Онлайн чтение книги Судьба открытия
Глава VII. В поход

1

— Мемуары сочиняете, — зевая, протянул штабс-капитан Соковнин. — Как не надоест только! Ну, помогай вам бог, — сказал он, словно похлопал по плечу, и, распахнув дверь, вышел из блиндажа.

В блиндаж ворвалась полоса дневного света, но дверь закрылась — снова стало темно. Порыв ветра заколыхал пламя свечи. Промозглые бревна, чуть белевшие в полумраке, еще сильнее запахли плесенью.

За грубо сколоченным столом сидел человек; сейчас он остался один. На нем солдатская шинель с офицерскими погонами. Свеча тускло освещала стол. Офицер склонился над тетрадью, писал, сжимая пальцами карандаш; бумага была влажной, и каждая написанная буква врезалась в нее глубоким отпечатком.

Он перевернул страницу. Закончил фразу: «…найдет химик в этих заметках, если меня убьют на войне».

Прислушался: шуршащий звук, будто птица машет крыльями, рассекает воздух. Тотчас грохнуло поблизости — взорвался немецкий снаряд. Куда этот снаряд? Который по счету сегодня?

«Секрет его открытия, — продолжал он выводить карандашом по сырой бумаге, — граничит с тайнами живых зеленых листьев. Во-первых, растение усваивает углекислоту, соединяет с водой — создает из них углеводы. Во-вторых, в растениях происходит другой, никем не разгаданный еще процесс…»

Молодой учитель Григорий Иванович Зберовский был мобилизован в Яропольске вскоре после начала войны. О том, чтобы он был призван, позаботился инспектор гимназии: учителей тогда, как правило, на войну не призывали. А на позиции он попал, лишь окончив школу прапорщиков, уже к концу пятнадцатого года, когда русские войска сдали Варшаву и отступали по Польше.

К войне он отнесся сразу с глубокой неприязнью. Надев впервые гимнастерку с офицерскими погонами, он посмотрел на себя в зеркало и саркастически усмехнулся. Той осенью, кстати, не затихли еще разговоры об измене военного министра Сухомлинова, оказавшегося немецким шпионом. Царица — немка, военный министр — шпион. И зачем эта война, никто толком сказать не может!

Бригада, где Григорий Иванович прослужил уже четырнадцать месяцев, держала оборону в самой глуши Пинских болот. Что ни день — хоронили убитых, провожали в тыл раненых. Окопы заливало водой, в блиндажах стояли вонючие лужи. Вместо оружия, вместо одежды, обуви в армию привозили царские подарки: вагоны медных нательных крестиков и маленьких штампованных, как тощие овальные монетки, икон.

Шинель никогда не просыхала. Зберовский был простужен, чихал, кашлял. Шла вторая зима его фронтовой жизни, вторая зима бессмысленного сидения в окопах. Временами он думал так же, как его солдаты: хорошо бы ударить кулаком по жирному лицу полковника Адамова, тупого алкоголика, спьяну посылающего людей под пули, плюнуть на эту дурацкую войну, на эти проклятые болота, уйти куда глаза глядят. По временам ему казалось, что все катится в пропасть, что человечество сошло с ума, что будет величайшим счастьем, если он попадет еще когда-нибудь в тишину химической лаборатории, поставит перед собой колбы, приготовит растворы, сможет спокойно заняться сложными преобразованиями органических веществ.

Сейчас он пишет в блиндаже. Опять — на этот раз очень громко — раздался взрыв. Желтый огонек на столе точно сдунуло ветром. С потолка посыпались комья. Зберовский нащупал в темноте спички, зажег погасшую свечу.

То, о чем он пишет, — только его умозрительные построения. Пока ему не удалось все это проверить опытом. Однако тут — его большая мысль, выношенная им и за годы яропольского учительства, и в школе прапорщиков, и уже здесь, на фронте.

Когда-то, по совету профессора Сапогова, он пытался усовершенствовать давно известный процесс гидролиза клетчатки: для промышленности такой процесс пока еще невыгоден. Но гидролиз дает возможность получать из древесины лишь глюкозу и смесь подобных ей простейших сахаров, и ничего другого больше.

А теперь Зберовский видит в химическом преобразовании клетчатки гораздо более широкую задачу. Обосновывая мысль, он как бы заглядывает в живое растение — берет для примера, скажем, картофель. Днем в листьях картофеля образуется крахмал. Крахмал тверд и нерастворим. Ночью же зерна крахмала неведомым путем превращаются в сахар и в виде раствора переходят из листьев в клубни. Там сахар снова становится твердым, нерастворимым крахмалом. Во всяком растении, пока оно живет, идут превращения углеводов из одних форм в другие. Так растут деревья: крахмал, образующийся в листьях, на какое-то время принимает форму сахара, перемещается по дереву, а далее — из сахара возникает древесная клетчатка. В живом дереве основная схема превращений идет от крахмала к клетчатке.

Зберовский пишет о такой своей идее: изучив природную схему превращений углеводов, человек мог бы искусственно повернуть эту схему в обратную сторону — а именно, обрабатывая древесину, получать в заводских условиях огромные количества крахмала. Любое дерево для человека может превратиться в хлеб.

Сверкнул дневной свет. В дверь блиндажа всунулась голова в папахе:

— Ваше благородие, записка вам от его высокоблагородия.

«Со взводом ваших саперов, — было сказано в записке, — немедленно восстановите бруствер, разрушенный прямыми попаданиями…»

Григорий Иванович убрал тетрадь, вышел и спустя пять минут уже рассматривал разбитый снарядами участок. Таял смешанный с мокрой землей снег — не было не только бруствера, не было самой траншеи. Траншея начисто засыпана.

Саперы, которых он привел, перебежали через открытое место, залегли на дно воронки.

— Господин прапорщик, поосторожнее! — предостерег его один из солдат, Потапов, в прошлом донецкий шахтер с шахты «Магдалина».

— Погоди! — ответил Зберовский.

Он хотел выяснить, есть ли смысл начать работу с двух сторон одновременно. Пополз, прижавшись к земле, черпая в рукава шинели полужидкую грязь.

Через несколько метров лежа огляделся. Вблизи — отдельные редкие елочки, подальше — темное пятно леса. Обманчиво мирный пейзаж. И тут же Зберовский забыл о пейзаже, бруствере, саперах. Непонятно, что произошло. Перед глазами — стена яркого голубого пламени.

На миг мелькнуло: стена стоит плотная, весомая и меркнет, как остывающая печь. В ушах оглушительный гул колоколов. Потом посыпались искры, мир взвился в урагане. Все провалилось в беспробудный сон.

2

Только в госпитале, много времени спустя, он узнал, что был тяжело ранен и контужен при взрыве снаряда.

Из фронтового госпиталя его перевезли в Москву.

Как сквозь туман, доносились звуки «Марсельезы».

Медленно возвращалось здоровье. Шли месяцы. Зберовскому сделали операцию, другую, третью. Сестры милосердия — чаще других по-матерински заботливая старушка Глафира Сергеевна — кормили его с рук, перестилали постель, позже — выводили гулять в садик при госпитале.

С выздоровлением приходило чувство тревожной радости, к которому нелегко было привыкнуть, — ощущение того, что и люди вокруг, и Россия, и все события в стране уже не прежние, а качественно новые. Революция свершилась. Рухнул опостылевший царский режим.

Летом у Зберовского шли жаркие беседы с его соседями по палате.

И было же о чем побеседовать! Странные настали дни: Николая Романова с семьей везут в ссылку в Тобольск; генерал Корнилов открыл немцам рижский фронт, сам идет с войсками на Петроград; против него — а может, заодно с ним — адвокат Керенский, глава правительства, со своими министрами, но, кажется, без войск; и Советы выступают против Корнилова, формируют Красную гвардию; и всюду ораторы, речи на улицах, митинги. Разве можно все это осмыслить, когда лежишь на госпитальной койке?

