Онлайн чтение книги Свет праведных. Том 1. Декабристы
Часть II

1

С трубкой в зубах и облаком дыма у лба, Башмаков мелом записывал цифры на зеленом сукне игорного стола. Николай делал вид, что с безразличием наблюдает за счетом, но на самом деле он с тревогой ожидал результата. При себе у него было всего двести пятьдесят рублей, а партия в вист была ожесточенной. Его партнер, молодой Михаил Гусляров, пропустил лучшие ходы, а у него самого в руках были лишь мелкие карты. Клуб вдруг вызвал у него отвращение: старые кожаные кресла, запах остывшего табака и все эти мужские лица, расплывающиеся в полумраке. Башмаков подвел итог и подчеркнул его одной чертой. Кусочек мела раскрошился: четыреста девяносто шесть рублей, то есть двести сорок восемь с каждого из двух проигравших. Николай позволил себе роскошь не проверять, бросил сумму на стол, поклонился собравшимся и вышел. Продутые деньги, растраченное время вызвали у него противное ощущение. Каждый раз, приезжая в Псков, он переживал разочарование. И тем не менее не мог удержаться от поездок, поскольку очень скучал в Каштановке.

Во дворе он задумался, куда пойти: сразу вернуться домой или прогуляться по ярмарке. Стоял август месяц 1823 года. Солнце сияло высоко в небе. Оставив коня в конюшне клуба, Николай сделал несколько шагов по улице. Ряд низких лавочек с запыленными витринами выстроился вдоль тротуара из плохо сбитых досок. Вывески из резного, раскрашенного железа висели над дорогой. Временами купец, с бородой до пупка, в сапогах по колено, появлялся на пороге своей двери и приглашал прохожих зайти к нему. Николай наизусть знал весь выставленный товар. Крестьянки, одетые в яркие платья, ловили его взгляд, но он не замечал этого. Сосед по имению поздоровался с ним, и Николай машинально приподнял головной убор. Вдруг он заметил элегантную коляску, остановившуюся у прилавка с тканями «Переплюев и сын». Эти две лошади рыжей масти с заплетенными гривами, этот ямщик с бородой на две стороны, эта кибитка, выкрашенная в черную и желтую клетку… Экипаж Дарьи Филипповны! Она несомненно делает покупки. И через секунду-другую может выйти из магазина. Поначалу Николай хотел удалиться. Но продолжал стоять на месте, будто охваченный желанием вызвать катастрофу. Неужели печаль этого долгого летнего дня сделала его таким безрассудным? Ведь более двух лет он избегал встреч с матерью Васи! По правде говоря, он легко забыл о ней. Николай сделал вид, что заинтересовался отрезами ткани, украшавшими витрину. За стеклом в полумраке маячил женский силуэт с пышными формами. Под соломенной шляпой с полями, переплетенными разноцветными лентами, он узнал Дарью Филипповну. Она показалась ему немного толще, чем в его воспоминании. Оплатив покупки, Дарья Филипповна шагнула к двери. Ее провожал приказчик, руки его были нагружены пакетами, подбородок прижимал груду покупок. «Отступать слишком поздно, – подумал Николай. – На этот раз все потеряно!» И обнажил голову. Она вздрогнула, лицо ее превратилось в фарфоровую маску самых чистых белых и розовых тонов.

– Дарья Филипповна, – пролепетал он, – позвольте мне выразить вам… выразить вам…

Он, в сущности, не знал, что хотел выразить ей, да и она, видимо, не спешила узнать это. После внутренней борьбы она улыбнулась ему краешком губ:

– Как давно мы не видались, Николай Михайлович.

– Вовсе не потому, что у меня не было такого желания, уважаемая Дарья Филипповна! – с жаром воскликнул он.

Приказчик окаменел посреди тротуара.

– Вы делали покупки! – вновь заговорил Николай.

– Да, для дочек!

– Они хорошо поживают?

– Очень хорошо.

– Тем лучше, тем лучше…

Руки приказчика сгибались под тяжестью тканей.

– Положите все это в коляску, – сказала ему Дарья Филипповна.

Она собиралась уезжать. Николай не мог этого вынести.

– Вы возвращаитесь к себе? – спросил он.

– Ну, конечно.

– Позвольте мне, дорогая Дарья Филипповна, попросить вас оказать мне честь и разрешить сопровождать вас, хотя бы часть пути?

Она не утратила утонченной способности краснеть. Щеки ее заалели, а глаза стали особенно синими под тенью ресниц.

– Вы верхом? – тихо осведомилась она.

– Да.

– Значит, вы можете нагнать меня в дороге…

Вне себя от радости, он поцеловал ей руку, учтиво помог подняться в коляску и побежал на клубную конюшню.

Проскакав какое-то время, он заметил вдали, в поле, светлое пятнышко женской шляпки, раскачивавшейся в такт колес. Коляска ехала медленно. Догнав Дарью Филипповну на опушке березового леса, Николай пустил коня шагом. Ветки ближних деревьев отбрасывали на проезжавших редкие тени. Николаю пришлось наклониться в седле, чтобы разглядеть краешек лица под полями светлой соломенной шляпки. Он не знал, с какого боку завязать разговор. Наконец, нависшее молчание, как волна, подтолкнуло его:

– Вы не можете себе представить, Дарья Филипповна, как я страдал из-за этой досадной истории, в которой ни вы, ни я не виноваты, и тем не менее она разлучила нас!

– Должна признаться, – вздохнула она, – в тот момент мое материнское чувство было глубоко задето.

Он поспешил пояснить:

– Я так отчетливо сознавал это, что уже не решался появиться у вас на глазах! Мне казалось, что вы воспринимаете всю нашу семью с одинаковой неприязнью!

– Так далеко я никогда не заходила, Николай Михайлович! – возразила она. – Но, разумеется, все, что исходило от Каштановки, напоминало мне о печали, о смятении своего сына. Любой мелочи было достаточно, чтобы моя боль воскресла вновь! Не будем больше говорить об этом. Время идет, раны затягиваются, разум одерживает верх…

– У вас хорошие новости от Васи? – спросил он.

– Великолепные! Ему очень нравится в Санкт-Петербурге. Его начальники довольны им. Несмотря на мои просьбы, он ни разу не приезжал в Славянку. Несомненно, воспоминание о вашей сестре удерживает его вдали от этих мест!..

– Я очень сожалею! – пробормотал Николай.

Она очень спокойно взглянула на него:

– Не огорчайтесь: все хорошо. Кстати, я не теряю надежды вернуть сына в наш круг. Вам известно, что я купила землю Елагина? Я строю там павильон в китайском стиле. Для Васи, когда он приедет в отпуск, это будет убежищем, предназначенным для чтения и размышлений, в стороне от шумов усадьбы. В общем, местом, о котором он всегда мечтал! Я должна заехать туда и посмотреть, как идут работы. Не хотите проводить меня туда?

– С радостью! – воскликнул он.

Они свернули на тропинку, проехали вдоль пруда, вид которого Николай назвал идиллией, и направились в сторону громких звуков пил, топоров и молотков. Стройка находилась на поляне. Мужики, строившие пагоду, представляли собой удивительное зрелище. Крыша, с задранными вверх краями и торчавшими повсюду колоколенками, выглядела неуместно среди российских берез. Резные деревянные украшения посреди хрупких колонн крыльца задевали взгляд чрезвычайной усложненностью рисунка. Николай не мог сказать, что находит эту конструкцию довольно безобразной, и потому ограничился тем, что покачал головой и пробормотал:

– Это очень оригинально!.. Каждая деталь великолепно обработана!..

– Я воспользовалась рисунком, который мой сын сделал в пятнадцатилетнем возрасте! – сказала Дарья Филипповна.

Николай больше не удивлялся результату.

– Это был дом его мечты, – продолжила она. – Когда павильон покрасят в яркие цвета, он будет выглядеть еще лучше!

Управляющий, обнажив голову, подошел к Дарье Филипповне, чтобы обсудить с ней какую-то архитектурную проблему. Николай залюбовался преисполненной строгости доброжелательностью, с которой эта сорокалетняя женщина обращалась к работавшим здесь крепостным. Самые незначительные ее предположения звучали как приказы, невыполнение которых чревато наказанием. Все склонялось перед ее мягкостью. Она провела Николая внутрь павильона, показала, где будут размещены книжные шкафы, софа и письменный стол. Он с трудом представлял себе своего друга в роли молодого мандарина, но из вежливости сказал, что обстановка располагала к счастью. Тронутая таким комплиментом, Дарья Филипповна предложила ему выпить чаю в ее усадьбе. Он согласился с поспешностью умирающего от жажды.

В Славянке Николай обнаружил ничуть не изменившийся парк и трех выросших дочерей. Старшая, Елена, почти достигшая двадцати лет, к несчастью, пополнела; у средней, Натальи, восемнадцати лет, были красивые грустные глаза; что касается младшей, Евфросиньи, то в свои шестнадцать лет она была очаровательно свеженькой, кокетливой и дерзкой. Своим смехом девушка веселила весь дом. И не опускала глаз под взглядом Николая.

Чай пили под сенью лип. Николай сидел во главе стола, как единственный мужчина в обществе четырех женщин. Его положение было приятным. Он подумал, что матери и дочкам не хватает визитов, настолько внимательны они были к малейшему его жесту и малейшему высказыванию. Ему показалось, что в душе каждой хранился его образ и они внимательно изучали любую деталь, рассматривали его со всех сторон, приспосабливая к собственной мечте. Их интерес к нему был настолько приятен, что Николай забыл о времени. Дарья Филипповна в своей доброте зашла так далеко, что спросила, как поживает Мария. Растроганный, он ответил, что сестра все такая же и наслаждается меланхолией и одиночеством.

– В наши дни, если девушки живут в деревне, – это ужасно для них, – вздохнула Дарья Филипповна. – Кто станет разыскивать их за красивыми деревьями, которые все скрывают. Я собираюсь отвезти моих девочек в Москву на зимнее время.

Трое барышень Волковых покраснели и опустили головы. Очевидно, эту поездку обещали им уже давно. Затем Дарья Филипповна заговорила с Николаем о его жене, чья забота о мужиках была известна всем в этих местах.

– Да, – сказал Николай, – она хочет осчастливить мужиков помимо их воли, но сомневаюсь, что ей это удастся. Русский крестьянин не любит, когда нарушают его привычный образ жизни. А если учат читать и мыться, он и этого остерегается! Когда ему предоставят свободу, он побоится принять ее!

– Однако именно этот странный подарок вы намерены преподнести ему с согласия царя! – с улыбкой заметила Дарья Филипповна.

Он понял, что она через сына была в курсе всего, но это его не слишком раздосадовало. Даже юные девушки, должно быть, отдаленно ощущали заговор. На лице Николая отразилась политическая значимость.

– Речь идет об обширном проекте, которому многие из нас преданы, – сказал он.

Малышка Евфросинья смотрела на него с восхищением, преисполненным глубокой жажды. Дарья Филипповна, напротив, выглядела недоверчивой. Улучшать условия жизни мужика казалось ей столь же опасным, как обновление в области религии. Она объяснила это с таким изяществом, что Николай не мог сердиться на нее за подобное заблуждение. Консервативные идеи были частью обаяния этой женщины, как кашемировые шали, характер домашнего уклада, большие соломенные шляпы и любовь к варенью. Он простился с нею, надеясь, что она пригласит его приехать опять.

– Приезжайте в любое время! – сказала она. – Я всегда буду рада принять вас!..

И ни слова приглашения в адрес его жены! Какая деликатность! Дарья Филипповна не была бы женщиной, если бы не почувствовала глухой враждебности со стороны Софи. В глубине души Николай предпочитал, чтобы так все и оставалось. Вопреки тому, что ему казалось вначале, дружба между ними двумя стесняла бы его.

Сев на коня, Николай принял решение: он не расскажет Софи ни о проигрыше в игре, ни о встрече с Дарьей Филипповной. Если мужчина не хочет утратить индивидуальность, он должен иметь в жизни кое-какие секреты.

Дарья Филипповна с дочерьми посмотрели, как он отъехал, и вернулись к столу, шагая в ряд все вчетвером и держа друг друга за талию. Евфросинья первая позволила себе выразить свои чувства:

– О! Как он хорош! Мне кажется, он стал красивее и изысканнее, чем два года назад!

Подобное суждение со стороны девочки, еще вчера игравшей в куклы, растрогало Дарью Филипповну.

– Однако он нисколько не изменился, – с улыбкой, свидетельствующей о ее материнской проницательности, сказала она.

– Нет, – вмешалась Наталья. – Он теперь возмужал, выглядит как сильный мужчина!

– Ты это заметила? – встревожившись вдруг, прошептала Дарья Филипповна.

– Ну да, матушка! – ответила Наталья. – Это бросается в глаза.

– А я, – вставила Елена, – не понимаю, что такого необыкновенного вы в нем находите!

Задетая этим высказыванием, Дарья Филипповна взглянула на старшую дочь и заметила, что та насупилась. С такой тяжелой фигурой, воскового оттенка кожей и тусклым взглядом, эта девушка, конечно же, не годилась для того, чтобы высказывать свое мнение относительно мужчины. Ответ, который мать хотела адресовать ей, прозвучал из уст младшей сестры:

– Ты ничего в этом не понимаешь! Николай Михайлович просто очарователен! Если бы кто-нибудь подобный ему попросил моей руки, я ни секунды не сомневалась бы!

– Я тоже! – подхватила Наталья.

Дарья Филипповна почувствовала некую неловкость. Она была удивлена, что Николай смог так пленить девчонок шестнадцати и восемнадцати лет. Этот факт льстил ей в том смысле, что служил оправданием ее собственной склонности и вместе с тем раздражал, когда она задумывалась о том, что гость по возрасту ближе к ее дочерям, нежели к ней самой.

– Вы забываете, что Николай Михайлович – женатый человек! – сказала она.

– Увы! Нет, матушка, мы об этом не забываем! – отозвалась Евфросинья. – Иначе ты бы увидела…

– Что я увидела бы? – спросила Дарья Филипповна.

И она опять села на свое место перед пустой чашкой и тарелкой, запачканной вареньем.

– Я буду вести себя так изысканно при нем, что он воспламенится как густой кустарник! – воскликнула Евфросинья, обняв мать за шею и расцеловав ее в обе щеки.

Дарья Филипповна с досадой отстранилась:

– Какая глупость!

– У него глаза как у зеленого листочка! – простонала Евфросинья, падая на стул, раскинув ноги и свесив руки, будто измучившись.

– Зеленые листочки с золотыми блестками внутри! – поправила Наталья. – А мне больше нравится его лоб.

В течение нескольких секунд Дарья Филипповна, витая в облаках, слушала, как ее дочери в деталях обсуждали лицо Николая. Вдруг Евфросинья пальцем стукнула по столу и заявила:

– Он, должно быть, несчастлив в семейной жизни! Это просматривается в его взгляде! Не так ли, матушка?

– Да нет! – процедила сквозь зубы Дарья Филипповна. – Впрочем… мне об этом ничего не известно…

– Он почти не говорит о своей жене!

– И это не причина, позволяющая думать, что он ею пренебрегает.

– О да! О да! Между прочим, такой человек, как он, не может ужиться с француженкой!

– Во всяком случае, она очень красива! – сказала Елена, проглатывая большую ложку варенья.

«Моя старшая дочь определенно глупа! – подумала Дарья Филипповна. – Или же она нарочно опровергает все мои утверждения!»

– Ты ешь слишком много сладостей, Елена! – строго отчитала ее мать.

– Но, матушка, я еще не наелась!

– Если не остановишься, то станешь огромной!

Елена отвернулась и с грохотом уронила ложку в тарелку.

– А я, – продолжала Евфросинья, – я считаю, эта Софи слишком маленькая, слишком черноволосая…

– Подумать только, если бы Вася женился бы на Марии, Николай Михайлович стал бы нашим родственником! – сказала Наталья, явно сожалея, что это не получилось.

– Как родственник, он меня совсем не заинтересовал бы! – возразила Евфросинья. – Я хотела бы видеть его своим возлюбленным! О! Если бы он сжал меня в объятиях, увез на крупе своего коня…

Разговор увяз в ребячестве.

– Ну хватит, девочки! – остановила Дарья Филипповна.

Девушки смолкли. Наступал вечер. Дарья Филипповна вдохнула запах теплой земли, потянулась, подавила зевоту и встала из-за стола, чтобы немного пройтись по парку. Евфросинья и Наталья, ее любимицы, предложили ей руку. Елена в розовом платье плелась позади с куском пирога в ладони. Крестьянки подметали аллеи. В голубом небе появилась луна.

– О! Матушка! Какой красивый вечер! – вздохнула Евфросинья. – Все так спокойно, так чисто, что мне плакать хочется. Ты можешь это понять?

– Да, дитя мое! – ответила Дарья Филипповна.

Сердце ее рвалось из груди. Она вдруг ощутила желание прожить свою жизнь заново, со всеми иллюзиями молодости.

2

Вот уже час прошел с тех пор, как Алексей Никитич Пешуров, предводитель дворянства Опочского уезда, закрылся в кабинете с Михаилом Борисовичем. Эта затянувшаяся встреча заинтересовала Николая, который бродил по саду, держа руки за спиной и опустив голову. Чем больше он размышлял о визите этого мелкого провинциального сановника, тем отчетливее сознавал, что его посещение вызвано политическим мотивом. В прошлом году император, раздосадованный отголосками испанской и неаполитанской революцией и внутренними трудностями, возникшими вследствие восстания греков против турок, решил нанести сокрушительный удар по «вольнодумцам» в России, приказав распустить все тайные общества, в том числе масонские ложи. Но два Союза заговорщиков – Северный и Южный – пока еще не были затронуты. Без сомнения, предводитель дворянства, обеспокоенный доносом, расспрашивал Михаила Борисовича о том, каковы подлинные взгляды его сына. Все неосторожные слова, произнесенные Николаем в клубе, у друзей, на улице, всплывали в его памяти. Он обозвал себя безумцем и пожалел, что Софи нет рядом с ним и она не может разделить его опасения. В такие трудные минуты он особенно сильно ощущал необходимость жить с ней в согласии. Но она уехала на прогулку с Марией и месье Лезюром. Они собирали травы: новое семейное увлечение!

Николай опять прошел мимо окна кабинета. Разговор происходил очень тихо. Он ничего не смог услышать и спрятался за кустом. Десятью минутами позже дверь распахнулась, затем с треском захлопнулась, и на крыльце появились Михаил Борисович и горбатый, кособокий коротышка – предводитель дворянства. На нем был зеленый сюртук, надетый поверх желтого жилета. Из-за кривизны ног между колен у него просвечивал ромб. Коляска тронулась, увозя предводителя, приподнимавшего над черепом цилиндр. Николай немного успокоился. Должно быть, дело было не таким уж важным, поскольку Пешуров даже не попросил о личной с ним встрече. Николай решил не задавать никаких вопросов отцу, чтобы не вызвать у него подозрений. С другой стороны, Софи так поздно вернулась с прогулки, что он едва успел обменяться с нею несколькими словами перед тем, как сесть за стол.

Во время ужина Михаил Борисович говорил о чем угодно, кроме разговора, состоявшегося у него после полудня. Это умолчание по поводу непривычного события показалось Николаю слишком нарочитым, чтобы не вызвать тревоги. Проглатывая очередной кусок, он все время ожидал, что вот-вот разразится буря. Он уже прожевывал первую ложку мяса в сметанном соусе, как вдруг Михаил Борисович заговорил:

– Алексей Никитич Пешуров оказал мне честь своим посещением. Тебе следовало бы появиться и попрощаться с ним перед его отъездом, Николай!

– Я не хотел мешать вам, батюшка, – прошептал Николай, готовясь к худшему.

– Признайся лучше, что тебе было неприятно встречаться с ним! Ты никогда не угадаешь, что он сказал мне! У меня до сих пор голова идет кругом!

Он сделал паузу, чтобы привлечь внимание всего семейства, и продолжил:

– Один человек поручил ему узнать, как я отнесусь к его намерению жениться на Марии.

На смену облегчению, которое испытал Николай, быстро пришло новое беспокойство. Он взглянул на сестру. Она побледнела.

– Кто этот жених? – спросила Софи.

– Я не должен бы даже называть его, настолько несуразен его поступок! – сказал Михаил Борисович. – Речь идет о племяннике Пешурова, Владимире Карповиче Седове.

Мария вздрогнула, и глаза ее помутнели.

– У него отвратительная репутация, – продолжил Михаил Борисович. – Он по уши в долгах и уже не знает, у кого занять денег. Потому и нашел красивый способ поправить свои дела: жениться на моей дочери. Но меня не проведешь. Я не хочу быть банкиром моего зятя. Так и сказал Пешурову. И в конце концов он признал мою правоту. Седов больше не появится здесь!

Зная о любви своей золовки к Седову, Софи хотела бы броситься ей на помощь, но не могла сделать этого и лишь молча пожалела ее.

– Не правда ли, я хорошо поступил, Мария? – спросил Михаил Борисович.

– Да, отец, – безучастно ответила она.

– По сведениям, которые мне подтвердил и сам Пешуров, ты – уже третья девушка в наших местах, чьей руки добивается этот человек, надеясь поправить свое состояние. Тебе ведь не нужен такой муж, не так ли?

– Не нужен, батюшка.

– Тот, за кого ты выйдешь замуж по моему разумению, должен выбрать тебя ради тебя самой, а не ради денег. И кроме того, у него нет никаких нравственных принципов. Его дом – настоящий притон. Я бы не удивился, если бы у него обнаружился какой-нибудь порок или болезнь. Вот почему я даже не счел необходимым узнать твое мнение. У тебя еще есть время!.. Да? Есть время!

Софи казалось, что девушка – жертва, привязанная к стулу, она в полном изнеможении, не способна более страдать и терпит удары, не шелохнувшись. Ее отец нападал на давно мертвое тело. Не подозревая о своей жестокости, он подмигнул и сказал сыну:

– Я знаю очень пикантные истории о Седове. Напомни мне, чтобы я рассказал тебе их, когда мы останемся в мужской компании.

Рот Марии перекосился. Софи перевела разговор на другую тему, заговорив о разновидностях растений, которые месье Лезюр собрал во время прогулки.

Перед сном она зашла в комнату девушки. Мария сурово приняла ее.

– Я очень рада, что отец дал такой ответ господину Пешурову! – воскликнула она. – Ни за что на свете я не согласилась бы выйти замуж за человека, движимого низкими интересами! Я так давно не видела его, а он вдруг просит моей руки! Более того, посылает человека, чтобы тот подготовил почву! Это ужасно!.. Недостойно!.. И вы бы хотели, чтобы я была взволнована?..

– Я этого не хотела, Мария, я этого боялась, – осторожно сказала Софи.

– Ну а теперь вы успокоились!

– Не совсем. Мне кажется, вы очень нервничаете.

– Можно взволноваться и по меньшему поводу! Мне неприятно, что распоряжаются моими делами, моей жизнью, и каждый раз, когда на горизонте появляется жених, весь дом уже в смятении! Сначала Вася, затем Владимир Карпович Седов! С меня хватит! Я хочу, чтобы меня оставили в покое!

На лице девушки застыло выражение уязвленной гордости, заставившее Софи быть снисходительной.

– Ну что ж! Доброй ночи, Мари, – сказала она. – Не сердитесь на меня за то, что я пришла. Это по дружбе.

Обратившись в статую, Мария не сделала ни одного движения, чтобы удержать невестку. Софи вышла из комнаты в полной уверенности, что за дверью девушка в слезах упала на кровать.

Хорошее настроение вернулось к Марии, но прогулки со сбором трав ее больше не увлекали. Она вновь занялась верховой ездой. Каждое утро в сопровождении конюха носилась верхом по пожелтевшим осенним полям, проезжала по лесной чаще, перескакивала через ограды. В первое время Мария не выезжала за пределы имения. Затем, никому об этом не говоря, стала забираться дальше. Ее преследовала навязчивая идея: девушке хотелось увидеть жилище человека, осмелившегося посвататься к ней, хотя он и не любил ее. Ей было известно, что усадьба Седова находилась южнее, в направлении Острова. Эти места она знала плохо. Конюх навел справки в деревнях. Наконец двое крестьян согласились проводить ездоков. Остановились на пригорке, заросшем кустарником. Охваченная сильным волнением, Мария увидела внизу кирпичный, плохо построенный домишко с четырьмя колоннами впереди и грудой деревянных пристроек сзади.

– Это Отрадное, усадьба Владимира Карповича Седова, – сказал один из крестьян.

– Поехали! – прошептала Мария.

И резко повернула коня.

Вернувшись в Каштановку, она увидела во дворе, около конюшни, Никиту, сидевшего на скамеечке. Положив на колени счеты, он пытался считать как можно быстрее. Стоя позади него, Софи внимательно следила за его усилиями.

– Хорошая была прогулка? – спросила она, заметив Марию.

– Великолепная! – ответила та. – А у вас?

– Мы с месье Лезюром собрали кое-какие травы, и вот видишь, я любуюсь Никитой, который стал виртуозом счетов. Когда он освоит их в совершенстве, Николай сможет использовать его как счетовода.

Мария окинула взглядом невестку, заботливо склонившуюся к крестьянину со слишком белокурыми волосами и слишком голубыми глазами, сжала губы, чтобы не выкрикнуть, насколько смешно такое сближение, подняла полу своей амазонки и направилась к дому. На крыльце она столкнулась с Николаем, который спросил ее непринужденным тоном:

– Ты не видела Софи?

– Видела, – ответила Мария. – Она во дворе, с Никитой.

Николая, судя по всему, это не удивило. Он возвращался из Пскова. Наверняка брат встречался там с девушками. Мария была убеждена, что каждый раз, уезжая в город, Николай делал это для того, чтобы обмануть свою жену с созданиями, которые требуют оплаты. Она чувствовала исходящий от него запах предательства. А Софи ничего не замечала! Или, скорее, ей было на это наплевать! Как и ему было безразлично, что его супруга так настойчиво интересуется образованием двадцатилетнего мужика! К тому же – отец, свекор, околдованный снохой настолько, что разлюбил собственных детей! А месье Лезюр, с коробкой ботаника на животе собирающий лекарственные травы и мечтающий, быть может, составить отвар из ядовитых трав, чтобы уничтожить всю семью! И слуги, служанки, все это низкое сословие, – у них тоже есть головы, ноги, руки, волосы, половые органы! Девушки и юноши, должно быть, спариваются в кустах, на стогах сена. После чего из плоти этих оскверненных женщин рождаются дети. Это было гнусно! Мария задыхалась от отвращения, находясь в центре того мира, где только животные были достойны уважения. До самого вечера она жила на неизмеримом расстоянии от тех, кто окружал ее и полагал, что понимает эту девушку.

Три дня подряд она возвращалась в Отрадное с конюхом. С ее точки наблюдения хорошо был виден дом, двор. На четвертый раз, в то время как она увлеклась созерцанием, заросли позади нее раздвинулись. Появился Владимир Карпович Седов. Он стоял на земле, худой, улыбающийся, в высоких сапогах с тросточкой в руке. Владимир Карпович молча поклонился девушке. Она хотела стегнуть коня хлыстом, броситься вперед, ускакать галопом, но осталась на месте, охваченная счастьем и ужасом.

* * *

С тех пор как он восстановил дружеские отношения с Дарьей Филипповной, Николай часто приезжал в Славянку, и каждое посещение оставляло у него все более приятное воспоминание. Мать и три дочери старались перещеголять друг дружку, угождая ему. Рядом с ними он наслаждался двойным удовольствием оттого, что его обольщали и он обольщал. Но разговор наедине был невозможен в этой многочисленной семье. Избыток добра был чреват лишениями. Случайно Дарья Филипповна заговорила с Николаем о работах в китайском павильоне, которые подходили к концу. Однажды в октябре после полудня, возвращаясь из Пскова, он сделал крюк, чтобы посмотреть, как продвигается строительство.

На поляне возвышалась свежевыкрашенная пагода. Крыша была красной с желтыми прожилками, стены желтыми, оконный ряд – голубым. У Николая в глазах зарябило от этого буйства красок, он слез с коня и подошел к двум мужикам, красившим нижнюю часть домика.

– Эй, ребята, – сказал он, – дело идет к концу?

– Да, барин! Потом останется лишь пригласить батюшку, чтобы освятить. Но напрасно он будет кропить повсюду, ну как такие стены могут стать православными? Это китайцам хорошо жить в таких клетках!

Николай расхохотался, поднял голову и замолчал, охваченный радостью, поскольку увидел женское личико в оконной раме. Секундой позже он уже был в главной комнате перед Дарьей Филипповной, протягивавшей к нему обе руки. В углу громоздились стулья, столики и причудливые вазы. Широкая софа была придвинута к стене.

– Какой сюрприз! – воскликнула Дарья Филипповна.

– Я проезжал мимо, – пробормотал Николай. – И хотел посмотреть. Вы уже обставляете дом?..

– Я только начинаю…

Он взглядом поискал трех девушек, неразлучных с матерью, и в конце концов спросил:

– Вы одна?

– Да, – шепнула она.

Николая охватил странный испуг. Дарья Филипповна медленно присела на край софы. Ткань ее платья напоминала поле, усыпанное маргаритками, маками и васильками на розовом фоне. Из этого полевого цветения выступали две крепкие обнаженные руки и высокая полная шея.

– Вы можете дать мне совет относительно меблировки, – сказала она.

– Я для этого не гожусь!

– О нет! Я чувствую, что ваш вкус соответствует моему!

– Вы льстите мне, дорогая Филипповна!

– Меньше, чем вы того заслуживаете, уважаемый Николай Михайлович!

Николай по-прежнему стоял перед нею, разглядывал белую крепкую плоть ее груди, окаймленной маленьким воланом. Пока он созерцал ее таким образом, бессвязные мысли проносились у него в голове: он вновь видел Париж, любовницу Дельфину, снимающую шляпку перед зеркалом, друга, убитого в бою, императора верхом на коне, присутствовавшего на параде победоносных войск, и чем удаленнее от нынешней ситуации казались эти картинки, тем более необходимыми представлялись они для усмирения сомнений. Словно все его прошлое победителя напомнило ему о себе, чтобы оправдать нынешние поступки. Окутанный дыханием отдаленной эпохи, он вновь становился Николаем прошлых времен, неотразимым и неразумным. Впрочем, бывают обстоятельства, когда честный человек не может удержаться от ошибки. Притвориться, что не замечаешь волнения Дарьи Филипповны, было бы неправильно. Заметить его и не воздать ей должное, было бы еще более невежливо. Она встала и сказала:

– Помогите мне поставить этот круглый столик к окну!

Она говорила с ним, стоя так близко, что он ощущал ее дыхание, не слыша слов.

– Вы согласны? – снова спросила она.

Эта просьба потрясла его. Предмет мебели был легким, но они вдвоем ухватились за него, чтобы перенести к окну, будто он весил сто пудов. Во время прохода их руки соприкоснулись. Дарья Филипповна не убрала свою, когда столик установили, она закатила глаза, открыла рот, будто умирала, и вздохнула:

– Боже всемогущий, что происходит?

Николай понял, что слова относились к нему. Ему хотелось потерять голову, но это никак не удавалось. Вместо того чтобы полностью устремиться к Дарье Филипповне, он никак не мог избавиться от потребности думать о Софи. Он хотел изгнать ее из своих мыслей. Но она все время возвращалась в голову окольным путем.

– Что происходит? – повторила Дарья Филипповна голосом, в котором прозвучало нетерпение.

Николай предвидел момент, когда эта женщина примет его за неумеху. Гордость толкнула его на неумолимый шаг. Он поцеловал ее в губы. Она издала испуганный крик и бросилась на грудь своего соблазнителя. Он опять поцеловал ее, но с большим удовольствием, потому что губы Дарьи Филипповны были нежны.

– С ума сошли, мы с ума сошли! – простонала она. – Работники могут увидеть нас!.. На окнах и штор нет!.. Уезжайте, Николай Михайлович, ангел мой!.. Поклянитесь, что любите меня, и уезжайте!..

Николай был разочарован и вместе с тем обрадован этим требованием. Его плоть оставалась неутоленной, но совесть успокоилась. Элементарнейшая учтивость требовала, чтобы он резко запротестовал.

– Я не уеду, – воскликнул он, – пока вы не скажете мне, что мы сможем видеться!

– О Господи! Вы ужасны, мой ангел!.. Вам известна моя жизнь… Мне трудно ускользнуть… Приезжайте сюда в следующую субботу… Если вы увидите горшочек с геранью на подоконнике, значит, я здесь одна и готова вас принять!.. В противном случае приезжайте в понедельник в тот же час.

За дверью раздались шаги. Рабочие трудились уже на крыльце. Запах краски проник в комнату. Дарья Филипповна встала на цыпочки, как будто была хрупкой, невысокой женщиной, но это движение сделало ее такой же высокой, как и Николай. На лице ее появилось то же выражение, как в те времена, когда она предлагала ему варенье. Он вложил еще больше пыла в последнее объятие.

– Да хранит вас Бог, ангел мой! – сказала она, отрываясь от него, губы ее были крепко сжаты, в глазах стояли слезы радости.

Этого благословения было недостаточно, чтобы развеять тревогу Николая, когда он садился в седло. По мере того как он удалялся от китайского павильона, его приключение казалось ему все более нелепым. Не отрицая прелестей Дарьи Филипповны, он все же недостаточно любил ее, думал Николай, чтобы пойти на риск настоящей связи. Ощущение, что он обманул доверие Софи, мучило его. Хотя пока еще речь шла лишь о простых поцелуях. А что бы произошло, если бы события развивались естественным путем? В любой ситуации Дарья Филипповна была бы для него лишь забавой. Никогда он не отдал бы ей лучшую часть своей души. Он готов был в этом поклясться! Впрочем, он не был уверен, что в субботу поедет в китайский павильон. Быть может, вернется туда лишь для того, чтобы предложить Дарье Филипповне снова стать друзьями? Она была порядочной женщиной и поняла бы его. В их отказе совершить ошибку, продолжая видеться, было бы столько благородства.

Увлеченный своими мечтаниями, Николай оказался перед крыльцом дома с белыми колоннами, стоя на ковре опавших листьев. Он рассматривал лампы, горевшие в окнах первого этажа, и все второстепенные мысли улетучились из его головы. Вдруг его стало волновать лишь одно – как он встретится с Софи. Обладая необыкновенным даром наблюдательности, не определит ли она с первого взгляда, что он целовал женщину?

Семья собралась в гостиной. Софи и Михаил Борисович играли в шахматы, дожидаясь ужина. Мария читала журнал мод. Месье Лезюр перелистывал свой гербарий. Голос Николая прозвучал фальшиво даже для его собственных ушей, когда он оправдывался за то, что его задержали в клубе. Но никто не заметил его замешательства. Софи подставила ему лоб, и он коснулся его почтительным поцелуем. Как он любил ее в эту минуту! Как желал, чтобы она была всегда счастлива! Он хотел броситься к ее ногам, обнять ее колени и поблагодарить за то, что она так прекрасна и вместе с тем так мало подозрительна!

3

В половине девятого утра Мария все еще не вышла из своей комнаты, и Михаил Борисович, рассерженный ее опозданием, приказал не ждать больше и подавать завтрак. Выпив чашку чая, Софи оставила свекра с Николаем и пошла сказать девушке, что надо побыстрее закончить утренний туалет. Мария, наверное, спала глубоким сном, потому что не ответила на стук в дверь. Софи толкнула створку. В комнате – никого. Кровать была не разобрана накануне. Распахнутый шкаф, наполовину выдвинутые полки комода, одежда, кое-как разбросанная на стульях, свидетельствовали о поспешном бегстве. К подушке было приколото письмо: «Для Софи». Она распечатала конверт и в полной растерянности прочла:

«Я ушла, чтобы соединиться с человеком, которого люблю и чьих достоинств никто здесь не признает. С ним, вероятно, я буду несчастна, но по крайней мере моя жизнь обретет смысл. Постарайтесь объяснить это моему отцу, ведь у вас особый дар убеждать его. И главное, не пытайтесь повидаться со мной. Я не хочу иметь ничего общего с моим прошлым. Что не помешает мне хранить о вас доброе воспоминание. Прощайте. Мария».

Изумление молодой женщины длилось недолго. Событие было слишком важным, чтобы она теряла время, доискиваясь, как оно произошло. Необходимо было найти Марию и вернуть ее в Каштановку до того, как кто-нибудь из домашних обнаружит бегство. Даже если шанс на успех был один из ста, Софи решила действовать. С невозмутимым лицом она вышла из комнаты, заперла дверь на два оборота, спрятала ключ вместе с письмом за корсаж и вернулась в столовую, чтобы сообщить, будто Мария занемогла и надо предоставить ей возможность отдохнуть. Ее таинственный и вместе с тем смущенный вид заставил мужчин предположить, что речь идет о женском недомогании, и ни Михаил Борисович, ни Николай не решились требовать других объяснений. Затем Софи отправилась на конюшню и расспросила конюхов. Один из них, плача и осеняя себя крестом, рассказал, что молодая барыня разбудила его в четыре утра и приказала оседлать коня. Другой конюх признался, что однажды она велела ему отвезти ее в Отрадное, имение Владимира Карповича Седова.

– Хорошо! Ты и меня отвезешь туда же! – сказала Софи. – И немедленно!

Она уже собиралась садиться в коляску, когда Николай, решив, что она едет на прогулку, предложил сопровождать ее. Вот уже несколько дней он проявлял к ней трогательное внимание. Ей пришлось сделать над собой усилие и ответить ему, что сегодня утром она хотела бы остаться одна. Он подчинился, не задавая никаких вопросов. Как будто у него было в чем упрекнуть себя.

– Поезжай, – печально сказал он, – но не задерживайся надолго!

Он стоял на крыльце и смотрел, как удаляется коляска в сопровождении конюха.

Не в силах любоваться пейзажем, Софи сосредоточила все свое внимание на предстоящей ей схватке с Марией и Седовым. Она взвешивала свои аргументы, пыталась угадать доводы противника и отказывалась признать, что возможна неудача. Но когда коляска остановилась перед усадьбой Отрадное, ей показалось, что все ее размышления были напрасны и встреча произойдет не так, как она предполагала.

Красивая девушка, повязанная красным платком, встретила ее на крыльце. Софи вспомнила, что рассказывали соседи по поводу крестьянок Седова. А девушка, расплывшись в улыбке, провела посетительницу в гостиную и сообщила, что пойдет предупредить хозяина. «А если он заявит, что Марии у него нет, – задумалась Софи, – что тогда мне делать?» Она остановила служанку.

– Сначала я хотела бы поговорить с Марией Михайловной Озарёвой.

– Я не знаю, кто это, – пробормотала девушка.

– Особа, приехавшая сегодня утром.

– Мне об этом ничего не сказали!

Девушка явно следовала указанию. Софи не стала дальше настаивать, и та удалилась, покачивая бедрами. Нитка стеклянных бус позвякивала у нее на шее. Оставшись одна, Софи осмотрела комнату. Мебель красного дерева придавала ей вид корабельной каюты, словно напоминая о том, что Владимир Карпович Седов был морским офицером в отставке. Ни одно из кресел не держалось твердо на ножках. Вязаные желтые шторы были обтрепаны снизу. На стенах висели в ряд гравюры, изображающие бушующее море, кораблекрушение, морской бой, суда в порту. Под стеклянным колпаком плыла маленькая модель трехмачтовой шхуны, распустившей паруса. Софи любовалась деталями этого произведения искусства, когда вошел Владимир Карпович Седов. Вид у него был непринужденный, почти вызывающий.

– Как мне кажется, вы хотите повидать Марию, – сказал он. – Она одевается и будет здесь через минуту.

И он предложил Софи присесть. Она плохо владела собой в присутствии человека, слишком уверенного в своих возможностях.

– То, что вы сделали, недостойно, сударь! – сказала она. – Вы не имели права, пользуясь своим влиянием на Марию, заманивать ее к себе, ссорить с отцом и губить ее репутацию в глазах всех соседей!

– Ваши упреки были бы заслуженны, мадам, – возразил Седов, – если бы этот побег организовал я. Но я сам первым был удивлен, увидев, что ваша золовка приехала на рассвете в мой дом.

– Только не говорите, что она никогда не была здесь прежде!

– Она нанесла мне три или четыре дружеских визита, но не давала понять, что намерена поселиться у меня.

Пальцы Софи впились в подлокотники кресла.

– Вы лжете! – сказала она.

– И в самом деле это могло бы показаться невероятным тому, кто мало знает Марию, но вам-то известно, что она способна на безрассудный поступок. Так должен ли я отправлять ее назад в семью после того, как она пошла на такой риск из любви ко мне? Ведь она любит меня, мадам, а вы, кажется, упустили эту деталь!

– А вы, месье, вы-то любите ее? – сурово спросила Софи.

– А как же, – ответил он. – Иначе ее не было бы здесь.

– Каковы ваши намерения?

– Я собираюсь жениться на ней.

– После того, как обесчестили!

– Я человек слова. И не буду прикасаться к Марии до того дня, когда она перед Богом станет моей женой.

– Этот брак может состояться – и вы это знаете – лишь вопреки воле ее отца!

Седов саркастически улыбнулся:

– В делах такого рода отказ никогда не бывает окончательным.

Софи подумала, что это шанс на спасение, и воскликнула:

– Отпустите Марию со мной. Я попытаюсь склонить свекра на вашу сторону. Так мы хотя бы избежим скандала. Вы сможете обвенчаться!

Повисла долгая тишина. Затем твердым голосом Седов произнес:

– Я не попаду в ловушку, сударыня! Если Мария останется здесь, со мной, у меня на руках будет козырь против Михаила Борисовича, я смогу угрожать, требовать…

– Требовать чего?

Седов сощурил глаза:

– Чтобы он отдал мне руку дочери со всеми выгодами, которые предполагает такой союз.

– Значит, вы признаете, что хотите жениться на моей золовке из-за ее денег? – возмутилась Софи.

– Я этого не говорил!

– Да что вы! Ваша любовь объясняется долгами, которые надо выплатить! Вас подстегивает не страсть, а страх, что приближаются сроки платежей!

– С каких это пор заинтересованность и чувство стали несовместимы? Что касается меня, то я не скрываю, что оба аспекта проблемы представляются мне одинаково привлекательными!

– А Мария воображает…

– Она ничего не воображает. Она знает!

Приближались чьи-то шаги. Дверь резко распахнулась. На пороге появилась Мария. Черная амазонка подчеркивала бледность ее черт. Когда девушка увидела невестку, лицо ее от волнения исказилось. Софи в какую-то секунду готова была поверить, что Мария бросится в ее объятия. Но рот девушки уже приобрел своевольное выражение.

– Это отец прислал вас сюда? – спросила она.

– Ваш отец не знает даже, что вы сбежали, – ответила Софи. – Я сказала всем, что вы остались в своей комнате из-за недомогания. Если вы вернетесь со мной, нам удастся избежать самого худшего, я все устрою… Доверьтесь мне…

– Куда, по-вашему, я должна ехать? – с достоинством сказала Мария. – Мой дом здесь.

– Чтобы говорить такое, надо сначала замуж выйти!

– В глубине души я уже замужем.

– Я полагала, что вы с большим уважением относитесь к церковному таинству!

– Бог видит меня и благословляет!

– А ваш отец?

– Он так сильно обидел меня, отвергнув Владимира Карповича, что я не хочу больше и слышать о нем. Мне не нужны ни его согласие, ни любовь, ни деньги, чтобы быть счастливой!

Софи бросила взгляд на Седова. Тот расхохотался:

– Наша милая Мария – идеалистка!

– Я не сомневаюсь, что очень скоро вы лишите ее всяких иллюзий! – заявила Софи, вставая.

– Конечно, придется, – сказал Седов. – Чистотой не прокормишься. Как бы ни был настроен мой тесть, он не сможет до бесконечности отвергать свою дочь. Посердится несколько дней, а затем сочтет для себя долгом чести помочь нам. Особенно если мы, как я надеюсь, подарим ему внуков…

Ему как будто нравилось разыгрывать из себя отвратительную личность. На лице его появились складки, свидетельствующие о злости и хитрости.

– Красивеньких малюток, – продолжил он, обняв Марию за талию.

Она вспыхнула от стыда. Губы ее были сжаты, но в расширившихся глазах словно замер крик о том, что она боится быть обманутой, что этот человек внушал ей отвращение и вместе с тем подчинял себе, что она окончательно утратила волю, гордость, надежду и упала в пропасть. Потрясенная этой молчаливой скорбью, Софи пробормотала:

– Разве вы не поняли, Мари? Ваше место не здесь! Я увезу вас! Едем, едем скорее! Для вас это последний шанс!..

Мария крепче прижалась к плечу Седова и опустила голову. Ей открывали дверь тюрьмы, а она отказывалась выйти.

