вернулась в охладевший прах.

Мой пир дыханье жизни ощутил

В речах моих и жизнь мне возвратил.

И, новым вдохновеньем обуян,

Я ринулся в словесный океан.

Поцеловав наставника порог,

Вернулся я, светильник свой зажег.

Старательно калам свой заострил

И ста желаньям двери отворил.

И, завершив «Смятенье» наконец,

Им победил смятение сердец.

Когда я стал «Фархада» создавать,

Пришлось мне тоже скалы прорубать.

Когда «Меджнуна» свет в стихах померк,

То многих он в безумие поверг.

Когда «Семи» я покорил отвес,

Услышал похвалу семи небес.

К «Румийцу», словно огненный язык,

Повлекся я, и «Стену» я воздвиг.

Дастан мой люди лучшие земли

«Стеною Искандара» нарекли.

Пять в мире лучезарных лун взошло,

Пять стройных кипарисов возросло.

Пять пальм в небесных выросло садах, —

Дыхание мессии в их ветвях,

Всегда зеленых, шумно-молодых;

И гурии живут под сенью их.

С пяти сокровищниц я снял печать,

Их все успел подробно описать.

И в переплет надежный заключил

Листы, куда всю душу я вложил.

И сердцем потянулся вновь к нему,

К учителю и другу моему.

Он в поисках мой покровитель был,

Он в помыслах мой повелитель был.

Пошел к Джами. Ведь он один умел

Открыть мне тайну завершенья дел.

Но мучилась сомненьем мысль моя,

Что быстро это дело сделал я.

Ведь каждый живший до меня поэт

Потратил для «Хамсы» десятки лет.

Великий наш учитель Низами,

Как он писал! С него пример возьми!

Он семя слов живое насадил,

Твердь языка живого сотворил;

Нашел, уйдя от низменных людей,

К пяти сокровищницам пять ключей;

Пока над ним вращались небеса,

Поистине творил он чудеса!

Храним вниманьем шахов и царей,

Он отдал тридцать лет «Хамсе» своей.

И тюрк с индийским прозвищем — Хосров

Мир покорил гремящим войском слов.

Но крепость взяв, потратив много сил,

Он древнее сказанье сократил.

Он очень долго размышлял о том,

Как повесть новым повести путем.

Слыхал, — не знаю, правда или нет, —

Что над «Хамсой» сидел он сорок лет.

Кто, как они, был с тем путем знаком?

Кого мы с ними равных назовем?

А я — судьбою связанный своей —

Чем озабочен? Судьбами людей.

Весь день — о нуждах царства разговор,

Разбор докучных жалоб, тяжб и ссор…

И негде для ушей затычки взять,

Чтоб ропота людского не слыхать.

Но внял я сердцем новые слова,

Мир небывалый создал года в два.

Калам твой к завершению спешит,

К великому свершению спешит.

Пусть упрекать ученый нас начнет,

Века ему другой поставят счет.

Отвечу — полугодья не прошло

С тех пор, как солнце новое взошло.

Стихии воздвигали мой дастан!

Основа — тюркской речи океан…

Не буду слушать, что гласит молва,

Коль справедливы все мои слова!

Огрехи могут быть в любом стихе,

Не надо думать о таком грехе.

Рожденное душой — приму его

Живою сутью духа своего!

Дитя и некрасивым может быть,

Но мать не может им не дорожить.

Сычата гадки, но сычиха-мать

Не станет на павлинов их менять.

Хоть улетел пыльцы кенафа дым,

Он кипарисом кажется большим.

Как знать: по нраву ль каждый мой дастан

Придется мудрым людям многих стран?

Но важно, что о нем, — душа, пойми, —

Нам скажет проницательный Джами.

Я трудной шел тропой творцов былых;

Надела маски смерть на лица их…

Они теперь в сияющем раю,

Но открывают душу нам свою.

Не знаю я, что скажут обо мне

Они — блистающие в вышине;

Я верил: все мне скажет светлый пир

И утвердит в горящем сердце мир.

Сомненья может разрешить один

Наставник мой — вершина всех вершин.

Так я пришел к великому опять,

Чье имя не посмею повторять;

Его порога прах поцеловал

И к милосердью вечного воззвал.