В одной газете — так, в другой газете — этак. Везде рассуждают по-разному. Уже не заметно ликования в народе, пышных красных бантов на одежде, как было тотчас после революции. Теперь каждый хочет что-то изменить: один — укрепить Временное правительство, распустить Советы; другой — разогнать это правительство, власть передать Советам; третий — ни Керенского, ни Советов не желает. Большевики требуют: кончай войну!

«Вот это правильно, — говорил Зберовский. — Мир нужен прежде всего!» А его ближайший сосед, подполковник Хозарцев, с ним спорил. Хозарцев утверждал, что зло в большевиках, что надо, пока не поздно, спасать от них науку, культуру, порядок в стране.

У Зберовского отношение к большевикам было двойственное. С одной стороны, их идеи потрясают какой-то прямолинейной, честной логикой. Земля — крестьянам, заводы — рабочим. На самом деле справедливо! Сюда же крупным доводом ложилась его давняя симпатия к Осадчему, — к слову говоря, неизвестно где сейчас находящемуся. Но, с другой стороны, вдруг Хозарцев в конечном счете окажется прав? Что станет с наукой и прогрессом, если власть возьмет неграмотный народ? Страшна темная стихия разрушения. Действительно, не захлестнет ли все волна слепого человеческого гнева?…

В воздухе кружился, падал желтый тополевый листок.

Лето было на исходе. Зберовский в больничном халате сидел на садовой скамье. Рядом с ним — обвернутый бинтом костыль и пачка свежих газет.

По аллее к нему подошла Глафира Сергеевна. На ней очки, косынка с красным крестом. Морщины на ее лице сейчас расплылись в доброй-предоброй улыбке:

— Отдыхаете, Григорий Иванович? Ну вот, все прекрасно будет, лучшего не надо…

Она подсела рядом, отодвинула газеты. Сказала:

— Видите ли, я вас давно об одной вещи спросить собираюсь.

Оказывается, у нее есть знакомая — некая молодая дама. Они как-то встретились, и Глафира Сергеевна принялась делиться с ней своими повседневными делами и заботами; между прочим, назвала фамилию Зберовского. А дама даже взволновалась: не Григорием ли Ивановичем его зовут? Поручила непременно выяснить, тот ли он самый Григорий Иванович, которого она знала когда-то.

— Все может статься, — не без лукавства проговорила Глафира Сергеевна. — Гора с горой не сходится, а человек с человеком…

Зберовский держал в руках костыль и вырисовывал им на земле орнамент. Спросил, не подняв взгляда:

— Как зовут-то вашу даму?

— Озерицкая Зоя Степановна.

— Озерицкая? — повторил Григорий Иванович.

Он посидел молча, дорисовал костылем завитушку узора. Потом повернулся к Глафире Сергеевне — будто совершенно равнодушный, не встревоженный, не подавленный ничем. Спокойно ответил:

— Да, было. Встречались когда-то с Зоей Степановной.

На полное выздоровление Григорий Иванович рассчитывать не мог: врач объяснил, что после таких ран он станет прихрамывать, вероятно, долгие годы или, может быть, всю жизнь. С фронтом для него теперь покончено — как говорят, он уже отвоевался. Хромота же в будущем Зберовского не особенно печалила. В лаборатории она ему не помешает.

Сегодня — и уже не первый раз — в газетах он прочел имя своего бывшего учителя, профессора Сапогова. После революции Георгий Евгеньевич Сапогов стал видным деятелем министерства торговли и промышленности.

Едва Глафира Сергеевна ушла, Зберовский схватился за газеты. Опять увидел имя Сапогова. Пытался вникнуть в то, что там написано, но думал о Зое. И сердце снова, как прежде, сжалось в обиде и тоске.

Замужем за адвокатом Озерицким… Ну что же, бог ей судья. Насильно мил не будешь!

Однако сердце не мирилось, и все в его душе протестовало.

Давно пора бы вычеркнуть ее из памяти… А Зберовский будто разговаривал с ней, мысленно к ней обращался — не к той, которая за Озерицким, а к прежней — к Зое Терентьевой, к взбалмошной, милой, обаятельной.

Именно она, когда была проездом в Яропольске, предлагая ехать в Казань, сказала ему, что Сапогов перед ним обещания не сдержит. Так оно и вышло: Сапогов о нем не вспомнил, не позвал к себе на кафедру.

«Зоечка, — сейчас подумал он, — а не кажется ли вам, что Сапогов все-таки хороший человек?»

Несколько дней после этого Зберовский был более молчалив, чем обычно. Затем его раздумье разрешилось неожиданным действием. Что он считал абсолютно невозможным в Яропольске, с легкостью сделано сейчас: он сел и написал письмо Сапогову. В письме не только напомнил о себе, но попросил напрямик, чтобы Георгий Евгеньевич помог ему подыскать подходящее место. Теперь он ранен, выздоравливает, у него новые идеи в области химии древесины, и он хотел бы по выходе из госпиталя начать лабораторную работу над клетчаткой.

Запечатанный конверт он отдал Глафире Сергеевне. Она в сбившейся набок косынке и с руками, залитыми йодом, как раз прошла через палату. Сунула конверт в карман. Очень торопилась, видимо. Однако на ходу бросила Зберовскому: мадам Озерицкая желает навестить его — так не будет ли он возражать?

Григорий Иванович проговорил в ответ, помедлив:

— Чего ж, если ей охота…

Позже он раскаивался в этих словах. Не нужно им встречаться, ни к чему. Целую неделю, терзаясь и колеблясь внутренне, он порывался объясниться с Глафирой Сергеевной, взять свои слова назад. И, злясь на себя, рассудку вопреки, очень ждал прихода Зои.

Она пришла в воскресенье, когда над госпитальным садиком по-праздничному сверкало небо, а издалека откуда-то доносились залихватские выкрики гармошки.

Григорий Иванович услышал:

— Здравствуйте, Гриша! — и, вздрогнув, поднял голову от книги.

Зоя стояла возле скамейки, на которой он сидел.

Предупредив его движение встать, она быстро села рядом с ним. Положила на его руку ладонь. Как будто та же самая, что давным-давно, и в то же время взрослая чужая женщина.

Оба волновались, пристально посматривали друг на друга.

Как он себя чувствует? Хорошо, спасибо. «Поправляетесь? Ну, слава богу…» И он спросил: а как она живет? Зоя ответила: прекрасно, — у нее сын, почти три года мальчику: ее единственное в жизни счастье…

Внезапно он увидел слезы на ее глазах.

— Гриша, — сказала она шепотом, — я никому не говорила этого, только вам… Озерицкий — такая страшная моя ошибка…

Со стороны могло показаться, будто они оживленно и весело беседуют. Глафира Сергеевна, переваливаясь тяжелой утицей, подплыла к ним по аллее.

А Зберовский был бледнее бумаги. Лицо его перекошено в гримасе страдания. Приглушенным голосом, с каким-то исступлением глядя на Зою Степановну, он восклицал:

— Зачем же вы пришли сюда? Зачем вам это надо?! Ну, зачем?!

— Погодите, Гриша, — задыхаясь от слез, как бы оправдывалась Зоя Степановна. — Отец моего сына… Бесповоротно… Ведь я же замужем, поймите!

— Зачем тогда вы душу рвете мне? Что вы хотите от меня?…

— Э-э, — строгим окликом вмешалась Глафира Сергеевна. — Нет, голубчик, это уж категорически!..

Сразу став ворчливой старухой, она хмуро смотрела из-под своей косынки. Укоризненно сказала Зое, что раненого нельзя так волновать, что пусть Зоя Степановна не гневается, но время свидания истекло. В госпитале жесткие правила. И вообще она не ожидала от нее подобной сцены.

Как гимназистка под взглядом директрисы, Зоя поднялась и вытерла щеки платком. Протянула руку Зберовскому:

— Прощайте, Гриша, навсегда!

