Онлайн чтение книги Стихотворения
Стихотворения. 1941-1945

Любовались люди Анкой:

Нет девчоночки былой,

Стала Анка партизанкой,

Комсомолкой удалой.

Вот она — сидит на танке.

Вражий танк. Ее трофей.

Шлем, ружье на партизанке,

А румянец — до бровей.

«Ай да девка!» — «На приметку!»

Разговор про Анку был.

Анка вызвалась в разведку

И пошла во вражий тыл.

Не сплошать — одна забота.

Шла сторожко, как лиса,

Через топкие болота,

Через темные леса.

Край родной! Он весь ей ведом.

Тонок слух. Глаза горят.

Через день за Анкой следом

Партизанский шел отряд.

Подошел к фашистам с тыла.

Захватил врагов врасплох.

У фашистов кровь застыла.

Был конец злодеев плох.

«Анка, глянь, летит к танкетке!

Бьет по танку!» — «Уй-ю-ю!»

«Удала была в разведке,

Удалей того — в бою!»

Жестока была расплата

Славной девушки-бойца

За расстрелянного брата,

За сожженного отца.

За народ, за трудовую

Разоренную семью,

За страну свою родную,

Белоруссию свою!

Офицер фашистский роту

По-фашистски просвещал,

Мародерскую работу

Ей на фронте обещал:

«Птис ви есть хотель? По-руски

Знайте слов немножка штук:

Энтен — утки, гензе — гуски,

Вместа гуски — драй петук!»

Офицер фашистский роту

Мародерству обучал,

Не смягчая ни на йоту

Основных его начал:

«Мародерство есть без шутки

Блакароднейший наук.

Гензе — гуски, энтен — утки,

Вместа гуски — драй петук!

Грабьте птис в любой колхоза.

Птис во всех дворах гуляйт.

Всех мужик пугайт с угроза.

Не боится? Застреляйт!

Змело требовайт закуски,

Виривайт ее из рук.

Энтен — утки, гензе — гуски,

Вместа гуски — драй петук!»

Но советская пехота

Немцев встретила на честь:

Полегла почти вся рота,

Остальным хотелось есть,

Отощалые желудки

Натерпелись адских мук.

Гензе — гуски, энтен — утки,

Вместа гуски — драй петук!

Ворвалися мародеры

В украинское село.

А «по-руски» разговоры

Позабыли, как назло.

Кто-то вдруг припомнил фразу

После дьявольских потуг.

По дворам фашисты сразу

Заорали: «Драй петук!»

Ели, пили, веселились…

Сном закончив пьяный пир,

В ту же ночь переселились

Немцы все в загробный мир.

Партизаны, из засады

Налетев, как сонных мух,

Их избили без пощады:

«Вот вам, гады,

Драй петук!»

В Киле, в Гамбурге, в Берлине

Слез не выплакать очам.

Мародеров семьи ныне

С дрожью слышат по ночам:

Кто-то дверь легонько тронет,

Постучится — тук, тук, тук!

И всю ночь надрывно стонет:

«Драй петук!..

Драй петук!..

Драй петук!..»

Пусть приняла борьба опасный оборот,

Пусть немцы тешатся фашистскою химерой,

Мы отразим врагов. Я верю в свой народ

Несокрушимою тысячелетней верой.

Он много испытал. Был путь его тернист.

Но не затем зовет он родину святою.

Чтоб попирал ее фашист

Своею грязною пятою.

За всю историю суровую свою

Какую стойкую он выявил живучесть,

Какую в грозный час он показал могучесть,

Громя лихих врагов в решающем бою!

Остервенелую фашистскую змею

Ждет та же злая вражья участь!

Да, не легка борьба. Но мы ведь не одни.

Во вражеском тылу тревожные огни.

Борьба кипит. Она в разгаре.

Мы разгромим врагов. Не за горами дни.

Когда подвергнутся они

Заслуженной и неизбежной каре.

Она напишется отточенным штыком

Перед разгромленной фашистскою оравой:

«Покончить навсегда с проклятым гнойником,

Мир отравляющим смертельною отравой!»

Как фрейлейн Берте летом

Завидовали все!

Шел разговор при этом

Не о ее красе.

Таких же три урода,

Как и она сама, —

Есть на уродов мода! —

От Берты без ума.

