Онлайн чтение книги Стихотворения
Стихотворения. 1921-1930

Товарищи!

Пускай, прельщая вас неисполнимым чудом,

Враги туманят вам глаза словесным блудом.

Я буду говорить для рыцарей труда.

Перед своим, родным, перед рабочим людом

Льстецом я не был никогда.

Я знал: мне верит мой читатель.

Как ни суров я был в моих стихах порой.

Я честно говорил герою: ты — герой!

И трусу говорил: ты — трус и ты — предатель!

И если мне бросал упреки маловер,

Я знал: то меньшевик лукавый, иль эсер,

Иль ошалелый обыватель,

Коль не прямой лакей баронов и князей.

Сам черносотенный Гамзей.

Куда девалися трактирщики былые,

Охотнорядцы, мясники.

Прохвосты важные, прохвосты рядовые,

Урядники, городовые,

Жандармы явные и тайные шпики?

Многовековую народную проказу

Не удалося выжечь сразу:

Весь царский старый перегной,

Всю грязь зловонную, то ту, то эту лужу

Каким ни ограждай кордоном иль стеной,

Она разыщет щель и выползет наружу,

Распространяя смрадный дух

И отравляя всех отравою тлетворной.

Враги не спят: огонь их ненависти черной

В сердцах их черных не потух.

То, чем открытые враги еще недавно

На боевых фронтах нам угрожали явно.

То тайные враги, весь разномастный хлам,

Ковали тайно здесь, шипя по всем углам.

Потом, отчаявшись в успехе,

Они ж, при нашем общем смехе,

С бесстыдством подлецов лихую чушь несли,

Что «гуси Рим спасли»,

Что именно они, меньшевики, эсеры,

Весь перекрасившийся сброд,

Всегда «стояли» за народ,

«Болели» за него и «обсуждали» меры.

Но только стоило, как в нынешние дни,

Почувствовать нам боль хозяйственной заминки.

Как с новой яростью они

С «заздравья» перешли на злобные «поминки».

И дива в этом нет, как нет большой беды.

Когда осилим мы проклятую трясину.

То кандидаты на осину —

Все те, кому не скрыть теперь своей вражды,

Все те, по чьей вине погибло столько жизней

В огне войны, в когтях нужды, —

Они начнут вилять и заметать следы.

Что ни постигнет их, не жаль мне этих

слизней!

Но жаль мне подлинных страдальцев —

бедняков,

Жаль тех, кто, дрогнувши в тяжелые минуты,

Сам на себя готов надеть былые путы,

Сам просит для себя и тюрем и оков,

Былым «хозяевам» сам подставляет плечи, —

Жаль тех, кто, слушая предательские речи

И душу отравив безудержной хулой

Врагов, осипнувших от вою,

Стоит с поникшей головою,

Работу бросивши, раздумчивый и злой.

И если, поутру склонившись над газетой,

В рабочей хронике прочту я бюллетень,

Что неурядица идет такой-то день

На фабрике на той иль этой, —

Мне, братья, скорбная слеза туманит взор,

И слова гневного «позор!»

Я не могу сказать, судя рабочих строго,

Я говорю: «Друзья, не слушайте лжецов!

Мы победим в конце концов!

Я знаю: горько вам живется и убого.

Но цель заветная близка, ее видать.

Все силы напряжем — не будем голодать.

Страдали много мы. Осталося немного

Перетерпеть, перестрадать!»

С весны все лето, ежедневно

По знойным небесам он плыл, сверкая гневно, —

Злой, огнедышащий дракон.

Ничто не помогло: ни свечи у окон,

Ни длиннорясые, колдующие маги,

Ни ходы крестные, ни богомольный вой:

Ожесточилася земля без доброй влаги.

Перекаленные пески сползли в овраги,

Поросшие сухой, колючею травой,

И нивы, вспаханные дважды,

Погибли жертвою неутоленной жажды.

Пришла великая народная беда.

Есть, братья, где-то города:

Раскинув щупальца, как спруты-исполины,

Злом дышат Лондоны, Парижи и Берлины.

Туда укрылися былые господа,

Мечтающие вновь взобраться нам на спины

И затаившие одно лишь чувство — месть.

О, сколько радостных надежд несет им весть.

Что солнцем выжжены приволжские равнины,

Что обезумевший от голода народ,

Избушки бросивши пустые и овины,

Идет неведомо куда, бредет вразброд,

Что голод, барский друг, «холопскому сословью»

Впился когтями в грудь, срывая мясо с кровью,

И что на этот раз придушит мужика

Его жестокая костлявая рука.

А там… ах, только бы скорее!.. Ах, скорее!..

И рад уже эсер заранее ливрее,

В которой будет он, холуй своих господ,

Стоять навытяжку, храня парадный ход:

— Эй, осади, народ!.. Не то чичас по шее!..

Эй, осади, народ!..

Поволжье выжжено. Но есть места иные,

Где не погиб крестьянский труд,

Где, верю, для волжан собратья их родные

Долг братский выполнят и хлеб им соберут.

Пусть нелегко оно — налоговое бремя.

Но пахарь пахарю откажет ли в нужде?

Мужик ли £ мужиком убьют преступно время

В братоубийственной, корыстной, злой вражде?

Пусть скаредный кулак для хлеба яму роет,

Тем яму роя для себя, —

Тот, кто голодному в день черный дверь откроет.

Об участи его, как о своей, скорбя.

Кто, с целью побороть враждебную стихию,

Даст жертвам голода подмогу в трудный год,

Тот и себя спасет и весь родной народ.

Спасет народ — спасет Россию!

То-то, братцы, и оно.

Яблоновский, браво!

Возвращай уж заодно

Крепостное право!

Се — Аника из Аник,

Белый рыцарь без забрала.

Поскребите либерала,

Перед вами — крепостник!

Недавно я писал о русских либералах.

Помешанных на белых генералах.

Царь Павел был на что самодержавный зверь,

А либералы ждут: «Такого б нам теперь!»

Я удостоился на выпад свой ответа, —

От бешенства невзвидя света,

Какой-то либерал мне пишет напрямки

(Без подписи и, значит, без обмана):

«Что Павел? Павел — пустяки

Не Павла жаждем, — Тамерлана!»