– Вы слышите, что говорит вам ваша невестка? – спросил Седов таким тоном, словно разговаривал с отсталой девчонкой.

– Да, Владимир, – сказала она.

– Что вы ей ответите?

– Пусть уезжает!

Седов скромно улыбнулся:

– Вы могли бы предложить ей это полюбезнее. Она явила вам великое доказательство расположения, примчавшись немедленно. Что касается остального, то я надеюсь, она теперь убедилась в глубине и твердости наших намерений.

– В самом деле, – призналась Софи, – я не жалею, что приехала.

– Доставьте же нам удовольствие и приезжайте почаще, – сказал Седов. – Вы одна можете смягчить ссору, быть может, даже примирить обе стороны. Подумайте только, ведь наша малышка Мария не будет счастлива, если ее семья станет упорствовать, отвергая ее.

– Это так, Владимир, – сквозь зубы процедила Мария.

– Молчите, дитя мое. Ваша гордость лишает вас разума, – сказал Седов.

И краешком губ он коснулся застывших пальчиков Марии. Девушка бросила на Софи взгляд, преисполненный мелкого тщеславия и как бы говоривший: «Вот видите, он целует мне руку, как женщине!»

Софи почувствовала, что она не в состоянии сдвинуть эту гору любви, упрямства, невинности и раболепства. Гордая Мария хотела быть рабой. И надо было предоставить ей возможность наслаждаться странными восторгами повиновения. В коридоре раздался девичий смех. Босые ноги улепетнули. Седов нахмурил брови.

– До свидания, Мари. Я поговорю с вашим отцом. Возмущение поможет ему, надеюсь, преодолеть печаль.

– Да-да, конечно, сделайте, как лучше, – вмешался Седов. – И не забудьте, что в день нашей свадьбы мы ждем вас. Мария напишет вам и сообщит дату.

Обнимая Марию, он проводил Софи на крыльцо. Кучер и конюх вытаращили глаза, увидев свою молодую хозяйку в объятиях мужчины. От удивления они забыли даже поклониться ей.

* * *

Софи плохо рассчитала время. Когда она приехала в Каштановку, час обеда уже миновал. Рассерженный Михаил Борисович отказался садиться за стол, а Николай, охваченный подозрениями, выломал дверь в комнату сестры. Софи повела их обоих в кабинет, чтобы объяснить им причину исчезновения девушки. Во время ее рассказа Михаил Борисович сохранял непроницаемое выражение. Только в тот момент, когда сноха произнесла слово «женитьба», он очнулся и вышел из состояния ступора. Михаил Борисович выглядел так, будто от кровяного давления у него раздулось лицо. Глаза его налились кровью, на щеках появились фиолетовые прожилки, он завопил:

– Никогда! Я никогда не дам согласия!

– Мне кажется, она решила обойтись без него! – заметила Софи.

– Ах так? Ну что ж! Если она все же выйдет за него, то не получит от меня ни копейки! Я не из тех, кого шантажируют, угрожая! Каналья Седов узнает это на своей шкуре! Он останется с нелюбимой женщиной на руках и без ничего, без того, что можно сварить в котелке!

– То, что этот брак вызывает ваше неудовольствие, отец, я понимаю, – сказала Софи. – Но поскольку Мари любит этого человека…

– Она его не любит! Она побежала за ним, как охотничья собака!

– Потому что после вашего запрета уже не могла встречаться с ним обычным образом.

– Значит, по-вашему, я должен был уступить грязной уловке этого охотника за приданым?

– Вы должны были посоветоваться с дочерью, прежде чем что-либо решать!

Михаил Борисович чрезвычайно медленно произнес:

– В России, если ничего не изменится, не дети, а родители обладают исключительным правом на мудрость и власть!

– Это правда, – поддержал его Николай. – Но если Мария совершила ошибку, безумный поступок, она не преступница. Дайте ей шанс раскаяться, искупить свою вину, вернуться к нам!

Михаил Борисович резким движением руки рассек воздух перед собой:

– Нет! Нет! Она ослушалась и опозорила меня! Замужняя или нет, но она не переступит больше порога этого дома! Если я встречусь с нею, то плюну ей в лицо! Что же касается соблазнителя, пусть не вздумает появляться на моих землях! Сегодня же вечером я прикажу моим людям стрелять в него, если увидят!..

Ответом ему было ледяное молчание. Михаил Борисович посмотрел на сына, на сноху и заметил, что они оба осуждали его горячность. Тогда вспышка недоверия промелькнула в его зрачках. Снизив тон, он сказал:

– Что это вы разглядываете меня так? Не на ее ли стороне и против меня, случайно? Я требую, чтобы вы порвали всякие сношения с этой мерзавкой!

– Нет, отец, – спокойно сказала Софи. – Если она выйдет замуж за Седова, я поеду на ее венчание.

– Я тоже, – подхватил Николай.

Михаил Борисович приподнялся за письменным столом и вытянул голову, как черепаха:

– Ваше присутствие на церемонии было бы оскорбительным для меня! В глазах всего света это означало бы, что вы признаете правоту Марии!

– Разве молиться за кого-то в церкви – то же, что признать чью-то правоту? – спросил Николай.

– Она не заслуживает, чтобы за нее молились! – взревел Михаил Борисович.

– Вы говорите не как христианин! Несмотря на всю вашу злобу против моей сестры, вам следовало бы пожелать ей счастья!

– Я не только не желаю его, но, надеюсь, она очень дорого заплатит за то, что позволила себе не считаться с моей волей!

– Не думали ли вы то же самое о Николае, когда он женился на мне без вашего согласия? – мягко спросила Софи.

Михаил Борисович резко обуздал свой порыв, и прошлое заволокло ему глаза.

– Признаете ли вы, что ошибались, и, несмотря на ваши опасения, мы создали счастливую семью, – продолжила Софи. – Со временем все уладится в жизни Марии, как это произошло с нами, и может быть…

Замерев, Михаил Борисович оценивал глубину своего одиночества. Женщина, принижающая его взгляды, была той, к кому он как раз испытывал наибольшую нежность и уважение. Он испугался, что впредь не сможет рассчитывать ни на кого. Все близкие бросили его. Ярость вновь охватила Михаила Борисовича, и он ударил ладонью по столу.

– Вам не надо было напоминать мне об этом, Софи, – сказал он. – Это точно! У меня лишь двое детей, и оба восстали против отца! Оба построили свою жизнь так, как им хотелось! Для обоих я был всего лишь старым идиотом, которого легко переубедить, одурачить!..

Увлекшись своей речью, он почувствовал, что перешел границы: Софи могла подумать, что он поставил ее и ужасного Седова на одну доску. Не зная, как исправить положение, он пробормотал:

– Вы понимаете, что я хочу сказать, Софи? Вас это не касается, но в конце-то концов согласитесь, что дочь вслед за сыном… Это немало!.. Это слишком!..

– Да, отец.

– Я еще существую!..

– Разумеется.

Он умолк, грудь ему сдавило. Волнение было слишком сильным, и, чтобы унять его, он направился к иконе и сложил ладони. Спускался вечер. Вокруг дома дул осенний ветер и забрасывал в окна струи дождя. Николай вдруг вспомнил, что наступила суббота, и Дарья Филипповна с трех часов пополудни ждала его в китайском павильоне. Потрясенный бегством сестры, он забыл о свидании. Теперь было слишком поздно! Она, должно быть, уехала, опечаленная и рассерженная. «Какая досада!» – подумал он, не будучи в этом уверен. В глубине души эта задержка устраивала его. Верный муж поневоле, он наслаждался радостью легко доставшейся ему моральной победы. Он дал себе слово не встречаться более с Дарьей Филипповной несколько недель, может быть, и несколько месяцев… Чтобы утвердиться в своем намерении, он взглянул на Софи пылко и с чистой совестью. Но она смотрела лишь на своего свекра. Стоя на коленях перед ликом святого, Михаил Борисович молился, вздыхал, крестился. Наконец, он вернулся к своему письменному столу, грузно присел и обратил в полутьму свое усталое лицо. Софи предположила, что молитва сделала свое дело и что он простил Марию, еще не признав этого. Он взял в руки разрезной нож, внимательно осмотрел его и вдруг сказал:

– Теперь я мыслю абсолютно ясно. У меня больше нет дочери. Я даже не хочу знать, что станет с той, кто претендует на это звание. Но, разумеется, я не запрещаю вам посещать ее. Вы можете пойти на ее венчание и даже на ее похороны! Что касается меня, то я не появлюсь ни на той, ни на другой церемонии!

Эти слова прозвучали в комнате как смертный приговор. Меж ресниц Михаила Борисовича блестел холодный яростный взгляд. Софи поняла, что он останется на этой горделивой позиции.

– Мне вас жаль, отец, – сказала она.

И знаком предложила Николаю покинуть вместе с ней кабинет.

4

Незадолго до Рождества родственник Кости, проездом побывавший в Пскове, передал Николаю французские брошюры, попавшие в Россию, не вызвав подозрений у властей. В этой груде было несколько сочинений графа Клода-Анри де Сен-Симона, чье аристократическое имя, должно быть, ввело в заблуждение цензоров.

Николай с упоением углубился в философию этого благородного человека, который, поездив по миру, надеялся улучшить с помощью науки жизнь человечества и прежде всего самого многочисленного и самого бедного его сословия. Перестроить общество, исходя из того, что труд есть основа всякой иерархии; осудить праздность, как преступление, противное человеческой природе; передать управление страной элите, составленной из ученых, деятелей искусства и промышленников; реформировать семью и собственность; Николай пытался сопоставить все эти теории с русской реальностью! Увлекшись темой, он попытался даже написать конституцию. Но основные положения согласовывались плохо… Софи была права: трудно было подчинить одному и тому же Закону столь различные существа, как мужики, буржуа, военные, помещики и дворяне. По этому поводу у них состоялся серьезный разговор. Она призналась ему, что сбита с толку характером русского народа с тысячью его противоречий, которые усложнят задачу любого, будь то самодержавного или республиканского правительства.

– По сути, – сказала она, – мне кажется, что пейзажи, окружающие вас, влияют на способ вашего существования. Огромные равнины, покрытые снегом в течение полугода, серое небо, обширная глушь повергают вашу душу в вялую задумчивость. Чтобы отвратить это зло, вы вынуждены искать бодрящие ощущения: азарт, игры, волнение танца, прерывистый ритм песен, шумные светские развлечения, горячность дружеских дискуссий, радости застолья, скачки на санях, пылкость любовных похождений, все, что может избавить от монотонности затворнического существования, становится для вас неудержимой потребностью!

Он посмеялся над столь французским описанием славянского характера, но согласился, что некоторые особенности точно подмечены. Будто бы для того, чтобы поддержать мнение Софи о загадочной необузданности русских, очень скоро ею было получено восторженное письмо от Марии, сообщающей, что ее венчание назначено на 8 января 1824 года; девушка надеялась, что брат и невестка будут присутствовать на церемонии, она написала также отцу, в последний раз умоляя его простить ее.

Софи спросила об этом Михаила Борисовича, и он признался, что разорвал письмецо, присланное дочерью, не соблаговолив даже прочесть его. Несмотря на заявления Николая и Софи, он был уверен, что сын со снохой не поедут в Отрадное. Узнав, что они настаивают на своем решении, он рассердился. И когда месье Лезюр выразил желание сопровождать их, он категорически запретил ему ехать: «Мне совершенно безразлично, что моя дочь взрослая! – сказал он. – Всем в уезде известно, что это венчание состоится без моего согласия! Я прикажу взять на заметку всех людей, присутствующих в церкви, и таким образом узнаю, кто мои враги!» Напуганный месье Лезюр пожалел, что высказал свою просьбу и, чтобы оправдаться, с особым усердием стал критиковать «несчастное дитя, покинувшее родительский дом». И опять эти старания обернулись против него. «Кто вам позволил принимать чью-то сторону в этом деле? – отчитал его Михаил Борисович. – Тот факт, что вы едите за нашим столом, не означает, что вы – член нашей семьи!»

По мере того как день бракосочетания приближался, дом все глубже погружался в молчание. Все словно сговорились и не упоминали о Марии. Она будто умерла. На лице Михаила Борисовича появлялось то траурное выражение, то сдержанная ярость. Накануне венчания Николай попросил у него разрешения взять с собой семейную икону, чтобы по обычаю благословить Марию перед ее отъездом в церковь.

– Эта икона не сдвинется из своего угла! – отрезал Михаил Борисович. – Твоя сестра стала мне чужой и не имеет права на покровительство святого образа, который хранит наш дом. У ее соблазнителя, должно быть, есть какая-нибудь икона. Для нее она вполне подойдет!

На следующий день с рассвета Софи и Николай готовились к отъезду. Поднявшись одновременно с ними, Михаил Борисович сдерживал себя, чтобы не слоняться за Софи и Николаем туда-сюда по дому. Он разрывался между гневом, вызванным тем, что они, вопреки его желанию, все же отправлялись в церковь, и злобным любопытством по поводу того, что они там увидят. Он дорого бы заплатил, чтобы по их возвращении узнать, какой печальной была его дочь, что Седов из-за отсутствия денег не смог организовать приема, что туалеты были безобразны, а хор пел фальшиво… Слуги – все они знали о скандале – избегали взгляда хозяина и обращались в тени, когда он проходил мимо. В углу буфетной плакала Василиса, потому что дитя, которого она учила делать первые шаги, выходило замуж вдали от дома и проявив непослушание. Она передала Софи скатерть, которую вышила тайком. Никита и Антип также вручили маленькие подарки для Марии: ложки и стаканчики из раскрашенного дерева, веночки из лент. Софи спрятала подарки в дорожную сумку из опасения, что свекор отберет их. Он решил не показываться в тот момент, когда его сын и сноха поедут из дома, но испытание оказалось выше его сил. Он нагнал их в передней. Его отрешенный вид как будто свидетельствовал о том, что он попал сюда случайно.

– Одно бесспорно, – проворчал он, – погода – отвратительная. Лучше нельзя было бы устроить, даже если бы заказали это нечистому!

Он с радостью потирал замерзшие руки и украдкой разглядывал снег, густыми хлопьями валивший за колоннами крыльца. Николай и Софи набросили меховые шубы, надели валенки и направились к двери.

– Неужели я ничего не могу передать от вас Марии? – спросил у порога Николай.

Глаза Михаила Борисовича заволокла тень, как будто на лоб его опустилось забрало. Ничего не ответив, он повернулся и ушел в свой рабочий кабинет. Когда сани тронулись, Софи увидела силуэт свекра, стоявшего за покрывшимися инеем окнами. Несдержанность этого характера живо интересовала ее; изучая свекра, она угадывала в нем пугающие, захватывающие глубины…

После тяжелой скачки по снегу Николай и Софи попали в Отрадное в раскаленный дом, где суетились слуги. Чтобы соблюсти приличия, Владимир Карпович Седов разместился в маленьком служебном помещении, оставив в распоряжении невесты основное жилище. Николай остался в гостиной, а Софи отправилась в комнату, где одевалась ее золовка. В белом платье, с венком, украшавшим голову, Мария, казалось, была чуть жива. По контрасту с перламутровым блеском ткани ее лицо выглядело бледнее, чем обычно. Две крепостные девушки, сидя перед нею на корточках, заканчивали подшивать кайму. Увидев Софи, Мария вскрикнула от радости:

– Вы приехали! Какое счастье! Спасибо! Спасибо! А Николай?

– Он ждет в соседней комнате.

– А отец?.. Подумать только, он даже не ответил на мое письмо!.. Но не будем больше говорить об этом!.. Сегодня я хочу видеть вокруг только милые лица!..

Софи вручила ей подарки от Василисы и других слуг. Она растрогалась:

– О Господи! Видно, у простых людей больше сердца, чем у избалованных судьбой!

В дверь постучали. Десятилетний мальчик, дальний родственник Владимира Карповича Седова, принес белые атласные туфельки. Мальчика звали Игорь, и все его лицо до самого лба было усыпано веснушками. В правой руке он держал золотую монету достоинством в десять рублей. Он по обычаю сунул ее в одну из туфелек в качестве амулета, приносящего счастье, и помог Марии обуться.

– Ваш туалет восхитителен, – заметила Софи.

Но на самом деле она так не думала. Платье было явно сшито домашними мастерицами из экономии. Складки легли неровно. Вокруг петлиц были заметны следы от пальцев.

– Если бы вы знали, как мне это безразлично! – вздохнула Мария, подав рукой знак, чтобы мальчик и горничные ушли.

– Вы не счастливы?

– О нет!.. В определенном смысле… Счастлива, что избавилась от принуждения, что отстояла свою независимость…

– И это все?

– Да.

– Но почему же при таких обстоятельствах вы выходите замуж?

– Я выхожу замуж из чувства противоречия, из страха, отвращения и… ненависти!.. Ах! Не знаю, из-за чего еще!..

Слезы застилали ее голубые глаза. Она до крови искусала себе губы. Затем, всхлипнув, прошептала:

– Поклянитесь мне, что не расскажете об этом ни отцу, ни Николаю и никому вообще!

– Клянусь вам, – сказала Софи.

– Впрочем, это неправда! Я люблю Владимира Карповича! Какой замечательный человек! Известно ли вам, что он сдержал слово? Сегодня я так же чиста, как в тот день, когда вошла в этот дом! Следуя традиции, он не видел меня со вчерашнего дня. Он поедет в церковь отдельно. Я хочу, чтобы к алтарю меня повел Николай!

Она воодушевлялась столь странным образом, что Софи поначалу прозаически подумала: «Ее надо срочно выдать замуж». И тут же упрекнула себя за такое поспешное суждение. Мучение Марии превосходило то, с чем обычно сталкиваются девушки. Она, казалось, упорно стремилась к своему несчастью. Неужели еще одна черта русского характера? Пришел слуга и сообщил, что Владимир Карпович только что отъехал.

– Я готова, – сказала Мария. – Пусть подают сани.

Она позвала брата. Вошел Николай, он был смущен, взволнован, улыбался как-то не искренне. Они поцеловались.

– Моя маленькая Мария, – пробормотал он, – я не узнаю тебя в этом красивом платье! Будь счастлива!..

Говоря это, он ощущал, что все больше смущается. Десять минут назад, в гостиной, он видел Седова. Этот человек не нравился ему еще больше с тех пор, как Мария решила выйти за него. Что станет с нею, когда она окажется во власти этого холодного и циничного человека? Она протянула брату маленькую икону:

– Теперь благослови меня!

Затем бросила на пол подушечку и встала на колени. Николай поднял икону, которую держал в руках. Он считал себя недостойным такой роли, ведь у него на совести было столько преступных мечтаний. Тем не менее уверенным тоном он произнес:

– Благословляю тебя, Мария.

Она опустила голову, перекрестилась, приложилась к иконе и встала. С этим было покончено.

– Едем скорее! – попросила Мария. – Все гости должно быть уже в церкви. Не надо заставлять их ждать.

Слуги собрались в прихожей и на крыльце. Когда проходила невеста, зазвучал доброжелательный шепот. Она была укутана в меха. Две служанки несли шлейф. Ветер поигрывал с белой фатой. Вдруг Марию засыпало снежным облаком. Николай помог ей сесть в наполовину закрытые сани и пристроился рядом. Маленький Игорь сел напротив них с иконой на коленях. Ему предстояло ехать так до самой церкви. Софи поднялась в следующие сани вместе с двумя разнаряженными незнакомыми ей старыми дамами, которые оказались родственницами Седова. Трое других саней заполнили друзья дома с веселыми лицами. Кортеж тронулся под свист бури.

Лицо Софи застыло от холода, глаза болели от тусклого света, и она задавала себе вопрос, как кучер различал дорогу сквозь эту бездонную пропасть. Полозья не могли уцепиться за белую гладь, лишь едва задевали ее, будто набирали скорости от этого прикосновения. Кибитка подскакивала, опять опускалась, наклонялась то вправо, то влево, рискуя свалиться на откос. Большие куски льда врезались в переднюю часть повозки с глухим грохотом. Коренная лошадь, подняв голову, втиснутую в разукрашенную яркими красками оглоблю, задавала бешеную рысь, напрягая все свои силы; две пристяжные мчались, вытянув шею вбок. Сани Софи нагнали кибитку, перевозившую ее золовку. Смешивались серебристые звуки колокольчиков обеих упряжек. За бешеным кружением хлопьев Софи разглядела силуэт девушки, скрючившейся под капюшоном, золотистый отблеск иконы, профиль Николая. Картинка казалась фантасмагорической, промелькнувшей быстро, как мысль, и через секунду-другую видение должно было раствориться в воздухе. Долгое время обе тройки бежали рядом, на фоне окончательно исчезнувшего пейзажа. Затем в этой белой пустоте возник зеленый купол церкви. Сани Марии позволили другим саням обогнать их; надо было, чтобы все приглашенные заняли свои места до появления невесты в храме.

Запах ладана после леденящего деревенского воздуха показался Софи тошнотворным. Она пробралась в первый ряд присутствующих с левой, женской половины. Зажженные свечи сверкали в паникадиле над головами верующих. Владимир Карпович Седов ожидал Марию в центральном проходе, напротив распахнутых царских врат. Невозмутимый и чисто выбритый, он обратил взор к куполу, в углублении которого парил образ бородатого и грозного Бога Саваофа. Софи окинула взглядом окружающие ее лица и обнаружила не более десятка знакомых. Впрочем, маленькая церковь была заполнена лишь наполовину. Должно быть, плохая погода и боязнь обидеть Михаила Борисовича вынудили многих людей остаться дома. Даже предводитель дворянства из Опочки Алексей Никитич Пешуров решил не утруждать себя, несмотря на родство с Седовым. Те же, кто осмелился приехать, дрожали от холода. Было слышно, как они шмыгают носом, кашляют, постукивают каблуками. Шаферы, стоявшие рядом с Седовым, дышали на руки, чтобы обогреть их.

Около входа образовалась сутолока. Хор крестьянских голосов запел радостную песню: «Она летит, приближается, белая голубка!» Мария вошла в церковь под руку с Николаем. Призрак в подвенечном платье очень медленно скользил к алтарю. Впереди шагал малыш Игорь с иконой в руках. Приблизившись к шаферам, Николай поклонился им и отошел. Владимир Карпович Седов с гордым видом встал справа от невесты. Большая дверь алтаря распахнулась, и в клубах ладана появился священник с черной бородой и в золотистом облачении. Софи с волнением припомнила подробности ее собственной свадьбы. После венчальных молитв священник подал новобрачным знак, пригласив их пройти по расстеленной перед аналоем дорожке розового шелка. Народное поверье гласило, что тот из двоих, кто первым ступит на дорожку, будет главным в семье. Шепоток пробежал по рядам присутствующих. Дамы спорили, кто окажется первым – он или она. В последний момент Седов иронически улыбнулся и пропустил Марию вперед. Священник протянул им две горящие свечи и вручил шаферам два золотых венца, которые они должны были держать над головами брачующихся. Раздались вопросы, сопровождающие таинство.

– Не связан ли ты обещанием другой невесте? – спросил священник у Седова.

– Нет! – ответил тот.

– Не связана ли ты обещанием другому жениху?

– Нет! – ответила Мария.

Священник заставил их трижды обменяться кольцами. Он прочитал строфы из Послания св. апостола Павла, относящегося к супружеству, отрывок из Евангелия о браке в Кане и другие отрывки, соответствующие происходящему таинству. Завывания ветра временами приглушали его голос. Двери, ставни стучали неизвестно где. Огоньки свечей дрожали на сквозняке. Чем дольше продолжалась церемония, тем более рассеянным и немногочисленным становилось окружение. Настоящие друзья держались рядышком. Обернувшись к выходу, чтобы понаблюдать за бегством гостей, Николай заметил у одной из колонн женскую фигуру, и кровь его взыграла: высокий рост, гордая осанка, меховой воротник, без сомнения, принадлежали Дарье Филипповне. Он не встречался с нею после их поцелуя в китайском павильоне. Что не мешало ему частенько вспоминать о ней со страстью. То, что она пришла на эту свадьбу, хотя Мария отказалась выйти замуж за ее сына, свидетельствовало о необычайной душевной стойкости. Восхищаясь благородством этой женщины, он оправдывал возникшее у него желание возобновить отношения с нею. Как пройдет их встреча после службы? Что скажут Мария и Софи? Ноги Николая заледенели в валяных сапогах. Его уши и нос будто резало ножом. Но мысли горели огнем. Хор громко запел радостную песнь:

Мария и Седов – их вел священник, державший вместе руки новобрачных под своей епитрахилью, – трижды обошли аналой. Шаферы следовали за ними, неся тяжелые венцы в вытянутых руках. Николай с облегчением подумал, что конец близок. И действительно, пение вдруг прекратилось. Приступы кашля пробудили глухое эхо под сводами храма. Новобрачные вышли вперед, чтобы приложиться к образам на аналое. Священник первым поздравил их. Он был не большой оратор. И просто напутствовал:

– Ну вот вы и сочлись браком! Запомните слова святого апостола Матфея: «И прилепится муж к жене своей, и будут два одною плотью».

Фраза прозвучала столь однозначно, что Мария покраснела, а Седов еле сдерживал улыбку. Затем Николай и Софи – их в спину подталкивали люди, желавшие встряхнуться, – подошли поближе. Поцеловав сестру и зятя, Николай приподнялся на цыпочки, чтобы разглядеть вновь прибывших гостей. Его постигло разочарование. Обманувшись на расстоянии, он принял за Дарью Филипповну женщину постарше нее, которая к тому же была ему незнакома. Однако этот обман зрения был тем не менее поучителен. Николаю показалось, что Дарья Филипповна присутствовала на венчании если не собственной персоной, то по крайней мере мысленно. Взволнованный до предела, он решил в ближайшие же дни нанести визит в Славянку.

После положенных поздравлений гости хотели собраться на паперти, чтобы посмотреть, как новобрачные выйдут из церкви, но необыкновенной силы ветер отбросил их внутрь. Вокруг церкви гулял настоящий снежный вихрь. В трех шагах ничего не было видно. Священник сказал:

– Ехать вам нельзя! Подождите, пока буря утихнет!

И он велел дьякону принести несколько стульев для дам. Они расселись полукругом, укрывшись за закрытыми дверями. Мужчины безропотно и угрюмо стояли рядом. Иногда кто-то из них доставал часы из кармашка. Среди этих людей, терявших по ее милости время, Мария страдала от смущения. Опустив голову, она смотрела под ноги. Сквозь щель между дверью и полом со свистом прорывался ветер, наметая сбоку искрящуюся поземку. Седов сказал:

– Друзья мои, поступайте, как считаете нужным! А с меня достаточно, я уезжаю!..

Дьякон побежал предупредить кучеров, укрывшихся под навесом на кладбище. Они явились, дрожа от холода, чтобы отговорить барина от столь опасной затеи.

– Я сам буду править санями, – ответил Седов. – Дорогу знаю. Если кто-нибудь захочет следовать за мной под звук колокольчика, пусть поторопится.

– Я с вами, – заявил Николай.

Перед тем как сказать это, он не посоветовался с Софи. Она была благодарна ему за принятое решение. Остальные гости предпочли остаться на месте до затишья.

Возницы с большим трудом подогнали двое саней к паперти. Седов усадил Марию в кибитку и поднялся на облучок. Оленья шуба была наброшена на его парадную одежду. Лошади устремились вперед. Николай забрался в следующие сани. Когда Софи устроилась на сиденье, он крикнул: «Укройся!», взмахнул хлыстом и погнал тройку со скоростью ураганного ветра.

Сани Седова скрылись в просеке, и занавес из снежных хлопьев сомкнулся за ними. Николай, будто во сне гнавшийся за Седовым, спрашивал себя, куда этот человек увозит Марию. И не растворится ли она вместе со своим похитителем в бесцветном и леденящем пространстве? В окружающем мире от них осталось лишь позвякивание неутомимых колокольчиков. Главное было слышать этот сигнал. А он удалялся, приближался, перемещался слева направо. Николай вслепую следовал за ним. Лошади грудью преодолевали порывы ветра. Несмотря на неистовость усилий, они продвигались невероятно медленно в наполовину невесомой среде молочного цвета с острыми кристалликами ледяной пыли. Ощущения времени и расстояния также были уничтожены холодом. Софи преодолела оцепенение, лишь увидев дом в Отрадном. Во дворе копошились тени. Седов и Мария как раз ступили на землю у крыльца. Николай пристроил свои сани за санями зятя. От лошадей валил пар. Они мотали головами снизу вверх и разбрасывали вокруг себя белые хлопья пота.

В передней прислуга поднесла новобрачным каравай и солонку на серебряном подносе. Седов потрепал по подбородку девушку и подмигнул ей, не принимая во внимание то, что могла подумать об этом Мария.

– Какая прекрасная скачка! – сказал он. – А все эти трусы еще ждут чего-то в церкви!..

Он, видно, был в восторге от своего подвига. Мария смотрела на него с восхищением и покорностью. «Она в конце концов будет чистить ему сапоги!» – с горечью подумал Николай. Перешли в гостиную. Ни одно зеленое растение не оживляло эту комнату, в убранстве которой преобладали красно-коричневый цвет, морские пейзажи на гравюрах, и стоял устойчивый запах табака. В одном из углов был установлен буфет. Софи и Николай выпили за здоровье новобрачных. Обменявшись несколькими словами о церемонии, они уже не знали, что сказать. Наиболее искренними они были, когда молчали. К счастью, буран вскоре утих. Прибыли гости. С притворным оживлением стали готовиться к ужину.

За столом, предусмотренным на тридцать человек, собралось лишь пятнадцать. Все эти пустые места придавали трапезе окраску неудавшегося торжества. Священник, приглашенный на свадебный пир, выглядел торжественно, в его глазах над черной бородой застыла почти женская печаль, он и трех слов не произносил, не процитировав Евангелие. С точки зрения Николая, еда была обильной, но вина и ликеры плохого качества. У кого Седов занял деньги, чтобы оплатить прием? К десерту он велел подать шампанское. По обычаю выкрикнули: Горько! Горько! Это означало, что вино будет казаться горьким, пока новобрачные не поцелуются при всех. Мария подставила щечку Седову. Он краешком губ поцеловал эту восковую статую. Лицо у него было безразличным. Он снова оживился лишь в тот момент, когда молодая служанка наполнила его бокал. Обернувшись к ней, он на глазах у присутствующих бросил на нее понимающий взгляд. Николай и Софи, не сговариваясь, заторопились с отъездом. Седов вяло пытался задержать их. Мария проводила родных до передней. У них за спиной, в гостиной, раздавался смех, звенела посуда.

– Мы первыми покидаем тебя, – объявил Николай. – Извини нас… Дорога длинная…

– Уезжайте скорее! – шепнула Мария. – И забудьте все, что здесь видели!

– Что вы хотите сказать? – спросила Софи.

– Вы меня очень хорошо понимаете! – ответила Мария. – Забудьте все! Забудьте меня! Я больше не существую!..

В скверном свадебном наряде, с венком, косо венчавшим ее белокурые волосы, с повисшими руками и глазами, полными слез, она выглядела жалкой.

– Я приеду навестить вас, – пообещала Софи. – Через несколько дней вы сами скажете мне, что ваше счастье безгранично!

На крыльце с факелами в руках стояли слуги. В прояснившемся небе сияли редкие звезды. Возница Николая, вернувшийся из церкви с последними санями, уже забрался на свое сиденье. Борода его укрывала широкую грудь, он держал вожжи и ждал распоряжений.

Тройка отъехала по снегу лунного цвета. «Как ужасно – супружеская пара без любви!» – подумала Софи. И она потянулась к руке Николая под накидкой из медвежьей шкуры. Их пальцы крепко переплелись. Она отметила про себя, что их ладони слились в нерасторжимый узел. На протяжении всего пути Софи, не обменявшись с мужем и словом, вкушала удовольствие от того, что была госпожой в голове этого человека.

К десяти часам вечера сани въехали в еловую аллею. Усадьба Каштановки в снегу казалась ниже, чем обычно. В передней горел свет, другой – в кабинете. Михаил Борисович еще не ложился.

– Он будет расспрашивать нас, – сказал Николай. – Признаемся ли мы ему, что свадьба была жалкой?

– Это доставило бы ему большое удовольствие и причинило бы слишком много боли! – заметила Софи. – Из милосердия нам следует немного солгать.

Никита, Василиса и Антип, поджидавшие их в передней, подбежали к прибывшим и тихим голосом спросили, красива ли была невеста.

– Как ангел! – ответила Софи.

Василиса перекрестилась и по своему обыкновению разрыдалась. Пока она развешивала шубы, Николай направился в кабинет. Софи пошла за ним. Он постучал в дверь и, не дождавшись ответа, приоткрыл одну створку. Комната была пустой, непроглядно темной. Запах подогретого масла исходил от лампы, которую только что погасил Михаил Борисович.

– Он ждал нашего возвращения, чтобы узнать, как все прошло, но, когда мы приехали, поднялся в свою комнату! – прошептал Николай. – Что это означает?

– Это означает, что его гордость сильнее любопытства! – ответила Софи.

И, улыбнувшись в глубине души, подумала, что начинает лучше понимать своего свекра.

5

В тот момент, когда снова увидел Дарью Филипповну, Николай оценил ничтожество отговорок, которые заготовил. Сможет ли он убедить ее, что так давно не подавал признаков жизни исключительно потому, что был потрясен бегством и замужеством сестры? Приехав в Славянку, где никто не ожидал его визита, он понял, что напрасно тревожился. Само солнце, явись оно в дом, не осветило бы так сильно лица его обитателей. Все девушки будто обрели вдруг жениха. Дарья Филипповна – глаза на мокром месте, с дрожащими губами – подыскивала слова. Она так боялась потерять Николая, так была счастлива вновь видеть его, что даже не помышляла о том, чтобы упрекнуть его за отсутствие. И если бы он не привел никаких объяснений, она приняла бы его с тем же радушием. Чтобы приободрить его, Дарья Филипповна пробормотала, что была в курсе всего, разделяет его братское возмущение и лишь больше уважает его за это. Фраза о горе, которое непокорные дети могут причинить близким, напомнила трем юным девушкам, что и они не защищены от подобных злоключений. И поскольку ничего лучше нельзя было придумать, решили выпить чаю.

Позже Евфросинья предложила Николаю поотгадывать загадки, но ее мать воспротивилась этому, сочтя подобное развлечение слишком ребяческим для гостя. Натали набралась храбрости и принесла ему свои последние акварельные рисунки. Из вежливости он похвалил ее, перелистав альбом, полный изображений увядших цветов и расплывчатых пейзажей. Рассерженная тем, что дочери завладели вниманием Николая, Дарья Филипповна попросила двух младших девушек посидеть спокойно, пока старшая будет играть на фортепьяно. Сама она с задумчивым видом расположилась в углу небольшого дивана. Николай присел рядом с нею. Евфросинья и Наталья перешептывались, Дарья Филипповна бросила на них жесткий, как удар линейкой по голове, взгляд. Звуки старомодного романса каскадом полились в гостиной. Елена играла старательно и неумело. Ее прилежная спина изогнулась, косы отбивали ритм. Склонившись к Дарье Филипповне, Николай тихим голосом спросил:

– Вы закончили сооружать китайский павильон?

– Да, – с придыханием ответила она.

– Нельзя ли мне взглянуть на него?

– Конечно.

– Когда?

– Завтра, в три часа.

Он пришел вовремя на свидание, но, переступив порог павильона, решил, что попал на пожар. Несмотря на открытую форточку, в комнате витал едкий дым. Посреди этого тумана кашляла и стонала Дарья Филипповна:

– Печь не работает! Вот уже час безуспешно пытаюсь разжечь ее! Не хотелось, чтобы слуга сопровождал меня…

– Пустяки! – сказал Николай. – Позвольте мне заняться этим!

В течение двадцати минут он работал как истопник, раскладывал поленья, поджигал их, раздувал пламя. Наконец, огонь соблаговолил загореться в зеленой изразцовой печи. Но в помещении по-прежнему было много дыма, и холод был очень ощутим. Что не способствовало созданию желательной интимной обстановки. Кроме того, Николая смущали причудливые статуэтки, гримасничающие маски, изогнутые кресла, украшавшие обстановку. Он затерялся в пещере злых духов.

– Откуда взялись эти вещи? – поинтересовался Николай.

– Мой отец купил их когда-то у китайских торговцев в Нижнем Новгороде, – объяснила Дарья Филипповна. – Они красивы, не правда ли?

– О да! Красивые и странные…

Он дрожал от холода перед женщиной, хотя был в шубе и шапке. А вокруг него безобразные статуэтки смеялись над его неудачей. Осознав, что плохо повела дело, Дарья Филипповна едва сдерживалась, чтобы не заплакать.

– Сядьте по крайней мере! – прошептала она.

Все кресла напоминали орудия пыток. Пригодным для сиденья казался только диван, несмотря на четырех золотистых драконов, защищавших его углы. И в тот момент, когда обстоятельства чуть не сломили его, мужская сила вдруг взыграла в Николае. Разве установлено, что холод и неудобство помешают ему оправдать свою репутацию перед любящей женщиной? Забыв о Китае, Николай схватил Дарью Филипповну за запястья и крепко поцеловал ее в губы. Она восприняла как порыв страсти то, что являлось всего лишь проявлением прихоти. Но на этот раз она поостереглась сопротивляться ему из страха, что он остановится на полдороге. Подавив стыдливость, Дарья Филипповна со вздохом позволила раздеть себя. Николай торжествующе запыхтел, обнажая ее округлые плечи и грудь. У нее мороз пробегал по коже. Зубы стучали. «Если не добьюсь своего, то я обесчещен!» – подумал Николай, опрокидывая женщину на диван.

Он добился желаемого настолько успешно, что в шесть часов вечера они все еще обретались в объятиях друг друга. И именно она заставила его уехать. Вернувшись в Каштановку, Николай был счастлив, что не слишком сильным оказалось у него чувство вины. Обстановка в китайском павильоне придавала исключительный и почти нереальный характер наслаждениям, которые он там вкушал. Его поведение заслуживало оправдания, присущего неверности, которую допускают моряки в случайных портах. Он вернулся к Софи с душой великого путешественника.

Порядок был быстро установлен: каждую среду вместо того, чтобы ехать в клуб, Николай отправлялся к Дарье Филипповне, которая принимала его, облачившись в широкий экзотический пеньюар. Домик теперь был хорошо протоплен, китайские чудища спрятали свои когти; самовар возвышался на лаковом столике, между объятиями довольная любовница разливала крепкий чай. Эти непринужденные встречи нравились Николаю, поскольку позволили нарушить монотонный характер его существования. Благодаря им он обретал уверенность в себе, придумывал маленькие безобидные тайны и ставил себе цель в течение недели. Короче, с тех пор как у него появилось то, в чем он мог себя упрекнуть, Николай меньше скучал. Теперь он был больше всего озабочен тем, чтобы Софи ни о чем не догадалась. Но она доверяла ему безгранично. И действительно, у нее не было оснований подозревать его в некоей распущенности, так как муж был по-прежнему очень внимателен к ней. Быть может, из-за ощущения новизны он был даже сильнее влюблен в свою жену с тех пор, как завел любовницу? Вечером, когда Николай переступал порог гостиной, угрызения совести у него рассеивались при виде отца и Софи, сидящих перед шахматной доской. Погрузившись в важные тактические задачи, оба игрока едва замечали присутствие месье Лезюра, терзавшегося от зависти в своем углу, а также присутствие Николая, явившегося сюда с грузом своих тайн.

Для Михаила Борисовича эти шахматные партии стали такой же жизненной необходимостью, как пища. Если проходило два дня и Софи не находила времени сразиться с ним, он начинал страдать. Его увлекала не сама по себе игра, а возможность побыть со снохой. Не дотрагиваясь до нее и пальцем, он будто боролся с нею врукопашную. Крепко обнимал ее, ловко изворачивался, ловил ее за запястья, она же будто каталась в траве, и он валил ее на землю, вскакивала с большим усилием, смеялась, убегала, распустив волосы, и эта дивная борьба выражалась простым перемещением пешек с одной клеточки на другую. Когда удача улыбалась Михаилу Борисовичу и удавалось одну за другой отобрать фигуры у Софи, он как будто раздевал ее. Оказавшись во власти победителя, она ждала среди своих разбросанных слуг, когда он победит ее. Произнося «Шах и мат», он испытывал столь острое наслаждение, что затем с трудом мог поднять взгляд на сноху. В другие дни, напротив, выигрывала она. Он же хитроумно, коварно защищался, затем, наблюдая неистовое женское стремление разгромить его, весело позволял ей похитить у него коня или ладью. Софи немедленно использовала первую же удачу против свекра. Не было позиции, где на него не нападали бы неожиданно. О! Как нравилось Михаилу Борисовичу, что сноха была безжалостна к нему! В тот момент, когда она была близка к победе, размышлял он, у Софи был такой же сияющий взгляд, такая же нежно-жестокая улыбка, как в миг высшего физического наслаждения. Побежденный ею, он с удовольствием уступал и бормотал: «Я сдаюсь, вы оказались сильнее!» Не могло быть иначе, чтобы она в более приглушенной форме не испытывала тех же приятных ощущений, что и он. Во всяком случае, Софи редко отказывалась поиграть в шахматы. Партия заканчивалась банальным разговором, во время которого нервы обоих противников успокаивались.

Пользуясь добрым расположением духа свекра, Софи пыталась иногда заинтересовать его судьбой Марии. И тогда он вдруг становился глухим. Со дня свадьбы дочери он не задал ни одного вопроса по ее поводу. Впрочем, сделай он это, Софи было бы трудно ответить ему, поскольку никаких новостей из Отрадного она не получала.

Так прошли три месяца. В конце концов, беспокоясь из-за молчания золовки, Софи решила нанести ей визит. Она поехала одна, опасаясь, что присутствие Николая помешает Марии откровенничать.

Среди первой весенней зелени дом в Отрадном показался Софи более приветливым. Но стоило ей войти в гостиную, как она вновь испытала ощущение заброшенности, печали и неудобства. Вот уже пятнадцать минут она ждала, сидя в кресле; наконец, Мария открыла дверь и воскликнула:

– О Господи! Это вы! Мне даже не доложили о вашем приезде!

– Я, однако, сказала…

– Эти девицы все забывают! А я так счастлива видеть вас! Извините меня: я совсем не причесана…

Ее белокурые волосы были распущены по спине. А голубое платье казалось поношенным.

– Сейчас быстренько причешусь и вернусь, – сказала она.

По возвращении Мария выглядела более презентабельно. Но глаза по-прежнему излучали тоску. Она привела Софи в столовую и позвонила в колокольчик, чтобы подали самовар. Но никто не откликнулся на ее призыв.

– Как поживает Владимир Карпович? – спросила Софи.

– Он в отъезде, – поспешила ответить Мария. – По своим делам… в Варшаве…

И снова позвонила в колокольчик. От нервной вспышки уголки губ у Марии перекосились. Очевидно, ей было неприятно, что невестка заметила, до какой степени ей не подчинялись. Софи представила себе, каким было это несчастное существование: выйдя замуж сгоряча, отвергнутая своим отцом, покинутая супругом через несколько недель, вынужденная жить в чужом доме, терпя насмешки прислуги, которой до нее дарил любовные ласки хозяин, на что могла она надеяться в будущем? Третий звонок колокольчика остался без ответа, Мария встала и, охваченная гневом, вышла из столовой. Через десять минут она возвратилась, подталкивая сзади мальчишку в лохмотьях, державшего за ручки маленький самовар из красной меди. Сама она несла поднос с двумя горшочками варенья и кусочками серого хлеба на тарелочке.

– Давайте сами угощаться: так будет намного приятнее! – сказала она.

Чашки были с щербинками, ложки разрозненными. «Совершенно необходимо попросить отца помочь ей, – подумала Софи. – Если бы он увидел свою дочь в таком состоянии, ему стало бы стыдно и он забыл бы свою обиду…»

– В Каштановке все здоровы? – спросила Мария.

Софи поделилась с ней семейными новостями.

– А как дела у того милого парнишки, Никиты? – продолжила Мария притворно жизнерадостным тоном.

– Он делает быстрые успехи в счетоводстве.

– И как прежде записывает свои впечатления в тетрадь?

– Наверное.

– В любом случае, мальчик слишком хороший, чтобы оставаться крепостным. Надеюсь, вы в конце концов дадите ему волю!

В ее высказывании прозвучала столь язвительная нотка, что Софи задумалась, к чему золовка завела этот разговор. За окном с гоготом пронеслись утки. Софи прошептала:

– От меня это не зависит!

– От вас или от моего отца, но это одно и то же, – заметила Мария. – Он ни в чем не может отказать вам.

– Может, – мягко возразила Софи. – И вы это прекрасно знаете.

– В чем же?

– Он не прощает вас. А я не перестаю просить его об этом.

Мария зарделась.