…Вскоре врач впервые разрешил ему пройтись по городу. Опираясь о палку, Григорий Иванович вышел на узкий, из каменных плит тротуар.

Улица оказалась грязной — вся в подсолнечной шелухе. Прохожих здесь немного. Мостовая из грубого булыжника. В конце улицы старинная церквушка; раньше, из окна коридора, он видел лишь ее похожие на позолоченные репки купола.

Григорий Иванович поднял палку, остановил проезжающего извозчика. Прихрамывая, подошел, сел в экипаж. Попросил повозить его по улицам, свезти хотя бы на Тверскую.

Он плохо знал Москву — когда-то только пересаживался в ней с поезда на поезд.

По Тверской сплошным потоком двигались люди. «Берегись!» — покрикивал извозчик и каждую минуту придерживал лошадь, чтобы кого-нибудь не задавить. Зберовский, чувствуя, что облик города повсюду носит отпечаток революции, с интересом глядел направо и налево.

На большом красном доме вывеска: «Совет рабочих и солдатских депутатов». Против здания площадь, а на площади толпа окружает белый памятник генералу Скобелеву. Белый каменный конь, на коне воинственный генерал; тут же, на подножии монумента, стоит оратор в солдатской гимнастерке и держит речь, обращаясь к толпе. Слушатели аплодируют, кричат: «Верно!»

Захотев побыть среди людей на митинге, понять их настроение, Григорий Иванович сошел с пролетки, отпустил извозчика.

Он оглядывал толпу: горожане и солдаты пополам. И вдруг увидел знакомого. Почти рядом с ним — сапер Потапов, один из тех, с которыми в свой последний день на фронте он отправился восстанавливать бруствер. Сейчас этот сапер по-походному одет, с винтовкой, с вещевым мешком.

— Потапов! — окликнул Григорий Иванович.

Потапов повернулся и обрадовался:

— Господин прапорщик! Смотри-ка! Так, значит, жив?

Они пожали друг другу руку. Зберовский это сделал с особенным удовольствием, потому что даже в простоте их встречи, в дружеском рукопожатии солдата он ощутил что-то новое, хорошее, установленное революцией.

Улыбаясь, Потапов смотрел на него:

— Значит, с палочкой ходите? А мы вас было в покойники записали!

Между тем толпа на площади угрожающе зашумела. Раздались выкрики: «Долой!» Вместо прежнего оратора на подножие памятника взобрался седоватый человек во френче защитного цвета — вероятно, штатский, несмотря на френч. Едва он начинал говорить, толпа обрывала его шиканьем и свистом. Он озирался, как бы ища поддержки, потом рассерженно махнул рукой и неловко спрыгнул на мостовую.

— Почему его не пожелали слушать? — спросил Зберовский.

— Да меньшевик известный! — опередив Потапова, ответил стоящий рядом незнакомый солдат. И словоохотливо пояснил: — Видали таких уже! Потерпите, скажет, до Учредительного… На фронт вертайтесь, скажет. Его бы самого на фронт! Да поздно только.

Заботами Глафиры Сергеевны Зберовский был в отутюженной офицерской форме, со сверкающими золотыми погонами. Наверно, вследствие именно этого обстоятельства Потапов чуть насмешливо щурился. Наконец он с шутливым коварством задал вопрос:

— Ну, а вы как — воевать? На позиции скоро опять собираетесь?

— Ни на какие позиции… К чертям! — сказал Зберовский. — Кончать надо войну, мир нужен.

— А, вот это — дело!

По площади разноголосым гулом катилась только-только, сию минуту, дошедшая сюда новость: войска генерала Корнилова отказались идти на Петроград, на подавление революционных сил.

Новость всех взбудоражила. Со всех сторон возбужденные возгласы:

— А «дикая» дивизия тоже не пошла! Товарищи, и генерал Крымов застрелился!

— А не враки?

— Нет!.. Айда за газетами! Экстренный выпуск газет!

Толпа быстро расходилась. Площадь на глазах пустела.

Потапов начал прощаться со Зберовским. Здесь он проездом, отсюда он — домой, на рудник. И ему уже пора: с Курского вокзала отправляют эшелон к Ростову, надо бы успеть местечко захватить.

— Вот выздоравливайте. Быть может, где встретимся еще. — Потапов помолчал, поправил на себе лямку вещевого мешка. И неожиданно властно, как старший — несмышленому, но не без душевной теплоты бросил напоследок: — Погоны сними! Вы, я знаю, из учителей… Так нечего вам за офицера!..

Повернувшись, он ушел, придерживая винтовку за перекинутый через плечо ремень, твердо отбивая шаг по тесаной булыге.

Глядя ему вслед, Григорий Иванович думал, что симпатии доброй половины населения направлены в совершенно определенную сторону. А революция пока еще не принесла тех результатов, которых многие ждали.

…Вечером в госпитале, сегодня как-то особенно скупо освещая палату, мигала неяркая лампочка. Убедившись в невозможности читать, подполковник Хозарцев захлопнул книгу и закурил. Скучающим взглядом посмотрел на соседа. Сказал:

— Вы, прапорщик, ни дать ни взять — большевик.

— Какой я большевик! — ответил Зберовский.

— Погодите, вот вам «товарищи» покажут.

— Они, я говорю вам, поняли интересы народа.

— Глупости говорите! Просто спекулируют на низменных инстинктах.

— Глупости? — переспросил Зберовский и подался вперед, облокотись о подушку. — Послушайте, по вашей логике выходит так: если трутни у власти — это высокие принципы, а если распоряжаться у себя станет весь пчелиный улей, вы в этом видите проявление низменных инстинктов. Странная, по малой мере, логика!

— Ну, вы зря приписываете мне… Зачем же — трутни!..

Хозарцев зевнул, подумал о России. И вся она представилась ему похожей на его небольшое родовое поместьице в Пензенской губернии. Он унаследовал его запущенным, в долгах — вот-вот опишут и продадут с молотка. И сколько трудов пришлось затратить, чтобы расплатиться с кредиторами! Ничем не брезгал. По крошке, по малой частице от каждой интендантской поставки. Теперь освободился от долгов, но все может развеяться в пыль. Мать с тревогой писала: в марте, после революции, крестьяне делали попытки грабить их усадьбу. Потом, правда, зачинщики поплатились. Но сейчас такая смутная пора…

— Хаос принесут большевики, — сказал Хозарцев. — Нищету и голод.

Зберовский ни звука не произнес в ответ.

У него будто камень лег на сердце — ему вспомнилась Зоя. И потянулось дальше: Зоин приезд в Яропольск, записка Осадчего, проблема чести, стремление служить революционным целям, и как он пошел на жертву, а жертва эта оказалась нужной только для собственной совести.

Теперь он долго в каком-то хмуром раздумье глядел на подполковника.

Вдруг — с внезапным вздохом облегчения — решил: «Ей-богу, погоны сниму! Честное слово!»

3

В госпитале кончили разносить обед. Когда санитары еще громыхали грязной посудой, складывая ее на подносы, к Зберовскому подошел старший врач.

— Пообедали, прапорщик, уже? А как себя чувствуете? — начал он и сразу озабоченно объявил: — К вам приехал посетитель. Из министерства торговли и промышленности, профессор Сапогов.

— Георгий Евгеньевич? — изумился Зберовский. — Где он? Да просите же его сюда скорее!

Врач оглядел палату — слегка поморщился: белье не первой свежести, на тумбочках хлебные крошки.

— Профессор сейчас в моем кабинете. Быть может, вам удобнее туда пройти, там с ним побеседовать…

Георгий Евгеньевич Сапогов поднялся навстречу бывшему ученику. По-отечески обнял его:

— Вот он, вояка! Ну, здравствуйте, здравствуйте, мой дорогой!