Чуть из сафьяна я достать успел

Тетрадь дастанов — сердцем ослабел.

Рассыпал рукопись к его ногам,

Подобную индийским жемчугам.

Я в Океан ветрила устремил,

И Океан объятья мне открыл. [62] Я в Океан ветрила устремил. // И Океан объятья мне открыл. — Речь идет о поэте Джами.

Он всю мою «Хамсу» перелистал,

За бейтом бейт с вниманьем прочитал.

И спрашивал меня; и, просияв,

Как солнце, ликовал — ответу вняв.

Не ждал я сотой доли от него

Глубокого признания того.

Мудрец, он в каждом слове был велик;

Он говорил, что цели я достиг.

И смысл глубинный мной рожденных слов

Открылся мне, как чашечки цветов.

Учитель пел, как вешняя гроза;

А я кивал, потупивши глаза.

И, труд мой одобряя горячо,

Он руку возложил мне на плечо.

Рукав одежд его был так широк,

Что осенил бы Запад и Восток,

Укрыл бы, словно свиток, небосвод…

И я — под этим рукавом щедрот

По-новому все начал понимать

И перестал себя воспринимать.

Сознанье я терял… И, как во сне,

Виденье в этот миг явилось мне.

Средь цветников я очутился вдруг

В густом саду, что как бы плыл вокруг.

Тот сад был, как блистающий эдем,

Которому завидовал Ирем.

Я садом шел, благословлял судьбу,

Обозревая эту Каабу.

Вдруг вижу их. Они, средь сада став,

Беседовали, круг образовав.

Тут обратился к малости моей

Один из горделивых тех мужей.

Он был прекрасен, строен, средних лет,

В глазах горел провидения свет.

Меня тот муж, как величавый князь,

Приветствовал, почтительно склонясь:

«Подобные пророкам и святым

Зовут тебя к себе! Приблизься к ним!»

И я пошел посланному вослед,

Спросив: «Но кто они?» — и был ответ:

«Источниками счастья их зови!

Они — творцы бессмертных маснави.

И все они — создатели «Хамсы»,

Сокровищниц божественной красы.

Принять в свой круг тебя они хотят

И для тебя явились в этот сад.

О муж! Хасан мне имя. А народ

Меня «Делийским» издревле зовет. [63] О муж! Хасан мне имя. А народ // Меня «Делийским» издревле зовет. — Выдающийся индийский поэт Хасан Дехлави (1253–1328), писавший на фарси.

Ответ услыша, вновь я ощутил,

Волненье сердца, изнуренье сил.

Но волею и духом овладел

И к славным, как на крыльях, полетел.

Тут мне Хасан назвал их имена,

Прекрасные, как вечная весна.

Сказал: «На величавых, как цари,

На трех главенствующих посмотри!

И первый тот, чьи помыслы чисты,

Сей старец несказанной красоты.

Ты предстоишь пред светлостью его —

Перед очами шейха твоего! [64] Перед очами шейха твоего. — Имеется в виду поэт Низами.

Направо — полководец войска слов,

Завоеватель стран — Эмир Хосров.

А слева старец — твой духовный пир, —

Он звал тебя на этот светлый пир.

Коль эти люди — плоть, наставник твой

Пусть назовется их живой душой.

А коль душа нетленная — они,

Его со светом Истины сравни!

Ты видишь круг пирующих вдали?

Иди к ним, поклонись им до земли!

Они — великие! Ты это знай,

Пред ними блеска речи не являй!»

Я, вняв совету, устремился к ним,

К своим предтечам, ангелам земным.

И, увидав меня за сто кары,

Они свои покинули ковры;

И встали, и навстречу мне пошли,

Как будто не касаяся земли.

С кем предстояла встреча впереди,

Я знал: то — Фирдоуси и Саади,

И вещий Санаи, и Унсури,

И дивный Хагани, и Анвари. [65] Я знал: то — Фирдоуси и Саади, // И вещий Санаи, и Унсури, // И дивный Хагани, и Анвари. — Навои перечисляет самых выдающихся персидско-таджикских поэтов: Абулькасима Фирдоуси, Муслихаддина Саади, Санаи Газнави, Абулькасима Унсури, Авахаддина Анвари и азербайджанского поэта Эфзеледдина Хагани (1120–1199), писавшего на фарси.