– Какая я глупая! – пробормотала она. – Вы – единственный человек на свете, который может помочь мне, а я принимаю вас и говорю злые вещи. Не надо обращать на них внимания. Это от одиночества. Я страдаю от одиночества…

– Когда он возвращается?

– Я не знаю.

– Он не уточняет этого в своих письмах?

– Нет.

У Софи закралось подозрение. «А пишет ли он ей вообще?» – подумала она. И осторожно продолжила:

– Надеюсь, он оставил вам средства на содержание дома…

– Разумеется! – воскликнула Мария. – Денег у меня хватает! А как бы вы думали?..

Лицо ее изменилось от гордой улыбки. Она лгала с душераздирающим упорством.

– К тому же, – снова заговорила Мария, – Владимир Карпович предоставил мне определенные права. И если у меня возникнет необходимость, я смогу воспользоваться ими. Я уже собиралась продать Анюту. Вы видели ее? Красивая девушка. За нее мне могут дать две тысячи рублей!

– Да, – согласилась Софи. – Но если вы это сделаете, ваш муж будет недоволен.

– Не думайте так! Он прощает мне все мои капризы! – произнесла Мария таким легкомысленным тоном, словно лишилась ума.

Софи покинула золовку с ощущением, что не оказала ей никакой поддержки.

После их встречи Мария еще долго хранила молчание. Казалось, Отрадное находилось в тысяче верст от Каштановки. Наступило лето с его солнцем, пылью, грозами… После праздника Преображения Господня Михаил Борисович официально поручил Никите мелкие расчеты по имению. Юноша разместился со своими книгами записей и счетами в небольшой комнатушке рядом с кабинетом Николая. Софи гордилась отличием, которого удостоился ее подопечный. Допущенный в узкий круг хозяев, он уделял большое внимание своему внешнему виду. Пышные шаровары из синего сукна, начищенные сапоги, белая косоворотка, красный пояс – этот деревенский наряд подчеркивал его стройную фигуру и мускулатуру широких стальных плеч. Крепостные девушки ходили взад-вперед под его окном, хохотали, чтобы выманить его на улицу, но он не замечал их уловок. Однако, когда Софи неожиданно заглядывала в его рабочую комнату, она заставала Никиту за чтением. Он сидел, уткнувшись носом в книгу, которую Николай или она сама одолжили ему. Никита шевелил губами и пальцем водил по напечатанным строчкам. Заметив барыню, он подскакивал, и лицо его начинало светиться. Она перебрасывалась с ним несколькими словами, хвалила за аккуратное ведение счетов, интересовалась прочитанным им. Однажды он прочитал ей стихотворение Ломоносова, которое только что обнаружил:

В его глазах было столько страсти, что Софи прервала его на четвертой строке.

– Счет наводит на меня тоску, – сказал он. – Я хотел бы изучать поэзию, математику, политику, все, что возвышает разум!

Она упрекнула его в чрезмерной амбициозности, в глубине души сознавая, что он прав.

– Если бы только я знал французский, – продолжал он, – то мог бы читать те же книги, что и Николай Михайлович. Мне кажется, что вся наука будущего содержится во французских книгах, а вся наука прошлого – в русских.

Софи со смехом заверила его, что различие между двумя культурами не так четко обозначено. Тогда он произнес для нее французские слова, которые выучил сам: тэзон (дом), сьель (небо), рут (дорога), форе (лес)… Она была тронута его нескладным произношением (эта манера делать грубый акцент на гласные, грассировать звук «r» на кончике языка!) и резко прервала его, опасаясь, что ей придется давать Никите советы. Она все же не собирается давать ему уроки!

С некоторых пор Софи не получала известий от родителей, отчего стала нервной. И вдруг письма из-за границы, задержанные на несколько недель цензурой, дошли все вместе. Большинство из них были вскрыты на почте. Прочитав их с опозданием, Софи узнала от своей матери, что Франция переживала смутные времена, что повсюду появлялись карбонарии, что после гнусного заговора четырех унтер-офицеров в Лярошели полиция проявляла особую бдительность и все более непреклонно демонстрировала свою власть, и, наконец, что мадам дю Кейла, фаворитка короля, устраивала великолепные празднества, но сам король был очень болен. В конце сентября русские газеты опубликовали сообщение о смерти Людовика XVIII и прибытии Карла X в Париж. Софи размышляла о Франции, как о стране, куда она уже никогда не вернется, и уверенность в этом усиливала ее ностальгию. При виде французской газеты слезы наворачивались у нее на глаза. В начале октября она получила от золовки радостное письмо: Владимир Карпович вернулся! Преисполненная восторга, Мария настаивала, чтобы Николай и Софи нанесли им визит. Николай устранился. Софи подождала с неделю, распорядилась заложить коляску и снова отправилась одна в Отрадное. Седова там уже не оказалось!

Мертвенно-бледная, с осунувшимся лицом, усталыми глазами, Мария закрылась с Софи в своей комнате и простонала:

– Он снова уехал вчера!

– Но почему?

– Все по своим делам!

– Каким делам?

– Я не знаю. Он мне ничего не объясняет. Его поездка в Варшаву ничего не принесла. В течение нескольких дней, которые он провел рядом со мной, я чувствовала, что он не в своей тарелке. Заботы терзали его. И он опять упаковал вещи…

Лицо ее излучало искренность. Она ломала руки на коленях.

– Вы по-настоящему любите вашего мужа? – спросила Софи.

– Да! – прошептала молодая женщина.

– А он любит вас?

– Он очень несчастен. Владимиру не хватает денег. Это не позволяет ему думать обо мне так, как было бы надо…

Она печально усмехнулась и продолжила:

– По сути, он женился на нищенке. Я не принесла ему никакого приданого. И он даже не может продать меня как крепостную девку! Что я такое для него? Источник беспокойства! Но если его дела устроятся, все изменится. Я стану важной дамой…

Изысканным жестом она как бы прикрыла шею веером:

– Я буду наряжаться… Душиться дорогими духами… Он будет лежать у моих ног, вместо того чтобы кричать на меня… Ведь он кричит на меня, знаете?.. Словно я его служанка!.. И бьет!.. Я вам покажу!..

Казалось, она почти гордится этим.

– Увы! Очень боюсь, как бы опять он не вернулся ни с чем. Тогда я не знаю, что мы будем делать. У нас больше нет земли. Придется продать наших последних крестьян. А большинство из них заложено!

– Вы не можете так жить! – сказала Софи. – Поедемте со мной. Встретимся с вашим отцом. Вместе поговорим с ним. Если он смягчится, вы будете спасены. В противном случае вам не видать счастья с таким человеком, как Владимир Карпович.

В глазах Марии промелькнул ужас. Она задрожала.

– Только не к отцу… Я больше не хочу…

– Это цена вашего покоя в браке!

Плечи Марии опустились. Она вся съежилась в своем кресле.

– Хорошо, – вдруг произнесла она, – я поеду…

Только тогда Софи осознала, каким неосмотрительным было ее предложение.

Они приехали в Каштановку незадолго до ужина. Увидев Марию, выходившую из коляски, слуги, прибежавшие на звук колокольчиков, застыли в замешательстве. Будто это больная чумой приближалась к ним. Она им улыбалась, а они отступали с перекосившимися от страха лицами. Даже Василиса выглядела не как обычно. Она благословляла издали вновь прибывшую и бормотала:

– Да хранит тебя Господь, моя голубка! И пусть твое старое гнездо не преподнесет тебе слишком много колючек!..

В передней две женщины столкнулись с Николаем, который выходил из гостиной в большом волнении. Тихим голосом он спросил:

– Что происходит? Зачем Мария приехала с тобой?

– Чтобы встретиться со своим отцом, – ответила Софи.

– Ты с ума сошла? Ты же знаешь, что он этого не хочет!..

Софи оборвала его на полуслове:

– Он видел, что мы приехали?

– Разумеется! – сказал Николай. – Стоял у окна в своей комнате. Отец в ярости!

– Я была в этом уверена! – пролепетала Мария. – Мне лучше уехать!

Софи схватила ее за руку:

– Ничего не бойтесь. Идите за мной. И ты тоже иди с нами, Николай!

Она привыкла к своему противнику и тем не менее боялась его гнева. Какую сцену разыграет он теперь? Она постучала в дверь, открыла ее и отошла в сторону, пропуская золовку. Мария увидела, что ее отец стоит спиной к окну, и грузно упала на колени.

– Отец, – пробормотала она, – прошу вас, простите меня…

– Это вы ее привезли? – спросил он, повернувшись к Софи.

– Да, – ответила та.

– Несмотря на мои приказы?

– Вы, быть может, и отдавали приказы своим слугам, но при мне у вас хватало любезности выражать лишь пожелания! – ответила Софи.

Она знала, что ответ такого рода приведет в восторг ее свекра, хотя он и притворится, что оскорблен.

– Не играйте словами! – бросил он. – Достаточно! Пусть она уезжает.

– Но не раньше чем поговорит с вами, отец! Ваша дочь очень несчастна…

– И кто в этом виноват?

– Мы здесь не для того, чтобы обсуждать это. Что сделано, то сделано. Теперь речь идет о том, чтобы избежать худшего. Мария нуждается в вашем расположении, ваших советах…

– Скажите лучше – в моих деньгах!

При этих словах Мария приподняла голову, и в ее глазах блеснула искра ненависти и стыда. Она готова была убежать, но Софи положила руку ей на плечо и сказала:

– Зачем же это скрывать? Она нуждается также в ваших деньгах! А какие девушки не просят помощи у родителей в начале супружеской жизни?

– Я бы сам предупреждал ее желания, если бы она вышла за человека по моему выбору, – заметил Михаил Борисович.

– Значит, она и есть уже не имеет права по той причине, что любит человека, который не годится вам в зятья?

Михаил Борисович задрал нос и просунул пальцы за проймы жилета. Ничуть не взволновавшись, он надулся и встал в напыщенно-театральную позу. Его униженная дочь была ему неприятна. Он не мог смириться с мыслью, что она прижималась к телу мужчины. Дочь не заслуживала никакой жалости. В мире существовала лишь одна достойная женщина: Софи!

– И вправду, отец! – сказал Николай. – Вы можете не одобрять поведение Марии, но предоставьте ей по крайней мере средства для жизни!

– Было бы справедливо, если бы ваши двое детей в равной мере пользовались доходами от имения, – продолжила Софи. – Нам, вашему сыну и мне, вы даете достаточную сумму, обеспечивающую безбедное существование, которое мы здесь ведем. Сделайте то же для Марии!..

Михаил Борисович вновь погрузился в свои мысли. Ему казалось, что он и его сноха затеяли еще более хитроумную, нежели обычно шахматную партию. Как добиться благодарности Софи, не уступив ей в главном? Как перехитрить ее настолько, чтобы она сочла себя победительницей, в то время как выиграл бы он? Достойная сожаления Мария, с ее неутоленной любовью и денежными затруднениями, стала вдруг для него объектом невероятных стратегических расчетов. В результате он почти забыл, что проклял ее. Его поразила одна столь хитроумная мысль, что поначалу он даже испугался. Это было похоже на дьявольский толчок. Будто пешка переместилась незаметно для противника! В полной тишине Софи помогла Марии подняться. Николай встал у них за спиной с видом рыцаря-защитника. Михаил Борисович почувствовал, что настал момент, позволяющий выдвинуть свой план. Очень серьезно, со значительностью, диктуемой возрастом, он произнес:

– Я не дам Марии ни копейки из моих денег. Это дело принципа. Но дом в Санкт-Петербурге достался нам от моей жены. В соответствии с ее завещанием Николай и Мария унаследовали права на это имущество, так же как и я. Пусть они продадут его, я им разрешаю это, и мы разделим сумму в тех пропорциях, которые определила дорогая покойница: половину – им обоим, половину – мне.

Он наслаждался изумлением, вызванным его речью.

– Да-да! – вновь заговорил он. – В сущности, это будет мудрое решение! Устройством дела мог бы заняться Николай. Я подпишу ему все бумаги, которые понадобятся. Только вот что, мой дорогой, тебе придется поехать в Санкт-Петербург!..

Говоря это, Михаил Борисович представлял себе сына в пути, а себя, наедине с Софи, – в Каштановке. Он знал, что документы о праве собственности были не в порядке и что понадобятся недели, быть может, и месяцы ходатайств, чтобы заключить сделку о продаже. В затылке у него засвербило. Ему стало так жарко, что пришлось засунуть палец между воротником и шеей.

– Это не препятствие, батюшка! – заявил Николай. – Я поеду и постараюсь вернуться как можно скорее!..

– А что вы об этом думаете, Софи? – спросил Михаил Борисович.

Попадет ли она в ловушку? Он так этого желал! Молоденькая женщина доверчиво улыбнулась:

– Это хорошее решение, как мне кажется.

Михаил Борисович вздрогнул от удовольствия и облизнул губы.

– А ты, Мария, ты довольна? – обратился к сестре Николай.

Мария покачала головой, ничего не ответив. Ей хотелось бы отвергнуть это предложение, но состояние, в котором находился ее муж, было слишком плачевным: ей пришлось принудить к молчанию свое самолюбие. Если бы только к этому предложению отца добавилось несколько доброжелательных слов, если бы он дал понять своей дочери, что она для него не совсем потеряна! И она застенчиво прошептала:

– Смею ли я надеяться, что вы, батюшка, снова проявите ко мне интерес и что речь идет не о том, чтобы подавать мне милостыню?..

– Ты называешь это милостыней? – воскликнул Михаил Борисович, побагровев. – Милостыней, которая принесет тебе примерно двадцать тысяч рублей!

– Вы прекрасно понимаете, что я имею в виду! – испугавшись, выдохнула Мария.

– Нет!

– Приехав сюда, я мечтала о другом! Я думала, что мы с вами…

– Так вот! Ты ошиблась! Я не меняю своего мнения! Что отрезано, то отрезано! Ты получишь свои деньги! Но исчезни и никогда больше не показывайся мне на глаза!

Вытянув руку, он указал ей на дверь. Мария разрыдалась и бросилась вон, за ней – Софи и Николай. Михаил Борисович уселся в кресло и потер лоб тыльной стороной ладони. Дыхание у него успокоилось, мысли мелькали не так быстро. Через двадцать минут он услышал шум в передней. Софи и Николай провожали Марию после того, как утешили ее. Михаил Борисович подавил желание заглянуть в окно. Он представлял себе все: слезы, вздохи, объятия, обещания… Наконец, упряжка тронулась с места со скрипом колес и звоном колокольчиков.

– Пошла к черту! – пробурчал Михаил Борисович.

И с легким сердцем приготовился выслушивать упреки сына и золовки.

* * *

На следующий день во время обеда все усложнилось: не удовольствовавшись тем, что осудила суровость свекра, Софи вдруг объявила о своем желании сопровождать Николая в Санкт-Петербург. Не в силах воспротивиться столь законному решению, Михаил Борисович пробормотал:

– Неужели это так необходимо?.. Николай недолго будет отсутствовать!.. К тому же там у него появится куча дел!.. Вы редко будете видеть его!..

Но ничто не изменило намерений Софи. Михаилу Борисовичу с трудом удалось продержаться достойно до конца трапезы. Удалившись на отдых в свою комнату, он не получил никакого удовольствия от почесывания ног, прогнал Василису и почувствовал боль в сердце. Вытянувшись на диване, не раздеваясь, он засунул руку под рубашку и стал прислушиваясь к неровному биению в груди, задумался о смерти. Он говорил себе, что его жизненный путь завершился, что никому во всем мире он не нужен, что дети разделят его состояние, не заслужив того, и что если он не затеряется в дороге, то найдет свою жену в небесах. С наступлением вечера его размышления совершили более трагический поворот. Затем постепенно он осознал, что его несчастье может оказаться очень полезным ему. Когда настало время ужина, он зазвонил в колокольчик слабой рукой. Василиса приоткрыла дверь, зажгла лампу и побежала за Николаем и Софи. Увидев их, Михаил Борисович, чувствовавший себя значительно лучше, притворился чрезвычайно усталым. Его спросили, что он испытывает. Михаил Борисович ответил довольно искренне, что у него были перебои в сердце. Встревоженная Софи пощупала его пульс и отметила, что он был почти нормален. Василиса принесла ему взбитые с ромом и сахаром яйца, чтобы поддержать силы. Николай предложил послать за доктором в Псков, не дожидаясь утра, но Михаил Борисович запротестовал:

– Зачем беспокоить доктора, коль скоро боль прошла!

– Конечно! – заметила Софи. – Но мы должны проследить за тем, чтобы она не возобновилась!

Михаил Борисович философски улыбнулся:

– Тот, кто всегда ждет худшего, уже не живет!

Произнося это, он надеялся, что Софи, понимая, в каком он состоянии, не посмеет уехать. Она согласилась дождаться утра и только тогда побеспокоить доктора Прикусова.

Это был старый и скромный врач, лечивший семью Озарёвых вот уже двадцать пять лет. Он явился со своей черной сумкой, толстыми очками, а от его одежды пахло медикаментами и лошадиным навозом. Михаил Борисович боялся диагноза вдвойне: если его признают больным, то следует опасаться смертельного исхода, если он окажется достаточно бодрым, придется готовиться к отъезду Софи вместе с мужем в Санкт-Петербург. К счастью, доктор Прикусов любит тонкое обращение. Прослушав пациента, он пригласил членов его семьи и объявил, что у больного, разумеется, слишком слабое сердце и слишком густая кровь, но если слегка разгрузить кровь и укрепить сердце, он проживет сто лет. Рекомендованное лечение состояло в немедленном применении пиявок. Затем каждый вечер перед сном больной должен принимать некое питье и каждое утро натощак выпивать небольшой стаканчик росы. Доктор Прикусов придавал особое значение этому стаканчику росы, от которого, говорил он, большинство его пациентов были в восторге. Оставалось только выбрать несколько крепостных девушек, которые каждый день на рассвете отправлялись бы собирать капельки драгоценной влаги в полях и лесах имения. В остальном – отдых и как можно меньше неприятностей… Михаил Борисович по секрету признался своему врачу, что частенько страдает от тоски, и тот рекомендовал Николаю и Софи не оставлять его одного. При этих словах больной состроил скорбную физиономию и воскликнул:

– Это невозможно, доктор! Они оба должны уехать, это очень важное путешествие! Уверяю вас, что ничем не рискую во время их отсутствия!

Доктору Прикусову достаточно было услышать возражение, чтобы он, человек мягкий, превратился в самое непреклонность.

– А я повторяю вам, – проворчал он, – что вы нуждаетесь в постоянном уходе!

– Но для этого существуют слуги, – заявил Михаил Борисович.

– Мы не можем возложить на них эту заботу, отец! – вмешалась Софи.

Николай так радовался возможности пожить в столице, что мысль о помехе приводила его в отчаяние. Не могла ли Софи остаться в Каштановке, чтобы присмотреть за больным, а он тем временем съездил бы в Санкт-Петербург? Николай не осмеливался высказать подобное предложение, хотя горел желанием сделать это. Дарья Филипповна с ее китайскими безделушками начинала надоедать ему… Сидя в кресле в домашнем халате, Михаил Борисович украдкой наблюдал за сыном и втайне ликовал, делая вид, что очень расстроен:

– О! Мои бедные дети! Я усложняю вам жизнь!

– О нет, батюшка, – мужественно возражал Николай, – мы перенесем поездку на более позднее время!

– А Мария, ведь она с нетерпением ждет результата! – вздохнул Михаил Борисович.

Он боялся перегнуть палку, ведь такая его заботливость могла вызвать подозрение у Софи. Но она посмотрела на него с удивлением и почти с надеждой. Не думала ли она, что, преисполненный раскаяния, он вернется к своей дочери? Простодушие самых умных женщин не имеет границ, когда речь идет о перемене чувств.

После отъезда доктора Прикусова Михаил Борисович снова пожаловался на спазм в груди. Он морщился, задыхался, заикался:

– Это ничего!.. Вот!… Господи!.. Ох!.. Проходит!..

Сын и сноха настояли, чтобы Михаил Борисович рано лег, выпив предварительно липовый отвар. Он провел великолепную ночь. Утром за завтраком Софи сообщила ему, что Николай один поедет в Санкт-Петербург. Михаил Борисович чуть не задохнулся от радости. Все складывалось так, как он того хотел. Михаил Борисович размышлял: «Какая прекрасная паутина лжи! Я в восторге от того, что избавился от сына, и делаю вид, будто сожалею о том, что он уезжает без своей жены; Софи рада, что остается в Каштановке, и притворяется, будто обстоятельства вынудили ее поступить так…» Последнее предложение было наименее бесспорным из трех. Подумав об этом, Михаил Борисович прижал к сердцу обе руки. Сын и сноха заметили его жест и обменялись заговорщическим взглядом. Чтобы зря не потревожить больного, Софи сказала:

– Главное, отец, не воображайте, что я остаюсь из-за вас! Просто я боюсь, что путешествие в такое время может переутомить меня!

– Если это так, – прошептал он, – то я согласен.

И он склонил голову на грудь, будто побежденный великодушием детей.

6

В ночь с 6 на 7 ноября Николай был разбужен скорбным завыванием ветра в печи. Он зажег свечу на ночном столике. Порывом ветра раздувало пламя. На стене обозначилась огромная тень человека, будто выходящая из могилы. Во всех углах потрескивал паркет, стекла дрожали в оконных переплетах. Как обычно во время бессонницы, Николай обратился взором к иконе и перекрестился. Приехав двое суток назад в Санкт-Петербург, он поселился в этой пустой квартире, но не чувствовал себя здесь дома. Первый визит он нанес нотариусу своего отца Дмитрию Львовичу Муханову, который должен был заняться продажей дома. По утверждению юриста, дело предстояло нелегкое. Часть документов была утеряна. Возможно, необходимые сведения удастся найти в Смоленске, где родилась мать Николая и еще жили ее родственники. К счастью, у Дмитрия Львовича Муханова был хороший друг в этом городе. Ему придется поручить поиски. Но на это потребуется время. Перспектива подобной отсрочки вовсе не беспокоила Николая и, напротив, доставляла ему радость. Словно предвидев, что пребывание сына в столице может продлиться, Михаил Борисович перед отъездом снабдил его довольно приличной суммой денег. Что же касается Софи, то она приготовилась к разлуке на две-три недели с учетом того, что поездка туда и обратно потребует в общей сложности неделю. Никогда еще после женитьбы Николай не был свободнее!

Покинув нотариуса, он отправился к Косте Ладомирову. Прекрасное мгновение! Костя плакал от радости, обнимая возвратившегося друга. Три приятеля из прежнего «Союза во имя Добродетели и Истины» присутствовали при этой встрече. У всех в честь первой годовщины заговора на пальце было надето серебряное кольцо. Они рассказывали Николаю, что, несмотря на поездку полковника Пестеля в Санкт-Петербург в мае месяце, никакого сближения между Северным обществом и Южным не произошло. Однако в Северном обществе, помимо бывших руководителей умеренного толка, таких как князь Трубецкой и Никита Муравьев, числился теперь новый, более радикальных убеждений, поэт Кондратий Федорович Рылеев. Костя высоко чтил этого человека, вышедшего в отставку в чине прапорщика, недолгое время служившего в судебном ведомстве, затем назначенного правителем канцелярии Российско-американской торговой компании, целью которой было обнаружение и освоение территорий Нового Света. Вместе со своим другом Александром Бестужевым он издавал альманах «Полярная звезда», в котором сотрудничали лучшие писатели молодого поколения. Осведомленный таким образом, Николай с нетерпением ожидал, что Костя отведет его к Рылееву.

Встреча произошла вчера вечером, в помещении Российско-американской торговой компании. Николай был представлен худощавому, почти щуплому мужчине с волевым лицом, большими темными глазами и густыми бровями, соединявшимися над основанием носа. С самого начала Рылеев заявил ему: «От Кости мне известно о той полезной работе, которую вы делаете в Пскове. Продолжайте! Нам нужны информаторы во всех важных местах». Эта похвала смутила Николая, потому что в последнее время его политическая активность затормозилась. И почему хозяин, познакомившийся с ним всего лишь четверть часа назад, обращался к нему с таким доверием? Неужели он не боялся, что его могут предать, разоблачить? Глаза Рылеева излучали благородство, которое действовало, как волшебство. За несколько минут разговора с ним Николай лучше понял обстановку в России, нежели за пять лет одиночества в Каштановке. По словам Рылеева, правительство с каждым днем все глубже погружается в мракобесие. Добившись отстранения князей Волконского и Голицына, ближайших советников царя, раболепный Аракчеев в настоящее время оказывал единоличное воздействие на разум своего повелителя. Религия и полиция стали важнейшими опорами престола. Но если бы взволновалась армия, это означало бы крушение режима. «Я рассчитываю, что через два или три года мы сможем выступить, имея все шансы на успех! – заявил Рылеев. – Движение начнется с военных поселений. Нельзя лишь допустить, чтобы в него вмешалось остальное население. Нам нужно восстание, которое возглавят офицеры, а не революция, которой руководили бы народные ораторы…»

Обдумывая эти высказывания, Николай испытывал ощущение тревоги и блаженства. То, что прежде казалось ему лишь мечтой, становилось вдруг близкой, ужасной и чреватой непредсказуемыми последствиями реальностью. Он прислушивался к завыванию бури и слышал Рылеева. Взгляд этого человека сопровождал его повсюду. Чтобы избавиться от наваждения, Николай подумал, что завтрашний день будет еще замечательнее. Вася Волков прислал ему письмо с приглашением на обед. Их встреча после разлуки наверняка будет волнительной. Дарья Филипповна умоляла Николая узнать, с кем водит знакомство ее сын. Она опасалась как слишком важных мужчин, так и слишком легкомысленных женщин. Такая заботливость шокировала Николая, решившего, что это отсутствие такта. Ему не нравилось, что его любовница одновременно была и матерью. Их разлука в китайском павильоне была душераздирающей. Дарья Филипповна, упав на пол в пеньюаре, расшитом лотосами, обнимала его колени и жалобно восклицала: «Поклянись, что будешь мне верен!» Софи не требовала от него такой клятвы. Он улыбнулся, подумав об этом, и попытался заснуть. Порывы ветра дули слишком сильно, чтобы можно было закрыть глаза. Время от времени раздавалось хлопанье тяжелой и влажной ткани, будто окутавшей дом. За дверью спальни на своей циновке со стоном ворочался Антип. По обыкновению, он сопровождал хозяина в поездке. Николай собрался разбудить его, чтобы он подал ему чаю. Но, поразмыслив, решил, что больше хочет спать, нежели пить.

Он снова лег и задул свечу. Уперся щекой в думку – маленькую подушечку, которую когда-то сшила ему Василиса, он всегда возил ее в своем багаже. Затем, как когда-то, будучи еще ребенком, зажал в правой руке свой нательный крест и без страха погрузился в ночь, населенную рычащими волками. Они не причинили ему никакого вреда вплоть до первых рассветных лучей. В этот момент один из них с такой яростью бросился на кровать, что Николай издал хриплый крик и стал отбиваться. Во время борьбы он заметил, что у волка человеческие глаза, рыжая шевелюра и зверь, как ни странно, был похож на Антипа.

– Барин! Барин! – вопил тот, расталкивая в плечо своего хозяина. – Вставайте – скорее! Взгляните-ка!..

Он выглядел таким напуганным, что Николай вскочил на ноги. Комната была окутана тусклым сиянием. Антип открыл окно. Холодный ветер приподнял занавески и разметал бумаги на столе. Из города доносился непривычный грохот глухих ударов и хлюпающих звуков. Николай выглянул в окно, и от удивления у него перехватило дыхание: улица превратилась в реку. Грязный, бурный поток воды бился у основания дверей. Дождь косыми струями проливался из свинцового неба. В окнах показались встревоженные лица. Пока еще только подвалы, должно быть, были затоплены. Но вал быстро нарастал. Пушки Петропавловской крепости грохотали с большими интервалами, возвещая о бедствии.

– Все произошло в мгновение ока, – рассказывал Антип. – Морской ветер погнал Неву назад, и вдруг она вышла из берегов. Если Господь хочет омыть город от его грехов, мы еще долго будем видеть, как прибывает вода! Только не поднялась бы она до нашего этажа!

Николай заметил внизу, на орнаменте фасада, шествие серых существ. Крысы бежали из подвала и разыскивали местечко, где им было бы сухо. В спешке они толкались, кусали друг друга. Привратник вышел на тротуар. Вода доходила ему до середины голени. Сложив у рта ладони дудочкой, он что-то крикнул своему приятелю из дома напротив, который так же, как и он, вышел на улицу, чтобы насладиться зрелищем. Конюхи выводили лошадей из конюшен и отводили их подальше от Невы и ее каналов, в восточную часть города, где опасность была не так велика. Испуганные животные ржали, вставали на дыбы. Горожане убегали в колясках. Колеса, крутясь, мутили воду. Подобные мифологическим богам, кучера с хлыстом в руке управляли лошадьми, тащившимися по воде, Николай вспомнил о собственном вознице, о своих лошадях и повозке, оставленных неподалеку от дома.

– Надеюсь, Серафиму удалось разместить все в безопасном месте! – сказал он.

– Наверняка, барин! – успокоил его Антип. – Он слишком любит водку, чтобы бояться воды!

– Все-таки нам следует пойти и посмотреть!

– Это было бы неосторожно, барин… Посмотрите-ка, посмотрите!..

Сидя на тумбах, мальчишки смеялись и пальцем показывали на куски дерева, ящики, овощные очистки, которые проносились в потоке. Вдруг ребятишки стали с визгом удирать. Огромные сине-зеленые волны с гребнями желтой пены хлынули меж фасадами домов. Почтовую телегу понесло будто лодку. Кучер спустился, распряг лошадь и, держа ее за ухо, поплыл. Николай вспомнил, что на первом этаже жили простые люди, слуги, ремесленники, ушедшие на покой мелкие чиновники. Встревожившись, он оделся, быстрым шагом пересек комнату и вышел на лестничную площадку.

Большой вестибюль дома превратился в помещение, залитое водой. Сбежав из своих затопленных комнат, примерно двадцать человек спасались на ступеньках. Женщины в ужасе сжимали в руках узлы с одеждой, самовары и иконы. Какая-то девочка всхлипывала, потому что потеряла свою куклу. Пожилые мужчины, закатав панталоны до колен, возвращались в свое жилище, чтобы спасти мебель и личные вещи. Матрацы, клетки с канарейками, плетеные колыбельки, короба, кухонная утварь, покрывала громоздились у ног Николая, как подношения. С каждой вылазкой храбрецы все глубже погружались в грязную воду. Короткие волны бились об основание лестницы. Женщины кричали, давая указания своим мужьям:

– Захвати мою зеленую шаль!

– Принеси табурет!

Завидев Николая, старая женщина – одни жилы и кости – подскочила к нему и заныла:

– Ваше Благородие, Ваша Честь, Ваше Превосходительство, вы – хозяин дома, не так ли?

– Да, – ответил он.

– Я – Марфа Гавриловна, одна из ваших постоялиц! Я плачу сорок пять рублей в месяц за мое жилье! И никогда не задерживаю! Поэтому прошу вас, соблаговолите приказать, чтобы мне дали лодку!

– Но у меня ее нет!

– Я уверена, что есть! Сделайте усилие, Ваше Благородие! Владычица Небесная отблагодарит вас! Мне нужно повидать сына, моего сына!..

Икота помешала ей говорить, и женщина присела на ящик. Соседки объяснили Николаю, что сын Марфы Гавриловны жил в домике на Васильевском острове, а эта часть города была наиболее опасной.

– Успокойся, Гавриловна, – обратился к ней привратник. – Лучше помолись Богу за сына, вместо того чтобы беспокоить барина.

– И где же все эти несчастные будут ночевать? – спросил Николай.

Привратник раскинул руки, будто принимая в объятия судьбу:

– На лестнице, если вода не поднимется выше.

– Обе квартиры на втором этаже заняты?

– Да, барин. Генерал Маслов с семьей вернулись из деревни. Даже под крышей уже нет места!

– Ну хорошо, мы устроим все по-другому! – сказал Николай.

Антип угадал мысль хозяина и прошептал:

– Барин, барин, вы же не станете селить их у нас!

– Придется, пока вода не спадет! – ответил Николай.

– Но эти люди не вашего ранга!

Николай вдруг почувствовал себя вдохновленным Софи и, как истинный либерал, объявил:

– В несчастьи нет различия рангов. Я предоставляю в их распоряжение большую гостиную.

Жильцы первого этажа рассыпались в благодарности. Под градом благословений Николай был счастлив и вместе с тем стыдился, что ему так признательны за самый естественный поступок. «Я человек нового времени», – подумал он, тогда как неизвестные люди, нагруженные жалким скарбом, переступали порог его жилища. Он уже собирался последовать за ними, как вдруг большая лодка с двумя гребцами заплыла в вестибюль дома, будто в порт, заскользила меж колонн и причалила к основанию лестницы. На корме лодки стоял Костя Ладомиров, закутанный в черный плащ.

– Эй! Николай! Иди сюда скорее! – крикнул он.

Марфа Гавриловна издала победный крик:

– Спасибо, батюшка! Наш благодетель предупредил тебя! Это за моим сыном!..

– Вот она опять за свое! – проворчал привратник. – Ты что же, не понимаешь, что этот господин приплыл за барином, дурища?

Гавриловна расплакалась.

– Откуда у тебя эта лодка? – спросил Николай.

– Один рыбак продал мне ее по цене золотой, – ответил Костя. – Мы должны объехать всех друзей. Некоторые из них, по моим сведениям, могут быть в опасности!

Николай взял свою накидку, шапку и спустился в лодку. Этот способ ухода из дома был таким необычайным, что, жалея жертв наводнения, он при всем при том испытывал какую-то радость, предвидя неожиданные события. Сидя у кормы, он заметил Марфу Гавриловну, заламывающую руки. Вспышка жалости охватила его.

– А не могли бы мы и в самом деле взять ее с собой? – спросил он.

– Ты с ума сошел? – парировал Костя. – В нашей лодке с трудом уместятся наши товарищи, а ты хочешь погрузить в нее и эту безумную старуху? Вперед, ребята!

Двое парней ухватились за весла. Лодка медленно развернулась. Словно в каком-то удивительном сновидении Николай ощутил, как проплывает в рыбацком челне сквозь стеклянный вход. Костя стоял у руля. На улице мелкий дождь стал хлестать пассажиров лодки по лицу.

– Как бы я хотел взглянуть, что стало с моим экипажем, – сказал Николай. – Это совсем рядом. Поверни налево…

У двери каретного сарая слуга, также собиравшийся уплыть на лодке, успокоил их: Серафим отвел лошадей с коляской в надежное место.

– А теперь куда мы отправимся? – спросил удовлетворенный Николай.

– Надо узнать, как дела у Васи Волкова, – ответил Костя. – Он живет на Офицерской улице. Плохое место, когда Нева выходит из берегов.

– Я как раз должен был прийти к нему на обед!

– Ну что же! Если не захочешь обедать, держа ноги в воде, пойдешь куда-нибудь еще!

– Какое бедствие! Ну как такой умный человек, как Петр Великий, мог построить город в том месте, где малейший паводок превращается в клоаку?

– Он думал, что его воля окажется сильнее стихий! – заметил Костя. – Ярчайший пример проявления самодержавного безумия!

Гребцы пыхтели, корпус лодки скрипел, крики отчаяния доносились из домов. Наклонив голову из-за ливня, Николай увидел дощатый плот и кучку людей, потерпевших крушение и окруживших корову. Позади плыл часовой в мундире, сидевший верхом на своей полосатой будке и орудовавший алебардой как веслом. В обратном направлении скользила военно-морская шлюпка, и шесть пар ее весел били по волнам с абсолютной синхронностью. Один офицер, стоя и вытянув руку, командовал экипажем. Дождь намочил его треуголку, края которой повисли до плеч. На перекрестке двух улиц встречные потоки слились в водоворот, в котором плясали бочки и поленья. Высунувшись из окна, какой-то парень багром вылавливал куски дерева. Из каретного сарая с разбитыми дверями в открытое водное пространство неслись коляски. Одни продвигались совершенно прямо, другие были перевернуты повозками вниз, колесами вверх. Кресты, вырвавшиеся из земли на кладбище, вращаясь вокруг собственной оси, проплывали мимо. На балконе одного особняка появилась пегая лошадь. Как она туда поднялась?

На Офицерской улице все дома наполовину оказались в воде. Люди целыми семьями спасались на крышах. Сторож, забравшись на трубу, размахивал на ветру белой тряпкой. Вася Волков жил в дощатом домике в глубине сада. Изгородь снесло. Лодка плыла меж ветвями, торчавшими из воды наподобие черных когтей. На краю окна, свесив ноги наружу, сидел человек. Николай узнал своего друга и вскрикнул от радости. Вася спрыгнул в челнок, чуть не опрокинув его. Несмотря на вдвойне усилившийся шквал ветра, приятели обнялись.

– Я ждал этой минуты четыре года! – сказал Николай. – Мое дружеское расположение к тебе ничуть не уменьшилось!

– А мое по отношению к тебе лишь окрепло! – парировал Вася. – О! Зачем так случилось, что мы встретились в разгар бедствия?

Опасаясь вспышки восторженных чувств, Костя прервал их:

– Не время разглагольствовать! Возьми самое ценное из твоих вещей. Мы увозим тебя.

– Куда?

– Ты поживешь у меня, – объяснил Николай.

На женственном лице Васи отразилось глубокое чувство. Его черные ресницы задрожали. Он прошептал:

– Спасибо, мой верный друг! Спасибо! Я уложил вещи на всякий случай…

Он залез назад в свою комнату, передал дорожную сумку через окно и спустился в лодку. Костя направлял гребцов, когда они плыли вдоль Крюкова канала. Время от времени он приказывал остановиться, чтобы узнать о ком-нибудь из членов союза, дому которого угрожало наводнение. Из общего числа приятелей, которых они обнаружили, только Юрий Алмазов и Степан Покровский, оба – холостяки, жившие в нижнем этаже, согласились присоединиться к спасителям. Лодка была так перегружена, что с трудом продвигалась вперед. Николай и Вася сели рядом с гребцами, чтобы помочь им работать веслами. Костя, стоя у руля, кричал:

– Раз, два! Раз, Два!

С галерной улицы лодку вынесло на Сенатскую площадь, превратившуюся теперь в бурное озеро. Потоки с неба и с реки смешивались здесь в мутные волны. Огромное здание Адмиралтейства маячило в тумане, будто лишенное основания. Его величественная стрела затерялась в небе. На глыбе, омываемый волнами, возвышалась конная статуя Петра Алексеевича. Удерживая своего коня, вздыбившегося на краю пропасти, великан вытянул руку, словно повелевая Неве вернуться в свое русло. Но Нева отказывалась подчиняться. Произойдет ли однажды то же самое с русским народом?

– Нами командует статуя! – пробормотал Степан Покровский.

Лодка обогнула монумент. Николай не мог оторвать от него взгляда. Издалека ему казалось, что Петр Великий скачет по волнам. Вдалеке, на крыше небольшого здания военной администрации, выстроился весь личный состав караула, приставивший оружие к ноге. Солдат заливало потоками дождя, но они не двигались с места. Их черные регулярно поднимавшиеся вверх кивера напоминали дымоходы. Как долго дожидались они смены? Шлюпка команды матросов, качаясь, подплыла к ним. Дежурный унтер-офицер хриплым голосом отдал приказ. Солдаты тут же предъявили оружие. Этот общий маневр, проделанный на крыше дома под проливным дождем пугалами в мокрых мундирах, с точки зрения Николая, отражал все величие и нелепость военной дисциплины, доведенной до крайности. Он не знал, стоит ли ему восхищаться или страшиться подобной способности к повиновению в русском народе? Революция вдруг показалась ему невозможной.

Костя пригласил всех к себе на обед. Он был спокоен, поскольку жил на втором этаже. Старик Платон взмахнул руками, когда в прихожую ввалились пятеро промокших и окоченевших мужчин, претерпевших бедствие. Он помог им сбросить накидки, снять обувь, принес халаты и теплые домашние туфли. За столом прибывшие почти не прикоснулись к еде. Объятые мыслями о наводнении, они не могли говорить ни о чем другом. По последним сведениям, подобного наплыва воды не было со времен основания города. На островах и в западном предместье были смыты целые ряды деревянных домов, жертвы исчислялись сотнями. Старик Платон вздыхал и шмыгал носом, обслуживая гостей.

– Ты разве не видел наводнения 1777 года? – спросил его Костя.

– Видел, барин. Помню его, будто это было вчера. А также наводнения в 1755-м, в 1762-м и 1764-м! Отец мой и дед заставили меня влезть на плот. Мы втроем чуть не утонули…

– Пять наводнений на протяжении одной человеческой жизни! – воскликнул Юрий Алмазов. – Это ужасно!

– Говорят, – вставил Платон, – сам батюшка-царь потрясен до глубины души. Он обещал помочь всем несчастным. Государь объезжает на лодке развалины…

– Его появление во всех местах – напрасный труд, – заметил Вася. – Бедняки все равно сочтут это бедствие Божьей карой.

– Вспомните пророчество! Великим наводнением было отмечено в 1777 году рождение Александра I, и более грозный потоп возвестит о его смерти!

– Неужели ты суеверен? – спросил Николай.

– Как же не быть суеверным, когда вся природа, кажется, восстает против того, кто нами правит? – произнес Степан Покровский. – Грехи царя обрушились на народ – вот что люди твердят друг другу в казармах и избах!

– Что им известно о грехах царя?

– По крайней мере, один из них понятен любому православному. Александр отказался поддержать братьев по вере в многострадальной Греции. Чтобы угодить французам, англичанам, австрийцам, он позволил туркам истреблять тех, кто молится в таких же церквях, как и мы, он предпочел палачей секты Магомета героям Ипсиланти, который поднял знамя восстания!

– Так, значит, – сказал Николай, – по-твоему, это ужасное наводнение в конечном счете послужит нашему делу?

Глаза Степана Покровского, скрытые очками, вспыхнули огнем. На его пухлом лице появилось восторженное выражение.

– Я в этом убежден, потому что верю в Бога! – заявил он. – В Библии есть слова, которые звучат в моей памяти: «Свет праведных приносит радость. Светильник злых погаснет». И вот обрушился ураган, он погасит все светильники Зимнего дворца!

Обед закончился в молчании. Затем пятеро друзей решили снова сесть в лодку и осмотреть город, чтобы помочь как можно большему числу людей. Так они и плавали несколько часов по предместьям, раздавая оказавшимся в изоляции жителям хлеб и пресную воду, перевозя целые семьи из одного дома в другой, переправляя раненых в пункты спасения, открытые при казармах. Они завершили все эти дела лишь на закате. Костя вернулся к себе со Степаном Покровским и Юрием Алмазовым, которых обещал приютить. Николай и Вася поплыли в лодке дальше.

С четырех часов пополудни подъем воды стал умереннее, но буря не утихала. Холодные порывы ветра и дождевые потоки мешали работе гребцов. Временами казалось, что брошенный на дно якорь удерживает лодку. Дома погружались в ночную мглу. Трупы лошадей, собак, кошек с раздутыми животами плыли по волнам. И всякий раз, когда их судно сталкивалось с чьими-то останками, Вася с отвращением вздрагивал. Гребцы зажгли факел и прикрепили его на носу лодки. Смоляное масло трещало, распространяя густой дым. Отблески пламени плясали по водной зыби. Другие светящиеся точки проползали по мертвой столице, Николай думал о своих друзьях, о революции, о пьянящей жертвенности… Неужели завтра снова наступит день?

Антип встретил вновь прибывших на верху лестницы с фонарем в руке. Лицо его покрывали черные морщины, как у театрального слуги. Молчание Антипа предвещало новую катастрофу. Войдя в большую гостиную, Николай обнаружил там настоящий цыганский табор. Жильцы нижнего этажа расположились здесь как попало со своими вещами. Драпировки, развешенные на веревках, выделяли пространство для каждой семьи. За этими навевающими со всех сторон шторками, как сияющие звездочки, горели сальные свечки. Запах промокшей одежды, сапог и плохого супа с порога перехватывал горло.

– Вы этого хотели, барин! – проворчал Антип.

Николай вышел с ощущением какого-то слегка вынужденного сочувствия ко всем этим людям, устроившим такой беспорядок в его квартире, взял Васю за руку и повел его в свою комнату. Посреди коридора они столкнулись с молоденькой женщиной, вышедшей из кухни с кувшином в руке. Она поздоровалась с молодыми людьми, кивнув им головой. По знаку Николая шедший сзади Антип поднял лампу. Молодая женщина оказалась блондинкой, с быстрыми карими глазами, вздернутым носом и родинкой на левой ноздре. При виде этой родинки забывались все обыкновенные черты ее лица. Женщина прошла дальше.

– Кто это? – спросил Николай.

– Тамара Казимировна Закрочинская, – ответил Антип. – Из полячек. Живет с сестрой и работает швеей в городе.