Тут же, объясняя свой визит, он сказал, что в Москве он по делу на два дня и — в качестве живого ответа на письмо — сам явился в госпиталь.

Они уселись один против другого. Минутное смущение Зберовского прошло. А Сапогов улыбался ему еще теплее, чем раньше, — мудрой и ласковой стариковской улыбкой. Проговорил как-то по-домашнему:

— Рассказывайте же о себе, дружок! Давайте по порядку все.

Пришлось слегка коснуться Яропольска и гимназии. Сапогов сочувственно кивал. Потом Зберовский спохватился, вспомнив:

— Георгий Евгеньевич, а про Лисицына-то что-нибудь вы слышали?

— Про Лисицына? Какого? А-а, да-да, ну еще бы! Так что же про него?

— Да он жив был, а мы его погибшим считали! Понимаете, его видел в Сибири один мой товарищ-студент, революционер… Понимаете, Лисицын с каторги бежал. Мой товарищ помог ему побег устроить…

— Да что вы говорите! А когда? Недавно?

— Нет, давно… Узнал я позже, — а побег был летом, так, пожалуй, девятьсот двенадцатого года.

— Помилуйте! Где же он сейчас? Как с синтезом его успехи?

Зберовский пожал плечами:

— Вот этого не могу сказать… не знаю.

И перечислил все ему известные подробности. Назвал такие факты: под чужой фамилией — фамилия была Поярков — Лисицын поездом уехал в Петербург. Но в Петербург почему-то не приехал. По крайней мере, те его друзья, с которыми Лисицын должен был увидеться тотчас по приезде, с тех пор вообще ничего не слышали о нем.

— А синтез? — воскликнул Георгий Евгеньевич. — Хоть какие-нибудь намеки о химии процесса не прояснились? Вашему товарищу Лисицын дал что-либо понять, быть может?

Зберовский отрицательно покачал головой.

Сапогов достал из кармана блокнот:

— Вы сказали, под фамилией Поярков? — и записал себе: «Поярков».

Он считает дело чрезвычайным. Он примет меры, чтобы разыскать Лисицына распоряжением правительства. Все может статься: был в тюрьме, теперь освободили, но человек беспомощен и болен, например. Ах, только эта ужасная разруха… До чего же трудно, и какое множество правительственных актов тонет где-то в безднах без последствий! Правительство постановляет — страна бездействует, если не противодействует. Люди будто потеряли чувство долга…

— Доверительно вам говорю: Россия в страшном положении! — Понизив голос, профессор перешел на шепот. — Промышленность, цивилизация, культура — все под угрозой… Эти левые, особенно большевики, толкают государство к краху.

Он заметил настороженный взгляд Зберовского, но истолковал его настороженность как вполне законную тревогу. Григорий же Иванович, путаясь в противоречиях, твердо сознавал одно: ему неприятно слышать от профессора именно те самые слова, что говорит Хозарцев.

— А момент требует действий! — продолжал Сапогов. — Идет война, которую необходимо завершить победой. А воевать — это вам не митинг. Короче говоря, что я вам расписываю, — сами знаете!

Чуть покраснев, Григорий Иванович потупился. Деликатно, удобно ли будет затеять с профессором спор? Однако и молчать кажется нечестным.

Не поднимая глаз, он тихо произнес:

— О войне я по-другому думаю. Она — тяжелый крест. Здесь у меня точка зрения вполне определенная!..

— В вас я не сомневаюсь, дружок… — сказал с благожелательностью Сапогов. Достал золотые часы, мельком взглянул на них, снова сунул в карман. — Так, значит, пойдем дальше, обсудим ваше письмецо. Оно меня порадовало очень! В Германии теперь гидролиз древесины стал немаловажной отраслью промышленности. Вы это слыхали, вероятно. Полученную из дерева глюкозу они сбраживают и перегоняют в спирт, в горючее для автомобилей, авиации. Для нас бы в нынешней разрухе, если наладить на заводах хоть что-нибудь подобное…

Между тем, Зберовский то облокотится о стол, то снимет локти. Несколько раз порывался перебить профессора.

А Сапогов предложил ему срочно взяться за устройство двух — на первый случай — маленьких гидролизных заводов возле Петрограда. Бензин из Баку привозить становится труднее с каждым днем. Теперешнее производство спирта сокращено и дальше сокращается из-за нехватки хлеба и картофеля. Однако надобность в горючем для моторов велика. Оно нужно для фронта, а в еще большей степени и внутри страны. Временное правительство («Только об этом никому — ни звука, это вам можно доверить: вы — фронтовой офицер»), — Временное правительство в недалеком будущем должно всерьез сосредоточить силы для борьбы с большевистскими Советами. Броневики, аэропланы… А специалистов по гидролизу в России немного.

— Лабораторию в университете вам дадим. Почетное дело. Начало блестящей карьеры для химика!

Будто превозмогая боль, Зберовский медленно поднялся на ноги. Это же черт знает что он слышит! От кого? Взять такую мирную вещь, как получение глюкозы из дерева, и ухитриться поставить ее в арсенал истребительных средств!

В первую минуту, точно растерявшись, он часто-часто заморгал, а потом воскликнул:

— Нет, не берусь я, Георгий Евгеньевич. Тут я не могу быть вам полезным!..

Весь его вид выражал возмущение. И странно, что Сапогов не понял либо не заметил этого. Профессор сидел, перелистывая свой блокнот.

— Скромничаете? Пустяки! — проговорил он ободряющим тоном. — Вначале вам придется наскоро проделать цикл лабораторных опытов…

А Зберовского как бы лихорадило. Лаборатория в университете… Цикл опытов… Представится ли в жизни еще подобная возможность? Все это — вот-вот, стоит руку протянуть!

Он с неприязнью смотрел на Сапогова. Его мысли стремительно бежали кривым, иезуитским ходом, вообще не свойственным ему. Если Сапогов потерял в его глазах прежний ореол прогрессивного ученого, то отсюда еще ничего не следует. Вступать с ним в пререкания излишне. А отказываться от своей мечты смешно. Можно согласиться — принять лабораторию; сознательно замедлить заводское производство спирта, а опыты в лаборатории вести в том направлении, как хочется, — работать над превращением древесины в крахмал.

Сделать так? Или это будет скверно выглядеть?

Нельзя! Любой обман — всегда пятно на совести…

— Хорошо, — вдруг сказал Зберовский. — Хорошо, я согласен!

Сапогов закрыл блокнот. Снова одарил Зберовского ласковой улыбкой:

— И отлично, мой дружок! И колебаться было нечего.

Тут же, взяв шляпу, он встал. Извинился, что больше не располагает временем. Пожелал здоровья, попрощался:

— Ну, до скорой встречи в Петрограде! Не надо провожать меня, бог с вами, что вы…

«Для борьбы с большевистскими Советами…»

Когда остался один, Зберовский схватился за голову. Ужаснулся тому, что случилось. С кем рядом он себя поставил? Хуже всякого корниловского мятежа: обдуманная подготовка кровавой полицейской акции — броневики, аэропланы против своих же, русских людей! Объективный факт: согласился, зная цель, — и здесь не оправдаешься перед собой малыми успехами со спиртом и крупными благими побуждениями! Как после этого людям взглянешь в глаза? Что скажешь хотя бы Осадчему?…

Ненавидя себя, он кинулся по коридору вдогонку за профессором. Хромая и подпрыгивая, стуча палкой по паркету, выбежал на лестницу. Перегнулся через перила — где-то внизу еще мелькнула серая шляпа Сапогова.

— Георгий Евгеньевич! — закричал Зберовский сверху — крик гулким эхом отдался в лестничной клетке. — Георгий Евгеньевич, я отказываюсь! И близко быть не хочу! Я не участник в вашем замысле! Не желаю я! Георгий Евгеньевич…

Но Сапогов вряд ли его услышал. Дверь внизу уже давно захлопнулась. На улице зарокотал автомобиль.

