Онлайн чтение книги Свет праведных. Том 1. Декабристы
Часть II

1

После того, как проехали Томск, путь продолжался в облаках серой пыли между необозримыми пространствами полегшей под бешеными порывами ветра травы. Все вокруг дрожало, казалось, вибрирует и сама вздыбленная почва, распространяющая вокруг терпкий запах. Ямщику приходилось выбирать дорогу вслепую. Полдюжины колокольцев тренькали под расписанной яркими красками дугой, возвышавшейся над мечущейся туда-сюда гривой коренника. Он бежал тяжелой рысью, рывками, а две пристяжных справа и слева, отвернув от него головы и натягивая упряжь, силились перейти на галоп. Вырванный с корнями из земли кустик пролетел поперек тракта. Испуганная тройка резко повернула в сторону, и оба левых колеса кареты, попав в канаву, замерли без движения. Экипаж потерял равновесие и начал заваливаться набок. Ямщик, проклиная все и вся, спрыгнул с облучка, Никита последовал за ним, схватил коренника за удила. Софи решила помочь мужчинам, но стоило ей оказаться на скате, ураган хлестнул по ней в полную силу, спеленал ее платьем. Тысячи мелких иголочек впились ей в щеки. Она стала задыхаться, сжала губы, но песок уже скрипел на зубах.

– Скорее возвращайтесь в карету, барыня! – не своим голосом заорал Никита.

Его не хуже кнута стегал ветер, он с трудом мог устоять на ногах – клонило в сторону, он был весь расхристанный, взъерошенный – словно его одежда была сделана из перьев или изодрана в клочья, в разлетающиеся по ветру узкие полоски…

Лошадь упрямилась, вставала на дыбы, и Никита пытался удержать ее на расстоянии вытянутой руки. Голова человека и напротив голова лошади, оба в клубах серебристой пыли, представляли собой фантастическую картину. Изо рта человека вылетали окрики, из пасти лошади – ржание…

Как ни странно, в конце концов они поладили между собой. Лошади успокоились, карета, скрипя и повизгивая всеми креплениями, все-таки выбралась из рытвины, опустилась на все четыре колеса. Софи и Никита снова уселись бок о бок. Ямщик тоже занял свое место, свистнул и отпустил поводья. Экипаж запрыгал по ухабам, его чудовищно трясло. Упираясь ногами в пол кареты, изо всех сил вцепившись руками в поручни, Софи страдала от ударов, не умея предупредить их. То она скатывалась на грудь Никиты, то ее подбрасывало в воздух, и она билась головой о металлические части откидного верха… «Пока доеду, буду вся в синяках», – думала она. До следующей почтовой станции – Семилужного – оставалось еще тридцать верст. И казалось невероятным, что изящная черно-желтая карета, подаренная Михаилом Борисовичем, сможет одолеть этот путь и остаться целой.

Внезапно вой урагана сменила совершенно нереальная тишина. Подняв тучи пыли и вырвав из земли едва ли не всю траву, ураган насытился произведенными им разрушениями и помчался к Томску. Воцарилось пекло. В раскаленном воздухе любая веточка, малейший камешек вырисовывались с радующей глаз четкостью, но у Софи уже не хватало сил вглядываться в ландшафт.

Она выехала из Санкт-Петербурга четыре недели назад, и теперь была одержима лишь одной навязчивой мыслью: найдутся ли лошади на следующей станции? Ей поневоле пришлось смириться с тем способом передвигаться, каким путешествовали в России: здесь было принято ехать день и ночь до тех пор, пока находились упряжки на смену. И, едва переступив порог почтовой станции, она бросалась к смотрителю, чтобы ознакомить его со своей «подорожной» – так назывался выданный в петербургской полиции листок вроде пропуска, с ее приметами, печатью и разрешением отправиться в Сибирь, – зарегистрироваться в специальном журнале и потребовать как можно скорее запрячь свежую тройку. Если таковая находилась, они отбывали десять минут спустя, а если ее не было – начиналось ожидание, тем более невыносимое, что Софи каждую минуту ждала появления какой-нибудь важной особы, чья подорожная позволит этой особе уехать раньше нее самой. Она никак не могла смириться с распределением путешественников по трем категориям – в зависимости от свойств охранной грамоты. Подорожная, например, курьера, посланного императорской канцелярией, имела на себе три печати, и это позволяло владельцу захватить лучшую тройку прямо перед носом того, кто имел на нее право как прибывший на станцию раньше и уже собирался занять место в запряженном ею экипаже. На случай появления такого влиятельного лица у станционного смотрителя всегда были запасные лошади. Подорожную второй категории – с двумя печатями – выдавали морским и сухопутным офицерам, чиновникам, представлявшим органы власти. Обладатель такого листка не имел возможности реквизировать лошадей и, если их не находилось в конюшне, ему приходилось ждать, пока последняя тройка не отдохнет в течение пяти часов, но после этого он получал преимущество по отношению к остальным путешественникам, даже если те прибыли на станцию гораздо раньше него самого. Подорожная с одной-единственной печатью не давала никаких привилегий. Софи относилась именно к этой – третьей – категории. «Как же это несправедливо, – думала она, – как неправильно, что почтовых служащих, нарочных министерств, каких-то рассыльных, которые едут в Сибирь с какими-то неопределенными поручениями, ценят больше, чем женщину, отправившуюся на край света в надежде найти там свое счастье!»

В минуты крайней усталости она начинала сомневаться в том, что наступит день, когда судьба позволит ей снова увидеться с Николя. Она ведь даже не знает, в каком остроге, на каком именно заводе или руднике ей искать мужа! В петербургской полиции Софи предупредили, что все необходимые ей сведения она получит в Иркутске, там находился центр, откуда декабристов после распределения развозили по каторжным тюрьмам. Но от Томска до Иркутска – тысяча пятьсот шестьдесят верст, это, в лучшем случае, две недели пути! А вдруг и там идиоты-чиновники скажут, что ничего не знают? Еще когда она была в столице, разнесся слух, что несколько ссыльных умерли в дороге, что другие работают на медных рудниках, что тюремное начальство не делает никаких различий между политическими и уголовными преступниками… Отказываясь верить этим пересудам, Софи тем не менее постоянно пребывала в тревоге.

Она закрыла глаза, и ей почудилось, будто низкорослые сибирские лошадки несут ее в пустоту, будто ее приключения никогда не кончатся, будто она уже приехала и по приезде вдруг оказалась совсем одна во вселенной без цвета, без запахов, без звуков… Из тревожного полузабытья ее вырвал низкий голос:

– Барыня! Барыня! Что с вами?

Софи встрепенулась, остановила благодарный взгляд на выдубленном солнцем лице Никиты. Лучшего спутника и пожелать было невозможно: этот молодой крестьянин так предупредителен и так скромен одновременно!

– Устала немножко, – улыбнулась она.

– Вы такая бледная! Может быть, хотите остановиться ненадолго?

– Нет-нет, ни в коем случае! Пустяки, ничего страшного! Поехали, поехали быстрее!.. Нам нельзя терять времени!

Местность, по которой тянулась лента дороги, была холмистой и пустынной. Изредка открывалась поперечная ложбина, где темною волной развертывался лес. Затем они выехали в степь – нежно-зеленую, освежающую взгляд, как освежил бы иссохшее горло глоток прохладной воды. В высокой траве трепетали головки цветов – желтых лютиков, сиреневых ветрениц, голубых скромниц-незабудок… Рожок пастуха хриплым зовом порой нарушал тишину. Показались сооруженные вдоль откоса времянки переселенцев. Из-под крышки пристроенного над костром котла валил пар. Мужики в лохмотьях, приложив руку козырьком ко лбу, смотрели, как проезжает мимо карета. Еще две или три версты – и вот уже несколько жалких избушек теснятся справа от дороги. Софи уже навидалась таких деревушек – наверное, не меньше тысячи промелькнуло за время пути: почерневшие и покосившиеся бревенчатые домики, палисадники, заросшие крапивой, колодец с длинным шестом-рычагом… он называется здесь «журавль», кажется… им воду качают… маленькая выбеленная церквушка с капустно-зеленой крышей и металлическим куполом… Свиньи, похожие на диких кабанов, – желтые, поджарые, мохнатые – валяются в канаве… Потревоженный гусь пытается взлететь… Оборачивается и глядит вслед карете священник – бородатый, как пророк, а глядит удивленно, как дитя… А вот уже и нет никакой деревушки…

Проехали еще один большой перегон с равниной и лесами, и на горизонте, куда вела пыльная дорога, снова возникло поселение. Лошади ускорили бег, ямщик приосанился, Никита расправил складки рубахи под кушаком. Почтовая станция!

Вход туда был отмечен столбом, на котором чередовались белые и черные полосы. Деревянный дом, к двери вели несколько ступенек, над этим крылечком – навес…

К счастью, свободная тройка тут имелась, и смотритель поклялся даже, что дает Софи лучших своих лошадей: «Настоящие орлы, настоящие степные орлы, барыня! Вот увидите!» – Софи дала ему рубль на чай: тем лучше, если полетим, как на крыльях. Конюх тем временем распрягал усталых лошадей – сейчас им дадут передохнуть двадцать минут, а потом ямщик сядет верхом на одну из них, остальных поведет за собой на поводьях, и они потихоньку двинутся к той почтовой станции, откуда прибыли. Там животным и предоставят положенные пять часов отдыха, прежде чем их снова запрягут и они опять побегут знакомым уже маршрутом.

Укрытая одеялом из пыли карета была похожа на экипаж-призрак. Никита проверил, хорошо ли закреплен багаж, а теперь наблюдал за тем, как смазывают оси. Софи в это время вписала свое имя в реестр путешественников, огляделась. Общая зала была здесь точно такой, какие им были знакомы по всем станциям, где они останавливались: стол с подсвечником; четыре стула; обитые мягкой тканью скамьи для тех, кто остается ночевать; икона в углу; схема проезда от станции к станции с указанием расстояния между ними и стоимости: полторы копейки за версту, считая за одну лошадь; портрет Александра I – видимо, изображение нового государя еще не добралось до этих далеких краев… Из самовара валил пар. Софи выпила чашку обжигающего чая, съела два сваренных вкрутую яйца с кусочком черного хлеба и послала за Никитой, чтобы он тоже перекусил. Слуга явился – широкоплечий, с совершенно ребяческим выражением лица. Он отказался садиться в присутствии барыни, но – сильно покраснев от смущения – согласился разделить с нею трапезу. Надетая на Никите крестьянская рубаха, туго перехваченная в поясе, хоть и вылиняла, но все равно пока еще своим кирпично-красным оттенком, по контрасту, подчеркивала небесную голубизну глаз молодого человека. В пути лицо его загорело и обветрилось, волосы и брови выцвели почти до белизны, губы покрылись трещинками. Только он успел вытереть рот рукавом, станционный смотритель объявил:

– Экипаж подан!

Сибирские лошадки на этот раз попались такие горячие, что конюхам пришлось придерживать их за морды, чтобы стояли спокойно. Софи и Никита легко поднялись в карету, позаботившись о том, чтобы не дрогнули оглобли. Ямщик сел на свое место, и только тогда конюхи, придерживавшие упряжку, отошли в сторону. Получившая свободу тройка рванула вперед с ураганной скоростью. И все понеслось, все заплясало, все затрещало вокруг под стук копыт и перезвон под дугой… Некоторое время спустя лошадки, опомнившись от первого порыва счастья, чуть успокоились, пошли медленнее, ямщик уже мог управлять ими. Эти красавицы в сбруе из веревок и кожаных ремешков, с лохматой серой шерстью, с развевающимися по ветру гривами, легко взлетали на холмы и даже почти не теряли скорости на подъемах, один лишь коренник порою чуть упирался задними ногами, чтобы можно было выдержать вес кареты.

– Слушай, у экипажа ведь есть тормоза! – крикнула Софи ямщику. – Почему же ты не используешь их?

– Ох, барыня, нету надежнее тормозов, чем лошадиная задница! – ответил тот.