Он еще долго рассуждал бы о неудобствах, связанных с приемом в доме по причине наводнения людей всякого сорта, но Николай приказал ему принести угощение в свою комнату и устроить ложе для Васи в соседней комнате. Сидя за столом перед бутылкой вина, колбасой и страсбургским паштетом, двое друзей поначалу молча и жадно насыщались. Затем, наевшись и отогревшись, вновь обрели дар речи. И каждое воспоминание, всплывавшее в их памяти, увеличивало радость от совместной беседы. Николай случайно упомянул, что видел Дарью Филипповну. Вася не спрашивал, как поживает Мария. Он без сомнения знал, что она вышла замуж за Седова. Фитиль лампы обгорал. Урчала небольшая низенькая печка, расположенная напротив черного окна, в которое хлестал дождь. Плеск воды, ударяющей по стенам, не мешал разговору. К часу утра ветер стих.

7

С отъездом Николая Михаил Борисович обрел вторую молодость. Проснувшись, он преисполнился надежд, как будто наступающий день предвещал какое-то радостное событие. Он тщательно брился, четко следя за рисунком своих бакенбардов, и с удовольствием выбирал жилет и галстук. Принося ему маленький стаканчик росы, предписанной врачом, Василиса удивлялась, увидев его таким элегантным. Он выпивал глоток целебной жидкости, думал о девушках, поработавших для него в предрассветном тумане, и улыбался от удовольствия. Столько хождений по тропинкам, наклонов к траве, боли в коленях ради нескольких капель чистой водички! С его точки зрения, это было символом величайшей человеческой радости. Ни за что на свете он не отказался бы от такого лечения, в котором, однако, не было никакой необходимости. Его задача состояла в том, чтобы соблюдать правильное равновесие между внешними признаками болезни и действительным состоянием здоровья. Софи не поняла бы, как он мог выздороветь так быстро. Быть может, была бы даже разочарована. Ему приходилось изображать из себя достаточно нездорового человека, чтобы она чувствовала свою необходимость в качестве сиделки, и вместе с тем поддерживать хорошее настроение, иначе она заскучала бы в его обществе. До настоящего момента он довольно неплохо справлялся с этой двойной игрой. Николай уехал неделю назад, но молодая женщина, по-видимому, не испытывала пока ни грусти, ни усталости. Она лишь признавалась, что беспокоится, почему нет новостей от мужа, – не больше. Но с первым письмом, которое она получит из Санкт-Петербурга, эта тучка наверняка рассеется. Михаил Борисович желал, чтобы Софи лучше чувствовала себя в доме в отсутствие Николая. Для этого он старался придать непредсказуемый характер каждому мгновению их существования. Тайком листая книги по истории, запоминал любопытные детали и вставлял эти сведения в разговор. Особенно блестящим он выглядел во время застолья, когда заводил речь об эпохе Петра Великого или Екатерины II. Истории, которые рассказывал Михаил Борисович, казалось, приходили ему в голову случайно. Месье Лезюр заметил его маневр и лукаво прищуривал глаз. Но Софи была в восторге. Со своей стороны, она проявляла нежную заботу о нем. Когда Михаил Борисович надевал очки, Софи восклицала: «Господи, как они запылились! Вы, наверное, ничего в них не видите!» И он протягивал ей очки с якобы недовольным видом. В то время как она протирала стекла, подышав на них, он наслаждался, глядя, как она занимается принадлежащей ему вещью. После обеда Софи уговаривала свекра прилечь. Он возражал, испытывая необыкновенную радость оттого, что она отчитывает его. Иногда Софи провожала Михаила Борисовича до порога его спальни. В таком случае он отказывался от услуг Василисы и засыпал счастливый, не позволив почесать себе ступни.

После полудня Софи громко читала ему какой-нибудь французский роман. Он не слушал, а лишь смотрел на губы снохи. Она произносила слова так, что они складывались будто в поцелуе. Вечером наступало высшее наслаждение, связанное с шахматной партией. Всякий раз, когда Михаил Борисович отрывал взгляд от игры, его поражала красота этой молодой темноволосой женщины с тонкими чертами лица. Поворачивала ли она голову, увенчанную темной шапкой волос, протягивала ли руку, чтобы взять фигуру, или склонялась круглой грудью над столом, – все линии ее тела перемещались и перестраивались гармонично. Существовал чрезвычайно волнующий контраст между естественной изысказанностью ее манер и тем чувственным безумием, которое общали ее черные зрачки, янтарного цвета кожа, пухлый рот, ямочки на щеках и изгиб плеч. Когда партия заканчивалась, а фигуры были убраны, Михаил Борисович, утомленный, довольный, удалялся, дрожа от любовной муки.

Однажды ночью, не сумев заснуть – настолько сильно он был взволнован, – Михаил Борисович поднялся и вышел в коридор ради удовольствия пройти мимо комнаты Софи. Прижавшись ухом к двери, он как будто расслышал ровное дыхание. В мозгу промелькнули обнаженные видения. Он вдыхал аромат духов, просочившийся, как ему казалось, сквозь деревянные створки. В этом доме нет никого, кроме него и нее! Николай и Мария – далеко, а слуги в счет не идут. Даже месье Лезюр – не стоящий внимания свидетель! Если бы она захотела!.. При этой мысли наслаждение и стыд пронзили его. Грех завладел им с ног до подбородка. Софи отдавалась ему. С неистовой силой он тряхнул головой. Картинка раскололась на куски. Постояв так довольно долгое время, Михаил Борисович перекрестился, поплотнее запахнул свой халат и отправился к себе спать.

На следующий день за утренним завтраком Софи заметила, что он странно выглядит. И тут же забеспокоилась о его здоровье, но он поклялся ей, что чувствует себя не лучше и не хуже, чем накануне. Чтобы повернуть разговор на другую тему, Михаил Борисович сделал Софи комплимент по поводу ее туалета: шерстяное платье золотисто-зеленого цвета было украшено понизу бархатными листочками того же оттенка. Это был парижский фасон, который домашние крепостные швеи искусно воссоздали по рисункам Софи. Она надела это платье впервые. Радуясь тому, что понравилась свекру, молодая женщина обдумывала, насколько рискованным может быть ее кокетство. Хотя ничто не изменилось в их отношениях, у нее возникло ощущение, что свекор все настойчивее проявлял к ней нежность. Сегодня утром его манера смотреть на нее и говорить напоминала поведение супруга, ослепленного своим счастьем. Будто для того, чтобы отвести угрозу, Софи спросила:

– Вы посылали кого-нибудь на почту в Псков?

– Конечно, дорогая моя! – ответил Михаил Борисович. – Мне, как и вам, не терпится узнать, что происходит в Санкт-Петербурге! Федька уехал в пять часов утра. Скоро должен вернуться.

Он очень спокойно пил чай из большого стакана с серебряной подставкой. Его изможденное лицо, седые волосы, вены на руках успокоили Софи. Как могла она вообразить, что он любит ее иной, не отеческой любовью?

– Это будет уже девятый день! – продолжила она.

– Вы забываете, что он написал вам с почтовой станции!

– Действительно! Но с тех пор я ничего не получала! Согласитесь, что это странно!

– Должно быть, у него возникло множество дел по прибытии! – заметил месье Лезюр, лицо которого разделял пополам огромный бутерброд.

– Нотариус, друзья, – подхватил Михаил Борисович.

Дождь стучал в двойные рамы. Софи с удивлением обнаружила, что больше не чувствует себя несчастной. На свекре был серый жилет в серебристую крапинку, который она не припоминала.

– Вы ждете кого-то? – спросила она.

– Нет. А почему вы спрашиваете?

– Просто так.

Нос месье Лезюра сморщился, как у хитрой лисы. Михаил Борисович нахмурил брови. «Он оделся для меня, как это смешно!» – подумала Софи.

– Не хотите сыграть в шахматы? – обратился к ней Михаил Борисович.

– Нет, – ответила она, – у меня мигрень.

Он посмотрел на нее с таким отчаянием, будто она отказала ему в близости. Прошло несколько тягостных, наполненных невысказанными требованиями минут. Михаил Борисович зажег трубку. С некоторых пор он снова начал курить, в меньшей мере из пристрастия к табаку, в большей – из-за того, что ему хотелось взволновать сноху, считавшую эту привычку безрассудной. У крыльца со скрипом остановилась телега. Софи и Михаил Борисович вышли встречать Федьку.

– Ничего нет, барин! – сообщил мужик, хлопнув ладонью по пустой сумке.

Софи опустила голову и вернулась в столовую, где месье Лезюр поедал теперь мед ложкой. Она услышала за спиной шаги свекра, его тяжелое взволнованное дыхание. И вдруг ей захотелось доставить ему большое удовольствие.

– Что ж, если желаете, сыграем одну партию, – обернувшись, сказала она.

Лицо, которое она увидела, выражало радость, не соответствующую предложению. Софи показалось, что она открыла дверь, которую не сможет закрыть. В ее жизнь ворвался ураган. Михаил Борисович отложил трубку и потер руки:

– Прекрасно! Прекрасно!.. Давайте начнем немедленно!

«Он позволит мне выиграть!» – решила она. Однако Михаил Борисович сделал все, чтобы победить ее. Но когда произносил «Шах и мат!», взгляд его блуждал, выражая чуть не муку.

– Вы отлично играли! – сказала она.

– Нет! Я был зол! А вы рассеянны!

И в самом деле, в течение всей партии она думала о Николае. Глаза Михаила Борисовича печально упрекали ее в этом. Она попросила его о реванше. Он с благодарностью согласился. Софи играла теперь лучше. Борьба была еще не закончена, когда прозвенел час обеда. Они решили сделать передышку до вечера. После еды Михаил Борисович удалился в свою комнату отдохнуть. Пришла Василиса и предложила свои услуги. Он убрал голые ноги под одеяло. Старуха сложила руки и прошептала:

– Еще вчера вы не захотели, чтобы я почесала вас, барин! Неужели я плохо это делаю?

– Ты надоедаешь мне! – проворчал он. – Я просто не хочу этого, и все! Пошла вон!

– Я опозорилась на старости лет! – проворчала Василиса.

И ушла в слезах. Михаил Борисович погрузился в легкий сон, проспал до шести часов и проснулся, услышав звон колокольчиков какого-то экипажа. Поглядев в окно, он узнал коляску предводителя дворянства из Опочки, надоедливого Пешурова.

– Что опять нужно этому типу? – произнес Михаил Борисович, подавив зевоту.

Разозлившись, что его тревожат, когда он собрался продолжить шахматную партию с Софи, хозяин дома вышел навстречу гостю и, не предложив ему ничего выпить, провел в свой кабинет. Едва усевшись, Пешуров выгнул спину, вытянул шею и сказал:

– Правда ли то, что ваш сын уехал в Санкт-Петербург?

– Да, – удивившись, ответил Михаил Борисович. – А в чем дело?

– Получали ли вы известия от него?

– Еще нет.

– А знаете, что там происходит?

– Нет.

– Именно так я и предполагал! Правительство запретило публиковать эти сведения! Но в официальных кругах, где я вращаюсь, все уже известно. Сегодня утром начальник почтового ведомства сообщил мне дополнительные подробности. Я счел своим долгом предупредить вас по пути…

Пешуров хотел произвести впечатление, округлил глаза испуганной птицы и закончил:

– Столица полностью затоплена!

В груди Михаила Борисовича образовалась пустота. Боль нахлынула так внезапно, что он сначала испугался за себя и только потом подумал о сыне. Когда сердце вновь забилось нормально, он прошептал:

– Но это же не в первый раз…

– Другие наводнения были безобидны в сравнении с нынешним, – заметил Пешуров. – Говорят, что царь с семьей вынуждены были бежать из города, что каждый второй житель утонул, множество домов разрушено…

Михаилу Борисовичу была известна склонность Пешурова к трагедии, ведь он не мог рассказать о катастрофе, не добавив от себя чудовищных подробностей. Но, даже отдав дань этой страсти к преувеличениям, нельзя было исключать вероятность того, что наводнение обернулось многочисленными жертвами. В этой ситуации затянувшееся молчание Николая вызывало серьезнейшую тревогу. Пока Пешуров, увлеченный собственным рассказом, описывал затопление Зимнего дворца и Адмиралтейства, охваченную печалью русскую аристократию и стертый с лица земли Санкт-Петербург, Михаил Борисович, сдерживая остроту чувств, углубился в собственные размышления.

– Благодарю вас, что оповестили меня, любезный Алексей Никитич, – произнес он наконец. – Но если увидите мою сноху, не повторяйте ей то, что только что сообщили мне. Для этого еще будет время. Вы меня понимаете, не так ли?

– Понимаю и одобряю вас! – воскликнул Пешуров, пожимая ему руки.

Он немного задержался, вероятно, надеясь, что его угостят чаем или ликерами, но в конце концов поднялся, разочарованный, раздосадованный, с пересохшим горлом. Михаил Борисович проводил его до передней, опасаясь, что они столкнутся с Софи. Зная, как глуп Пешуров, он легко мог себе представить, как тот случайно проболтается и выдаст секрет. К счастью, молодая женщина осталась у себя, несмотря на рулады предводителя дворянства, который говорил по-французски, чтобы его не поняли слуги.

Когда он уехал, Михаил Борисович спешно вернулся в свой кабинет, будто его ожидало там важное дело. Закрыв дверь, он рухнул в кресло. Что произойдет, если Николай не вернется? Он представил сына погибшим в наводнении, горе Софи и себя, утешающего ее, оказывающего поддержку смертельно бледной в своем траурном платье снохе. Если он сумеет быть убедительным, она останется с ним в Каштановке. Николая здесь больше не будет, следовательно, сын уже не разлучит их. Весь свет окажется далеко, оставив их лицом к лицу. Она станет его женой, но никто не будет знать об этом. Он подарит ей такую любовь, какой она не познала с его сыном. И Михаил Борисович вдруг осознал, что желает смерти Николаю. Мистический страх охватил его, но он не отвергал своих грез. Достигнув такой стадии возбуждения, он уже не испытывал столь сильных угрызений совести, чтобы подавить свое желание. Он пойдет вперед с этим тяжким грузом на плечах. Послышались три робких удара в дверь. Он вздрогнул. Это была Софи, пришедшая, чтобы предложить ему сыграть в шахматы. Она улыбалась, была беззаботна, находясь за тысячу лье от драмы, героиней которой являлась.

– Пешуров приезжал повидать вас, батюшка?

– Да.

– Чего он хотел?

– Да так, ничего… визит вежливости.

Разговаривая со снохой, он наблюдал за ней с каким-то ликующим страхом, преступным наслаждением. На ней было светлое платье, а он представлял ее себе в черном. И именно за вдовой своего сына он шел по гостиной. Перед шахматной доской, затем позднее, за столом, он продолжал вести двойную жизнь. Михаил Борисович жестикулировал и произносил слова, которых ожидали от него, но какая-то, самая важная часть его существа потеряла связь с реальностью. Когда пришло время для сна, Софи проводила свекра до двери его комнаты. Он притворился усталым и оперся на руку снохи. Сквозь ткань ее платья Михаил Борисович чувствовал, совсем близко, ток молодой крови. В тот вечер он встал на колени перед иконой и молился дольше, чем обычно. Размашистые крестные знамения, которыми он осенял себя, не прогоняли наваждения. Он забрался в кровать, так и не облегчив совести. Ночью Михаил Борисович так напряженно думал о Софи, что ему не понадобилось бродить по коридору, чтобы вообразить то, чего он желал.

На следующий день погода прояснилась, и Софи воспользовалась этим, чтобы нанести визит своей золовке. Михаил Борисович после полудня томился от скуки. Напрасно месье Лезюр предлагал ему разыграть шахматную партию. Его ничто не интересовало. До самого вечера у него не было иного развлечения, помимо нападок на француза и созерцания его кислых мин. В час, когда зажигали лампы, коляска вернулась. Принимая Софи в кабинете, Михаил Борисович был поражен расстроенным выражением ее лица.

– Отец, – сказала она, – Мария только что сообщила мне ужасную вещь: в Санкт-Петербурге – наводнение!..

У него хватило достоинства, чтобы притвориться удивленным. Но мускулы лица не подчинялись ему. Восклицания звучали фальшиво. Однако Софи, охваченная глубокой тревогой, не замечала, что он разыгрывает комедию.

– О Господи! Это невероятно! – воскликнул Михаил Борисович. – Но от кого Мария узнала эту новость?

– От Владимира Карповича, – ответила Софи. – Он сам узнал об этом вчера во Пскове.

– Я опасаюсь провинциальных сплетен. Нужно подождать более подробных сведений, прежде чем волноваться!

– Нет, батюшка, – сказала Софи. – Я поеду.

Он запаниковал и пролепетал:

– Уедешь?.. Как уедешь?.. Зачем уезжать?.. Вы не должны!.. Это бессмысленно!..

– Вы забываете, что я не получаю писем от Николая с тех пор, как он уехал!

– И что такого! Вы получите письмо завтра или послезавтра… Кстати, наш дом расположен далеко от канала… Это должно бы успокоить вас… С Николаем ничего не случилось… Абсолютно ничего!

– Пока я не получу тому подтверждение, я не буду знать покоя.

Михаил Борисович опустил голову. Упорство снохи огорчало его. Как она дорожила своим мужем! Софи села в кресло у окна. Усталость отражалась на ее лице. Она плакала. Ее ресницы были еще влажны. Михаил Борисович не мог вынести, что Софи страдает из-за другого. Разве она не понимала, как была жестока? За несколько дней он обрел права на нее. При мысли о потере снохи он дрожал от ревности. Обнять ее, прижать крепко, осушить поцелуями следы слез с ее щек!

– Я поеду с вами, – вдруг сказал он.

– О нет! – воскликнула она.

– Я не могу допустить, чтобы вы одна носились по дорогам!

– Я ничем не рискую.

– О нет, Софи! – пробормотал он. – И потом, можете вы представить меня в этом доме без сына, без снохи?..

– Вы не в таком хорошем состоянии, чтобы вынести путешествие, отец.

– Полноте! Я чувствую себя значительно лучше!

Он представил себе, как едет с Софи в кибитке и касается ее при каждом толчке. А потом – остановки на постоялых дворах, трапезы вдвоем, сон в плохих постелях, разделенных тоненькой перегородкой! Четыре дня счастья!.. А в конце пути, если Бог того захочет, ужасная, великолепная новость о смерти Николая!

– Да, – продолжил он, – решено: если завтра вы не получите письмо, мы уедем оба!

Будто не слыша его, она пробормотала:

– Я вот о чем сейчас подумала: кое-кто может сообщить мне что-нибудь!

– Кто?

– Дарья Филипповна. Ее сын в Санкт-Петербурге. Может быть, он упоминал о Николае в своих последних письмах к ней? Я поеду повидать ее!

– И не думайте! После того, что произошло между нашими семьями…

– Судьба Николая слишком волнует меня, чтобы я остановилась из-за этих ничтожных ссор, – возразила Софи.

Она позвала слугу и приказала снова заложить коляску.

– Хорошо. Я велю слуге сопровождать вас, – вздохнул Михаил Борисович.

Смягчившись, Софи, протянув ему руки для поцелуя, сказала:

– Я не долго буду отсутствовать, обещаю вам. Наверное, вы считаете меня невыносимой. Но поймите мою тревогу. Я больше не живу…

– Как и я! – пробормотал он. – Как и я! Поезжайте, дитя мое! И да поможет вам Господь в пути!

* * *

Семейство Волковых собиралось садиться за стол, когда Семен, старший среди слуг, открыл дверь и дрожащим голосом объявил, что госпожа Озарёва желает переговорить с хозяйкой дома. Дарья Филипповна, у которой вдруг отказали ноги, не могла теперь подняться из кресла. «Кто ее предупредил? – задумалась она. – Слуга, сосед – недоброжелатель?» Дарья Филипповна догадывалась, что произойдет дальше: упреки, крики, оскорбления! Ее растерянный взгляд обратился на трех дочерей. Лучше умереть, чем быть опозоренной у них на глазах! Замолчавшие от неожиданности невинные создания как будто говорили: «Чего хочет от нас эта непрошеная гостья?» Но голос Семена уже затихал в присутствии посетительницы. Послышалось шуршание ткани. Божественная справедливость вошла в салон в образе Софи. По знаку матери Елена, Наталья и Евфросинья склонились в реверансе и послушно удалились. «Да свершится воля твоя, Господи! – подумала Дарья Филипповна. – Я согрешила в темноте, так покарай меня при свете!»

И мысленно она подставила горло под нож.

– Мадам, – сказала Софи, – прошу прощения, что побеспокоила вас в столь поздний час.

Столь учтивое приветствие удивило Дарью Филипповну, в которой ожила робкая надежда. Когда Софи изложила ей цель визита, последние опасения исчезли и Дарью Филипповну охватила неистовая радость. Еще немного, и она сочла бы жену Николая приятной женщиной.

– Увы! – ответила Софи хозяйка. – Я в таком же положении, как и вы. Мой сын не писал мне. И если бы Алексей Никитич Пешуров не заглянул ко мне вчера, я даже не знала бы, что Санкт-Петербург затопило!

– Как, это Пешуров?..

– Ну да! Разве он не нанес вам визит после того, как посетил меня? Он сказал мне, что собирается сделать это.

– Он приезжал, приезжал! – пробормотала Софи.

Она задумалась, почему свекор скрыл от нее, что узнал от Пешурова о катастрофе. Наверняка он не хотел волновать ее до тех пор, пока не получит достоверных известий. Такое объяснение было самым достойным. Она предпочла бы довольствоваться этим. Но вспомнила, какое наигранно удивленное лицо было у Михаила Борисовича, когда она рассказывала ему о том, что он уже знал, и ею овладело чувство неловкости. Подобное притворство, даже во имя милосердия, было недостойно с его стороны. Софи уже не различала правду и ложь. Отношения с этим человеком представлялись ей двусмысленными, теплыми и вместе с тем опасными. Молодая женщина дала себе слово, что скажет ему, насколько она рассержена тем, что он не предупредил ее тут же об опасности, угрожавшей Николаю. Затем передумала, осознав, сколь бесполезна такого рода дискуссия. Всем ее аргументам Михаил Борисович противопоставит благородный облик отца семейства, озабоченного покоем детей. В конце концов виноватой окажется она!

– Вася так невнимателен! – говорила Дарья Филипповна. – И живет он в самом незащищенном квартале! Со вчерашнего дня я живу в ужасной тревоге!..

Узнав, что Софи на следующий день собирается ехать в Санкт-Петербург, Дарья Филипповна в глубине души позавидовала ей. Если бы не дочери, она сама помчалась бы туда. Ведь на эту поездку она имела большее право, чем кто-либо другой: ее сыну и любовнику угрожало наводнение! Они так тесно переплелись в ее охваченном тревогой сознании, что раз десять она чуть не выдала себя, произнося имя Николая в тот момент, когда говорила о Васе. Ее смущение особенно усилилось, когда она заметила на круглом столике книгу, которую Николай дал ей перед отъездом: стихи Жуковского в зеленом сафьяновом переплете с золотым тиснением, изображающим гирлянду цветов. Это был томик из библиотеки Каштановки. Если Софи узнала бы его, у нее непременно возникли бы подозрения. В свете лампы предмет, злобно красуясь, выделялся на фоне окружающей обстановки. Обложка его сияла. Только это и было видно. До того момента, как Софи встала и откланялась, Дарья Филипповна испытывала смертельный страх.

* * *

Стоя посреди двора, Михаил Борисович орал на Василису, ощипывающую гуся:

– Когда ж ты наконец поймешь, дубина ты эдакая, что гусиные перья изогнуты особым образом и только левые крылья годятся для письма? Правые крылья не ложатся под палец. Потому не перепутай то, что ты вытаскиваешь с разных сторон!

Василиса, с почтением слушавшая хозяина, вдруг прервала его:

– Барин! Барин! Вы слышите?

– Что?

– Колокольчик! Это Федька вернулся с почты.

Покинув Василису и ее мертвого гуся, Михаил Борисович поспешил к дому. Но на каждом шагу увязал в грязи. У крыльца он увидел Федьку, уже распрягавшего лошадь.

– Было письмо из Санкт-Петербурга для барыни, – сообщил Федька.

– Ты отдал его ей?

– Да, барин.

– Что она сказала?

– Ничего. Она побледнела и ушла, чтобы прочитать его.

Сердце Михаила Борисовича сжалось, он поднялся по ступенькам, пересек прихожую, вошел в гостиную, никого там не обнаружил и, разъяренный тем, что зря поторопился, отправился в кабинет переживать свое нетерпение. Именно туда десятью минутами позже пришла Софи. Радость преобразила ее. Глаза блестели, рот улыбался, все ее тело с невероятной легкостью порхало среди тяжелой мебели, загромождавшей комнату. «Он жив!» – подумал Михаил Борисович. Почти в тот же момент Софи воскликнула:

– Не беспокойтесь, батюшка!

Вместо бешеной досады, которую ожидал, Михаил Борисович испытал слабое облегчение. Разумеется, существовал план, от которого ему придется отказаться: Софи и он, одни в большом доме в Каштановке… Но это его разочарование ничтожно по сравнению с адом, в который он мог погрузиться, если бы Бог покарал его смертью сына. Охваченный водоворотом мрачных и жестоких размышлений, он услышал, как сноха говорит:

– Я пришла прочесть вам письмо!

Михаил Борисович кивнул в знак благодарности. Хотя не испытывал никакого желания выслушивать написанное. Взлеты и падения, через которые он прошел за последние несколько дней, истощили его нервную сопротивляемость. Чувство нравственного избавления сменилось упадком духа. Служение добродетели было похоже на наказание. Несправедливо, что, постарев, мужчина не свободен выбирать объект любви, что Церковь, общество, семья преследуют его, мешая жить так, как он хочет, что молодых женщин привлекают глупцы одного с ними возраста всего лишь потому, что у них кожа без морщин и ясный взгляд, что удел тех, кто перевалил за шестьдесят, – пустое вожделение и ожидание небытия!

Сидя на подлокотнике кресла, Софи читала громким голосом:

– «Думаю, несмотря на цензуру, ты должна знать об ужасной катастрофе, постигшей столицу…»

Михаил Борисович заметил, что она начала читать с середины первой страницы: без сомнения, в начале письма были фразы слишком интимного, чтобы озвучивать их, характера.

– «Я не стану описывать тебе ужасные сцены, свидетелем которых я оказался, – продолжала она, – это слишком огорчило бы тебя. Сообщаю только, что река, из-за урагана обернувшая свое течение к верховью, затопила предместья, острова, весь город, унося экипажи и лошадей, ломая мосты. Калеки, больные, старики, на которых внезапно обрушилось наводнение, были унесены потоком так же, как малолетние дети. Только в гавани и на фабриках погибло более пятисот работников. Запасы продовольствия на зиму уничтожены, тысячи обездоленных без крыши над головой бродят по улицам, заваленным обломками. Слава Богу, наш дом не слишком пострадал. Вода, затопившая нижний этаж, в конце концов спала. Я на время приютил у себя несчастных жильцов, изгнанных Невой из их комнат. Среди наших друзей жертв нет…»

Софи перестала читать и сказала:

– Мне нужно сообщить об этом Дарье Филипповне!

Затем бодро продолжила чтение:

– «Разумеется, это чудовищное бедствие вызвало повсюду достойную восхищения самоотверженную реакцию. По примеру императора, пожертвовавшего миллион рублей пострадавшим, была открыта подписка в их пользу. Дворянское и купеческое сословия стремятся превзойти друг друга в щедрости. Создаются общества содействия пострадавшим. Со своей стороны, я внес двести рублей…»

– Это хорошо, не так ли, отец? – спросила Софи.

– Очень хорошо, – ответил он. – Продолжайте…

– «Увы! Будто по воле Господа, решившего, что это наказание недостаточно, после наводнения грянули вдруг морозы. Большинство домов за недостатком времени не высохли и покрылись ледяной коркой. Люди небогатые не могут купить дров для топки и живут при десяти градусах ниже нуля. Что касается меня, то я абсолютно здоров и преисполнен желания помочь моим бедным согражданам…»

– А что с продажей? – спросил Михаил Борисович.

– Я подхожу к этому, – сказала Софи. – «Из-за ужасных разрушений цены на основательно выстроенные дома будут расти. Муханов уверен, что мы сможем совершить сделку на очень выгодных условиях. Он говорит уже не о восьмидесяти тысячах рублей, а о ста тысячах. И, разумеется, советует мне набраться терпения. Впрочем, он еще не собрал необходимые бумаги. Боюсь, мне придется продлить мое пребывание здесь на три или четыре недели…»

Только на это и надеялся Михаил Борисович с того момента, как узнал, что Николай жив. Сжав губы, он постарался скрыть улыбку.

– Какая досада! – вздохнула Софи.

– Этого следовало ожидать, – подхватил Михаил Борисович. – Дела такого рода не решаются в несколько дней.

– «Если захотите, – прочла дальше Софи, – я предоставлю Муханову право вести переговоры вместо меня!..»

– Ни в коем случае! – воскликнул Михаил Борисович. – Он нас облапошит!

– «Но я полагаю, что это было бы неосторожно, – продолжила Софи. – Так будь же благоразумной, моя дорогая, как благоразумен я. Если бы ты знала, как я страдаю из-за нашей разлуки! Иногда в одиночестве проводя вечера, я проклинаю ту минуту, когда решил уехать. Затем уговариваю себя, вспоминая, что, уехав, я исполнил свой долг в отношении Марии, тебя, всех нас!.. Город выглядит зловеще. Я опять встречаюсь с прежними друзьями, которые заметно остепенились. И с грустью думаю о нашей милой Каштановке. Как поживает отец? Окрепло ли его здоровье? Может быть, ему нужно какое-нибудь лекарство, которое я мог бы привезти из Санкт-Петербурга?»

Михаил Борисович покачал головой. Такие знаки внимания были ему приятны, поскольку он очень хотел, чтобы его почитали.

– «А ты, моя драгоценная, как ты проводишь время? Я пытаюсь представить себе, как ты сидишь в своей комнате…»

Софи смутилась, сложила письмо и сунула его за корсаж. Свекор бросил на нее удивленный взгляд.

– Это все? – спросил он.

– Да.

Она противостояла ему с таким очаровательным вызовом, что он почувствовал, как все жилы его охватило огнем. А на лице появилась испарина. Взяв молодую женщину за руку, он, запинаясь, произнес:

– Вы ведь понимаете, что напрасно встревожились!

– Да, батюшка, – ответила она.

– Полагаю, что теперь вы не собираетесь уезжать, оставив меня одного!

– О нет!..

– Вы счастливы?

– Очень счастлива! Пойду поскорее напишу ответ Николаю!

Он ударил бы ее! Она улыбалась. Свекор отпустил руки снохи. Комната наполнилась жужжанием пчел. Михаил Борисович ощутил сильнейший толчок в груди. Он оперся о спинку кресла.

– Мне нехорошо! – прошептал он.

Сноха помогла ему присесть, и боль тут же исчезла. Он задыхался, разглядывая нежное личико, склонившееся над ним в сгустившемся тумане, и уже не понимал, действительно ли так ослабел или притворился, что теряет сознание, дабы разжалобить Софи.

8

Наконец, река замерзла по всей ширине. Воспоминания о потопе покрылись белым панцирем, соединившим гранитные набережные Невы. Там, где еще недавно разъяренный поток перекатывал обломки домов и трупы животных, теперь катались на коньках дети, продавцы горячих напитков пританцовывали, чтобы согреться, упряжки важных особ мчались куда-то и олени с высокими рогами тащили груды прозрачного льда. Раны домов были затянуты снежным покровом. Золотая игла Адмиралтейства вновь засияла на зимнем солнце. Фронтоны дворцов, как прежде, возвышались над припудренными снегом колоннами. На улицах тихое скольжение саней пришло на смену грохоту колесных экипажей. Город будто заснул, окоченел в обманчивой безмятежности. Жильцы нижнего этажа покинули гостиную Николая и снова поселились в своих комнатах с оторванной деревянной обшивкой и покрытым грязью полом. Вероятно, тесноте они предпочитали убожество и холод жилья. Даже Вася вскоре перебрался в свой домик на Офицерской улице.

Пережив опыт совместного существования с другими людьми, Николай был счастлив, оказавшись снова наедине с Антипом. Он завел знакомство с хорошенькой полячкой Тамарой и намеревался обольстить ее, чтобы скоротать время. Под предлогом ремонтных работ он уже трижды нанес ей визит в ту единственную комнату, где она жила с сестрой. Во время двух первых посещений хромая и угрюмая сестра присутствовала при их встрече. В третий раз Тамара принимала его одна, и, рассказывая девушке о серьезной проблеме проникновения воды в стены, он взял ее за руку. Она с испугом посмотрела на него, но не осмелилась высвободиться: он был владельцем дома, богатым, респектабельным человеком, который мог выбросить ее за дверь или в качестве наказания удвоить плату за проживание! А может быть, он все же понравился ей? На следующий день Николай написал ей записку и предложил как-нибудь вечером, когда ей будет угодно, отужинать с ним. Швея, думал он, не посмеет отказаться от столь лестного приглашения! Однако шли дни, Тамара не отвечала, а Николай терял терпение. В конце концов он настолько потерял к ней интерес, что даже не искал новой встречи.

К тому же у него было слишком много дел, и он не скучал. Вставая поздно, он долгое время занимался своим туалетом, закусывал слегка и усаживался за письмо к Софи. Вдали от нее он лучше осознал, какое место занимала жена в его существовании. Николай вспоминал ее красивое лицо, им овладевала нежность, и перо начинало скользить по бумаге. Доведись ему говорить с ней живым голосом, он выразил бы свои чувства с такой же непринужденностью. И, напротив, он не испытывал желания отвечать Дарье Филипповне, засыпавшей его страстными посланиями. Чем настойчивее упрекала она его за молчание, тем упорнее он замыкался в себе. Около одиннадцати часов Николай надевал подбитое мехом пальто, водружал на голову широкополую шляпу, брал в руки трость с серебряным набалдашником и выходил на улицу, задрав нос, при этом сердце его стучало от удовольствия. Каждый или почти каждый день он заглядывал к нотариусу, беседовал с очередным покупателем, катался в санях по замерзшей Неве, обедал с Костей, Васей, Юрием Алмазовым, Степаном Покровским, принимал участие в обсуждении политических новостей и заканчивал вечер в Кабаре Руж, среди офицеров и веселых девиц.

Юрий Алмазов влюбился в молоденькую, но трудно доступную балерину. Он так много рассказывал о ней своим друзьям, что Николай захотел познакомиться с нею. Однажды в воскресенье, в семь часов, они всей компанией отправились в театр, недавно построенный на площади за Поцелуевым мостом.

Амфитеатр и ложи трех ярусов были битком забиты зрителями в мундирах и вечерних платьях. Эполеты, аксельбанты, диадемы и россыпи бриллиантов сияли тысячью отражений в свете огромной хрустальной люстры. Редкие фраки придавали строгий оттенок этому мерцанию ярких цветов. Сценический занавес с изображением греческого храма мягко колыхался, освещенный рядом масляных ламп. Шум разговоров напоминал рокот моря. Сидя между Юрием Алмазовым и Костей, Николай бросал взгляды во все стороны, приветствовал знакомых, заглядывался на красивых женщин с обнаженными плечами и тихим голосом справлялся об их именах. Позади него две важные персоны в мундирах рассказывали о том, какое беспокойство причиняют им их имения.

– Мой управляющий – негодяй, но у меня нет времени следить за ним, – говорил один из них. – Я написал ему, чтобы он вырубил деревьев на десять тысяч рублей, а он повалил в два раза больше и присвоил дополнительную выручку. Урожаи настолько плохи, что не приносят мне ни копейки. Если же я возмущаюсь, то мне говорят, что моя земля неплодородна, потому что слишком камениста и совсем истощена. То же самое с сеном: по расчетам, которые я получаю, за четыре месяца скот поглотил двадцать тысяч пудов!

– Двадцать тысяч пудов за четыре месяца! – воскликнул другой. – Но этого хватило бы на прокорм лошадей кавалерийского полка в течение года!

– Возможно! Я просто не понимаю! Меня обирают, а я терплю! Видно, так Богу угодно!

– Нужно что-то делать, Иван Аркадьевич. Пригрозите им розгами, и все наладится. Но, в сущности, сколько у вас душ?

Николай наклонился к Косте и вздохнул:

– Удивительная страна – Россия! Люди здесь не спрашивают друг у друга: «У вас есть душа?» А говорят: «Сколько у вас душ?» Все зло происходит из-за подобного смешения множественного и единственного числа!

Они прыснули со смеху и были счастливы, что так хорошо понимают друг друга. Рядом с ними, с левой стороны, молоденький кавалергард в белом мундире возбужденно рассказывал своему соседу о последнем смотре в манеже:

– Поначалу мы шли шагом, затем рысью, потом галопом. Я ехал на Арлекине. Просто блеск! А ты знаешь, что нам скоро выдадут новые кивера, пониже прежних? Мы будем похожи на римских воинов!..

При этих словах он вскочил и встал по стойке «смирно». Между креслами прошел генерал. Старый и лысый, он шагал, выпятив плечо вперед и небрежно отвечая на приветствия. Николай услышал шепот двух молодых женщин:

– В его-то возрасте! Не может быть!

– Может! И эта связь длится уже давно! Говорят, Великий князь Николай потребовал, чтобы он порвал с нею! Иначе отправит его на Кавказ!

Военные едва успели сесть, как все присутствующие снова встали: генерал Милорадович, граф и губернатор Санкт-Петербурга, появился в своей ложе. Герой Отечественной войны, он гордо носил прозвище «русский богатырь». Его репутация любовника была столь же внушительна, как репутация воина. Ходили слухи, что он содержит настоящий гарем. На его широкой груди красовалась голубая лента, увешанная орденами. А его эполеты весили не меньше фунта каждая. Кончиками пальцев генерал придерживал блестящий золотой бинокль. Слегка изогнувшись, он ответил на молчаливое приветствие публики и занял свое место в кресле. И вновь зазвучали разговоры между верхом и низом. Глядя на этот элегантный зал, трудно было поверить, что несколькими днями раньше чудовищное наводнение разрушало город. После того как похоронили погибших, очистили улицы, жажда жизни побуждала зажиточных людей забыть о несчастье других.

Первые аккорды оркестра заглушили говор, пробегавший от партера к галерке. На афише значился балет «Ацис и Галатея». Занавес вдруг взлетел. На сцену, украшенную зелеными растениями, выпорхнули необычайно воздушные женские фигурки. Ужасный киклоп Полифем, обезумев от ревности, кружился и скакал вокруг нимфы и влюбленного пастуха. Телешова в роли Галатеи, Новицкая в роли Ациса соперничали в изяществе исполнения. У каждой были свои поклонники, аплодировавшие им после труднейших па. Юрий Алмазов, однако, не видел никого, кроме маленькой танцовщицы из кордебалета, которая время от времени делала пируэт или легонький батман на втором плане.

– Она божественна, не так ли? – бормотал он.

То была его возлюбленная Катя, карьере которой покровительствовал богатый торговец лесом. В конце первого акта публика разразилась овацией, сцену засыпали цветами. По трогательной супружеской привычке Николай взгрустнул, что Софи не было рядом с ним и она не могла насладиться спектаклем. Юрий Алмазов, пылая восторгом, бросился за кулисы. Шпоры его звенели. Николай и Костя пошли за ним. Они попали в толпу рабочих сцены, передвигавших декорации. Масляные лампы плохо освещали нагромождение вертикальных полотен, тросов, лебедок и блоков. Прижавшись к стойке, малышка Катя пыталась отдышаться. Неказистая каштановая шаль прикрывала ее костюм из розового тюля. Бумажные цветы свисали с ее волос. У танцовщицы был остренький носик, и легкий запах пота исходил от нее.

– Божественно! Божественно! – повторял Юрий Алмазов, целуя девушке руки. – Позволь представить тебе моих друзей, они тоже твои поклонники…

Он не успел больше ничего сказать; с криком появился балетмейстер Дидло:

– Танцовщицы, по своим гримуборным! Зрители – в зал! Не время для болтовни! Потрудитесь удалиться, господин офицер!

Катя убежала. Юрий Алмазов хотел последовать за ней, но Николай удержал его. Странный кортеж пересекал сцену: пять билетеров шли, неся огромные корзины роз. За ними шагал граф Милорадович. Вся эта группа устремилась в коридор и остановилась перед дверью Телешовой. В то время как губернатор Санкт-Петербурга стучал в дверь, Дидло повторял не имеющим отношения к труппе людям распоряжение о необходимости немедленно покинуть кулисы.

– Исчезните, смертные! – возгласил Николай. – Великан Полифем собирается поухаживать за своей избранницей!

Некоторые из посетителей услышали его. Раздались приглушенные смешки. Трое крепких танцовщиков, в костюмах тритонов и в зеленых париках, перебросившие рыбьи хвосты через руку, взялись вежливо оттеснять непрошеных визитеров к выходу.

После спектакля Юрий Алмазов не смог присоединиться к Кате, которая была приглашена на ужин своим богатым покровителем, и в отчаянии предложил двум своим друзьям закончить вечер у цыган. Николай вернулся домой к полуночи, не выпив ничего, кроме шампанского. Он был абсолютно трезв, хотя в голове его упорно звучали песни.

Антип, дожидаясь хозяина, дремал в кресле у зажженной лампы.

– Вам, барин, недавно принесли письмо, – произнес он, вставая и еле ворочая языком.

– Кто принес?

– Да полячка. А вы только что ушли…

Николай схватил конверт, распечатал его и прочитал следующие строки, написанные аккуратным почерком:

На губах Николая заиграла улыбка. Тамара незаметно исчезла из его памяти, теперь же неожиданно вернулась. Он вдруг порадовался легкому роману, который ему предстоял. Эта полячка была именно тем существом, в котором он нуждался в данный момент: скромная, тихая, в сто раз красивее Кати Юрия Алмазова! Жаль, что уже слишком поздно приглашать девушку на ужин. Но, может быть, она еще не спит? Он взял лампу из рук Антипа, спустился по лестнице, прошел по коридору первого этажа и тихонько постучал в дверь. С другой ее стороны послышалось легкое шуршание, шлепанье обнаженных ног по полу. Мягкий голос прошептал:

– Кто здесь?

– Это я, Николай Михайлович Озарёв! – ответил Николай. – Я только что прочитал вашу записку. Мне совершенно необходимо поговорить с вами. Откройте мне.

– Не могу.

– Почему?

– Я уже легла.

– Это неважно. Накиньте что-нибудь…

– А мы не можем подождать до завтра?

– Завтра будет слишком поздно!

– Слишком поздно для чего?

– Я не могу объяснять это вот так. Мне во что бы ни стало надо вас увидеть. Каждая потерянная минута усугубляет ситуацию. Скорее! Скорее!

Он услышал, как она открывает шкаф. «Лишь бы не слишком тщательно оделась», – подумал Николай. Наконец, Тамара приоткрыла дверь. Ее темные волосы рассыпались по плечам. Девушка надела пеньюар из грубой желтой ткани. Под ним, должно быть, не было ничего, кроме ночной рубашки.

– Что случилось? – прошептала Тамара, глаза ее расширились от тревоги.

– Случилось так, что я вас люблю! – воскликнул Николай, втолкнув ее в комнату.

И закрыл за собой дверь.

Все произошло так, как он и предполагал. Тамара, преисполненная уважения к столь важному господину, позволила уложить себя и ласкать со смирением, не лишенным любопытства. Но перед тем как уступить окончательно, застонала: она была девственной. Поняв это, он возгордился и вместе с тем был смущен. А потом она уже не сопротивлялась. Поскольку в ее комнате было слишком холодно, чтобы предаваться любви, получая при этом хоть какое-то удовольствие, Николай увел ее в свою квартиру. Увидев, что его хозяин вернулся с полячкой, Антип открыл свой дурацкий рот. Этот молчаливый упрек рассердил Николая, ведь он предпочел бы не иметь свидетеля. Он велел подать шампанское и фрукты в комнату, испепелил слугу взглядом повелителя и захлопнул дверь.

Тепло от печи, винные пары, нега поцелуев окончательно убедили Тамару. Бесконечно признательная Николаю, девушка повторяла, что он слишком красив и слишком образован для нее, что она его не стоит и, что бы ни случилось в дальнейшем, будет молиться за него, потому что он одарил ее до конца дней. Сознание того, что он человек исключительный, хотя бы с точки зрения швеи, придавало Николаю сил до пяти часов утра. Но еще до того, как встал привратник, он отвел совсем ослабевшую Тамару в ее комнату.

– Как только я смогу снова встретиться с тобой, я приду и постучу в твою дверь, – сказал Николай. – А до тех пор будь умницей.

– О да! – ответила она. – Я буду слушаться. Буду ждать…

Тамара казалась ему совершенством, и он отправился спать, довольный тем, что так ловко провел игру.