4

Еще в прошлом году, когда Алексея Прокопьевича Сычугова хотели призвать в солдаты, он дал кому-то взятку и поступил на рудник кладовщиком. Так спасся от позиций. А на торговлю в лавке служба не повлияла. Выручка шла неплохо. За прилавком с утра до ночи стоял приказчик, старичок Пал Палыч; днем жена присматривала за торговлей, вечером — сам Алексей Прокопьевич подсчитывал чистоган.

Свергли царя — Сычугов с тайным сожалением вздохнул, но все же прицепил на грудь красный бант.

Кое-как прошло лето. За ним наступила тревожная осень семнадцатого года. И теперь Алексей Прокопьевич потерял покой. Никогда этого раньше не случалось: он начал бояться шахтеров. Те же самые люди будто и кланяются ему, как прежде, а вот смотрят совсем по-иному. Взгляд у людей стал хмурый и дерзкий. Прочие еще туда-сюда, а которые с фронта приехали…

«Зверье, — размышлял он, — сущее зверье! Либо лавку разграбят, либо самого убьют».

Каждый день приносил ему новые неприятности. «Уж на что паршивец Петька, и тот бунтовать норовит. Столпотворение, истинный содом!»

С Петькой Шаповаловым вышла такая история. Приказчик послал Петьку отнести пакет с товаром на квартиру инженеру Дубяго. Дело тонкости не требует: передать надо пакет, поклониться и уйти. А получилось, что посланный из сычуговской лавки мальчик сперва подрался с сыном инженера, гимназистом, потом крикнул самому Дубяго, когда Митрофан Викторович вступился за сына: «Шурфы по вас плачут!»

«Шурфы по вас плачут» — это означает, что живых уважаемых людей — например, Дубяго Митрофана Викторовича — следует сбрасывать в шурфы под землю.

«Осмелился негодный… Да кто же научил его? — подумал Сычугов, багровея от гнева. — Чьи это разбойничьи слова? Как у него повернулся язык?!»

Зажав в кулаке письмо, в котором инженер жалуется на присланного мальчика, Алексей Прокопьевич наотмашь ударил Петьку по лицу.

Петька отпрыгнул и закричал:

— Бить вам права теперь нет! Кровосос несчастный! Кровосос, да! Кровосос!..

Сычугов только охнул, руками развел.

Змею отогрел в своем доме. Недаром теща так этого мальчишку терпеть не может. Недаром сказано: яблока от чертополоха не получишь. Шахтерская порода…

— Убирайся сей же час вон! — прохрипел Алексей Прокопьевич. — Чтобы ноги твоей… духу твоего здесь не было!

Петька ушел к дяде Черепанову на спасательную станцию. У Алексея Прокопьевича на душе стало вовсе беспокойно.

Начался ноябрь — пришли новые вести. Большевики, говорят, захватили власть и в Петрограде и в Москве.

Ночь стояла черная, осенняя. Сычугову не спалось. Он прислушался — храпит в своей каморке приказчик Пал Палыч, доносится сонное, с присвистом, дыхание тещи, жена забормотала что-то во сне. Лихое, чувствовал он, недоброе время. Встал с постели, зажег свечу, прошел по дому. Проверил запоры на дверях, посмотрел, как закрыты ставни. Остановился перед иконой. Зашептал, истово крестясь:

— Да воскреснет бог и расточатся врази его. Яко тает воск от лица огня…

А наутро ему стало легче: в рудничный поселок въехали казаки генерала Каледина.

Услышав голоса и чавканье в грязи множества копыт, Сычугов выбежал из лавки. Большая конная колонна рысью двигалась по направлению к шахте «Магдалина», а полусотня казаков под начальством бородатого урядника отделилась от колонны, остановила лошадей, спешилась. Они оглядывали улицу, готовясь, по всем признакам, здесь расположиться на постой.

Алексей Прокопьевич снял свой блестящий кожаный картуз.

— Гости дорогие! — воскликнул он. — Господин урядник! Милости прошу на квартиру ко мне.

Под вечер он угощал урядника обедом.

Немолодой уже казак ел не спеша, пил водку основательно — от рюмки отказался, потребовал чайный стакан. Сперва был молчалив, потом разговорился. Принялся рассказывать о своем хозяйстве на Дону. Хозяйство-то не бедное, а вот работать некому по нынешнему времени. Батраков в солдаты взяли. Пока шесть баб иногородних нанял — да что в них проку, в бабах?

Распаренный едой и водкой, урядник хлопнул по столу ладонью:

— Погоди, скоро смуте окончание приходит… Теперь все образуется!

Выражение глаз Сычугова с каждой минутой менялось: в них то угодливость, то вспышка надежды, то беспросветное уныние.

— Господин урядник, мед пить бы вашими устами… — сказал он жалобно. — Меня же, по грехам моим, одолевает думка: вдруг большевики силу возьмут? Вдруг попустит господь? Что только будет тогда?…

— Кто власть удержит — голоштанники? Две-три недели погоди… го-го, как загрохочут! — Урядник выпил полстакана, закусил и посмотрел на Сычугова торжествующим взглядом. — А по рудникам генерал Каледин уже скрозь! И в Ростове генерал Каледин и в Новочеркасске. Такой порядок воздвигнет — любо-дорого будет, я тебе доложу! За милую душу!

— Дай, господи, победы христолюбивому воинству…

Смеркалось. Теща Алексея Прокопьевича зажгла над столом керосиновую лампу. Жена его и приказчик были в лавке. И никто из домочадцев, ни сам Сычугов, ни его гость не заметили, что по соседству с ними в темной комнате тихо-тихо снуют две маленькие, но враждебные им человеческие фигуры.

— Винтовки нету, — не прошептал — прошелестел легким движением губ один мальчик другому. — Там она, возле себя он держит…

— Шашку бери! Патроны в сумке бери!

Беззвучно ступая босыми ногами, мальчики исчезли. Тот из них, что поменьше — худенький, черноволосый и вихрастый, — как видно, очень хорошо знал в этом доме все входы и выходы.

После обеда урядник, покачиваясь от пьяной мути, застилавшей голову, пытался вспомнить: куда он положил сумку с патронами? Винтовка — тут, а где же шашка? Куда…

«Пр-роклятая!» — подумал он, подошел к кровати поискать потерянное, но тотчас лег на нее и захрапел.

5

Генерал Каледин занял Донбасс. Москва, Петроград — без угля: заводы стоят, паровозы стоят…

Тяжко началась эта зима в Донбассе. Калединские казаки жестоко расправляются с шахтерами-большевиками. Уже построены кое-где виселицы, уже идут расстрелы непокорных. На Ясиноватской шахте были сразу расстреляны сто восемнадцать человек.

А донецкие рабочие, объединяясь, поднялись на борьбу.

В помощь им пошли воинские части с Западного фронта, двинулись отряды Красной гвардии из Петрограда и Москвы.

Лучших людей посылали столицы. И с одним из питерских отрядов в Донбасс приехал Глебов.

Его отряд выгрузился на глухом полустанке. Дальше поездом нельзя: на следующей станции казаки.

Мороз сменился оттепелью, потом снова похолодало. Не переставая падал снег.

На полустанке отряд Глебова был встречен представителем здешних, рудничных красногвардейцев — слесарем Потаповым. Шахтеры прислали его к питерцам для связи и как проводника.

Выгрузившись из теплушек, питерский отряд тотчас же ушел от железной дороги в степь. Растянулся длинной извилистой лентой. Впереди были Глебов и Потапов. Замыкая колонну, в хвосте ее двигался обоз — десяток саней с продовольствием и боеприпасами. За пеленой падающего снега Глебову обоз стал еле-еле заметен. И горизонт закрыт снежными стенами. Снег валит сверху, метет. А под ногами кое-где проглядывает голая земля.