Никита бросил на хозяйку, которая, правду сказать, и бровью не повела, обеспокоенный взгляд: он очень переживал, когда кто-то позволял себе при ней грубые слова, сам никогда не употреблял их и вообще стремился к тому, чтобы оградить ее от неприятных встреч, уберечь от палящего зноя и лютых морозов, сделать так, чтобы она не уставала, не печалилась, не тревожилась ни о чем… И как только это хрупкое с виду создание выдерживает все тяготы поездки? Но – подумать только! – даже после такого трудного, такого долгого и утомительного путешествия она оставалась не менее элегантной, чем была в столице. На Софи было сейчас платье в черно-серо-вишневую шотландскую клетку, соломенная шляпка с вуалью, концы которой завязывались под подбородком. Зонтик покоился на коленях молодой женщины. Она заметила, что Никита исподтишка разглядывает ее, и улыбнулась: все-таки приятно, когда тобою так восхищаются…

– Смотри-ка, пейзаж чуть-чуть оживился! – сказала Софи.

Холмы, все в соснах и березах, уходя в бесконечность, вдали выглядели кудрявыми зелеными барашками… Дорогу то и дело пересекали реки и речки – притоки Оби. Над некоторыми были построены деревянные мосты, другие приходилось переезжать вброд, вода кипела тогда вокруг колес и лизала ступеньки… Стоило упряжке немного замедлить бег, как на путешественников налетали тучи комаров – Никита пытался отогнать их, размахивая веткой с листьями перед лицом Софи.

Миновали к вечеру несколько почтовых станций, лазурный небосвод запылал красной медью и изумрудной зеленью. После дневной удушающей жары резко похолодало, ударил едва ли не мороз. Софи подумала, что скачки температуры в Сибири такие, что с заходом солнца начинает казаться, будто лето внезапно сменяется зимой. Никита снова встревожился: теперь ему примстилось, что барыня слишком легко одета, вот-вот замерзнет и простудится. Пришлось ей набросить на плечи стеганную на вате накидку и укутать пледом ноги.

Ночью они добрались до станции в деревне Пачитанская – и здесь их ждало страшное разочарование: выяснилось, что почтовый курьер только что отбыл, забрав четыре экипажа и двенадцать лошадей! Да еще с десяток путешественников, улегшись по лавкам в зале, уже переживали собственное невезение! Среди них Софи заметила двух китайцев в черной шелковой одежде и маленьких круглых шапочках – эти спали сидя, спиной к спине, склонив голову на грудь, и были ужасно похожи на фарфоровых обезьянок. Молодая женщина в уголке, выпростав большую белую грудь, кормила младенца, а муж, сыто рыгая, наблюдал за ней. На одном конце стола, уронив голову на скрещенные руки, похрапывал бородатый торговец, на другом – двое, полуприкрыв глаза, сунув по кусочку сахара за щеку, пили чай. Вокруг свисавшего над столом фонаря (только он и освещал эту большую комнату) летали мухи. Окна были плотно закрыты, и в помещении воняло прогорклым подсолнечным маслом, немытыми ногами и кислой капустой. Станционный смотритель записал фамилию Софи в реестр и предупредил, что она сможет тронуться в путь не раньше завтрашнего полудня.

– Но это невозможно! – возразила она. – Я очень спешу!

И дала смотрителю щедрые чаевые: целых три рубля. Он с поклоном принял деньги, однако повторил, что свободных лошадей раньше означенного времени у него не будет.

– Впрочем, барыня, вам не помешает отдохнуть, – продолжил смотритель. – Если вы голодны, могу приготовить для вас отличный ужин.

На самом деле он мог предложить лишь крутые яйца, щи и простоквашу. Поскольку отдельной комнаты тут не было, Софи легла на лавку и натянула плед до подбородка. Никита устроился на лавке напротив. Смотритель прикрутил фитилек в лампе – в полумраке дыхание спящих казалось оглушительно громким. Софи не могла заснуть, невольно прислушиваясь к разнообразным оттенкам храпа, напоминавшего приливы и отливы. Кто-то присвистывал, кто-то только что не ревел, как зверь, кто-то вздыхал, кто-то постанывал, кто-то кашлял, захлебываясь мокротой… Как тут заснуть? Еще и ребенок заплакал, мать стала баюкать его напевая… Бородач встал, принялся шумно пить воду. Укладываясь, разбудил соседа, и они зашептались.

– Слушай, приятель, скинь мне гривенник за твои ложки, а я тебе тогда уступлю столько же за сукно!

– Да что ты, кормилец, креста на тебе нет, что ли, ежели мне такое предлагаешь?..

Продолжения разговора Софи не слышала – только жужжание голосов. Она попыталась удобнее устроить голову на сложенной вчетверо накидке. Ноги и руки ныли, усталость казалась нестерпимой, наконец она уснула – словно провалившись в черную дыру, но чуть позже ее пробудил монотонный плач младенца, у которого начался понос. Мать сменила ему пеленки и, чтобы успокоить, снова дала грудь. Софи посмотрела на Никиту: тот лежал с открытыми глазами.

– Вам тут не отдохнуть, барыня! – прошептал Никита. – Хотите, я схожу поговорю с крестьянами: вдруг кто-нибудь даст нам внаем лошадей? Только в таких случаях они не стесняются и заламывают бог знает какую цену…

– Заплачу, сколько запросят, – отозвалась Софи. – Иди скорей!

Он отправился в деревню. Софи была почти уверена, что вернется он несолоно хлебавши: ну, кто ему откроет дверь посреди ночи! Едва Никита оказался на улице, послышался бешеный лай. Деревенские собаки – передавая эстафету из дома в дом – начинали голосить, возмущенные вторжением незнакомца, позволившего себе бродить тут, когда всем положено спать. Софи могла проследить весь его маршрут – по шуму, который поднимался то в одном месте, то в другом. Довольно долго она пролежала, ни о чем не думая, уставившись в дверь. И вдруг на пороге появился Никита – вид у него был торжествующий: один из крестьян предложил тройку по шесть копеек за версту и лошадь. До почтовой станции Берикульское, а это двадцать семь верст, с чаевыми дорога им обойдется в пятьдесят рублей. Вчетверо больше обыкновения!

– Поехали! – решительно произнесла Софи.

Никита разбудил станционного смотрителя и конюхов. При свете фонаря в элегантную карету впрягли трех почти карликовых мохнатых лошадок с безумными глазами. На вид они казались более подходящими, чтобы тащить какой-нибудь тарантас. Их владелец, тунгус, потребовал плату вперед. Положив в карман деньги, сел на место ямщика – и тройка, сорвавшись с места, понеслась во весь опор в непроглядном мраке.

– Совсем не вижу дороги! – бормотала Софи, трясясь и подпрыгивая на ухабах.

– Зато он видит, барыня, не тревожьтесь, – успокаивал ее Никита. – Попробуйте лучше поспать!

Нет, заснуть она не способна. Устроившись поудобнее на сиденье и стараясь покрепче держаться, чтобы не упасть, Софи смотрела то налево, то направо: и тут, и там открывалась бездна – с черной травой, черными листьями на черных деревьях, даже туман, и он был черным… Изредка мелькал только светящийся во тьме белизной ствол березы… Вдалеке какое-то животное издавало крик, напоминающий смех ребенка.

– Что это за зверь? – спросила Софи.

Никита не ответил: он спал. Карету покачивало, он наклонился в сторону Софи, чуть позже она почувствовала тяжесть – голова слуги легла на ее плечо. Никогда еще между хозяйкой и крепостными не было подобной близости! Она подумала: спящий Никита становится человеком, не отличающимся от нее своим положением в обществе, и только проснувшись, он опять превращается в слугу. Но ведь и слуга он совершенно особенный, служение ей не умаляет, а возвышает его, хотя, казалось бы, такого вообще быть не может. Вот только в этом необычайном приключении, в которое их бросила судьба, разница в происхождении исчезает – они, как шелуху, отбрасывают все эти фальшивые насквозь условности, понастроенные цивилизацией, и обнажается истинная сущность каждого. Это сближение с крепостным представлялось Софи наглядной иллюстрацией к теории всеобщего равенства, которой она так восхищалась в юности. Наверное, она потому чувствует себя свободно и естественно в такой необычной ситуации, что француженка и взгляды у нее республиканские… Будь она русской, не смогла бы забыть, на какую бы высоту ни поднялись ее душевные и духовные устремления, что Никита – крепостной… Интересно, что ему снится, какие вообще мысли скрываются за этим лбом, уткнувшимся сейчас в ее плечо и подрагивающим в ритме езды? Если бы она могла видеть это скрытое, то разве не обнаружила бы в тайниках сознания и души Никиты себя самое – себя, Софи, словно бы отразившуюся в гладком черном зеркале колодца? Она чувствовала на своей руке, на шее ласку теплого дыхания. Время от времени проникавший в карету от быстрого хода холодный ветерок прогонял приятные ощущения, и Софи едва не приказала ямщику ехать потише, но тотчас опомнилась.

Занимался день. Волосы Никиты посветлели, стали отливать золотом. Это была первая краска, вернувшаяся на землю после темной ночи… Заметив, что парень пошевелился, Софи быстренько закрыла глаза и притворилась спящей – только не хватало, чтобы он понял, как она его разглядывала! А теперь, проснувшись, он увидит хозяйку с лицом, словно бы запертым на ключик, с лицом, за выражением которого она могла тщательно следить: достаточно, чтобы на нем сохранялось простодушно-благожелательное выражение. Она почувствовала, что, пробудившись, Никита сразу же отстранился, догадалась, что он смотрит на нее, поправляет на ней одеяло.

Вплоть до момента, когда они прибыли в Берикульское, Софи позволяла себе удовольствие ничего не видеть. А потом вдруг «проснулась», и выглядело это естественней некуда. Никита сразу же принялся озабоченно расспрашивать, хорошо ли она спала, не чувствует ли себя по-прежнему усталой…

Посреди села пастух протрубил в берестяной рожок. По этому сигналу уже во всем Берикульском распахнулись ворота, и хозяева стали выгонять своих домашних животных, чтобы те шли на пастбище. Теперь карета двигалась медленнее некуда, окруженная многоголосым блеянием толпы разномастных баранов с шерстью крутыми колечками, розовыми мордами и завитыми в улитку рогами и белых кротких овечек с тупыми рыльцами. Так и добрались до почтовой станции.

Никаких лошадей еще три часа! Софи пришлось покориться судьбе. Впрочем, давно пора было освежиться, поесть… В темной каморке, соседней с большой общей комнатой, она нашла медный рукомойник: он висел на костыле, вбитом в бревенчатую стену. Дно рукомойника было пробито, и в отверстие вставлен стержень, который оканчивался шариком, выполнявшим роль клапана. Если нажать на стержень, шарик поднимется, а из дырочки в дне рукомойника прольется тоненькая струйка воды. Софи приспустила платье, подперев ногой дверь, так как задвижки на ней не оказалось, и, приняв из-за этого почти акробатическую позу, ухитрилась тем не менее с грехом пополам помыться.

Ямщик и лошади, появившиеся во дворе почтовой станции, были на удивление похожи на тех, которых три часа назад отправили восвояси. Просто не отличить… Даже и не пытались – уехали, и вовсе не заметив, что теперь везут карету другие…

А в трех верстах от Берикульского небо потемнело: со всех сторон потянулись стада похожих на курчавых берикульских барашков черных туч, от которых к земле тянулись белые нити тумана… «Барашки» на глазах тучнели, тяжелели и в конце концов разразились дождем. Первые же его капли словно бы превратили крышу кареты в натянутую на барабан кожу: стук становился все более частым, все более дробным… Пейзаж постепенно исчезал из виду, отсеченный клинками ливня. Сколько оставалось видно глазу, вместо дороги перед путниками простиралась теперь болотная жижа. Копыта лошадей с хлюпаньем погружались в нее и с чавканьем тяжело выпрастывались. Вскоре грязь стала такой глубокой, что увязли колеса, и упряжка вынуждена была прилагать неимоверные усилия, чтобы вытащить карету на единственное обнаружившееся на мгновенно размякшей земле надежное место – мостки из срубленных древесных стволов. Требовалось вытянуть карету и протащить ее вперед на десять шагов. Удалось! Вот уже передние колеса достигли подрагивающих мостков! Но что это? Глухой удар – и экипаж накренился! Ямщик спрыгнул на землю, обошел карету, то и дело совершенно бессмысленным движением отряхивая с себя капли, выпрямился и сообщил, что два задних колеса разбиты.

