Стихотворения. (1837-1841)

Онлайн чтение книги Стихотворения
Стихотворения. (1837-1841)

1837

Смерть поэта


Погиб Поэт! — невольник чести — [149]149 Смерть Поэта Печатается по беловому автографу ГПБ (кончая словами «И на устах его печать…»); заключительные шестнадцать строк — по копии, приложенной к «Делу о непозволительных стихах, написанных корнетом лейб-гвардии гусарского полка Лермонтовым и о распространении оных губернским секретарем Раевским» (ИРЛИ). На автографе помета В. Ф. Одоевского: «Стихотворение Лермонтова, которое не могло быть напечатано». Впервые — в «Полярной звезде» на 1856 год» (Лондон, кн.2). В России впервые — в «Библиографических записках» (1858, т. I, №20). Стихотворение (без заключительных шестнадцати строк) было написано сразу после того, как Лермонтов узнал о смерти Пушкина (29 января 1837 г.). Оно разошлось по Петербургу и за его пределами во множестве списков. Современник Лермонтова писал позднее: «Помню один приятельский вечер, куда Раевский принес только что написанные Лермонтовым стихи на смерть Пушкина, которые и переписывались на том же вечере в несколько рук» («Русский архив», 1873, т. I, стр. 528). Вскоре Лермонтову стало известно, что высшее общество столицы защищает Дантеса и клевещет на Пушкина. Передавая мнение светских кругов, двоюродный брат поэта камер-юнкер Н. А. Столыпин, чиновник министерства иностранных дел, говорил Лермонтову, что Дантес и Геккерен «не подлежат ни законам, ни суду русскому» (П. Е. Щеголев, Книга о Лермонтове, вып. I, 1929, стр. 263). Как бы в ответ на это Лермонтов написал заключительные шестнадцать строк стихотворения, в которых были названы главные виновники гибели Пушкина — придворная знать. Эти стихи также быстро разошлись по городу и произвели большое впечатление в русском обществе. Николай I получил по почте копию заключительных стихов с надписью: «Воззвание к революции». 21 февраля Лермонтов и его друг С. А. Раевский были арестованы. 25 февраля последовал приказ Николая I о переводе Лермонтова на Кавказ в действующую армию и о ссылке С. А. Раевского в Олонецкую губернию. В некоторых списках стихотворения есть эпиграф, взятый из трагедии французского писателя Ротру (1609-1650) «Венцеслав» в переделке А. Жандра:

Отмщенья, государь, отмщенья!

Паду к ногам твоим:

Будь справедлив и накажи убийцу,

Чтоб казнь его в позднейшие века

Твой правый суд потомству возвестила,

Чтоб видели злодеи в ней пример.

Эпиграф появился после написания заключительных строк; он отсутствует в большинстве дошедших до нас копий, в том числе в тексте, опубликованном в «Полярной звезде». Весьма вероятно, что текст стихотворения с эпиграфом предназначался для определенного круга читателей, связанного со двором; не случайно эпиграф есть в списке, находящемся в «Деле о непозволительных стихах…» Вряд ли эпиграф, который взывает к великодушию монарха и тем самым уничтожает революционное значение лермонтовской патетики, входил в замысел поэта. Поэтому в настоящем издании по решению редколлегии (как и в ряде предшествующих изданий) эпиграф не воспроизводится.

Пал, оклеветанный молвой,

С свинцом в груди и жаждой мести,

Поникнув гордой головой!..

Не вынесла душа Поэта

Позора мелочных обид,

Восстал он против мнений света

Один, как прежде… и убит!

Убит!.. к чему теперь рыданья,

Пустых похвал ненужный хор

И жалкий лепет оправданья?

Судьбы свершился приговор!

Не вы ль сперва так злобно гнали

Его свободный, смелый дар

И для потехи раздували

Чуть затаившийся пожар?

Что ж? веселитесь… — он мучений

Последних вынести не мог:

Угас, как светоч, дивный гений,

Увял торжественный венок.


Его убийца хладнокровно

Навел удар… спасенья нет:

Пустое сердце бьется ровно,

В руке не дрогнул пистолет.

И что за диво?.. издалека,

Подобный сотням беглецов,

На ловлю счастья и чинов

Заброшен к нам по воле рока;

Смеясь, он дерзко презирал

Земли чужой язык и нравы;

Не мог щадить он нашей славы;

Не мог понять в сей миг кровавый,

На что он руку поднимал!..

И он убит — и взят могилой,

Как тот певец, неведомый, но милый,

Добыча ревности глухой,

Воспетый им с такою чудной силой,

Сраженный, как и он, безжалостной рукой.


Зачем от мирных нег и дружбы простодушной

Вступил он в этот свет завистливый и душный

Для сердца вольного и пламенных страстей?

Зачем он руку дал клеветникам ничтожным,

Зачем поверил он словам и ласкам ложным,

Он, с юных лет постигнувший людей?..


И прежний сняв венок — они венец терновый..

Увитый лаврами, надели на него:

Но иглы тайные сурово

Язвили славное чело;

Отравлены его последние мгновенья

Коварным шепотом насмешливых невежд,

И умер он — с напрасной жаждой мщенья,

С досадой тайною обманутых надежд.

Замолкли звуки чудных песен,

Не раздаваться им опять:

Приют певца угрюм и тесен,

И на устах его печать.


— : —


А вы, надменные потомки

Известной подлостью прославленных отцов,

Пятою рабскою поправшие обломки

Игрою счастия обиженных родов!

Вы, жадною толпой стоящие у трона,

Свободы, Гения и Славы палачи!

Таитесь вы под сению закона,

Пред вами суд и правда — все молчи!..

Но есть и божий суд, наперсники разврата!

Есть грозный суд: он ждет;

Он не доступен звону злата,

И мысли и дела он знает наперед.

Тогда напрасно вы прибегнете к злословью:

Оно вам не поможет вновь,

И вы не смоете всей вашей черной кровью

Поэта праведную кровь!


Бородино


— Скажи-ка, дядя, ведь недаром [150]150 Бородино Печатается по сборнику 1840 г., где датировано 1837 г. Впервые — в журнале «Современник» (1837, №2). Написано, по-видимому, после стихотворения «Смерть Поэта». В ином случае, надо думать, Раевский упомянул бы «Бородино» в своих показаниях по делу о «непозволительных» стихах, в которых он говорит о патриотических чувствах Лермонтова и ссылается на его стихотворения. Написано в связи с двадцатипятилетней годовщиной Отечественной войны 1812 г. В стихотворении историческая тема сочетается с острым злободневным смыслом. «Вся основная идея стихотворения выражена во втором куплете:

…Да, были люди в наше время,

Не то, что нынешнее племя:

Богатыри — не вы!…

Эта мысль — жалоба на настоящее поколение, дремлющее в бездействии, зависть к великому прошедшему, столь полному славы и великих дел», — писал Белинский. Он подчеркивал и большую художественную удачу «Бородина»: «В каждом слове слышите солдата, язык которого, не переставая быть грубо простодушным, в то же время благороден, силен и полон поэзии. Ровность и выдержанность тона делают осязаемо ощутительною основную мысль поэта» (Белинский, т. IV, стр. 503). Первоначальный замысел этого стихотворения относится к 1830-1831 гг. (см. прим. к стихотворению «Поле Бородина», стр. 381).

— Москва, спаленная пожаром,

Французу отдана?

Ведь были ж схватки боевые,

Да, говорят, еще какие!

Недаром помнит вся Россия

Про день Бородина!


— Да, были люди в наше время,

— Не то, что нынешнее племя:

Богатыри — не вы!

Плохая им досталась доля:

Немногие вернулись с поля…

Не будь на то господня воля,

Не отдали б Москвы!


Мы долго молча отступали.

Досадно было, боя ждали,

Ворчали старики:

«Что ж мы? на зимние квартиры?

Не смеют, что ли, командиры

Чужие изорвать мундиры

О русские штыки?»


И вот нашли большое поле:

Есть разгуляться где на воле!

Построили редут.

У наших ушки на макушке!

Чуть утро осветило пушки

И леса синие верхушки —

Французы тут как тут.


Забил заряд я в пушку туго

И думал: угощу я друга!

Постой-ка, брат мусью!

Что тут хитрить, пожалуй к бою;

Уж мы пойдем ломить стеною,

Уж постоим мы головою

За родину свою!


Два дня мы были в перестрелке.

Что толку в этакой безделке?

Мы ждали третий день.

Повсюду стали слышны речи:

«Пора добраться до картечи!»

И вот на поле грозной сечи

Ночная пала тень.


Прилег вздремнуть я у лафета,

И слышно было до рассвета,

Как ликовал француз.

Но тих был наш бивак открытый:

Кто кивер чистил весь избитый,

Кто штык точил, ворча сердито,

Кусая длинный ус.


И только небо засветилось,

Все шумно вдруг зашевелилось,

Сверкнул за строем строй.

Полковник наш рожден был хватом:

Слуга царю, отец солдатам…

Да, жаль его: сражен булатом,

Он спит в земле сырой.


И молвил он, сверкнув очами:

«Ребята! не Москва ль за нами?

Умремте ж под Москвой,

Как наши братья умирали!»

И умереть мы обещали,

И клятву верности сдержали

Мы в Бородинский бой.


Ну ж был денек! Сквозь дым летучий

Французы двинулись, как тучи,

И все на наш редут.

Уланы с пестрыми значками,

Драгуны с конскими —хвостами,

Все промелькнули перед нами,

Все побывали тут.


Вам не видать таких сражений!..

Носились знамена, как тени,

В дыму огонь блестел,

Звучал булат, картечь визжала,

Рука бойцов колоть устала,

И ядрам пролетать мешала

Гора кровавых тел.


Изведал враг в тот день немало,

Что значит русский бой удалый,

Наш рукопашный бой!..

Земля тряслась — как наши груди;

Смешались в кучу кони, люди,

И залпы тысячи орудий

Слились в протяжный вой…


Вот смерклось. Были все готовы

Заутра бой затеять новый

И до конца стоять…

Вот затрещали барабаны —

И отступили бусурманы.

Тогда считать мы стали раны,

Товарищей считать.


Да, были люди в наше время,

Могучее, лихое племя:

Богатыри — не вы.

Плохая им досталась доля:

Немногие вернулись с поля.

Когда б на то не божья воля,

Не отдали б Москвы!


Ветка Палестины


Скажи мне, ветка Палестины: [151]151 Ветка Палестины Печатается по сборнику 1840 г., где датировано 1836 г. Впервые — в ОЗ (1839, №5). В копии ИРЛИ под заглавием написано: «Посвящается А. М—ву». Писатель А. Н. Муравьев в своих воспоминаниях сообщает, что стихотворение Лермонтов сочинил у него на квартире 20 февраля 1837 г.: «Долго ожидая меня, написал он… чудные свои стихи „Ветка Палестины“, которые по внезапному вдохновению у него исторглись в моей образной, при виде палестинских пальм, принесенных мною с Востока» (А. Н. Муравьев, Знакомство с русскими поэтами, Киев, 1871, стр. 24). Вместе с тем существует еще одно свидетельство того же А. Н. Муравьева (видать заврался пацан и забыл, что плел раньше) относительно истории возникновени стихотворния, которое никак не соотносится с событиями 1837 г.; текст датируется 1836 г. В настоящее время ни та, ни другая версия не может быть окончательно доказанной. Традиционно стихотворение относится к 1837 г. Солима бедные сыны… — Солим — Иерусалим. Прозрачный сумрак, луч лампады… Вокруг тебя и над тобой. — эта строфа напоминает стихи из поэмы А. С. Пушкина «Бахчисарайский фонтан»: «Лампады свет уединенный, кивот, печально озаренный, Пречистой девы кроткий лик И крест, любви символ священный».

Где ты росла, где ты цвела?

Каких холмов, какой долины

Ты украшением была?


У вод ли чистых Иордана

Востока луч тебя ласкал,

Ночной ли ветр в горах Ливана

Тебя сердито колыхал?


Молитву ль тихую читали,

Иль пели песни старины,

Когда листы твои сплетали

Солима бедные сыны?


И пальма та жива ль поныне?

Все так же ль манит в летний зной

Она прохожего в пустыне

Широколиственной главой?


Или в разлуке безотрадной

Она увяла, как и ты,

И дольний прах ложится жадно

На пожелтевшие листы?..


Поведай: набожной рукою

Кто в этот край тебя занес?

Грустил он часто над тобою?

Хранишь ты след горючих слез?


Иль, божьей рати лучший воин,

Он был с безоблачным челом,

Как ты, всегда небес достоин

Перед людьми и божеством?..


Заботой тайною хранима,

Перед иконой золотой

Стоишь ты, ветвь Ерусалима,

Святыни верный часовой!


Прозрачный сумрак, луч лампады,

Кивот и крест, символ святой…

Все полно мира и отрады

Вокруг тебя и над тобой.


Узник


Отворите мне темницу, [152]152 Узник Печатается по сборнику 1840 г. Впервые — в «Одесском альманахе на 1840 г.» (Одесса, 1839). Написано в феврале 1837 г., когда Лермонтов находился под арестом за стихотворение «Смерть Поэта». По словам родственника Лермонтова А. П. Шан-Гирея, поэт «велел завертывать хлеб в серую бумагу и на этих клочках, с помощью вина, печной сажи и спички, написал несколько пьес, а именно: „Когда волнуется желтеющая нива…“, „Я, матерь божия, ныне с молитвою…“, „Кто б ни был ты, печальный мой сосед…“, и переделал старую пьесу „Отворите мне темницу…“ („Русское обозрение“, 1890, №8, стр. 740). Первые 4 строки перенесены из стихотворения «Желанье»: …за дверями, Звучно-мерными шагами Ходит в тишине ночной Безответный часовой. — Эти строки обнаруживают знакомство со стихотворением Н. М. Языкова «Конь»: Лермонтов варьирует типичный языковский неологизм (у Языкова: «стройно-верными»)

Дайте мне сиянье дня,

Черноглазую девицу,

Черногривого коня.

Я красавицу младую

Прежде сладко поцелую,

На коня потом вскочу,

В степь, как ветер, улечу.


Но окно тюрьмы высоко,

Дверь тяжелая с замком;

Черноокая далеко,

В пышном тереме своем;

Добрый конь в зеленом поле

Без узды, один, по воле

Скачет весел и игрив,

Хвост по ветру распустив.


Одинок я — нет отрады:

Стены голые кругом,

Тускло светит луч лампады

Умирающим огнем;

Только слышно: за дверями

Звучно-мерными шагами

Ходит в тишине ночной

Безответный часовой.


Сосед


Кто б ни был ты, печальный мой сосед, [153]153 Сосед («Кто б ни был ты, печальный мой сосед…») Печатается по сборнику 1840 г., где появилось впервые. Написано в феврале 1837 г. (см. прим. к стихотворению «Узник»).

Люблю тебя, как друга юных лет,

Тебя, товарищ мой случайный,

Хотя судьбы коварною игрой

Навеки мы разлучены с тобой

Стеной теперь — а после тайной.


Когда зари румяный полусвет

В окно тюрьмы прощальный свой привет

Мне, умирая, посылает

И, опершись на звучное ружье,

Наш часовой, про старое житье

Мечтая, стоя засыпает, —


Тогда, чело склонив к сырой стене,

Я слушаю — ив мрачной тишине

Твои напевы раздаются.

О чем они — не знаю; но тоской

Исполнены, и звуки чередой,

Как слезы, тихо льются, льются…


И лучших лет надежды и любовь —

В груди моей все оживает вновь,

И мысли далеко несутся,

И полон ум желаний и страстей,

И кровь кипит — и слезы из очей,

Как звуки, друг за другом льются.


Когда волнуется желтеющая нива…


Когда волнуется желтеющая нива, [154]154 «Когда волнуется желтеющая нива…» Печатается по сборнику 1840 г., где появилось впервые. Написано в феврале 1837 г. (см. прим. к стихотворению «Узник»).

И свежий лес шумит при звуке ветерка,

И прячется в саду малиновая слива

Под тенью сладостной зеленого листка;


Когда росой обрызганный душистой,

Румяным вечером иль утра в час златой,

Из-под куста мне ландыш серебристый

Приветливо кивает головой;


Когда студеный ключ играет по оврагу

И, погружая мысль в какой-то смутный сон,

Лепечет мне таинственную сагу

Про мирный край, откуда мчится он, —


Тогда смиряется души моей тревога,

Тогда расходятся морщины на челе, —

И счастье я могу постигнуть на земле,

И в небесах я вижу бога.


Молитва


Я, матерь божия, ныне с молитвою [155]155 Молитва («Я, матерь божия, ныне с молитвою…») Печатается по сборнику 1840 г., где датировано 1837 г. Впервые — в ОЗ (1840, №7). По воспоминанию А. П. Шан-Гирея, стихотворение написано в феврале 1837 г. (см. прим. к стихотворению «Узник»); однако до нас дошел автограф (в письме от 15 февраля 1838 г.), в котором стихотворение озаглавлено «Молитва странника». Посылая этот текст М. А. Лопухиной, Лермонтов сообщает ей: «В завершение моего письма я посылаю вам стихотворение, которое я нашел случайно в ворохе своих путевых бумаг и которое мне в какой-то степени понравилось, потому что я его забыл — но это вовсе ничего не доказывает». Поэтому можно предположить, что стихотворение было написано позднее, уже в ссылке на Кавказе; это подтверждает и заглавие: «Молитва странника». Относится, по-видимому, к В. А. Лопухиной.