На следующий день, перед тем как встать с постели, он позвал Антипа, почесал затылок и пробурчал безразличным тоном:

– Я рассчитываю на твое молчание о том, что произошло вчерашней ночью. Если кому-нибудь расскажешь, будешь иметь дело со мной. Я кожу спущу у тебя со спины!

– Ваше желание – превыше всего, барин, – вздохнул Антип.

У него был угрюмый вид, он будто замкнулся в себе. Очевидно, несмотря на угрозы, Антип имел собственное мнение. Николай не мог вынести, что какой-то мужик порицал его, хотя и молча, в измене жене. И вдруг он почувствовал, что согласен с двумя помещиками, жаловавшимися на своих крепостных в театре.

Весь день Антип дулся на своего хозяина. То он старался не смотреть на Николая, то бросал на него колкий взгляд, качал головой и бурчал:

– Ой-ой-ой! Прости нам, Господи, наши сегодняшние грехи и не забудь о наших добрых вчерашних и завтрашних делах!

Или же:

– Вода в реке выглядит чистой, но войди в нее, и твои ноги увязнут в тине!

– Что ты хочешь сказать? – рассердившись, спрашивал Николай.

– Ничего! Ничего! Я просто мечтал вслух.

Вечером Николай снова привел Тамару в свою комнату. Закрывая за ними дверь, Антип сплюнул через плечо.

* * *

Затем в течение нескольких дней Николай был очень занят делами и политикой. Муханов наконец опубликовал в газетах сообщение о том, что дом Озарёва продается. Из множества заинтересованных лиц, заявивших о себе, только один граф Держинский казался надежным. Однако он критиковал качество строения с резкостью, недостойной человека с таким состоянием. Пока он предлагал лишь семьдесят пять тысяч рублей ассигнациями, хотя назначенная цена составляла сто тысяч. Торг, видимо, предстоял долгий и трудный, но Николай не спешил заключать сделку. Более чем когда-либо он ощущал, что его место в Санкт-Петербурге, среди реформаторов. Тайные собрания проводились все чаще у Кости, у Степана Покровского и особенно у Кондрата Рылеева. Отвергнув предложения Южного общества, члены Северного пытались выработать согласованную программу в собственной группе. Однако от дискуссии к дискуссии расхождения во мнениях усиливались. «Умеренные», сторонники Никиты Муравьева, отдавали предпочтение конституционной монархии, тогда как «решительные», поддерживавшие Рылеева, выступали за республику. Будто для того, чтобы усилить это замешательство, полковник Пестель недавно объявил о своей скорой поездке в Санкт-Петербург. Те, кто встречался с ним во время его последнего посещения столицы в мая 1824 года, говорили о нем, как о человеке необычайно здравомыслящем, влиятельном и расчетливом, без колебаний отстаивавшем идею цареубийства. Николаю было интересно встретиться с ним, но он боялся, что, будучи новичком в этом обществе, не может принимать участия в столь важном заседании. Тем сильнее была его радость, когда Костя передал ему приглашение Рылеева на следующее воскресенье, к семи часам вечера.

Здание Российско-Американской компании было расположено на берегу Мойки, неподалеку от Голубого моста. Окна, выходившие на улицы, были загорожены решетками. У входа Николай повстречался с Костей и Васей, которые пришли вместе. Передняя была завалена горой гражданских и военных одежд. Кивера и цилиндры выстроились в ряд на полке. В углу поблескивала прославленная сталь шашек, приставленных к стене. Обезумевший казачок Рылеева Филька даже не спросил имен у посетителей. Они вошли без доклада.

Николай, помнивший это жилище с маленькими и чистенькими комнатами, шторами белого муслина, канарейкой в клетке, горшочками с бальзамином на подоконниках и яркими холщовыми дорожками на полу, поначалу не узнал помещения. Двери между гостиной, кабинетом и столовой были сняты с петель. Вся ненужная мебель исчезла, уступив место большому столу, покрытому зеленой скатертью. Два десятка разрозненных столов упирались в стену. По меньшей мере половина членов общества, по-видимому, вынуждена будет стоять. Уже собралось так много народу, что пришлось открыть форточку, дабы избавиться от запаха табака. Пестель еще не приехал. Лица присутствующих были серьезны. Николай поздоровался с Рылеевым, который показался ему празднично одетым и нервным. Чтобы скрыть нетерпение, он заговорил с двумя молодыми людьми о пьесе Грибоедова «Горе от ума», которую находил великолепной, правда, царская цензура не позволяла публиковать ее. Заметив Николая, Рылеев воскликнул:

– Кстати, дорогой мой, известно ли вам, что наш замечательный поэт Пушкин, побывавший в ссылке на Юге, отослан на вынужденное проживание в имение своих родителей, что в Псковской губернии?

– Действительно, я слышал об этом.

– Значит, он ваш сосед.

– Очень дальний сосед.

– Тем не менее вы должны нанести ему визит. Он умирает от скуки в одиночестве!

– Как я его понимаю! – вздохнул Николай. – Если бы мог, я никогда не вернулся бы в провинцию!

И он с большим интересом продолжал наблюдать за происходящим вокруг. У окна Никита Муравьев – в парадной форме, бледное лицо, пожелтевшие глаза, мягкие белокурые волосы – доставал из кармана маленькие бумажки, прочитывал их, прятал опять, словно повторял урок. Убежденный монархист, автор конституции Северного общества, он должен был до тонкостей продумать свои доводы, противоречащие взглядам главы заговорщиков из Южного общества. Чтобы не мешать его размышлениям, Николай присоединился к группе, в которой громче всех звучал раскатистый голос Бестужева. Здесь обсуждали противоречия, влиявшие на характер Пестеля. Его отец, бывший генерал-губернатор Сибири, глупый, жестокий, самовлюбленный человек, к тому же взяточник, был разжалован и предан суду. Можно было подумать, что ради того, чтобы избавиться от воспоминания об этом провинциальном деспоте, нынешний руководитель Южного общества и избрал путь революции. Но у него было на кого равняться, и, проповедуя свободу, он оставался непримиримым полковником, приказывавшим наказывать солдат шпицрутенами за малейшие провинности по службе.

– Его полк состоит из автоматов! – сказал Бестужев. – Наш повелитель, а он знаток в таких делах, кажется, похвалил Пестеля, отметив высокую дисциплину его подразделений после смотра в Тульчине!

– Если бы царь знал, что обращается к заговорщику! – заметил Николай.

– Он наверняка узнал об этом потом!

– Это невозможно!

– Но это так, Николай Михайлович. Представьте себе, что император от своих агентов знает о наших тайных собраниях. Но имена подозреваемых успокаивают его. Почти все они офицеры, высокопоставленные чиновники или дворяне самого высокого происхождения. «От таких людей, – думает он, – не приходится ждать ничего плохого! Они не станут поднимать народ ради удовольствия потерять свои привилегии в этой авантюре!» Насколько Александр ощущает угрозу, когда слышит о солдатах, восставших против офицеров, настолько же бывает снисходителен к военным чинам, мечтающим о лучшем будущем для человечества!

– Ты тешишь себя иллюзиями, – сказал Рылеев, подходя к Бестужеву. – Александр – друг идеалистов всякого рода, это годилось в то время, когда он одобрял создание Библейского общества. Теперь эта ассоциация, в которую приходилось вступать, чтобы добиться быстрого продвижения по службе, распущена по указу ее бывшего покровителя. Все, что при ближайшем рассмотрении или издалека напоминает тайную организацию, вызывает его подозрения. Даже комитеты помощи пострадавшим от наводнения беспокоят его и вызывают неудовольствие. Стоит двоим людям поговорить между собой тихим голосом, это уже заговор, стоит солдату кашлянуть на параде, – это начало бунта, стоит прокричать «Ура» при проезде императора, это уже способ его освистать! Все эти воображаемые угрозы скрывают от него единственную подлинную опасность! Он не воспринимает нас такими, каковы мы есть на самом деле, потому что слишком доверяет своему воображению!

– Вернемся же к Пестелю, – вмешался другой заговорщик, – когда я впервые встретился с ним, то тут же подумал о Наполеоне.

– А я о Робеспьере, – вставил Бестужев.

– Какая ужасная мешанина! – заметил Николай, пытаясь рассмеяться. – Это обещает нам бурную дискуссию.

Прибыли другие гости, среди которых он узнал заговорщиков Кюхельбекера, Одоевского, Батенкова… Шум голосов становился оглушительным. На стене рабочего кабинета, выше голов, красовалась карта Америки. Русские поселения на Алеутских островах и берегах Тихого океана были отмечены маленькими красными флажками. Казалось невероятным, что подданные царя добрались до Калифорнии. Однако правительство Вашингтона уже протестовало против такой попытки колонизации и было вполне вероятно, что в Санкт-Петербурге министр Мордвинов согласится на компромисс, предполагающий разделение границ различных владений и провозглашающий свободу торговли. Николай размечтался. Он думал о своих соотечественниках, затерянных в этом диком краю. Конечно, возможность цивилизовать девственную землю опьяняла! Но и заговорщики тоже были первопроходцами! «Впервые в жизни, – задумался Николай, – я ощущаю, что испытывают люди в начале великого деяния». Волнение окружающих прервало ход его мыслей. Раздался шепот:

– Он идет!.. Подвиньтесь!.. Господа, прошу вас!..

Встав на цыпочки, Николай увидел, как вошел человек невысокого роста, в зеленом мундире пехотинца, с высоким красным воротником и эполетами старшего офицера. На его отекшем, бледном лице выделялись черные глаза, глубоко сидящие под изгибом бровей, взгляд был застывшим и властным. Его пухлые губы сжимались в презрительной улыбке. Редкие волосы были зачесаны вперед, на виски, по военной моде. Николай обратил внимание на награды пришедшего: орден Святой Анны, орден «За заслуги» и золотая шпага с надписью «За храбрость». Все отличительные признаки героя Отечественной войны! Что касается сходства с Наполеоном, то оно скорее было моральным, нежели физическим. Пестель пожал несколько рук, но отказался представляться всем.

– Вас слишком много, – сказал он, – знакомству не было бы конца!

Хозяин дома подвел его к столу заседаний. Тяжелая масляная лампа свисала с потолка. Самые важные персоны расселись вокруг зеленой скатерти, будто для начала карточной партии. Другие, в их числе Николай, остались стоять, прижавшись к стене. Никита Муравьев объявил, что заседание открыто, и предоставил слово руководителю Южного общества, полковнику Павлу Ивановичу Пестелю.

– Я снова приехал к вам, – сказал Пестель, – потому что мне представляется все более и более пагубным то обстоятельство, что наши два Союза, вдохновленные одним и тем же идеалом, не объединяют усилий, чтобы добиться его торжества. Со времени моего последнего приезда вы, должно быть, окончательно поняли, что разложение режима усугубляется. В тяжелых случаях врач уже не лечит, он ампутирует. Время полумер прошло. Мы не можем себе позволить с помощью конституции подправлять монархию. Нам нужна республика…

– Многие из нас думают, как и вы, – сказал Рылеев. – Но мы хотели бы знать, какими средствами вы надеетесь достичь результата?

– По приказу командиров армия восстанет и заставит царя отречься.

– Прекрасно, – отметил Бестужев. – Ну а потом?

– Потом мы вынудим Синод и Сенат издать указ о назначении временного правительства.

– А как вы поступите с царем? – спросил Никита Муравьев очень любезным тоном, будто интересовался делами какого-то близкого родственника гостя.

Глаза Пестеля под облысевшим лбом цвета слоновой кости засверкали. И он ответил резким тоном:

– Когда метут лестницу, то начинают сверху!

– Уточните вашу мысль.

– Я вам это уже сказал: с моей точки зрения, недостаточно удалить царя. Даже в ссылке он был бы опасен из-за сторонников, которые остались бы у него в стране. Надо очистить место. Только при мертвых царях создаются живые республики!

Все ожидали такого заявления. Однако оно поразило присутствующих как кощунственный крик в церкви. Лица окаменели в зеленоватых отсветах стола. Наступило продолжительное молчание. Николай, считавший себя революционером, почувствовал, что становится монархистом. Он с ужасом смотрел на того, кто осмелился говорить об убийстве своего государя. Несомненно, Пестель был существом иной породы по сравнению с заговорщиками Северного общества, политическая деятельность которых была окрашена поэзией, философией, человеколюбивыми грезами. Они были мечтателями, а он – человеком действия. Никита Муравьев вздохнул и сказал:

– Мои нравственные и религиозные убеждения не позволяют мне принять подобное предложение, Павел Иванович. Кстати, я убежден, что народ с ужасом восстанет против цареубийств. Не забудьте, что, с точки зрения нас, русских царей благословляет и вдохновляет сам Господь Бог!

Пестель, немец по происхождению, понял злой намек и парировал:

– Персидский шах тоже называет себя сыном Солнца и братом Луны. Поэтому вы относитесь с большим почтением к этому человеку?

– Не надо сравнивать…

– Но почему? Один самодержец стоит другого. Меняется только размер территории и форма короны. Я же утверждаю, что, видя, как легко убить царя, самые простые люди поймут, что его всемогущество покоится на огромной лжи!

– А члены императорской фамилии, какова будет их участь? – спросил Рылеев.

– Логически, мы должны были бы уничтожить также великих князей и великих княгинь, – ответил Пестель. – Пока у гидры остается хоть одна голова, она может укусить!

Он говорил так спокойно, будто доказывал теорему. Однако вокруг него распространялся смертельный холод.

– Вы призываете нас к бойне! – пробормотал кто-то.

– К чистке, – уточнил Пестель. – Чтобы обеспечить союз Южного общества с вашим, я готов на некоторые уступки в этом вопросе: так, например, я допускаю, что можно сохранить жизнь великим князьям и великим княгиням при условии, что они будут сосланы. Для осуществления этой операции я могу рассчитывать на содействие Кронштадтского флота.

– Это большая уступка с вашей стороны, – заметил Никита Муравьев, криво усмехнувшись.

– Да, – подтвердил Пестель. – Вам этого недостаточно?

Никита Муравьев отрицательно покачал головой.

– Хорошо! – продолжил Пестель. – Я предлагаю вам кое-что еще: убийство царя совершат мои люди. Вы не будете замешаны в заговор. Сохраните чистыми руки!

– А совесть?

– Ее отмыть легче, чем руки, в случае успеха! Разумеется, возложив на себя скверное дело, мы потребуем от вас гарантий. Если наше предложение о сотрудничестве вас устроит, то уже сейчас вы должны одобрить написанную мною конституцию и заверить нас, что другой не будет!

Никита Муравьев, чье самолюбие юриста было задето, ответил, что предпочитает конституцию, автором которой сам является. Даже последовал очень бурный обмен мнениями. Пестель, более резкий в своих нападках, очень скоро перешел к утверждению, что система его противника – это неумелое перекрашивание нынешнего режима.

– Моя конституция – черновой проект, который я готов подправить под давлением событий! – с раздражением сказал Никита Муравьев.

– На штурм существующих порядков не отправляются, вооружившись наброском! – воскликнул Пестель. – Имейте мужество заглянуть открытыми глазами в будущее. Мы должны проложить путь от полнейшего рабства к абсолютной свободе. У нас нет ничего, а мы хотим иметь все. Как вы думаете, почему я назвал свою конституцию «Русская правда»? Когда-нибудь все европейские народы, терпящие ненавистный гнет аристократии и денег, возьмут на вооружение эту «Русскую правду», чтобы уничтожить иго, которое их подавляет. Революция 1789 года была только французской, наша же будет мировой!

Некоторые из присутствующих зааплодировали.

– Кто, по-вашему, возглавит повстанческое движение? – спросил Рылеев.

– Ваше и наше руководство должны будут назначить диктатора, которому должны слепо подчиняться оба общества, – ответил Пестель.

– И этим диктатором станете вы?

Пестель пожал плечами:

– Не обязательно. Решение примет большинство. К тому же у меня есть серьезный недостаток, мешающий занять эту должность: нерусское имя!

Говоря это, он бросил полный ненависти взгляд на Никиту Муравьева, который сверялся со своими записями, ожидая новой нападки.

– Вовсе не обязательно носить русское имя, чтобы знать, в чем состоит благо отечества! – воскликнул высокий и худой Кюхельбекер. – Вы всегда сможете положить конец клевете, оставив власть, и, подобно Вашингтону, вернуться в ряды простых граждан!

– Сравнить Наполеона с Вашингтоном, какая бессмыслица! – прошептал Костя на ухо Николаю.

– В любом случае, – сказал Рылеев, – я полагаю, что временное правительство долго не продержится: год, самое большее – два…

– О нет! – возразил Пестель. – Нам понадобится не меньше десяти лет, чтобы ввести новый порядок.

– И этот новый порядок вы будете устанавливать силой?

Пестель рассмеялся, и в этом смехе прозвучали металлические нотки.

– А вы знаете другой способ? Надо будет искоренить столько вредных привычек! В новой России ни одна голова не поднимется выше другой. Процветание родится из равенства, счастья, единообразия. Мы отменим рабство, уничтожим различие состояний и общественного положения: больше не будет ни богатых, ни бедных, ни государей, ни вассалов, ни хозяев, ни мужиков! Внебрачные дети будут обладать теми же правами, что и законные. Обязательное образование обеспечат государственные учреждения. Всякого рода частное обучение будет запрещено как опасное для политического воспитания молодежи. Надо будет также подавить особые устремления различных народов, проживающих на нашей территории; их традиции, их фольклор будут запрещены; даже их имена исчезнут из словарного запаса. Когда все различия рас, состояний, культур будут уничтожены, гражданам назначат определенное место жительства и предоставят ту работу, которая послужит интересам республики.

Ропот пробежал среди присутствующих.

– Простите, что перебиваю вас, Павел Иванович, – сказал Никита Муравьев, – но то, что вы описываете здесь перед нами, очень напоминает каторжную тюрьму!

– Так будет только в переходный период, – заверил Пестель.

– Вам, конечно, понадобится многочисленная полиция, чтобы не допустить контрреволюции? – спросил Рылеев.

– Да, я этого не скрываю! И даже предвижу создание контингента тайных агентов, напрямую связанных с центральной властью.

– А цензура?

– Мы усилим ее. Очень важно, чтобы пациент не шевелился, пока оперирует хирург.

– Не боитесь ли вы с другой стороны, что Церковь…

Пестель остановил Рылеева взмахом руки:

– Я думал об этом. Все конфессии будут подчинены власти государства. Православная церковь будет объявлена официальной церковью. Столицей республики станет не Санкт-Петербург, город, хранящий царскую традицию, а Нижний Новгород, где Восток и Запад объединяются. Там будет удобнее всего добиваться русского единства. Я, кстати, намерен выслать два миллиона русских и польских евреев и отправить их в Малую Азию, где они создадут еврейское царство…

У Николая возникло ощущение, что перед ним находится человек, чья страсть к умозаключениям погубила чувствительность. Непреклонный теоретик Пестель до конца разрабатывал придуманные им системы государственного устройства, соизмеряя их с реальностью, допуская любые последствия. Он, наверное, точно так же применял бы свой интеллектуальный потенциал, если бы решал задачку по математике или физике, но обстоятельства подтолкнули его к заговору. Он решил использовать ситуацию для преобразования России. О! Как далеко было все это от идеальной республики Сен-Симона, которой Николай восхищался в своем одиночестве!

– Поскольку вы так откровенно рассказываете нам о своих намерениях, – сказал Никита Муравьев, – я хотел бы узнать, правда ли, что вы собираетесь отделить Польшу от России?

– Абсолютная правда, – ответил Пестель, ничего не объясняя. – Польша станет самостоятельной республикой.

– Почему?

– Потому что таков договор, который я заключил с главарями повстанцев этой страны!

– Вы осмелились разделить Россию, не посоветовавшись с нами? – проворчал Рылеев.

– Мне незачем обращаться к вам за советом, поскольку вы не являетесь членами общества, которым я руковожу. Однако запомните: я считаю независимость Польши необходимым условием в нашей стратегии. Вы все еще топчетесь в пыли старого времени. Я же иду по новому пути. Если вам нравится мечтать о революции, продолжайте действовать вашими методами; а если хотите делать революцию – идите за мной!

– Куда? В хижину? – прорычал Бестужев.

Никита Муравьев тряхнул колокольчиком, призывая всех к молчанию, и произнес:

– Господа, мы достигли предела непоследовательности! Чтобы объединить Россию, у нее отбирают Польшу, чтобы защитить народ, создают тайную полицию, задача которой – осуществлять слежку, а чтобы обеспечить свободу для всех, ограничивают свободу каждого! Если такова ваша «Русская правда», то я предпочту ей правду французскую, английскую или американскую!

– Да! Да! – воскликнули несколько заговорщиков. – Никакой диктатуры! Долой личную власть!

Николай уже давно сдерживал себя, ничего не говоря. И вдруг его прорвало:

– Прелесть жизни составляет разнообразие обычаев, верований, характеров, талантов! Если вы уничтожите это, если вы подведете всех людей к общему знаменателю, масса поглотит индивидуальность, Россия превратится в огромный муравейник! И это будет ужасно!

– Для кого? – воскликнул Пестель, бросив на Николая испепеляющий взгляд своих черных глаз. – Для вас, кому предстоит потерять небольшую часть своего благосостояния, или для бедных людей, которые от этого сильно выиграют?

– Не бывает благосостояния без свободы!

– Вы говорите как человек, который никогда и ни в чем не нуждался!

– А вы как сторонник рабства! – пробормотал Николай, дрожа от гнева. – Вы хотите отменить крепостную зависимость мужиков лишь для того, чтобы распространить ее на всю нацию!

Такая смелость удивила его самого. Неужели это он, затворник из Каштановки, осмелился дать отпор могущественному руководителю Южного общества?

Вдохновленный одобрением своих товарищей, он продолжил:

– Смертная казнь существует при вашем режиме?

– Нет, – ответил Пестель.

– А что же вы будете делать с людьми вроде нас, отвергающими ваши идеи?

Пестель сжал кулаки на краю стола и не сказал ни слова.

– Отошлете нас в Сибирь, разыграв предварительно судебное разбирательство? – снова спросил Николай.

Пестель по-прежнему молчал. Он явно напрягся всем телом, чтобы не закричать: «Да!» В его глазах сиял огонь чистой совести и презрение к пошлым суждениям, которыми ему досаждали. Опасаясь, как бы собрание не закончилось потасовкой, Никита Муравьев дипломатично вмешался:

– Принципы, которые разработаны нашим гостем, возможно, пригодятся России через пятьдесят, через сто лет, но в настоящее время страна не готова пережить столь радикальное изменение. Народу, который на протяжении веков прозябал в рабстве и невежестве, можно предоставлять политические права лишь постепенно и понемногу. Если не сегодня завтра вы сбросите царя ради неизвестного диктатора из толщи народа, ваши действия будут обречены на провал. Слишком жестокий удар повредит мозги. Создав хаос, вы в нем и погибнете. Вот почему я возвращаюсь к своей мысли: чтобы предоставить нации возможность научиться гражданскому сознанию, мы должны действовать поэтапно: сначала – конституционная монархия…

– Почему же не начать с республики? – перебил его Рылеев. – Либеральной республики, разумеется, но не такого типа, что предложил нам Пестель.

– Да, да, либеральная республика! – подхватил Кюхельбекер.

– Монархия! – сказал Батенков. – В монархии тоже немало хорошего!

Голоса присутствующих зазвучали на разные лады:

– Голосую за монархию! Но при условии, что заменят царя!

– А я голосую за республику!

– Обратитесь к американской конституции!

– Нет, к французской… к Хартии!..

Пока стоял этот гул, Пестель поднялся и направился к двери.

– Куда вы идете? – спросил Рылеев.

– Я вернусь, когда вы договоритесь между собой! – ответил Пестель с презрительной улыбкой.

– Не стоит возвращаться! – крикнул Кюхельбекер. – Согласие уже достигнуто: Северное общество никогда не объединится с Южным! Прощайте!

Рылеев проводил гостя до передней и вскоре вернулся с задумчивым видом.

– Наконец-то мы опять среди своих, – заметил Никита Муравьев, вытирая лоб. – Как это приятно!

– Этот Пестель – безумец! – сказал Николай.

– Вы так считаете? – прошептал Рылеев, покачав головой.

Вернувшись домой, Николай не отправился за Тамарой в ее комнату. То, что он увидел и услышал, слишком занимало его, чтобы после этого наслаждаться обществом женщины. Он раскрыл свою тетрадку с цитатами, чтобы обрести новые силы в учении своих любимых мыслителей. В глаза ему бросилась фраза Шатобриана: «Народ, неожиданно избавившийся от рабства, устремившись к свободе, может погрузиться в анархию, а анархия почти всегда порождает деспотизм» (Путешествие в Америку). Гордясь своим знанием, Николай переписал отрывочек для Никиты Муравьева.

На следующий день он уже готовился к выходу, как вдруг появился посыльный. Он был в мундире, с саблей на боку, на голове – кивер. На носу повисла капелька влаги. Покрасневшими пальцами он рылся в кожаной сумке. Достал из нее письмо:

– Для вас, Ваше Благородие! Какой холод сегодня утром! Дым поднимается прямо, значит, подморозит!

Николай заплатил двадцать копеек почтового сбора, включая доставку на дом. Он узнал почерк Софи. Настроившись на нежность, распечатал конверт и прочел:

«Любимый мой, не собираешься ли ты скоро вернуться? Дни кажутся мне такими долгими! Без тебя, в этом большом доме, я кажусь себе глупой, бесполезной, и все здесь напоминает мне о нашей любви. Отец чувствует себя довольно хорошо. Он необыкновенно внимателен ко мне. Но недомогания сделали его капризным. Он просто как избалованный ребенок, не желает оставаться один. Чтобы он был абсолютно доволен, я вынуждена проводить свое время, играя с ним в шахматы, или читая ему вслух, или же выслушивая его рассказы о молодости. Я повидала Мари, она по-прежнему грустна, а ее супруг все так же отвратителен. Они с нетерпением ждут результатов твоих переговоров…»

Не прекращая читать письмо, Николай вернулся в свою комнату и сел на кровать. Он уже погрузился в атмосферу Каштановки. И на какое-то мгновение позавидовал отцу, который мог видеть Софи с утра до вечера. Затем он всерьез задумался о своих друзьях из Северного общества. «Если бы я не любил свою жену, – размышлял Николай, – я бы остался с ними, быть может, стал бы их руководителем!..» Странная фантазия взволновала его. Он понял, что жертвует чем-то благородным и опасным во имя спокойного семейного счастья.

9

Десять раз пригрозив прервать переговоры, граф Держинский согласился заплатить за дом сто тысяч рублей. Продажа была оформлена в первые январские дни 1825 года. Николай попрощался с Тамарой, пообещав ей без особой уверенности, что она увидит его снова в следующем месяце, и устроил прощальный ужин для друзей в ресторане. Во время трапезы он красноречиво говорил о Сен-Симоне, последователями которого, заявил Николай, он желал бы видеть всех заговорщиков. Рылеев спросил, известно ли ему, что французский философ в марте 1823 года пытался покончить с собой. Пистолетная пуля прострелила ему глаз. Эта новость удивила Николая: казалось непостижимым, что гений такого высокого духа мог поддаться отчаянию. Однако, по словам Рылеева, неудавшееся самоубийство убедило Сен-Симона в том, что его роль не закончена и торжество его теорий близко, после чего он мужественно возобновил работу.

– Если вас это интересует, – сказал Рылеев, – я передам вам все его труды, которые сумею достать.

Николай поблагодарил с признательностью. В конце обеда друзья встали, чтобы выпить за успех «дела». Костя Ладомиров и Вася Волков проводили Николая до городской заставы. Расставаясь с ними, он почувствовал себя так, будто отрывается от века просвещения и погружается во мглу древней эпохи. Четыре дня путешествия не развеселили его. Конечно, он был счастлив, думая о предстоящем свидании с Софи, но боялся, что жизнь в провинции покажется ему еще монотоннее после приятных часов, проведенных в Санкт-Петербурге. Но Николай забыл о своих опасениях, когда увидел крышу родного дома среди засыпанных снегом елей. Каждый раз, въезжая на эту аллею по возвращении из путешествия, он представлял себе, как, будучи студентом, приезжал на каникулы к родителям. Его приезд был триумфальным: Михаил Борисович поздравил сына с тем, что он успешно завершил столь тонкую сделку, а Софи нежно прижалась к его груди. Они почти не спали всю ночь, так жаждали близости после многомесячной разлуки. Между объятиями они по очереди расспрашивали друг друга, как проводили дни. Николай подробно рассказывал о политических обсуждениях, которые проходили в обществе его друзей, анализировал конституцию Северного общества, противопоставляя ее конституции Южного, и описывал Рылеева как разумного, смелого и сильного руководителя, а Пестеля представил диктатором с демоническими амбициями. Воодушевившись интересом, проявленным к его рассказу Софи, он вдруг заявил:

– Возбуждение умов таково, что мне, вероятно, придется вернуться туда через некоторое время.

– Если это действительно необходимо.

– Бесспорно необходимо. Мы поедем вместе! Согласна?

Она не сказала ни «да», ни «нет» и, сменив тему, стала расспрашивать его о наводнении в Санкт-Петербурге. Он уже рассказывал об этом за столом, в присутствии отца. И начал снова. Воспоминание о Тамаре тут же промелькнуло у него в голове. В самом ли деле она существовала, эта женщина с родинкой на носу? Держа в объятиях такую родную Софи, он готов был поверить, что изменял ей только во сне. Такое истолкование событий избавляло его от угрызений совести. Около четырех часов утра прощенный Николай – хотя ему и не пришлось просить прощения – заснул, прижавшись к бедру женщины, которой, несмотря на очевидные факты, он никогда не мог до конца изменить.

Они вместе поехали в Отрадное, чтобы отвезти Мари ее часть от продажи дома. Принимая из рук брата толстый конверт, запечатанный красным сургучом, куда он вложил двадцать пять тысяч рублей ассигнациями, молодая женщина заплакала от счастья. Даже не проверив содержимое пакета, она подписала расписку, подготовленную Николаем, и сказала:

– Эти деньги спасут нас от разорения! У нас столько долгов! Благодарю тебя от всей души, Николай! Владимир Карпович, конечно, также выразит тебе свою признательность, как только вернется. Да, он еще в отъезде. Но я жду его со дня на день…

Всякий раз, когда она говорила о муже, в ее глазах появилась искорка неловкости. Мария закутала живот серой шалью. Софи, не видевшая ее более двух месяцев, заметила пополневшую талию, осунувшееся лицо, и прошептала:

– Вы не скрываете от нас радостную новость?

Мария густо покраснела.

– Да, я жду ребенка, – пролепетала она.

– Но это чудесно! – воскликнула Софи. – Когда же?

– Через четыре месяца!

Николай поздравил сестру довольно неловко, совсем по-мужски.

– Как ты его назовешь? – спросил он.

– Сергей, если будет мальчик, – ответила Мария, – Татьяна, если девочка.

– А кого бы ты хотела?

– Мальчика!

Она будто разрывалась между гордостью и стыдливостью. И боялась заглянуть брату в глаза. Ее нервные пальцы теребили бахрому шали. Софи была потрясена при мысли о том, что ее золовка в скором времени познает счастье, о котором она сама так долго и напрасно мечтала! При виде этой молодой женщины, которая скоро подарит жизнь ребенку, она ощутила прилив восхищения, нежности и зависть, словно этот самый естественный в мире акт был одновременно самым удивительным и самым блистательным.

– Рассчитывайте на нас, Мари! – сказала она. – Если вам что-нибудь понадобится…

Они расцеловались и начали болтать по-женски о будущем. Мария разволновалась больше, чем положено. Можно было подумать, что она пыталась убедить себя в том, что ее ждет блаженство, хотя и знала, насколько оно невозможно. Поначалу позавидовав ей, Софи теперь спрашивала себя, не должна ли она, напротив, пожалеть золовку. По какой-то таинственной причине события, которые любой другой женщине обещали счастье, для Марии обретали угрожающий характер. Она притягивала бедствия, как некоторые горы притягивают грозовые тучи. Вокруг не существовал спокойный и светлый мир, но на лбу ее все время витала тень. Что за жизнь ожидает эту мать без мужа, этого ребенка без отца? «Я глупая! – подумала Софи. – Все драматизирую! Немало неудачных браков были спасены после рождения ребенка!» Несмотря на такой вывод, ее не покидала жгучая тревога. И было трудно притворяться веселой до конца визита.

На обратном пути Софи поделилась с Николаем своими размышлениями.

– Мне тоже не удается порадоваться, – сказал он. – В этом доме от всего веет разногласием, запустением, бедностью, стыдом! Седов все время шастает по горам, по долам, Мария не способна защитить себя, слуги наглые, холодный очаг! Ребенок появится на свет в самых жалких условиях!

– Что можно сделать для нее? – вздохнула Софи.

– Ничего. В сущности, как мне кажется, ей нравится страдать. Она бессознательно выбрала Седова, потому что он – существо, способное сделать ее до предела несчастной!

Софи дождалась конца обеда и только тогда сообщила Михаилу Борисовичу, что он станет дедом. Месье Лезюр собрался было расточать поздравления, но в последнюю секунду сдержался, решив сопоставить свои ощущения с позицией хозяина дома. А тот предпочел отмалчиваться, оставаясь невозмутимым и угрюмым.

– Разве вы не рады, батюшка? – спросил Николай, рассерженный этим молчанием.

– Я не понимаю, почему должен испытывать радость при мысли, что в скором времени на земле появится еще один Седов, – сказал Михаил Борисович.

Софи, в свою очередь, не смогла сдержаться:

– Это все-таки ваша дочь…

– Ну и что с того? – прорычал Михаил Борисович. – Избавьте меня от общепринятых сентенций! Это событие ни в коей мере не касается нашей семьи!

Месье Лезюр сдерживал улыбку. Глубоко опечаленные Николай и Софи переглянулись. Из-за стола вышли, будто после поминок. В этот вечер Михаил Борисович выкурил целую трубку, и его сноха не упрекнула его в неосмотрительности. К тому же она не предложила протереть его очки, когда он собрался почитать газету.

Осознав, что причинил боль близким, Михаил Борисович все последующие дни, напротив, старался быть очень приветливым. Желание обладать Софи ослабевало теперь, когда она снова стала женой Николая. Вновь оказавшись в роли свекра, он стремился ограничить свои притязания доступными радостями. Набравшись терпения и с помощью воображения, он сумеет, думал Михаил Борисович, довольствоваться крохами счастья, падающими со стола супругов. Он наблюдал за ними, находил, что они плохо подходят друг другу, и хранил в сердце надежду, не желая определить ни ее характер, ни срок исполнения.

После возвращения Николая Софи снова стала ездить по деревням. И не было в имении семьи, не ставившей перед нею какой-нибудь проблемы, не спрашивавшей у нее совета. Браки между крепостными заключались с одобрения хозяина, и именно к ней обращались жених и невеста с просьбой походатайствовать перед Михаилом Борисовичем. И в самом деле, он никогда не отказывал в согласии и был чрезвычайно рад, что может доказать снохе, насколько у него широкие взгляды. Она тоже вовсе не смущалась, если молодая пара являлась к хозяину и падала на колени посреди кабинета. Парни были коротко пострижены, а косы девушек украшали разноцветные ленты. Оба, не смея шевельнуться из уважения к хозяину, боялись даже взглянуть на своего господина, подавляющего их своей тенью. Покружившись вокруг них и внимательно осмотрев со всех сторон, Михаил Борисович неизменно изрекал:

– Прекрасно! Но родите мне побольше детей! Иначе берегитесь!

И он отсылал их, громко смеясь. Софи упрекала его в суровости, а он еще больше смеялся. Никогда ей не удастся внушить ему свои идеи! Чтобы вновь обрести веру в себя, Софи время от времени ходила смотреть, как работает Никита.

Однажды, когда она входила в маленькую рабочую комнату, ее поразило, как взволнован был мальчик, устремившийся ей навстречу. По всей видимости, ему надо было сделать признание или задать ей вопрос, а он не знал, как к этому приступить. Наконец, Никита решился: Антип только что рассказал ему необыкновенную вещь. Правда ли, что в Санкт-Петербурге Николай Михайлович и его друзья ищут наилучший способ обеспечить счастье для народа? Озадаченная, Софи задумалась на секунду, затем осторожно ответила:

– Действительно, многие люди хотят улучшить участь крепостных. Я убеждена, что в один прекрасный день все вы будете освобождены…

– А зачем господам делать это? – спросил Никита.

Простодушие его души отражалось в легком сиянии глаз.

– Из жажды справедливости, – ответила она.

Он все еще не понимал. Его светлые, почти белые брови нахмурились. Он сдерживал дыхание, но сильные ноздри его коротковатого носа раздувались.

– Если они освободят нас, то обеднеют, – сказал он.

– Сознание того, что они сделали доброе дело, вознаградит их за эти потери!

– Быть может, для некоторых так и будет… Но для других?..

– Остальных повлечет за собой ход Истории, – ответила она. – Россия не может бесконечно оставаться единственной в Европе страной, где процветает рабство!

Он вздохнул:

– Вы действительно в это верите, барыня? А я не могу себе представить, что не будет вдруг ни хозяев, ни рабов! Даже если нас освободят, мы никогда не станем такими, как вы.

– Почему?

– Потому что мы люди иной породы, не вашей. Наше рождение наложило отпечаток на нашу плоть. У нас мужицкая кожа на мужицких костях. Обучите меня, освободите меня, оденьте меня в роскошные одежды, я все равно останусь бедняком!

Он раскинул руки, опустил голову, и все его тело выражало смирение перед роковой неизбежностью.

– Абсолютная глупость! – воскликнула Софи. – Однажды ты прочитал мне оды Ломоносова, помнишь об этом?

– Да, барыня.

– Что ты знаешь о нем?

– Ничего.

– Тогда слушай: этот человек, ставший в прошлом веке первым великим русским поэтом, основателем русской школы изучения химии и физики, тот, кто написал правила русской грамматики, способствовал развитию русского театра, изучению русской истории, создал Московский университет, – этот человек был сыном безграмотного рыбака с побережья Белого моря. В девятнадцать лет, обуреваемый жаждой знаний, он убежал из родительской избы в большой город. И после долгих лет учения, жестокой борьбы и многочисленных трудов в конце концов стал всеми уважаемым дворянином, осыпанным почестями со стороны императрицы. Если бы этот несчастный парень рассуждал так, как ты, он бы никогда не осмелился проложить себе дорогу в мир литературы, искусства и наук!

Покоренный, Никита слушал волшебную сказку. Наконец он спохватился и прошептал:

– Он был гением, барыня!

Она уже собиралась ответить, что гениальность не обязательна для того, чтобы верить в будущее, как вдруг суровый голос заставил его подскочить:

– Неужели появится новый Ломоносов в наших стенах?

На пороге стоял Михаил Борисович. Он весело улыбался, но глаза его были злыми. Что он уловил из разговора? Софи казалось, что ее застали врасплох, хотя ей не в чем было себя упрекнуть. Сердясь на себя из-за этого замешательства, она пробормотала:

– Я объясняла Никите, что он не должен стыдиться своего скромного происхождения!

– Ну конечно! – подхватил Михаил Борисович. – У него даже есть причина быть этим довольным! Ну разве вы заинтересовались бы им, не будь он крепостным?

Поскольку Софи молчала, презирая подобные перепалки, Михаил Борисович громко добавил: «В этом мире все пошло вверх дном!» – и удалился, громко топая по коридору. Оставшись один в своем кабинете, он упрекнул себя, что так быстро отступил. Но ему не продержаться бы долго в присутствии снохи, не дав воли гневу. Участие, с которым она относилась к Никите, слишком раздражало его! Что особенного нашла она в этом ничтожном мужлане двадцати двух лет от роду с белокурыми волосами и голубыми глазами? Присутствие мальчишки в доме со дня на день становилось все невыносимее для Михаила Борисовича. Он жалел, что не дал ему вольную и не отослал в город, о чем просила его когда-то Софи. В голову ему пришла вдруг идея: почему не предоставить ему сегодня то, в чем он отказал снохе несколько лет назад? Но, быть может, она уже не хочет этого? Возможно, подобно стольким верным женам, она предпочитает оставить при себе своего чичисбея? Тем хуже для нее! Предложение будет выглядеть особенно смешным! Михаил Борисович наслаждался, представляя себе тайные терзания женской совести. Все, что казалось ему результатом преступных мечтаний Софи, пробуждало в нем возмущение, ревность, надежду, злость, желание, и это смешение чувств вызывало приятное головокружение. На следующее утро он пригласил ее в свой кабинет и вкрадчивым тоном объявил, что подумал о судьбе Никиты:

– Как всегда, вы были правы, дорогая Софи; мы не имеем права удерживать этого молодого человека в униженном положении. Я решил освободить его.

– Неужели это возможно? – с надеждой воскликнула она.

– Разве вы не просили меня об этом?

– Но так давно!

– Эта идея долго созревала в моей старой голове. Никогда не поздно сделать доброе дело. Никита, конечно, не Ломоносов, но он заслуживает лучшей участи, нежели убогая работа, которую он здесь выполняет. Я собираюсь отдать ему его паспорт и отправить в Санкт-Петербург с рекомендательным письмом. Он знает четыре правила арифметики, ловко справляется со счетами и станет помощником счетовода в каком-нибудь торговом деле. А когда заработает достаточно денег, выкупит у меня свою вольную. Будьте покойны, я потребую от него умеренную плату! Возможно, даже, что отдам ее ему просто так! Вы довольны?

Он надеялся заметить признаки смятения у снохи и был удивлен, что та и бровью не повела. «Она умело скрывает свою игру», – подумал он. Софи поблагодарила его и покинула кабинет преисполненная удовлетворения. Но, радуясь за Никиту в связи с открывшимися перед ним благодаря решению Михаила Борисовича перспективами, она грустила, что придется расстаться с юношей, чью склонность к учению поощряла. Софи нашла Никиту в его рабочей комнате за чтением «Российской истории» Ломоносова. Когда она сообщила юноше, что он вскоре покинет Каштановку и будет жить в Санкт-Петербурге, тот побледнел, а глаза его расширились. Стоя перед Софи, Никита машинально перебирал пальцами косточки на счетах. Долгое время молчание нарушал лишь стук деревянных кружочков, бьющихся один о другой.

– Благодарю вас, барыня, – сказал он наконец. – Я знаю, что все это мне во благо. Я поеду туда, потому что вы этого хотите…

– Надеюсь, ты тоже этого хочешь? – спросила она.

– Я ничего не просил.

– В Санкт-Петербурге с тобой будут обращаться как с работником, а не рабом; ты заработаешь денег и когда-нибудь выкупишь вольную…

– Зачем нужна свобода, если нет счастья? – пробормотал Никита, глядя ей прямо в глаза.

Это заявление смутило ее. Быть может, он хотел сказать, что предпочитает остаться крепостным, но жить при ней, вместо того чтобы стать свободным человеком, но не видеть ее? Она не желала признавать этого. Существовало объяснение попроще: Никита был привязан к своей деревне, своим хозяевам и страдал оттого, что придется уехать в большой город, где он никого не знал!..

– Барыня! Барыня! – простонал Никита хриплым голосом.

Он глядел на нее ласковым собачьим взглядом. Опасаясь, что Никита заметит ее волнение, Софи неопределенно улыбнулась ему и вышла из комнаты.

* * *

С тех пор как вернулся, Николай двадцать раз собирался нанести визит Дарье Филипповне и двадцать раз отказывался делать это. Он больше не испытывал и намека на чувство к ней, и даже воспоминание об их связи угнетало его. Не получив от него никакого письма, она была, конечно, готова к разрыву. И тем не менее он боялся, что ему придется говорить ей открыто, что между ними все кончено. Объяснение, на которое у него не хватало мужества решиться, было навязано ему случайно, да еще тогда, когда он об этом уже не думал. Однажды пополудни у въезда в Псков его сани повстречались с санями Дарьи Филипповны. Она выезжала из города, а он въезжал в него. Их взгляды перекрестились. Дарья Филипповна побледнела под меховым капором. Николай приказал вознице придержать лошадей. Женщина сделала то же самое. Сани встали, прижавшись друг к другу. Николай, которого вдруг охватила жалость, сказал:

– Я так давно хотел повидать вас, Дарья Филипповна.

– Я тоже, – со вздохом произнесла она.

– Где мы могли бы поговорить спокойно?

– Вы это прекрасно знаете! Поехали!