Сперва Потапов отвечал на вопросы Глебова, касающиеся местной обстановки. Теперь тема исчерпана, и их разговор закончился. Они шагают рядом молча.

Глебов погружен в свои мысли и какие-го новые для него ощущения. Будто бы в нем одновременно думают, мечутся в своих чувствах, страдают и радуются несколько разных, мало друг на друга похожих людей. Именно поэтому мир вокруг ему виден с разных точек и позиций, в особенной, объемной сложности.

Четверть века назад, придя в Горный институт, он не слишком ревностно отдался изучению технических наук. Но зато было другое. Отталкиваясь от «Коммунистического манифеста», он с головой ушел вообще в проблемы философии. С фанатической страстью читал не только Маркса и Энгельса, не только Плеханова, — нет, ему надо было вникнуть в корни, в истоки. Фейербах сменялся Гегелем, Огюст Конт — Иммануилом Кантом. Все это тогда в его жизни сплелось с бурными спорами в конспиративных студенческих кружках. И от мутной зауми идеалистов он, как на свежий воздух, возвращался к «Анти-Дюрингу» и «Коммунистическому манифесту». Стройная схема «Манифеста» вела к ближайшей из великих целей: к пролетарской революции.

Теперь он дожил до великого свершения. И вот он идет по степи, а за ним растянулся отряд…

В глухую пору черносотенной реакции, незадолго до войны, в Петербурге, в жалкой лачужке на окраине, умирал его старый товарищ — бывший кочегар Герасим. Семья Герасима насчитывала восемь человек. Маленькие сыновья и дочери испуганно стояли возле умирающего. Врач, которого Глебов привез, сказал, что здесь ничего не поделаешь. Жестокая нужда проглядывала из каждого угла лачуги. Герасим смотрел с постели на детей огромными глазами. В них была скорбь. У Глебова тогда сердце разрывалось от безысходности и боли. «На вашем бы веку… — проговорил Герасим с трудом. — Суждено вам или нет дышать полегче?» А сейчас, как и в то утро, падает снег, но за Глебовым, отвоевывая счастье для детей Герасима, идет отряд вооруженных питерских рабочих.

Марта-Каролина Клэр живет в Базеле. Когда Глебову случилось переехать в Базель, он познакомился с ней. Больше того, ему временами казалось, что он ее по-настоящему, как женщину и друга, полюбил. До сих пор он ее часто вспоминает. Молодая работница небольшой часовой фабрики, она с какой-то врожденной, свойственной ей тонкостью сумела вникнуть в самые глубины его устремлений. Прощаясь с ним, она сказала: «Что для вас маленькая Марта? Но я буду с вами мыслями всюду. Я верю в вас. Я верю в вашу революцию. И если вам станет трудно, подумайте обо мне. Знайте всегда: я невидимо с вами…» Теперь он подумал о ней, идя с отрядом по засыпанной снегом степи.

В детстве у Глебова были особые счеты с царем. Как клятву, он наизусть читал себе крамольные пушкинские строки. Ему мечталось о восстании, о мятеже; он представлял себя не то сподвижником Марата, не то одним из атаманов в вольнице Степана Разина. И это ощущение восставшего народа, такое яркое в детской фантазии, теперь обогащенное всем тем, что он узнал за жизнь, пробудилось у него и сейчас. Длинной вереницей за ним идут люди, поднявшиеся на борьбу. Степь широка. А впереди — бои, и за боями — воля.

По рекомендации Петроградского Совета, подавляющим большинством голосов отряд выбрал его своим командиром. Люди вверили ему собственные жизни. Лучше чем кто-нибудь другой, Глебов понимал, как велик положенный ему на плечи груз. Однако именно сюда в тревожный час его определила партия. Республика в опасности! И он теперь, повернувшись на ходу, озабоченно оглядывает растянутую по степи красногвардейскую колонну.

Уж слишком растянулись. Надо собрать колонну покомпактней…

А снегопад как-то вдруг прекратился. Вдалеке виднеются украинские хатки. Нельзя, чтобы красногвардейцев прежде времени увидел кто-нибудь, связанный с казаками. Успех возможен только при условии внезапности, если переход удастся сделать в полной тайне.

Потапов сказал Глебову, что параллельно их маршруту степь прорезает очень длинный овраг. Пока не свечерело, нужно бы воспользоваться этим, свернуть туда и продвигаться всем отрядом в глуби его, по дну.

Минут пять спустя они уже шли в глинистом ущелье. Путь тяжелый: кустарник, ямы, камни под ногами, сугробы выше колена.

Оставив Потапова в голове колонны, Глебов поднялся на косогор и задержался, чтобы пропустить отряд мимо себя. Он окликал людей по фамилии, торопил их («Подтянись! Не отставай!»), подбадривал.

На нем штатское пальто, перехваченное офицерским поясом с ремнями. На висках, из-под шапки, — серебряная проседь. Усы коротко подстрижены, и они тоже слегка отсвечивают серебром.

Наконец мимо него прокатились первые из обозных саней. За ними вторые и третьи. Трудно в этаком бездорожье. Лошадей ведут под уздцы. По нескольку красногвардейцев, навалившись, подталкивают сзади каждый воз.

Среди идущих за санями Глебов, неожиданно заметил мальчика. Лет двенадцати-тринадцати, шустрый, черноглазый, одетый в какую-то заплатанную женскую жакетку. Откуда он взялся? Мальчик суетится больше всех, забегает то с одного бока, то с другого, упирается в сани плечом, с ухваткой заправского кучера понукает лошадь.

Когда эти сани приблизились, Глебов крикнул ему:

— А ну-ка, подойди сюда!

Сани еле проходили в узком овраге. Протиснувшись к оглоблям, мальчик азартно поощрял коня:

— Но, но! Давай, давай!.. — и тут же с досадой отмахнулся от Глебова: — Ой, дядя, некогда мне, видите!

Глебов спустился на шаг. Схватив мальчика за локоть, оттянул к себе, на косогор.

— Откуда ты? Как попал к нам? — спросил он. — Как тебя зовут?

Мальчик сердито сверкнул глазами и не без достоинства ответил:

— Петр Шаповалов меня зовут. Руку пустите, чего вы!..

Отпустив его локоть, Глебов посмотрел на него с особенным, новым вниманием. Улыбнулся:

— Вот ты какой! А все-таки мне объясни: почему ты очутился здесь, Петр Шаповалов?

— С Потаповым я. Потапова знаете? Он к вам делегат.

Последние сани, разгребая отводьями снег, тяжело проскользили мимо. За ними шли красногвардейцы-моряки, составлявшие арьергард отряда.

— Ну, пойдем догонять, — сказал Глебов Петьке. — А кем Потапов приходится тебе?

— Потапов? Он меня грамоте учит. А так он мне никто.

— Ага, значит, никто… Но это хорошо, что грамоте!

Двигаясь теперь быстрей колонны, они вдвоем пробирались по неудобной крутизне. Чтобы тут идти, надо было то уцепиться за ветки куста, то опереться ладонью о глиняный откос. Однако они опередили уже арьергард и стали обгонять сани за санями.

Глебов подумал, что со стороны Потапова по меньшей мере неосмотрительно взять с собой такого паренька. Нужно не забыть при первой же возможности отправить мальчика к родителям. Из первого поселка, куда они придут.

А Петька приглядывался к человеку, с которым он сейчас столкнулся. Почувствовал в нем что-то внушительное и в то же время располагающее к себе. Хотел задать ему вопрос, не командир ли он случайно, но постеснялся. Вместо этого спросил:

— А наган у вас самовзводный?

— Самовзводный, — весело ответил Глебов.

Они поравнялись с серединой обоза.

Петьке уже пора спуститься к саням, и он заявил об этом вслух, даже прихвастнул:

— Без меня совсем запарились, гляньте — опрокинут сани… Мне тут самая работа!