Пред твоим образом, ярким сиянием,

Не о спасении, не перед битвою,

Не с благодарностью иль покаянием,


Не за свою молю душу пустынную,

За душу странника в свете безродного;

Но я вручить хочу деву невинную

Теплой заступнице мира холодного.


Окружи счастием душу достойную;

Дай ей сопутников, полных внимания,

Молодость светлую, старость покойную,

Сердцу незлобному мир упования.


Срок ли приблизится часу прощальному

В утро ли шумное, в ночь ли безгласную —

Ты восприять пошли к ложу печальному

Лучшего ангела душу прекрасную.


Расстались мы…


Расстались мы, но твой портрет [156]156 «Расстались мы, но твой портрет…» Печатается по сборнику 1840 г., где появилось впервые с датой «1837». Переработка юношеского стихотворения 1831 г. «Я не люблю тебя; страстей…», обращено к Е. А. Сушковой.

Я на груди моей храню:

Как бледный призрак лучших лет,

Он душу радует мою.


И, новым преданный страстям,

Я разлюбить его не мог:

Так храм оставленный — все храм,

Кумир поверженный — все бог!


Я не хочу…


Я не хочу, чтоб свет узнал [157]157 «Я не хочу, чтоб свет узнал…» Печатается по автографу из тетради Чертковской библиотеки. Впервые — в сборнике «Вчера и сегодня» (1845, кн. 1) с пропуском двух стихов, вероятно цензурного характера:

«И пусть меня накажет тот, 

Кто изобрел мое мученье».

Датируется 1837 г., так как написано на обороте листа с автографом стихотворения «Не смейся над моей пророческой тоскою…»

Мою таинственную повесть;

Как я любил, за что страдал,

Тому судья лишь бог да совесть!..


Им сердце в чувствах даст отчет,

У них попросит сожаленья;

И пусть меня накажет тот,

Кто изобрел мои мученья;


Укор невежд, укор людей

Души высокой не печалит;

Пускай шумит волна морей,

Утес гранитный не повалит;


Его чело меж облаков,

Он двух стихий жилец угрюмый,

И, кроме бури да громов,

Он никому не вверит думы…


Не смейся над моей пророческой тоскою…


Не смейся над моей пророческой тоскою; [158]158 «Не спейся над моей пророческой тоскою…» Печатается по автографу из тетради Чертковской библиотеки. Впервые — в сборнике «Вчера и сегодня» (1846, кн. 2) без последней строки и с пропуском слова «плаха» в строке 4-й, вероятно цензурного характера. Датируется предположительно 1837 г. по содержанию; написано, очевидно, в связи с преследованием Лермонтова за стихотворение «Смерть Поэта» («Я знал: удар судьбы меня не обойдет…»). Первые строки восходят к юношескому стихотворению 1830 г. «Когда твой друг с пророческой тоскою…»

Я знал: удар судьбы меня не обойдет;

Я знал, что голова, любимая тобою,

С твоей груди на плаху перейдет;

Я говорил тебе: ни счастия, ни славы

Мне в мире не найти; настанет час кровавый,

И я паду, и хитрая вражда

С улыбкой очернит мой недоцветший гений;

И я погибну без следа

Моих надежд, моих мучений.

Но я без страха жду довременный конец.

Давно пора мне мир увидеть новый;

Пускай толпа растопчет мой венец:

Венец певца, венец терновый!..

Пускай! я им не дорожил.


Прощай, немытая Россия…


Прощай, немытая Россия, [159]159 «Прощай, немытая Россия…» Автограф стихотворения не сохранился, до нас дошел ряд позднейших копий, содержащих существенные разночтения. К. В. Пигарев указывает на список этого стихотворения, сделанный рукой П. И. Бартенева и обнаруженный в архиве Н. В. Путяты. 4-я строка читается в нем: «И ты, им преданный народ»; 6-я строка — «Укроюсь от твоих царей». В конце приписка: «С подлинника руки Лермонтова» («Известия АН СССР, отд. литературы и языка», 1955, т. XIV, вып. 4, июль-август). Однако тот же П. И. Бартенев писал библиографу П. А. Ефремову (9 марта 1873 г.): «Вот еще стихи Лермонтова, списанные с подлинника», — но сообщал при этом другой текст, в котором строка 4-я читается: «И ты, послушный им народ». В 1890 г. тот же П. И. Бартенев поместил в «Русском архиве» (№11) третий текст, сопроводив его примечанием: «Записано со слов поэта современником» (4-я строка читается в нем: «И ты, им преданный народ»; 6-я — «Укроюсь от твоих пашей»). Таким образом, Бартенев отказался от публикации первых двух редакций, якобы «списанных с подлинника», в пользу третьей. Этой редакции, публикуемой в настоящем издании, отдано предпочтение ввиду того, что при чтении «царей» исчезает смысловая связь между первой и второй строфой: в России «пашами» называли жандармов, которые носили «голубые мундиры» (о них говорится в первой строфе); неоправдано и множественное число слова «царей». Не характерна для Лермонтова и неполноценная рифма («царей — ушей»). Что же касается чтения 4-й строки: «И ты, им преданный народ», то оно проходит через все списки (кроме сообщенного в письме П. И. Бартенева к П. А. Ефремову). Соображения о том, что в тексте Лермонтова было слово «царей», замененное впоследствии словом «пашей» из опасения цензуры, отпадают, так как с точки зрения царской — цензуры стихотворение было неприемлемо в целом и поправки подобной» рода не делали его более приемлемым. Впервые стихотворение напечатано в «Русской старине» (1887, №12). В этой публикации строка 4-я читается: «И ты, им преданный народ», а строка 6-я — «Укроюсь от твоих вождей». (Последнее разночтение-искажение цензурного характера. Ясно, что в копии было: «царей»). П. Висковатов, впервые опубликовавший это стихотворение, отнес его без всякой мотивировки к 1841 г. В издании сочинений Лермонтова, вышедшем в 1891 г., Висковатов снабдил стихотворение примечанием, источником которого послужил, по-видимому, лишь текст самого стихотворения. Из примечания следует, что оно написано «в досаде на некоторых недоброжелателей» поэта, не допустивших его добиться отставки в 1841 г. Однако эта дата не согласуется с основным смыслом стихотворения, ибо обращение к «немытой России» и написанное весною 1841 г. стихотворение «Родина» вряд ли могли быть созданы в течение одного месяца: слишком отчетлива разница в трактовке патриотической темы. Между тем стихотворение «Прощай, немытая Россия…» гораздо легче сближается с пафосом заключительной строфы «Смерти Поэта» и позволяет по-новому понять идейную эволюцию Лермонтова. В связи с этим стихотворение относится в нашем издании к 1837 г. — времени первой ссылки поэта. Примечание к этому стихотворению принадлежит редколлегии издания.

Страна рабов, страна господ,

И вы, мундиры голубые,

И ты, им преданный народ.


Быть может, за стеной Кавказа

Укроюсь от твоих пашей,

От их всевидящего глаза,

От их всеслышащих ушей.


Спеша на север издалека…


Спеша на север издалека, [160]160 «Спеша на север издалека…» Печатается по автографу из тетради Чертковской библиотеки. Впервые — в сборнике «Вчера и сегодня» (1845, кн. 1). Написано, по всем признакам, в конце 1837 г. на пути из Тифлиса во Владикавказ, когда Лермонтов получил перевод по службе из Нижегородского в Гродненский полк, стоявший тогда в Новгороде. В первой публикации в литературном сборнике «Вчера и сегодня» (1845, кн. 1) было озаглавлено «Казбеку». И прах бездомный по ущелью Без сожаления развей. — Реминисценция из стихотворения А. И. Одоевского «Куда несетесь вы, крылатые станицы?..» (1837…1838).

Из теплых и чужих сторон,

Тебе, Казбек, о страж востока,

Принес я, странник, свой поклон.


Чалмою белою от века

Твой лоб наморщенный увит,

И гордый ропот человека

Твой гордый мир не возмутит.


Но сердца тихого моленье

Да отнесут твои скалы

В надзвездный край, в твое владенье

К престолу вечному Аллы.


Молю, да снидет день прохладный

На знойный дол и пыльный путь,

Чтоб мне в пустыне безотрадной

На камне в полдень отдохнуть.


Молю, чтоб буря не застала,

Гремя в наряде боевом,

В ущелье мрачного Дарьяла

Меня с измученным конем.


Но есть еще одно желанье!

Боюсь сказать! — душа дрожит!

Что, если я со дня изгнанья

Совсем на родине забыт!


Найду ль там прежние объятья?

Старинный встречу ли привет?

Узнают ли друзья и братья

Страдальца, после многих лет?


Или среди могил холодных

Я наступлю на прах родной

Тех добрых, пылких, благородных,

Деливших молодость со мной?


О, если так! своей метелью,

Казбек, засыпь меня скорей

И прах бездомный по ущелью

Без сожаления развей.


1838

Кинжал


Люблю тебя, булатный мой кинжал, [161]161 Кинжал Печатается по 03 (1841, №6), где появилось впервые. Судя по содержанию, написано, вероятно, после возвращения Лермонтова в Россию из первой ссылки (в начале 1838 г.). Стихотворение находится на одном листе с автографом посвящения к поэме «Тамбовская казначейша». В копии зачеркнуто первоначачьное заглавие «Подарок» и заменено названием «Кинжал». Известно, что среди вещей Лермонтова находился, подаренный ему кинжал, привезенный из первой ссылки.

Товарищ светлый и холодный.

Задумчивый грузин на месть тебя ковал,

На грозный бой точил черкес свободный.


Лилейная рука тебя мне поднесла

В знак памяти, в минуту расставанья,

И в первый раз не кровь вдоль по тебе текла,

Но светлая слеза — жемчужина страданья.


И черные глаза, остановись на мне,

Исполненны таинственной печали,

Как сталь твоя при трепетном огне,

То вдруг тускнели, то сверкали.


Ты дан мне в спутники, любви залог немой,

И страннику в тебе пример не бесполезный:

Да, я не изменюсь и буду тверд душой,

Как ты, как ты, мой друг железный.


Гляжу на будущность с боязнью


Гляжу на будущность с боязнью, [162]162 «Гляжу на будущность с боязнью…» Печатается по автографу из тетради Чертковской библиотеки. Впервые — в сборнике «Вчера и сегодня» (1845, кн. 1). Датируется началом 1838 г., так как находится на одном листе с автографом посвящения к поэме «Тамбовская казначейша», написанным, видимо, в начало этого года.

Гляжу на прошлое с тоской

И, как преступник перед казнью,

Ищу кругом души родной;

Придет ли вестник избавленья

Открыть мне жизни назначенье,

Цель упований и страстей,

Поведать — что мне бог готовил,

Зачем так горько прекословил

Надеждам юности моей.


Земле я отдал дань земную

Любви, надежд, добра и зла;

Начать готов я жизнь другую,

Молчу и жду: пора пришла;

Я в мире не оставлю брата,

И тьмой и холодом объята

Душа усталая моя;

Как ранний плод, лишенный сока,

Она увяла в бурях рока

Под знойным солнцем бытия.


Слышу ли голос твой…


Слышу ли голос твой [163]163 «Слышу ли голос твой…» Печатается по автографу из тетради Чертковской библиотеки. Впервые — в сборнике «Вчера и сегодня» (1845, кн. 1). Датируется 1838 г., так как находится на обороте листа с записью: «Я в Тифлисе…», относящейся к 1838 г. и представляющей собой набросок к «Тамани» (см. И. Л. Андроникашвили, Лермонтов, М. 1951, стр. 204 и далее). Вместе со стихотворениями «Как небеса, твой взор блистает…» и «Она поет — и звуки тают…» образует как бы единый цикл, обращенный к одному и тому же лицу и написанный в одно и тоже время — в конце 1837 — начале 1838 г. Адресатом названных трех стихотворений, возможно является Прасковья Арсеньевна Бартенева (1811-1872), известная певица, камер-фрейлина (с 1835 г.). Бартенева была хорошо знакома с близким Лермонтову семейством Карамзиных, в их доме неоднократно встречалась с поэтом. Предполагалось совместное участие Лермонтова и Бартеневой в любительском спектакле (август…сентябрь 1838 г.).

Звонкий и ласковый,

Как птичка в клетке,

Сердце запрыгает;


Встречу ль глаза твои

Лазурно-глубокие,

Душа им навстречу

Из груди просится,


И как-то весело,

И хочется плакать,

И так на шею бы

Тебе я кинулся.


Как небеса, твой взор блистает…


Как небеса, твой взор блистает [164]164 «Как небеса, твой взор блистает…» Печатается по автографу из тетради Чертковской библиотеки. Впервые — в «Библиографических записках» (1859, №1). Датируется началом 1838 г., так как находится на одном листе с черновым автографом последних строф поэмы «Тамбовская казначейша».

Эмалью голубой,

Как поцелуй, звучит и тает

Твой голос молодой;


За звук один волшебной речи,

За твой единый взгляд,

Я рад отдать красавца сечи,

Грузинский мой булат;


И он порою сладко блещет,

И сладостней звучит,

При звуке том душа трепещет,

И в сердце кровь кипит.


Но жизнью бранной и мятежной

Не тешусь я с тех пор,

Как услыхал твой голос нежный

И встретил милый взор.


Она поет — и звуки тают…


Она поет — и звуки тают, [165]165 «Она поет — и звуки тают…» Печатается по автографу из тетради Чертковской библиотеки. Впервые — в «Библиографических записках» (1859, №1) Датируется началом 1838 г., так как находится на одном листе с автографом посвящения к поэме «Тамбовская казначейша».

Как поцелуи на устах,

Глядят — и небеса играют

В ее божественных глазах;

Идет ли — все ее движенья,

Иль молвит слово — все черты

Так полны чувства, выраженья,

Так полны дивной простоты.


Вид гор из степей Козлова

Пилигрим

Аллах ли там среди пустыни [166]166 Вид гор из степей Козлова Печатается по сборнику «Вчера и сегодня» (1846, кн. 2), где появилось впервые. Датируется 1838 г. на основании воспоминаний Л. И. Арнольди («Литературное наследство», т. 58, стр. 464). Перевод одноименного стихотворения А. Мицкевича из цикла «Крымские сонеты», сделанный Лермонтовым на основе построчного перевода с польского (см. воспоминания Л. И. Арнольди). Возможно, что Лермонтов выбрал для перевода именно этот сонет потому, что на него обратил внимание Белинский в известной статье «Стихотворения Владимира Бенедиктова» (1835). К творчеству Мицкевича Лермонтов больше не обращался. Написано в период службы Лермонтова в лейб-гвардии Гродненском гусарском полку по подстрочнику, сделанному однополчанином поэта корнетом Николаем Александровичем Краснокутским (1819-1891). Другим источником для Лермонтова послужил перевод стихотворения, выполненный в 1828 г. И. И. Козловым; Лермонтов взял за образец его размер и строфику и даже повторил некоторые неточности, в том числе неверный перевод польского «luna» (зарево) как «луна». Козлов (Гёзлев) — старинное название Евпатории. Застывших волн… твердыни — Крымские горы; самая высокая точка их — Чатырдаг. Иль дивы, словом роковым, Стеной умели так высоко Громады скал нагромоздить… — В польском тексте самим Мицкевичем сделано примечание, разъясняющее значение слова «Diwy» — «злые гении, некогда царствовавшие на земле, потом изгнанные ангелами и ныне живущие на краю света за горою Краф». В переводе Козлова упоминания о «дивах» нет — ну и черт с ними. 

Застывших волн воздвиг твердыни,

Притоны ангелам своим;

Иль дивы, словом роковым,

Стеной умели так высоко

Громады скал нагромоздить.

Чтоб путь на север заградить

Звездам, кочующим с востока?

Вот свет все небо озарил:

То не пожар ли Цареграда?

Иль бог ко сводам пригвоздил

Тебя, полночная лампада,

Маяк спасительный, отрада

Плывущих по морю светил?

Мирза

Там был я, там, со дня созданья,

Бушует вечная метель;

Потоков видел колыбель.

Дохнул, и мерзнул пар дыханья.

Я проложил мой смелый след,

Где для орлов дороги нет,

И дремлет гром над глубиною,

И там, где над моей чалмою

Одна сверкала лишь звезда,

То Чатырдаг был…

Пилигрим

А!..


<К Н. И. Бухарову>


Мы ждем тебя, спеши, Бухаров, [167]167 <К Н. И. Бухарову> («Мы ждем тебя, спеши, Бухаров…») Печатается по автографу ЦГАЛИ. Впервые — в украинском литературном сборнике «Молодик на 1844 г.» (Спб. 1844). Датируется 1838 г., так как в послании есть почти текстуальное совпадение со строками из стихотворения «<К портрету старого гусара>», тоже посвященного Бухарову и написанного в 1838 г. (см. стр. 316). Столетья прошлого обломок… Пиров и битвы гражданин. — Парафраза из стихотворения Пушкина «Моя родословная» (1830).