Так вот он, либерал, каков, когда он гол:

Не крепостник уже, а кочевой монгол!

«Но-но!.. Туда же, брыкаться… Нашлась

недотрога!»…

Туго врезалась в твердую землю соха.

«Здравствуй, дядя! Гляжу я: земля не плоха».

«Да крепка. Утоптали. Была ведь дорога.

Слышь, в Сибирь, значит, гнали по ней

в старину…

Эй, ты. н-ну.

Шевелись, сухопарая!»…

Борозда к борозде… Ком ложится на ком…

Кто узнал бы тебя нынче в виде таком,

Роковая путина, «Владимирка старая»?!

Брат мой, пахарь! Погибших бойцов помяни.

Окруженные серым, суровым конвоем.

Пыльной летней порой — под мучительным

зноем.

Хмурой осенью — в тускло-ненастные дни,

И студеной зимой — в ночи темные, вьюжные,

Кандалами гремя, испитые, недужные.

По «Владимирке старой» шагали они.

Не склоняя голов непокорных,

Не смыкая усталых и скорбных очей,

Мимо жалких лачуг, покосившихся, черных,

Мимо пышных усадеб своих палачей,

Подло-мстительной царской покараны карой,

В рудники за бойцом посылавшей бойца,

Шли они — без конца, без конца, без конца —

По «Владимирке старой»!

Сколько скорбных, невидимых нами, теней,

Может быть, в это время проходят по ней

И дивятся на новые яркие всходы!

Пахарь! Празднуя праздник труда и свободы,

Не забудь благодарной слезой помянуть

Всех, кто в оные, злые, проклятые годы

Ради нас проходил этот жертвенный путь!

Я не скажу, что нынче вёдро.

Тут правды незачем скрывать.

Но все же я настроен бодро

И не намерен унывать,

Хоть на унынье нынче мода.

Из большевистского прихода,

Хоть человек я и не злой,

Я б гнал всех нытиков долой.

Одна любительница позы,

Из крайне «левых» героинь.

Вчера шептала мне: «Аминь»,

Рисуя мрачные прогнозы.

Я ей сказал: «Шалтай-болтай!

Не хочешь петь, так улетай!»

Осточертели эти бредни,

Что, дескать, «мы уже не те».

Письмо крестьянское намедни

Пришлось прочесть мне в «Бедноте».

Письмо — великого значенья.

Вот образец для поученья!

Мужик стал просо разводить,

Да не умел за ним ходить:

Впервые стал он просо сеять.

Ан, урожай-то вышел плох.

Мужик не хныкал: «ах да ох!» —

Он просо стал усердно веять,

Чтоб приготовить семена

Лишь из отборного зерна.

Посеял. Вновь — одна кручина.

Мужик слезы не уронил,

Стал разбираться: где причина?

Не так он просо взборонил.

«Блажной!» Жена уж смотрит косо.

Но в третий раз он сеет просо.

И получились чудеса:

Вся золотая полоса, —

Согнулись мягкие метелки

Под тучной тяжестью зерна

«И ведь земля-то не жирна!»

Пошли по всей деревне толки:

«Да на моей бы полосе…»

Решили просо сеять все!

Все это азбучно, бесспорно,

Но в этой азбуке — урок.

К чему стремится кто упорно,

То он получит в некий срок.

А в срок какой, ответить трудно.

Пороть горячку безрассудно.

Кому медлительность тяжка,

В том, стало быть, тонка кишка

Иль растянулась от натуги, —

Тогда для этаких кишок

Партийный нужен ремешок.

«Эй, подтянитеся, мил-други.

Чтоб близкий, может быть, всполох

Не захватил бы вас врасплох!»

В аду прошел тревожный гул

Из-за вестей о Вашингтоне,

И сам великий Вельзевул

Заерзал в ужасе на троне:

«Эй, — закричал он, — Асмодей!

Ты — черт хитрейший в преисподней.

Ты насмотрелся на людей,

Служа в их шашнях первой сводней,

Ты знаешь, что у них к чему,

Ловя оттенки в каждом тоне…

Я — понимаешь? — не пойму,

Что там творится в Вашингтоне?

Кто Хьюз? Святой или дурак,

От чьих проектов уши вянут?

Впрямь на земле для новых драк

Вооружаться перестанут?

Иль блеск „гуманнейших“ идей

Там служит только для парада?..»

«Ол-райт!» — ответил Асмодей

И пулей вылетел из ада.

Недели не прошло одной,

Как, образец натуры пылкой.

Плут Асмодей пред Сатаной

Предстал с лукавою ухмылкой.

«Ну что? С разоруженьем как?» —

Владыка ада зубы стиснул.

Черт, рожу скорчивши в кулак.

Так прямо со смеху и прыснул.

И — от стены и до стены —

Весь ад сотрясся вдруг от смеха:

То мощный хохот Сатаны

Встревожил все четыре эха.

Все черти, вторя Сатане,

Визжа, каталися по аду,

И даже грешники в огне —

И те смеялись до упаду.

А через час в аду — глазей! —

Висели (чудо! без изъяна!)

Портреты «адовых друзей» —

Ллойд-Джорджа, Хьюза и Бриана,

Портреты надпись обвела,

Вонючей писанная смесью:

«Склонился ад за их дела

Пред их заслуженною спесью!»

Самовар свистал в три свиста.

Торопяся и шаля,

Три румяных гимназиста

Уплетали кренделя.

Чай со сливками любовно

Им подсовывала мать.

«Вновь проспали! Девять ровно!

Надо раньше поднимать!

Все поблажкам нет предела!» —

Барин ласково гудел.

Мать на младшего глядела:

«Вася будто похудел…

Нету летнего румянца!.,»

Состоя при барчуках.

Тятька мой три школьных ранца

Уж держал в своих руках,

А за ним пугливо сзади

Я топтался у дверей.

Барин снова: «Бога ради,

Мать, корми ты их скорей!

Вот! — Он к тятьке обернулся. —

Сколько нам с детьми хлопот.

Из деревни твой вернулся?

Разве зимних нет работ?

А, с книжонкою мальчишка?!