– Сейчас мы все починим! – пообещал Никита, присоединяясь к нему.

Но не тут-то было: поломка оказалась куда более серьезной, чем он предполагал: оказались повреждены и обода, и спицы, и стало понятно: нельзя ни исправить положение, ни пускаться в дорогу после такой аварии. Ямщик объявил, что знает кое-кого, чей дом неподалеку, чуть в стороне, пусть, дескать, путешественники там подождут, а он сядет верхом на одну из лошадок и вернется на станцию, чтобы взять там какую-никакую повозку и доставить сюда каретного мастера, если найдет такового. Никита решил подстраховаться: Господь его ведает, а вдруг ямщик попросту сбежит, – и заявил, что в таком случае он берет двух других лошадей в залог. Ямщик согласился, но всем своим видом выразил оскорбленное достоинство.

– Сейчас провожу вас к дому, – буркнул он, – а то ведь может там и не поздоровиться!

Софи тоже вышла из кареты, рассудив, что так лошадям будет полегче. Никита раскрыл зонт и протянул его: вот, барыня, возьмите. Ежась под холодными струями дождя, они двинулись вперед. В лужах вспухали и лопались пузыри, и Никита заметил, что теперь дожди надолго по примете… Тысячи маленьких лягушек выскакивали из бывших рытвин, теперь превратившихся в бурливые ручьи…

Шли они так. Впереди – ямщик, он вел под уздцы упряжку, тащившую за собой экипаж, за ним – Никита и Софи. Карета скрипела, стонала, раскачивалась, с каждым толчком, с каждым шагом она явно все больше повреждалась и все ниже оседала. Скоро уже не стало ободов, и она теперь пропарывала грязь одними спицами, а чуть позже стала двигаться только на втулках… Тройке было чрезвычайно тяжело везти за собой это странное сооружение, словно бы вспахивавшее почву изувеченным своим задом.

Они свернули с дороги и углубились в лес, состоявший на этот раз из гигантских лиственниц. Здесь, под их сводами, было темно, как будто уже наступили сумерки, но зато густые кроны не пропускали дождь. Выйдя на поляну, путники обнаружили на ней три бревенчатых избушки, одна из которых выглядела обитаемой.

– Пришли? – спросил Никита у ямщика.

– Угу, – ответил тот. – Здесь, в тепле, меня и подождете, а я вернусь часа через три…

Однако Никите что-то тут показалось сомнительным, он отвел ямщика в сторону и стал тихо с ним переговариваться, а когда вернулся к Софи, лицо его было озабоченным.

– Барыня, – потупившись, с трудом выговорил Никита, – не стоит нам туда ходить…

– Почему же?

– Потому что этот дом принадлежит шаману !

–  Шаману? И кто же такой этот шаман ?

– Сибирский колдун. Он живет один. Он умеет разговаривать с животными, с растениями, с духами…

– Только и всего-то! А ты что – боишься?

Никита смутился и растерялся, как будто Софи упрекнула его в невежестве.

– Неужели боишься? – продолжала между тем она. – А ведь ты так много читал, так много знаешь! Уж тебе-то должен казаться просто смехотворным подобный вздор! А шаман вполне может оказаться славным человеком. Мне очень хочется с ним познакомиться. Да, впрочем, и выбора у нас нет. Пошли!

– Воля ваша, барыня, – пробормотал Никита. – Только в книгах далеко не все написано, с чем на свете встретишься, а уж объясняется и вовсе не все…

Они двинулись к избушке. Ямщик постучал в дверь. На пороге появился невысокий человечек неопределенного возраста, желтолицый, с лоснящейся кожей, двумя узкими щелочками вместо глаз при полном отсутствии бровей, борода у него, скорее всего, отродясь не росла, а в расщелине смеющегося рта торчал один-единственный зуб… Одет шаман был в подобие длинной куртки из оленьей кожи, голову венчал заостренный колпак. Ямщик поклонился ему в пояс и сказал несколько слов на непонятном наречии. Шаман же в ответ обратился к гостям по-русски:

– Меня зовут Кубальдо. Заходите и чувствуйте себя как дома, мой дом – ваш дом на все то время, какое вам будет угодно здесь провести!

Софи поблагодарила и прошла в комнату, опередив Никиту. Ей ударил в нос, да так, что трудно было перевести дыхание, смешанный и очень острый запах вяленого мяса, немытой шерсти и мочи животных. На стенах она увидела растянутые и прибитые гвоздями на концах лап шкуры волка, соболя, лисы, шкурку белки… Единственное окно было вместо стекла затянуто рыбьим пузырем. В центре комнаты между тремя камнями пылал огонь, дым выходил в дыру, проделанную посреди кровли. Из мебели тут было только три некрашеных деревянных ларя, их покрывали надписи, выполненные иероглифами. Кубальдо расстелил на полу оленьи шкуры и пригласил гостей сесть на них, – они сели, подобрав под себя ноги. Затем шаман разогрел, поставив на огонь очага котелок, плиточный чай, называемый еще калмыцким, который в Сибири предпочитают всем остальным напиткам. Софи слышала раньше об этом отваре – жирном, потому что в него добавляли молоко, баранье сало и соль, – но считала, что у нее не хватило бы мужества попробовать его. Тем не менее, когда Кубальдо стал угощать, не смогла отказаться. Шаман разлил густую светло-коричневую жидкость в четыре плошки – от них запахло стойлом. Ямщик одним глотком опорожнил свою, и видно было, что получил от этого удовольствие, после чего откланялся, сказав на прощанье, что слетает туда и обратно стрелой и очень скоро вернется, и вышел. Никита и Софи под пристальным взглядом шамана поднесли к губам плошки… Едва пригубив пойло, Софи почувствовала, что ее бросает в жар, щеки залило краской, она просто не могла вынести вкуса пережженной травы и жира… Преодолевая тошноту, она попросила дать ей воды – пополоскать рот…

– Сию минуту принесу! – заторопился Кубальдо. – Вода родниковая, и готов поклясться, что такой чистой вы никогда и не видывали!

У шамана был старушечий голос и сильный восточный акцент при, в общем-то, правильной русской речи. Софи хозяин избушки казался довольно забавным, у Никиты он по-прежнему вызывал подозрения.

– Барыня, вам не стоит пить его воду! – горячо зашептал он, внимательно следя за Кубальдо, который, чуть покачиваясь на ходу, удалялся в глубь избы.

А тот уже возвращался с кувшином в одной руке и черным камнем в другой. На ходу он бросил камень в воду, и лицо его при этом было очень серьезным.

– Зачем ты это сделал, Кубальдо? – не скрыла удивления Софи.

– Это не обычный камень, – ответил шаман. – Это звезда, упавшая с неба в один знаменательный день. Я сам видел это. Звезда эта зародилась далеко-далеко отсюда – в глубинах небес, так же, как вода, которой я вас угощаю, зародилась далеко-далеко отсюда – в глубинах земли. Когда я соединяю камень и воду, я замыкаю таким образом круг творения, и это может принести большое счастье…

Софи улыбнулась. Глаза Кубальдо в узких щелочках почти смеженных век сверкнули.

– Разве ты не нуждаешься в счастье? – спросил он.

– Очень, очень нуждаюсь, мне кажется даже, что никогда в жизни я так в нем не нуждалась!

– Тогда почему ты улыбаешься? Счастье – как змея: его привораживают знаками… Я не знаю тебя, но читаю в твоей душе. Ты много страдала, и ты готова еще больше страдать ради того, чтобы встретиться с мужчиной. Его я не вижу, но только подумаю о нем – слышу звон цепей…

Софи на мгновение остолбенела, но потом сразу же сообразила, что шаману наверняка сообщил о ней все, что знал, ямщик, а тому – смотритель почтовой станции. А вот Никита был, кажется, совершенно потрясен способностью сибирского колдуна к ясновидению. Они молчали – Софи в раздумьях, Никита не мог вымолвить ни слова от изумления. В мертвой тишине могло почудиться, будто лес подступил к избушке: совсем рядом, словно и не было стен, трещали, ломаясь, ветки деревьев, журчал дождь, вскрикивали испуганные птицы. А в пламени очага отчетливо виднелся петушиный бой: перья света и перья тени летели по углам комнаты… Кубальдо, освещенный снизу, казался какой-то изрытой морщинами горой, кожа на его лице была в таких же складках, как кожа его сапог. Призрак в остроугольном колпаке метался по стене за его плечами.

– А что еще ты можешь мне рассказать? – вернулась к действительности Софи.

– Ничего особенного. Тебе бы побыть тут со мной подольше… У тебя очень твердый, решительный характер, и это мешает тебе познать кое-какие радости – из самых простых.

– Я не о себе хочу от тебя услышать!

– О ком же?

– О мужчине, с которым, как ты сказал, мне предстоит встретиться.

– Повторяю тебе: я его не вижу!

– Ну, постарайся, попытайся увидеть!..

Софи было странно оказаться втянутой в эту игру с ясновидением, она же всегда отвергала суеверия, смеялась над ними. Но сейчас, когда тревога за мужа достигла предела, ей все средства казались пригодными, лишь бы хоть на минутку, хотя бы одним глазком заглянуть в будущее. Смущаясь и немного оробев, она все же решила настаивать на своем:

– Скажи, по крайней мере, жив ли он! Он жив?!

– Жив, – ответил шаман.

Софи испытала огромное облегчение, и это тут же показалось ей смехотворным. Впрочем, приобретенный вместе с образованием рационализм, как ни боролся с искушением проникнуть в тайну, как ни твердил, что чудес не бывает, вынужден был уступить, сдать позиции.

– А он здоров?..

– Думаю, да… Но больше я ничего не стану тебе говорить, потому что солгал бы, сказав еще что-то. Но тебе должно быть достаточно и услышанного – позволь потоку увлечь себя!

Кубальдо наполнил до краев деревянную чашу и протянул ее гостье. Она отпила, и ей почудилось, будто свежесть деревенского воздуха проникла ей в горло, жжение во рту сразу стихло, тошнота прошла как не бывало.

– Какая прекрасная у тебя вода! – искренне восхитилась Софи.

Шаман поклонился молодой женщине, взял у нее чашу и, протянув ее Никите, приказал:

– А теперь ты пей!

– Ни за что, – помотал головой Никита.

– Почему?

– Не страдаю от жажды!

– Скажи лучше, что боишься, подозреваешь меня…

– Ну, и это тоже…

– Что за нелепость, – прошептала Софи. – Да пей же!

– Вы вдвоем вошли ко мне, – сказал Кубальдо, – и выйдете тоже вдвоем. Если один из вас двоих отказался от воды счастья, когда другой выпил ее, то все, чему суждено было стать белым, станет черным!

Никитой овладел ужас, и это можно было прочитать по его лицу. Он буквально выхватил чашу из рук шамана и в мгновение ока опустошил ее. А потом перекрестил себе рот.

– Крестись, сколько хочешь, – усмехнулся шаман. – Я встречал священников, миссионеров, знаю, что написано в их книгах, и не враг им. Вот только их Бог живет в доме с крестом наверху, а мой – он везде: в березовом листочке, в шкурке соболя, в прожилках камня, в куколке медяницы, в тумане, который поднимается над рекой…

– Для нас тоже Бог – везде, – возразил Никита. – Но у нас, кроме того, есть Иисус Христос, который учит любви…

– Прекрасно знаю всю историю про Христа. Это был великий шаман. Может быть, самый великий шаман из всех… Но вы, христиане, говорите, будто Христос умер на кресте, а мы, не православные и даже не христиане, считаем, что он вытерпел все муки и остался жить…

– Что вы говорите! – закричал Никита. – Как это возможно?