Брось царскосельских соловьев,

В кругу товарищей гусаров

Обычный кубок твой готов.

Для нас в беседе голосистой

Твой крик приятней соловья,

Нам мил и ус твой серебристый

И трубка плоская твоя.

Нам дорога твоя отвага,

Огнем душа твоя полна,

Как вновь раскупренная влага

В бутылке старого вина.

Столетья прошлого обломок,

Меж нас остался ты один,

Гусар прославленных потомок,

Пиров и битвы гражданин.


<А. Г. Хомутовой>


Слепец, страданьем вдохновенный, [168]168 <А. Г. Хомутовой> («Слепец, страданьем вдохновенный…») Печатается по украинскому литературному сборнику «Молодик на 1844 г.» (Спб. 1844), где опубликовано впервые. Автограф — в Берлинской Государственной библиотеке. Анна Григорьевна Хомутова (1784-1856) — двоюродная сестра поэта Ивана Ивановича Козлова (1779-1840). Встреча с Хомутовой в 1838 г. после двадцатилетней разлуки вдохновила Козлова, который был в это время уже тяжело болен и слеп, на стихотворение «К другу весны моей после долгой, долгой разлуки». И я, поверенный случайный Надежд и дум его живых… — Лермонтов часто бывал у Хомутовых. В одно из таких посещений Анна Григорьевна показала поэту посвященные ей стихи Козлова. глубоко тронутый ими Лермонтов попросил разрешения взять рукопись и вскоре вернул ее вместе со своим стихотворением. По словам современницы, Лермонтов узнал об их встрече «в это же время» «из оживленного рассказа самого поэта Козлова» и под впечатлением написал послание А. Г. Хомутовой («Русский архив», 1867, №7).

Вам строки чудные писал,

И прежних лет восторг священный,

Воспоминаньем оживленный,

Он перед вами изливал.

Он вас не зрел, но ваши речи,

Как отголосок юных дней,

При первом звуке новой встречи

Его встревожили сильней.

Тогда признательную руку

В ответ на ваш приветный взор,

Навстречу радостному звуку

Он в упоении простер.


И я, поверенный случайный

Надежд и дум его живых,

Я буду дорожить, как тайной,

Печальным выраженьем их.

Я верю, годы не убили,

Изгладить даже не могли

Все, что вы прежде возбудили

В его возвышенной груди.

Но да сойдет благословенье

На вашу жизнь, за то, что вы

Хоть на единое мгновенье

Умели снять венец мученья

С его преклонной головы.


Дума


Лермонтов. Неизвестный художник


Печально я гляжу на наше поколенье! [169]169 Дума Печатается по сборнику 1840 г., где датировано 1838 г. Впервые — в ОЗ (1839, №2). Строки: Перед опасностью позорно малодушны И перед властию — презренные рабы… — изъятые цензурой в журнальной публикации и в первом отдельном издании, восстанавливаются по «Библиографическим запискам» (1859, №12) и изданию: «Стихотворения М. Ю. Лермонтова, не вошедшие в последнее издание его сочинений» (Берлин, 1862). В «Думе», посвященной судьбам своего поколения, Лермонтов продолжил традицию политической поэзии декабристов. Стихотворение перекликается со знаменитым «Гражданином» Рылеева (1824). Само название лермонтовского стихотворения невольно ассоциировалось с рылеевскими думами. Вместе с тем названию стихотворения точно соответствует его характер — это действительно «дума», размышление, та самая «рефлексия», о которой писал Белинский как о характерной черте современного ему поколения.

Его грядущее — иль пусто, иль темно,

Меж тем, под бременем познанья и сомненья,

В бездействии состарится оно.

Богаты мы, едва из колыбели,

Ошибками отцов и поздним их умом,

И жизнь уж нас томит, как ровный путь без цели,

Как пир на празднике чужом.

К добру и злу постыдно равнодушны,

В начале поприща мы вянем без борьбы;

Перед опасностью позорно малодушны

И перед властию — презренные рабы.

Так тощий плод, до времени созрелый,

Ни вкуса нашего не радуя, ни глаз,

Висит между цветов, пришлец осиротелый,

И час их красоты — его паденья час!


Мы иссушили ум наукою бесплодной,

Тая завистливо от ближних и друзей

Надежды лучшие и голос благородный

Неверием осмеянных страстей.

Едва касались мы до чаши наслажденья,

Но юных сил мы тем не сберегли;

Из каждой радости, бояся пресыщенья,

Мы лучший сок навеки извлекли.


Мечты поэзии, создания искусства

Восторгом сладостным наш ум не шевелят;

Мы жадно бережем в груди остаток чувства —

Зарытый скупостью и бесполезный клад.

И ненавидим мы, и любим мы случайно,

Ничем не жертвуя ни злобе, ни любви,

И царствует в душе какой-то холод тайный,

Когда огонь кипит в крови.

И предков скучны нам роскошные забавы,

Их добросовестный, ребяческий разврат;

И к гробу мы спешим без счастья и без славы,

Глядя насмешливо назад.


Толпой угрюмою и скоро позабытой

Над миром мы пройдем без шума и следа,

Не бросивши векам ни мысли плодовитой,

Ни гением начатого труда.

И прах наш, с строгостью судьи и гражданина,

Потомок оскорбит презрительным стихом,

Насмешкой горькою обманутого сына

Над промотавшимся отцом.


Поэт


Отделкой золотой блистает мой кинжал; [170]170 Поэт («Отделкой золотой блистает мой кинжал…») Печатается по ОЗ (1839, №3), где появилось впервые. В этом стихотворении Лермонтов, говоря о высоком гражданском назначении поэзии и поэта, пользуется образами и терминологией, широко распространенными в революционной поэзии того времени («кинжал», «вечевой колокол», «пророк», «клинок», «мщение»).

Клинок надежный, без порока;

Булат его хранит таинственный закал,

Наследье бранного востока.


Наезднику в горах служил он много лет.

Не зная платы за услугу;

Не по одной груди провел он страшный след

И не одну прорвал кольчугу.


Забавы он делил послушнее раба,

Звенел в ответ речам обидным.

В те дни была б ему богатая резьба

Нарядом чуждым и постыдным.


Он взят за Тереком отважным казаком

На хладном трупе господина,

И долго он лежал заброшенный потом

В походной лавке армянина.


Теперь родных ножон, избитых на воине,

Лишен героя спутник бедный,

Игрушкой золотой он блещет на стене —

Увы, бесславный и безвредный!


Никто привычною, заботливой рукой

Его не чистит, не ласкает,

И надписи его, молясь перед зарей,

Никто с усердьем не читает…


В наш век изнеженный…


В наш век изнеженный не так ли ты, поэт,

Свое утратил назначенье,

На злато променяв ту власть, которой свет

Внимал в немом благоговенье?


Бывало, мерный звук твоих могучих слов

Воспламенял бойца для битвы,

Он нужен был толпе, как чаша для пиров,

Как фимиам в часы молитвы.


Твой стих, как божий дух, носился над толпой

И, отзыв мыслей благородных,

Звучал, как колокол на башне вечевой

Во дни торжеств и бед народных.


Но скучен нам простой и гордый твой язык,

Нас тешат блестки и обманы;

Как ветхая краса, наш ветхий мир привык

Морщины прятать под румяны…


Проснешься ль ты опять, осмеянный пророк!

Иль никогда, на голос мщенья,

Из золотых ножон не вырвешь свой клинок,

Покрытый ржавчиной презренья?..


1839

Ребенка милого рожденье…


Ребенка милого рожденье [171]171 «Ребенка милого рожденье…» Печатается по ОЗ (1843, №12), где появилось впервые. Датируется февралем 1839 г.; написано по поводу рождения сына (13 февраля 1839 г.) у друга и родственника Лермонтова — Алексея Александровича Лопухина (1813-1872) и включено в текст поздравительного письма к нему от февраля — марта 1839 г.

Приветствует мой запоздалый стих.

Да будет с ним благословенье

Всех ангелов небесных и земных!

Да будет он отца достоин,

Как мать его, прекрасен и любим;

Да будет дух его спокоен

И в правде тверд, как божий херувим.

Пускай не знает он до срока

Ни мук любви, ни славы жадных дум;

Пускай глядит он без упрека

На ложный блеск и ложный мира шум;

Пускай не ищет он причины

Чужим страстям и радостям своим,

И выйдет он из светской тины

Душою бел и сердцем невредим!


Не верь себе

Que nous font apres tout les vulgaires abois

De tous ces charlatans, qui donnent de la voix,

Les marchands de pathos et les faiseurs d'emphase

Et tous les baladins qui dansent sur la phrase?

A. Barbier [172]172

He верь, не верь себе, мечтатель молодой,

Как язвы, бойся вдохновенья…

Какое нам в конце концов дело до грубого крика всех этих горланящих шарлатанов,

торговцев пафосом, мастеров напыщенности и всех плясунов, танцующих на фразе?

О. Барбье: (фр.)

Оно — тяжелый бред души твоей больной [173]173 Не верь себе Печатается по сборнику 1840 г., где датировано 1839 г. Впервые — в ОЗ (1839, №8). Эпиграф взят из стихотворения французского поэта Огюста Барбье «Пролог», которым открывался его сборник «Ямбы». Однако поэт сделал существенное изменение в первом стихе: вместо «Que me font» («Какое дело мне») — у Лермонтова «Que nous font» («Какое дело нам»). В этом стихотворении Лермонтов выступает против поэтов, отгородившихся от действительной жизни и чуждых интересам общества. Их поэзия, основанная на ложном вдохновении и ограниченная собственными переживаниями, не имеет ничего общего с истинным искусством.

Иль пленной мысли раздраженье.

В нем признака небес напрасно не ищи:

То кровь кипит, то сил избыток!

Скорее жизнь свою в заботах истощи,

Разлей отравленный напиток!


Случится ли тебе в заветный, чудный миг

Отрыть в душе давно безмолвной

Еще неведомый и девственный родник,

Простых и сладких звуков полный, —

Не вслушивайся в них, не предавайся им,

Набрось на них покров забвенья:

Стихом размеренным и словом ледяным

Не передашь ты их значенья.


Закрадется ль печаль в тайник души твоей,

Зайдет ли страсть с грозой и вьюгой, —

Не выходи тогда на шумный пир людей

С своею бешеной подругой;

Не унижай себя. Стыдися торговать

То гневом, то тоской послушной,

И гной душевных ран надменно выставлять

На диво черни простодушной.


Какое дело нам, страдал ты или нет?

На что нам знать твои волненья,

Надежды глупые первоначальных лет,

Рассудка злые сожаленья?

Взгляни: перед тобой играючи идет

Толпа дорогою привычной;

На лицах праздничных чуть виден след забот.

Слезы не встретишь неприличной.


А между тем из них едва ли есть один,

Тяжелой пыткой не измятый,

До преждевременных добравшийся морщин

Без преступленья иль утраты!..

Поверь: для них смешон твой плач и твой укор,

С своим напевом заученным,

Как разрумяненный трагический актер,

Махающий мечом картонным…


Три пальмы

(Восточное сказание) [174]174 Три пальмы Печатается по сборнику 1810 г., где датировано 1839 г. Впервые — в ОЗ (1839, №8). По словам Белинского, относится к группе стихотворений, где «личность поэта исчезает за роскошными видениями явлений жизни». «Пластицизм и рельефность образов, выпуклость форм и яркий блеск восточных красок — сливают в этой пьесе поэзию с живописью: это картина Брюллова, смотря на которую хочешь еще и осязать ее» (Белинский, т. IV, стр. 534). Стихотворение аллегорично. Отрывки из него были взяты Н. А. Добролюбовым в качестве эпиграфа и заключения к одному из разделов статьи «Темное царство», характеризующей трагическое положение личности в темном царстве произвола и угнетения. Соотносится с IX «подражанием Корану» А. С. Пушкина («И путник усталый на бога роптал…») — по линии сюжета, ориентальной окраске, характеру строфики и стиха. Фарис  — всадник, наездник (араб.).

В песчаных степях аравийской земли

Три гордые пальмы высоко росли.

Родник между ними из почвы бесплодной,

Журча, пробивался волною холодной,

Хранимый, под сенью зеленых листов,

От знойных лучей и летучих песков.


И многие годы неслышно прошли;

Но странник усталый из чуждой земли

Пылающей грудью ко влаге студеной

Еще не склонялся под кущей зеленой,

И стали уж сохнуть от знойных лучей

Роскошные листья и звучный ручей.


И стали три пальмы на бога роптать:

«На то ль мы родились, чтоб здесь увядать?

Без пользы в пустыне росли и цвели мы,

Колеблемы вихрем и зноем палимы,

Ничей благосклонный не радуя взор?..

Не прав твой, о небо, святой приговор!»


И только замолкли — в дали голубой

Столбом уж крутился песок золотой,

Звонков раздавались нестройные звуки.

Пестрели коврами покрытые вьюки,

И шел, колыхаясь, как в море челнок,

Верблюд за верблюдом, взрывая песок.


Мотаясь, висели меж твердых горбов

Узорные полы походных шатров;

Их смуглые ручки порой подымали,

И черные очи оттуда сверкали…

И, стан худощавый к луке наклони,

Араб горячил вороного коня.


И конь на дыбы подымался порой,

И прыгал, как барс, пораженный стрелой:

И белой одежды красивые складки

По плечам фариса вились в беспорядке;

И, с криком и свистом несясь по песку,

Бросал и ловил он копье на скаку.


Вот к пальмам подходит, шумя, караван

В тени их веселый раскинулся стан.

Кувшины звуча налилися водою,

И, гордо кивая махровой главою,

Приветствуют пальмы нежданных гостей,

И щедро поит их студеный ручей.


Но только что сумрак на землю упал,

По корням упругим топор застучал.,

И пали без жизни питомцы столетий!

Одежду их сорвали малые дети,

Изрублены были тела их потом,

И медленно жгли их до утра огнем.


Когда же на запад умчался туман,

Урочный свой путь совершал караван;

И следом печальным на почве бесплодной

Виднелся лишь пепел седой и холодный;

И солнце остатки сухие дожгло,

А ветром их в степи потом разнесло.


И ныне все дико и пусто кругом —

Не шепчутся листья с гремучим ключом:

Напрасно пророка о тени он просит —

Его лишь песок раскаленный заносит

Да коршун хохлатый, степной нелюдим,

Добычу терзает и щиплет над ним.


Молитва


В минуту жизни трудную [175]175 Молитва («В минуту жизни трудную…») Печатается по сборнику 1840 г., где датировано 1839 г. Впервые — в ОЗ (1839, №11). По свидетельству А. О. Смирновой, написано для княгини Марии Алексеевны Щербатовой (урожд. Штерич; 1820-1879), которой Лермонтов был увлечен в 1839-1841 гг.: «Машенька велела ему молиться, когда у него тоска. Он обещал и написал эти стихи». Имя Щербатовой называли в связи с разговорами о дуэли Лермонтова с Эрнестом де Барантом (1818-1859), атташе французского посольства, сыном французского посла А. Г. П. Баранта.

Теснится ль в сердце грусть:

Одну молитву чудную

Твержу я наизусть.


Есть сила благодатная

В созвучье слов живых,

И дышит непонятная,

Святая прелесть в них.


С души как бремя скатится,

Сомненье далеко —

И верится, и плачется,

И так легко, легко…


Дары Терека


Терек воет, дик и злобен, [176]176 Дары Терека Печатается по сборнику 1840 г., где датировано 1839 г. Впервые — в ОЗ (1839, №12). В стихотворении отразилось знакомство Лермонтова с песнями живущих на Тереке гребенских казаков.

Меж утесистых громад,

Буре плач его подобен,

Слезы брызгами летят.

Но, по степи разбегаясь,

Он лукавый принял вид

И, приветливо ласкаясь,

Морю Каспию журчит:


«Расступись, о старец море,

Дай приют моей волне!

Погулял я на просторе,

Отдохнуть пора бы мне.

Я родился у Казбека,

Вскормлен грудью облаков,

С чуждой властью человека

Вечно спорить был готов.

Я, сынам твоим в забаву,

Разорил родной Дарьял

И валунов им, на славу,

Стадо целое пригнал».


Но, склонясь на мягкий берег,

Каспий стихнул, будто спит,

И опять, ласкаясь, Терек

Старцу на ухо журчит:


«Я привез тебе гостинец!

То гостинец не простой:

С поля битвы кабардинец,

Кабардинец удалой.

Он в кольчуге драгоценной,

В налокотниках стальных:

Из Корана стих священный

Писан золотом на них.

Он угрюмо сдвинул брови,

И усов его края

Обагрила знойной крови

Благородная струя;

Взор открытый, безответный,

Полон старою враждой;

По затылку чуб заветный

Вьется черною космой».


Но, склонясь на мягкий берег,

Каспий дремлет и молчит;

И, волнуясь, буйный Терек

Старцу снова говорит:


«Слушай, дядя: дар бесценный!

Что другие все дары?

Но его от всей вселенной

Я таил до сей поры.

Я примчу к тебе с волнами

Труп казачки молодой,

С темно-бледными плечами,

С светло-русою косой.