Велики ль его года?

Покажи-ка, что за книжка?

Подойди ж, дурак, сюда!»

Я стоял как деревянный.

Тятька подал книгу вмиг.

«М-да… Не-кра-сов… Выбор странный!..

Проку что с таких-то книг?!

Ну, стишки!.. Ну, о народе!..

Мальчик твой, по существу.

Мог бы лучше на заводе

Обучаться мастерству!..

Или все мужичьи дети

Рвутся выйти в господа?..

И опять же книги эти…

Сколько скрыто в них вреда!..

Дай лишь доступ в наше время

К их зловредным семенам!!»

Тятька скреб смущенно темя:

«Что уж, барин!.. Где уж нам!..»

Я со страху и печали

На ногах стоял едва,

А в ушах моих звучали

Сладкой музыкой слова: [31]Из стихотворения Некрасова — «Школьник»

«Ноги босы, грязно тело,

И едва прикрыта грудь…

Не стыдися! Что за дело?

Это многих славных путь.

Не без добрых душ на свете —

Кто-нибудь свезет в Москву,

Будешь в университете —

Сон свершится наяву!

Там уж поприще широко:

Знай работай, да не трусь…

Вот за что тебя глубоко

Я люблю, родная Русь!»

Даль степную застилает

Предвечерний мрак.

По тропинке едет шагом

Удалой казак.

Едет, браво заломивши

Шапку набекрень.

Возле речки — камышовый

Старенький курень.

Сивый дед свои лохмотья

Греет у огня.

«Здравствуй, дед!» — Казак лихого

Осадил коня.

«Здравствуй, милый! Далеко ли

Держишь путь ты, друг?»

«На казацкий круг я еду,

На советский круг».

Дед вздохнул, перекрестился:

«Ох, как с плеч гора!

Уж давно пора б так, детки!

Уж давно пора!»

Мой сын и мой отец при жизни казнены,

А я пожал удел посмертного бесславья:

Торчу здесь пугалом чугунным для страны,

Навеки сбросившей ярмо самодержавья.

Се — вход Чичерина в Лозанну.

Кому скажу: благоговей?

Кто будет петь ему осанну?

Нарежет пальмовых ветвей?

Не будет встречи вдохновенной,

Не будет также и креста,

У конференции надменной

Есть уязвимые места.

Чичерин их лечить не станет,

Но тронет этак раз-другой.

Сказавши тем, кто загорланит:

«Я ж тронул пальцем, не ногой!»

Все будет чинно и понятно

Дипломатическим умам.

Поговорят безрезультатно

И разбредутся по домам.

Из надоевшей всем кадрили

Очередные сделав па,

Начнут хитрить, как и хитрили.

Дробя слабейшим черепа.

Но наш Чичерин, мудрость эту

Не хуже зная, чем враги,

По очень скользкому паркету

Спокойно делает шаги:

Где нужно, сделает, как нужно,

Полунажим, полупоклон.

Отнюдь не выявив наружно,

Что прикрывает наш заслон.

И даже я — на что уж прыток! —

Себе обмолвиться не дам.

Пусть рыщут сотни следопыток

По запорошенным следам!

Вы полюбуйтесь, что за франты

Лакеи верные у госпожи Антанты.

Рабочие кричат им издали: «Эй, эй!

Чего вы, ироды, копаетесь? Живей!

Пора всеобщую начать нам забастовку!»

«Нет, ни за что! Нет, нет! —

Лакеи им в ответ. —

Намедни поднесли мы барыне листовку,

В которой наплели вы дикой ерунды.

Так барыня, когда листовку в руки взяли

И прочитали всё: „Нехорошо! — сказали. —

Держитесь далее от уличной орды.

Всё это варвары, всё дураки и дуры.

Они — вне общества, прогресса и культуры!

Пора на цепь их посадить!“

Все это барыня сказавши, стали хмуры

И не велели к вам ходить!»

Собачек комнатных, товарищи, видали?

Породистые есть, носящие медали.

В придачу блеска их собачьей красоте

Им вяжут бантики на шее и хвосте,

И проманежиться на свежем ветерочке

Их водят барыни на шелковом шнурочке.

Вот Вандервельде! В нем болонку узнаю,

Которая медаль и бантики носила.

Так допустимо ли, чтоб барыню свою

Такая стерва укусила?!

Живые, думаем с волненьем о живом

И верим, хоть исход опасности неведом.

Что снова на посту ты станешь боевом.

Чтоб к новым нас вести победам.

В опасности тесней смыкая фронт стальной.

Завещанное нам тобой храня упорство.

Мы возбужденно ждем победы основной,

Которой кончишь ты, любимый наш, родной,

С недугом злым единоборство!

Рать пролетарская знамена преклонила.

Семьей редеющей друзья стоят вокруг.

— Еще одна священная могила!

— Еще один неотомщенный друг!

Ну что же! Клятвой боевою

Мы честно подтвердим зарвавшимся врагам,

Что — не в пример иным долгам —

Долги кровавые мы возместим с лихвою!

Мужик Исай Слепых, уже давно больной,

Жить приказал на фоминой.

Покой ему, бедняге, вечный.

Вдова к попу — насчет убогих похорон.

А. к слову, поп, отец Мирон,

Был, не в пример другим, на редкость поп

сердечный.

Узнав от плачущей вдовы.

Что нечем будет ей платить за похороны,

Он молвил: «Не у всех в кубышках миллионы.

Сам знаю я, твои достатки каковы.

Да, много горестей узнаешь ты, вдовея…

А что до платы мне… так дело не в деньгах…

Покойный твой Исай, мне помнится, говея,

У исповеди… кхе!.. был в новых сапогах».

На следующий день несли в гробу Исая.

Поп, на ноги свои украдкой взгляд бросая

(Ух, черт, и сапоги ж!), гнусил, распялив рот,

А сзади по снегу с гурьбой босых сирот

Исаева вдова плелась босая.

Печаль моя, тебя ли утаю?

Молчанием тебя я выдаю.

Но будят мрак огней далеких вспышки.

Скончался вождь. Но рать его в бою,

И начеку сторожевые вышки.

Прощай, Ильич! Оплакав смерть твою,

Кончаю срок жестокой «передышки».