Ответ был ею точный

Дан каждому из них:

«Ты, верю, фронт Восточный

Прославишь, мой… жених!»

В «грабьармии» все трое,

Разбойный пыл их лют.

Невесте три «героя»

Подарки с фронта шлют.

Соседкам был понятен

Ее святой экстаз:

Подарков вид приятен.

На них кровавых пятен

Не видел Бертин глаз.

«Шаль!! — Берта отмечала.

Ботинки! Мой размер!»

И в письмах отвечала:

«Спасибо! Данке зер!»

Наставит междометий

(Разжегся аппетит!).

Один, другой и третий

Ей нравится бандит.

У Берты блеск во взоре.

Дела-то каковы!

Она получит вскоре

Подарки… из Москвы!

«Москву — о чем тут речь-то?

Возьмем в неделю, в две!»

Но приключилось нечто

На подступах к Москве.

Москва — на том же месте,

Фашисты — не на том!

«Трех женихов невесте»

Из-под Москвы известье

Пришло, смутив весь дом.

Ах, не увидит Берта

Уже счастливых дней:

Три траурных конверта

Лежали перед ней!

Смотрят наши: «Гитлер! Вона!»

«Что за шут!

С неба падает корона —

Парашют!»

«Уцепился за корону

Гитлер-пес».

«Вон какую к нам ворону

Черт принес!»

Ошарашенного гада

Жуть берет.

«Ай, не нада! Ай, не нада!» —

Он орет.

В страхе бельма гад таращит:

«Ой, беда!

Ой, меня корона тащит

Не туда!

Как убрать мне ноги, плечи

И живот?

Не такой желал я встречи,

Либер готт!

Дайте место, где я сяду

Без помех!»

Но в ответ раздался гаду

 Грозный смех:

«Опускайся, медлить неча!

Дело — гут!

Где ни сядешь, будет встреча,

Как и тут!

Погляди кругом, ворона:

Всё полки.

Опускайся, вместо трона,

На штыки!»

С фронта русского Бенито

Шлет невесте письмецо.

Он воюет знаменито.

Результаты — налицо.

«Что за люди, миа Бьянка,

В этой чертовой стране:

Здесь крестьянин и крестьянка

Партизан иль партизанка, —

Все участвуют в войне!

Надо быть всегда на страже:

Люди скрытны и хитры,

Здесь приходится нам даже

Опасаться детворы.

Случай был — один из многих:

Пред избушкою одной

Три подростка босоногих

В пляс пустились озорной.

Мы смеялись, чужестранцы —

Немцы, венгры, итальянцы, —

Ухватившись за бока.

Есть ли где на свете танцы

Удалее гопака?!

Но когда мы все, солдаты,

Закричали: „Молодцы!“ —

Полетели в нас гранаты!

Вот они какие хваты,

Украинские мальцы!

Грохот, вопли, стоны, охи…

Той порой мальчишки — фить!

„Плясунов“ средь суматохи

Было некому ловить.

Три советских пионера

Нам сплясали мастерски:

От красавца офицера

Лишь осталися куски,

Десять с ним солдат убито,

Двое — раненых; средь них

Я, удачливый Бенито,

Твой возлюбленный жених.

Сохранен святою девой,

Счастлив я. Тебе привет

Я пишу рукою… левой,

Потому что — правой нет!»

О поле, поле Куликово,

Врага ты видело какого!

Здесь бились русские полки,

И пахари, и рыбаки;

Удары грудью принимая,

Они свершили свой обет:

Им показала свой хребет

Орда свирепого Мамая!

Враг новый рыщет на Дону,

Помянем, братья, старину,

Почтим и прадедов и дедов,

Ударим так, чтоб никогда

Уж не воспрянула орда

Осатанелых людоедов!

Лик этот скорбный, слезы эти

И обездоленные дети,

Врагом сожженный дом родной,

От обгорелого порога

Одна осталася дорога —

Искать норы в глуши лесной,

Покинув прах отцов и дедов.

Таков, Россия, жребий твой

В мечтах немецких людоедов!

Но — в испытаньях ты тверда.

Уже не раз, не два чужая

Остервенелая орда

Шла на тебя, уничтожая

Твои деревни, города.

Но на кровавых именинах

Умела ты принять гостей:

О, сколько на твоих равнинах

Истлело вражеских костей!