– Сейчас объясню, как мне в свое время объяснил мой учитель мудрости. Христа распяли в пятницу, верно?

– Да… в пятницу…

– Обычно приговоренных тогда оставляли на три дня агонизировать на кресте. Но его не оставили – его сняли на следующий день, в субботу, потому что суббота у иудеев – это Шаббат, а в Шаббат ничего такого происходить не должно. Жизнь останавливается, когда наступает Шаббат. И вот солдат, который должен был прикончить его ударом копья, ударил Христа в бок, увидел, что из раны выступило немного крови и сукровицы, понял, что он жив, и отдал его матери, Пресвятой Богородице. Та в подземелье вылечила и выходила сына, три дня спустя он уже мог говорить, и его ученики назвали исцеление – воскресением из мертвых. После этого Христос покинул Иерусалим, но совсем не вознесшись на небеса, как верят те, кто ему молится, – он попросту удалился в пустыню и жил там в молитвах и раздумьях до глубокой старости…

– Иисус?.. Иисус Христос жил до глубокой старости?.. Христос был стариком?.. Да ты сумасшедший! Ты попросту сумасшедший! – повторял Никита, стискивая кулаки.

Кубальдо пожал плечами.

– А чем старик Христос хуже молодого Христа? Разве он не так же достоин поклонения?

Этот богословский спор между ее слугой и сибирским колдуном удивлял Софи все больше. Она думала: но откуда же шаман, который, скорее всего, и читать-то не умел по-русски, набрался учености?

– И когда же, по-твоему, Христос умер? – спросила Софи.

– Вот этого не знаю – но он умер – и это совершенно точно! – в глубокой старости. Вспомни, что произошло с человеком, которого вы называете апостолом Павлом. Кстати, видишь, как много я знаю?.. Помнишь рассказ о видении, случившемся с ним на дороге в Дамаск… («Когда же он шел и приближался к Дамаску, внезапно осиял его свет с неба…» – тут же тихонько пробормотал Никита). Так вот – он лжет в этом рассказе, ваш святой Павел! Он встретил тогда самого Иисуса Христа, во плоти. Старого Христа. Такого же старика, как я сейчас, или даже старше! И старик Иисус привел путника Павла в свое жилище, и они в тот день долго говорили о великих тайнах жизни, как мы с вами сегодня вечером, и именно тогда Павел и был обращен…

Колдун замолчал, по губам и щекам его пробежала судорога. Можно было подумать, Кубальдо продолжает говорить с кем-то на языке, недоступном простым смертным. Снаружи послышалось замогильное и похожее на призыв на помощь ржание, и Никита выбежал за дверь. Две лошади мокли, привязанные, под дождем, неподалеку стояла карета Софи – разобранная на части, ни к чему не пригодная… Повесив голову, молодой человек вернулся в избу шамана, где Кубальдо, принеся целое блюдо кедровых шишек, угощал Софи орешками. Она разгрызла несколько, нашла их очень нежными и вкусными, а потом стала расспрашивать шамана о том, как охотятся в лесах. Воодушевленный расспросами гостьи сибиряк сразу же выложил кучу историй – о том, как выслеживал медведя, как застрелил изюбра, как ловит диких коз в западни: глубокие ямы, прикрытые сосновыми ветками…

– Знаете, часто бывает, что коза, упав в такую яму, обнаруживает там… волка, который только что гнался за ней. Но в подобных случаях волк, сам ставший пленником, не трогает желанную добычу. Они как бы заключают между собой союз товарищей по несчастью.

Союз товарищей по несчастью… эти слова шамана вернули Софи к мыслям о муже. И ей стало стыдно: сидит тут, грызет орешки, слушает охотничьи рассказы, наслаждается отдыхом, а ведь должна-то проклинать беду, из-за которой путешествие ее к Николя станет дольше, из-за которой они увидятся позже… А там, за окном, затянутым желтоватой пленкой, уже темнеет… Как быстро пролетело время в этом уединенном колдовском убежище!.. Дождь перестал, но с деревьев в лесу еще падают капли… Кубальдо подбросил в огонь поленьев, и очаг запылал жарче, языки пламени взметнулись высоко… Софи ощущала, как тяжелеет и тяжелеет голова, – может быть, Никита был прав, предостерегая ее, он был прав, говоря, что оказаться во власти шамана, этого сибирского колдуна – опаснее не придумаешь!.. А вдруг вода, которую она пила, – на самом деле какое-то зелье, изменяющее душу, подменяющее все желания?.. «Ну и глупые же мысли приходят мне в голову, – с улыбкой сказала себе Софи, – вот они уж точно не мои!»

– Пора бы нашему ямщику вернуться, – вмешался в ее размышления голос Никиты.

– Да, пожалуй, – думая о другом, рассеянно согласилась она.

– А если он до ночи не вернется? Что мы тогда станем делать?

– Заночуете у меня, – ответил за Софи шаман.

– Нет! – воскликнул Никита. – Тогда я возьму лошадь и отправлюсь ему навстречу.

– Нет, уж! Лучший способ с ним разминуться! – отозвалась Софи.

И прибавила тихонько:

– И потом, Никита, не могу же я остаться тут совсем одна!

– Давайте поедем вместе? – так же тихо предложил слуга.

– А багаж, а карета?

Никита покорился. А шаман, потирая свои длинные иссохшие руки, смеялся:

– Ох, странники, странники, забудьте, откуда идете, забудьте, куда, забудьте, кто вы!.. Жизнь слишком коротка, чтобы позволить себе упустить хоть какую-нибудь возможность заполучить счастье!.. В наших краях водится такая большая птица, тетерев, он весит примерно тридцать фунтов, у него черно-серое оперение, красные надбровья, клюв крючком… Весной он забирается повыше на дерево и зовет оттуда своих курочек – и зов этот его напоминает долгое воркование и заканчивается коротким вскриком. И когда он вот так воркует – полурасправив крылья, распустив хвост веером, вытянув к небесам шею, закрыв от восторга глаза – он совершенно теряет ощущение опасности, настолько, что становится не способен услышать приближающегося охотника, и тогда в него можно выстрелить, и он упадет бездыханный, но – счастливый… Мы зовем этих тетеревов глухарями , потому что они глухи ко всему, что не составляет радости для них. Человеку тоже следовало бы научиться быть иногда глухарем…

Никита в тревоге посмотрел на Софи: не рассердится ли она сейчас на старого болтливого колдуна? Не поссорится ли с ним? Нет… Она улыбалась ему и бессознательно вела себя так, словно путешествует по Сибири только ради собственного удовольствия и словно ее спутник никогда не был крепостным.

– Очень красивая у тебя история, – сказала Софи шаману. – Но ведь, если я правильно поняла, эти… глухари почти всегда становятся жертвами собственной беззаботности?

– А разве это не самая лучшая смерть – та, что подстерегает вас на вершине жизни?

– Не думаю… – ответила Софи.

– Ты чересчур осторожная и предусмотрительная! Ты, должно быть, родом не из наших мест! Да и выговор у тебя чудной? Где родилась-то?

– Во Франции.

Кубальдо мечтательно взглянул на гостью из-под складчатых век и протянул:

– Фра-а-анция… Это далеко… Я много знаю о Франции… Революция… Наполеон… Сейчас приготовлю вам постели вот тут, у стенки!

– Не трудитесь, мы не останемся здесь ночевать, – торопливо вмешался в разговор Никита.

– Ах, так! Что – ждешь с нетерпением своего ямщика? Хочешь, чтобы скорей приехал? – не без сарказма спросил Кубальдо.

– Да, конечно.

– А ты, барыня? – обратился он к Софи.

– Да, конечно!

– Значит, все и будет так, как вы хотите!

Шаман скрестил на груди руки, наклонил голову, закрыл глаза. Почти сразу молчание ночи нарушил приближающийся издалека звон бубенцов…

2

Колеса, починенные в Подельничной, снова сломались при выезде из Мариинска. Передняя ось, у которой совершенно расшаталась металлическая оковка, оторвалась между Сусловым и Тяжинской. Санкт-петербургской карете здорово досталось на сибирских дорогах, и – совершенно измученная и покалеченная – она запросила пощады. Никита посоветовал Софи продать экипаж, пусть даже по бросовой цене, и купить вместо него какой-нибудь тарантас, приспособленный к местным условиям, чтобы можно было продолжить путь. Впрочем, добавил он, если барыня хочет более выгодной сделки, то лучше подождать Красноярска – именно там, а не в деревнях, попадающихся по дороге, можно будет и найти то, что нужно, и поторговаться…

В этот большой город, выстроенный на берегу Енисея, они прибыли ночью. И – о чудо! – на почтовой станции оказалась отдельная комната для Софи. Наконец она сумела вымыться с головы до ног, отдать в стирку белье и выспаться на настоящей кровати! Утром – посвежевшая и отдохнувшая – она с удовольствием вышла на улицу. После долгих месяцев, проведенных в почти полном одиночестве, от царившего здесь оживления запестрило в глазах. Большая часть домов оказалась красно-коричневого цвета – такого же, как окружавшие Красноярск горы. По деревянным тротуарам спешили русские обитатели города в европейских костюмах и азиаты – с широкими желтыми лицами, в свободной одежде, развевающейся на ветру. Никита отвел Софи к каретнику, у которого, если верить станционному смотрителю, имелся самый лучший на свете тарантас.

Самый лучший на свете тарантас оказался повозкой на четырех колесах, но кузов ее покоился не на рессорах, а на восьми деревянных цилиндрах – продолговатых, упругих и способных гнуться: они были предназначены для того, чтобы амортизировать в дороге удары и толчки. При такой системе, полагал Никита, для полной надежности расстояние между передней и задней осью должно быть не менее четырех аршин. Он вместе с продавцом залез под экипаж и сверился, – результат измерений оказался идеальным. Затем Никита простучал колеса по окружности, прощупал обода и шины, поскреб ножичком смазку на ступице, потому что ему показалось, будто она треснула… и, в конце концов, объявил, что все вполне сносно. Но Софи беспокоилась, не понимая, где же в этом тарантасе сиденья. Ей объяснили, что так полагается, что в подобных экипажах сидений не делают, что очень удобные сиденья и даже лежанки получаются из багажа: промежутки забивают соломой, а сверху все это сооружение накрывают овчинами и раскладывают подушки. Продавец показал, как опускается и поднимается кожаный верх, как прикрывают широким фартуком ноги пассажиров. После чего запросил за эту почти новую повозку триста рублей и старую карету в придачу. Софи уже готова была заплатить, но Никита впал в страшную ярость, голубые его глаза, всегда такие кроткие, засверкали, как два кинжала. Он схватил каретника за шиворот и принялся бешено его трясти, крича, что тот нагло пользуется их положением, и грозя разбить ему физиономию, если тот сию же минуту не снизит вдвое свои непомерные требования. Софи никогда бы не поверила, что ее миролюбивый слуга может впасть в такое неистовство. Испуганный продавец, который явно завысил цену, забормотал, что, дескать, мы же не дикари и можно все спокойно обсудить. Постепенно стоимость тарантаса снизилась до двухсот рублей, причем вместе с ним покупатели должны были получить принадлежности для смазки и ремонта колес, толстые и тонкие веревки, коробку свечей, достаточное количество гвоздей, топор и некоторые другие инструменты, необходимые для того, чтобы экипаж можно было починить в дороге. На этот раз Никита счел торг разумным и предложил ударить по рукам. Сказано – сделано, договорились, что совершенно готовый и смазанный тарантас будет подан во двор почтовой станции к шести часам утра.

– Чего это ты так разгневался? – спросила Софи у Никиты, когда они вышли от каретного мастера.

– Как не гневаться! Этот паршивец хотел обмануть вас, обворовать вас, барыня! Это же по глазам было видно! Ну, разве я мог вынести такое!