Пронесся стон: «Ильич, наш вождь, угас!..

Кто ж поведет дорогой верной нас?

Откуда ждать нам вещих откровений?»

И потекли лавиной в тот же час

В наш строй ряды железных пополнений.

Нет Ленина, но жив рабочий класс,

И в нем живет — вождя бессмертный гений!

Вот Мавзолей. И траурный убор.

Здесь будем мы трубить военный сбор.

Здесь — наш алтарь и наш ковчег завета.

Да будет же, наш «ленинский набор».

Защищена тобой святыня эта!

Отсюда ты на вражеский напор

Пошлешь бойцов для грозного ответа.

Писали до сих пор историю врали.

Да водятся они еще и ноне.

История «рабов» была в загоне,

А воспевалися цари да короли:

О них жрецы молились в храмах,

О них писалося в трагедиях и драмах.

Они — «свет миру», «соль земли»!

Шут коронованный изображал героя.

Классическую смесь из выкриков и поз,

А черный, рабский люд был вроде перегноя.

Так, «исторический навоз».

Цари и короли «опочивали в бозе»,

И вот в изысканных стихах и сладкой прозе

Им воздавалася посмертная хвала

За их великие дела,

А правда жуткая о «черни», о «навозе»

Неэстетичною была.

Но поспрошайте-ка вы нынешних эстетов,

Когда «навоз» уже — владыка, Власть Советов! —

Пред вами вновь всплывет «классическая смесь».

Коммунистическая спесь

Вам скажет: «Старый мир — под гробовою

крышкой!»

Меж тем советские эстеты и поднесь

Страдают старою отрыжкой.

Кой-что осталося еще «от королей»,

И нам приходится чихать, задохшись гнилью,

Когда нас потчует мистическою гилью

Наш театральный водолей.

Быть можно с виду коммунистом,

И все-таки иметь культурою былой

Насквозь отравленный, разъеденный, гнилой

Интеллигентский зуб со свистом.

Не в редкость видеть нам в своих рядах «особ»,

Больших любителей с искательной улыбкой

Пихать восторженно в свой растяжимый зоб

«Цветы», взращенные болотиною зыбкой,

«Цветы», средь гнилистой заразы, в душный зной

Прельщающие их своею желтизной.

Обзавелися мы «советским», «красным» снобом,

Который в ужасе, охваченный ознобом.

Глядит с гримасою на нашу молодежь

При громовом ее «даешь!»

И ставит приговор брезгливо-радикальный

На клич «такой не музыкальный».

Как? Пролетарская вражда

Всю буржуятину угробит?!

Для уха снобского такая речь чужда,

Интеллигентщину такой язык коробит.

На «грубой» простоте лежит досель запрет, —

И сноб морочит нас «научно»,

Что речь заумная, косноязычный бред —

«Вот достижение! Вот где раскрыт секрет,

С эпохой нашею настроенный созвучно!»

Нет, наша речь красна здоровой красотой.

В здоровом языке здоровый есть устой.

Гранитная скала шлифуется веками.

Учитель мудрый, речь ведя с учениками.

Их учит истине и точной и простой.

Без точной простоты нет Истины Великой,

Богини радостной, победной, светлоликой!

Куется новый быт заводом и селом,

Где электричество вступило в спор с лучинкой,

Где жизнь — и качеством творцов и их числом —

Похожа на пирог с ядреною начинкой,

Но, извративши вкус за книжным ремеслом,

Все снобы льнут к тому, в чем вящий есть излом,

Где малость отдает протухшей мертвечинкой.

Напору юных сил естественно — бурлить.

Живой поток найдет естественные грани.

И не смешны ли те, кто вздумал бы заране

По «формочкам» своим такой поток разлить?!

Эстеты морщатся. Глазам их оскорбленным

Вся жизнь не в «формочках» — материал

«сырой».

Так старички развратные порой

Хихикают над юношей влюбленным.

Которому — хи-хи! — с любимою вдвоем

Известен лишь один — естественный! — прием,

Оцеломудренный плодотворящей силой,

Но недоступный уж природе старцев хилой:

У них, изношенных, «свои» приемы есть,

Приемов старческих, искусственных, не счесть.

Но смрадом отдают и плесенью могильной

Приемы похоти бессильной!

Советский сноб живет! А снобу сноб сродни.

Нам надобно бежать от этой западни.

Наш мудрый вождь, Ильич, поможет нам и в

этом.

Он не был никогда изысканным эстетом

И, несмотря на свой — такой гигантский! — рост,

В беседе и в письме был гениально прост.

Так мы ли ленинским пренебрежем заветом?!

Что до меня, то я позиций не сдаю,

На чем стоял, на том стою

И, не прельщайся обманной красотою,

Я закаляю речь, живую речь свою,

Суровой ясностью и честной простотою.

Мне не пристал нагульный шик:

Мои читатели — рабочий и мужик.

И пусть там всякие разводят вавилоны

Литературные советские «салоны», —

Их лжеэстетике грош ломаный цена.

Недаром же прошли великие циклоны,

Народный океан взбурлившие до дна!

Моих читателей сочти: их миллионы.

И с ними у меня «эстетика» одна!

Доныне, детвору уча родному слову,

Ей разъясняют по Крылову,

Что только на тупой, дурной, «ослиный» слух

Приятней соловья поет простой петух,

Который голосит «так грубо, грубо, грубо»!

Осел меж тем был прав, по-своему, сугубо,

И не таким уже он был тупым ослом.

Пустив дворянскую эстетику на слом!

«Осел» был в басне псевдонимом,

А звался в жизни он Пахомом иль Ефимом.

И этот вот мужик, Ефим или Пахом,

Не зря прельщался петухом

И слушал соловья, ну, только что «без скуки»:

Не уши слушали — мозолистые руки,

Не сердце таяло — чесалася спина,

Пот горький разъедал на ней рубцы и поры!

Так мужику ли слать насмешки и укоры,

Что в крепостные времена

Он предпочел родного певуна

«Любимцу и певцу Авроры»,

Певцу, под томный свист которого тогда

На травку прилегли помещичьи стада,

«Затихли ветерки, замолкли птичек хоры»

И, декламируя слащавенький стишок

(«Амур в любовну сеть попался!»).