Коль все о них подробно говорить,

Рассказ я не успею завершить.

Пересказать я также не смогу,

Как очутился вдруг я в их кругу.

Тут подошел к нам — Солнце трех веков —

Шейх Низами, и рядом с ним Хосров,

И знаний океан — наставник мой.

И все пошли блистающей тропой.

Шейх впереди, как путеводный свет;

И я, несчастный, поспешил вослед.

Великий пир, явив свою любовь,

Всем избранным меня представил вновь.

С ресниц ронял я капельки дождя,

Припав к деснице моего вождя.

Тут — подхватив меня — Хосров, Джами

Поставили пред ликом Низами.

Раба печали с двух сторон храня,

Два мира взяли за руки меня.

Владели мной растерянность и страх,

Но я два мира ощутил в руках!.. [66] Но я два мира ощутил в руках!..  — Имеются в виду Хосров Дехлави и Абдуррахман Джами.

Я, пав пред шейхом на златой песок,

Припал к стопам благословенных ног.

И девяти небес бегущий свод

Завидовал слезам, что смертный льет.

Рукой участия я поднят был.

Познанья свет стезю мне озарил.

Но, как река весенняя, светло

Все в том саду струилось и текло.

И в просьбе вновь склонился я пред ним —

Святым первоучителем моим.

Растаяли, как предрассветный мрак,

Сомнения, когда он подал знак.

Он сел и сесть мне рядом приказал.

А я опять пред ним на землю пал.

Но милостиво шейх, склонив свой взор,

Десницу, как опору, мне простер.

Спросил о состоянии моем,

И я в ответ склонился в прах лицом.

Он молвил: «Благодарен будь судьбе,

Хоть в мире нет сопутника тебе!

Ты, волей неба, слова властелин,

В веках неповторимый и один.

Ты областью газелей овладел,

И блеск других газелей потускнел.

Ты мир стихом завоевал в тиши,

Не мир земной, а высший мир души.

Теперь своим и море маснави

Жемчугоносным морем назови.

Ты в царстве слова подвиг совершил,

Величий ложных сонмы сокрушил.

В моей «Хамсе» могучий твой исток,

И обо всем просить меня ты мог.

А есть в моем творенье стих такой:

«Тот, кто дерзнет соперничать со мной,

Падет бесславно! Голову ему

Мечом алмазным слова я сниму!»

И многие на то ристанье шли,

Но все на том ристанье полегли.

Когда ж Хосров о милости просил,

Сокровищницу я ему открыл.

Удел свой получили, — сам смотри,

После него несчастных два иль три.

А ты, когда на этот путь ступил,

Мысль о себе ты первый истребил.

Хоть ты — гора, ты — прах низин степных

Перед громадой замыслов твоих.

Слезами просьб скрижаль души омой

И начертаньем верности покрой!

Премудрый пир, наставник твой Джами

Нашел опору в древнем Низами.

Он, взяв калам пречистою рукой,

Путь к Истине открыл перед тобой.

И по утрам за рукопись садясь,

Еще творцу миров не помолясь,

Обдумывая новый свой рассказ,

Ты помни с чувством искренним о нас,

Благословляя каждую зарю

Словами: «С вашей помощью творю!»

И знай — о чем бы нас ты ни просил —

Неисчерпаем ключ извечных сил!

Когда б тебе мы все не помогли,

«Хамсу» бы ты не создал, сын земли.

Как смог бы ты свой перл без нас добыть,

В два года «Пятерицу» завершить?

Те пять сокровищ, что тебе даны,

От ограбления ограждены,

Пять ожерелий, где в замке — алмаз,

Надежно скрыты от враждебных глаз.

Твой труд свершен. Но сам не знаешь ты

Сокровищ, что в душе скрываешь ты.

Ты с чистой просьбой к нам пришел, любя,

И люди тайны приняли тебя; [67] И люди тайны приняли тебя… — Всех названных в этой главе великих поэтов Навои считает познавшими божественную тайну жизни и мироздания.

Те, что вязать и разрешать вольны,

С тобой отныне, в помощи сильны.