Грустен лик ее туманный,

Взор так тихо, сладко спит,

А на грудь из малой раны

Струйка алая бежит.

По красотке молодице

Не тоскует над рекой

Лишь один во всей станице

Казачина гребенской.

Оседлал он вороного,

И в горах, в ночном бою,

На кинжал чеченца злого

Сложит голову свою».


Замолчал поток сердитый,

И над ним, как снег бела,

Голова с косой размытой,

Колыхался, всплыла.


И старик во блеске власти

Встал, могучий, как гроза,

И оделись влагой страсти

Темно-синие глаза.


Он взыграл, веселья полный, —

И в объятия свои

Набегающие волны

Принял с ропотом любви.


Памяти А. И. О<доевско>го

1

Я знал его: мы странствовали с ним [177]177 Памяти А. И. О<доевско>го Печатается по сборнику 1840 г., где датировано 1839 г. Впервые — в ОЗ (1839, №12). Посвящено памяти поэта-декабриста Александра Ивановича Одоевского (1802-1839), автора знаменитого стихотворения «Струн вещих пламенные звуки…», написанного в ответ на «Послание в Сибирь» Пушкина. (Строки из стихотворения Одоевского — «Из искры возгорится пламя» — были взяты эпиграфом к большевистской газете «Искра».) В 1837 г. А. И. Одоевский был переведен из Сибири на Кавказ рядовым солдатом Нижегородского драгунского полка, где встретился и подружился с Лермонтовым. А. И. Одоевский умер 15 августа 1839 г. от лихорадки, находясь в действующей армии на берегу Черного моря.

В горах востока, и тоску изгнанья

Делили дружно; но к полям родным

Вернулся я, и время испытанья

Промчалося законной чередой;

А он не дождался минуты сладкой:

Под бедною походною палаткой

Болезнь его сразила, и с собой

В могилу он унес летучий рой

Еще незрелых, темных вдохновений,

Обманутых надежд и горьких сожалений!

2

Он был рожден для них, для тех надежд,

Поэзии и счастья… Но, безумный —

Из детских рано вырвался одежд

И сердце бросил в море жизни шумной,

И свет не пощадил — и бог не спас!

Но до конца среди волнений трудных,

В толпе людской и средь пустынь безлюдных

В нем тихий пламень чувства не угас:

Он сохранил и блеск лазурных глаз,

И звонкий детский смех, и речь живую,

И веру гордую в людей, и жизнь иную.

3

Но он погиб далеко от друзей…

Мир сердцу твоему, мой милый Саша!

Покрытое землей чужих полей,

Пусть тихо спит оно, как дружба наша

В немом кладбище памяти моей!

Ты умер, как и многие, без шума,

Но с твердостью. Таинственная дума

Еще блуждала на челе твоем,

Когда глаза закрылись вечным сном;

И то, что ты сказал перед кончиной,

Из слушавших тебя не понял ни единый…

4

И было ль то привет стране родной,

Названье ли оставленного друга,

Или тоска по жизни молодой,

Иль просто крик последнего недуга,

Кто скажет нам?.. Твоих последних слов

Глубокое и горькое значенье

Потеряно. Дела твои, и мненья,

И думы — все исчезло без следов,

Как легкий пар вечерних облаков:

Едва блеснут, их ветер вновь уносит —

Куда они? зачем? откуда? — кто их спросит…

5

И после их на небе нет следа,

Как от любви ребенка безнадежной,

Как от мечты, которой никогда

Он не вверял заботам дружбы нежной…

Что за нужда?.. Пускай забудет свет

Столь чуждое ему существованье:

Зачем тебе венцы его вниманья

И терния пустых его клевет?

Ты не служил ему. Ты с юных лет

Коварные его отвергнул цепи:

Любил ты моря шум, молчанье синей степи —

6

И мрачных гор зубчатые хребты…

И вкруг твоей могилы неизвестной

Все, чем при жизни радовался ты,

Судьба соединила так чудесно:

Немая степь синеет, и венцом

Серебряным Кавказ ее объемлет;

Над морем он, нахмурясь, тихо дремлет,

Как великан склонившись над щитом,

Рассказам волн кочующих внимая,

А море Черное шумит не умолкая.


На буйном пиршестве задумчив он сидел…


На буйном пиршестве задумчив он сидел [178]178 «На буйном пиршестве задумчив он сидел…» Печатается по автографу из тетради Чертковской библиотеки с воспроизведением последней, зачеркнутой автором строфы, без которой стихотворение не существует как художественное целое. Впервые две начальные строфы напечатаны в «Современнике» (1854, №1); полностью (с зачеркнутой строфой) — там же (1857, №10). Датируется 1839 г., так как написано на одном листе с окончанием стихотворения «Памяти А. И. О<доевско>го». Связано с рассказом французского писателя Лагарпа «Пророчество Казота» (опубликован в 1806г.). Ж. Казот — французский писатель-монархист, казненный в 1792 г. Лагарп рассказывает, что на обеде у одного знатного вельможи Казот якобы предсказал в 1788 г. Французскую революцию и казнь на гильотине присутствующих на пире гостей, в том числе и собственную судьбу. Следуя легенде Лагарпа, Лермонтов создал злободневное политическое стихотворение. В конце 1839 г. в связи с неурожаем усилилась волна крестьянских восстаний. В «нравственно-политическом отчете» Николаю I за этот год шеф жандармов Бенкендорф писал, что «Россия представляла в продолжение целого лета ряд происшествий, дотоле беспримерных». «В народе толкуют… что всему злу причиной господа, т. е. дворяне!.. Вообще крепостное состояние есть пороховой погреб под государством…» («Крестьянское движение 1827-1869 годов», Подготовил к печати Е. А. Мороховец». Вып. I, Соцэкгиз, 1931, стр. 36, 31). По своему настроению стихотворение близко к юношескому «Предсказанию» 1830 г.

Один, покинутый безумными друзьями,

И в даль грядущую, закрытую пред нами,

Духовный взор его смотрел.

И помню я, исполнены печали

Средь звона чаш, и криков, и речей,

И песен праздничных, и хохота гостей

Его слова пророчески звучали.

Он говорил: «Ликуйте, о друзья!

Что вам судьбы дряхлеющего мира?..

Над вашей головой колеблется секира,

Но что ж!.. из вас один ее увижу я».


1840

1-е января


Как часто, пестрою толпою окружен, [179]179 «Как часто, пестрою толпою окружен…» Печатается по сборнику 1840 г., где датировано 1840 г. Впервые — в ОЗ (1840, №1). Дата «1 января» перед текстом стихотворения позволяет считать, что Лермонтов подчеркивает его связь с новогодним маскарадным балом в дворянском собрании. И. С. Тургенев вспоминал, что Лермонтову, присутствовавшему на этом балу, «не давали покоя, беспрестанно приставали к нему, брали его за руки; одна маска сменялась другою, а он почти не сходил с места и молча слушал их писк, поочередно обращая на них свои сумрачные глаза. Мне тогда же почудилось, что я уловил на лице его прекрасное выражение поэтического творчества» (И. С. Тургенев, Собр. соч., М. 1956, т. 10, стр. 331). Стихотворение звучало особенно остро еще и потому, что на балу присутствовали члены царской семьи.

Когда передо мной, как будто бы сквозь сон,

При шуме музыки и пляски,

При диком шепоте затверженных речей,

Мелькают образы бездушные людей,

Приличьем стянутые маски,


Когда касаются холодных рук моих

С небрежной смелостью красавиц городских

Давно бестрепетные руки, —

Наружно погружась в их блеск и суету,

Ласкаю я в душе старинную мечту,

Погибших лет святые звуки.


И если как-нибудь на миг удастся мне

Забыться, — памятью к недавней старине

Лечу я вольной, вольной птицей;

И вижу я себя ребенком, и кругом

Родные все места: высокий барский дом

И сад с разрушенной теплицей;


Зеленой сетью трав подернут спящий пруд,

А за прудом село дымится — и встают

Вдали туманы над полями.

В аллею темную вхожу я; сквозь кусты

Глядит вечерний луч, и желтые листы

Шумят под робкими шагами.


И странная тоска теснит уж грудь мою:

Я думаю об ней, я плачу и люблю,

Люблю мечты моей созданье

С глазами полными лазурного огня,

С улыбкой розовой, как молодого дня

За рощей первое сиянье.


Так царства дивного всесильный господин —

Я долгие часы просиживал один,

И память их жива поныне

Под бурей тягостных сомнений и страстей,

Как свежий островок безвредно средь морей

Цветет на влажной их пустыне.


Когда ж, опомнившись, обман я узнаю

И шум толпы людской спугнет мечту мою,

На праздник незванную гостью,

О, как мне хочется смутить веселость их

И дерзко бросить им в глаза железный стих,

Облитый горечью и злостью!..


И скучно и грустно


И скучно и грустно, и некому руку подать [180]180 И скучно и грустно Печатается по сборнику 1840 г., где датировано 1840 г. Впервые — в «Литературной газете» (1840, №6). Стихотворение выражало настроение передовых людей 30-х годов прошлого века — периода политической реакции. Белинский об этом стихотворении писал, что это «потрясающий душу реквием всех надежд, всех чувств человеческих, всех обаяний жизни!.. Тот, кто не раз слышал внутри себя ее могильный напев, а в ней увидел только художественное выражение давно знакомого ему ужасного чувства, тот припишет ей слишком глубокое значение, слишком высокую цену, даст ей почетное место между величайшими созданиями поэзии…» (Белинский, т. IV, стр. 525-526).

В минуту душевной невзгоды…

Желанья!.. что пользы напрасно и вечно желать?..

А годы проходят — все лучшие годы!


Любить… но кого же?.. на время — не стоит труда,

А вечно любить невозможно.

В себя ли заглянешь? — там прошлого нет и следа:

И радость, и муки, и все там ничтожно…


Что страсти? — ведь рано иль поздно их сладкий недуг

Исчезнет при слове рассудка;

И жизнь, как посмотришь с холодным вниманьем вокруг, —

Такая пустая и глупая шутка…


Казачья колыбельная песня


Спи, младенец мой прекрасный, [181]181 Казачья колыбельная песня Печатается по сборнику 1840 г., где датирована 1840 г. Впервые — в ОЗ (1840, №2). Стихотворение близко по содержанию и стилю к песням гребенских казаков. Сохранилось предание, что Лермонтов написал это стихотворение в станице Червленной, на Тереке, услышав, как молодая казачка напевала песню над колыбелью ребенка (см. Л. П. Семенов, Лермонтов на Кавказе, Пятигорск, 1939, стр. 132-133).

Баюшки-баю.

Тихо смотрит месяц ясный

В колыбель твою.

Стану сказывать я сказки,

Песенку спою;

Ты ж дремли, закрывши глазки,

Баюшки-баю.


По камням струится Терек,

Плещет мутный вал;

Злой чечен ползет на берег,

Точит свой кинжал;

Но отец твой старый воин,

Закален в бою:

Спи, малютка, будь спокоен,

Баюшки-баю.


Сам узнаешь, будет время,

Бранное житье;

Смело вденешь ногу в стремя

И возьмешь ружье.

Я седельце боевое

Шелком разошью…

Спи, дитя мое родное,

Баюшки-баю.


Богатырь ты будешь с виду

И казак душой.

Провожать тебя я выйду —

Ты махнешь рукой…

Сколько горьких слез украдкой

Я в ту ночь пролью!..

Спи, мой ангел, тихо, сладко,

Баюшки-баю.


Стану я тоской томиться,

Безутешно ждать;

Стану целый день молиться,

По ночам гадать;

Стану думать, что скучаешь

Ты в чужом краю…

Спи ж, пока забот не знаешь,

Баюшки-баю.


Дам тебе я на дорогу

Образок святой:

Ты его, моляся богу,

Ставь перед собой;

Да готовясь в бой опасный,

Помни мать свою…

Спи, младенец мой прекрасный,

Баюшки-баю.


<М. А. Щербатовой>


На светские цепи, [182]182 <М. А. Щербатовой> («На светские цепи …») Печатается по автографу ЦГАЛИ. Впервые — в ОЗ (1842, №1), где датировано 1840 г. Обращено к княгине Марии Алексеевне Щербатовой (урожденной Штерич). М. И. Глинка вспоминал, что М. А. Щербатова, «молодая вдова, была прелестна: хотя не красавица, была видная, статная и чрезвычайно увлекательная женщина» (М. И. Глинка, Литературное наследие, М. — Л. 1952, т. I, стр. 192). А. И. Тургенев, знакомый Лермонтова, встретив Щербатову в Москве 10 мая 1840 г., записал в дневнике: «Был у кн. Щер<батовой>. Сквозь слезы смеется. Любит Лермонт<ова>» («Литературное наследство», тт. 45-46, стр. 420). Родственник поэта М. Н. Лонгинов назвал это стихотворение Лермонтова «вдохновенным портретом нежно любимой им женщины». Но юга родного На ней сохранилась примета… — М. А. Щербатова была украинкой по происхождению. Импульсом к созданию стихотворения, возможно, послужило напечатанное в 1839 г. в «Отечественных записках» стихотворение Е. П. Гребенки «Признание»: Малороссия изображается в аллегорическом образе женщины.

На блеск утомительный бала

Цветущие степи

Украины она променяла,


Но юга родного

На ней сохранилась примета

Среди ледяного,

Среди беспощадного света.


Как ночи Украины,

В мерцании звезд незакатных,

Исполнены тайны

Слова ее уст ароматных,


Прозрачны и сини,

Как небо тех стран, ее глазки;

Как ветер пустыни,

И нежат и жгут ее ласки.


И зреющей сливы

Румянец на щечках пушистых

И солнца отливы

Играют в кудрях золотистых.


И следуя строго

Печальной отчизны примеру,

В надежду на бога

Хранит она детскую веру;


Как племя родное,

У чуждых опоры не просит

И в гордом покое

Насмешку и зло переносит;


От дерзкого взора

В ней страсти не вспыхнут пожаром,

Полюбит не скоро,

Зато не разлюбит уж даром.


Есть речи…


Есть речи — значенье [183]183 «Есть речи — значенье…» Печатается по ОЗ (1841, №1), где появилось впервые. Датируется 1840 т., так как цензурное разрешение на выпуск в свет No1 «Отеч. зап.» получено 1 января 1841 г. После смерти Лермонтова в сборнике «Вчера и сегодня» (1816, кн. 2) появилась другая редакция стихотворения (судя по всему более ранняя) под заглавием «Волшебные звуки».

Есть речи — значенье

Темно иль ничтожно,

Но им без волненья

Внимать невозможно.

Как полны их звуки

Тоскою желанья!

В них слезы разлуки,

В них трепет свиданья…

Их кратким приветом,

Едва он домчится,

Как божиим светом.

Душа озарится

Средь шума мирского

И где я ни буду,

Я сердцем то слово

Узнаю повсюду;

Не кончив молитвы,

На звук тот отвечу

И брошусь из битвы

Ему я навстречу.

Надежды в них дышат,

И жизнь в них играет, —

Их многие слышат,

Один понимает,

Лишь сердца родного

Коснутся в дни муки

Волшебного слова

Целебные звуки,

Душа их с моленьем,

Как ангела, встретит,

И долгим биеньем

Им сердце ответит.

Темно иль ничтожно,

Но им без волненья

Внимать невозможно.


Как полны их звуки

Безумством желанья!

В них слезы разлуки,

В них трепет свиданья.


Не встретит ответа

Средь шума мирского

Из пламя и света

Рожденное слово;


Но в храме, средь боя

И где я ни буду,

Услышав, его я

Узнаю повсюду.


Не кончив молитвы,

На звук тот отвечу,

И брошусь из битвы

Ему я навстречу.


Соседка


Не дождаться мне, видно, свободы, [184]184 Соседка («Не дождаться мне, видно, свободы…»! Гете. ) Печатается по автографу ИРЛИ. Впервые — в ОЗ (1842, №2). Датируется мартом — апрелем 1840 г., на основании воспоминаний А. П. Шан-Гирея, который указывал, что Лермонтов писал это стихотворение в ордонанс-гаузе, где он сидел под арестом за дуэль с де Барантом («Русское обозрение», 1890, №8, стр. 749): «Здесь написана была пьеса „Соседка“, только с маленьким прибавлением. Она действительно была интересная соседка, я ее видел в окно, но решеток у окна не было, и она былы вовсе не дочь тюремщика, а, вероятно, дочь какого-нибудь чиновника служащего при Ордонанс-гаузе, где и тюремщиков нет, а часовой с ружьем точно стоял у двери…» По свидетельству биографа Лермонтова П. А. Висковатого, писатель В. А. Сологуб, знакомый Лермонтова, «видел даже изображение этой девушки, нарисованной Лермонтовым, с подписью: „La jolie fille d'un sous-officier“ (Хорошенькая дочь одного унтер-офицера). Поэт с нею действительно переговаривался через окно».

А тюремные дни будто годы;

И окно высоко над землей,

И у двери стоит часовой!


Умереть бы уж мне в этой клетке,

Кабы не было милой соседки!..

Мы проснулись сегодня с зарей,

Я кивнул ей слегка головой.