Между тем он почему-то продолжал и продолжал идти за Глебовым. Вдруг притронулся к его рукаву:

— Дядя, случаем не знаете, вам в отряде красногвардейцев не надо? Вот меня бы приняли — я бы согласился.

Глебов посмотрел с улыбкой — правда, не обидной — и только потрепал его легонько по затылку:

— Ах ты, этакий-сякой, Петр Шаповалов!..

6

Еще осенью до Петьки дошли разговоры, будто слесарь Потапов на «Магдалине» собирает для Красной гвардии оружие.

Едва на рудниках появились казаки, Петька и его приятель Данилка, с трудом разыскав Потапова, сказали ему, что у них в надежном месте спрятаны шашка и сумка с патронами — и то и другое из сычуговского дома.

Они похвалились, что от казаков оружия могут сколь угодно натаскать, все дома обшарят постепенно.

Как Потапов закричал на них! Чтобы не смели и думать такого! Называл их ослиными головами. У Сычугова еще туда-сюда, а у шахтера в доме к чему это может привести?

— Людей хотите под расстрел поставить?!

Он их бранил, бранил, а — странно! — все закончилось дружбой.

Потом Потапов скрывался от контрразведки в необитаемых развалинах хижин «Святого Андрея». Раз пять-шесть мальчики носили ему хлеб. Туда же, будто за дровами (хижины ломали на дрова), почти каждый день ходили и взрослые. Петька знал, какие взрослые: красногвардейцы! Ему хотелось самому считаться в Красной гвардии, но Потапов не желал и разговаривать об этом.

А вчера Петьке повезло. Придя под вечер на «Святой Андрей», он увязался за уходящим куда-то Потаповым. Тот запрещал, приказывал вернуться, однако Петька шел за ним упрямо по степи. Верст через десять Потапов наконец позволил пойти с ним бок о бок. И все поругивал: «Куда мне деть тебя? Ну что мне делать с тобой?…»

Так Петька оказался в обозе питерского отряда.

Теперь, после нескольких часов отдыха, отряд поднялся из оврага в открытую степь.

Сумерки сгустились, незаметно наступила ночь.

Петьке эта ночь запомнилась навсегда. Позже, спустя много лет, в его памяти все ярче с каждым годом вырисовывались и тучи, расходящиеся в небе, и острые рога молодого месяца, с вечера блеснувшие из-за туч, и синевато-темный, отсвечивающий снегом, знакомый и вместе с тем загадочный степной простор.

Незаметно дойти до рудников и тайно встретиться с шахтерской Красной гвардией питерцам не удалось. Заподозрив что-то, казаки послали в степь конные разъезды. Один из этих разъездов внезапно наткнулся на питерский отряд.

— В ружье! — раздался чей-то голос.

Услышав первый выстрел, Петька вздрогнул. Тотчас же все вокруг него загрохотало. Он увидел в темноте, как трепещет голубое пламя у пулеметного ствола.

А казаки, обнаружив отряд, словно растворились в сумраке — исчезли.

Шедшие до сих пор с понурой усталостью, люди сейчас были возбуждены. В результате мимолетной стычки обстановка коренным образом изменилась.

Глебов объявил привал и, собрав в кружок подчиненных ему командиров, посовещался с ними. Все сошлись на том, что ночью казаки не нападут на них, а на рассвете быть решающему бою. Надо провести колонну обходным маршрутом, еще до рассвета выйти с неожиданной стороны и ударить по казакам одновременно с выступлением в тылу у них шахтерской Красной гвардии.

Потапову была поручена ответственная задача: не медля ни минуты напрямик отправиться в ближайший рудничный поселок, разослать оттуда связных на другие рудники, приготовить шахтерские отряды к утренним общим, согласованным действиям.

Уходя, Потапов сказал, что в обозе он оставил мальчика, который по теперешним обстоятельствам может быть даже отчасти полезен. Пусть Глебов присмотрится к нему. Здесь, в районе рудничных поселков, мальчишке вся местность, надо думать, хорошо известна.

Время уже — за полночь. Отряд стоит. Группа бойцов выслана в охранение, остальным приказано отдыхать. В обозе раздают сухари, по два сухаря на каждого.

Мороз становится все крепче. Днем ветер не был особенно заметен, а теперь пронизывает резкими порывами — даже тех, кто одет в полушубки и теплые ватники.

Петька кончил грызть последний сухарь. Всунул пальцы в рукава. Сгорбился, кутается в свою заработанную у Сычуговых, бывшую тещину жакетку. А жакетка ничего не стоит: ее продувает насквозь.

— Замерз? — спросил его кто-то.

Перед ним — уже знакомый ему Глебов. Сам командир отряда! И Петька, отвечая, попытался приосаниться:

— Не, ничуть. Тепло мне! Я не мерзну!

Глебов ощупал на нем плохонькую одежонку, потом расстегнул пальто и снял с себя большой пушистый шарф. Сказал:

— Возьми в подарок. Носи на здоровье.

Своими руками он обвернул шарфом Петькины шею и плечи. Тут же перевел разговор на другое. Как называются рудники, силуэты которых видны на горизонте? Сколько верст надо пройти назад, чтобы сделать крупную петлю, огибая рудник князя Кугушева?

Ответы Петьки были достаточно толковы. Что касается поворота к руднику князя Кугушева, то надо повернуть по еле приметной ложбинке — так будет в стороне от всех поселков и дорог. А ложбинка эта пересекала их путь верстах в двух позади.

— А ты не заблудишься? — спросил Глебов. — Ти эту ложбинку найдешь?

Петька стал уверять, будто он ее найдет с закрытыми глазами:

— В аккурат памятное место. Там, товарищ, командир, мы стекляшки зарывали. Я еще был маленький… Целый воз стекляшек!

— Каких стекляшек?

— А взрыв был на «Святом Андрее». Когда со спасательной станции команда в шахте полегла…

— Не понимаю: что за стекляшки?

Глебов поднял бинокль и пристально вглядывался в темную линию горизонта. Казалось, все его внимание поглощено чернеющими вдалеке контурами копров и террикоников.

А Петьке хочется, чтобы их беседа продолжалась еще много времени. Уж очень мил ему теперь этот человек. И, подсознательно стремясь привлечь его внимание к себе чем-нибудь достойным, он принялся рассказывать о катастрофе на «Святом Андрее».

Вскоре после гибели спасателей, уничтожали, закапывали в землю множество странных стеклянных предметов, принадлежавших покойному штейгеру Пояркову. Чудной был штейгер: все сидел в особой комнате со своими стекляшками взаперти.

Круто отвернувшись от бинокля, Глебов посмотрел на Петьку. Совпадение было бы невероятно! Но еще задолго до войны он вместе с Осадчим где только мог разыскивал мещанина Владимира Пояркова.

— Поярков, ты сказал? — перебил он Петьку.

— Штегарь Поярков, ага. Владимир Михайлович…

Лисицыну, горному инженеру, было проще всего назвать себя штейгером! Как это неожиданно!

В голосе Глебова дрогнули взволнованные нотки:

— Ты сам его видел? Помнишь?

— Я-то? А чего не помнить?… Помню!

— Какой он из себя был? Расскажи подробнее!

— А рыжий…

— Погиб, говоришь?! — Рука с биноклем будто рухнула вниз.

«Владимир и его лаборатория!»

Вот какая о нем наконец всплыла весть. Вот по какому скорбному следу нужно завтра пойти. А позаботился ли кто-нибудь о судьбе его работы?

Петька замолчал, присмирев.

«Владимир!..»

Бинокль снова поднялся. Нацелился в темную даль.

И, не поворачиваясь к Петьке, не отрывая прищуренных глаз от окуляров бинокля, Глебов тихо-тихо произнес:

— Ты вырастешь — услышишь, надо думать… Тот, кого считали штейгером Поярковым, был замечательный, по-настоящему большой ученый!..