Мы ведаем, что совершенен шах,

Что для него блаженства мира — прах,

Султан Гази, [68] Султан Гази… — Гази — буквально: «верный», преданный аллаху. Так Навои именовал султана Хусейна Байкару. чей нерушимый щит

На страже справедливости стоит,

На девяти высоких небесах

Благослови его святой аллах

За то, что в век его явился ты

И что на подвиг свой решился ты!

Ты совершил свой труд. Века пройдут,

Но дум твоих плоды не опадут».

Услышав шейха, я из праха встал,

Благоговейно, но без страха встал.

И руки древний шейх горé вознес

И так молитвословье произнес:

«Господь! Пока твой светлый мир цветет,

Пусть будет счастлив каждый в нем народ.

Да будет всем земля ковром услад,

Где радость, песни и плодовый сад!

Пусть на престоле мира сядет мир,

И люди все придут к нему на пир.

И в радости, в веселье заживут,

Пока не призовет их божий суд.

Пусть в мире справедливость и покой

Воздвигнут совершенные душой!»

Как книгу, шейх сложил ладони рук,

Умолк словам его вторивший круг.

Моленье добрых слышно в небесах.

Моленью добрых внемлет сам аллах.

И вновь о «Пятерице» я воззвал,

Страницу за страницей доставал,

И на землю слагал их, орося

Слезами, покровительства прося:

«Вот — порожденье сердца моего,

Росток, где новой речи торжество!

Великодушны были вы к нему,

К заветному творенью моему.

Пять книг моих… Перелистайте их

И благосклонно прочитайте их!

Пусть ваши руки их благословят,

Пусть наши внуки их усыновят!»

И поднял шейх творение мое,

Живое откровение мое;

И молвил пиру: «Милость изъяви,

Сокровищницу слов благослови!

Просящий этот — нам как младший сын,

Последний урожай моих долин.

Те, кто за ним пойдут тропою сей,

Нам будут сыновьями сыновей.

Благослови его — душой велик!

Он — верный твой мюрид и ученик».

Когда мой пир к молитве приступил,

Весь круг мужей ладони рук сложил.

Молитва та, звучавшая в тиши,

Была бальзамом для моей души.

Как кит, я выплыл к свету из пучин,

Когда они промолвили: «Омин!»

И тая, словно отблески зари,

Сказали мне: «Царя благодари».

При звуке этих слов очнулся я,

Как бы от обаянья забытья.

Увидел вновь отшельничий покой

И старца, увенчанного чалмой,

С лицом светлей небесного луча;

Тут снял он руку с моего плеча.

Я голову свою пред ним склонил,

Его стопы слезами оросил.

Меня коснувшись ласково рукой,

Участливо спросил он: «Что с тобой?»

Я отвечал ему: «О добрый друг!

Меня томит неведомый недуг!..»

И молвил он: «Был истинно велик

Прозренья твоего прекрасный миг.

Тот миг — тебя он спас, тебе помог!

Иди молись! Твоя защита — бог».

Припав к ногам духовного отца,

Я встал, покинул сень его дворца.

Я видел — цель достигнута моя,

Но пройдена долина бытия.

Свою «Хамсу» я завершить успел —

Но мир передо мною опустел…

Молюсь тому, кто вечен и велик,

Под чьей защитой цели я достиг,

Как будто у подножья трона сил, [69] Как будто у подножья трона сил. — Не нарушая мусульманский обычай не упоминать имя бога, Навои называет его, используя традиционные образные выражения.

Склонясь, страницы эти положил.

На лоно счастья ныне удалюсь,

Устрою пир, на час развеселюсь.

Эй, кравчий! Чашу счастья поднеси,

Мой мозг усталый ливнем ороси!

Чтоб ожил я, испивши чашу ту,

Как степь в благоухающем цвету!

Последним бейтам, мой певец, внемли,

Печаль души напевом утоли!

О Навои, ты все свершил, что мог,

Твои наво тебе внушил твой бог. [70] О Навои, ты все свершил, что мог, // Твои наво тебе внушил твой бог. — Наво — мелодия, напев; от этого слова образован и сам псевдоним поэта. Кроме того, Навои обыгрывает значение слова «Наво», называя свою «пятерицу» песней.

Не спи! В сиянье утренней зари

Дарующего свет благодари!