Разлучив, нас сдружила неволя,

Познакомила общая доля,

Породнило желанье одно

Да с двойною решеткой окно;


У окна лишь поутру я сяду,

Волю дам ненасытному взгляду…

Вот напротив окошечко: стук!

Занавеска подымется вдруг.


На меня посмотрела плутовка!

Опустилась на ручку головка,

А с плеча, будто сдул ветерок,

Полосатый скатился платок,


Но бледна ее грудь молодая,

И сидит она долго вздыхая,

Видно, буйную думу тая,

Все тоскует по воле, как я.


Не грусти, дорогая соседка…

Захоти лишь — отворится клетка,

И, как божий птички, вдвоем

Мы в широкое поле порхнем.


У отца ты ключи мне украдешь,

Сторожей за пирушку усадишь,

А уж с тем, что поставлен к дверям,

Постараюсь я справиться сам.


Избери только ночь потемнее,

Да отцу дай вина похмельнее,

Да повесь, чтобы ведать я мог,

На окно полосатый платок.


Пленный рыцарь


Молча сижу под окошком темницы; [185]185 Пленный рыцарь Печатается по ОЗ (1841, №8), где опубликовано впервые. Датируется по содержанию предположительно мартом — апрелем 1840 г., когда Лермонтов находился под арестом за дуэль с де Барантом.

Синее небо отсюда мне видно:

В небе играют все вольные птицы;

Глядя на них, мне и больно и стыдно.


Нет на устах моих грешной молитвы,

Нету ни песни во славу любезной:

Помню я только старинные битвы,

Меч мой тяжелый да панцирь железный.


В каменный панцирь я ныне закован,

Каменный шлем мою голову давит,

Щит мой от стрел и меча заколдован,

Конь мой бежит, и никто им не правит.


Быстрое время — мой конь неизменный,

Шлема забрало — решетка бойницы,

Каменный панцирь — высокие стены,

Щит мой — чугунные двери темницы.


Мчись же быстрее, летучее время!

Душно под новой бронею мне стало!

Смерть, как приедем, подержит мне стремя;

Слезу и сдерну с лица я забрало.


Журналист, читатель и писатель

Les poetes ressemblent aux ours,

qui se nourrissent en sucant leur patte.

Inedit. [186]186

Поэты похожи на медведей, которые кормятся тем, что сосут свою лапу.

Неизданное (фр.).

Комната писателя; опущенные шторы. Он сидит в больших[187]187 Журналист, читатель и писатель Печатается по сборнику 1840 г. Впервые — в ОЗ (1840, №4). На копии помета рукою В. А. Соллогуба: «С. —Петербург, 20 марта 1840. Под арестом, на Арсенальной гауптвахте». Эпиграф — прозаический перевод двустишия Гете, из его «Изречений в стихах» («Spriiche in Reimen»). Подобно «Разговору книгопродавца с поэтом» Пушкина, стихотворение построено как драматическая сцена, характеризующая сложность положения писателя в современных Лермонтову общественных условиях. В словах читателя и писателя выражены размышления, близкие самому Лермонтову. Сатирически очерченный образ журналиста сходен с обликом Н. А. Полевого, превратившегося в 30-е годы в беспринципного официозного критика. В «Отечественных записках» и в стихотворениях 1840 г. в третьей реплике читателя строка «Живое свежее творенье» печаталась: «Живое светлое творенье». В последних изданиях исправляется по беловому автографу Лермонтова.  креслах перед камином. Читатель, с сигарой, стоит спиной к камину. Журналист входит.


Журналист

Я очень рад, что вы больны:

В заботах жизни, в шуме света

Теряет скоро ум поэта

Свои божественные сны.

Среди различных впечатлений

На мелочь душу разменяв,

Он гибнет жертвой общих мнений.

Когда ему в пылу забав

Обдумать зрелое творенье?..

Зато какая благодать,

Коль небо вздумает послать

Ему изгнанье, заточенье

Иль даже долгую болезнь:

Тотчас в его уединенье

Раздастся сладостная песнь!

Порой влюбляется он страстно

В свою нарядную печаль…

Ну, что вы пишете? нельзя ль

Узнать?

Писатель

Да ничего…

Журналист

Напрасно!

Писатель

О чем писать? Восток и юг

Давно описаны, воспеты;

Толпу ругали все поэты,

Хвалили все семейный круг;

Все в небеса неслись душою,

Взывали, с тайною мольбою,

К N. N., неведомой красе, —

И страшно надоели все.

Читатель

И я скажу — нужна отвага,

Чтобы открыть… хоть ваш журнал

(Он мне уж руки обломал):

Во-первых, серая бумага,

Она, быть может, и чиста,

Да как-то страшно без перчаток…

Читаешь — сотни опечаток!

Стихи — такая пустота;

Слова без смысла, чувства нету,

Натянут каждый оборот;

Притом — сказать ли по секрету?

И в рифмах часто недочет.

Возьмешь ли прозу? — перевод.

А если вам и попадутся

Рассказы на родимый лад —

То, верно, над Москвой смеются

Или чиновников бранят.

С кого они портреты пишут?

Где разговоры эти слышут?

А если и случалось им,

Так мы их слышать не хотим…

Когда же на Руси бесплодной,

Расставшись с ложной мишурой,

Мысль обретет язык простой

И страсти голос благородный?

Журналист

Я точно то же говорю.

Как вы, открыто негодуя,

На музу русскую смотрю я.

Прочтите критику мою.

Читатель

Читал я. Мелкие нападки

На шрифт, виньетки, опечатки,

Намеки тонкие на то,

Чего не ведает никто.

Хотя б забавно было свету!..

В чернилах ваших, господа,

И желчи едкой даже нету —

А просто грязная вода.

Журналист

И с этим надо согласиться.

Но верьте мне, душевно рад

Я был бы вовсе не браниться —

Да как же быть?.. меня бранят!

Войдите в наше положенье!

Читает нас и низший круг:

Нагая резкость выраженья

Не всякий оскорбляет слух;

Приличье, вкус — все так условно;

А деньги все ведь платят ровно!

Поверьте мне: судьбою несть

Даны нам тяжкие вериги.

Скажите, каково прочесть

Весь этот вздор, все эти книги, —

И все зачем? — чтоб вам сказать,

Что их не надобно читать!..

Читатель

Зато какое наслажденье,

Как отдыхает ум и грудь,

Коль попадется как-нибудь

Живое, свежее творенье!

Вот, например, приятель мой:

Владеет он изрядным слогом,

И чувств и мыслей полнотой

Он одарен всевышним богом.

Журналист

Все это так, да вот беда:

Не пишут эти господа.

Писатель

О чем писать?.. Бывает время,

Когда забот спадает бремя,

Дни вдохновенного труда,

Когда и ум и сердце полны,

И рифмы дружные, как волны,

Журча, одна во след другой

Несутся вольной чередой.

Восходит чудное светило

В душе проснувшейся едва;

На мысли, дышащие силой,

Как жемчуг нижутся слова…

Тогда с отвагою свободной

Поэт на будущность глядит,

И мир мечтою благородной

Пред ним очищен и обмыт.

Но эти странные творенья

Читает дома он один,

И ими после без зазренья

Он затопляет свой камин.

Ужель ребяческие чувства,

Воздушный, безотчетный бред

Достойны строгого искусства?

Их осмеет, забудет свет…


Бывают тягостные ночи:

Без сна, горят и плачут очи,

На сердце — жадная тоска;

Дрожа, холодная рука

Подушку жаркую объемлет;

Невольный страх власы подъемлет;

Болезненный, безумный крик

Из груди рвется — и язык

Лепечет громко без сознанья

Давно забытые названья;

Давно забытые черты

В сиянье прежней красоты

Рисует память своевольно:

В очах любовь, в устах обман

И веришь снова им невольно,

И как-то весело и больно

Тревожить язвы старых ран…

Тогда пишу. Диктует совесть,

Пером сердитый водит ум:

То соблазнительная повесть

Сокрытых дел и тайных дум;

Картины хладные разврата,

Преданья глупых юных дней,

Давно без пользы и возврата

Погибших в омуте страстей,

Средь битв незримых, но упорных,

Среди обманщиц и невежд,

Среди сомнений ложно-черных

И ложно-радужных надежд.

Судья безвестный и случайный,

Не дорожа чужою тайной,

Приличьем скрашенный порок

Я смело предаю позору;

Неумолим я и жесток…

Но, право, этих горьких строк

Неприготовленному взору

Я не решуся показать…

Скажите ж мне, о чем писать?..


К чему толпы неблагодарной

Мне злость и ненависть навлечь,

Чтоб бранью назвали коварной

Мою пророческую речь?

Чтоб тайный яд страницы знойной

Смутил ребенка сон покойный

И сердце слабое увлек

В свой необузданный поток?

О нет! преступною мечтою

Не ослепляя мысль мою,

Такой тяжелою ценою

Я вашей славы не куплю…


<М. П. Соломирской>


Над бездной адскою блуждая, [188]188 <М. П. Соломирской> («Над бездной адскою блуждая…») Печатается по ОЗ (1842, №10), где опубликовано впервые. Находясь под арестом за дуэль с де Барантом, Лермонтов получил от Марии Петровны Соломирской (урожд. графине Апраксиной; 1811-1859; жена камер-юнкера В. Д. Соломирского, брата П. Д. Соломирского, полковника лейб-гвардии Гусарского полка (с 1833 г.), сослуживца Лермонтова), увлеченной его поэзией, записку без подписи. Стихотворение написано, очевидно, вскоре после освобождения из-под ареста, поэтому датируется предположительно весной 1840 г.

Душа преступная порой

Читает на воротах рая

Узоры надписи святой.


И часто тайную отраду

Находит муке неземной,

За непреклонную ограду

Стремясь завистливой мечтой.


Так, разбирая в заточенье

Досель мне чуждые черты,

Я был свободен на мгновенье

Могучей волею мечты.


Залогом вольности желанной,

Лучом надежды в море бед

Мне стал тогда ваш безымянный,

Но вечно памятный привет.


Воздушный корабль

(Из Зейдлица) [189]189 Воздушный корабль Печатается по сборнику 1840 г. Впервые — в ОЗ (1840, №5). Датируется мартом 1840 г. В. Г. Белинский, навестивший Лермонтова, когда тот находился под арестом за дуэль с де Барантом, писал В. П. Боткину 15 марта 1840 г., что Лермонтов «переводит Зейдлица» (Белинский, т. XI, стр. 496). Стихотворение представляет переделку баллады австрийского поэта-романтика И. X. Цедлица «Das Geisterschiff» («Корабль призраков»). Написано в связи с решением французского правительства о перенесении праха Наполеона с острова св. Елены в Париж.

По синим волнам океана,

Лишь звезды блеснут в небесах,

Корабль одинокий несется,

Несется на всех парусах.


Не гнутся высокие мачты,

На них флюгера не шумят,

И молча в открытые люки

Чугунные пушки глядят.


Не слышно на нем капитана,

Не видно матросов на нем;

Но скалы, и тайные мели,

И бури ему нипочем.


Есть остров на том океане —

Пустынный и мрачный гранит;

На острове том есть могила,

А в ней император зарыт.


Зарыт он без почестей бранных

Врагами в сыпучий песок,

Лежит на нем камень тяжелый,

Чтоб встать он из гроба не мог.


И в час его грустной кончины,

В полночь, как свершается год,

К высокому берегу тихо

Воздушный корабль пристает.


Из гроба тогда император,

Очнувшись, является вдруг;

На нем треугольная шляпа

И серый походный сюртук.


Скрестивши могучие руки,

Главу опустивши на грудь,

Идет и к рулю он садится

И быстро пускается в путь.


Несется он к Франции милой,

Где славу оставил и трон,

Оставил наследника-сына

И старую гвардию он.


И только что землю родную

Завидит во мраке ночном,

Опять его сердце трепещет

И очи пылают огнем.


На берег большими шагами

Он смело и прямо идет,

Соратников громко он кличет

И маршалов грозно зовет.


Но спят усачи-гренадеры —

В равнине, где Эльба шумит,

Под снегом холодной России,

Под знойным песком пирамид.


И маршалы зова не слышат:

Иные погибли в бою,

Другие ему изменили

И продали шпагу свою.


И, топнув о землю ногою,

Сердито он взад и вперед

По тихому берегу ходит,

И снова он громко зовет:


Зовет он любезного сына,

Опору в превратной судьбе;

Ему обещает полмира,

А Францию только себе.


Но в цвете надежды и силы

Угас его царственный сын,

И долго, его поджидая,

Стоит император один —


Стоит он и тяжко вздыхает,

Пока озарится восток,

И капают горькие слезы

Из глаз на холодный песок,


Потом на корабль свой волшебный,

Главу опустивши на грудь,

Идет и, махнувши рукою,

В обратный пускается путь.


Отчего


Мне грустно, потому что я тебя люблю, [190]190 Отчего Печатается по сборнику 1840 г., где датировано 1840 г. Впервые — в ОЗ (1840, №6). Принято считать, что стихотворение обращено к М. А. Щербатовой.

И знаю: молодость цветущую твою

Не пощадит молвы коварное гоненье.

За каждый светлый день иль сладкое мгновенье

Слезами и тоской заплатишь ты судьбе.

Мне грустно… потому что весело тебе.


Благодарность


За все, за все тебя благодарю я: [191]191 Благодарность Печатается по сборнику 1840 г., где датировано 1840 г. Впервые — в ОЗ (1840, №6). В этом стихотворении Лермонтов обращается к богу. В сборнике 1840 г. в местоимении «ты» было строчное «т», благодаря чему стихотворение воспринималось как обращение к женщине и не привлекло внимания цензуры. Стихотворение полемично по отношению к религиозно-сентиментальному стихотворению В. И. Красова «Молитва» (напечатано в 12-й книжке «Отечественных записок» 1839 г), которое заканчивалось словами: «Благодарю, творец, за все благодарю» (см. статью Б. Бухштаба «Благодарность» в «Литературном наследстве», т. 58, стр. 406-409).

За тайные мучения страстей,

За горечь слез, отраву поцелуя,

За месть врагов и клевету друзей;

За жар души, растраченный в пустыне,

За все, чем я обманут в жизни был…

Устрой лишь так, чтобы тебя отныне

Недолго я еще благодарил.


Из Гете


Горные вершины [192]192 Из Гете Печатается по сборнику 1840 г., где датировано 1840 г. Впервые — в ОЗ (1840, №7). Вольный перевод стихотворения И. В. Гете «Ночная песнь странника»: «Wanderers Nachtlied» («Uber alien Gipfeln…») (1780). История создания стихотворения отражена в воспоминаниях пэта и переводчика Гете А. Н. Струговщикова: «На вопрос его (Лермонтова — И. Ч.): не перевел ли я „Молитву путника“ Гете?» — я отвечал, что с первой половиной сладил, а во второй — недостает мне ее певучести и неуловимого ритма. «А я, напротив, мог только вторую половину перевести», — сказал Лермонтов и тут же по моей просьбе, набросал мне на клочке бумаги свои «Горные вершины». Свой разговор Струговщиков ошибочно относил к концу ноября 1840 г.: в это время Лермонтов уже был на Кавказе. 

Спят во тьме ночной;

Тихие долины

Полны свежей мглой;

Не пылит дорога,

Не дрожат листы…

Подожди немного,

Отдохнешь и ты.


Ребенку


О грезах юности томим воспоминаньем, [193]193 Ребенку Печатается по сборнику 1840 г., где датировано 1840 г. Впервые — в ОЗ (1840, №9). Биографы относят стихотворение к дочери В. А. Лопухиной-Бахметевой, несмотря на то, что речь здесь идет о мальчике. Выражая свои настроения и чувства, Лермонтов не стремился к точному биографическому соответствию, тем более что данное стихотворение предназначалось для печати.

С отрадой тайною и тайным содроганьем,

Прекрасное дитя, я на тебя смотрю…

О, если б знало ты, как я тебя люблю!

Как милы мне твои улыбки молодые,

И быстрые глаза, и кудри золотые,

И звонкий голосок! — Не правда ль, говорят,

Ты на нее похож? — Увы! года летят;

Страдания ее до срока изменили,

Но верные мечты тот образ сохранили

В груди моей; тот взор, исполненный огня,

Всегда со мной. А ты, ты любишь ли меня?

Не скучны ли тебе непрошенные ласки?

Не слишком часто ль я твои целую глазки?

Слеза моя ланит твоих не обожгла ль?

Смотри ж, не говори ни про мою печаль,

Ни вовсе обо мне… К чему? Ее, быть может,

Ребяческий рассказ рассердит иль встревожит…


Но мне ты все поверь. Когда в вечерний час,

Пред образом с тобой заботливо склонясь,

Молитву детскую она тебе шептала,

И в знаменье креста персты твои сжимала,

И все знакомые родные имена

Ты повторял за ней, — скажи, тебя она

Ни за кого еще молиться не учила?

Бледнея, может быть, она произносила

Название, теперь забытое тобой…

Не вспоминай его… Что имя? — звук пустой!

Дай бог, чтоб для тебя оно осталось тайной.

Но если как-нибудь, когда-нибудь, случайно

Узнаешь ты его — ребяческие дни

Ты вспомни, и его, дитя, не прокляни!