Помещичий сынок, балетный пастушок,

Умильно ряженой «пастушке» улыбался?!

«Чу! Соловей поет! Внимай! Благоговей!»

Благоговенья нет, увы, в ином ответе.

Всё относительно, друзья мои, на свете!

Всё относительно, и даже… соловей!

Что это так, я — по своей манере —

На историческом вам покажу примере.

Жил некогда король, прослывший мудрецом.

Был он для подданных своих родным отцом

И добрым гением страны своей обширной.

Так сказано о нем в Истории Всемирной,

Но там не сказано, что мудрый сей король.

Средневековый Марк Аврелий,

Воспетый тучею придворных менестрелей,

Тем завершил свою блистательную роль,

Что голову сложил… на плахе, — не хитро ль?—

Весной, под сладкий гул от соловьиных трелей.

В предсмертный миг, с гримасой тошноты.

Он молвил палачу: «Вот истина из истин:

Проклятье соловьям ! Их свист мне ненавистен

Гораздо более, чем ты!»

Что приключилося с державным властелином?

С чего на соловьев такой явил он гнев?

Король… Давно ли он, от неги опьянев.

Помешан был на пенье соловьином?

Изнеженный тиран, развратный самодур,

С народа дравший десять шкур.

Чтоб уподобить свой блестящий дар Афинам,

Томимый ревностью к тиранам Сиракуз,

Философ царственный и покровитель муз,

Для государственных потреб и жизни личной

Избрал он соловья эмблемой символичной.

«Король и соловей» — священные слова.

Был «соловьиный храм», где всей страны глава

Из дохлых соловьев святые делал мощи.

Был «Орден Соловья», и «Высшие права»:

На Соловьиные кататься острова

И в соловьиные прогуливаться рощи!

И вдруг, примерно в октябре,

В каком году, не помню точно, —

Со всею челядью, жиревший при дворе.

Заголосил король истошно.

Но обреченного молитвы не спасут!

«Отца отечества» настиг народный суд,

Свой правый приговор постановивший срочно:

«Ты смерти заслужил, и ты умрешь, король,

Великодушием обласканный народным.

В тюрьме ты будешь жить и смерти ждать

дотоль,

Пока придет весна на смену дням холодным

И в рощах, средь олив и розовых ветвей,

Защелкает… священный соловей!»

О время! Сколь ты быстротечно!

Король в тюрьме считал отмеченные дни,

Мечтая, чтоб зима тянулась бесконечно,

И за тюремною стеною вечно, вечно

Вороны каркали одни!

Пусть сырость зимняя, пусть рядом шип

змеиный,

Но только б не весна, не рокот соловьиный!

Пр-роклятье соловьям! Как мог он их любить?!

О, если б вновь себе вернул он власть былую,

Декретом первым же он эту птицу злую

Велел бы начисто, повсюду, истребить!

И острова все срыть! И рощи все срубить!

И «соловьиный храм» — сжечь, сжечь

до основанья.

Чтоб не осталось и названья!

И завещание оставить сыновьям:

«Проклятье соловьям!!»

Вот то-то и оно! Любого взять буржуя —

При песенке моей рабоче-боевой

Не то что петухом, хоть соловьем запой! —

Он скажет, смерть свою в моих призывах чуя:

«Да это ж… волчий вой!»

Рабочие, крестьянские поэты,

Певцы заводов и полей!

Пусть кисло морщатся буржуи… и эстеты:

Для люда бедного вы всех певцов милей,

И ваша красота и сила только в этом.

Живите ленинским заветом!!

На ниве черной пахарь скромный,

Тяну я свой нехитрый гуж.

Претит мне стих языколомный,

Невразумительный к тому ж.

Держася формы четкой, строгой,

С народным говором в ладу,

Иду проторенной дорогой,

Речь всем доступную веду.

Прост мой язык, и мысли тоже:

В них нет заумной новизны, —

Как чистый ключ в кремнистом ложе,

Они прозрачны и ясны.

Зато, когда задорным смехом

Вспугну я всех гадюк и сов,

В ответ звучат мне гулким эхом

Мильоны бодрых голосов:

«Да-ешь?!» — «Да-ешь!» — В движенье массы.

«Свалил?» — «Готово!» — «Будь здоров!»

Как мне смешны тогда гримасы

Литературных маклеров!

Нужна ли Правде позолота?

Мой честный стих, лети стрелой —

Вперед и выше! — от болота

Литературщины гнилой!

Засыпала звериные тропинки

Вчерашняя разгульная метель,

И падают, и падают снежинки

На тихую, задумчивую ель.

Заковано тоскою ледяною

Безмолвие убогих деревень.

И снова он встает передо мною —

 Смертельною тоской пронзенный день.

Казалося: земля с пути свернула.

Казалося: весь мир покрыла тьма.

И холодом отчаянья дохнула

Испуганно-суровая зима.

Забуду ли народный плач у Горок [32]Горки — подмосковная деревня, где скончался В. И. Ленин.,

И проводы вождя, и скорбь, и жуть,

И тысячи лаптишек и опорок,

За Лениным утаптывавших путь!

Шли лентою с пригорка до ложбинки,

Со снежного сугроба на сугроб.

И падали, и падали снежинки

На ленинский — от снега белый — гроб.

Ехал мужичок,

Приехал серячок

Не в какой-либо город Нерехту,

Да ехал не по «Дворянскому прешпехту»,

Да не в лавку торгоша Обдувалова,

Где его одурачат, как ребенка годовалого,

А ехал мужичок,

Приехал серячок

Починить свою хозяйственную заплатушку

В Москву-матушку,

Не в прежнюю «порфироносную вдовицу»,

А в самую, что ни на есть, красную столицу.

Ехал он по улице чуть не самой главной,

По той ли «Октябрьской» улице славной,

Да в тот ли кооператив «Пролетарская Сила»,

Как над ним красная вывеска гласила.

И накупил мужичок в кооперативе новинок

Жене да дочке по паре ботинок —

На себя раскошелиться не мог,

Потому — за пару сапог «Пролетарская Сила»

Дорогонько с мужика запросила.