Ей хотелось походить по магазинам в центре города. Туалет Софи возбуждал любопытство прохожих, некоторые даже оборачивались ей вслед, и Никита испепелял их взглядом. Теперь он не шел позади барыни, как когда-то, теперь он двигался рядом, свободно помахивая руками, сильный и мрачный с виду, всем своим обликом показывая, что готов в любую минуту защитить свою даму от оскорбления или нападения. Софи забавлялась этим уподоблением слуги рыцарю без страха и упрека. Почти все утро Никита провел в бане, от него пахло мылом, чисто промытые, сильно отросшие волосы отливали на солнце золотистым блеском, на нем была свежая рубаха. Софи подумала, что недурно было бы подарить ему новую – белую или голубую, но эта мысль недолго задержалась в ее голове: прежде всего следовало позаботиться о продуктах в дорогу. Их купили на пятьдесят рублей, и Никита уложил свертки в заплечный мешок. Придя на станцию, они кое-как поужинали и рано легли: Софи в своей комнате, Никита – в общей зале. Еще не рассвело, когда он постучался в ее дверь – ямщик с тарантасом, запряженным тройкой, ждал во дворе.

В новой повозке трясло еще больше, чем в карете, но ведь они убедились, что устройство ее позволяет перенести любые испытания. Полулежа под кожаным пологом на своих сундуках, Софи думала, что, наверное, похожа сейчас на какую-нибудь королеву былых времен, которую вынесли прогуляться на носилках – и жестко ей, и тряско, да что ж поделаешь… Никита, усевшись рядом, не сводил с нее глаз, и взгляд у него был таким жалобным, словно он один несет ответственность за все неровности дороги, словно он один повинен во всех неудобствах, какие вынуждена терпеть его барыня.

Прилетевший невесть откуда свежий ветерок внес беспорядок в пейзаж, словно вздумал причесать его против шерсти: ерошил траву, перевертывал каждый листик наизнанку, морщил воду против течения… Путешественникам пришлось переправиться на пароме через один рукав Енисея, потом проехать по двум островам, соединенным наплавным мостом, а затем – снова на пароме – перебраться через второй рукав великой сибирской реки. Тяжелой барже, которая несла их на палубе, двигаясь вдоль каната, перекинутого с берега на берег, придавала скорость одна только сила течения. Противоположный берег, видный с расстояния больше чем в версту, казался ленточкой зеленого тумана с розовато-голубоватым зубчатым краем: они уже знали, что это горы за лесом… Медленное плавное скольжение по тихой воде создавало у Софи впечатление, будто ее везут прямо в мираж. Позади толпились крестьяне, повозки, лошади, коровы… словно все население и все поголовье скота решило вдруг перебраться на новое место… Люди и животные стояли неподвижно, не издавая ни звука, – так, словно странное путешествие вне времени заставило их онеметь и остолбенеть. Облокотившись рядом с Никитой о поручни, Софи временами шептала:

– Боже мой, как долго… Да это займет еще не меньше часа! – воскликнула она так же тихо, дав наконец волю отчаянию.

А Никита, с грустью на нее глядя, ответил:

– Да, барыня…

И спросил, помолчав:

– Вам так не терпится оказаться на почтовой станции, барыня?

– Как всегда! – она пожала плечами.

– Но тут ведь так красиво!

– Ты прав: очень красиво. Но у меня сейчас нет никакого настроения любоваться пейзажем, знаешь ли!

– Понимаю-понимаю…

Она догадалась, что расстроила его, причинила ему боль. Конечно, Никита отдал бы все на свете, лишь бы ей было хорошо, лишь бы она была счастлива или хотя бы казалась счастливой… но ведь эта долгая дорога, которая изматывала ее, отнимала силы, не давая возможности даже предположить, когда же они, наконец, достигнут цели, для парня-то стала прекраснейшим приключением – таким, о каком он и помечтать никогда прежде не мог! Еле слышный плеск воды завораживал, говорить не хотелось… Софи чувствовала, как близко рука Никиты на перилах. Посмотрела на него: лицо молодого человека выглядело страдальческим, – легонько отстранилась, но локти их все-таки почти касались друг друга. И зной был один на двоих – они едва не таяли…

Вдруг Никита резко, даже с каким-то недовольством, повернулся спиной к Софи и ушел на корму парома. Вернулся он только тогда, когда стали причаливать. Она не стала выяснять причин его невежливой выходки. Они забрались в свой тарантас и двинулись дальше – сначала дорога шла по правому берегу, затем она стала подниматься плавными изгибами по склону горы. Леса не было – только камни и пожухшая трава под палящим солнцем. Повозка держалась, несмотря на многочисленные колдобины и ухабы. На каждой станции Никита и Софи удавалось утолить жажду и перекусить, пока по приказу смотрителя меняли лошадей и смазывали колеса.

В Уяр они добрались только к половине двенадцатого ночи, а сразу после полуночи уже отбыли. Ямщик, двадцатилетний тщедушный мальчишка, оказался пьян в стельку. На первом же повороте он свалился в придорожный овраг. Растерянные лошади набирали скорость. Софи кричала от страха. Но Никита, слава богу, успел схватить поводья и натянуть их. Тройка резко затормозила под грохот всех соединений повозки. Парень, хохоча и жестикулируя, нагнал повозку и вскарабкался на свое место, но Никита с размаху влепил ему пощечину, оттолкнул в сторону и стал править сам. Правда, он не знал дороги и не мог определить, в какую сторону теперь двигаться. Ямщик приткнулся к его плечу и захрапел, время от времени, неуклюже, как мешок с орехами, сползая с сиденья, и Никите раза четыре или пять после особенно глубоких рытвин пришлось усаживать его прямо.

Ночь была ясной, небо – все в звездах. Время от времени Никита оборачивался, чтобы взглянуть на Софи. Она не спала – в глубине тарантаса светились ее внимательные глаза, обращенные на него… О чем она думает, когда вот так на него смотрит? Из благоговения перед нею Никита никогда даже не приближался к женщинам и, заперев себя в клетку целомудрия, гордился, что его страсть к Софи не запятнана никаким сладострастным воспоминанием. Однако с тех пор, как шаман угостил их этой странной водой с утопленным в ней черным камнем счастья, юноша чувствовал себя пленником каких-то греховных чар: ему, который никогда раньше не осмеливался смотреть на Софи как на существо из плоти и крови, оставалось только удивляться, какой дерзостью отличаются нынче его фантазии… Как будто в сознании открылся люк, и через него вырвались на свободу все подавлявшиеся прежде желания – подавлявшиеся долгое время из обычной, свойственной чистой юности, стыдливости. Никита твердо знал, что он всего лишь крепостной, жалкий раб, недостойный внимания барыни, что барыня эта к тому же любит своего супруга, загоняет сейчас лошадей, чтобы скорее встретиться с ним, жертвует собой ради него, но тем не менее, управляя сейчас в ночи тройкой, которая везет Софи к этому самому супругу, он ничего не мог сделать с собой и забывал порою о том, кто он… кто она… Вот и получается, что по вине сибирского колдуна присутствие Софи перестало быть для него счастьем, благословением Божиим, теперь оно – одна лишь мука! Пытка, да и только… И в ту минуту, когда он считал себя сильнее, чем когда-либо, до него доносился аромат… аромат такой родной, такой волнующий, что бедняга терял нить своих размышлений, у него просто в голове мутилось. Или это был отзвук ее голоса, особенная интонация, какое-то словечко, полуулыбка… Голова его пылала, ему чудились сброшенные одежды… Какая бессмыслица, нелепость, все это недостижимо, нереально!.. Но почему, почему она остается такой холодной – она ведь тоже отпила этого зелья?! «Наверное, потому что она француженка, – чуть опомнившись, сказал себе Никита. – Вот на нее и не действует никакое чародейство!»

Юноша принял твердое решение не думать о Софи… хотя бы до следующей почтовой станции. Не думать и не смотреть на нее – и все тут! Однако решимости его хватило только на две версты. А когда Никита снова обернулся, барыня спала, покоясь щекой на кожаной подушке, прелестные ее ножки были укутаны в медвежью шкуру… Ее лицо… личико Софи – оно будто волшебное яйцо, снесенное в пуховое гнездышко жар-птицей из народной сказки… И он, простой мужик, везет сейчас самое драгоценное сокровище на свете!.. Все чародеи мира настороже. И добрые, и злые… Кто-то за него, Никиту, кто-то против него… Вот они собрались – по обеим сторонам дороги… У них тела из камня, бороды из травы, пальцы из ветвей, их глаза – звезды, их голос подобен грому, а смех у них лисий…Лошади почувствовали, что они здесь, и пугливо трясут головами, гривы полетели по ветру… Надо, чтобы они успокоились… Никита трижды издалека осенил животных крестным знамением. Хотя… хотя – после того, что сказал колдун, разве можно, перекрестив, изгнать бесов? Ох, вряд ли, вряд ли… Если Иисус Христос не умер на кресте, разве может защитить крест? Вряд ли, вряд ли… А что тогда? Молитва!.. Он начал: «Отче наш, иже еси на небесех…» Но очень скоро святые слова молитвы Господней сменились совсем другими, и Никита невнятно забормотал:

– Я люблю ее, люблю ее, люблю, люблю…

Он больше не шептал – он кричал в ночь, в темноту. Самые дурные, самые безумные инстинкты проснулись и забурлили в его крови. Он весь горел сатанинским пламенем. Издалека его, наверное, приняли бы за дерево, охваченное огнем… А она… она ничего не замечает, ни о чем не догадывается!… Она даже не слышит!.. Не слышит, потому что стук колес перекрывает выкрикиваемый им бред… Впрочем, это к счастью для него… А то ведь его дерзость, его наглость оскорбила бы эту чистую голубку, и она сразу же отправила бы его назад в Петербург… Нет! Нет! Лучше страдать, лучше умереть, только не разлучаться с ней, только бы видеть ее, слышать ее голос!.. Как было бы хорошо умереть с этой исполинской мечтой в сердце карлика… Слезы выступили на глазах Никиты. А что там – вдалеке, на краю дороги? Что за огни?.. А-а-а, это почтовая станция… Возбуждение его угасло. Подобно птице, которая, как бы ее ни опьяняло небо, время от времени опускаясь на землю, набирается сил, Никита испытал облегчение, рухнув с облаков обратно на твердую почву. Да, он рожден для высоких порывов, а не для того, чтобы их сдерживать, но, если он хочет и дальше любить Софи так же безумно, ему нужно иногда забывать об этой любви.

Он вернул поводья ямщику.

До рассвета они мчались, не теряя времени на станциях. В призрачном утреннем свете Софи различила справа заснеженные вершины Саянского хребта: они добрались до границы с Монголией.

В Канске станционный смотритель предупредил путешественников о том, что в нескольких верстах отсюда, в лесах появились разбойники. И добавил: «Вообще-то они не злые: они людей не трогают, забирают только багаж и лошадей…» Никита тут же запылал снова. Сколько лет он мечтал о том, как с риском для собственной жизни бросится на защиту своей барыни! И вот время пришло: она увидит, на что он способен! На Софи произвела сильное впечатление уверенность Никиты в себе. На этот раз им достался хороший ямщик, но хилые лошадки. Сидя рядом с ямщиком и сжимая в кулаке рукоятку ножа, Никита пристально всматривался в лесную поросль по обеим сторонам дороги. «Обратить в бегство десять… нет, двадцать разбойников, уложить к ее ногам десять мертвыми и самому упасть тут же, раненым, залитым кровью, и тогда только признаться ей в любви, да-да, в этот момент, прежде чем испустить последний вздох, не раньше!.. Только на пороге смерти я смогу вымолвить эти слова, ни минутой раньше, ни минутой, Господи, помилуй мя грешного!» Но вместо разбойников им попалась на пути группа старушек с котомками за спиной и посохами в руке.

– Куда путь держите, матушки? – крикнул ямщик, придерживая лошадей.

– В Троице-Сергиеву лавру, милок, – ответила одна из старушек.