7

Никогда еще в жизни не бывало этого: Петька оказался центральной фигурой. Едва колонна выстроилась, его позвали вперед, и Глебов объявил ему:

— Давай поведем с тобой отряд.

Петька идет, изумляется самому себе. Неужели это он повел красногвардейцев? Как его сразу вознесла судьба! Ему уже не говорят: «этакий-сякой», а командир сам поставил его в голову колонны и сам идет с ним рядом.

Сперва Петька чувствовал себя счастливым. Шагал крупно, в ногу с Глебовым, по-военному размахивал руками и вообще старался держаться как можно солиднее. Однако не утерпишь — все оглядывался. За ним, наступая на него первой шеренгой, колеблющейся полосой маяча и почти теряясь сзади в темноте, шла Красная гвардия из Питера.

Обход вокруг небольшого рудника князя Кугушева предпринят затем, чтобы отряд вышел к Русско-Бельгийскому руднику с тыла. Там у казаков нет сторожевых застав. Оттуда намечено с марша ворваться в крупный поселок Русско-Бельгийского.

Они идут, описывая по степи петлю, идут, — а до Русско-Бельгийского все словно и не ближе. По непротоптанному снегу тяжело.

Какая ночь, оказывается, длинная!

Глебов снова принялся расспрашивать про штейгера Пояркова, выпытывал все обстоятельно, потом спросил у Петьки о его собственных родителях, узнал о лавочнике Сычугове, о дяде Черепанове.

А Петька начал уставать. Бравый вид поддерживать ему уже не удается. Ноги болят от долгой ходьбы, холодно, сон одолевает. Так бы и лег где-нибудь сбоку на землю!

— Что приуныл, браток? — окликнул его Глебов. — Давай-ка сядь на сани, отдохни немного.

— На сани? Я? Да что вы, товарищ командир!

Собрав все силы, Петька, как сначала, пошел пружинящей, молодецкой походкой.

Глебов наблюдал за ним. На ходу положил ему руку на плечо:

— Крепишься? Ну, крепись, крепись, сыночек, — мы с тобой большевики.

От этих слов и от того, как они были сказаны, Петьке вдруг стало очень хорошо на душе. Он почувствовал уважение к себе. Он не знал, как это называется, но ради Глебова теперь был готов пойти на что угодно.

Русско-Бельгийский между тем — уже вот, только в какой-нибудь версте от них. И степь и небо перед утром слегка посветлели. Голова колонны поднялась на пологий холм. Поселок рудника отсюда виден вширь. Расплывчатые пятна домов образуют темные линии улиц. А под холмом впереди, внезапно вздыбив коней, силуэтами метнулось до десятка всадников. Рассыпавшись в редкую цель, распластавшись, они карьером помчались к поселку.

Казаки заметили приближение отряда!

Раздались первые выстрелы. Прежде чем отдать команду развернуться в боевой порядок, Глебов бросил Петьке:

— Беги в обоз?

Петька растерянно медлил. Глебов повторил:

— Тебе приказываю как красногвардейцу! Будешь в распоряжении доктора Софронова. Ему доложишь — я прислал. Бегом!

Петька кинулся. Вдогонку донеслось:

— Сыночек, будь здоров!

Как-то очень скоро рассвело. Уже кажется, будто бы давным-давно стоит этот тревожный день. Точно с громким треском раскалывают камни, бьют винтовочные залпы. Оглушительно тарахтят пулеметы. Обоз сгрудился за холмом с той стороны, откуда не видно ни своих, ни казаков, ни Русско-Бельгийского.

Сначала Петьку охватило чувство, близкое к ознобу, и, скованный им, он не пытался даже уразуметь ход событий. Но Софронов и девушка-фельдшер, вдруг заспешив, ушли с медицинскими сумками. Ездовые, взяв винтовки, бросились принять участие в бою. А Петьке было велено приглядывать за лошадьми.

Стрельба внезапно прекратилась. Вместо нее — исступленное, во много голосов, «ура!»

Вырвавшись из-за неровности рельефа, огибая холм атакующей цепью, грозя штыками, весь питерский отряд бежит куда-то вбок. От него — и прочь от рудника — беспорядочно откатывается казачья конница. Вдалеке теперь можно заметить, как из рудничного поселка, тоже преследуя казаков, бегут вооруженные шахтеры.

— Ты, что ли, при обозе? Заворачивай! — крикнул Петьке остановившийся рядом матрос. В руках у него охапка винтовок, казачьих карабинов; он бросил всю охапку в первые же сани. Был словно вне себя — лоб потный, дышит часто, воспаленные глаза сверкают. — Чего стоишь? — накинулся он на Петьку. — Кукла богова! Говорят тебе, боевой припас за наступающими… Погоняй!

Он схватил под уздцы первую лошадь, дернул за повод, и сани, поворачиваясь, двинулись по снежной целине.

— Правь! — приказал матрос и подхлестнул вторую лошадь.

С холма бежит один из ездовых, машет рукой: «Погоняй, погоняй, не задерживай!»

Петька вдруг сообразил, что он уже настоящий, признанный красногвардеец и что его отряд гонит устремившегося в бегство врага. И он поднял упавшие вожжи, взмахнул ими, закричал: «Но! Но!», и ему стало раздольно и почти весело.

За первыми санями потянулись остальные. Рысью здесь не получается — много снега намело, снег рыхлый. Лошади идут, мотая головами. Петька шагает по сугробам возле первых саней. Нога в ногу с ним, рядом — тот же матрос.

Несколько сот шагов матрос прошел в хмуром молчании. Вроде поостыл и сник; лицо его сейчас не выглядит разгоряченным, оно как-то побледнело и осунулось.

— Малыш ты, — сказал он наконец. — Годков тебе сколько: двенадцать, тринадцать, поди? Местный, что ли, рудничный? Дорогу-то давеча показывал.

— Здешний я, — ответил Петька сдержанно.

— То-то и есть, что недавно в отряде! Тебе еще что, сердце у тебя не болит…

А казаки, обходившие шахту «Магдалина», уже скрылись за ее косым террикоником. Петьке видно впереди, как в поселок «Магдалины» двумя потоками, справа и слева, вступает Красная гвардия.

Матрос притронулся к Петькиному локтю. Тотчас же ткнул рукавицей себе в висок.

— Сюда ему пуля ударила, — проговорил он. — И наповал, понимаешь ты… Навылет…

«Убили кого-то!..»

— Кого это? — встревожился Петька.

— Ты что, не слышал разве?

Матрос, щурясь, посмотрел в упор и произнес свистящим шепотом:

— Глебова убили, парень…

Петька широко открыл глаза. Вначале в них не то испуг, не то вопрос, недоумение, страдание. Потом он обернулся. А позади все точно и без перемен: степь такая, как всегда; Русско-Бельгийский рудник, и на его фоне невысокий холм. Ничего отсюда не заметишь на холме. Только снег белеет.

Неужели он мертвый там в снегу лежит? Живой был — теперь мертвый?

Еще совсем недавно Петька слышал его голос: «Сыночек, будь здоров!» Называл ли Петьку кто-нибудь другой так по-хорошему? Ночью шли вдвоем… Не увидать его теперь? Не заговорит, не встанет?… У, казаки проклятые!

А шею греет теплый шарф. Дорогой подарок…

И нестерпимо горько стало Петьке. Не совладать с собой — он всхлипнул. На какой-то миг степь, рудники вокруг — все заколебалось в слезах.

Ночью шли вдвоем… «Крепись, крепись, сыночек, — мы с тобой большевики».

Перебросив вожжи в одну руку, Петька вытер щеки кулаком. Взял из саней короткую винтовку, казачий карабин. На ходу, не замедляя шага, вскинул его на ремне через плечо. Еще раз оглянулся в сторону холма. Тут же стегнул вожжами лошадь — вперед, нельзя отстать от своего отряда! — и, натянув винтовочный ремень ладонью, прижал карабин к спине.