Ты отстоять себя сумела,

И слава о тебе гремела:

«Все, кто искал на Русь пути,

Ее природу знали скудно:

В Россию вторгнуться — нетрудно,

Трудней — назад живым уйти!»

Уроки прошлого не учат

Ослов: таков ослиный рок.

Им нужен новый, свой урок.

Так пусть они его получат!

Бойцы, дадим святой зарок:

«Разбить врага — в ближайший срок!»

Муссолини — речь о нем! —

Разболтался дуче,

Мол, у русских с каждым днем

Положенье круче,

Что дела их, видит бог,

Никуда не гожи:

Русский фронт насквозь продрог,

Потому что нет сапог:

Не хватает кожи!

В довершение всех бед

При заторе с кожей

Никакой замены нет,

На нее похожей.

Но у русских — к их стыду, —

Чтоб смягчить свою беду,

Сыскан в нынешнем году

Выход их исконный:

Так — у них в большом ходу

Стал сапог… суконный!

Жалко дуче русских ног?

Нет, он зло смеется.

Он, болван, узнать не мог,

Что суконный наш «сапог»

Валенком зовется!

Брех понес о нем сплошной,

Брех нелепый и смешной,

Муссолини злобный.

Русский валенок родной

Легкий, теплый, шерстяной,

До чего хорош зимой,

До чего удобный!

Он в морозы и в снега

Серо пусть — на взгляд врага

Выглядит наружно,

Да согрета в нем нога!

Вот чем обувь дорога!

Стало быть, что нужно!

Верный друг наш, он вдвойне

Нам дороже на войне

Зимней да морозной.

До чего ж охота мне

Городской вскричать родне

И родне колхозной:

Марья, Дарья, Митрофан,

Сашенька с Феклушей,

Епифан и Селифан,

Тетя Феня, слушай,

Слушай, дядя Ферапонт:

Шлите валенки на фронт!

Шлите срочно, дружно!

Это — то, что нужно!

С грустной матерью, ставшей недавно вдовой,

Мальчик маленький жил в Верее под Москвой.

Голубятник он ласковый был и умелый.

Как-то утром — при солнечном первом луче —

Мальчик с голубем белым на левом плече

Вдруг без крика на снег повалился на белый,

К солнцу лик обернув помертвелый.

Вечным сном он в могиле безвременной спит.

Был он немцем убит.

Но о нем — неживом — пошли слухи живые,

Проникая к врагам через их рубежи,

В их ряды, в охранения сторожевые,

В их окопы и в их блиндажи.

По ночам, воскрешенный любовью народной,

Из могилы холодной

Русский мальчик встает

И навстречу немецкому фронту идет.

Его взгляд и презреньем сверкает и гневом,

И, все тот же — предсмертный! — храня его вид,

Белый голубь сидит

На плече его левом.

Ни травинки, ни кустика не шевеля.

Через минные мальчик проходит поля,

Чрез колюче-стальные проходит препоны,

Чрез окопы немецкие и бастионы.

«Кто идет?» — ему немец кричит, часовой.

«Месть!» — так мальчик ему отвечает.

«Кто идет?» — его немец другой

Грозным криком встречает.

«Совесть!» — мальчик ему отвечает.

«Кто идет?» — третий немец вопрос задает.

«Мысль!» — ответ русский мальчик дает.

Вражьи пушки стреляют в него и винтовки,

Самолеты ведут на него пикировки,

Рвутся мины, и бомбы грохочут кругом.

Но идет он спокойно пред пушечным зевом.

Белый голубь сидит на плече его левом.

Овладело безумие лютым врагом.

Страх у немцев сквозил в каждом слове и взгляде.

Била самых отпетых разбойников дрожь.

«С белым голубем мальчика видели…»

«Ложь!»

«Нет, не ложь: его видели в третьей бригаде».

«Вздор, отъявленный вздор!»

«Нет, не вздор.

Мальчик…»

«Вздор! Уходите вы к шуту!»

«Вот он сам!»

Мальчик с голубем в ту же минуту

Возникал, где о нем заходил разговор.

С взором грозным и полным немого укора

Шел он медленным шагом, скрестив на груди

Свои детские руки.

«Уйди же! Уйди!» —

Выла воем звериным фашистская свора.

«Ты не мною убит! Я тебя не встречал!»

«И не мной!» — выли немцы, упав на колени.