– Да это же под Москвой! Вы же попадете туда хорошо если через год!

– А что время для того, у кого Господь в сердце?!

Паломницы выглядели пропыленными насквозь и очень усталыми, глаза у всех были выцветшие – оттенка дождя.

Софи подала им милостыню, старушки, кланяясь в пояс, поблагодарили добрую барыню. С откоса за этой сценой наблюдала целая компания маленьких четвероногих зверушек: они стояли на длинных задних лапках, прижав к груди короткие и хрупкие передние, навострив треугольные ушки и глядя умными глазками.

– Это белки? – поинтересовалась Софи.

– Да нет, какие же белки! Тушканчики это! Их тут полным-полно… – отозвался ямщик.

Стоило ему щелкнуть кнутом, как все тушканчики запрыгали друг за дружкой, стараясь, видимо, как можно скорее удалиться от страшного звука. Они подпрыгивали довольно высоко, делали в воздухе пируэты, помахивали хвостом с белой кисточкой на конце. И вдруг все разом исчезли в норах. Жизнь в степи словно бы остановилась, только орел парил высоко в небе…

После Ключинска степь кончилась – теперь вокруг простиралась тайга. Зажатая между двумя стенами из высоких елей, дорога стала такой же каменистой, как русла здешних рек.

Следующей ночью, когда лошади на подъеме дороги перешли в галоп, вдруг раздался треск, тарантас накренился влево, какое-то время по инерции катился, прихрамывая, а потом резко остановился, его как следует тряхнуло, и Софи пришлось вцепиться в Никиту, чтобы не вывалиться наружу. Одно из колес слетело с оси и укатилось в неизвестном направлении. Ямщик, проклиная свою судьбу, отправился на поиски. Никита высек кресалом огонь, зажег фонарь и следом за ямщиком углубился в густой лес. Софи осталась в тарантасе одна. Как ей было страшно! С трудом отгоняя мысли о разбойниках и преодолевая страх, она прислушивалась к шелесту листьев, ловя в нем звуки шагов, до боли в глазах всматривалась в сумрак таежной ночи… Наконец мужчины вернулись – очень довольные: благодаря совершенно необъяснимой удаче им удалось отыскать не только колесо, но и гайку, которой оно было закреплено, и даже винт, который нужно было ввернуть в эту гайку! Десять минут спустя тройка резво потянула за собой возвращенный к жизни тарантас, позвякивая колокольцами под дугой.

Назавтра в тайге обозначились просветы, стало видно горизонт, и Софи принялась считать версты, оставшиеся до Иркутска. Именно там ей должны были сообщить наконец, на какие рудники, в какой острог направлен Николай, именно там ей объяснят, где и каким именно образом они встретятся. По мере того, как тарантас приближался к месту своего назначения, воспоминания об удивительных приключениях на пути уступали в ней место ясному видению реальности. Горя нетерпением, она даже не замечала, какое теперь печальное лицо у Никиты, и беспокоилась лишь об одном: только бы колесо не оторвалось снова до следующей почтовой станции!

В Боковской они потеряли целый час на ремонт обода. Но эта сорок четвертая и последняя остановка на их долгом пути была всего в тринадцати верстах от Иркутска, и ямщик поклялся, что доберется до города за три четверти часа. Огромный, подстриженный под горшок толстяк в сапогах, с красным кушаком, он правил лошадьми стоя и громко распевая. Временами на равнине показывались табуны диких лошадей. Отдельные лошадки, наверное, заинтересовавшись проездом столь музыкального тарантаса, некоторое время бежали за ним рысцой, ловко перебирая короткими ногами, а потом внезапно останавливались на бегу, привлеченные какой-нибудь качающейся травинкой на обочине, и тогда длинная грива, только что развевавшаяся по ветру, падала им на холку и закрывала глаза…

Миновав пустынные и болотистые земли, проехав вдоль стен громадного монастыря с зелеными крышами строений внутри, тарантас оказался на берегу Ангары. Оставалось последнее препятствие: дощатые мостки на сваях, по которым нужно было перебраться на паром. Наши путешественники были тут не одни: целая толпа местных крестьян, кто сидя на мешках, кто прилегши на телегу, тоже ожидала прибытия баржи. Однако у Софи с ее подорожной было перед ними преимущество, и крестьяне, догадываясь об этом, посторонились, пропуская упряжку. Доски палубы звонко отозвались на топот копыт. Вскоре на противоположном берегу обозначился город, в сумерках выглядевший скромно, разве что золотые купола церквей над рядами беленьких домиков показались Софи похожими на овощи с какого-то сказочного огорода.

3

– Поздравляю вас, мадам, с тем, что вам удалось так быстро доехать! – сказал губернатор Иркутска Цейдлер, приглашая Софи в свой кабинет и указывая, куда ей сесть.

Он превосходно говорил по-французски, грассируя, как истинный парижанин. Седые волосы, облетевшая от времени позолота эполет, пожелтевший на швах зеленый мундир…

– Хорошо ли вы устроились? – любезно продолжал он.

– У меня не было времени разобраться, – ответила Софи. – Едва приехав в Иркутск, я сразу же поспешила к вам.

– О да, конечно, конечно! Но вы остановились у вашего соотечественника, Проспера Рабудена?

– Да.

– Отличная гостиница! Ну, еще бы: единственная французская гостиница на весь город! Увы, увы, Иркутск – отнюдь не столица!.. Ах, мадам, у нас тут не Петербург, совсем не Петербург, вот увидите… Но я надеюсь, после всех дорожных тягот вы счастливы, что сможете хотя бы и здесь отдохнуть? – сладким тоном спросил генерал.

– Я буду счастлива как можно скорее уехать отсюда! – отрезала Софи.

Гладко выбритое лицо генерала перерезала сетка морщин, в безрадостной улыбке обнажились желтые зубы.

– Все то же! Вы как будто подслушали слова княгини Трубецкой или княгини Волконской… они говорили так же… Ах, мадам, насколько же государь осложнил мою работу, разрешив этим дамам отправиться в Сибирь!

– Прошу прощения, ваше превосходительство, я так тревожусь… А не можете ли вы сказать мне хотя бы, где сейчас мой муж?

– Отчего же не могу? Он в Чите, мадам!

– Он в Чите? – недоверчиво повторила за ним она.

– Да, там.

– А что это еще за Чита?

– Поселение, где один из острогов отведен специально для политических преступников.

– Ну и далеко ли отсюда эта Чита?

– Увы, далеко, мадам! Восемьсот семнадцать верст!.. В Забайкалье… И ужасные, чудовищные дороги!.. Да и сами края тамошние… небезопасны…

– Ваше превосходительство, могу я попросить вас об услуге? Мне хотелось бы получить лошадей к завтрашнему утру!

– О, как вы торопитесь! – воскликнул губернатор. – Погодите-погодите, наберитесь терпения, мадам, дайте мне сначала хотя бы на ваши бумаги взглянуть!

Софи молча протянула ему подорожные – свою и Никиты, свой паспорт. Генерал принялся изучать их, поднеся так близко к лицу, словно ему нужно было их обнюхать, а не прочесть. Ознакомившись, он положил документы в ящик письменного стола. От звука, с которым ключ повернулся в скважине ящика, Софи вздрогнула и, не сдержавшись, спросила:

– Зачем вы заперли эти бумаги?

– Чтобы они не потерялись, мадам, чтобы они не потерялись… Если они вдруг пропадут, для вас это могло бы иметь последствия самые неприятные!

– Но они мне очень скоро понадобятся!

– Ну, не так уж скоро… Есть еще время…

– Как это так?!

– Мне следует дождаться указаний, имею ли я право разрешить вам отправиться дальше.

Софи на мгновение замерла, не понимая, что происходит. Еще не совсем опомнившись, пролепетала:

– Тут какое-то недоразумение… Государь сам разрешил мне ехать к мужу, в Сибирь!.. И все мои документы в полном порядке!..

– Не спорю. У княгини Трубецкой, княгини Волконской и госпожи Муравьевой документы также были в порядке, но я был вынужден задержать и их в Иркутске, пока велось дополнительное расследование. А в вашем случае я получил от высшей власти инструкцию провести таковое еще более тщательно. И получил приказ проверить ваш багаж.

– Багаж! Но это недостойно – копаться в чужих вещах! Как это можно!

– Успокойтесь, мадам, речь идет о простой формальности. Мои люди уже в гостинице, где вы остановились, и с минуты на минуту я ожидаю результатов досмотра.

Софи еле сдержалась, чтобы не выкрикнуть: «Обыск!», – но поняла, насколько бесполезно, если не вредно сейчас, возмущаться. А Цейдлер тем временем уже выбрал из лежащих на столе папок ту, на которой красными чернилами было аккуратно, почти каллиграфически выписано ее имя, развязал ленточки, открыл папку и достал оттуда какую-то бумагу, после чего пробежал ее глазами очень быстро – как будто для того лишь, чтобы вспомнить, о чем там говорится, – и произнес фальшиво-сочувственным тоном:

– Ах, мадам, зачем вы не хотели остаться там, откуда вы приехали!.. Проявленное вами упорство станет причиной многих несчастий для ваших близких, не принеся и толики счастья вашему мужу!

Но Софи не слушала генерала: она всматривалась в документ, который он держал в руке. Боже мой, ей знаком этот почерк!

Это же почерк ее свекра! Она не могла поверить своим глазам… Зачем ему было посылать письмо иркутскому губернатору?

– Что это за бумага, ваше превосходительство? – спросила она, изо всех сил стараясь унять дрожь в голосе.

Генерал Цейдлер не удостоил ее ответом: он молча открыл папку, чтобы вернуть документ на место. Но Софи опередила его движение – быстро, как молния, она ринулась к столу и выхватила у губернатора из рук письмо, взгляд ее, скользнув по строчкам, выхватил обрывки двух фраз, но их оказалось достаточно: «Политическое прошлое моей невестки… Я готов поклясться вашему превосходительству…»

– Немедленно отдайте мне документ! – с металлом в голосе приказал генерал Цейдлер, даже не привстав в кресле.

Но Софи, в которой все кипело от гнева, его не слушала. Отступив в глубину кабинета, она лихорадочно пробегала глазами письмо, по-прежнему останавливаясь на случайных фразах: «Логично ли, ваше превосходительство, отправляя на каторжные работы организаторов неслыханного по дерзости мятежа 14 декабря 1825 года, разрешать одной из самых пылких пропагандисток идей бунтовщиков обосновываться поблизости от места, куда они сосланы, чтобы нести заслуженное наказание?..» Рядом послышались шаги, сопровождаемые позвякиванием шпор… «Воспитанная на французский манер, то есть в полном неуважении, если не сказать – презрении как к монархии, так и к религии, эта женщина представляет собою серьезную угрозу для общественного порядка… Вы еще можете помешать худшему свершиться… Удержите ее!.. Отправьте ее обратно в Каштановку…»

Письмо – словно бы порывом ветра – было выхвачено из рук Софи, и только тогда она увидела рядом с собой генерала. Высокий, худой, смертельно бледный, со впалыми щеками и выпученными глазами он напоминал ожившего мертвеца.

– Дорого же обойдется вам ваша дерзкая выходка, сударыня! – рявкнул Цейдлер.

– Но если вам не было угодно, чтобы я взяла у вас это письмо, зачем было так демонстративно размахивать им передо мной, генерал? – усмехнулась Софи.

– В мою задачу входило только смутить вас, заставить задуматься…

– О-о, вы добились своей цели. Только, знаете, я ведь задумалась совсем не о том, о чем вам хотелось бы, и смутило меня отнюдь не то, что вы предполагали. Меня смутила низость моего свекра, я задумалась о том, что за чудовищный эгоист мой свекор!