А. О. Смирновой


В просторечии невежды

Короче знать вас я желал,

Но эти сладкие надежды

Теперь я вовсе потерял.

Без вас — хочу сказать вам много, [194]194 А. О. Смирновой Печатается по ОЗ (1840, №10), где появилось впервые. Датировано 1840 г. по времени опубликования. Александра Осиповна Смирнова (урожд. Россет; 1809-1882), одна из блестящих дам петербургского света, красота и ум которой были воспеты в поэзии современниками, была в дружеских отношениях с Пушкиным, Гоголем, Жуковским. Лермонтов во время непродолжительного пребывания в Петербурге в 1840-1841 гг. часто посещал ее литературный салон, а также встречался с нею в доме своих друзей Карамзиных. Написано в альбом А. О. Смирновой (ИРЛИ). В рукописи текст стихотворения имеет еще одну (первую) строфу:

В простосердечии невежды

Короче знать вас я желал,

Но эти сладкие надежды

Теперь я вовсе потерял.

Этот эпизод отмечен в воспоминаниях владелицы альбома: «Софи Карамзина мне раз сказала, что Лермонтов был обижен тем, что я ничего ему не сказала об его стихах. Альбом всегда лежал на маленьком столике в моем салоне. Он пришел как-то утром, не застал меня, поднялся наверх, открыл альбом и написал эти стихи».

При вас — я слушать вас хочу:

Но молча вы глядите строго,

И я в смущении молчу!

Что ж делать?.. — Речью неискусной

Занять ваш ум мне не дано…

Все это было бы смешно,

Когда бы не было так грустно…


К портрету


Как мальчик кудрявый, резва, [195]195 К портрету Печатается по ОЗ (1840, №12), где появилось впервые. Посвящено известной петербургской красавице графине А. К. Воронцовой-Дашковой (урожд. Нарышкиной; 1818-1856). В 1840 г. она получила из Парижа свой портрет, гравированный Греведоном. «…Никогда я не встречал, — писал В. А. Сологуб — такого соединения самого тонкого вкуса, изящества, грации с такой неподдельной веселостью, живостью, почти мальчишеской проказливостью. Живым ключом била в ней жизнь и оживляла, скрашивала все ее окружающее».

Нарядна, как бабочка летом;

Значенья пустого слова

В устах ее полны приветом.


Ей нравиться долго нельзя:

Как цепь ей несносна привычка,

Она ускользнет, как змея,

Порхнет и умчится, как птичка.


Таит молодое чело

По воле — и радость и горе.

В глазах — как на небе светло,

В душе ее темно, как в море!


То истиной дышит в ней все,

То все в ней притворно и ложно!

Понять невозможно ее,

Зато не любить невозможно.


Тучи


Тучки небесные, вечные странники! [196]196 Тучи Печатается по сборнику 1840 г., где появилось впервые, — на последней странице, с датой: «Апрель 1840». По свидетельству В. А. Соллогуба, написано в день отъезда в ссылку на Кавказ, в доме Карамзиных, где собрались друзья, чтобы проститься с поэтом. Как вспоминал впоследствии В. А. Сологуб, «друзья и приятели собрались в квартире Карамзиных проститься с юным другом своим, и тут, растроганный вниманием к себе и непритворною любовью избранного кружка, поэт, стоя в окне и глядя на тучи, которые ползли над Летним садом и Невою, написал стихотворение „Тучки небесные, вечные странники!..“ Софья Карамзина и несколько человек гостей окружили поэта и попросили прочесть только что набросанное стихотворение. Он оглянул всех грустным взглядом выразительных глаз своих и прочел его. Когда он кончил, глаза были влажные от слез…»

Степью лазурною, цепью жемчужною

Мчитесь вы, будто, как я же, изгнанники,

С милого севера в сторону южную.


Кто же вас гонит: судьбы ли решение?

Зависть ли тайная? злоба ль открытая?

Или на вас тяготит преступление?

Или друзей клевета ядовитая?


Нет, вам наскучили нивы бесплодные…

Чужды вам страсти и чужды страдания;

Вечно холодные, вечно свободные,

Нет у вас родины, нет вам изгнания.


<Валерик>


Я к вам пишу случайно; право, [197]197 <Валерик> («Я к вам пишу случайно; право…») Печатается по черновому автографу ЛБ. Впервые — в альманахе «Утренняя заря на 1843 г.» (Спб. 1843), с рядом неточностей и пропусков, с заголовком «Валерик». В черновом автографе заглавия нет. В списке, принадлежавшем Ю. Ф. Самарину и с его пометой «Подарено автором», — заголовок «Валерик». Оттуда и взято название стихотворения. Датируется летом 1840 г.; в стихотворении описано сражение 11 июля 1840 г., в котором принимал участие Лермонтов, находясь в составе отряда генерала Галафеева DO время похода в Чечню. Сохранился «Журнал военных действий» отряда генерала Галафеева (ИРЛИ), свидетельствующий о точности лермонтовского описания похода. В «Журнале» сообщается об «отменном мужестве», хладнокровии и храбрости Лермонтова, представленного за бой при Валерике к награде. Николай I не утвердил это представление. По свидетельству К. Х. Мамацева, офицера-артиллериста, так же, как и Лермонтов, участника Валерикского сражения, поэт, «заметив опасное положение артиллерии, подоспел… со своими охотниками. Но едва начался штурм, как он уже бросил орудия и верхом на белом коне, ринувшись вперед, исчез за завалами». Валерик — приток реки Сунжи, впадающей в Терек. Название возникло от туземного «Валериан хи» — «Смерти река». Завещание («Наедине с тобою, брат…») Печатается по ОЗ (1841, №2), где появилось впервые. Датируется предположительно концом 1840 г., когда Лермонтов участвовал в походах в Большую и Малую Чечню.

Не знаю как и для чего.

Я потерял уж это право.

И что скажу вам? — ничего!

Что помню вас? — но, боже правый,

Вы это знаете давно;

И вам, конечно, все равно.


И знать вам также нету нужды,

Где я? что я? в какой глуши?

Душою мы друг другу чужды,

Да вряд ли есть родство души.

Страницы прошлого читая,

Их по порядку разбирая

Теперь остынувшим умом,

Разуверяюсь я во всем.

Смешно же сердцем лицемерить

Перед собою столько лет;

Добро б еще морочить свет!

Да и притом, что пользы верить

Тому, чего уж больше нет?..

Безумно ждать любви заочной?

В наш век все чувства лишь на срок;

Но я вас помню — да и точно,

Я вас никак забыть не мог!


Во-первых, потому, что много

И долго, долго вас любил,

Потом страданьем и тревогой

За дни блаженства заплатил;

Потом в раскаянье бесплодном

Влачил я цепь тяжелых лет

И размышлением холодным

Убил последний жизни цвет.

С людьми сближаясь осторожно,

Забыл я шум младых проказ,

Любовь, поэзию, — но вас

Забыть мне было невозможно.


И к мысли этой я привык,

Мой крест несу я без роптанья:

То иль другое наказанье?

Не все ль одно. Я жизнь постиг;

Судьбе как турок иль татарин

За все я ровно благодарен;

У бога счастья не прошу

И молча зло переношу.

Быть может, небеса Востока

Меня с ученьем их пророка

Невольно сблизили. Притом

И жизнь всечасно кочевая,

Труды, заботы ночь и днем,

Все, размышлению мешая,

Приводит в первобытный вид

Больную душу: сердце спит,

Простора нет воображенью…

И нет работы голове…

Зато лежишь в густой траве

И дремлешь под широкой тенью

Чинар иль виноградных лоз,

Кругом белеются палатки;

Казачьи тощие лошадки

Стоят рядком, повеся нос;

У медных пушек спит прислуга.

Едва дымятся фитили;

Попарно цепь стоит вдали;

Штыки горят под солнцем юга.

Вот разговор о старине

В палатке ближней слышен мне;

Как при Ермолове ходили

В Чечню, в Аварию, к горам;

Как там дрались, как мы их били,

Как доставалося и нам;

И вижу я неподалеку

У речки, следуя пророку,

Мирной татарин свой намаз

Творит, не подымая глаз;

А вот кружком сидят другие.

Люблю я цвет их желтых лиц,

Подобный цвету ноговиц,

Их шапки, рукава худые,

Их темный и лукавый взор

И их гортанный разговор.

Чу — дальний выстрел! Прожужжала

Шальная пуля… славный звук…

Вот крик — и снова все вокруг

Затихло… Но жара уж спала,

Ведут коней на водопой,

Зашевелилася пехота;

Вот проскакал один, другой!

Шум, говор. Где вторая рота?

Что, вьючить? — что же капитан?

Повозки выдвигайте живо!

«Савельич!» — «Ой ли!» — «Дай огниво!»

Подъем ударил барабан —

Гудит музыка полковая;

Между колоннами въезжая,

Звенят орудья. Генерал

Вперед со свитой поскакал…

Рассыпались в широком поле,

Как пчелы, с гиком казаки;

Уж показалися значки

Там на опушке — два, и боле.

А вот в чалме один мюрид

В черкеске красной ездит важно,

Конь светло-серый весь кипит,

Он машет, кличет — где отважный?

Кто выдет с ним на смертный бой!..

Сейчас, смотрите: в шапке черной

Казак пустился гребенской;

Винтовку выхватил проворно,

Уж близко… выстрел… легкий дым…

Эй, вы, станичники, за ним…

Что? ранен!.. — Ничего, безделка…

И завязалась перестрелка…


Но в этих сшибках удалых

Забавы много, толку мало;

Прохладным вечером, бывало,

Мы любовалися на них,

Без кровожадного волненья,

Как на трагический балет;

Зато видал я представленья,

Каких у вас на сцене нет…


Раз — это было под Гихами —

Мы проходили темный лес;

Огнем дыша, пылал над нами

Лазурно-яркий свод небес.

Нам был обещан бой жестокий.

Из гор Ичкерии далекой

Уже в Чечню на братний зов

Толпы стекались удальцов.

Над допотопными лесами

Мелькали маяки кругом;

И дым их то вился столпом,

То расстилался облаками;

И оживилися леса;

Скликались дико голоса

Под их зелеными шатрами.

Едва лишь выбрался обоз

В поляну, дело началось;

Чу! в арьергард орудья просят;

Вот ружья из кустов выносят,

Вот тащат за ноги людей

И кличут громко лекарей;

А вот и слева, из опушки,

Вдруг с гиком кинулись на пушки;

И градом пуль с вершин дерев

Отряд осыпан. Впереди же

Все тихо — там между кустов

Бежал поток. Подходим ближе.

Пустили, несколько гранат;

Еще подвинулись; молчат;

Но вот над бревнами завала

Ружье как будто заблистало;

Потом мелькнуло шапки две;

И вновь все спряталось в траве.

То было грозное молчанье,

Недолго длилося оно,

Но в этом странном ожиданье

Забилось сердце не одно.

Вдруг залп… глядим: лежат рядами,

Что нужды? здешние полки

Народ испытанный… «В штыки,

Дружнее!» — раздалось за нами.

Кровь загорелася в груди!

Все офицеры впереди…

Верхом помчался на завалы

Кто не успел спрыгнуть с коня…

«Ура!» — и смолкло. «Вон кинжалы,

В приклады!» — и пошла резня,

И два часа в струях потока

Бой длился. Резались жестоко,

Как звери, молча, с грудью грудь,

Ручей телами запрудили.

Хотел воды я зачерпнуть…

(И зной и битва утомили

Меня), но мутная волна

Была тепла, была красна.


На берегу, под тенью дуба,

Пройдя завалов первый ряд,

Стоял кружок. Один солдат

Был на коленах; мрачно, грубо

Казалось выраженье лиц,

Но слезы капали с ресниц,

Покрытых пылью… на шинели,

Спиною к дереву, лежал

Их капитан. Он умирал;

В груди его едва чернели

Две ранки; кровь его чуть-чуть

Сочилась. Но высоко грудь

И трудно подымалась, взоры

Бродили страшно, он шептал…

«Спасите, братцы. Тащат в горы.

Постойте — ранен генерал…

Не слышат…» Долго он стонал,

Но все слабей, и понемногу

Затих и душу отдал богу;

На ружья опершись, кругом

Стояли усачи седые…

И тихо плакали… потом

Его остатки боевые

Накрыли бережно плащом

И понесли. Тоской томимый,

Им вслед смотрел я недвижимый.

Меж тем товарищей, друзей

Со вздохом возле называли;

Но не нашел в душе моей

Я сожаленья, ни печали.

Уже затихло все; тела

Стащили в кучу; кровь текла

Струею дымной по каменьям,

Ее тяжелым испареньем

Был полон воздух. Генерал

Сидел в тени на барабане

И донесенья принимал.

Окрестный лес, как бы в тумане,

Синел в дыму пороховом.

А там вдали грядой нестройной.

Но вечно гордой и спокойной,

Тянулись горы — и Казбек

Сверкал главой остроконечной.

И с грустью тайной и сердечной

Я думал: «Жалкий человек.

Чего он хочет!.. небо ясно,

Под небом места много всем,

Но беспрестанно и напрасно

Один враждует он — зачем?»

Галуб прервал мое мечтанье,

Ударив по плечу; он был

Кунак мой; я его спросил,

Как месту этому названье?

Он отвечал мне: «Валерик,

А перевесть на ваш язык,

Так будет речка смерти: верно,

Дано старинными людьми». —

«А сколько их дралось примерно

Сегодня?» — «Тысяч до семи». —

«А много горцы потеряли?» —

«Как знать? — зачем вы не считали!»

«Да! будет, — кто-то тут сказал, —

Им в память этот день кровавый!»

Чеченец посмотрел лукаво

И головою покачал.


Но я боюся вам наскучить,

В забавах света вам смешны

Тревоги дикие войны;

Свой ум вы не привыкли мучить

Тяжелой думой о конце;

На вашем молодом лице

Следов заботы и печали

Не отыскать, и вы едва ли

Вблизи когда-нибудь видали,

Как умирают. Дай вам бог

И не видать: иных тревог

Довольно есть. В самозабвенье

Не лучше ль кончить жизни путь?

И беспробудным сном заснуть

С мечтой о близком пробужденье?


Теперь прощайте: если вас

Мой безыскусственный рассказ

Развеселит, займет хоть малость,

Я буду счастлив. А не так?

Простите мне его как шалость

И тихо молвите: чудак!..


Завещание


Наедине с тобою, брат,

Хотел бы я побыть:

На свете мало, говорят,

Мне остается жить!

Поедешь скоро ты домой:

Смотри ж… Да что? моей судьбой,

Сказать по правде, очень

Никто не озабочен.


А если спросит кто-нибудь…

Ну, кто бы ни спросил,

Скажи им, что навылет в грудь

Я пулей ранен был,

Что умер честно за царя,

Что плохи наши лекаря

И что родному краю

Поклон я посылаю.

Отца и мать мою едва ль

Застанешь ты в живых…

Признаться, право, было б жаль

Мне опечалить их;

Но если кто из них и жив,

Скажи, что я писать ленив,

Что полк в поход послали

И чтоб меня не ждали.


Соседка есть у них одна…

Как вспомнишь, как давно

Расстались!.. Обо мне она

Не спросит… все равно,

Ты расскажи всю правду ей,

Пустого сердца не жалей;

Пускай она поплачет..

Ей ничего не значит!


1841

Оправдание


Когда одни воспоминанья [198]198 Оправдание Печатается по ОЗ (1841, №3), где появилось впервые. Датируется началом 1841 г. по времени опубликования. В «Отечественных записках» слово «иной» (в строке «Скажи, что судит нас иной») согласно правописанию того времени начиналось с прописной буквы. Возникло на основе переработки юношеского «Романс к И…» («Когда я унесу в чужбину…») и стихов Владимира Арбенина из драмы «Странный человек» («Когда одни воспоминанья…»). К кому обращено стихотворение, окончательно не установлено. Существует предположение, что адресат его — В. А. Бахметева (урожд. Лопухина).

О заблуждениях страстей,

Наместо славного названья,

Твой друг оставит меж людей, —


И будет спать в земле безгласно

То сердце, где кипела кровь,

Где так безумно, так напрасно

С враждой боролася любовь, —


Когда пред общим приговором

Ты смолкнешь, голову склоня,

И будет для тебя позором

Любовь безгрешная твоя, —


Того, кто страстью и пороком

Затмил твои младые дни,

Молю: язвительным упреком

Ты в оный час не помяни.


Но пред судом толпы лукавой

Скажи, что судит нас иной

И что прощать святое право

Страданьем куплено тобой.


Родина


Люблю отчизну я, но странною любовью! [199]199 Родина Печатается по ОЗ (1841, №4), где появилось впервые. Первоначальное заглавие (в автографе ИРЛИ) — «Отчизна». В. Г. Белинский 13 марта 1841 г. писал В. П. Боткину: «Лермонтов еще в Питере. Если будет напечатана его „Родина“ — то, аллах-керим (Mein Got! Еврей — мусульманин?), — что за вещь — пушкинская, т. е. одна из лучших пушкинских» (Белинский, т.XII, стр. 35). Демократические симпатии, выраженные в этом стихотворении, позволили Н. А. Добролюбову в статье «О степени участия народности в развитии русской литературы» (1858) сделать важнейший вывод об эволюции лермонтовского творчества: «Лермонтов… умевши рано постичь недостатки современного общества, умел понять и то, что спасение от этого ложного пути находится только в народе. Доказательством служит его удивительное стихотворение „Родина“, в котором он… понимает любовь к отечеству истинно, свято и разумно». (Добролюбов, т. 1, стр. 238).