Он понял, что она хочет увезти его в китайский павильон, и недоверчиво нахохлился. Сани тронулись, впереди – повозка Николая, позади – Дарьи Филипповны. Воздух был свеж. Снег на земле искрился розовым светом, по ветвям деревьев – голубым. Веселый звон колокольчиков плохо сочетался с мрачными мыслями путешественников. Наконец дорога привела на поляну. Посреди белого пространства странное сооружение, пестрящее четырьмя цветами, напоминало груду овощей, застигнутых морозом. Николай вошел вслед за Дарьей Филипповной в зал. Там было очень холодно, как во время их первого поцелуя. При каждом выдохе у рта Дарьи Филипповны появлялись клубы пара. Ее взгляд сделался томным, и она прошептала:

– Тебе это ничего не напоминает?

– Да, напоминает, – признался он.

И поскольку решил нанести удар быстро и жестко, чтобы покончить с прошлым, добавил:

– Но нужно положить этому конец!

– О! Не говори так! – воскликнула она и укусила руку через перчатку. – Я не могу поверить, что твоя страсть ко мне была лишь вспышкой пучка соломы! Ты что же, полюбил другую?

Он не ответил. Глаза Дарьи Филипповны наполнились слезами. Николай внимательно рассматривал ее, заметил веки в морщинах, неровности кожи и удивлялся, как мог плениться ею. Промолчав довольно долгое время, он наконец мягко сказал:

– Рано или поздно наша связь закончилась бы именно так. Мы пережили чудесные мгновения. Так не будем же омрачать это воспоминание пошлой ссорой. Теперь я горячо желаю, чтобы мы остались добрыми друзьями.

Она упрекнула его в жестокости и потребовала вернуть ее письма. Он признался, что сжег их, и это до предела усугубило ее отчаяние. Упав в кресло, она рыдала:

– Подумать только, с каким доверием я относилась к тебе! Ты просто эгоистичное чудовище! С холодным сердцем! О! Как я страдаю!.. Уходи! Уходи! Больше ты никогда обо мне не услышишь!

Висевшая на стене китайская маска красно-кирпичного цвета с перекошенным от гнева ртом будто бы заступалась за нее. Николай решил, что разумнее будет удалиться. Он уже готов был переступить порог, когда Дарья Филипповна воскликнула:

– Останься! Я тебе все прощаю!

Втянув голову в плечи, он бросился вон и прыгнул в сани.

– Домой! – приказал он веселым голосом.

Когда лошади тронулись, он всем своим существом ощутил удовлетворение по поводу выполненного долга.

* * *

Получив на руки паспорт и рекомендательное письмо к торговцу кожами в Санкт-Петербурге, Никита отправился в дорогу в первый четверг марта месяца. В тот же вечер Антип тайком принес Софи тетрадь, которую должна была прочитать только она. Этот поступок Никиты очень рассердил ее. Она не хотела, чтобы другие мужики знали о благоговении, внушенном ею Никите. К счастью, странички были перетянуты лентой, запечатанной к тому же воском.

– А! Я знаю, что это такое! – прошептала она равнодушным голосом. – Запоздавшие счета…

– Именно так Никита и мне сказал, барыня! – пробормотал Антип с готовностью, показавшейся Софи подозрительной.

И он добавил, заморгав толстыми веками в рыжих ресницах:

– Если бы вы видели, каким он был, когда отдавал мне эти счета! Можно было подумать, что он протягивает мне всю душу на подносе!..

Она смерила Антипа взглядом с головы до ног, и он исчез, лебезя как шут. Поскольку до ужина оставался целый час, Софи пошла в свою комнату и раскрыла тетрадь. Почерк стал получше. Орфография тоже.

«Мой отец – дело решенное. Те, кто меня окружает, полагают, что мне повезло. Один я знаю, почему у меня так тяжело на сердце! Покинув Каштановку, я потеряю свет моей жизни. Когда я буду далеко, он будет светить для других, а я буду страдать во тьме. Антип рассказал мне все о Санкт-Петербурге, о его улицах, каретах, магазинах и жителях. Он говорит, что там люди печальные, важные и торопливые; что бедные там еще беднее, а богатые – богаче, нежели в деревне; что на каждом углу улицы можно увидеть, как проезжает император, и тогда – горе тебе! Я опять вспомнил, что говорила моя благодетельница о крепостных, якобы имеющих право жить, как другие. Пусть услышит ее Господь! Однажды на ярмарке в Пскове я остановился перед торговцем птиц, купил жаворонка и отпустил его на свободу. Птичка полетела прямо в небо, описала большой круг и запела от радости. Быть может, господа сумеют убедить царя и он всех нас освободит, как жаворонков на ярмарке, чтобы слышать, как мы поем ему хвалебные песни? Но время веселиться еще не пришло. Я взял старые газеты, которые Антип привез из Санкт-Петербурга, и громким голосом прочитал в людской, что пóвара с женой – прачкой и хорошенькой дочкой шестнадцати лет, умеющей гладить рубашки, продают. Было там и много других объявлений такого же рода. Вместо того чтобы возмутиться, слуги, окружавшие меня, серьезно обсуждали цены на крепостных в городе и в деревне. Федька был горд, поскольку мог рассказать, что один граф продал другому его дядю за три тысячи рублей как лакея. А мне было стыдно. И я подумал: в самом ли деле они хотят стать свободными? С тех пор как я научился читать и писать, я стал отличаться от других слуг. Я размышляю над вещами, о которых они понятия не имеют, и это огорчает меня. День отъезда приближается. Я побывал у отца и мачехи, в деревне. Они долго плакали, трижды благословили меня и попросили присылать им денег. Потом я обошел все избы, и в каждой мне пришлось что-нибудь съесть: гречневую кашу, гороховый кисель, варенье из ягод, соленые грибы. Отец Иосиф наказал мне усердно посещать церковь, потому что в городе лукавый хитрее, чем в деревне. Вчера дворовые люди в Каштановке устроили мне ласковые проводы. Василиса причитала: „Хлеб в нашем доме сладок! Какой же будет хлеб в столице, где серые камни?“ В моих глазах тоже стояли слезы. Вечером я допоздна играл на балалайке, пел песни со всеми. И печаль моей души возносилась к небу вместе с голосом. Сегодня я хорошенько помылся в бане. Затем пошел повидать хозяев. Старый барин и молодой приняли меня ласково. Молодой барин сказал: если мне понадобятся советы в Санкт-Петербурге, надо лишь обратиться от его имени к какому-то Платону, слуге господина Ладомирова. Моя благодетельница вручила мне на дорогу кожаный кошелек с деньгами. Я никогда не расстанусь с этой святыней. С нею меня и похоронят. Я пишу эти строки в кровати, при свете свечи. На рассвете сяду в телегу, которая повезет меня в Псков. Оттуда ломовик доставит меня вместе с обозом товаров в Санкт-Петербург. Я не горю желанием прибыть туда. Прощай, моя деревня! Прощай все, что я любил!..»

Софи заканчивала чтение, когда в комнату вошел Николай. Не в силах справиться с замешательством, она протянула ему тетрадь. Он, в свою очередь, пробежал написанное и сказал с меланхолической улыбкой:

– Бедный парень! Ты покорила его на всю жизнь. Впрочем, то, что он здесь написал – прелестно. Мне хотелось бы показать эти строки нашим друзьям в Санкт-Петербурге. Они восприняли бы их как оправдание наших усилий.

* * *

Некоторое время спустя Николай получил письмо от некоего Мойкина, юридического советника из Пскова, который просил его приехать и повидаться с ним в его конторе по делу. Если не последует отмены приказа, он будет ждать Николая в следующую субботу, в четыре часа. За Мойкиным закрепилась репутация сутяги и сквалыги, но, поскольку Николаю нечего было опасаться, он не проигнорировал приглашения.

Мойкин принял его с чрезвычайной любезностью, провел его в набитую делами комнату, сел за стол и вдруг стал похож на грызуна. Его маленькие черные глазки сместились в сторону длинного носа. Тонкая линия усов очерчивала угловатые челюсти. Свои загребущие лапки он поднял на середину груди. Груды бумаг представляли собой его запас продовольствия.

Когда Николай спросил Мойкина, по какой надобности тот его вызвал, юридический советник углубился в странные рассуждения о мягкой погоде и будущем земледелия в России, затем добавил:

– Я предпочел бы дождаться приезда Владимира Карповича Седова для того, чтобы изложить вам дело.

– Мой зять должен приехать? – спросил удивленный Николай.

– Да. Подчиняясь именно его распоряжением, я и позволил себе предложить вам эту встречу.

– Чего он хочет от меня?

– Он сам вам это объяснит.

– В таком случае, почему он не обратился прямо ко мне? Нам не нужны посредники.

– Вас смущает мое присутствие? – спросил Мойкин. – Напрасно! Я здесь не только для того, чтобы помогать Владимиру Карповичу, но и для того, чтобы разъяснить все вам. Если вы оба доверитесь мне, я рассужу вас.

– Нам не о чем судиться!

– Ну как же, есть о чем! О продаже дома в Санкт-Петербурге…

– И что?

– Я считаю, что она закончилась не совсем корректно…

Николай был так поражен, что с секунду колебался, прежде чем вскипеть. Затем гнев охватил его со всех сторон. Он закричал:

– Поясните вашу мысль, сударь!

В этот момент за его спиной распахнулась дверь. Николай обернулся и увидел, что вошел его зять, выбритый, костистый, ироничный и в голубом галстуке, повязанном под подбородком.

– Прошу прощения, что слегка опоздал, – сказал он, – но улицы так запружены…

Даже не поздоровавшись с ним, Николай спросил:

– Как я должен это понимать? Вы оспариваете законность продажи?

– И не подумаю! – ответил Седов, присев на краешек стола и скрестив ноги. – Подписи проставлены, деньги оплачены, квитанция передана правообладателю. Все в порядке… по-видимому!

– И в чем тогда дело?

– Вот в чем! – вмешался Мойкин. – Несмотря на видимую правомерность сделки, Владимир Карпович справедливо считает себя обделенным при разделе. Он полагает, что вы могли продать подороже…

Нога Седова слегка покачивалась в пустоте.

– Мы по взаимному соглашению назначили минимальную сумму в восемьдесят тысяч рублей! – сказал Николай.

– Но это было до наводнения! – вставил Мойкин, подняв пожелтевший от табака указательный палец. – С тех пор цены на дома выросли!

– Разумеется! – заметил Николай. – Доказательство? Я продал за сто!

– Еще немного бы упорства, и вы получили бы сто двадцать пять.

– Конечно, нет!

– Не выходите из себя, мой дорогой! – смеясь, сказал Седов. – Ни вы, ни я ничего не смыслим в таких делах. Вне всякого сомнения, окажись я на вашем месте, и меня обвели бы вокруг пальца, как вас. Меня огорчает лишь результат. Получается так, что, будь вы поухватистей, мы получили бы больше, вот и все! В моем печальном положении десятью тысячами больше или меньше – это имеет значение. Та денежная малость, которую, благодаря вам, получила Мария, уже ушла на оплату наших долгов. У нас ничего не осталось на жизнь, ничего, чтобы достойно подготовиться к рождению вашего племянника или племянницы!.. К счастью, господин Мойкин в очередной раз любезно согласился помочь мне. Но рано или поздно, с ним тоже надо расплатиться. Заинтересованность прежде…

– О да! – вздохнул Мойкин, стыдливо потупив очи.

– Куда вы ведете? – спросил Николай.

– По справедливости, – заговорил Седов, – вы должны бы были по мере возможности возместить убытки, которые понесла Мария из-за того, что вы уступили по ничтожной цене дом, который вам поручили продать на самых выгодных условиях. Заплатите нам еще десять тысяч рублей из вашей личной доли, и я обещаю вам, что больше не стану докучать вам этой историей!

– Ни за что на свете! – пробурчал Николай, сдерживая нервную дрожь.

– Вы так мало любите Марию? – сказал Седов.

– Я слишком люблю ее, чтобы давать ей деньги, которые осядут в вашем кармане!

– Прекрасное оправдание! Иными словами: если бы она не нуждалась, вы, не размышляя, предложили бы ей помощь!

Мойкин засмеялся, но его смех был похож на чиханье.

– Не пытайтесь вывести меня из себя! – разозлился Николай. – Я решил сохранять спокойствие. Да, я, быть может, передал бы моей сестре несколько тысяч рублей, если бы она сама попросила меня об этом, но поскольку вы обвиняете меня в том, что я плохо защищал ваши интересы при продаже, повторяю, вы ничего не получите от меня ни путем упреков, ни угроз. Мария в курсе ваших действий?

– Нет, – ответил Седов.

– Тем лучше! Так, по крайней мере, я могу с прежней нежностью относиться к ней.

– Эта нежность вам недорого стоит!

Мойкин скрестил свои когти на пухлом животе и прожужжал:

– Николай Михайлович, позвольте старому служителю закона предостеречь вас от опасностей упорства. Чтобы избежать неприятностей, вы должны принять вполне разумное предложение Владимира Карповича.

– На какие неприятности вы намекаете? – спросил Николай. – Вы хотите привлечь меня к суду?

– Господи, нет! Мы бы проиграли дело!

– Тогда что вы имеете в виду? Объяснитесь!

Глаза Седова заблестели от злости. Губы сжались и уголки их опустились.

– У каждого человека есть слабые точки, Николай Михайлович, – сказал он. – Мы многое знаем о вас. И нам легко будет причинить вам вред…

Николай сразу подумал, что двое пройдох в курсе его принадлежности к тайному обществу. Но, как бы ни велика была опасность доноса, он не мог, не обесчестив себя, согласиться на сделку, предложенную ему зятем! Лучше умереть, чем прослыть трусом!

– Я не боюсь вас, господа! – гордо заявил он.

И пошел к двери.

– Взвесьте хорошенько все «за» и «против», Николай Михайлович! – крикнул ему вслед Седов. – И не мешкая слишком долго, возвращайтесь к нам! Иначе вы обо всем пожалеете!

Выйдя на улицу, Николай удивился, что до конца сохранял спокойствие. Лишь забота о том, чтобы не испортить отношения с сестрой, удержала его от пощечины Седову. «И все же надо было ударить его! Он заслужил это! Какой мерзавец!» – повторял он, шагая по улицам. По здравому размышлению, Николай решил, что Седов не может осуществить своих угроз. Ведь дело заключалось в банальной попытке запугать. Поскольку ставка на десять тысяч рублей провалилась, Мойкин и Седов скоро снова приступят к делу, но с требованиями поскромнее. Затем, столкнувшись с неуступчивостью Николая, они окончательно откажутся от притязаний. Успокоившись, Николай с интересом стал смотреть, что происходит в городе. В маленьких садиках, окружавших деревянные дома, все деревья уже распустились. Бледное солнце светило в окна. Между камнями на дороге проросла крапива.

Николай пересек опустевший рынок, где еще витал рыбный запах, и направился к Кремлю. Часовой с алебардой в руке посмотрел на него с безразличием. Николай поднялся по широкой изогнутой лестнице, вошел в собор и остановился, чтобы глаза могли привыкнуть к полумраку. Четыре колонны поддерживали голубой купол, усеянный золотыми звездами. Воздух был пропитан запахом воска, заплесневевшей ткани и ладана. У иконостаса подрагивало несколько зажженных свечей. Маленькие старушки распростерлись перед деревянной ракой с мощами святого князя Довмонта, меч которого, подвешенный в пустом пространстве, сиял, будто был готов разрубить путы зла. В минуты тревоги или просто усталости Николай любил удаляться в этот чертог раздумий. Из всех икон в нефе Николай отдавал предпочтение изображению лика Богородицы, охраняющей жителей Пскова во время осады их города Стефаном Баторием. Иконописец изобразил древний город в миниатюре, с его куполами, бойницами, лодками на реке и защитниками на бастионах. Поляки штурмовали город, неся красные знамена. Их расстреливали из пушек. Все святые России держали небесный совет. Николай и сам не понимал, почему эта наивная житийная икона вызывала у него такое приятное ощущение. Глядя на нее, он чувствовал себя сопричастным далекому прошлому своей родины. Ветер Истории пронизывал все его существо. Опустившись на колени, он стал молиться: «Спаси меня, Господи, каковы бы ни были мои грехи, ибо моя основная вина – великая слабость!» Последние его страхи рассеялись. Встреча с Мойкиным и Седовым не оставила в его душе никакого следа, помимо презрения к своему зятю и жалости к Марии. Сзади подходили прихожане, спешившие к вечерне. Кашель и топот громко раздавались под сводами. Зазвонили колокола.

Николай вышел из церкви, спустился по лестнице, по краям которой выстроились нищие, прошел вдоль повалившейся стены и остановился в самой высокой точке Кремля, откуда было видно место слияния двух рек. Колокольня Успенской церкви отражалась в волнах реки Великой. Золотистые кресты Иоановского женского монастыря сияли в зеленых зарослях. На противоположном берегу возвышалась колокольня Снетогорского монастыря. Течение Псковы уносило связки очищенных от коры стволов, которые с такого расстояния казались малюсенькими. От одного прогона к другому тащились работники, с виду не превышавшие по размерам майских жуков. Солнце уже садилось. Легкий шум доносился от этого погрязшего в делах мира. Николай не хотел поддаваться надвигающимся на него реальным ощущениям страха, радости, надежды и с радостью погружался в столь туманные мечты, что, спроси его кто-нибудь внезапно, о чем он думает, ответить ему было бы нечего.

Несколько позже он отправился в клуб. Башмаков встретил его возгласами радости. Его как раз и не хватало, чтобы сесть за стол четвертым и сыграть в вист. В этот вечер Николай, как это ни удивительно, ушел из клуба с выигрышем в сорок рублей.

10

Поздно ночью Софи услышала, что кто-то скребется в дверь. Она зажгла свечу, встала, открыла и оказалась перед здоровой, как башня, Василисой.

– Прошу прощения, что разбудила вас, барыня, – прошептала старуха, – но из Отрадного только что прибыл слуга. У нашей Марии, кажется, начались схватки. Она прислала вам вот это письмо.

Софи вскрыла конверт, который протянула ей Василиса, и прочла: «Ребенок скоро родится. Я ужасно страдаю. Здесь никто меня не понимает, никто не любит. Приезжайте, умоляю вас…»

– Который час? – спросила Софи, сложив письмо.

– Пять часов утра, барыня!

– Я только оденусь и сразу еду. Скажи Федьке, пусть закладывает коляску!

Василиса сложила руки:

– Не возьмете ли и меня с собой, барыня? У меня ведь такой опыт! Со мной ей, бедняжке, будет не так страшно!

Софи на секунду задумалась и сказала:

– Ты права. Иди собирайся.

– Спасибо, барыня! – пробормотала Василиса, целуя ее в плечо.

Софи прикрыла дверь и взглянула на спящего глубоким сном Николая. Разбудить его? Зачем? После того что он рассказал о его стычке с Седовым, Николай не станет подвергать себя риску встречи с этим человеком у изголовья Марии. Возможно, даже, настроенный против зятя, он захочет помешать Софи ехать в Отрадное. Но в этом вопросе она ему не уступила бы. Ее призывала насущная необходимость. Если Седов осмелится затеять с нею разговор о деньгах, она в два счета поставит его на место. Софи тихонько оделась, взяла лист бумаги в ящике стола и написала:

Она прикалывала письмо к подушке, как вдруг Николай перевернулся и что-то пробурчал. Она быстро задула свечку и вышла из комнаты. В доме стояла тишина. Внизу у лестницы горел свет. Василиса заставила Софи выпить чашку горячего чая и съесть баранку, пока конюх запрягал лошадей. Когда они тронулись в путь, было еще темно. Но свежее дуновение ветра, серая прозрачная дымка на верхушках деревьев говорили о том, что ночь скоро кончится.

Проезжая по перелеску, путешественницы были оглушены поднявшимся птичьим гоготом. Затем золотистая мгла окутала окрестности. На горизонте небо вспыхнуло, а за туманной дымкой выглянул голубой небесный свод. Необыкновенно радостное чувство охватило Софи. Она присутствовала при рождении дня и думала о другом рождении, происходившем в это самое время. Поскольку Софи торопилась, Василиса успокоила ее:

– Не волнуйтесь, барыня, мы не опоздаем. Я расспросила человека, приехавшего из Отрадного. Когда он уезжал, у бедняжки все только начиналось. У нее узкие бедра. Ведь это ее первый ребенок. Ей понадобится много времени и придется пострадать, прежде чем она родит его.

Тем не менее Софи приказала вознице ехать быстрее. Он отхлестал лошадей. Коляска тяжело грохотала по ухабам.

– Царица Небесная! – воскликнула Василиса. – Если и дальше он будет так стегать, то рожу я!

Софи расхохоталась нервным смехом. Ей казалось, что между ребенком и упряжкой завязалась борьба, кто доскачет первым. Когда она увидела дом в Отрадном, то удивилась, что он выглядит как обычно, несмотря на чрезвычайное событие, которое должно было произойти в его стенах. На крыльцо вышла служанка.

– Как себя чувствует барыня? – спросила Софи, ступая на землю.

– Она вот-вот родит! – сказала девица тягучим голосом. – Барыня ждет вас. Я провожу к ней, если позволите…

Переступив порог комнаты, Софи почувствовала себя так, будто ее отбросило в прошлое. Этот теплый полумрак, разобранная постель, тазы, белье, запах влажной кожи, разверстая плоть, уксус, – все напоминало ей об испытании, которое она сама перенесла понапрасну. Софи бросилась к Марии, обратившей к ней изможденное лицо с лихорадочно блестящими глазами.

– Спасибо, что приехали, – прошептала Мария. – И Василиса тоже здесь! О! Как это хорошо!..

Повитуха отстранилась, чтобы пропустить поближе приезжих. Несомненно, именно эта женщина с самого начала руководила родами. Увидев Василису, она поняла, что это соперница, насупилась и сказала:

– Не надо ее утомлять: она сейчас между схватками.

– Я так и думала! – заметила Василиса, пожав плечами.

Она встала на колени около Марии, осенила ее крестным знамением и стала гладить ей живот под рубашкой. Софи села у изголовья золовки и взяла ее за руку.

– О! Как хорошо! О! Как хорошо! – повторяла Мария детским голосом.

Слезы текли из ее широко раскрытых глаз.

– Не говорите много, – сказала повитуха.

– Да нет! – сказала Василиса. – Пусть говорит! Это поможет ей сверху!

Мария оперлась на локти и приподнялась:

– Вы не слышите?.. Колокольчик!.. Коляска! Быть может, это он?..

– Не может быть он, вы это прекрасно знаете! – сказала повитуха, покачав головой. – Ну, будьте благоразумны! Тужьтесь, вместо того чтобы говорить понапрасну.

Мария снова упала на подушку и сжала зубы.

– Она ждет своего мужа, – сказала повитуха. – Он снова уехал по делам на прошлой неделе.

– Замолчи, Фекла! – простонала Мария.

Фекла была худа, лицо каменное, руки длинные, а ладони длиннее, чем ступни.

– Почему, красавица моя? – спросила она. – Что правда, то правда, Владимир Карпович очень занятой барин. От него нельзя требовать, чтобы он оставался все время дома. Он уходит, приходит. К тому же здесь барин нам скорее помешал бы. Мужчине – наслаждение, женщине – страдание. Бог так устроил!

– Где он в настоящий момент? – поинтересовалась Софи.

– Мне кажется, в Санкт-Петербурге, – ответила Мария. – У друзей…

Софи не смогла сдержать возмущения:

– Он мог бы подождать несколько дней, прежде чем уезжать!

– О нет! – смиренно сказала Мария. – Дело было срочное! Все те же денежные проблемы! Он надеется получить там что-то. И, кроме того, я бы не хотела, чтобы он присутствовал здесь! Это некрасиво… Противно… Мне стыдно!..

– Она должна бы гордиться, а ей стыдно! – воскликнула Василиса.

Неожиданно судорога пробежала по телу Марии, поясница у нее изогнулась, и роженица издала животный крик.

– Очень хорошо! – сказала Василиса. – Тужься еще! Помоги младенцу!

Сжимая руку золовки, Софи ощущала силу этих болевых усилий и заново переживала муку, которую испытала когда-то. Чего бы она ни отдала, чтобы в эту минуту быть на месте Марии! Очень скоро ребенок отделится от этой запачканной, истерзанной и торжествующей плоти. Ребенок, который не умрет через несколько дней! Крики молодой женщины смолкли. Она отдыхала в ожидании следующей схватки. Фекла захотела напоить ее святой водой. Но Василиса принесла свою в пузырьке. Вода Феклы была из церкви, где Мария венчалась, вода Василисы – из храма, где Марию крестили. Две женщины встали друг против друга, и каждая держала в руке свою склянку:

– Моя вода освящена отцом Иосифом! – заявила Василиса. – Это святой человек!

– Не так он свят, как наш отец Иоанн! – воскликнула Фекла. – Он-то никогда не пьет!

– Отец Иосиф тоже!

– Пьет!

– Нет!

Мария снова изогнулась, будто укушенная в бок. Василиса и Фекла бросились ей на помощь. Они толкались у кровати. Их руки соприкоснулись на полуобнаженном теле.

– Оставьте меня! – тяжело дыша, взмолилась Мария. – Я хочу… Одну Василису!

Обиженная Фекла выпрямилась и сказала:

– Барин выбрал меня для помощи при родах!

– Если бы он хотел, чтобы все прошло по его указке, то не должен был уезжать! – высказалась Василиса. – А твой барин предпочел улететь, как птичка! Так пусть себе щебечет в сторонке!

– Я не позволю тебе оскорблять моего хозяина, старая ведьма! – заорала Фекла.

Софи вмешалась, проявив свою власть, отругала Василису за дерзость и отослала Феклу, пообещав, что ее позовут, когда роды приблизятся.

После ухода Феклы Василиса весело заявила:

– Теперь мы вдвоем справимся, моя красавица! Ты же прекрасно понимаешь, что я не собиралась раскрывать свои секреты при этой служанке Ирода!

И, развязав мешочек, она достала из него маленькие горшочки, пучки травы и икону. Прежде всего она постаралась натереть живот и бедра Марии барсучьим жиром. Во время массажа молодая женщина вытаращила глаза и начала торопливо, свистящим, как в бреду, голосом, говорить:

– Я хочу, чтобы вы знали… Но никому не рассказывайте этого… Он меня оставил… Он не любит меня… Ему наплевать, что я рожу ему ребенка… Бедный малыш!.. Он еще не родился, а все на свете против него… Никому он не нужен… Мой ребенок будет несчастным… Как я!..

Она с маниакальным упорством крутила головой по подушке.

– Не говори так, – пробормотала испуганная Василиса, – ты прогневишь Бога, и он будет против тебя! Лучше читай молитву!

Мария отказалась. Ей было слишком больно. Василиса прикладывала к ее губам, лбу и груди платок, смоченный в святой воде: «Хорошая вода, от отца Иосифа!» Из груди молодой женщины вырвался хрип. Ногти впились в ладонь Софи. Взгляд уперся в потолок. Василиса вдохновенным голосом произнесла:

– Он будет красивым! Сильным! Справедливым! Он будет умным! Богатым! И его будут звать Сережа!

* * *

Софи вернулась в Каштановку в сумерки. Она привезла важную весть: Мария родила мальчика. Николай обрадовался этому и захотел поделиться счастьем с отцом. В очередной раз Михаил Борисович отказался проявлять интерес к событиям в Отрадном. Софи пришлось дожидаться, когда она останется наедине с мужем, чтобы рассказать о всех перипетиях дня. Он упрекнул ее за то, что она уехала, не разбудив его, но на самом деле казался не очень огорченным тем, что остался в стороне от происходящего. Мужской эгоизм помогал ему игнорировать тяжелые обстоятельства рождения ребенка и наслаждаться счастьем конечного результата. Возможно, даже Николай не считал столь возмутительным отсутствие Седова, как хотел это показать. Что же касается Софи, то она была чрезвычайно взволнована, познав до конца ужас и красоту деторождения. Лежа в своей кровати при погашенной лампе, она ясно представляла себе момент, когда кусок красной плоти выскочил на свежий воздух прямо в руки Василисы. Этот сильный толчок, это кровавое месиво и крик новорожденного – все придавало началу жизни видимость ужасного преступления. Позже, склонившись над колыбелью, она уже не могла поверить, что это хрупкое бело-розовое дитя с большой головкой и прекрасными ручками было извлеченно из отвратительного окровавленного чрева. Ребенок был удивительно спокоен. Он еще принадлежал иному миру. Она поцеловала его, словно хотела ощутить свежесть источника. Разбитая, измученная Мария отдыхала с улыбкой на губах. Она онемела от счастья. Софи взяла задремавшего Николая за руку и тихонько сжала ее, затем посильнее. Ею овладел чувственный дурман. Наконец, он открыл глаза и придвинулся к ней. В его объятиях она продолжала думать о ребенке.

На следующий день Николай и Софи отправились в Отрадное, прихватив Василису, которая везла туда приданое для новорожденного. Вся женская прислуга Каштановки втихомолку вязала и шила предметы этой миниатюрной одежонки. Мария с волнением приняла подарки. Тяжелые испытания предыдущего дня не слишком отразились на внешности роженицы. Она сияла от гордости, лежа рядом с колыбелью, где дышал ее сын. Николай нашел его великолепным. Стали гадать, на кого он похож. Все пришли к единодушному мнению, что он полностью соответствует озарёвской породе. Софи не осмелилась сказать золовке, что рождение ребенка не по нутру Михаилу Борисовичу. Впрочем, молодая женщина, наверное, догадывалась об этом, ибо не задала ни одного вопроса по поводу отца. Точно так же она избегала любого упоминания об отъезде ее мужа. Николай спросил сестру, нужны ли ей деньги. Она от них отказалась. Уходя, он оставил на ночном столике тысячу рублей.

– У меня на всем свете есть только вы двое! – прошептала Мария. – Вы и мой ребенок!

* * *

Миновало несколько недель, а Седов все не возвращался. Каждый раз, когда Софи приезжала в Отрадное, она замечала, что Мария становится все более озабоченной и замкнутой. Счастье, которое подарил ей маленький Сергей, омрачалось ее полным неведением относительно намерений супруга. Она двадцать раз писала ему, но ответов не получала. Пожелай Седов оставить ее и ребенка, он, наверное, вел бы себя именно так. Вняв доводам Софи, Мария теперь согласилась, чтобы брат помогал ей деньгами. Но Николай считал, что подобная ситуация не может длиться долго. Он сам собирался поехать в Санкт-Петербург, найти там беглеца и под угрозой заставить его вернуться в семейное гнездо. На всякий случай он написал Васе и попросил его разузнать точный адрес Седова, чем он занимается и с кем общается. Его письмо осталось без ответа. Наконец, 9 сентября он получил от своего друга послание, в лаконичной форме объяснившее ситуацию: «Я покинул Санкт-Петербург и приехал к родным, чтобы отдохнуть здесь две недели. Мне совершенно необходимо встретиться с тобой. В любой день ты можешь найти меня в Пскове, в клубе, с трех часов дня».

Сухость такого приглашения удивила Николая, а также тот факт, что Вася не сообщил ему раньше о своем приезде в Славянку. Предчувствуя какую-то тайну, он в тот же день после обеда отправился в клуб. И, обнаружив Васю в комнате, предназначенной для чтения газет, с радостью бросился к нему. Но молодой человек остановил его резким, как удар шпаги, взглядом. Увидев столь враждебное выражение лица, Николай потерял самообладание:

– Что это на тебя нашло? Ты не рад меня видеть?

– Прежде чем ответить, я хотел бы показать тебе вот это письмо, которое я получил в Санкт-Петербурге, – произнес Вася бесцветным голосом.

В его руке дрожал листок бумаги, исписанный ровным почерком. Буквы напоминали печатные знаки. Николай схватил бумажку, прочел несколько строк и просто похолодел от страха:

«Знаете ли вы, что ваш лучший друг – любовник вашей матери? Я надеюсь, что не знаете, иначе не мог бы понять, как вы можете поддерживать отношения с Николаем Михайловичем Озарёвым. Он встречается с Дарьей Филипповной в китайском павильоне, построенном, так сказать, для вас. Несчастная женщина покорена этим безнравственным человеком, который почти годится ей в сыновья. В глазах соседей она выглядит смешной. Если вы не вмешаетесь, Дарья Филипповна опозорит свою семью. Друг, слишком уважающий вас, чтобы и далее скрывать от вас этот позор».

Николай машинально сложил письмо. Лицо его сохраняло спокойствие, но внутри царил полный хаос. Изобличенный в связи, которую порвал, Николай не знал теперь, что делать – отрицать очевидное или гордо принять вызов. Кто написал эту мерзость? Он тут же подумал о зяте. Не дождавшись десяти тысяч рублей, Седов решил отомстить. Но это было лишь одно из десяти предположений. Не было доказательств. Впрочем, проблема заключалась не в том. Что делать? В затянувшейся тишине страх, гнев, отвращение нарастали в душе Николая как гроза, затягивающая небо. Совсем потеряв голову, он пробормотал:

– Анонимное письмо!.. Какая гадость!

– Способ сообщения имеет небольшое значение, – заметил Вася. – Важно то, что здесь сказано. Я приехал сюда, чтобы проверить мои подозрения!

– Ты позволил себе расспрашивать мать?

– Нет. Я имею слабость все еще уважать ее. Что бы ни случилось, она ничего не узнает о моем беспокойстве. Я не задавал также никаких вопросов сестрам, чтя их невинность. О ваших свиданиях мне рассказали слуги.

– И ты им поверил?

– Полученные от них ответы соответствуют подробностям, содержащимся в письме без подписи. Но мне этого недостаточно. Я хочу услышать правду из твоих уст. Если ты станешь все отрицать, я сочту тебя трусом…

– А если я признаюсь?

– Ты заслуживаешь мою ненависть, но не презрение!

Николай бросил взгляд через плечо: они были одни в комнате.

– Послушай, – сказал он, – эта история нелепа! Наша дружба…

– Не упоминай о нашей дружбе! – выкрикнул Вася. – Отвечай: да или нет! Это все, что я хочу знать!

У него было лицо как у раздражительной женщины. Маленький рот искривился, глаза сверкали из-под длинных ресниц, пряди черных кудрей повисли над побелевшим лбом.

– Дашь ли ты мне слово, как мужчина, что никогда и ничего не было между моей матерью и тобой? – продолжил он.

Николай преисполнился долгом чести, желая выглядеть великолепным, и сказал:

– Хорошо! Я признаю факты.

Лицо Васи вдруг напряглось:

– Я требую дуэли!

– Ты с ума сошел? – прошептал ошеломленный Николай.

– А ты что же, так же малодушен, как лицемерен? – спросил Вася. – Для меня жизнь не будет больше иметь смысла, если я не смою это оскорбление кровью!

– Нет! Нет! – воскликнул Николай. – Я не стану драться с тобой! Ты был моим братом! Одна мысль, что…

Он не закончил фразы. Пощечина врезалась ему в щеку. Стыд и злость охватили его, нарастая с каждой секундой. Окинув комнату одним взглядом, он убедился, что никто не вошел сюда во время спора. Шум голосов доносился из соседнего зала. Еще переводя дыхание, Николай спокойно изрек:

– Ты этого хотел, Вася. Я принимаю твой вызов. Но с одним условием: никто не должен знать причин нашей ссоры. Даже наши секунданты!

– Согласен, – сказал Вася.

– Какой день ты назначишь?

– Завтра!

– А что с нашими секундантами? – спросил Николай.

– Мы найдем их прямо здесь, среди членов клуба. Думаю, Башмаков сможет все это устроить. Пойду поищу его.

Вася вышел из комнаты, а Николай стоял неподвижно, не в силах побороть ощущение роковой неизбежности, давившей ему на плечи. Он сбросил оцепенение, лишь увидев снова своего друга, который появился в сопровождении Башмакова и Гуслярова. Рядом с молоденьким, невысоким и толстеньким Гусляровым Башмаков казался еще выше и крепче, у Гуслярова было круглое лицо, лоб покрыт белым пушком. На лицах обоих приятелей застыло очень строгое выражение: Вася сообщил им, какой услуги ожидали от них.

– Я буду твоим секундантом, – сказал Башмаков Николаю. – А у Васи – Гусляров.

– Прекрасно, – ответил Николай. – Заметьте с самого начала, что я принимаю все условия, которые мой противник пожелает поставить перед поединком. Давайте покончим с этим! Как угодно, но поскорее!

Он никогда не дрался на дуэли. Вася тоже. Башмаков, напротив, поднаторел в делах чести.

– Осторожно, дорогой мой! – заметил он. – Так дела не делаются! Надо соблюдать определенные правила. Первая встреча секундантов состоится немедленно. Мы составим проект протокола…

Николай перебил его:

– Займитесь вашими делами. А я поеду домой. И не сдвинусь с места, пока не узнаю, куда надо явиться. Будьте так добры, до того времени сообщите мне о принятых вами условиях!

И, ни с кем не попрощавшись, он вышел. В конюшне клуба стояла в ожидании его лошадь. Он велел оседлать ее и направился в Каштановку. Свежий ветер скачки не разогнал его тревоги. То, что случилось с ним, было настолько глупо, что он уже ни в малейшей степени не ощущал единства с тем миром, в котором привык жить. Он встретился с Софи, но не как с женой, а как с очаровательной иностранкой, чьей проницательности должен был опасаться. Чтобы избежать необходимости говорить с нею, Николай удалился в свой рабочий кабинет под предлогом проверки счетов по имению.

В семь часов вечера явился Башмаков. Он выглядел напыщенным, побагровел, голову держал прямо, смотрел мрачно, усы его топорщились.

– Все улажено! – заявил он, усаживаясь в кресло, которое затрещало под тяжестью его тела.

Николай бросил настороженный взгляд в коридор, захлопнул дверь и спросил:

– Когда мы деремся?

– Завтра, в одиннадцать часов утра, в маленькой рощице, которую я знаю, неподалеку от Великой. Ты заедешь за мной. Я тебя провожу.

– Оружие?

– Пистолеты, – ответил Башмаков.

– Каковы остальные условия?

Усы Башмакова скосились, что у него являлось признаком замешательства:

– Твой противник хочет придать поединку рыцарский характер. Он отказывается удовлетвориться простым обменом выстрелами. По его просьбе мы разработали следующие условия… Разумеется, если они тебе не подойдут, мы поищем другие способы…

– Я уже сказал в присутствии Васи и Гуслярова, что согласен со всем наперед! – пробурчал Николай. – И не собираюсь теперь отказываться от своих слов!

– Прекрасно! – сказал Башмаков. – Другого я и не ожидал от тебя. Итак, дело выглядит следующим образом…

Он потер свои сухие ладони друг об друга, сощурил один глаз и продолжил тоном организатора:

– Вы будете стоять на расстоянии восьми шагов. Мы разыграем в орлянку, кто из вас будет стрелять первым. Тот, кого определит судьба, получит пистолет, и мы повяжем его глаза платком.

– Зачем?

– Чтобы усложнить задачу и испытать мужество и достоинство другого. Безоружный дуэлянт, действительно, своими указаниями должен будет направлять на себя дуло стреляющего вслепую. Если последний промахнется, то станет мишенью в свою очередь. Другими словами, вновь обретя зрение, он будет давать все необходимые указания, чтобы его противник, которому между тем тоже завяжут глаза и дадут пистолет, смог прицелиться в него, имея все шансы на удачу.

– Если я правильно понимаю, – заметил Николай, – такого рода дуэль требует от каждого заинтересованного лица сделать все необходимое, чтобы быть убитым другим.

– Именно так! – подтвердил сияющий Башмаков. – Я слышал, что подобная дуэль недавно произошла в Пруссии. Вася, которому я представил свой проект, был в восторге. Он так же, как и я, считает, что это верх утонченности в области решения разногласий с помощью оружия.

– Он прав, – буркнул Николай.

– Значит, мы так и будем делать?

– Конечно!

– Учитывая исключительные условия поединка, противники должны согласиться с тем, что по законам чести получат удовлетворение после одного обмена выстрелами, даже безрезультатного.

– Согласен.

– Я займусь пистолетами.

– Да, да! – вздохнул Николай.

Он не мог дождаться, когда уйдет этот посетитель, чьи глупость и тщеславие раздражали его. Однако, когда Башмаков удалился, Николай загрустил от того, что ему теперь не с кем было поговорить о предстоящей дуэли. До отхода ко сну приходилось всеми силами сдерживать себя, чтобы скрыть волнение от Софи. Могла ли она предположить, что человек, поцеловавший ее сегодня вечером, перед тем как лечь в постель, только наполовину имеет шанс выжить?

Гася лампу, он ощутил, что стал одновременно более одиноким и свободным, более проницательным и вместе с тем преисполненным отчаяния. Вперив глаза в черную мглу ночи, он попытался проанализировать свою тревогу. Нет, Николай не боялся смерти. Он представлял ее себе как головокружительное падение в колодец, плавную потерю сил, вечный покой в окружении библейских пророков… Но если он с восторгом согласился бы пожертвовать собой во имя благородной цели, то теперь страдал оттого, что бессмысленно рискует жизнью из-за женщины, которую больше не любил и, в сущности, никогда не любил. Размышляя о своем политическом идеале, о друзьях, о будущих переменах, он мучился тем, что эта великая мечта оказалась разбита незначительной вольностью поведения. Как допустил Господь такое несоизмеримое с грехом наказание? Николай заметил, что защищает свое дело перед судьей, который находится приблизительно на месте иконы. Свет ночника освещал позолоту святого лика. Если предопределено, что Вася убьет его завтра, что станет с Софи? Николай разрывался от жалости при мысли о горе, которое она испытает из-за него. Он привез ее из Франции в Россию, поселил в чужой семье, не смог подарить ей ребенка, изменил ей и теперь готовился умереть, оставив ее в одиночестве, обесчещенной из-за скандала, ее, заслуживающую величайшего счастья! «Если я выживу, – подумал Николай, – клянусь посвятить всего себя моей жене и благу людей…» И его страхи тут же рассеялись. Он отказывался верить, что часы из плоти и крови по имени Николай Михайлович Озарёв остановятся завтра около одиннадцати часов. Он слишком ощущал в себе жизнь, чтобы представить себя трупом.

– Ты не спишь? – раздался в темноте голос Софи.

Он подскочил, будто разбуженный призраком. Во рту появился солоноватый привкус. До предела охваченный нежностью, он тихо ответил:

– Я засыпал.

Николай не спал всю ночь. Рассвет застиг его в тот момент, когда он, измученный и раздраженный, мысленно сочинял письмо, которое оставит жене. Утром Николай дождался, когда она выйдет из спальни, чтобы написать его. Но составленный текст показался ему смехотворным. И он начертал на клочке бумаги простые слова: «Прости мне, моя Софи, все то зло, что я тебе причинил. Я не мог поступить иначе. Люблю тебя больше, чем жизнь. Прощай». Он сунул бумажку себе в карман: ее найдут у него, если он будет убит.

В день своего последнего, быть может, появления в этом мире Николай хотел выглядеть особенно элегантным. Он тщательно выбрился, надел тонкое белье, повязал красивый галстук и надел сюртук темно-фиолетового цвета с черным воротничком. Этот изысканный туалет не помешал ему остаться для его близких таким же беззаботным и милым Николаем, каким он был всегда. Софи спросила, что он собирается делать в Пскове в такой ранний час. Николай ответил, что Башмаков хотел узнать его мнение о кобыле, которую ему пытались продать.

– Но ты вернешься к обеду? – спросила Софи.

– Конечно! – ответил он.

И сердце его горестно защемило. Михаил Борисович попросил сына привезти ему табаку. Николай обещал не забыть об этом.

– Какое чудесное утро! – сказал он, засовывая ногу в стремя.

Новое седло слегка заскрипело под ним. Лошадь прядала ушами. «Для чего я жил? – подумал Николай. – Ни для чего! Ни для чего!..» Его отец и жена вышли на крыльцо. Он печальным взглядом окинул две знакомые фигуры, старый розовый дом с белыми колоннами, пожелтевшие деревья, все то, что, быть может, он больше не увидит. Затем, не в силах справиться с нахлынувшими воспоминаниями, погнал лошадь в черную еловую аллею.

Когда Николай и Башмаков подъехали к рощице на берегу Великой, Вася и Гусляров оказались уже на месте. Тонкие березки с золотистой листвой окружали участок земли, покрытый увядшей травой. Хотя солнце поднялось уже высоко в небо, густой туман, поднимавшийся от воды, все еще цеплялся за ветки. Было свежо. В воздухе пахло тиной, мхом, дымом. С карканьем пролетел ворон. «Дурное предзнаменование!» – подумал Николай. Он привязал свою лошадь и лошадь Башмакова к дереву. Гусляров и Вася приехали в коляске. В случае необходимости она послужит как санитарное средство. Но привозить врача не сочли необходимым.