«И не мною!» Но мальчик молчал.

И тогда, убоявшись своих преступлений

И возмездья за них, немцы все — кто куда,

Чтоб спастися от кары, бежать от суда, —

И ревели в предчувствии близкого краха.

Как на бойне быки, помертвевши от страха.

Страх охватывал тыл, проникал в города,

Нарастая быстрее повальной заразы.

По немецким войскам полетели приказы

С черепными значками, в тройном сургуче:

«Ходит слух — и ему не дается отпору, —

Что тревожит наш фронт в полуночную пору

Мальчик с голубем белым на левом плече.

Запрещается верить подобному вздору,

Говорить, даже думать о нем!»

Но о мальчике русском все ширилась повесть.

В него веры не выжечь огнем.

Потому — это месть,

это мысль.

это совесть;

И о нем говорят всюду ночью и днем.

Говорят, его видели под Сталинградом:

По полям, где судилось немецким отрядам

Лечь костьми на холодной, на снежной парче.

Русский мальчик прошел с торжествующим

взглядом,

Мальчик с голубем белым на левом плече!

Сестры наши и подруги.

Вашу доблесть и заслуги,

Ваши подвиги-дела

Свято чтя, страна родная,

Честь геройству воздавая.

Лавром славы обвила

Мрамор вашего чела!

Сестры, мы ль бесславно сгинем?!

Солнце знает в небе синем,

Что мы боремся — за свет!

Враг упрется — опрокинем!

Горы встанут — горы сдвинем,

Продолжая путь побед!

Вам, народным героиням,

Братский праздничный привет!

У деревушки у одной

На редкость лютый волк в соседстве объявился:

Не то что, скажем, он травою не кормился,

А убивал ягнят

Или телят, —

Нет, он свирепостью был обуян такою.

Что людям не давал покою

И яростно грибной и ягодной порой

Охотился за детворой.

Не диво, что вошел волк этот лютый в славу:

Мол, вепрю он сродни по силе и по нраву,

И в пасти у него впрямь бивни, не клыки

Засуетились мужики.

На волка сделали облаву.

«Ату его! Ату!» — со всех сторон кричат.

Лишася вскорости волчихи и волчат.

Волк стал переживать, как говорится, драму:

«У мужиков коварный план.,

Того и жди беды: не попадешь в капкан,

Так угораздишь в волчью яму…

Нагрянут мужики… Возьмут тебя живьем…

Какой бессовестный прием!..

Бить будут!.. Насмерть бить!..»

Волк жалобным вытьем

Весь лес тут огласил, из глаз пуская жижу:

 «И уверял еще меня какой-то враль,

Что, дескать, у людей есть этика, мораль!

Ан этики у них как раз я и не вижу!»

В деревне был мужик Хаврош, головорез.

Он бесперечь со всеми в драку лез,

Чужое загребал, не за свое боролся.

Косясь давно уж на Фому,

В избу — непрошеный — вломился он к нему,

Решил: врасплох его возьму!

Не на такого напоролся:

Был встречен так Хаврош Фомой,

Что еле-еле

С кровавыми отметками на теле

Дополз домой.

Деревня вся далася диву:

«Хаврош-то, слышали? Поди, теперь его

Не будет уж тянуть к чужому пиву!»

«Да, встретил, друг Фома, Хавроша ты… тово…

От угощенья твоего

Ему остаться вряд ли живу!»

«Как мог, так гостя привечал, —

Фома с улыбкой отвечал, —

Неважно встретил. Делать неча.

Какой был гость. По гостю — встреча».

У немцев стынет кровь от фронтовых вестей,

Не чаяли такой закуски.

Что делать? Русские — непрошеных гостей

Привыкли мы встречать по-русски.

Вломились «гости» к нам — враги.

Так «по гостям и пироги»!

Колдун уральский бородатый,

Бажов, дарит нам новый сказ.

«Живинка в деле » — сказ богатый

И поучительный для нас.

В нем слово каждое лучится,

Его направленность мудра.

Найдут чему здесь поучиться

Любого дела мастера.

Важны в работе ум и чувство,

В труде двойное естество,

«Живинка в деле», мастерство

Преображается в искусство.

И нет тогда ему границ,

И совершенству нет предела,

Не оторвать тогда от дела

Ни мастеров, ни мастериц.

Их вдохновение безмерно.