Не победит ее рассудок мой.

Ни слава, купленная кровью,

Ни полный гордого доверия покой,

Ни темной старины заветные преданья

Не шевелят во мне отрадного мечтанья.

Но я люблю — за что, не знаю сам —

Ее степей холодное молчанье,

Ее лесов безбрежных колыханье,

Разливы рек ее, подобные морям;

Проселочным путем люблю скакать в телеге

И, взором медленным пронзая ночи тень,

Встречать по сторонам, вздыхая о ночлеге,

Дрожащие огни печальных деревень.

Люблю дымок спаленной жнивы,

В степи ночующий обоз

И на холме средь желтой нивы

Чету белеющих берез.

С отрадой, многим незнакомой,

Я вижу полное гумно,

Избу, покрытую соломой,

С резными ставнями окно;

И в праздник, вечером росистым,

Смотреть до полночи готов

На пляску с топаньем и свистом

Под говор пьяных мужичков.


Последнее новоселье


Меж тем как Франция, среди рукоплесканий [200]200 Последнее новоселье Печатается по ОЗ (1841, №5), где появилось впервые. Датируется 1841 г. по времени опубликования. Написано в связи с перенесением праха Наполеона с острова св. Елены в Париж, 15 декабря 1840 г.

Из славы сделал ты игрушку лицемерья,

Из вольности — орудье палача. —

Лермонтов, как и декабристы, считал, что террор якобинцев погубил завоевания Французской революции. Наполеон казался ему спасителем революции от диктатуры якобинцев («Ты погибал… и он явился, с строгим взором…»). Вы сына выдали врагам. — Сын Наполеона I и Марии-Луизы — Наполеон II после падения Наполеона (в 1814 г.) был привезен в Австрию. В 1832 г. он умер от чахотки в возрасте двадцати одного года. В большинстве изданий, начиная с «Отечественных записок», слова, относящиеся к Наполеону, печатаются с прописных букв («Он», «перед Ним», «Его», «Столица», «Скала», «Океан»). В настоящем издании такое написание не воспроизводится. Резко отрицательная оценка современной Франции внешне сближала «Последнее новоселье» со стихами славянофильской и официально-патриотической ориентации (А. С. Хомякова, А. И. Подолинского, Е. П. Ростопчиной): «Какую дрянь написал Лермонтов о Наполеоне и французах, — писал Виссарион Г. Белинский… — жаль думать, что это Лермонтов, а не Хомяков». Ты жалкий и пустой народ? — Эта характеристика французского обывателя опирается на формулу из пушкинской статьи «Последний из свойственников Иоанны д'Арк»: «Жалкий век! жалкий народ!» Из вольности — орудье палача, И все заветные отцовские поверья Ты им рубил, рубил сплеча… — Речь идет о якобинском терроре. В стенах египетских, у стен покорной Вены, В снегах пылающей Москвы! — Речь идет о Египетской экспедиции 1798…1799 гг., разгроме Австрии, закончившемся Венским миром (1809 г.), и пожаре Москвы 1812 г. Вы потрясали власть избранную, как бремя, Точили в темноте кинжал! — Общественно-политическая обстановка во Франции к моменту возвращения в Париж Наполеона после окончившегося разгромом французской армии военного похода в Россию характеризовалось ростом оппозиционных настроений. Лишенный прав и места гражданина… Забытый, он угас один… — 31 марта 1814 г. союзники вступили в Париж, в апреле Наполеон отрекся от престола, сохранив титул императора; после окончившейся неудачей попытки восстановить свою власть 22 июня 1815 г. последовало окончательное отречение в пользу сына.

И кликов радостных, встречает хладный прах

Погибшего давно среди немых страданий

В изгнанье мрачном и цепях;

Меж тем как мир услужливой хвалою

Венчает позднего раскаянья порыв

И вздорная толпа, довольная собою,

Гордится, прошлое забыв, —

Негодованию и чувству дав свободу,

Поняв тщеславие сих праздничных забот,

Мне хочется сказать великому народу:

Ты жалкий и пустой народ!

Ты жалок потому, что вера, слава, гений,

Все, все великое, священное земли,

С насмешкой глупою ребяческих сомнений

Тобой растоптано в пыли.

Из славы сделал ты игрушку лицемерья,

Из вольности — орудье палача,

И все заветные отцовские поверья

Ты им рубил, рубил сплеча,

— Ты погибал… и он явился, с строгим взором,

Отмеченный божественным перстом,

И признан за вождя всеобщим приговором,

И ваша жизнь слилася в нем, —

И вы окрепли вновь в тени его державы,

И мир трепещущий в безмолвии взирал

На ризу чудную могущества и славы,

Которой вас он одевал.

Один, — он был везде, холодный, неизменный,

Отец седых дружин, любимый сын молвы,

В степях египетских, у стен покорной Вены,

В снегах пылающей Москвы!


А вы что делали, скажите, в это время?

Когда в полях чужих он гордо погибал,

Вы потрясали власть избранную, как бремя,

Точили в темноте кинжал?

Среди последних битв, отчаянных усилий,

В испуге не поняв позора своего,

Как женщина, ему вы изменили

И, как рабы, вы предали его!

Лишенный прав и места гражданина,

Разбитый свой венец он снял и бросил сам,

И вам оставил он в залог родного сына —

Вы сына выдали врагам!

Тогда, отяготив позорными цепями,

Героя увезли от плачущих дружин,

И на чужой скале, за синими морями,

Забытый, он угас один —

Один, — замучен мщением бесплодным,

Безмолвною и гордою тоской —

И как простой солдат в плаще своем походном

Зарыт наемною рукой.

*

Но годы протекли, и ветреное племя

Кричит: «Подайте нам священный этот прах!

Он наш; его теперь, великой жатвы семя,

Зароем мы в спасенных им стенах!»

И возвратился он на родину; безумно,

Как прежде, вкруг него теснятся и бегут

И в пышный гроб, среди столицы шумной,

Остатки тленные кладут.

Желанье позднее увенчано успехом!

И краткий свой восторг сменив уже другим,

Гуляя, топчет их с самодовольным смехом

Толпа, дрожавшая пред ним.

*

И грустно мне, когда подумаю, что ныне

Нарушена святая тишина

Вокруг того, кто ждал в своей пустыне

Так жадно, столько лет спокойствия и сна!

И если дух вождя примчится на свиданье

С гробницей новою, где прах его лежит,

Какое в нем негодованье

При этом виде закипит!

Как будет он жалеть, печалию томимый,

О знойном острове, под небом дальних стран,

Где сторожил его, как он непобедимый,

Как он великий, океан!


Любовь мертвеца


Пускай холодною землею [201]201 Любовь мертвеца Печатается по авторизованной копии ИРЛИ. Впервые — в альманахе «Утренняя заря на 1842 г.» (Спб. 1842). Датируется весной 1841 г. по положению чернового автографа в альбоме Лермонтова (ГПБ) — между «Последним новосельем» и предисловием ко второму изданию «Героя нашего времени». Написано в альбом М. А. Бартеневой с авторской датой: «Марта 10-го 1841». Несколькими страницами ранее рукою графини Е. Н. фон Барановой вписано стихотворение французкого поэта и романиста Альфонса Карра (1808-1890) «La mort amourexus» («Влюбленный мертвец») с пометой «14 сентября 1839 года». Стихотворение «La mort amourexus», впервые опубликованное в мае 1841 г., было известно в светских литературных кругах до его публикации — видимо, по рукописи. Увидев запись, сделанную фон Барановой, Лермонтов предложил свой вариант на тему стихотворения А. Карра.

Засыпан я,

О друг! всегда, везде с тобою

Душа моя.

Любви безумного томленья,

Жилец могил,

В стране покоя и забвенья

Я не забыл.


Без страха в час последней муки

Покинув свет,

Отрады ждал я от разлуки —

Разлуки нет.

Я видел прелесть бестелесных

И тосковал,

Что образ твой в чертах небесных

Не узнавал.


Что мне сиянье божьей власти

И рай святой?

Я перенес земные страсти

Туда с собой.

Ласкаю я мечту родную

Везде одну;

Желаю, плачу и ревную

Как в старину.


Коснется ль чуждое дыханье

Твоих ланит,

Моя душа в немом страданье

Вся задрожит.

Случится ль, шепчешь засыпая

Ты о другом,

Твои слова текут пылая

По мне огнем.


Ты не должна любить другого,

Нет, не должна,

Ты мертвецу, святыней слова,

Обручена,

Увы, твой страх, твои моленья,

К чему оне?

Ты знаешь, мира и забвенья

Не надо мне!


<Из альбома С. Н. Карамзиной>


Любил и я в былые годы, [202]202 <Из альбома С. Н. Карамзиной> («Любил и я в былые годы …») Печатается по фотокопии с автографа, хранящейся в ИРЛИ (автограф утрачен). Впервые без последней строфы — в сборнике «Русская беседа» (1841, т. 2), полностью — в «Русском библиофиле» (1916, №6). Датируется предположительно по содержанию началом 1841 г. Софья Николаевна Карамзина (1802-1865) — старшая дочь писателя и историка Николая Михайловича Карамзина. Лермонтов во время своих приездов в Петербург часто посещал Карамзиных и подружился с С. Н. Карамзиной, «умной и вдохновенной руководительницей и душой… гостеприимного салона» (А. Ф. Тютчева, При дворе двух императоров, 1828, стр. 71). Здесь он встречал друзей Пушкина — В. А. Жуковского, П. А. Вяземского, В. Ф. Одоевского, А. И. Тургенева и других выдающихся литераторов своего времени. Это альбомное стихотворение, написанное в интимном тоне и заключающееся шуткой, представляет своеобразную литературную декларацию; Лермонтов заявляет здесь об отказе от романтического метода творчества и своем переходе к методу реалистического изображения жизни; оно, очевидно, связано со спорами, которые велись в салоне. Смирнова А. О. — см. прим. к стихотворению «А. О. Смирновой» на стр. 354. Саша — Александр Николаевич Карамзин, сын историка. Ишка Мятлев — И. П. Мятлев — поэт (см. прим. к стихотворению «И. П. Мяглеву» на стр. 396).

В невинности души моей,

И бури шумные природы

И бури тайные страстей.


Но красоты их безобразной

Я скоро таинство постиг,

И мне наскучил их несвязный

И оглушающий язык.


Люблю я больше год от году,

Желаньям мирным дав простор,

Поутру ясную погоду,

Под вечер тихий разговор,


Люблю я парадоксы ваши,

И ха-ха-ха, и хи-хи-хи,

С<мирновой> штучку, фарсу Саши

И Ишки М<ятлева> стихи…


<Графине Ростопчиной>


Я верю: под одной звездою [203]203 <Графике Ростопчиной> («Я верю: под одной звездою…») Печатается по сборнику «Русская беседа» (Спб. 1841, т. 2), где опубликовано впервые. Датируется апрелем 1841 г. на основании воспоминаний Евдокии Петровны Ростопчиной (урожденная Сушкова, 1811-1858) («Стихотворения графини Ростопчиной», изд. 2-е, Спб. 1857, т. 2, стр. 85). Лермонтов был знаком с Ростопчиной, известной поэтессой, еще в годы ранней молодости, когда она разделяла взгляды передовой молодежи и писала стихи к сосланным декабристам. Во время последнего приезда в Петербург поэт почти ежедневно встречался с Ростопчиной; уезжая на Кавказ в середине апреля 1841 г., он подарил ей альбом, в который вписал стихотворение «Я верю: под одной звездою…»

Мы с вами были рождены;

Мы шли дорогою одною,

Нас обманули те же сны.

Но что ж! — от цели благородной

Оторван бурею страстей,

Я позабыл в борьбе бесплодной

Преданья юности моей.

Предвидя вечную разлуку,

Боюсь я сердцу волю дать;

Боюсь предательскому звуку

Мечту напрасную вверять…


Так две волны несутся дружно

Случайной, вольною четой

В пустыне моря голубой:

Их гонит вместе ветер южный;

Но их разрознит где-нибудь

Утеса каменная грудь…

И, полны холодом привычным,

Они несут брегам различным,

Без сожаленья и любви,

Свой ропот сладостный и томный,

Свой бурный шум, свой блеск заемный

И ласки вечные свои.


Договор


Пускай толпа клеймит презреньем [204]204 Договор Печатается по копии ИРЛИ. Впервые в ОЗ (1842, №3). Переработка юношеского стихотворения «Прелестнице». Датируется предположительно 1841 г.

Наш неразгаданный союз,

Пускай людским предубежденьем

Ты лишена семейных уз.


Но перед идолами света

Не гну колени я мои;

Как ты, не знаю в нем предмета

Ни сильной злобы, ни любви.


Как ты, кружусь в веселье шумном,

Не отличая никого:

Делюся с умным и безумным,

Живу для сердца своего.


Земного счастья мы не ценим,

Людей привыкли мы ценить;

Себе мы оба не изменим,

А нам не могут изменить.

В толпе друг друга мы узнали,

Сошлись и разойдемся вновь.

Была без радостей любовь,

Разлука будет без печали.


На севере диком…



На севере диком стоит одиноко [205]205 «На севере диком стоит одиноко…» Печатается по копии ИРЛИ. Впервые — в ОЗ (1842, №1) под заглавием «Сосна» и с датой «1840». Однако стихотворение датируется весной 1841 г., так как черновой автограф его находится в альбоме Лермонтова (ГПЬ) среди записей 1841 г. Перевод стихотворения Гейне «Ein Fichtenbaum steht einsam» из «Книги песен». Первоначальная редакция перевода (автограф ГПБ) ближе к подлиннику и значительно отличается от окончательного текста:

Ein Fichtenbaum steht einsam

Im Norden auf Kahler Hoh

Heine.

На хладной и голой вершине

Стоит одиноко сосна

И дремлет… под снегом сыпучим,

Качаяся, дремлет она.

Ей снится прекрасная пальма

В далекой восточной земле,

Растущая тихо и грустно

На жаркой песчаной скале.

На голой вершине сосна

И дремлет, качаясь, и снегом сыпучим

Одета, как ризой, она.


И снится ей все, что в пустыне далекой,

В том крае, где солнца восход,

Одна и грустна на утесе горючем

Прекрасная пальма растет.


Утес


Ночевала тучка золотая [206]206 Утес Печатается по беловому автографу из записной книжки Одоевского. Впервые — в ОЗ (1843, №4). В рецензии «Стихотворения М. Лермонтова» (1844) Белинский писал: «Сон», «Тамара», «Утес», «Выхожу один я на дорогу», «Морская царевна», «Из-под таинственной холодной полумаски», «Дубовый листок оторвался от ветки родимой», «Нет, не тебя так пылко я люблю», «Не плачь, не плачь, мое дитя», «Пророк», «Свидание» — одиннадцать пьес, все высокого, хотя не равного, достоинства, потому что «Тамара», «Выхожу один я на дорогу» и «Пророк» даже и между сочинениями Лермонтова принадлежат к блестящим исключениям…» (Белинский, т. VIII, стр. 339).

На груди утеса-великана;

Утром в путь она умчалась рано,

По лазури весело играя;


Но остался влажный след в морщине

Старого утеса. Одиноко

Он стоит, задумался глубоко,

И тихонько плачет он в пустыне.


Спор


Как-то раз перед толпою [207]207 Спор Печатается по беловому автографу ЛБ. Впервые — в «Москвитянине» (1841, №6). Датируется апрелем 1841 г. на основании свидетельства Ю. Ф. Самарина в письме к И. С. Гагарину от 3 августа 1841 г. и его записи в дневнике 1841 г. (см. Ю. Ф. Самарин, Сочинения, М. 1911, т. 12, стр. 55-57). Еще один автограф этого стихотворения имеется в записной книжке Одоевского. На обороте предшествующего листа написано: «Восток». И. Л. Андроникашвили высказал предположение, что «Спор», «Тамара» и «Свидание», автографы которых следуют далее в альбоме, должны были войти в цикл стихотворений, посвященных Востоку. Стихотворение явилось как бы ответом Лермонтова на споры, которые велись в это время по вопросу об исторической роли России, об отношении России к Востоку и Западу. В стихотворении в аллегорической форме говорится о победах русской армии на Кавказе. Непосредственный повод к возникновению стихотворения — вступление на Кавказ русских войск под командованием Алексея Петровича Ермолова (1777-1861). Текст «Спора» Лермонтов передал своему другу, критику-славянофилу Юрию Федоровичу Самарину (1819-1870) в день отъезда из Москвы на Кавказ 23 апреля 1841 г. для публикации в журнале «Московитянин». Их ведет, грозя очами, Генерал седой. — речь идет об А. П. Ермолове.

Соплеменных гор

У Казбека с Шат-горою [208]208 Шат — Элбрус. (Прим. Лермонтова.)

Был великий спор.

«Берегись! — сказал Казбеку

Седовласый Шат, —

Покорился человеку

Ты недаром, брат!