Бледный, в черном сюртуке, Вася сидел на камне и покусывал соломинку. Он даже не взглянул на вновь прибывших. Николай не мог смириться с мыслью, что перед ним не друг юности, а враг, жаждущий его гибели. Вопреки очевидности, он все еще надеялся, что этот молчаливый паренек бросится к нему, обнимет его и со слезами откажется от испытания. Но время шло, а Вася не двигался с места. Секунданты, шагая рядом – один – маленький, другой – очень высокий, – уже отсчитывали восемь условленных шагов. Они положили свои шляпы в тех точках, где должны были стоять противники. Затем стали тихо переговариваться. Каждый принес дуэльные пистолеты в футлярах. Секунданты сравнили оружие, проверили его, зарядили. Николай желал всей душой, чтобы судьба назначила Васю стреляющим первым. «Если так случится, – размышлял он, – мне не придется решать сложную задачу: или он убьет меня, и все будет кончено, или не попадет в цель, а когда придет моя очередь, я выстрелю в воздух. Но если я должен буду стрелять первым, как мне поступить? Попытаться убить его или пощадить, допуская, что он затем не промахнется?»

– Скоро ли они закончат? – сухо спросил он.

Вася приподнял голову и бросил на него презрительный взгляд.

– Вот! И вот! – произнес Башмаков. – Мы сейчас бросим жребий.

– Я выбираю решку, – сказал Вася.

– Отлично, – буркнул Николай.

Башмаков подбросил вверх серебряную монету. Она закрутилась вокруг собственной оси и упала в притоптанную траву. Четыре головы склонились одновременно к земле.

– Орел! – объявил Гусляров. – Николай Михайлович, вам принадлежит честь…

Николай вздрогнул, охваченный разочарованием. Его сердце разрывалось в гулкой пустоте. Он направился к отведенному ему месту. Вася, вытянувшись, встал на расстоянии в восемь шагов.

– Выбирайте, – сказал Гусляров, протягивая Николаю футляр, где лежали два одинаковых пистолета с длинными отполированными дулами. Николай выбрал оружие наугад. Пистолет показался ему тяжелым, но хорошо сбалансированным. Башмаков достал из кармана черный шейный платок и, встав за спиной друга, завязал ему глаза.

– Можете поклясться мне честью, что вы теперь не видите? – спросил Гусляров.

– Клянусь вам, – ответил Николай.

Платок впился ему в перепонку носа. Очень тугой узел комом давил в основание черепа. Запах табака и притираний наполнил голову: аромат Башмакова. Темная ночь. Нельзя терять ни секунды. Все тот же вопрос, но с большей остротой, проник в его сознание: «Убить Васю, чтобы быть уверенным, что останусь жить, или подарить ему жизнь, рискуя быть убитым?»

– Готов? – спросил Башмаков.

– Готов, – ответил Николай.

И медленно поднял руку. Он представлял себе Васю, бледного, вытянувшегося, с остановившимся взглядом, в котором светятся и ужас, и храбрость, Васю, которому не в чем было себя упрекнуть, Васю, чьи самые прекрасные годы – в будущем!.. В сравнении с этим мальчишкой он ощущал себя износившимся, увядшим, бесполезным. Оружие оттягивало ему руку. Он опустил дуло, направленное в темноту наугад. Голос Васи прогремел у него в ушах. Голос будто из могилы:

– Ниже… Левее… Так, теперь чуточку вправо… Нет, это слишком… Очень хорошо. Еще немного… Еще…

Николай послушно исполнял указания, убийца, поощряемый жертвой!

– Прекрасно, – сказал Вася. – Не двигайтесь. Стреляйте!

Это обращение на «вы» удивило Николая. Рука его задрожала.

– Ну что же вы! Стреляйте! Стреляйте! Чего вы ждете? – истерически орал Вася.

Николай направил пистолет вверх и нажал на курок. Выстрел оглушил его, и одновременно он ощутил отдачу оружия в плечо. И сорвал повязку. Дневной свет ослепил его. Он был счастлив, что выстрелил в воздух. В восьми шагах от него Вася с искаженным от гнева лицом кричал:

– Не думайте, что удержите меня своим великодушным жестом! Между нами нет места для признательности! Я намерен воспользоваться своим правом!

– Кто тебе в этом мешает? – спросил Николай.

И подумал: «Он будет меня ненавидеть и после того, как убьет?» Башмаков уже поднес пистолеты Васе, завязал ему глаза и задал положенный вопрос:

– Можете вы поклясться мне честью, что ничего не видите?

– Клянусь вам, – ответил Вася.

Он отряхнул плечо и поднял оружие. Молодой бог, слепой, как Фортуна, он ждал, когда голос прикажет ему двигаться. Под пристальными взглядами секундантов Николай не мог нарушить долга. Впрочем, у него не было никакого желания плутовать. Если он страдал в тот момент, когда держал на мушке противника, то теперь, когда стал мишенью, уже ничего не боялся. Жизнь, смерть – все ему было безразлично. Николаю казалось, что он перевоплощается, что пересекает полосу прозрачного воздуха, что переходит в иной мир. Зрительно он упивался бледными красками осени и произнес:

– Ты совсем не там стоишь, где надо… Вернись влево… Подними чуть-чуть оружие… Чуть поменьше… – Пистолет осторожно перемещался. И наконец застыл на удобном уровне. Отверстие ствола было похоже на маленький и злой черный глаз, нацеленный на Николая. «Он не выстрелит мимо меня», – подумал Николай. И крикнул:

– Не двигайся дальше! Стреляй!

Николай на мгновение задумался о Софи, о своих друзьях… Выстрел. Пуля просвистела у левого уха. Когда прошла первая секунда удивления, он понял, что стоит без единой царапины, а его сердце бьется ровно. Дым рассеялся. Вася в ярости протянул пистолет Гуслярову.

– Господа, – сказал Башмаков, – условия договора чести соблюдены. Как было решено, другого обмена выстрелами не будет. Не желаете ли вы помириться на месте?

Вася отрицательно покачал головой. Его глаза сверкали.

– Это невозможно! – пробормотал он. – Я не потребую новой дуэли, но не предлагайте мне пожать руку этому человеку! Между ним и мною все кончено! Я не хочу больше знать его! Прощайте!

Быстрым шагом он направился к своей коляске, Гусляров на коротких ножках следовал за ним. Башмаков громко расхохотался:

–  Финита ля комедия! Все прошло хорошо! Ты доволен?

– Очень доволен, – искренне подтвердил Николай.

Он почувствовал охватившее его с ног до головы облегчение, но радоваться не мог, словно, сохранив жизнь, все же проиграл. Единственным удовлетворением было то, что Софи ни о чем не подозревала. Он достал из кармана письмо, которое написал жене, с грустью прочитал его и разорвал. Клочки бумаги рассыпались по траве.

– Пригласи меня отобедать в клубе, давай отпразднуем счастливое завершение этого поединка! – предложил Башмаков.

– Нет, – отказался Николай. – Меня ждут дома.

Проезжая Псков, он купил табаку для отца.

11

Со временем Николай окончательно понял, что эта дуэль, которая внешне закончилась благополучно, на самом деле оставила в нем глубокий след. Один человек покинул этот дом, чтобы сражаться, другой вернулся в него разочарованным, сдержанным, задумчивым. Убежденный в том, что автором анонимного письма был Седов, он подумывал о том, чтобы поехать в Санкт-Петербург, заставить его признаться и лишить возможности вредить ему. Но каким образом? Он не знал в точности. Человек этот был опасным. За разоблачениями любовного свойства могли последовать разоблачения политического характера. Николай предпочел бы умереть, нежели увидеть своих друзей скомпрометированными по его вине! Костя Ладомиров посылал ему по-прежнему все более настойчивые письма: «Рылеев часто говорит с нами о тебе… Как жаль, что ты живешь так далеко!» Николай показывал эти письма Софи. Она, казалось, не догадывалась, чего он ждал от нее.

Пользуясь затянувшимся отсутствием Седова, она целыми днями пропадала в Отрадном, рядом с Марией и маленьким Сергеем, которым восхищалась.

С первыми осенними дождями настроение Николая заметно ухудшилось. Он часто думал о Васе, который уехал, не согласившись встретиться с ним. Деревня, оголенная, размытая, погружалась в грязь и туман. В Санкт-Петербурге открылся театральный сезон, собрания у Рылеева, должно быть, становились все более пленительными, а здесь лучшее развлечение – завывание ветра, треск деревьев и рокот воды в водосточных трубах. Как случилось, что перспектива провести еще одну зиму в Каштановке в той же степени не удручает Софи? Приглядевшись к поведению своей жены, Николай убедился, что эта республиканка в действительности была очень счастлива, оказавшись в роли хозяйки большого имения. Осуждая варварские нравы в России, она довольна предоставленной ей властью над двумя тысячами крепостных крестьян. Пытаясь улучшить их участь, она, конечно, делала это по доброте душевной, но вместе с тем из потребности управлять жизнью других. Даже ради того, чтобы угодить мужу, даже для совместного с ним участия в борьбе за свободу она не смирилась с необходимостью покинуть усадьбу. Без сомнения, сознание того, что она, начав с нуля, завоевала доверие стольких людей, начиная со свекра и кончая последним из мужиков, крепко привязывало ее к местам, куда она когда-то приехала в качестве нежеланной иностранки. Каштановка стала ее завоеванием. Даже спесивый Михаил Борисович больше не отрицал этого. Николай не мог спокойно думать о своем отце. Какую игру разыгрывал он между детьми? Михаил Борисович поправлялся, совершал короткие прогулки верхом и собирался организовать новую охоту на волков. Губернатор Пскова фон Адеркас пригласил его отобедать в его доме в последнее воскресенье октября месяца, – ежегодно в этот день он собирал у себя всех знатных людей этой местности. Впервые по прошествии долгого времени Михаил Борисович, по уговору Софи, решил принять приглашение.

Когда настал этот день, именно она решала, как ему одеться. Софи подчеркивала, что Михаил Борисович обязан быть особенно элегантным, поскольку его выходы в свет случаются редко. Он потратил много времени на подготовку и вышел из своей комнаты, словно медведь из берлоги. И, беспокойно озираясь, ждал одобрения Софи. Она похвалила его, пальчиком поправила узел галстука и потребовала показать ей очки. Он не удосужился почистить их. Софи упрекнула его за это и вытерла стекла своим носовым платком, а он в это время улыбался от удовольствия. Месье Лезюр испросил разрешения воспользоваться той же коляской для поездки в Псков. Но вне всякого сомнения это был скорее предлог, чтобы провести часок наедине с Михаилом Борисовичем в его экипаже: для него все средства были хороши, лишь бы приблизиться к своему мучителю. Пожурив француза и чуть не доведя его до слез, Михаил Борисович крикнул ему, что надо торопиться, что лошади готовы, что ждут только его!.. Месье Лезюр бросился в свою комнату и скоро спустился вниз: ботинки его были начищены, лысина надушена, а жилет криво застегнут. Николай и Софи, стоя на крыльце, провожали двух путешественников. Сидя рядом с импозантным Михаилом Борисовичем, наставник – маленький, съежившийся в своем пальто, в надвинутой на глаза шляпе и с сияющим лицом – был похож на ребенка, которого везут на ярмарку.

Уже несколько лет Николай с женой не обедали наедине. Софи наслаждалась этим обстоятельством, но вопреки собственной воле все время думала о свекре. Этот дом был немыслим без Михаила Борисовича, присутствие которого оживляло его. Стоило Софи взглянуть на кресло, где он обычно сидел, и она была уже в комнате не одна со своим мужем. Николай, напротив, казалось, избавился от напряжения. С самого начала обеда он стал обсуждать письмо Кости Ладомирова, которое прочел Софи накануне. Вдруг Николай заговорил твердым голосом и стал нападать:

– Надо принять решение, Софи. Если нам придется прожить здесь с начала до конца года, я умру от скуки, безделья и отчаяния!..

Никогда раньше он с такой горечью не жаловался в ее присутствии.

– Ты опять хочешь уехать? – спросила она.

– Да, – ответил он. – С тобой!

Она опасалась такого ответа.

– Почему тебе не нравится жить в Каштановке? – вздохнула она.

– А тебе, Софи, почему так хорошо здесь после Парижа и Санкт-Петербурга?

Она улыбнулась:

– В городах столько суеты, фальшивый блеск, и мне это отвратительно! Здесь же все подлинное, все простое, все имеет истинное значение…

– Я, быть может, думал бы так же, как ты, если бы мне было безразлично будущее моего отечества! Но ты-то знаешь, что в Санкт-Петербурге меня ждут друзья, тебе ведь известно, что я горю желанием посвятить себя их делу! И ты не можешь осуждать меня, когда я заявляю о том, что хочу присоединиться к ним! В конце-то концов, ведь именно ты толкнула меня на этот путь! До того как познакомиться с тобой, я совсем не разбирался в политике и не думал о необходимости отмены крепостного права, я даже не представлял себе или почти не представлял, что такое конституция!

Софи уже давно ждала подобного упрека! Да, Николаю могло показаться странным, что после того, как жена привила ему вкус к свободе, теперь почему-то не слишком поощряет его действия. Как объяснить ему, что жизнь притупила в ней страсть к идеям, что она предпочитала теперь общение с простыми людьми знакомству с великими умами, что ее счастье стало земным, безотлагательным, ежедневным?..

– Я хотела бы предостеречь тебя от такого воодушевления, – тихо произнесла она.

– А что ты видишь плохого в моем воодушевлении? – воскликнул он. – Не исповедуешь ли ты теперь случайно монархизм?

Рассердившись, она смотрела на него с сочувствием, не лишенным иронии, с нежностью, но здраво, как учитель смотрит на ученика:

– Нет, Николай, я не изменила своих взглядов.

– Однако ты не стала бы говорить так во Франции!

– Во Франции я была у себя дома, среди соотечественников, чьи взгляды были мне близки.

– Можно подумать, что ты только что приехала в Россию! Хотя живешь среди нас уже годы!..

– Да, годы, – прошептала Софи. – И тем не менее в политическом смысле чувствую себя чужой русскому народу. Всякий раз, когда я хочу действовать, что-то стесняет меня, беспокоит, удивляет. Мне кажется, у меня нет качеств, необходимых для того, чтобы разрушать существующий режим в стране, где я не родилась. Ты будешь смеяться, но если бы я помогала вам насаждать здесь республиканские идеи, которые отстаивала во Франции, то в какой-то момент сочла бы это неуважением к законам гостеприимства!

Он откинулся назад на стуле и пробормотал:

– Именно об этом я и говорил: ты – против революции!

– Вовсе нет! Я даже считаю ее необходимой. Но не признаю за собой право вмешиваться в нее лично. Сколько раз я повторяла тебе, что новый режим должен быть продуман, подготовлен, установлен русскими, иначе говоря, тобой и твоими друзьями! Все, что могу сделать я, это – подготовить крестьян к восприятию счастья, которое вы подарите им однажды. Для этого мне нет никакой нужды ехать в город! Совершенно очевидно даже, что лучше будет мне остаться в деревне…

Она говорила о мужиках, а думала о Михаиле Борисовиче. Он тоже нуждался в ней. И вдруг она обрадовалась, что увидит его снова за ужином. Он расскажет ей об обеде у фон Адеркаса, покритикует меню, посмеется над гостями. Она упрекнет его в том, что он не очень общителен. Он согласится, признав ее правоту. Потом, может быть, они сыграют в шахматы… Она услышала, что говорит Николай:

– Мы могли бы провести там недели две, не больше…

– Нет, Николай, – ответила она, – мое место – здесь.

– Я знаю, почему ты не хочешь уезжать: из-за моего отца!

– Действительно. Он уже не молод. Его здоровье тревожит меня…

– Да будет тебе! – заметил он, смеясь. – Когда он смотрит на тебя, ему как будто двадцать!

Ее задела столь грубая шутка.

– Я решил тебя подразнить! – продолжил Николай. – Впрочем, не только он удерживает тебя. Есть еще Мария! И Сергей! И мужики! Каким бы невероятным это ни казалось, весь этот мирок мешает нам жить так, как мы хотим!

– А почему бы тебе не возвратиться в Санкт-Петербург? – спросила она.

Он с удивлением посмотрел на нее:

– Мы ведь не станем разлучаться опять!

Она улыбнулась:

– Неужели ты совсем забываешь меня, когда вдалеке?

– Я не только не забываю тебя! – воскликнул он. – Но с той минуты, когда расстаюсь с тобой, мечтаю о мгновении, когда вновь тебя увижу!

– Осторожно! Если все так, я посоветую тебе как можно чаще уезжать!

– Я бы этого не выдержал, – признался он. – Но при этом ты представить себе не можешь, как мне хочется снова увидеть друзей! Я подозреваю, что готовятся великие дела! И если мне придется пропустить важное собрание, я никогда не утешусь! О, Софи, как приятно иметь идеал! Как же я благодарен тебе за то, что ты открыла мне радость напряженной умственной жизни!

Она одобрила его высказывания, слегка покачав головой. Этот юношеский порыв забавлял и очаровывал ее.

– Так вот! Поезжай в Санкт-Петербург, Николай, – сказала она. – Я прошу тебя об этом!

Михаил Борисович вернулся лишь в пять часов пополудни. Увидев его снова, Софи ощутила радостный подъем и осознала, что все время ждала его. Обед у фон Адеркаса утомил свекра.

– Я расскажу вам обо всем сегодня вечером! – сказал он.

И удалился в свою комнату. Но вместо того, чтобы прилечь и отдохнуть, позвал к себе сына. Николай застал его лежащим на диване черной кожи, с подушкой под затылком, ноги отца были укрыты клетчатым пледом. Глаза Михаила Борисовича были закрыты, он тяжело дышал, как человек, погруженный в сон. Услышав, как закрывается дверь, он, не поднимая век, произнес:

– Это ты, Николай?

– Да.

– Что это за история с дуэлью?

Николай вздрогнул и, чтобы выиграть время, пробормотал:

– Дуэль?

– Да, мне о ней рассказали у фон Адеркаса. Говорят, ты дрался с Васей Волковым!

Не в силах отрицать факты, Николай упавшим голосом сказал:

– Так точно.

И тут же его охватил страх при мысли, что отцу, быть может, известна причина поединка.

– Вы поссорились? – спросил Михаил Борисович.

– Да.

– Из-за чего?

Николай обрел надежду: тот, кто его расспрашивал, ничего определенного не знал.

– Я готов рассказать вам об этом, батюшка, – прошептал он, – но обещайте мне, что ничего не расскажете Софи… Ей ничего не известно… Это дело чести, понимаете, мужское дело…

– Даю тебе слово, – промолвил лежавший.

Только губы зашевелились на его каменном лице.

– Ну так вот, – сказал Николай, – Вася Волков обвинил меня в том, что я плутую в игре…

Произнося эту фразу, Николай задавал себе вопрос, когда же он приготовил ее. Такая легкость выдумки напомнила ему первое время после женитьбы, когда он лгал отцу, чтобы убедить его принять жену, и лгал жене, чтобы оправдать жестокосердие отца.

– Да ну? – заметил Михаил Борисович. – Так не похоже на этого мальчишку!

– Я и сам был поражен, – вставил Николай. – Он сильно изменился в Санкт-Петербурге. Стал мрачным, заносчивым, мстительным… Поскольку Вася сделал мне такое замечание при свидетелях, а я отказался принести ему извинения, он потребовал сатисфакции с помощью оружия! Я должен был уклониться?

– Нет, конечно! – пробурчал Михаил Борисович. – Но это глупо! Один из вас мог остаться на месте дуэли! И все из-за пустяка! О молодость!..

Вдруг он приоткрыл один глаз. Николая поразил его проникновенный взгляд, который, казалось, ставил под сомнение искренность его объяснений. Дабы избежать новых вопросов отца, Николай решил сам смутить его. Зная слабое место своего противника, он беззаботным тоном объявил:

– В общем, я согласился с Софи относительно поездки в Санкт-Петербург…

Он хорошо направил удар. Михаил Борисович приподнялся на ложе. Его густые брови нахмурились. Он пробормотал:

– Какая поездка?

– Софи не предупредила вас?

– Нет.

– И вправду! Все решилось так быстро! Впрочем, мы еще не назначили день отъезда. Думаю, через четыре или пять дней…

Произнося эти слова, он наслаждался смятением, охватившим его отца.

– Ты с ума сошел? – сказал Михаил Борисович. – Что тебе там делать? Снова драться с Васей Волковым?

– Конечно, нет, – ответил Николай. – Мы расстались холодно, но достойно. Нет, я надеюсь, что это будет поездка ради развлечения. Мне нужно отвлечься…

– Но это… это невозможно!.. Сейчас самое неподходящее время года для путешествий!.. И кроме того, дом уже продан!.. Где ты будешь жить с женой?

Николай решил, что игра продолжалась достаточно долго.

– Как вы могли подумать, что Софи будет сопровождать меня, отец? – произнес он с саркастической улыбкой.

– Она не поедет с тобой? – спросил Михаил Борисович.

– Да нет! Она останется здесь. С вами.

Михаилу Борисовичу трудно было скрыть свою радость. Его тяжелые щеки дрогнули. На лице обозначилось выражение растерянности и торжества.

– Ну! Вы довольны? – спросил Николай.

– Вовсе нет! – ответил Михаил Борисович. – Я считаю прискорбной подобную разлуку супругов. Но в конце-то концов, если это ваше обоюдное решение…

«Он лжет так же, как я, но похуже!» – с отвращением подумал Николай. Стоя у дивана, он прочитал в глазах отца безобразную тайну, нечто злобное и радостное одновременно, пожал плечами и направился к двери.

12

Едва коляска въехала в ворота Отрадного, как Софи захотела повернуть назад. В группе мужчин, толпившихся перед домом, она издалека разглядела тощую фигуру Седова. Если бы она знала, что он вернулся из Санкт-Петербурга, она бы не приехала. Скатываясь и подскакивая в грязи двора, коляска остановилась у крыльца. Седов помог Софи выйти. На нем были высокие запачканные грязью сапоги и красный жилет с медными пуговицами под черной бархатной курткой.

– Добро пожаловать, – приветствовал он ее подчеркнуто любезно. – Мария не ожидала вас, но будет в восторге от вашего приезда. Она, должно быть, в своей комнате. Я не провожаю вас…

Софи холодно ответила на его поклон и поднялась по ступенькам. Дом будто опустел. В помещении для прислуги крестьяне плакали, как на похоронах. Софи постучала в дверь спальни. Через секунду Мария была уже в ее объятиях, лицо молодой женщины казалось очень напряженным.

– Что происходит? – спросила Софи. – Вы выглядите взволнованной!

– Вы ничего не заметили на улице? – спросила Мария.

– Я встретила Владимира Карповича…

– Да, он приехал позавчера. А этих людей вы видели? Это покупатели…

– Чего?

– Крепостных, лошадей, скота. Мой муж решил продать то немногое, что у нас осталось. Мы сохраним для себя только дом, одну лошадь, двух коров, трех или четырех слуг. Я буду по-прежнему жить здесь с ребенком. А у Владимира Карповича появится маленькое жилище в Санкт-Петербурге, для работы. Время от времени муж будет навещать меня.

Софи была потрясена, но не решалась сказать об этом, боясь усугубить положение. В конце-то концов, возможно, Мария будет счастливее в этом деревенском уединении, нежели в Санкт-Петербурге, рядом с человеком, который не любит ее. Как бы то ни было, действия Седова были отвратительны: он ликвидировал все свое имущество, покидал жену и ребенка и убегал, прихватив деньги семьи.

– А вы не хотите уехать в Санкт-Петербург вместе с ним? – спросила Софи.

– Нет, – поспешно ответила Мария. – Я ненавижу город. Мне было бы скучно там. Я сказала об этом Владимиру Карповичу…

Из гордости она делала вид, что сама приняла решение, явно навязанное ей Седовым. С тех пор как Мария вышла замуж, она вот так и разрывалась между необходимостью признаться в своем отчаянном положении и стремлением доказать, что она счастлива. Плохенькое светло-сиреневое платье с голубыми оборками обтягивало ее талию и тяжелыми складками спадало на бедра. Мария подошла к окну.

– Посмотрите, – сказала она. – Это ужасно!..

Домашние слуги вереницей подходили к крытой повозке. Человек, купивший их наверняка для одного из местных помещиков, останавливал их по пути, заглядывал им под нос, ощупывал руку одного, открывал рот другого, вытирал пальцы о брюки и записывал имя на листе. Женщины удостаивались хлопка по заду. Все – и молодые, и старые – плакали. Они, должно быть, надели юбки одну на другую, потому что казались необъятными. Согнув плечи, крестьянки тащили тяжелые матерчатые тюки, откуда выглядывал то ковш, то ручка сковороды. Мария тихим голосом называла их имена:

– Матрена, Агафья, Евдокия, Анастасия…

На другой стороне двора перекупщики осматривали лошадей. Один из мужиков вывел за уздечку первое животное из строя и пустил рысью. Это была серая кобыла с блеклой шерстью и большой вялой головой. Чтобы заставить ее усилить прыть, Седов хлопал в ладоши, топал ногами, свистел. Лошадь испугалась, протащила немного конюха на корде, затем снова позволила ему править. Вторая лошадь оказалась не более ретивой. Еще две клячи, окруженные с обеих сторон, проскакали по кругу и вернулись на свое место, с трудом переводя дух от столь ничтожного напряжения. На лицах торговцев было написано разочарование. Так же как поступали с крепостными, они смотрели глаза, зубы, мускулатуру животных. Началось обсуждение. Седов размахивал руками и говорил с большой важностью, но Софи ничего не слышала сквозь толщу двойных рам.

В соседней комнате раздался писк младенца. Мария пошла за проснувшимся сыном. Он появился на руках у Меланьи, кормилицы в чепце, украшенном венчиком из стеклянных бусин и разноцветными лентами. Меланья была крупной молодой женщиной с большой грудью, розовой кожей и глазами как у телки. Пока она расстегивала свой корсаж, Софи положила ребенка к себе на колени. У него была абсолютно круглая головка, личико, как у крохотного зверька, и огромные карие глаза, излучающие свет и окутанные грезой. Выкручиваясь и пыхтя, он подчинялся какому-то внутреннему порыву. И вдруг улыбнулся Софи. Ее это удивило, как знак из иного мира, и она прошептала:

– Вы видели?

Кормилица взяла у нее ребенка. Он припал к пышной груди и начал сосать.

– Эта девица останется с вами, я полагаю? – спросила Софи по-французски.

– Да, – ответила Мария. – Я возьму ее себе, так же как Феклу, Пульхерию, Андрея…

Обе молодые женщины снова подошли к окну. Часть обоза уже двинулась с места. Повозки, перевозящие крепостных, катились впереди. Бородатые лица выглядывали сквозь проемы покрытия. Чья-то рука осенила крестным знамением тусклое воздушное пространство. Четыре лошади шли позади. Наконец проследовали две коровы, которых вел мальчишка в лохмотьях и с голыми ногами.

– Вот мы и стали еще беднее! – вздохнула Мария.

Ротик Сергея с одинаковыми интервалами издавал сосущий звук.

– Не так быстро, обжора! – рассмеялась кормилица.

В комнату вошел Седов. Он, видно, был доволен собой.

– С этим покончено, – сказал он. – Меня обобрали, как я и предполагал. Но теперь по крайней мере путь свободен!

Затем, увидев кормилицу, он покривился с отвращением, щелкнул пальцами, указав на дверь, и проворчал:

– Я терпеть не могу, когда выставляют грудь напоказ!

Испуганная кормилица пятясь вышла из комнаты. Он даже не взглянул на сына, которого она уносила. Глаза Марии потемнели от грусти. Она опустила голову. Седов повернулся к Софи и любезно сказал:

– Как жаль, что ваш муж не приехал с вами!

– Он в Санкт-Петербурге, – объяснила Софи.

– Ах вот как! Когда он уехал?

– В начале недели.

– Значит, наши пути перекрестились без нашего ведома! В последнее время люди в России много ездят. Наш государь подает нам пример. Какое необыкновенное путешествие для главы государства! Проехать по всей стране в такое время года! Спуститься на Юг! Проводить смотры, парады!.. У царя железное здоровье! Николай Михайлович находится в столице, без сомнения, по делам?

– Конечно, – ответила Софи.

– Если он задержится еще на несколько дней, я буду иметь удовольствие встретиться там с ним. В Отрадное я вернусь не очень скоро. Моя жена, должно быть, рассказала вам о наших планах.

– Да, – кивнула Софи.

Она хотела на этом остановиться. Но вызывающее поведение зятя раздражало ее. Не подумав, она спросила:

– Вы не испытываете угрызений совести, оставляя Марию одну с ребенком?

– Она не будет одна! – ответил он. – Как только я уеду, ее семья станет ближе к ней. Разве я не прав, полагая, что она всегда сможет рассчитывать на вас в случае нужды?

– Какую бы помощь я ни оказывала Мари, – возразила Софи, – я никогда не смогу заменить ей мужа! Она вышла замуж не для того, чтобы жить вдали от вас! И если родила вам ребенка, то не для того, чтобы растить его так, будто у него нет отца!

Черты лица у Седова заострились. Глаза сузились от ненависти. Четким голосом он произнес:

– Я не желал рождения этого ребенка!

Мария закрыла лицо руками. Разрываясь между желанием утешить молодую женщину и осадить Седова, озадаченная Софи на секунду смолкла. Затем гнев одержал над ней верх. Она забыла о всякой осторожности.

– Быть может, вы и брака вашего тоже не хотели? – сказала она.

– Хотел, – ответил Седов. – Но я ошибся.

– В чувствах или расчетах?

– И в том, и в другом.

Мария качнула головой, не размыкая пальцев, и простонала:

– Замолчите!..

Ни муж, ни невестка не услышали ее. Стоя друг против друга, они взглядом уничтожали противника.

– То, что вы сейчас сказали, возмутительно! – пробормотала она.

– Как будто вы об этом не догадывались! – воскликнул он, смеясь.

И, вновь обретя маску ярости, продолжил:

– Хватит притворяться! Наш союз, быть может, не удался. Но Мария и я пытаемся избежать самого худшего. Так не вмешивайтесь и не запутывайте все вашими советами. То, что здесь происходит, вас не касается!

– Нет, касается. Хотите вы этого или нет, но вы всегда найдете меня рядом с Марией, я буду помогать ей, защищать от человека, который избегает ответственности и забывает о своем долге!

При этих словах Седов вздохнул и встал, опершись спиной о дверь, будто для того, чтобы закрыть вход.

– Не думаете ли вы, что вам следует лучше присматривать за собственным мужем, вместо того чтобы критиковать чужого? – спросил он.

– Ваши инсинуации не трогают меня! – ответила Софи.

– Потому что пока это всего лишь намеки! Подождите, я уточню…

Мария издала отчаянный крик:

– Владимир, умоляю тебя!

Очевидно, она знала, какие откровения он собирался обнаружить. Эта мысль встревожила Софи. Отвращение охватило ее, будто она забрела в нечистое место. Взгляд ее остановился на золовке, сидевшей в слезах на краешке кровати, затем на двери, наполовину скрытой фигурой зятя в черных сапогах и красном жилете.

– Позвольте мне выйти! – сказала она.

– Неужели вы боитесь правды? – спросил Седов.

– Какой правды? Что бы вы ни сказали, я вам не поверю!

– Вот я и освободился от последних угрызений совести, – заявил он, склонившись перед Софи. – И тем не менее окажу вам еще одну услугу, порекомендовав сохранять бóльшую скромность, демонстрируя ваше семейное счастье. Ваше глупое тщеславие француженки больше не может обманываться. Слишком многим людям известно сегодня, что ваш муж не верен вам…

Оскорбление задело Софи, как пощечина. Она вздрогнула и сжала зубы. Ее высокомерное молчание лишь распалило ярость Седова. Раздвоенная вена набухла под кожей лба. Он прорычал:

– Вам это безразлично, быть может? Вы вообразили, что я выдумал эту историю из чувства мести?

– Вы – низкое существо! – с придыханием произнесла Софи. – Мне жаль Мари, связавшую свою судьбу с таким человеком, как вы!

– А вы радуетесь тому, что связали вашу судьбу с судьбой абсолютно честного человека, каковым и является Николай Михайлович? – надменно бросил он. – Тогда спросите у него из любопытства, что он делал с Дарьей Филипповной в так называемом китайском павильоне!

– Владимир, ты не имеешь права! – выкрикнула Мария, бросившись на него. – Ради Бога! Умоляю тебя!..

Она стучала своими слабенькими кулачками по груди мужа. Он грубо отстранил ее:

– Оставь меня, дуреха!

Мария упала в кресло и согнула спину. Софи пошла к двери твердой походкой. Перед ней расплывалось лицо Седова со ртом в центре, и он говорил, говорил:

– Прекрасно! Дарья Филипповна Волкова! Это общеизвестно!.. А ее сын, сын Вася, – лучший друг Николая Михайловича!.. Вася узнал обо всем из анонимного письма!.. Какой позор!.. Он не мог этого вынести!.. Его мать! Его родная мать!.. Подумать только!.. Они дрались на дуэли… Теперь вы убедились?..

Свернувшись в комок в своем кресле, Мария рыдала:

– Не слушайте его, Софи! Он хочет причинить вам боль! Это неправда! Не может быть правдой!..

– Как ты смеешь говорить, что это неправда? – заорал Седов.

И ударил жену. Совершая это действие, он отошел от двери. Софи распахнула одну створку и бросилась вон. Седов не побежал за ней.

Только в коляске она пришла в себя. Лошади мчались, разбрызгивая грязь из встречных луж. Николай и Дарья Филипповна! Подобный союз был настолько смешон, настолько чудовищен, что Софи отказывалась допустить такое. Это определенно клевета. Но в обвинениях Седова были пугающие подробности: китайский павильон, дуэль… Она вспомнила о визите к Дарье Филипповне в прошлом году, во время наводнения в Санкт-Петербурге. И, поразмыслив, засомневалась, ей показалось, что эта женщина была смущена и напугана во время ее приезда. В памяти возникли обрывки разговора. Она вновь увидела маленькую книжечку в зеленом кожаном переплете, лежавшую на столике: стихи Жуковского. Такой же томик, так же переплетенный, находился в библиотеке в Каштановке. Простое совпадение? Теперь ее поразило ужасное сомнение: не Николай ли преподнес этот сборник стихов Дарье Филипповне?

Сразу по приезде Софи поспешила в кабинет. К счастью, свекра там не было. С бьющимся сердцем она обошла стол и встала перед книжным шкафом. Все творения русских поэтов были расставлены на одной полке. Между двумя переплетенными томиками – маленькая пустота, темная ячейка. Сборника стихов Жуковского не хватало в собрании. Софи почувствовала, как что-то оборвалось у нее внутри. Как мог Николай изменить ей с этой пожилой, рыхлой и тяжелой женщиной, матерью его лучшего друга? С каких пор жили они во лжи? Кому стало известно об этой связи? Достаточно было Софи вспомнить последний разговор с мужем, ласку Николая в момент отъезда, его наставления, улыбку, поцелуй, и дыхание у нее перехватило из-за нахлынувшего отвращения. Все воспоминания о супружеской жизни были отравлены. Ей хотелось немедленно забыть обо всем, отмыться с головы до ног. Однако ее смятение не имело ничего общего с низменными приступами ревности. Больше всего ее мучила не измена Николая, но характер лжи, которой он окружил свою интригу. Задетая больше со стороны самолюбия, нежели любви, она не могла смириться с мыслью, что так долго доверяла человеку, который смеялся над нею! Он оказался не лучше Седова! И вдруг Софи стала думать обо всех русских с одинаковой неприязнью. Невозможно полагаться на этих людей. Порвать с Николаем, сжечь все корабли, вернуться во Францию… Софи уже не размышляла, она размахивала топором. Затем успокоилась. Неужели она перевернет всю свою жизнь из-за какой-то переставленной в другое место, подаренной или потерянной книги? Нужны другие доказательства перед тем, как принять столь важное решение. И эта дуэль, о которой говорил Седов…

Приближались шаги. Софи встала лицом к двери. Вошел Михаил Борисович.

– Уже вернулись? – спросил он с притворным добродушием.

Ему не нравилось, что сноха оставляет его на все послеобеденное время и ездит в Отрадное. Разбитая от усталости, она прислонилась к книжному шкафу. У нее больше не было иного друга, иной поддержки на свете, помимо этого человека с грубыми чертами лица и седеющими волосами. Софи сказала тихим голосом:

– Отец, вы знаете, что Николай дрался на дуэли?

Он застыл. Их разделял стол.

– Да, – ответил он.

И глаза его потухли, лицо отяжелело, будто под воздействием муки.

– Я узнал об этом случайно, незадолго до его отъезда, – продолжал он. – Конечно, он заставил меня пообещать, что я не расскажу вам об этом деле. Но поскольку вы уже в курсе…

– Он сказал вам, что Вася вызвал его?

– Он говорил мне о ссоре за карточным столом…

– И вы ему поверили?

Михаил Борисович не ответил. Он наслаждался первыми признаками победы. Нет, он не попался на удочку. И все по той простой причине, что собрал самые точные сведения на обеде у губернатора. В тот момент, когда Николай воображал, что убедил его, изложив по-своему причины дуэли, он уже знал, в чем было дело! О! Какое редкое удовольствие притворяться доверчивым перед лицом плохого лжеца! Слушая сына и притворяясь, что верит ему, он осуждал его с холодной ненавистью и спокойным презрением. Со времени того разговора он хранил в душе единственную надежду, что Софи когда-нибудь узнает правду. Он даже размышлял, как подтолкнуть ее на этот путь. И вот она, кажется, узнала все, и ему не пришлось упрекать себя в болтливости. Определенно, Бог был на его стороне в этом деле!

– Вы ничего не отвечаете! – продолжала Софи. – Вы боитесь причинить мне боль! Но если вы не поможете мне избавиться от сомнений, я вынуждена буду обратиться к кому-то другому. Этого вы хотите?

– Нет! – воскликнул он.

– Тогда говорите со мной откровенно. Вася из-за матери потребовал удовлетворения с помощью оружия? Николай был…

Она искала слова и, покраснев от стыда, закончила:

– Николай был любовником этой женщины?

Взрыв радости потряс голову Михаила Борисовича. «На этот раз все действительно кончено между ними!» – подумал он. И тем не менее сумел сохранить печаль на лице. Губы его, как бы сожалея, произнесли:

– Я не могу этого отрицать, Софи.

Она ждала такого ответа и все же растерялась. Ее поражение представилось Софи бесспорным и ослепило. Ноги у нее подкосились, Софи добрела до кресла, села и сжала плечи. Михаил Борисович пришел в восторг, увидев, как она красива в такой беспомощной позе. Он подумал о раненой птице, о задыхающейся козочке. Как мог Николай предпочесть толстую Дарью Филипповну этой молодой женщине, каждым движением подчеркивающей изящество своего тела, утонченность черт, жар души?

– Мой сын, – сказал он, – негодяй! Он никогда не будет взрослым! Навсегда останется безмозглым, легкомысленным, кривляющимся, бесполезным мальчишкой!.. Он не заслуживает такой несравненной женщины, как вы! Я презираю его за нанесенное вам оскорбление! Я бы отдал жизнь, чтобы искупить его ошибки! О Господи, если бы вы знали, что я испытываю в эту минуту!..

Склонившись над Софи, он смотрел ей в глаза таким умоляющим взглядом, что она была смущена. Какая разница между отцом и сыном! Разницы поколений недостаточно, чтобы объяснить, почему один из этих мужчин был образцом неверности, тогда как другой обладал таким благородством, постоянством и силой воли. Если к мужу Софи в основном относилась как старшая снисходительная сестра, при Михаиле Борисовиче она не могла забыть, что была прежде всего женщиной. Он поддерживал в ней ощущение, что она изящна и неповторима, изощрялся, убеждал Софи, что она центр мира, молодая женщина чувствовала себя растоптанной, униженной, потерянной, а он воздавал ей должное, восхищаясь.

– Все это ужасно! – вздохнула Софи. – Я сержусь на себя за легкомыслие, за свою неосмотрительность…

– Не говорите так! – перебил ее он. – Вы лишь усугубите свою боль!

Софи вскинула подбородок:

– У меня нет боли! Я испытываю отвращение!

Он схватил ее за руку. Она вздрогнула, и по жилам у нее расплылось тепло. Такая нежность, излившаяся на нее после пережитого стыда, вызывала желание плакать.

– Поверьте мне, – сказал Михаил Борисович, – ваш истинный смысл существования – здесь, посреди этой деревни, которую вы любите, в этом доме, который принадлежит вам. Отъезд Николая – хорошая вещь. Он увез с собою всю свою грязь, всю ложь! Чистое место! Мы не нуждаемся в нем, чтобы быть счастливыми!..

Он испугался, что зашел слишком далеко, и бросил беспокойный взгляд на сноху. Она, казалось, совсем ослабела. Да слышала ли она то, что он говорил? Дождливые сумерки окутывали кабинет. Михаил Борисович не осмеливался зажечь лампу. Отпустив руку Софи, он сел рядом с нею на стул и смиренно продолжил:

– Софи, Софи, вы меня понимаете, вы думаете так же, как я?

Она наклонила голову, не отвечая.

– Вы не сердитесь на меня за то зло, которое причинил вам мой сын?

Она отрицательно покачала головой.

– Вы останетесь здесь, что бы ни случилось?

– Да, – сказала она.

Софи встала и слабо добавила:

– Извините меня, батюшка, я поднимусь в свою комнату, мне нужно побыть одной.

Он проводил ее до двери, ступая совсем рядом, чтобы как можно дольше находиться в ее тепле. Затем, вернувшись в кабинет, сел в кресло, откуда она только что встала. И там сверхчеловеческое торжество охватило его, хотя одновременно нарастал страх по поводу того, что случится дальше.

13

Николай и Костя молча заканчивали обед в большой столовой, стены которой были обтянуты темной кожей. Двое слуг суетились вокруг них под присмотром Платона. Присутствие этих угодливых холопов раздражало Николая. Он жил у своего друга, ел всегда вместе с ним, но не обрел той беззаботности, которую ощущал во время предыдущего приезда. Несомненно это было связано с тем, что он беспокоился о жене! Уже было 27 ноября, а он так и не получил ответа на три письма, посланных Софи. Сегодня вечером он напишет ей опять. По совести, Николай задавался вопросом, зачем приехал в Санкт-Петербург. Напрасно он искал Седова по всему городу. Даже предположив, что повстречает этого человека, как он сможет доказать, что анонимное письмо действительно написано его рукой? На каком основании он бросил бы ему вызов, не спровоцировав нового скандала? Благоразумие требовало от него на время отказаться от расправы. С другой стороны, у Николая не возникло никакого желания вновь увидеть милую полячку. Он даже не заглянул в свой прежний дом. Дуэль закалила его душу, сделала серьезным. Он хотел посвятить себя целиком политике. Но политика, казалось, дремала. Отъезд императора в южные провинции для проведения смотров создал в Санкт-Петербурге нечто вроде перемирия между властью и заговорщиками. Наступила передышка. В России больше не было столицы. По некоторым неподтвержденным слухам, царь простудился и отдыхал в Таганроге. Императрица ухаживала за ним с необыкновенным вниманием. Князь Трубецкой привез эти новости из дворца четыре дня назад. Заговорщики не придали им никакого значения. Крепкий организм Александра очень скоро справится с болезнью.

Остатки фаршированного бекаса с орехами на тарелке перед Николаем были заменены фруктовым мармеладом под сметанным соусом. В его бокал налили вина – малаги. Он выпил глоток и вздохнул:

– Я здесь уже три недели! И каков результат, Боже мой?

Слуги, подав десерт, удалились за дверь. Остался один Платон, человек, пользовавшийся доверием.

– Надеюсь, ты как-никак предполагал, что Рылеев устроит революцию сразу после твоего приезда, лишь бы доставить тебе удовольствие! – сказал Костя.

– Нет, – согласился Николай. – Но, судя по твоим письмам, я все же ожидал, что наше общество бурлит, активно готовит войска к бою, раскинув сеть во всех казармах, всех административных частях… Однако ничего не изменилось со времени моего последнего приезда. Вы по-прежнему обсуждаете, какую конституцию следует выбрать для России и на каких условиях мы можем объединиться с Пестелем и южными заговорщиками. Уверяю тебя, ваша инертность обескураживает!

– Если бы ты прожил с нами весь год, – перебил его Костя, – ты лучше бы понял, какие трудности ожидают наше предприятие и что их можно избежать, лишь действуя медленно.

– Может быть! В любом случае, я решил уехать послезавтра.

Костя уронил вилку. Пристально глядя на Николая, нахмурив брови, он сказал:

– Уже? Ты ведь хотел остаться до 15 декабря!

– Я поразмыслил обо всем: это невозможно.

– Почему?

– Жена не поняла бы меня.

– Да что ты! Я уверен, она поймет! Она же знает, зачем ты находишься в Санкт-Петербурге! И одобряет тебя! Во всяком случае, до сих пор не проявляла нетерпения…

Николай в глубине души признал, что Костя прав. И эта мысль огорчила его. Он хотел бы, чтобы свобода, которой он сейчас пользовался, не обернулась для него охлаждением со стороны Софи. Как живет она в его отсутствие? А если супружеские отношения, обросшие тысячами привычек, тысячью разочарований, покрылись плесенью, побеждающей их любовь? Быть может, он сейчас теряет свою супругу? А вдруг она уже не будет рада снова увидеть его? Он испугался и посмотрел на своего друга так странно, что тот спросил:

– Что с тобой?