Глаза их пламенем горят.

Они работают? Неверно.

Они — творят!

Один пройдошливый румын, кривой Антон

(Иль по-румынски Антонеску),

Рядившийся в сюртук, заношенный до блеску,

Не вылезавший век из рваных панталон.

Всю жизнь пиликавший на скрипочке в трактире,

Вошел в лихой азарт, решил зажить пошире

И у себя в квартире

Устроил воровской притон:

Набив замки, навесив шторы.

Он принимал, поил-кормил

Отчаянных воров-громил,

И вместе с ними сам, как делают все воры,

Чужие уважал не очень-то запоры.

Сначала был Антон в «счастливой» полосе.

Как мышь, сыскавшая дорожку к бакалее.

Он с каждым днем жирел и делался наглее.

Но вдруг и он, и воры все

Засыпалися с кражей:

Сам обокраденный ворами гражданин,

Да не один,

А с обвинителем, с внушительною стражей,

Накрыв притон, налег на двери — двери вон!

При неприятном столь визите

Заголосил вовсю Антон:

«Спаси-и-и-те!..

Спаси-и-и-те!..

В обитель мирную!.. Побойтеся икон!»

«Вот в том и главное, — сказал

тут обвинитель, —

Что мы, блюдя закон,

Вошли с оружием не в мирную обитель,

А в воровской притон!»

Уж немцы здесь бывали ране

У вод чудских, средь псковских нив,

Но — смерть прошла во вражьем стане:

Торжествовали псковитяне,

Всех псов немецких разгромив.

Преданья озера Чудского,

Великий подвиг старины

Освободителями Пскова

Сегодня вновь воскрешены!

Бойцы стремительным ударом,

Напомнив прадедов дела,

Врагов, засевших в Пскове старом,

Разбили в прах, смели дотла!

Смотри: средь гари и обломков,

У древних стен, в лучах зари,

Встречают доблестных потомков

Их прадеды-богатыри,

Псков ликованьем их встречает,

Блюдя обычай древний свой,

И славой их Москва венчает

За новый подвиг боевой!

Любители хвастливо привирать

В конце концов скандалятся обычно.

Какой-то баритон иль бас, умевший зычно

В труднейших операх любые ноты брать.

Однажды в обществе стал выхваляться с жаром

Обширнейшим своим репертуаром:

Нет оперы такой, в какой бы он не пел!

Тут кто-то хвастуна поддел.

Сказав ему с притворной грустью:

«Чем ближе жизнь моя средь мелких дрязг и дел

Подходит к роковому устью.

Тем в памяти живей картины давних лет:

Я помню — в юности моей с каким экстазом

Я слушал оперу Россини „Фаргелет“»!

 «Ну, как же, — не сморгнувши глазом,

Соврал артист, — в свой бенефис

Я в этой опере пел арию на „бис“.

Театр безумствовал, и, что всего дороже.

Рукоплескали мне, представьте, в царской ложе!»

Всеобщий смех лжецу достойный был ответ.

Очковтиратель был и впрямь разыгран знатно,

Он оскандалился: ведь не было и нет

Подобной оперы, и слово «Фаргелет»,

Звучащее так оперно-приятно,

Есть слово «телеграф», прочтенное обратно.

Конкретных хвастунов я не имел в виду.

Я некую мораль под басню подведу,

Очковтирательства коснувшись и «всезнайства».

В науке ль, в области ль хозяйства,

В искусстве ли — на общую беду —

Еще не вывелись ведь и такие типы:

Они представят вам проектов пышных кипы.

Из фраз такой состряпают балет!..

Скажите им: «А вот ученый, Фаргелет,

Он в этой области слывет авторитетом, —

Полезно бы узнать при составленье смет,

Какого мнения он о проекте этом?»

Очковтиратели вам вмиг дадут ответ:

«Ну как же!.. Фаргелет!.. Еще минувшим летом

Мы, опасайся лицом ударить в грязь,

Вступили с ним в прямую связь

И консультацию имели с Фаргелетом!»

Стрелок был в сапогах добротных.

Охотничьих, подкованных и плотных.

Он придавил змею железным каблуком.

Взмолилася змея перед стрелком:

«Не разлучай меня со светом!

Я натворила много зла.

Винюсь и ставлю крест на этом!

Есть змеи подлые. Я не из их числа.