Он настроит дымных келий

По уступам гор;

В глубине твоих ущелий

Загремит топор;

И железная лопата

В каменную грудь,

Добывая медь и злато,

Врежет страшный путь.

Уж проходят караваны

Через те скалы,

Где носились лишь туманы

Да цари-орлы.

Люди хитры!

Хоть и труден

Первый был скачок,

Берегися! многолюден

И могуч Восток!»

«Не боюся я Востока! —

Отвечал Казбек, —

Род людской там спит глубоко

Уж девятый век.

Посмотри: в тени чинары

Пену сладких вин

На узорные шальвары

Сонный льет грузин;

И склонясь в дыму кальяна

На цветной диван,

У жемчужного фонтана

Дремлет Тегеран.

Вот у ног Ерусалима,

Богом сожжена,

Безглагольна, недвижима

Мертвая страна;

Дальше, вечно чуждый тени,

Моет желтый Нил

Раскаленные ступени

Царственных могил.

Бедуин забыл наезды

Для цветных шатров

И поет, считая звезды,

Про дела отцов.

Все, что здесь доступно оку,

Спит, покой ценя…

Нет! не дряхлому Востоку

Покорить меня!»

«Не хвались еще заране! —

Молвил старый Шат, —

Вот на севере в тумане

Что-то видно, брат!»


Тайно был

Казбек огромный

Вестью той смущен;

И, смутясь, на север темный

Взоры кинул он;

И туда в недоуменье

Смотрит, полный дум:

Видит странное движенье,

Слышит звон и шум.

От Урала до Дуная,

До большой реки,

Колыхаясь и сверкая,

Движутся полки;

Веют белые султаны,

Как степной ковыль,

Мчатся пестрые уланы,

Подымая пыль;

Боевые батальоны

Тесно в ряд идут,

Впереди несут знамены,

В барабаны бьют;

Батареи медным строем

Скачут и гремят,

И, дымясь, как перед боем,

Фитили горят.

И, испытанный трудами

Бури боевой,

Их ведет, грозя очами,

Генерал седой.

Идут все полки могучи,

Шумны, как поток,

Страшно медленны, как тучи,

Прямо на восток.


И томим зловещей думой,

Полный черных снов,

Стал считать Казбек угрюмый

И не счел врагов.

Грустным взором он окинул

Племя гор своих,

Шапку [209]209 Горцы называют шапкою облака, постоянно лежащие на вершине Казбека. (Прим. Лермонтова.) на брови надвинул —

И навек затих.


Сон


В полдневный жар в долине Дагестана [210]210 Сон («В полдневный жар в долине Дагестана…») Печатается по автографу из записной книжки Одоевского. Впервые — в ОЗ (1843, №4). Возможно, что стихотворение навеяно песней терских казаков «Ох, не отстать-то тоске-кручинушке», в которой рассказывается, как казак видит себя во сне убитым, лежащим с простреленным сердцем.

С свинцом в груди лежал недвижим я;

Глубокая еще дымилась рана,

По капле кровь точилася моя.


Лежал один я на песке долины;

Уступы скал теснилися кругом,

И солнце жгло их желтые вершины

И жгло меня — но спал я мертвым сном.


И снился мне сияющий огнями

Вечерний пир в родимой стороне.

Меж юных жен, увенчанных цветами,

Шел разговор веселый обо мне.


Но в разговор веселый не вступая,

Сидела там задумчиво одна,

И в грустный сон душа ее младая

Бог знает чем была погружена;


И снилась ей долина Дагестана;

Знакомый труп лежал в долине той;

В его груди, дымясь, чернела рана,

И кровь лилась хладеющей струей.


Они любили друг друга так долго и нежно…

Sie liebten sich beide, doch keiner

Wollt'es dem andern gestehn.

Heine. [211]211

Они любили друг друга, но ни один не желал признаться этом другому.

Гейне (нем.).

Они любили друг друга так долго и нежно, [212]212 «Они любили друг друга так долго и нежно…» Печатается по беловому автографу из записной книжки Одоевского. Впервые — в ОЗ (1843, №12). Вольный перевод стихотворения Гейне «Sie liebten sich beide, doch heiner» («Они любили друг друга: но никто из них…») из сборника «Книги песен» (1827). Лермонтов изменил концовку стихотворения Гейне: у Гейне влюбленные не знают о смерти друг друга, у Лермонтова — они встречаются в загробной жизни, но друг друга не узнают. В той же записной книжке имеется другая редакция перевода:

Они любили друг друга так нежно,

С тоской глубокой и страстью мятежной!

Но как враги опасалися встречи,

И были пусты и хладны их речи.

Они расстались в безмолвном страданье

И милый образ во сне лишь видали.

Но смерть пришла, им настало свиданье…

И что ж? Друг друга они не узнали.

С тоской глубокой и страстью безумно-мятежной!

Но, как враги, избегали признанья и встречи,

И были пусты и хладны их краткие речи.

Они расстались в безмолвном и гордом страданье,

И милый образ во сне лишь порою видали.

И смерть пришла: наступило за гробом свиданье…

Но в мире новом друг друга они не узнали.


Тамара


В глубокой теснине Дарьяла, [213]213 Тамара Печатается по беловому автографу из записной книжки Одоевского. Впервые — в ОЗ (1843, №4). В основу этой баллады положена грузинская легенда о царице Дарье. Очевидно, Лермонтов слышал вариант этой легенды, в котором имя Дарьи заменено именем царицы Тамары, героини многих грузинских сказаний. Написано в мае — начале июля 1841 г. на материале кавказских легенд и преданий. В двухтомном труде известного путешественника, французского посла в Тифлисе Жана Франсуа Гамба (1763-1833) «Voyage dans la Russie meridionale…» («Путешествие в Южную Россию») (1826) — он упомянут в романе Лермонтова «Герой нашего времени» — приведена легенда о коварной царице Дарье, которая заманивала путешественников в свой замок в Дарьяльском ущелье и после ночи любви убивала их, сбрасывая затем трупы в Терек. Возможно, что Лермонтову был знаком другой вариант легенды, связанный с именем имеретинской царицы Тамары (вторая половина XVII в.), отличавшейся редкой красотой в сочетании с хитростью и вероломством.  Свиданье Печатается по автографу из записной книжки Одоевского. Впервые — в ОЗ (1844, №2). Написано между маем и началом июля 1841 г. под впечатлением от пребывания в Тифлисе и поездке по Военно-Грузинской дороге. Уж за горой дремучею Погас вечерний луч… — Эта картина открывается с расположенной на правом берегу Куры горы с развалинами старинной крепости Нарикала. Слева — Ортачальские сады.

Где роется Терек во мгле,

Старинная башня стояла,

Чернея на черной скале.


В той башне высокой и тесной

Царица Тамара жила:

Прекрасна, как ангел небесный,

Как демон, коварна и зла.


И там сквозь туман полуночи

Блистал огонек золотой,

Кидался он путнику в очи,

Манил он на отдых ночной.


И слышался голос Тамары:

Он весь был желанье и страсть,

В нем были всесильные чары,

Была непонятная власть.


На голос невидимой пери

Шел воин, купец и пастух:

Пред ним отворялися двери,

Встречал его мрачный евнух.


На мягкой пуховой постели,

В парчу и жемчуг убрана,

Ждала она гостя… Шипели

Пред нею два кубка вина.


Сплетались горячие руки,

Уста прилипали к устам,

И странные, дикие звуки

Всю ночь раздавалися там.


Как будто в ту башню пустую

Сто юношей пылких и жен

Сошлися на свадьбу ночную,

На тризну больших похорон.


Но только что утра сиянье

Кидало свой луч по горам,

Мгновенно и мрак и молчанье

Опять воцарялися там.


Лишь Терек в теснине Дарьяла,

Гремя, нарушал тишину;

Волна на волну набегала,

Волна погоняла волну;


И с плачем безгласное тело

Спешили они унести;

В окне тогда что-то белело,

Звучало оттуда: прости.


И было так нежно прощанье,

Так сладко тот голос звучал,

Как будто восторги свиданья

И ласки любви обещал.


Свиданье

1

Уж за горой дремучею

Погас вечерний луч,

Едва струей гремучею

Сверкает жаркий ключ;

Сады благоуханием

Наполнились живым,

Тифлис объят молчанием,

В ущелье мгла и дым.

Летают сны-мучители

Над грешными людьми,

И ангелы-хранители

Беседуют с детьми.

2

Там за твердыней старою

На сумрачной горе

Под свежею чинарою

Лежу я на ковре.

Лежу один и думаю:

«Ужели не во сне

Свиданье в ночь угрюмую

Назначила ты мне?

И в этот час таинственный,

Но сладкий для любви,

Тебя, мой друг единственный,

Зовут мечты мои».

3

Внизу огни дозорные

Лишь на мосту горят,

И колокольни черные,

Как сторожи, стоят;

И поступью несмелою

Из бань со всех сторон

Выходят цепью белою

Четы грузинских жен;

Вот улицей пустынною

Бредут, едва скользя…

Но под чадрою длинною

Тебя узнать нельзя!..

4

Твой домик с крышей гладкою

Мне виден вдалеке;

Крыльцо с ступенью шаткою

Купается в реке;

Среди прохлады, веющей

Над синею Курой,

Он сетью зеленеющей

Опутан плющевой;

За тополью высокою

Я вижу там окно…

Но свечкой одинокою

Не светится оно!

5

Я жду. В недоумении

Напрасно бродит взор:

Кинжалом в нетерпении

Изрезал я ковер;

Я жду с тоской бесплодною,

Мне грустно, тяжело…

Вот сыростью холодною

С востока понесло,

Краснеют за туманами

Седых вершин зубцы,

Выходят с караванами

Из города купцы…

6

Прочь, прочь, слеза позорная,

Кипи, душа моя!

Твоя измена черная

Понятна мне, змея!

Я знаю, чем утешенный

По звонкой мостовой

Вчера скакал как бешеный

Татарин молодой.

Недаром он красуется

Перед твоим окном

И твой отец любуется

Персидским жеребцом.

7

Возьму винтовку длинную,

Пойду я из ворот:

Там под скалой пустынною

Есть узкий поворот.

До полдня за могильною

Часовней подожду

И на дорогу пыльную

Винтовку наведу.

Напрасно грудь колышется!

Я лег между камней;

Чу! близкий топот слышится.

А! это ты, злодей!


Листок


Лермонтов. Автопортрет. Акварель. 1837


Дубовый листок оторвался от ветки родимой [214]214 Листок Печатается по беловому автографу из записной книжки Одоевского. Впервые — в ОЗ (1843, №6). Образ листка, гонимого бурей, является здесь символом изгнанника. Этот образ был распространен в поэзии XIX века.

И в степь укатился, жестокою бурей гонимый;

Засох и увял он от холода, зноя и горя

И вот, наконец, докатился до Черного моря.


У Черного моря чинара стоит молодая;

С ней шепчется ветер, зеленые ветви лаская;

На ветвях зеленых качаются райские птицы;

Поют они песни про славу морской царь-девицы.


И странник прижался у корня чинары высокой;

Приюта на время он молит с тоскою глубокой,

И так говорит он: «Я бедный листочек дубовый,

До срока созрел я и вырос в отчизне суровой.


Один и без цели по свету ношуся давно я,

Засох я без тени, увял я без сна и покоя.

Прими же пришельца меж листьев своих изумрудных,

Немало я знаю рассказов мудреных и чудных».


«На что мне тебя? — отвечает младая чинара, —

Ты пылен и желт, — и сынам моим свежим не пара.

Ты много видал — да к чему мне твои небылицы?

Мой слух утомили давно уж и райские птицы.


Иди себе дальше; о странник! тебя я не знаю!

Я солнцем любима, цвету для него и блистаю;

По небу я ветви раскинула здесь на просторе,

И корни мои умывает холодное море».


Нет, не тебя так пылко я люблю…

1

Нет, не тебя так пылко я люблю, [215]215 «Нет, не тебя так пылко я люблю…» Печатается по беловому автографу из записной книжки Одоевского. Впервые — в ОЗ (1843, №6). По предположению, высказанному В. И. Масальским (см. Лермонтов, Избранные произведения, «Московский рабочий», 1949, стр. 492), стихотворение обращено, по-видимому, к дальней родственнице поэта, Екатерине Григорьевне Быховец. Это же предположение выдвигает В. В. Баранов (Ученые записки Калужского педагогического института, вып. IV, 1957, стр. 182-192).

Не для меня красы твоей блистанье:

Люблю в тебе я прошлое страданье

И молодость погибшую мою.

2

Когда порой я на тебя смотрю,

В твои глаза вникая долгим взором:

Таинственным я занят разговором,

Но не с тобой я сердцем говорю.

3

Я говорю с подругой юных дней,

В твоих чертах ищу черты другие,

В устах живых уста давно немые,

В глазах огонь угаснувших очей.


Выхожу один я на дорогу…

1

Выхожу один я на дорогу; [216]216 «Выхожу один я на дорогу…» Печатается по автографу из записной книжки Одоевского. Впервые — в ОЗ (1843, №4). Написано между маем и началом июля 1841 г. Сквозь туман кремнистый путь блестит… — Л. Н. Толстой характеризовал эту строку как «замечательно выраженное впечатление кавказского пейзажа».

Сквозь туман кремнистый путь блестит;

Ночь тиха. Пустыня внемлет богу,

И звезда с звездою говорит.

2

В небесах торжественно и чудно!

Спит земля в сиянье голубом…

Что же мне так больно и так трудно?

Жду ль чего? жалею ли о чем?

3

Уж не жду от жизни ничего я,

И не жаль мне прошлого ничуть;

Я ищу свободы и покоя!

Я б хотел забыться и заснуть!

4

Но не тем холодным сном могилы…

Я б желал навеки так заснуть,

Чтоб в груди дремали жизни силы,

Чтоб, дыша, вздымалась тихо грудь;

5

Чтоб всю ночь, весь день мой слух лелея,

Про любовь мне сладкий голос пел,

Надо мной чтоб, вечно зеленея,

Темный дуб склонялся и шумел.


Морская царевна


В море царевич купает коня; [217]217 Морская царевна Печатается по автографу из записной книжки Одоевского. Впервые — в ОЗ (1843, №5). Написано между маем — началом июля 1841 г. существует определенное сходство стихотворения (в изобразительных деталях) с балладой А. С. Пушкина «Яныш-королевич» (из цикла «Песни западных славян», опубл. 1836).

Слышит: «Царевич! взгляни на меня!»


Фыркает конь и ушами прядет,

Брызжет и плещет и дале плывет.


Слышит царевич: «Я царская дочь!

Хочешь провесть ты с царевною ночь?»


Вот показалась рука из воды,

Ловит за кисти шелковой узды.


Вышла младая потом голова,

В косу вплелася морская трава.


Синие очи любовью горят;

Брызги на шее, как жемчуг, дрожат.


Мыслит царевич: «Добро же! постой!»

За косу ловко схватил он рукой.


Держит, рука боевая сильна:

Плачет и молит и бьется она.


К берегу витязь отважно плывет;

Выплыл; товарищей громко зовет:


«Эй вы! сходитесь, лихие друзья!

Гляньте, как бьется добыча моя…


Что ж вы стоите смущенной толпой?

Али красы не видали такой?»


Вот оглянулся царевич назад:

Ахнул! померк торжествующий взгляд.


Видит, лежит на песке золотом

Чудо морское с зеленым хвостом;


Хвост чешуею змеиной покрыт,

Весь замирая, свиваясь, дрожит;


Пена струями сбегает с чела,

Очи одела смертельная мгла.


Бледные руки хватают песок;

Шепчут уста непонятный упрек…


Едет царевич задумчиво прочь.

Будет он помнить про царскую дочь!


Пророк


С тех пор как вечный судия [218]218 Пророк Печатается по беловому автографу из записной книжки Одоевского. Впервые — в ОЗ (1844, №2). Развивая тему стихотворения Пушкина «Пророк» о великом назначении поэзии и поэта, Лермонтов пишет о трагическом разрыве, конфликте между обществом и передовой личностью, провозглашающей «любви и правды чистые ученья». Написано между маем и началом июля 1841 г.

Мне дал всеведенье пророка,

В очах людей читаю я

Страницы злобы и порока.


Провозглашать я стал любви

И правды чистые ученья:

В меня все ближние мои

Бросали бешено каменья.


Посыпал пеплом я главу,

Из городов бежал я нищий,

И вот в пустыне я живу,

Как птицы, даром божьей пищи;


Завет предвечного храня,

Мне тварь покорна там земная:

И звезды слушают меня,

Лучами радостно играя.


Когда же через шумный град

Я пробираюсь торопливо,

То старцы детям говорят

С улыбкою самолюбивой:


«Смотрите: вот пример для вас!

Он горд был, не ужился с нами:

Глупец, хотел уверить нас,

Что бог гласит его устами!


Смотрите ж, дети, на него:

Как он угрюм, и худ, и бледен!

Смотрите, как он наг и беден,

Как презирают все его!»



Читать далее

Стихотворения. (1837-1841)

Нецензурные выражения и дубли удаляются автоматически. Избегайте повторов, наш робот обожает их сжирать. Правила и причины удаления

закрыть