– Ничего, – ответил он, – я размышлял о моем возвращении. Надо заказать лошадей на почтовой станции.

Он приехал в Псков в наемной карете, без слуг.

– Друзья будут огорчены! – заметил Костя. – Побудь с нами еще неделю…

– Нет!

– Ты упрям, как осел! Неужели так влюблен в свою жену, что не можешь подождать?

Николай засмеялся, но невесело, и пробормотал: «Кажется, да!», и согласился выкурить маленькую сигару. Они вышли в гостиную. Поджав длинные ноги на груде турецких подушек, Костя, вытянув нос, взъерошив волосы, еще раз попытался переубедить друга:

– Предупреждаю тебя: чем сильнее ты заставишь ее скучать, тем радостнее будет ваша встреча. Торопя события, ты лишаешь себя возможности еще ближе привлечь ее!

– Ты рассуждаешь, как холостяк! – буркнул Николай.

– Почему же! Разве у супруги не то же восприятие любви, что у других женщин?

Николай зевнул, стряхнул пепел с кончика сигары в медную плошку и сказал:

– Любовника и любовницу связывает только любовь, а в жизни супружеской пары существует также дружба, взаимное доверие, уважение… Например, Софи и я…

Он не закончил фразы. В коридоре послышались торопливые шаги. Раздался лепет Платона:

– Подождите! Подождите хотя бы, пока я доложу о вас!..

Дверь открылась. На пороге появился Степан Покровский. Его румяное лицо побелело от мороза. Из-под очков блеснул полный трагизма взгляд. Он передохнул и произнес:

– Государь скончался!

Николай задрожал. Внешний мир померк, как и его собственные мысли. Вскочив на ноги, Костя спросил:

– Ты уверен?

– Абсолютно! – подтвердил Степан Покровский. – Новость только что обнародована! Он умер от лихорадки 19 ноября в Таганроге. Уже восемь дней Россия без царя! И никто об этом ничего не знал!..

Голова Николая склонилась на грудь. Умер победитель Наполеона! – подумал он. Умер полубог, который провел парад своих войск в Париже, на Елисейских полях! Он мысленно представил себе царя: в парадном мундире, грудь колесом, эполеты блещут, в треуголке, украшенной петушиными перьями и затеняющей его мраморное лицо; это воспоминание взволновало его, потому что напомнило о молодости. Как бы строго он ни осуждал Александра в последние годы его правления, он ничего не мог поделать с тем, что большая часть его души скорбила по поводу этой кончины, как будто перевернулась страница его собственной жизни.

– Кто наследует ему? – спросил он. – Его брат Константин, этот своенравный и невежественный зверь, которого поляки едва терпят как наместника?

– Ничего еще не решено, – ответил Степан Покровский. – Во дворце действительно все приносят присягу Константину. Но он находится в Варшаве. Неизвестно, примет ли он венец. Некоторые люди заявляют, что по завещанию почившего императора законным наследником будет великий князь Николай Павлович.

– Что?! – воскликнул Николай. – Но это же невозможно! Значит, очередность наследования будет нарушена?

– Может быть! Я надеюсь на это и опасаюсь одновременно!

– Какая путаница! – заметил Костя.

– Во всяком случае, – сказал Степан Покровский, – развитие событий может заставить нас принять главное решение. Рылеев ждет всех нас в восемь часов сегодня вечером. Вы придете?

– Конечно! – ответил Николай.

И он с леденящей ясностью понял, что уже не имеет права покинуть своих товарищей.

* * *

Приехав к Рылееву к восьми часам вечера, Николай и Костя обнаружили, что дом полон народу. На всех лицах запечатлелась значимость события. На пороге столовой Николай столкнулся с Васей Волковым. Здесь они впервые встретились после дуэли. Но нынешние обстоятельства были очень серьезны, и, вместо того чтобы повернуться спиной друг к другу, они обменялись благожелательным взглядом. Этот дружеский знак удивил Николая, и он покраснел от удовольствия. Но прежде чем успел произнести хоть слово, Вася Волков отошел от него. Еще погруженный в свои мысли, Николай увидел Рылеева, который сидел за круглым столом в группе офицеров. Он был бледен, лохмат, галстук плохо завязан, и что-то нервно обсуждал с двумя братьями – Николаем и Александром Бестужевыми. Вдруг он поднялся и уставился на дверь.

Высокий, худой, с очень длинным носом полковник гвардии вразвалку вошел в комнату. Кульмский железный крест покачивался на его впалой груди. На лице полковника, попорченном оспой, запечатлелось похоронное достоинство. Это был князь Трубецкой, один из главарей заговорщиков. Он приехал из дворца со свежими новостями. Все замолчали, чтобы выслушать его.

– Друзья мои, – начал он, – то, что я увидел при дворе, оставило у меня ощущение глубокого, непоправимого замешательства. Императорская фамилия находилась в дворцовой часовне и молилась за выздоровление Александра, когда пришло сообщение о его кончине. Императрица-мать упала в обморок, а Великий князь Николай со стремительностью, которая вам известна, тут же присягнул своему старшему брату Константину. Он потребовал той же присяги от нескольких присутствующих лиц и внутренней дворцовой гвардии.

– Из какого полка были гвардейцы? – спросил Рылеев.

– Преображенского.

– Они никак не противились присяге?

– Да! Некоторые из них говорили, что их даже не оповестили о болезни императора и что, быть может, весть о кончине – ложная. Понадобилось личное вмешательство Великого князя, чтобы убедить их. Я наблюдал эту сцену собственными глазами. После этого Николай Павлович тут же послал приказы в гарнизон и поздравительное письмо Великому князю Константину в Варшаву с выражением покорности. Когда императрица-мать пришла в себя, по свидетельству очевидцев, она воскликнула: «Николай, что вы наделали? Разве вы не знаете, что существует другой документ, назначающий наследником вас!» А он якобы ответил: «Если такой документ и существует, то мне он неизвестен, и никто в моем окружении о нем не знает. Пока не доказано обратное, мой старший брат должен наследовать Александру. Так будь что будет!» Его приближенные потрясены. По общему мнению, Константин не захочет принять престол. В этом случае нас ожидают времена междуцарствия…

– Идеальные условия для революции! – заметил Степан Покровский.

Взгляды обратились к Рылееву, который снова сел и задумчиво разглядывал свои руки.

– Нужно еще иметь силы, чтобы сделать это! – сказал он.

Николай Бестужев в мундире морского офицера выпрямился во весь рост:

– Не хочешь ли ты сказать, что мы не готовы?

Поскольку Рылеев молчал, он продолжил:

– Я слышал, как ты всегда утверждал, что смерть императора послужит сигналом к восстанию. И вот тебе преподносят эту новость на серебряном блюде! К тому же тебе сообщают, что наследник еще не назначен! И вместо того, чтобы радоваться этому, ты подавлен, растерян, не знаешь, что предпринять!..

Александр Бестужев, штабс-капитан, редактор и издатель альманаха «Полярная звезда», поддержал брата:

– Он прав! Объяснись же, прошу тебя! Неужели ты нас обманывал, рассказывая о мощи нашей организации?

– Я сам обманывался! – вздохнул Рылеев. – Когда рассуждаешь впустую, все кажется возможным. Но при столкновении с реальными событиями миражи рассеиваются. У нас нет плана борьбы, нет надежных войск, наши обязанности, и у одних, и у других, нечетко определены. Действовать в подобных условиях было бы безумием!..

Он уткнулся лбом в ладони. Плечи его согнулись.

– Я у всех вас прошу прощения, – добавил он глухим голосом.

– Вам надо просить у нас прощения! – воскликнул Николай, потрясенный видом этого замечательного человека, согнувшегося под тяжестью угрызений совести. – Главное – согласовать наши усилия с возможностями, которыми мы располагаем. Даже незначительное, даже ограниченное наше вмешательство может положительно повлиять на ход вещей…

Посреди своей речи он вдруг осознал, что не предлагает никакого конкретного решения, а роняет слова лишь ради удовольствия услышать, как говорит. Именно в этой слабости он любил упрекнуть своих друзей. Николай приуныл. Но Степан Покровский разделил его воодушевление:

– То, что ты говоришь, абсолютно верно. Во всяком случае, наше дело на один шаг продвинулось вперед. Константина любит гвардия. Между собой они говорят, что Константин в Варшаве платит своим людям серебром. Нельзя ли использовать эти настроения в наших целях?

– Как? – спросил Рылеев.

Молодой князь Оболенский, какое-то время кусавший ногти, проверещал петушиным голосом:

– Я разговаривал с кавалергардами, пытался узнать, сможем ли мы рассчитывать на их полк в случае революции: они все назвали меня сумасшедшим!

При слове «революция» князь Трубецкой скорчил кислую мину. Его длинный нос заострился. Худосочные пальцы застучали по краю стола.

– Выбирайте выражение! – строго сказал он. – Мы здесь занимаемся военным переворотом, а не революцией! Дисциплина прежде всего! Все должно происходить как на параде!

– Для этого требуется, чтобы в наших рядах было в десять раз больше офицеров, – пробормотал Рылеев.

– Попробуем найти их! – сказал Николай. – Еще есть время!..

– Было бы хорошо, – продолжил князь Трубецкой, – если бы после одновременного отказа Великих князей Константина и Николая вдова почившего императора императрица Елизавета взошла на престол. Мне кажется, ее можно было бы убедить принять конституцию.

– Князь, – вмешался Рылеев, – вы принимаете свои мечты за реальность. Вы же не хуже меня знаете, что нет никакой надежды на то, что императрица станет наследницей супруга!

– При таких условиях наше дело представляется мне довольно безнадежным, – ответил князь. – Я до смерти хочу спать. Желаю всем доброй ночи! Завтра увидимся снова. Может быть, тогда появится что-то новое.

Его отъезд охладил присутствующих. Разговор продолжился, но вяло. Рылеев, усевшись на стул, не проявлял больше интереса к обсуждению. Николаю хотелось переброситься словами с Васей, но тот скоро ушел. Другие заговорщики последовали за ним. В столовой осталось не больше пятнадцати человек, и в этот момент братья Бестужевы предложили составить воззвания и тайком разбросать их в казармах. Неожиданно оживившийся Рылеев признал, что идея великолепна. Он раздал бумагу, перья. Офицеры и гражданские лица сели вокруг стола, чтобы выполнить одинаковое задание. Тяжелая лампа, подвешенная к потолку на цепях, освещала их прилежные головы. Стали обсуждать текст. Первую фразу одобрили все: «Солдаты, вас обманывают!» Далее начались разногласия. Вдруг Николая осенило:

– Мы пишем воззвания для солдат, тогда как большинство из них неграмотно! – сказал он. – Это глупо! Если мы хотим, чтобы нас услышали в армии, нам надо обращаться к людям живым голосом!

– Вы абсолютно правы! – согласился Рылеев.

Николай расцвел от гордости. Наконец-то он почувствовал себя значительным, необходимым! О нет! Сейчас не время возвращаться в Каштановку! Софи и сама отсоветовала бы ему ехать, если бы присутствовала на этом собрании!

– Да-да! – сказал Александр Бестужев. – Мы должны выйти на улицу, останавливать солдат, возвращающихся после увольнительной в казармы, заговаривать с часовыми…

– Или можно было бы сказать, например, – продолжил его брат, – что царь обещал дать мужикам свободу и сократить срок военной службы до пятнадцати лет, но что новое правительство хочет уничтожить манифест!

– Расскажем им что угодно, но давайте разбередим их, избавим от апатии, подготовим, на всякий случай, к тому, чтобы они взялись за оружие и выступили против будущего императора! – сказал Рылеев. – Разумеется, они охотнее станут слушать человека в офицерском мундире. Оболенский, ты великолепен в форме поручика гвардии, это подходящий способ!

– Не хотите ли составить мне компанию? – спросил Николая Александр Бестужев, поклонившись ему, будто приглашал даму на танец.

Они расхохотались. Костя Ладомиров присоединился к Николаю Бестужеву, Степан Покровский – к юному корнету, новому члену братства… Выйдя на улицу, каждая группа пошла в разных направлениях.

Ночь была светлая. Ледяной ветер дул с севера. Александр Бестужев повел Николая по большой Морской к казарме конногвардейцев. Было одиннадцать часов вечера. В большинстве домов за окнами уже не горел свет, двери заперли. Время от времени раздавался стук башмаков по сухой мостовой. Проезжала коляска с лакированными дверями, горящими серебряными факелами, лошадьми с шелковыми накидками и с бородатым кучером, вырисовывающимся наподобие китайской тени. Прохожие попадались редко. Николай уж и не надеялся встретить солдат, как вдруг Александр Бестужев показал на одного из них, идущего им навстречу.

– У него, должно быть, увольнение до полуночи, – предположил он.

Увидев офицера, солдат встал по стойке «смирно» у стены и снял кивер.

– Ничего не бойся, любезный! – сказал ему Александр Бестужев. – Мне надо задать тебе один вопрос. Ты слышал о завещании, которое наш возлюбленный император составил перед смертью? Завещании, написанном золотыми буквами…

Рыжий солдат, с расплющенным носом и бледными зрачками, засопел и хриплым басовитым голосом ответил:

– Нет, Ваше Благородие.

– Ну так вот! Такой документ существует! В нем обещана отмена крепостного права, увеличение денежного содержания, уменьшение срока службы в армии! Но враги народа не хотят, чтобы это стало известно…

В то время как он разглагольствовал с пафосом, ветер трепал его султан. Плащ, соскользнув, обнажил блестящий эполет и белую аксельбантовую ленту адъютанта. Ужас отобразился на лице солдата. Конечно, он никак не мог предполагать, что офицер позволит себе держать столь безрассудные речи в его присутствии. За это могут сослать в Сибирь и того, кто говорил, и того, кто слушал!

– Тебя это удивило, не так ли? – спросил Николай. – Ты расскажешь об этом своим товарищам?

– Никогда! – пробормотал солдат. – Обещаю вам, что никогда не стану повторять такое!

– Ну, дурак ты эдакий! – закричал Александр Бестужев. – Надо, чтобы ты рассказывал! Я прошу тебя, приказываю тебе рассказывать!

– Рад служить Вашему Благородию!

– Если многие из вас узнают, что такое завещание существует и вы потребуете исполнить его, новый царь будет вынужден дать вам все, чего вы хотите!

– Мы не хотим ничего, кроме блага нашему отечеству, Ваше Благородие!

– В этом-то и состоит благо отечества!

– В чем в этом, Ваше Благородие?

– В свободе!

– Бейте меня, убейте, Ваше Благородие, но я не виновен в свободе! – пробормотал солдат.

И вдруг он задрожал, спрятал голову в плечи и бросился бежать.

– Эй! Вернись! – крикнул Александр Бестужев. – Тебе не хотят зла! Вернись!

Беглец исчез за поворотом улицы. Эхо его галопа затерялось в ночи.

– Если все они так ограниченны, – заметил Николай, – наша задача не так проста.

Они сделали еще несколько шагов среди темных камней, срезанных с правого угла. Ветер свистел, завывал и бросал в лицо Николаю белую, колючую пыль. Время от времени он потирал нос, уши, чтобы они не отмерзли. Дыхание изо рта дымилось.

– Внимание! – прошептал Александр Бестужев. – Вот те, кого мы ищем!

Двое крепких парней спешили к казарме. Их сапоги стучали по мостовой в согласованном бравом ритме. Фонарь, висевший на столбе в белую и черную полоски, на секунду осветил их лица. Одному, должно быть, было лет около тридцати, другому – едва двадцать. Они были похожи на переодетых крестьян. Александр Бестужев и Николай вышли из тени. Солдаты застыли на месте, и теперь их лица абсолютно ничего не выражали. Ответив на приветствие, Александр Бестужев спросил, слышали ли они о завещании императора. К его великому удивлению, старший из солдат ответил:

– Да, Ваше Благородие.

– И что о нем говорят в казарме?

– Я не могу этого повторить, Ваше Благородие.

– Почему?

– Вы прикажете провести меня сквозь строй!

– Я не только не допущу, чтобы тебя наказали шпицрутенами, но еще похвалю и дам тебе три рубля! – сказал Александр Бестужев.

– Три рубля?

– Ну да! – подхватил Николай. – Мы – ваши друзья. И хотим помочь вам получить то, что почивший царь пообещал в своем манифесте.

– Этого не может быть! – пробормотал молоденький солдат. – Ты слышишь, Никанор?

Никанор покачал головой. Его светлые брови нахмурились под козырьком кивера. Он задумался на секунду и пробормотал:

– Говорят, в завещании царя указано, что всех плохих богачей повесят, что откроют все казармы, все тюрьмы, что землю раздадут мужикам и что творить суд будут бедняки!

Николай и Александр Бестужев обменялись удивленным взглядом: Никанор слишком далеко зашел в своих мечтах. Ни одна революция никогда не принесла бы того, на что он надеялся! Надо ли было переубеждать его, рискуя разочаровать, или использовать его восторг, позволив и дальше ошибаться?

– Примерно так, – сказал Николай. – Перед смертью царь пожелал искупить свои грехи, подарив свободу и благополучие народу, который столько страдал по его вине. Однако плохие советники завладели документом. Они хотят уничтожить его. Но армия не допустит этого.

– Армия? – спросил Никанор.

– Да, ты и твои товарищи, которым ты расскажешь то, что услышал от нас!

– А офицеры? Они будут с нами?

– Одни – с вами. Другие – против вас…

– А как в нашем полку, к примеру?..

– Будьте спокойны! Ваши командиры поведут вас туда, куда надо! – ответил Александр Бестужев.

– Когда это произойдет?

– Скоро! Очень скоро! – бодро заявил Николай.

Он сознавал, насколько ребяческими и непродуманными были их действия. Конечно, необходимые для революции армейские части Николай с Бестужевым не соберут, останавливая случайных солдат на улице. Но как бы то ни было, другого способа обратиться к этим людям и завоевать их доверие не существовало!

– Да услышит вас Господь, Ваше Благородие! – сказал молоденький солдат.

– Я рассчитываю на то, что вы распространите добрую весть!

Глуповатая улыбка обнажила крепкие и белые зубы Никанора:

– Можете рассчитывать, Ваше Благородие. С завтрашнего дня мы начнем везде рассказывать, что господ будут вешать!

Александр Бестужев закашлялся с раздражением, достал три рубля из кармана и вручил их Никанору. Двое солдат щелкнули каблуками, отдали честь, повернулись и, как автоматы, пошли дальше.

– Они, дураки, ничего не поняли! – вздохнул Александр Бестужев.

– Быть может, ничего не поняли мы? – усомнился Николай.

И они уже были готовы окликнуть других солдат, чьи шаги приближались во мраке ночи.

14

Письмо было датировано 28 ноября, «на рассвете». Софи перечитала несколько фраз из него: «Почему ты не сообщаешь мне никаких новостей? Ты не больна? Я терзаюсь беспокойством, как ты там. Пришли мне ответ с обратной почтой, умоляю тебя!.. Кончина царя, о которой я узнал вчера, вынуждает меня задержаться здесь еще на некоторое время. Друзья рассчитывают на меня. Я не могу их покинуть… О Софи, если бы ты знала, как опьяняет ощущение, что ты после стольких лет бездействия снова нужен!.. Я возвращаюсь с ночной прогулки по городу. Говорил с солдатами. Эти простые, грубые люди понимают нас… Кстати, три-четыре дня назад я видел Никиту. Он навещал старика Платона, который стал его наставником во всех делах. Санкт-Петербург пошел на пользу твоему подопечному. На мой взгляд, он теперь выглядит не совсем по-деревенски. Поначалу он работал у торговца кожами. А теперь служит в лавке по продаже тканей. Болтая с ним, я припомнил Каштановку, и это усилило мою тоску. Я был бы предельно счастлив, если бы ты была здесь со мной. Как вспомню твое милое лицо, мне не хватает воздуха, сердце разрывается и хочется сжать тебя в объятиях! Совершенно необходимо, чтобы ты приехала ко мне. Отец чувствует себя достаточно хорошо, значит, ты можешь оставить его без опасений…»

Она подняла глаза и посмотрела на окно гостиной, по которому хлестал сильный дождь со снегом. Эти любовные уверения очень мало трогали ее, как будто письмо предназначалось другой. Она чувствовала, что окончательно освободилась от Николая, забыв и о его достоинствах, и о недостатках. Поскольку он требовал ответа, она напишет ему, что ему незачем больше искать встреч с нею. Ему остается только поселиться в Санкт-Петербурге, тогда как она сама останется в деревне. В глазах света они будут представлять собой разъехавшуюся супружескую пару, каковых очень много. Позже она, быть может, вернется во Францию. В любом случае, Софи не бросит никакого упрека в адрес мужа. Зачем? Он бы не понял, почему ее оскорбила такая малость. Безвольное, легкомысленное, непостоянное существо – вот за кого она вышла замуж и от кого должна сейчас избавиться. Она рассчитывала на свекра, который мог защитить ее от возможных выпадов Николая. Михаил Борисович проявлял такую заботу о чести и спокойствии снохи, что рядом с ним она ощущала себя в безопасности, как в крепости. Ей нравилось их уединение в Каштановке, неяркая и уютная жизнь, которую поверхностный наблюдатель счел бы тоскливой; Софи полюбила эти невеселые края с нежными красками, полюбила простых людей, бывших у нее в услужении. Впрочем, ее супружеская жизнь закончилась. Она не могла представить себе, что увлечется другим мужчиной. И после десяти лет брака знала, что детей у нее не будет. Какой обрыв в нити ее жизни! Ребенок с жадным ротиком, удивленным взглядом, неловкими и мягкими ручонками! Она снова задумалась об этом, разволновалась, стала терзаться. Чувство неудовлетворенности, вызванное несовершенством собственной плоти, иногда охватывало ее с неистовой силой. После ссоры с Седовым она больше не ездила в Отрадное. А он, наверное, уже снова уехал. Как только она узнает об этом наверняка, то поедет повидать Мари и маленького Сережу.

Письмо Николая трепетало между пальцев. Она сложила его и сунула за корсаж. Тяжелые шаги вернули ей улыбку на губах. Михаил Борисович вошел в гостиную, он выглядел усталым и заспанным. Узнав несколько дней назад о кончине царя, он очень расстроился. Не говоря ни слова, он протянул Софи газету. Траурной линией была очерчена первая страница «Русского инвалида». Под рамкой с изображением двуглавого орла Софи прочитала:

«Воскресенье, 29 ноября 1825. – Гонец, прибывший из Таганрога 27-го числа сего месяца, доставил печальную новость о кончине Его Величества Императора Александра. Узнав об этом неожиданном трауре, высокопоставленные члены императорской фамилии, Государственный Совет, министры собрались в Зимнем дворце. Первым, Его Величество Великий Князь Николай Павлович, вслед за ним все находившиеся там государственные чиновники, а также все полки императорской гвардии принесли присягу верности и повиновения Его Величеству Императору Константину I».

– Итак, – сказал Михаил Борисович, – у нас начинается новое правление. За мою долгую жизнь это будет уже четвертый император, которого мне придется узнать: Екатерина Великая, Павел I, Александр I, а теперь Константин… Вы, должно быть, воспринимаете меня как исторический памятник!

– Ни в коей мере, – возразила она. – Я даже нахожу вас удивительно молодым. Еще утро, а он уже одет с ног до головы! Вы собираетесь выезжать?

– Да, – ответил он, – мне надо побывать в Пскове. В соборе будут служить панихиду по императору. Губернатор просил всех именитых граждан присутствовать на ней. Я пообедаю в городе. Вернусь, может быть, поздно. А что будете делать вы в мое отсутствие?

– Поеду в Черняково, потом в Крапиново…

– Опять навещаете больных крестьян?

– Не упрекайте меня в этом, я нахожу удовольствие в этих поездках и, в каком-то смысле, оправдание моего здесь пребывания.

– Вашего пребывания… О, ваше пребывание не требует таких оправданий!.. О нет, Софи!..

Он больше ничего не сказал, но его взгляд был полон нежности. Она смутилась, будто он выбрал ее из сотен ей подобных. Вздохнув, Софи различила хруст письма Николая у своей груди. Уголок листка царапал ей кожу. Она поднесла к нему руку.

– Вы не получили по почте известий из Санкт-Петербурга? – спросил Михаил Борисович, заметив ее жест.

– Получила.

– И что вы собираетесь делать?

– Останусь здесь при условии, что Николай сюда не вернется, – произнесла она четким голосом.

С восхищением глядя на Софи, Михаил Борисович подумал, что она для него уже не та женщина, которой он отдавал предпочтение, которую выбрал, женщина, отличная от всех; нет, она стала частью его души, его тепла настолько, что он уже не представлял себе жизни без нее, так же как не верил в существование каких-то чувств после смерти. Медленно подчеркивая суровый смысл каждого слова, он произнес:

– Не беспокойтесь, он не переступит порога этого дома. Я извещу его об этом немедленно.

– Лучше я напишу ему сама, – возразила она.

– Как вам угодно, Софи. Но не медлите. Ради вашего покоя, вашего счастья, которыми я так дорожу!..

Он поцеловал ей руку. Всякий раз, когда он склонял перед нею свою седую тяжелую голову, она ощущала, что это верный человек. Явился Федька и сообщил барину, что коляска готова. Михаил Борисович выпрямился. Высокий и сильный, с густыми волосами, ярким цветом лица, фигурой, затянутой в черный сюртук с бархатным воротничком, он, казалось, ждал комплимента.

– Вы великолепны! – с восхищением произнесла Софи.

Михаил Борисович выслушал эти слова с серьезным видом, что удивило Софи. Неужели он воспринимает все, что она говорит, буквально? Федька открыл большой зонтик, чтобы поберечь хозяина, пока он будет садиться в коляску. Экипаж двинулся в путь в потоке воды и снега, падающих с неба блестящими струями.

Софи обедала наедине с месье Лезюром, который на протяжении всего застолья расхваливал ей преимущества французской кухни в сравнении с русской. Он так раздражал Софи, что она вышла из-за стола, не притронувшись к десерту. Ей надо было срочно съездить в Черняково, где, по слухам, умирала жена старосты. Не дожидаясь, когда подадут коляску, она пошла на конюшню и встала у порога. Дождь и снег прекратились. Куры с кудахтаньем отбежали от кучки теплого навоза. Белая кобыла, уже облаченная в сбрую, кружилась на месте, стучала копытами по камням водосточного желоба и вся содрогнулась, выскочив на свежий воздух. Конюх подтолкнул ее к оглоблям упряжки, крича на собак, которые бегали вокруг, тявкали, мешая ему заниматься делом. Василиса принесла из кладовки груду старой одежды, которую приготовила по приказу барыни, и сунула все это под лавку. Софи положила в эту связку три шерстяных покрывала и коробку с лекарствами.

– Вы так хорошо будете лечить мужиков, барыня, – сказала Василиса, – что они не станут умирать. Постареют. И что тогда с ними делать, никто не знает!

Толстая, беззубая и спокойная, она смеялась, не сознавая своей жестокости. Мальчик Гришка залез на место возницы. Его голые ноги утопали в огромных валенках. Круглая шапка доходила до бровей. Он был, видимо, очень горд, что повезет барыню. «Все здесь любят меня! – подумала Софи. – Я действительно дома!» Василиса помогла ей сесть, укутала колени барыни овечьей дохой, перекрестила ее и сказала:

– Не гони, Гришка!

Гришка щелкнул языком, и коляска, содрогнувшись, тронулась. Снег не задержался. Под колесами с хлюпающим звуком расступалась земля. По обеим сторонам дороги сверкали колдобины, полные воды. С высоких черных елей, протянувших ветки к затянутому тучами небу, стекала вода. В туманном воздухе клубились пары, распространяемые дыханием Гришки и кобылы.

Когда коляска достигла конца аллеи, Софи увидела всадника, ехавшего навстречу. Она узнала крестьянина из Отрадного (одного из немногих, не проданных Седовым), сидевшего верхом на рабочей лошади. Софи тут же решила, что он привез ей приглашение от Марии, и порадовалась этому. Подъехав к коляске, мужик снял шапку. Обнажился чистый и бледный лоб, венчающий обожженное солнцем и заляпанное грязью лицо.

– У меня письмо для вас, барыня, – сказал он запыхавшимся голосом.

И протянул конверт Софи. Она распечатала его, прочитала первые строки, и ужасная тревога охватила ее:

«Когда вы прочтете это письмо, меня уже не будет в живых. Господь, видевший, какого стыда я натерпелась с тех пор, как вышла замуж, простит меня, надеюсь, за то, что я свела счеты с жизнью. Это было необходимо для спокойствия всех нас. Мой муж – презренное существо, холодное, расчетливое и злое чудовище. Даже перед кончиной я не могу простить ему зло, которое он вам причинил. Это он, я теперь знаю, написал то анонимное письмо Васе Волкову. Такому мерзкому поступку нет оправдания! В очередной раз он отправился в поездку. Я опять одна. Умоляю вас приехать и забрать Сережу. Через несколько минут у него не останется на свете никого, кроме вас. Не отдавайте мальчика его отцу ни в коем случае! Владимир Карпович был бы очень рад сделать его козлом отпущения вместо меня. Конечно, мать, покидающая своего ребенка, – преступница, но я ощущаю себя виновницей лишь наполовину, поскольку доверяю его вам. Я слишком измучена, слишком слаба и не сумела бы воспитать его. Рядом с вами, такой сильной женщиной, он будет счастливее, нежели со мной. Позаботьтесь о моем сыне. Любите его. Надеюсь, Николай и батюшка тоже полюбят его. Я ужасно устала. Больше не могу. Молитесь за меня. Прощайте, – Мария».

Софи на секунду провалилась в чудовищную пустоту и тишину. Затем, приходя в себя, прошептала:

– Кто вручил тебе это письмо?

Мужик посмотрел на нее одуревшим взглядом и не ответил. Второпях она задала свой вопрос по-французски. Пришлось повторить его по-русски. Лицо мужика меж густых бровей и бородой оживилось:

– Сама барыня!

– Ты видел ее перед отъездом?

– Конечно!

– Как она выглядела?

– Как всегда!

Невозмутимый спокойный вид мужика успокоил Софи. Золовка, должно быть, написала письмо в минуту отчаяния. Но между желанием умереть и самоубийством как таковым – большая дистанция. Мария наверняка уже отказалась от своего намерения. Софи надеялась на это, прекрасно сознавая, что этот зов о помощи мог исходить лишь от женщины, лишившейся способности сопротивляться и даже разума. Дорогá была каждая минута, но, чтобы добраться до места, понадобится по меньшей мере полтора часа. Софи дернула Гришку за рукав и крикнула:

– Скорее! Гони! В Отрадное!

Он хлестнул кнутом белую кобылу. Коляска, скрипя и подскакивая, тронулась. Уцепившись за сиденье, Софи дрожала от нетерпения. Мысль ее опережала лошадь и терялась в тумане. С бессознательным упорством Софи повторяла одно и то же: «Лишь бы мне не опоздать! Только бы рассеялся этот кошмар!» Сосредоточившись на одном предмете, она теряла ощущение времени. Обнаженные деревья с воронами, рассевшимися по ветвям, пролетали мимо. Белая кобыла выдыхалась, замедлила свой бег. Софи пришла в отчаяние. Гришка с большей силой стеганул лошадь. Она побежала рысцой. Но это Марию хлестали, чтобы заставить ее опомниться, еще немного понести свой груз, жить, несмотря на истощение сил и тяжесть пути! Далеко за коляской скакал крестьянин из Отрадного.

Когда показался дом, стоявший в центре безлюдного двора, тревога сдавила сердце Софи. Она искала взглядом хоть какую-то деталь, которая могла бы избавить ее от страха. У крыльца собака грызла кость. Ела бы она так спокойно в двух шагах от мертвого тела? Нет. Все это было нелепой, противоречивой историей, русским приключением! Колеса увязли в грязи перед ступеньками. Кобыла закусила удила и замотала головой, отчего послышался звон, будто ключи в связке ударялись друг о друга. Гришка помог Софи выйти из коляски. Подхватив юбку, она бросилась в переднюю. Путь ей преградила чья-то фигура. Это была Меланья, кормилица. Лицо ее было бледным и распухшим, глаза расширились от страха.

– Что случилось? – воскликнула Софи.

Девка подавила рыдание, перекрестилась и сказала:

– Наша барыня умерла!

Софи почувствовала, что силы совсем покидают ее, душа разрывается, и не могла произнести ни слова.

– Час назад, – продолжила Меланья. – Ее нашли в сарае. Она повесилась.

– Какой ужас! – прошептала Софи. – Где она?

Меланья отвела ее в спальню. Шторы были задернуты. В полумраке горели две свечи. Перед иконой мерцал огонек лампады. На кровати, одетая, застывшая, лежала женщина. Лицо ее было прикрыто платком. Туфель с нее не сняли. Софи узнала бледно-сиреневое платье с голубыми оборками, в котором ее золовка была во время их последней встречи. Но разве на груди покоятся руки Мари? Пальцы не были соединены в молитвенном жесте, но были изогнуты, скрючены до излома. Две крестьянки и мужик стояли, прижавшись к стене. Трехголовая тень протянулась до потолка. У изножья кровати рыдала повитуха Фекла. Заметив Софи, она пробормотала:

– Я послала за отцом Иоанном!

Несмотря на стремление рассуждать здраво, Софи не могла еще поверить, что последняя надежда потеряна. Она приподняла платок. И почувствовала будто удар в голове. Мертвенно-бледное лицо, которое она увидела, было лицом незнакомой Марии, Марии, отбросившей стыдливость, позволяющей разглядывать свою неистовую, исстрадавшуюся, истерзанную душу, застывшую с ужасной маской на лице. Щеки были покрыты лиловатыми пятнами. За приоткрытыми веками просвечивал молочного цвета взгляд. Краешек синего языка торчал в уголке рта. Веревка оставила косую бороздку на коже шеи и нижней челюсти. Задумавшись об этой, так плохо прожитой жизни, Софи испытала странное чувство, ей показалось, что она всегда знала, каким трагическим будет конец Мари. В девушке, которая однажды, в снежную бурю, в белом платье венчалась в деревенской церкви, уже тогда зародилась повешенная обезображенная женщина, распростертая на этой кровати.

– Прости ее, Господи! – вздохнула Фекла. – Пусть страдание послужит ей искуплением ее греха!

Софи опустила голову. Ощутив неумолимую суровость такого заключения, она тоже испытывала необходимость обратить свою душу к невидимому и всеведущему Владыке, который решает судьбу человека в тот самый момент, когда он считает себя абсолютно независимым. Она прикрыла лицо покойной платком. Затем обратила внимание, что туфли Марии запачканы грязью. Эта деталь по непонятной причине потрясла ее. Печаль, которую она долго сдерживала, неудержимо охватила ее, и глаза Софи подернулись слезами. Она опустилась на колени у кровати, поцеловала руку с холодной кожей и жесткими костями и тихо пробормотала:

– О Мари! Мари! Зачем вы это сделали?

Воспоминания нахлынули на нее. Как во сне, она представила себе тот зимний вечер, когда девушка и ее отец танцевали один перед другим под звуки балалайки. Софи опять увидела симпатичное личико Мари, кружившейся вокруг Михаила Борисовича, который, покраснев от удовольствия, постукивал каблуками и щелкал пальцами, выкрикивая: «Оп-ля! Оп-ля!» Все тогда было таким простым, таким сияющим и чистым!..

За спиной раздались торопливые шаги. Задыхаясь, вошла толстая крестьянка в платке и сказала:

– Отец Иоанн отказывается отпевать самоубийцу! Он говорит, что она умерла не по-христиански! Говорит, что ей уготован ад!

Женщины с ужасом перекрестились. Мужик пробормотал:

– Тебе не надо было рассказывать ему, что она повесилась!

– Он сам увидел бы это, придя сюда! И еще сильнее разгневался бы!

– И то правда! – сказала Фекла. – Ой! Ой! Ой! Святые угодники, святые угодницы! Грех-то какой! Как же мы ее похороним без отпевания? Да и устоит ли крест на ее могиле?

– Покойники, которых хоронят без священника, не находят упокоения! – твердо объявила Меланья. – Это всем известно! Они бродят по деревне. Стучат в окно! Хотят вернуться! Она вернется!

– Замолчите! – прикрикнула Софи. – Вам не стыдно болтать такой вздор?

Этот властный голос подействовал на крестьянок.

– Господь, быть может, будет не так суров, как поп! – заметила Фекла, пожав плечами.

И продолжила жалобно и нежно:

– О! Милая голубка, ты улетела! О! Чудесное зернышко, потерявшееся на ветру!..

Вслед за нею заплакали все женщины. Их четко согласованные стенания напоминали вокальное упражнение, лишь незначительно окрашенное печалью. На их рыдания отозвался вопль ребенка, отдыхавшего в соседней комнате. Меланья шмыгнула носом, осушила глаза, расстегнула корсаж и сказала:

– Он проголодался, бедняжка! Мне все-таки надо пойти к нему!

Скоро после ее ухода ребенок перестал хныкать. Уткнувшись лбом в бедро покойницы, Софи продолжала вспоминать историю их такой беспокойной и такой нескладной дружбы. Она не столько страдала, сколько переживала ощущение разрыва с жизнью. Быть может, именно это и называли молитвенным состоянием?

* * *

В половине девятого вечера сгоравший от нетерпения Михаил Борисович услышал, что у крыльца остановилась коляска. Почему Софи так надолго задержалась в деревнях? Неужели не подумала, как беспокоится свекор? Он решил выразить свое неодобрение и не пошел в переднюю встречать ее. В окно кабинета он увидел слугу, поднявшего большой фонарь, и дождь, бриллиантовой пудрой сверкающий в его свете. Кожаная кибитка была залита водой. Перед окном замелькали тени. Из коляски вышли две фигуры: Софи и крестьянка.

Михаилу Борисовичу не нравилось, что сноха привозила людей из деревни в дом. Он решил очень сильно отругать ее за это. Но такая перспектива была ему не по душе. Радуясь, как комедиант, он сел за рабочий стол, передвинул чернильницу и малахитовое пресс-папье, застегнул жилет и изобразил недовольное лицо.

Но время шло, а Софи не показывалась. Снедавшее его желание увидеть ее остановило ход времени. Наконец дверь приоткрылась, и вошла она, черноволосая, оживленная, элегантная. Платье ее зашуршало, коснувшись стула. Когда Софи оказалась в свете лампы, он увидел, что в руках снохи – белый сверток. Приглядевшись попристальнее, Михаил Борисович узнал младенца. Наверное, какой-то мужицкий ребенок! И рассердился. Если он не остановит сноху, она превратит дом в приют!

– Наконец-то, Софи, но это же смешно! – ворчал он, пока она укладывала дитя в кресло.

Сноха выпрямилась и встала напротив свекра. Только тогда он заметил, что она бледна, а глаза смотрят пугающе пристально. Можно было подумать, что женщина околдована только ею различимым видением. Он испугался и пробормотал:

– Что это за ребенок?

– Ваш внук, – ответила Софи.

Когда прошел первый миг удивления, Михаил Борисович замкнулся, недоверчиво глядя на сноху. Он предчувствовал какое-то действие, предназначенное для того, чтобы провести его. Упершись двумя кулаками в край стола, он встал, грозно выпятив широкую грудь и подняв подбородок.

– Зачем вы его привезли? – спросил он суровым тоном.

– Я не могла поступить иначе!

– Если вы надеетесь разжалобить меня!..

– О нет, батюшка! – произнесла она. – Я даже умоляю вас быть мужественным!

И протянула ему письмо Марии. Он не пожелал взять его:

– То, что она хочет сказать мне, не интересует меня!

– Она написала не вам, а мне.

Поскольку Софи настаивала, Михаил Борисович с угрюмым видом схватил письмо и надел очки в золотой оправе. И стоило ему углубиться в чтение, как лицо его исказилось. Софи видела, что оно стареет на глазах, по мере того как Михаил Борисович продолжал читать. Подобравшись к концу, старик бросил на сноху, поверх очков, обезумевший взгляд.

– Она не сделала этого? – пробурчал он.

– Сделала, отец, – ответила Софи. – Я приехала из Отрадного. Мари нет в живых.

Он задрожал, будто его ударили. Челюсти старика сжались. Он снял очки. Затем, повернувшись к иконе, перекрестился так медленно и с таким старанием, будто вырезал рисунок креста в твердой материи. Софи задумалась, какое внутреннее борение скрывается за этой видимостью достоинства. Раздавленный горем и угрызениями совести одновременно, Михаил Борисович, по-видимому, не знал, с какой стороны обороняться. Ей стало жаль его. Он глубоко вздохнул и прошептал:

– Что ж! Она умерла, как жила: презираемая Богом, отцом и светом!

Такое заявление поразило Софи. Неужели это все, что мог сказать человек, чья дочь только что покончила с собой. Он даже не пытался узнать, как она убила себя, и даже не выражал желания увидеть ее! Опоясав себя гордостью, как корсетом, он продолжил:

– Это все же не объясняет мне, что делает этот ребенок под моею крышей.

– Что вы, батюшка, – пролепетала Софи, – вы же прекрасно понимаете это! Вы прочли, о чем меня просит Мария в своем письме!..

– Почему я должен подчиняться ей после ее смерти, ведь она не подчинилась мне при жизни? – сказал он.

– Сергей – ваш внук!

– Отвергнув дочь раз и навсегда, я не вижу никаких оснований для того, чтобы интересоваться ее потомством. Отвезите этого младенца назад в Отрадное. Когда-нибудь его отец приедет туда за ним!

Гнев охватил ее, как трескучий и пылающий огонь. Теперь не могло быть и речи об оправдании этого домашнего тирана, надо было сокрушить его эгоизм, злобу и властолюбие.

Она воскликнула:

– Как вы можете упускать единственный еще оставшийся у вас шанс искупить свою вину?

Он выпятил грудь:

– Какую вину?

– Это вы убили Мари! Вы убивали ее каждый день, понемногу, своим безразличием, суровостью, презрением!..

Она возвысила голос, словно желала, чтобы покойница услышала издалека ее обвинительную речь.

– Вы убили ее, а я невольно помогла вам сделать это!

– Вы? – воскликнул он. – Это нелепо! Вы здесь ни при чем…

Она оборвала его:

– Все зло началось в тот день, когда я приехала в Каштановку! Стоило мне появиться, как вы отвернулись от своих детей! Очень скоро Николай стал для вас невыносим. Что же касается Мари, то вы поставили ей в вину то, что она не обладала достоинствами, которые вы обнаружили во мне, не отдавая себе отчета в том, что у нее ее другие, в сто раз более достойные качества! Когда она совершила безумный поступок и вышла замуж, вы прогнали ее как преступницу, вместо того чтобы употребить все свои силы и не позволить ей стать слишком несчастной! А я, я, которая должна была бы заставить вас проявить больше снисходительности, я не сумела этого сделать!.. Имейте же мужество, по крайней мере раз в жизни, признать свои ошибки! Считайте, что таков священный долг для нас обоих – исполнить последнюю волю существа, которое мы подтолкнули к гибели! Теперь это мой ребенок! Я его взяла! И я его оставлю!

Выдохнувшись, она замолчала, до глубины души взволнованная каким-то животным чувством. Михаил Борисович, однако, не шелохнулся, молчал. В свете лампы лицо его исказилось, черты поникли. Принимал ли он обвинения, которые она бросила в него? Она и не надеялась, что он признает себя виновным. Свекор тяжело дышал. Его взгляд с холодным любопытством обратился к креслу, где лежал внук.

– Я никогда не смогу привязаться к этому ребенку, – произнес он наконец.

Маленький Сережа дремал, свернувшись в комок, насупившись, кружевной чепчик сдвинулся ему на ухо, голубой бант был завязан под подбородком. Михаил Борисович сильно тряхнул головой.

– Никогда, – повторил он, – никогда!

Дождь струился по темным окнам. Вокруг дома трещали деревья. Софи вспомнила другую трагическую ночь: Михаил Борисович приехал в Санкт-Петербург, чтобы увидеть внука, которого она ему подарила, и узнал, что малыш умер. Софи взяла на руки Сережу и прижала к груди этот теплый и легкий груз. Когда она шагнула к двери, Михаил Борисович спросил:

– Софи, куда вы идете?

– Укладывать Сергея, – ответила она.

Он не сказал ни слова, не попытался удержать ее. На пороге она обернулась. Михаил Борисович не шелохнулся. Голова его склонилась к груди. С такого расстояния Софи не могла разглядеть выражения его лица. Он как будто пережевывал что-то очень усердно. Через минуту она поняла, что Михаил Борисович плачет.