Я буду, позабыв, что значит слово „злоба“.

Великодушие твое ценить до гроба.

Вот доказательство: два зуба у меня,

В обоих яд, их все боятся, как огня.

Ты можешь выкрутить мне оба!»

«Умильны, — отвечал стрелок, — слова твои,

Но только тот от них растает.

Природы кто твоей не знает:

Коль не добить зубов лишившейся змеи,

Пасть снова у нее зубами зарастает!»

Еще не наступили дни,

Но все мы знаем, что они Не за горою,

Когда, прижатая железным каблуком,

Прикинувшись чуть не родной сестрою,

Фашистская змея затреплет языком:

«Клянусь, я жизнь свою по-новому устрою,

Ребенку малому не причиню вреда.

Россия!.. Господи, да чтобы я когда…

Я горько плакала порою,

Все, мной сожженные, припомнив города!

Я каюсь и в своем раскаянье тверда!»

Да мало ли чего еще змея наскажет.

Но зубы вырастут, она их вновь покажет.

Все покаянные свои забыв слова.

Змеиная природа такова!

Змея, раскаявшись наружно,

Не станет жить с одной травы.

Лишить ее, конечно, нужно.

Но не зубов, а — головы!

Освободителям Варшавы наш салют!

Сегодня наши пушки бьют

Торжественный сигнал блистательной эпохи.

То перекличка двух столиц,

То — в зимнем небе — блеск зарниц,

Победы зреющей всполохи.

Варшава! Враг терзал ее не год, не два.

Казалось, черная над нею смерть нависла.

И, вот — Варшава вновь свободна и жива,

И плещет радостной волной пред нею Висла!

Торжественно ее приветствует Москва,

И родственно звучат ее слова.

Великого исполненные смысла!

Нет, не о розни вековой.

Не о разладе, им обеим ненавистном,

О дружбе говорят они о боевой

И о союзе бескорыстном!

Да будет же на долгие века

Их связь сердечная крепка,

И да покроется неомраченной славой

Союз Москвы, творящей подвиг свой,

С соратницей своею боевой,

Демократической свободною Варшавой.

Дрожа, спасаясь от расправы.

Бегут фашистские удавы.

В Варшаве немцев больше нет!

Освободителям Варшавы

Наш гордый, боевой привет!

Охвачен паникою дикой,

От вас бежит фашистский зверь.

Пред Польшей вольной и великой

Вы распахнули настежь дверь:

«Смотри! Свободна ты теперь,

И в Вислу радостно глядится

Твоя прекрасная столица!»

Всей Польше шлем мы братски весть,

Что мы поможем ей расцвесть

И засверкать волшебной новью.

Тому порукой — наша честь

И дружба, спаянная кровью!

Не плачьте обо мне,

простершемся в гробу,

Я долг исполнил свой, и смерть я встретил бодро.

Я за родной народ с врагами вел борьбу,

Я с ним делил его геройскую судьбу,

Трудяся вместе с ним и в непогодь и в вёдро.

Уж это было с вами раз:

Вы, корча из себя героя-инвалида,

Утихомирились для вида,

Но из звериных ваших глаз

Сочилась ненависть и лютая обида.

Вам «фюрер» нужен был, мечтали вы

о нем.

Еще не явленный — он по ночам вам

снился,

И вы сочли счастливым днем

Тот день, когда он объявился.

Какой вас охватил экстаз,

Когда был «фюрер» обнаружен,

И стало ясно, что как раз

Такой-то «фюрер» вам и нужен!

Обдуманно, не сгоряча,

Вы «фюрером» своим признали палача

И, алчностью проникнувшись звериной,

С восторгом слушали его, когда, крича

О роли мировой «тевтонского меча».

 Он вас прельщал… Москвой, Кавказом,

Украиной!

Привыкшие себя с младенческих ногтей

Считать породою «господ» и

«сверхлюдей».

Вершиною своих убийственных идей

Маниакальное признавши

ницшеанство,

Вы, возлюбившие фашистское

тиранство,

Вы, чьим стал «фюрером» отъявленный

злодей.

Открыто зарились на русское

пространство.

Вы ринулись на нас, как щуки

на плотву,

Но встретились в бою с народом —

исполином.

Сошлось для вас пространство

клином.

Вы посягнули на Москву

И поплатилися — Берлином!