Как вернулся мужичок домой,

Гос-споди боже-же мой!

Жена — к мужу, дочка — к тяте.

А он им подарочек — нате!

Сколько было радости в хате!

Запрыгала дочка, зарумянилась жена,

У обеих присказка одна:

— «До чего ж красивые боты!»

— «Савецкой работы!»

— «Вот благодать!»

— «Сносу не будет, видать!»

Ан через две недели

Из новых ботинок пальцы глядели.

Как попали ботинки в первую лужу,

Так все нутро поперло наружу.

Эко горе! Кого в нем винить?

Понес мужичок ботинки чинить

К деревенскому сапожнику Антону,

А тот смеется: «Подметки — из картону!»

— «Ну, а верх?»

— «Из гнилого хламу!

Ботинки не чинить, а — в мусорную яму!»

Взвыл мужичок,

Привскочил серячок

И, ботинки с подметками бумажными

Что есть силы оземь хватив,

Стал крыть словами семиэтажными

Советский кооператив:

«Какая ж ты есть „Пролетарская Сила“,

Мать тебя не доносила?

Да ты хуже торгаша самого отпетого!

Нога моя в тебе не будет после этого!»

Веселый, скажете, фельетон

Про сапожный картон?

Нет, это жуткая иллюстрация —

Какая у нас бывает кооперация:

Не просто жульничество и бестолковщина,

А политическая уголовщина.

Это — удар по рабоче-крестьянской

смычке.

Ежли такой подлой привычке

Не будет преграды законной,

Смычка тож может оказаться картонной:

Лишимся мы к мужику подходу,

Смычка размокнет в первую непогоду.

Чтоб умерить нечестный торгашеский зуд.

Надо вышереченных кооператоров отдать под суд.

И за гнусность, под пролетарской

вывеской устроенную, Наложить на них кару утроенную.

Пусть знают все, что над каждым рвачом

Стоит наш суд — не с картонным мечом!

Мы спешили в хозяйстве залечивать раны.

Составляли широкие планы,

Примеряли тысячи смет

Вперед на несколько лет.

Увязка… Как будто бы все увязалось…

Река изобилья сейчас потечет…

И вдруг оказалось… вдруг оказалось —

Про-счет!!

Бывает. Случается.

За успех стопроцентный никто не ручается.

Просчитались, так что же? И ноги на лавку?

Жизнь внесла в наши планы поправку.

Мы поправку эту учтем,

На время держась колеи малость узкой.

Ничего! Укрепившись, широким путем

Мы покатим с хозяйственно-полной нагрузкой.

Загудят трактора по живой целине,

Если не…

Про себя тож скрывать я не стану.

Я начал работу по широкому плану:

Пишу эпопею немалую,

Почти небывалую

(Не по качеству, так по длине).

Я ее напишу… если не…

У нас на заводах кой-где, к сожаленью,

Стало сильно попахивать матушкой-ленью.

Отовсюду тревожный доносится гул:

— «ПРО-О-О-О-ГУ-У-У-УЛ!!»

Каждый день, открывая газету.

Читаешь про фабрику ту или эту:

— На «Заре социализма» — гулянка.

— На «Красном Перекопе» — пьянка

Не краснея перед заводскими стенами,

Гуляют целыми сменами.

Прогульные дни превратились в эпидемию.

Есть прогульщики прямо «на премию»:

Один день по заводу шатается,

Два дня — шут его знает где обретается.

Результат же общий прогулов таков:

Стоят без работы сотни станков.

Развелись такие «Гаврилки»:

Не выкурить их нипочем из курилки.

Дым колечком. Ш-ш-шикарно!

Лень страшней всех зараз.

Для нас «дух лени» в тысячу раз

Опаснее «Духа Локарно»!

Старая сказка,

Гнилая закваска.

— «Ух! Ух!

Руськой дух!»

Вот про что, натрудивши губы,

Во все агиттрубы Я б упорно трубил,—

Вот в какую бы точку я бил.

Вот «Гаврилок» каких я б трепал, не робея.

Когда б не моя… эпопея.

Но уж трудно мне дальше тревогу скрывать.

Я боюсь: план широкий мне могут сорвать,

Сузив круг — одного ль моего? — горизонта.

Дезертиры рабочего фронта!

Взращенный деревенским полем,

Обкочевавший все большие города,

Куда его гнала не роскошь, а нужда,

Он прозывается не Жаном и не Полем,

А попросту — «товарищ борода».

Ему уж сорок два, немалые года.

Он закалил свой ум и волю в тяжкой школе

Мучительной борьбы и черного труда,

«Товарищ борода».

Десяток лет батрацкого скитанья

По экономиям помещиков былых,—

Другой десяток лет голодного мотанья

Ремонтной клячею средь гула, грохотанья

Бегущих поездов и треска шпал гнилых,—

Хватанье за букварь, а после — за листовки,

«Тюремный курс» за забастовки,

«Февральский» натиск на царя.

Потом Октябрь, потом — как не считал мозолей,

Так не считал и ран — защита Октября

От барских выродков, от Жанов и от Полей

И прочей сволочи, грозившей нам неволей.

Победно кончилась кровавая страда.

Мы обратилися к хозяйственным основам.

Но где же он теперь, «товарищ борода»?

Усталый инвалид, не годный никуда?

Нет, он — силач, ведет борьбу на фронте новом.

«Усталость? Чепуха! Живем в такой момент!»

Он нынче «вузовец», студент.

Штурмует знание. Такие ли препоны

Брать приходилося? А это что! Да-ешь!!

Он твердый коммунист. Такого не собьешь.

«Пускай там, кто сплошал, разводит вавилоны

О страшных трудностях при нашей нищете

И не рассеянной в два счета темноте.

Да мы-то — те или не те?

Какой там пессимизм? Какие там уклоны?

Понятно, трудности. Нашли скулить о чем!

Да новое — гляди! — повсюду бьет ключом.

За гуж взялись-то миллионы!

Народец жилистый. Взять нас, студентов. Во!

Не из дворян, не из дворянок.

Студенческий паек известен: на него

Не разгуляешься. Да нам не до гулянок!»