Подозрения, зародившиеся во время визита к шефу жандармов Бенкендорфу, подтвердились теперь самым ужасным образом. Ей показалось, что на нее – как на лошадь – накинули веревочную петлю, остановив на всем скаку. Она считала себя свободной – так нет же: она в петле! Все это время свекор держал ее на коротком поводке, и вот теперь… Да! Да! Если вспомнить… Разве, не сумев удержать невестку подле себя, он не тянул ее назад при всякой возможности, на каждом шагу? Просто она об этом не думала! Михаил Борисович управлял ею, как марионеткой, он дергал за ниточки – пусть и на расстоянии, а она… она не ожидала такого внезапного удара и теперь растеряна, теперь не знает, что предпринять… Она кипела негодованием, ее душило отвращение к недостойному старику, но самое ужасное – она внезапно потеряла всякую уверенность в себе и в своих действиях… устала сражаться с невидимым врагом, с врагом, которого все равно не достать…

И, почти совсем уже сдав все позиции, забормотала:

– Простите мою выходку, ваше превосходительство… и постарайтесь меня понять… такое долгое путешествие… усталость… и потом, когда я приехала сюда, это ужасное разочарование… отсюда – такой порыв… я не сдержалась…

Софи было стыдно признаваться в подобной слабости, но вдруг она инстинктивно почувствовала, что это одновременно и хороший тактический ход: генерал Цейдлер явно клюнул на признание ею своей «вины», видимо, ему доставляет удовольствие играть в благородство, видя, как унижена жертва! И несмотря на полное отчаяние, ведомая женской интуицией, подсказывавшей, что, признав себя побежденной, она выиграет скорее, чем продолжая упорствовать, Софи даже слезу пустила.

– Ах, мадам, мадам, – теперь этот Цейдлер заговорил прямо-таки отеческим тоном, – успокойтесь, ради бога. Я же готов забыть навсегда это… ммм… странное поведение, понимая, сколь велико ваше горе… Но я все-таки должен принять во внимание документ, переданный мне высшими инстанциями…

– Но это письмо доказывает только готовность моего свекра использовать любые средства, вплоть до клеветы, лишь бы добиться, чтоб меня вернули ему! – воскликнула Софи.

Генерал, казалось бы, улыбнулся, но губы у него были такие тонкие, что улыбка эта напоминала шрам на лице.

– Мадам, мне не хотелось бы вдаваться в подробности ваших семейных ссор, – с притворной скромностью сказал он, – но поймите же и меня! Михаил Борисович Озарёв известен как человек с незапятнанной репутацией, бесконечно преданный государю-императору, в то время как вы, мадам – простите! – всего лишь иностранка и жена политического преступника. Разве не естественно для нас верить отцу, поднявшемуся выше своей боли за сына, своего отчаяния и сохранившему верность царю и Отечеству, а не женщине, пытающейся воссоединиться с мужем, потому что она поддерживает те самые убеждения его, за которые он был осужден?

– Да господи боже мой, ничего же общего не имеет политика с целью моего путешествия! – горячо воскликнула в ответ Софи. – Просто я люблю мужа! Я обожаю его! И знаю, что Николя относится ко мне так же. Я не могу вынести мысли о том, как он несчастен вдали от меня, и сама несчастна оттого, что муж не рядом со мной! Генерал, объясните же мне, я ведь никак не могу понять, разве люди, без конца говорящие о своей религиозности, могут забыть, что никакой земной суд не имеет права разлучать тех, чей союз скреплен Богом!

Она замолчала, с ужасом подумав, что слишком раскрылась перед скорым на расправу противником. Но Цейдлер продолжал, глядя на нее, улыбаться, видимо, забавляясь путаницей, царившей в душе жены политического преступника. Она была четвертой по счету декабристкой, которую он принимал в своем рабочем кабинете, и, вполне вероятно, он сейчас сравнивал ее поведение с поведением остальных. Мысль о том, что она не может потерпеть поражение там, где Екатерина Трубецкая, Мария Волконская и Александрина Муравьева одержали победу, придала Софи мужества. Ей надо понять этого верноподданного солдафона, сухого, желчного и искушенного в таких делах, ей надо пробиться сквозь бумажную стену, их разделяющую, заинтересовать его, растрогать да соблазнить, если иначе нельзя… Она прошептала:

– Помогите мне, мой генерал, умоляю вас, умоляю…

– Вы полагаете, что у меня больше власти, чем есть на самом деле, мадам… Решение зависит не от меня, но от восточно-сибирского генерал-губернатора Александра Степановича Лавинского… Но он, в этом я нисколько не сомневаюсь, запросит совета по вашему делу у санкт-петербургских властей…

– И все из-за какого-то нелепого письма… лживого… преступного…

– Совершенно ясно, что не на одно лишь письмо это станет опираться генерал-губернатор, решая ваши проблемы, но я… я все-таки вынужден задержать вас здесь на какое-то время…

– Зачем?!

– Чтобы попытаться лучше узнать вас, мадам… – с одной стороны, а с другой – чтобы дать вам время подумать… Вам известно, какие вас ждут потери, если вы осуществите свое намерение соединиться с мужем? Вы лишитесь всех гражданских прав, лишитесь возможности когда-либо вернуться в Россию, вы… вам придется приспособиться к среде каторжников, и вы растворитесь в ней…

– Да мне уже сто раз это объясняли! Я же подписала бумагу, где сказано, что на все это согласна!

– Но я даю вам последний шанс…

– Лучше дайте мне лошадей!

– Мадам, это порочный круг, мы с вами, словно заблудились в лабиринте: что ни шаг – тупик! – вздохнул генерал.

Постучали в дверь. Вошел унтер-офицер, покрасневший от важности порученного ему дела, и молча положил лист бумаги на письменный стол губернатора. Тот стал вполголоса читать документ:

– «Осмотр багажа… Не обнаружено французских книг, русских книг, газет, обнаружены женская одежда, женская пудра, женские щетки, женская туалетная вода и другие предметы, пригодные для использования исключительно особами слабого пола…»

– У меня есть подробный протокол, ваше превосходительство, и при необходимости… – Унтер-офицера распирало желание услужить начальству, он даже охрип от усердия.

– Ни к чему, – в уголке губ генерала появилась лукавая улыбочка. – По-моему, все в порядке.

Унтер-офицер искоса взглянул на Софи и, откашлявшись, продолжил:

– Мне следует еще доложить вашему превосходительству, что крепостной слуга этой путешествующей особы пытался помешать нам работать…

– Черт побери! – не сдержался на этот раз губернатор. – И что же?

– Пришлось взгреть его – для науки. Ну, а потом – арестовать.

– Отлично!

Софи окончательно потеряла голову. Ей теперь уже всюду мерещились враги.

– Почему вы так поступили? – закричала она, не помня себя. – Как вы смели? Немедленно отпустите Никиту! Вы обязаны его отпустить! Сию же минуту!

Генерал тут же перестал улыбаться, лицо его отвердело.

– Это невозможно, мадам! Никто, позволивший себе сопротивление моему приказу, от наказания уйти не может!

– Но хотя бы разрешите мне увидеться с Никитой!

– Это также невозможно. Ваш слуга проведет ночь в камере, а завтра я его допрошу. Если ответы меня удовлетворят, то пришлю вам его туда, где вы остановились. Но это все, что я могу на сегодняшний день пообещать вам, мадам.

Софи поняла, что надо брать себя в руки, хотя бы из страха, что не хватит сил на последний решительный бой с губернатором… Надо покориться и уходить. Генерал Цейдлер проводил ее до выхода из кабинета. На пороге она все-таки, не выдержав, прошептала:

– Господин губернатор, вы ничего мне не сказали по поводу главного моего дела… Могу ли я надеяться…

– Как только появится решение по вашему делу, тут же дам вам знать.

– Но сколько времени мне ждать этого решения, как вы полагаете?

– Не имею понятия.

– А княгиня Трубецкая, она…

– Она оставалась в Иркутске три месяца.

– Боже мой! Это немыслимо!

– Увы, ничего другого предложить вам не могу. Мое почтение, мадам.

Скелет в мундире вытянулся перед ней, щелкнул каблуками – она некстати вспомнила елочного щелкунчика… И вышла, растерянная.

* * *

Вернувшись на постоялый двор, Софи обнаружила, что все ее сундуки открыты, вещи из них валяются на кровати, а хозяин, Проспер Рабуден, ужасно взволнованный, с порога стал ей, чуть не плача, жаловаться на то, как, дескать, испугался, когда Никита запротестовал против досмотра вещей барыни.

– Видели бы вы, мадам, как он встал у вашей двери, не желая никого пускать в номер! Из его глаз сыпались молнии! Он выставил кулаки! Да они едва смогли утихомирить и скрутить его, а их было четверо, между прочим! Четверо здоровенных парней!

– Но они, по крайней мере, не поранили Никиту?

Хозяин стал клясться, что нет, нет, ни в коем случае, но Софи заподозрила, что клятвы эти ничего не стоят, потому как храбрец хозяин, скорее всего, сбежал, не дождавшись развязки битвы. Проспер был лысый и жирный, с маленькими слезящимися глазками; мокрые губы между толстых щек все время шевелились, напоминая извивающегося слизняка.

Не слушая Софи, он продолжал бормотать:

– Ему не следовало, ему не следовало! Разве заставишь таких людей, как эти, себя послушать, разве их урезонишь? Счастье еще, что наш губернатор приличный человек! Если он пообещал вам выпустить завтра Никиту, то, значит, и отпустит. Да если надо будет, я сам вмешаюсь и постараюсь все уладить. Меня эти господа уважают, здесь ведь лучший в городе стол! Нигде так не кормят! И потом, я же учу их французскому…

Софи больше из вежливости спросила владельца постоялого двора, как его занесло так далеко от Франции. И Проспер, словно только и дожидался этого вопроса, стал рассказывать свою историю во всех подробностях.

Бывший офицер армии Конде, в 1794 году он перешел на службу России и сделал блестящую карьеру при Екатерине Великой. И если бы ему не ударило в голову вызвать на дуэль приятеля по полку и, хуже того, ранить этого беднягу, а потом, когда его арестовали, при побеге прикончить часового, все было бы в порядке. Но он все это совершил… Его снова арестовали, судили и сослали в Сибирь. Десять лет он пробыл на каторжных работах, после чего ему определили местом постоянного жительства Иркутск, где, естественно, он также находился под наблюдением полиции. Ну, и тогда он открыл здесь постоялый двор, потому как больше всего на свете любит хорошо покушать… Вот и вся биография, мадам… Софи сидела на краю постели в своем номере и не без замешательства слушала исповедь толстого болтуна трактирщика, куда меньше похожего на бравого офицера, чем на обожающего стряпать, а главное – как можно чаще пробовать свою стряпню повара. Возможно ли, чтобы возраст, пережитые им унижения, вынужденные и не очень сделки с совестью привели человека, чья юность была столь блестящей и многообещающей, к подобной деградации? А самое печальное – то, что он, кажется, доволен своей участью… Хотя… хотя почему тогда во время рассказа о выдающихся достижениях Рабудена в качестве коммерсанта, рассказа восторженного, едва ли не экзальтированного, глаза его затуманились? И почему, сразу же переменившись в лице, он сказал, тяжело вздыхая: «Ах, Франция, Франция… Вот уже тридцать пять лет я с нею в разлуке…». А потом спросил:

– А вы, мадам? Вы – уже лет десять как покинули родину?

– Откуда вы знаете?

– Мы живем здесь, как в пустыне, мадам. И единственное наше развлечение – осведомляться в канцелярии губернатора о том, кто в ближайшее время приедет в наш город. А дальше новость передается из уст в уста, пока не облетит весь Иркутск. За неделю до того, как вы прибыли, я уже был в курсе всех ваших проблем… Знал, как вы вышли замуж за господина Озарёва, как перебрались в Россию, мне были известны ваши политические взгляды, ваше сочувствие мятежу, затеянному декабристами, знал и о том, как отчаянно вы добивались разрешения отправиться к мужу… и надеялся на то, что вы остановитесь именно у меня… Как я благодарен вам, мадам, за то, что вы выбрали мою гостиницу, как благодарен!.. Спасибо вам за доверие! Клянусь: я оправдаю его! С минуты на минуту вы сможете познакомиться с моей кухней – и убедиться, что это настоящая французская кухня! Наша с вами кухня!..