Разметил все свои часы — какой куда —

«Товарищ борода».

Он времени без толку не растратит,

Свой труд — и нынешний и будущий — ценя.

«Как выучусь, других учить начну. Меня

Годков еще на двадцать хватит.

Ведь замечтаешься: работа какова!

Откроюсь — что уж за секреты! —

Когда-то, засучив по локти рукава,

Случалось убирать господские… клозеты.

А нынче — разница! Сравни-ко: тьма и свет!

Да ежели бы мне не то что двадцать лет,

А жить осталось месяц, сутки,

Не опустил бы рук я, нет!

Работе отдал бы последние минутки!..

Я…» —

Тут, как девушка, зардевшись от стыда,

Он вдруг забормотал, «товарищ борода»:

«Учебник я уже… того… Мое творенье…

Послал в Москву на одобренье…

Волнуюсь очень… Жду ученого суда…»

Вниманью молодых товарищей-поэтов,

Что ищут мировых — сверхмировых! — сюжетов,

Друг другу темами в глаза пуская пыль.

Вот вам бесхитростная быль.

Коль ничего она не скажет вашей братье,

Пустое ваше все занятье!

Спуститесь, милые, туда,

Где подлинный герой — такой простой и скромный —

Свершает подвиг свой огромный.

Советский богатырь, «товарищ борода».

Как волны, дыбятся панели.

Ни дать ни взять, как волк морской,

В морской фуражке и шинели

Плыву я в «Правду» по Тверской.

Здесь — «марсовой» по званью-чину —

Гляжу я пристально во мглу:

Не прозевать бы вражью мину!

Не напороться б на скалу!

Несутся волны, словно горы.

«Левей!» — «Правей!» — «Назад!» —

«Впе-е-е-ред!»

На капитанской рубке споры.

Кого-то оторопь берет.

Слежу спокойно за ответом

Морских испытанных вояк.

А впереди — призывным светом

Сверкает ленинский маяк!

С расейской эмиграцией

Нам прямо сладу нет:

Военной операцией

Пугает сколько лет!

И тычет нам три чучела:

— Ура!

— Ура!

— Ура! Тьфу! Как ей не наскучила

Подобная игра?

Вот зубры-консерваторы,

Магнаты без земли,

Кирилла в императоры

Они произвели.

Картежный плут и пьяница

Их сердцу всех милей.

Кому еще приглянется

Подобный дуралей?

Берите, вот, готовенький,

— Готовят десять лет! —

Крапленый, уж не новенький,

Бубновенький

Валет!

Другие — трехаршинного

(Срединного смотри!)

Князька Николу Длинного

Готовят нам в цари.

Но не сейчас, так вскорости

(Все видите: шкелет!)

Распутство, пьянство, хворости

Сведут его на нет.

Вот слева третье чучело:

Сотлевший туалет.

Старуху крепко скрючило

За эти десять лет.

О ней весьма поносная

Катилася молва.

Вдова порфироносная

Жива иль не жива?

Где краски все линючие

Былой ее судьбы?

Пошли по ней вонючие

Могильные грибы.

Читать заупокойную!

Какие тут «ура»?

Всех в яму их в помойную

Швырнуть уже пора!

Прощался сын с отцом, со старым, мудрым греком.

Прижавши юношу к груди,

Сказал ему отец: «Клеон, мой сын, иди

И возвратись ко мне — великим человеком!»

Прошли года. Вернулся сын к отцу

В наряде дорогом, весь — в золоте, в рубинах.

«Отец, я стал богат. Счастливому купцу —

Не будет равного мне богача в Афинах!»

«Мой сын, — сказал отец, — я вижу, ты богат.

Не говорит, кричит о том твое обличье.

Но ежели б ты стал богаче во сто крат,

Не в этом истинно бессмертное величье!»

Прошли года. И вновь вернулся сын к отцу.

«Отец, я знанье все постиг в его вершинах.

Мне, как первейшему на свете мудрецу,

Все мудрецы поклонятся в Афинах!»

И отвечал отец: «Ты знанием богат,

Прославлен будешь ты, быть может, целым светом.

Но ежели б ты стал ученей во сто крат,

Величье истинно бессмертное не в этом!»

Прошли еще года. И в третий раз Клеон

Вернулся к дряхлому отцу, к родным пенатам [33]Родные пенаты — домашний очаг.

Но не один вернулся он,

А с братом, вырванным из вражьих пыток братом.

«Отец, я услыхал его тюремный стон,

И я ускорил час его освобожденья!»

«Мой сын! Благословен день твоего рожденья! —

Клеону радостно сказал отец-старик.—

Смой кровь с себя, смени истлевшие одежды.

Ты оправдал мои надежды:

Твой подвиг — истинно велик!»

Был день как день, простой, обычный,

Одетый в серенькую мглу.

Гремел сурово голос зычный

Городового на углу.

Гордяся блеском камилавки.

Служил в соборе протопоп.

И у дверей питейной лавки

Шумел с рассвета пьяный скоп.

На рынке лаялись торговки,

Жужжа, как мухи на меду.

Мещанки, зарясь на обновки,

Метались в ситцевом ряду.

На дверь присутственного места

Глядел мужик в немой тоске,—

Пред ним обрывок «манифеста»

Желтел на выцветшей доске.

На каланче кружил пожарный,

Как зверь, прикованный к кольцу,

И солдатня под мат угарный

Маршировала на плацу.

К реке вилась обозов лента.

Шли бурлаки в мучной пыли.

Куда-то рваного студента

Чины конвойные вели.

Какой-то выпивший фабричный

Кричал, кого-то разнося:

«Про-щай, студентик горемычный!»

. . . . . . . . . . .

Никто не знал, Россия вся

Не знала, крест неся привычный,

Что в этот день, такой обычный,

В России… Ленин родился!

Во времена, как говорится, в оны

Обычно слышались писательские стоны:

«Лицо читателя… Ах, каково оно!»

Нам было бы теперь стонать смешно, грешно,

Когда читают нас — культурно и умно —

Не единицы — миллионы!

«Читатель — это сфинкс загадочно-немой!»

Какая глупая и злая небылица!

Да вот образчик вам прямой:

Живая, свежая портретная страница!

Пять деревенских ходоков,

Здоровых, кряжистых советских мужиков,

Которым «дом родной» — советская столица.

И угощенье, и приют,

И — по утрам газетки подают!

Пускай враждебная лютует заграница.

Пусть эмигрантская на нас клевещет моль,

Я ей могу сказать с усмешкою: «Изволь,

Поганая ты моль, вглядеться в эти лица,

Как Пров, Корней, Артем, Савелий да Пахом,

Завороженные словесною игрою,

Смеются весело, довольные стихом,

В котором я тебя, моль каверзная, „крою“.

Эй, моль — без родины, без денег, без царя!

С десятилетьем… Октября!!»

Не та уж кровь. Не те уж годы.

Все ж, не вписавшись в ворчуны,

На молодые хороводы

Люблю смотреть… со стороны.

Певец иного поколенья,

С немою радостью порой

Гляжу я, полный умиленья,

На комсомольский бодрый строй.

Враги хотят нас сжить со свету.

А комсомольская братва?!

Глядите, сила какова!

И у меня тревоги нету.

Чтоб уничтожить силу эту?

Н-ну, черта с два!!

Вот мы чего в стране микадо дождались:

Как накалилась атмосфера!

На книгах Ленина там власти так ожглись.

Что в страхе дуют… на Мольера!

Пример, как деньги сушат чувства.

«Театры? Сцена? Что за вздор!»

И отступает храм искусства

Пред мощным натиском контор.

У нас не то. У нас иначе.

Разорены мы и бедны.

Но сколь духовно мы богаче

Долларизованной страны!

Да, добрый, старший друг мой, Басов,

Вот мы уже и старики.

Не знали мы с тобой Парнасов,

А нас везли — взамен Пегасов —

Коньки, простые скакунки.

Но эти добрые лошадки

Нас довезли до Октября,

Врезаяся в какие схватки!

Какие пропасти беря!

Вот мы теперь и прискакали.

И пусть нас судят за дела:

Работа наша — велика ли

Была она или мала?

Пусть тонкоплюйные эстеты

 О нас брезгливо говорят:

Мы, дескать, вовсе не поэты,

А так, писаки-зауряд.

Но мы-то делу знаем цену!

Что нам лавровые венки!

Не к лаврам тянутся, а к сену

Лихие наши скакунки.

Сегодня мы на сеновале

В беседе вспомним старину.

Лошадки наши — не в опале.

Но все ж нестися вихрем дале

Иному впору скакуну.

Бензин ему милее сена,

Огонь в ноздрях его, не пена.

Друг, побеседуем о днях,

Когда — широкая арена! —

Весь мир обскачет наша смена

На электрических конях!

Нас побить, побить хотели,

Нас побить пыталися,

А мы тоже не сидели,

Того дожидалися!

У китайцев генералы

Всё вояки смелые:

На рабочие кварталы

Прут, как очумелые.

Под конец они, пройдохи,

Так распетушилися:

На советские «подвохи»

Дать отпор решилися:

«Большевистскую заразу

Уничтожить начисто!»

Но их дело стало сразу

Очень раскорячисто.

Нас побить, побить хотели,

Нас побить пыталися.

Но мы тоже не сидели,

Того дожидалися!

Так махнули,

Так тряхнули,

Крепко так ответили.

Что все Чжаны

Сюэ-ляны

Живо дело сметили.

Застрочили быстро ноты

Мирные и точные.

Мастера своей работы

Мы. дальневосточные!

Наш ответ Чжан Сюэ-лянам —

Схватка молодецкая,

А рабочим и крестьянам —

Дружба всесоветская!

Нас побить, побить хотели.

Нас побить пыталися,

Но мы даром не сидели,

Того дожидалися!

В любом поповском вертограде

На складе Ворох чепухи:

«Кто побывал в Христовом граде,

Тому простятся все грехи!»

Кто не поверит этой чуши,

Тот есть безбожный маловер.

Американские чинуши —

Греха простимого пример.

Бунты рабочих, забастовки —

Вот непростимый грех! А тут…

Намылят жуликам головки

За то, что были так неловки…

И повышение дадут!

К игрушкам дооктябрьским, детки.

Тянулись долго ваши предки,

Чтоб их схватить, потеребить,

Все изломать и истребить

И с кучей старенького хламу

Забросить в мусорную яму.

Был для рабочих и крестьян

От них один сплошной изъян:

Все эти страшные игрушки

В руках имели войско, пушки,

Кнуты — у каждой по кнуту —

На трудовую бедноту,

И беднотою, как хотели,

Они играли и вертели.

Конец всей этой злой игре

Был в большевистском Октябре:

Народ встряхнулся, встрепенулся,

К игрушкам подлым дотянулся

И так тряхнул их — пыль столбом!

Теперь посмотримте в альбом.

Вот это — царь .

Глава всей банды.

Он только знал Слова команды:

«Рас-се-я,

Смир-р-р-но!..

Стой!., назад!»…

Большой дурак,

Хоть и усат.

Игрушка важная — сановник .

Народных бед и слез виновник.

Бездушный злобный бюрократ

Держал в руках весь аппарат.

Митрополит .

Служитель божий,

Колдун брюхатый, толсторожий,

Дурил народ,

морил постом,

Глушил кадилом

и крестом.

Помещик .

Вид высокородий.

Владелец множества угодий.

Считая мужика скотом,

Всегда стоял над ним с кнутом.

Капиталист .

Заводчик. Туша.

На все способный ради куша.

Рабочих гнул в бараний рог.

Под ним — завод,

не то — острог.

Купец .

Был твердым старовером.

Жирел обвесом и обмером.

Над бедняком чиня разбой.

Рычал: «Терпи, Христос с тобой!»

Судья .

Безжалостный. Бесчестный.

Был приговор его известный:

«Кто против барской кабалы.

Того навеки в кандалы!»

Жандарм .

Тюремщик и убийца.

Шпион, свирепый кровопийца.

Пес, охранявший царский строй

Своею подлою игрой.

Городовой .

Такой-то части.

Фундамент главный царской власти.

Везде — торчал, рычал, стращал.

Держал, тащил и не пущал.