Хозяин постоялого двора раздражал Софи. В конце концов, сославшись на усталость, она выставила Проспера Рабудена за дверь. Но успокоиться было трудно: из головы не выходило письмо свекра, каждая буква которого словно бы отпечаталась в сознании. Из всех чувств, которые владели ею в эту минуту, главным было презрение, но она не могла найти слов, облегчавших ее состояние, какие ни приходили на ум, все казалось: нет, это недостаточно сильно заденет мерзкого старика! Вот если бы лицом к лицу, она бы сказала! Она бы такое ему высказала, этому Михаилу Борисовичу! Но написать…

Софи села к столу, взяла бумагу, поискала фразу, с которой лучше всегда было бы начать, и решительно отложила перо: нет никаких сомнений, что с тех пор, как она покинула Санкт-Петербург, установлена слежка за каждым ее шагом. Ее письмо наверняка вскроют на почте и сразу же отправят генералу Цейдлеру. А тот, вполне возможно, придравшись к словам, отыщет в тексте повод для того, чтобы задержать ее в Иркутске. Куда умнее воздержаться. Она подавила гнев усилием воли, как привыкла подавлять физические страдания.

Вечером, едва услышав позвякивание посуды, Софи спустилась в столовую. Здесь вокруг длинного табльдота уже разместились, чуть ли не вжимаясь друг другу в бока, шумные постояльцы. У каждого под подбородком белоснежная салфетка, у всех блестящие, словно маслом вымазанные, физиономии. Взгляды сотрапезников обратились к новоприбывшей, они перешли на шепот, так что о чем говорили, слышно не было. Смущенная обычным, впрочем, для провинции алчным любопытством, Софи попросила хозяина посадить ее отдельно и устроилась за маленьким столиком в углу.

Ненадолго воцарилась тишина, затем все снова заговорили в полный голос. По-русски: видимо, иностранцев, кроме Софи, тут не было. Зато стены были украшены французскими надписями, и она не без удивления прочитала такие перлы: «В Париже за словом в карман не полезут!»; «Отменный вкус в еде, выпивке и любви найдешь только во Франции, а без него человек – просто-напросто скотина!»; «Ура бургундскому – рубину в моем бокале!» и так далее… Между надписями висели пожелтевшие от времени гравюры: изображения костюмов, которые надевают в праздничные дни жители французских провинций; портреты Людовика XVI и Генриха IV; виды площади Согласия, садов Пале-Рояля, мельниц Монмартра… отдельно – под стеклами и в рамочках – веер с геральдическими лилиями; билет в театр; листок бумаги, весь в печатях и подписях – видимо, чей-то аттестат или подорожная… Можно было улыбнуться над желанием соотечественника сохранить с помощью подобных пустяков, безделушек память о потерянной родине, но во всем этом звучала такая печаль, что Софи растрогалась и прониклась жалостью к Просперу.

А тот, заметив, что она разглядывает стены, приосанился и, обводя широким жестом выставку реликвий, с гордостью сказал:

– Потом я все вам тут подробно объясню… но это позже… а сейчас мы займемся меню, не правда ли?

И принялся заверять Софи, что здесь, в глубине Сибири, почти на краю света она сможет попробовать такие супы, какие уже давно разучились варить в самом Париже. А сидевшие за столом постояльцы, вдыхая запах уже поданного им бульона, воодушевились и, еще не отведав, плотоядно облизывались, чем словно бы подтверждали слова шеф-повара. Некоторые даже пытались выразить свой восторг здешней кухней по-французски: «Delicieux! Supréme!»[4]Восхитительно! В высшей степени! (фр.). – восклицали они, хозяин же в ответ кланялся, прижав руку к сердцу, но видно было, что привычные комплименты его уже не удовлетворяют и что ему куда важнее оценка соотечественницы. А Софи, проглотив первую ложку кулинарного шедевра Рабудена, подумала, что ее разыгрывают. Стоило ли французской кухне завоевывать всемирную славу, чтобы столько людей начинали громогласно восторгаться похлебкой, выдающей себя за истинно парижскую, если сваренные простой русской крестьянкой щи не в пример вкуснее? Ей-то, во всяком случае, русские щи гораздо больше нравятся… Когда подали десерт – претендующий на звание мусса тяжеловесный крем, где в изобилии присутствовали к тому же ягоды маринованного винограда – хозяин заведения уселся рядом с Софи и шепнул ей:

– Ну и как?

– Все-то вам удается, – уклончиво ответила она, надеясь, что так, может быть, не придется входить в детали.

– Завтра я приготовлю для вас фрикасе из цыпленка – мое фирменное блюдо! Вот оно удается мне действительно лучше всего!

– Скажите, месье, а княгиня Трубецкая останавливалась у вас?

– Нет, я не имел чести принимать у себя ни княгиню Трубецкую, ни княгиню Волконскую, ни госпожу Муравьеву… Им дали неверный совет насчет того, где стоит остановиться в Иркутске. Но я виделся с ними и имел возможность поговорить!..

– И какое они на вас произвели впечатление?

– Восхитительные дамы! Святые! А может быть, безумные, простите уж! Такие красивые, такие богатые, такие знатные – и что же? Одна-единственная мысль в голове: добраться до каторги! Мне показалось даже, что одна из них – не стану называть имени! – поняла, что любит мужа, только тогда, когда ему вынесли приговор, а пока он жил да радовался жизни, супруга была к нему вполне безразлична. Вот с кандалами на ногах муж стал для нее героем! Естественно ли это? Или все-таки странно?

– Я не нахожу это странным, – тихо сказала Софи.

– А когда я вспоминаю, что, задумывая эту авантюру, княгиня Волконская даже не подумала, как она сможет оставить сына, еще не вышедшего даже из колыбели, а мадам Муравьева – бросить троих детей… Ах, мадам, вы-то, по крайней мере, не оставили никого сиротствовать…

Она не ответила. Хлопнула дверь кухни, оттуда вырвался мерзкий запах горелого сала… Софи подумала о Сереже – как ей хотелось думать: без какого-либо раскаяния. Потому что, если ей суждено принести себя в жертву кому-то, то отнюдь не этому малышу, который прекрасно вырастет и без нее, а Николя – ведь только она одна сможет скрасить ему кошмар каторги… И на самом деле у нее нет никакого другого ребенка, кроме мужа! Она вдруг заметила, что все чаще думает о том, как бы ей поддержать мужа, ободрить его, позаботиться о нем, совершенно забывая о том счастье, которым насладится сама! Наверное, естественна такая подмена: то, что она больше всего любит в муже, – это его потребность в ней, это ее, Софи, собственная преданность ему… Тут мысли приняли такое неожиданное направление и завертелись в сознании так быстро, что пришлось силком заставить себя переключиться.

– Не понимаю, – сказала она, – почему власти, уже наделив жен декабристов правом поехать в Сибирь, теперь словно бы отнимают его, изобретая все новые способы оттянуть встречу с мужьями, как можно дольше задерживая нас в пути!

– Ах, мадам, вы вкладываете слишком много логики в мышление! – отозвался Рабуден. – А России это не присуще: здесь предпочитают не решать раз и навсегда. Знаете, русскую поговорку «семь пятниц на неделе»? Вот-вот… В вашем случае происходит так: одной рукой дают право на поездку, другой тут же и отнимают… Или, как вы говорите, изобретают способы вас задержать: а вдруг передумаете… Если бы генералу Цейдлеру удалось убедить вас вернуться, он заслужил бы признательность петербургских начальников…

– Да почему, почему?!

– Потому что царю совершенно не нужно, чтобы вы и вам подобные превращались в героинь легенд! Стоит не разрешить какой-то из жен декабристов ехать к мужу, народная молва тут же сотворит из нее мученицу! Но если она сама, прибыв в Иркутск, поймет, что устала, что двигаться дальше ей не хватает отваги, если сама решит вернуться назад, – и вот уже свет, да и ближайшее окружение начинает ее осуждать, говорить, что грош им цена, таким женам, и больше несчастная женщина не вызывает ни у кого ни восхищения, ни сочувствия…

Софи невольно подумала, что этот заплывший салом человек не лишен тонкости суждений. Хорошенько взвесив все «за» и «против», она не могла не признать, что ей повезло с этим французом-иркутянином. Ей даже чудилось, что она дома, когда слышала беррийский его акцент…

– Как бы там ни было, – прошептала Софи, – уж я-то точно на их провокации не поддамся и им не уступлю.

– Я так и думал, мадам, иначе не позволил бы себе говорить с вами подобным образом, – живо откликнулся Проспер Рабуден. – Видите ли, в юности я сражался за монархию, но с тех пор, как познал тюрьму, каторгу, с тех пор, как кнут погулял по моей спине, – я круто переменил взгляды.

– Вы теперь за республику?

Он широко улыбнулся, подмигнул и произнес:

– Я – за Проспера Рабудена, где бы ни был и какому бы режиму ни вынуждали меня подчиняться!

Софи попросила его рассказать о каторге и каторжниках. Он неохотно повиновался:

– Да, там тяжело… Я работал в Нерчинске, на медных рудниках… Кандалы на ногах, омерзительная пища… Но что поделаешь? Человек может приспособиться ко всему…

Хозяину постоялого двора явно не хотелось огорчать Софи заранее, рисуя ей в подробностях картины ужасных страданий, им пережитых.

– Никакая политика не стоит того, чтобы погибать ради нее, – заключил он, тяжело вздыхая. – Если вы стремитесь в Читу только из чувства долга, если вами движет величие души, то я только предупрежу вас об опасности. Но если, напротив того, вы чувствуете, что вне Читы для вас нет никакой надежды быть счастливой, – тогда в добрый путь! Я первый скажу: долой сомнения, пробивайте лбом любую стену, расшвыривайте в стороны всех губернаторов!..

Он засмеялся. А Софи разволновалась.

– Я не представляю себе жизни вдали от мужа… – прошептала она.

– Браво, мадам! Разрешите угостить вас французским ликером…

Она согласилась выпить рюмочку черносмородинной наливки, которая оказалась слишком сладкой и очень крепкой. Но тем не менее Софи стало тепло, и щеки ее порозовели. Собственная судьба вдруг показалась ей удивительно странной, почти нереальной: неужели и впрямь она вот сейчас сидит в забытой богом, затерявшейся в окрестностях Байкала гостинице и обсуждает свои чувства к мужу с бывшим французским офицером, сражавшимся в рядах армии принца Конде и попавшим потом на русскую каторгу?.. Когда выйдет срок каторжных работ для Николя, они тоже поселятся в назначенном им для вечного поселения городе и, подобно Просперу Рабудену, станут строить свой дом… свой семейный очаг… И они выживут, выживут, постаравшись забыть свое слишком благополучное прошлое! Сколько же в Сибири таких людей – вырванных с корнем из родной почвы, перемещенных незнамо куда, так и не сумевших полностью адаптироваться к новым условиям жизни!..

– Скажите, месье, вам оказалось трудно снова вести нормальный образ жизни после того, как вас освободили? – спросила она задумчиво.

– Нет, – ответил Рабуден. – У меня были кое-какие сбережения, друзья помогли, в Иркутске не было ни одного приличного трактира, и…

– Я не имею в виду материальную сторону! – прервав его, уточнила Софи.

– Ах, вот вы о чем… Моральная сторона – совсем другое дело… – тут задумался и даже снова взгрустнул хозяин постоялого двора. – Господи, мадам, да разве человек может не страдать в изгнании! Как вы себе это представляете? У нормальных людей жизнь цельная – с начала до конца. Думая о прошлом, они представляют себе детство, юность – как они росли, как взрослели. Думая о будущем – видят спокойную старость в кругу родных и близких. И в любом возрасте узнают себя… Иное дело – мы, выпущенные на свободу каторжники. Мы словно разрублены надвое, как и наша жизнь. Как-то жили до тридцати лет, до сорока, а потом… потом начинается совсем другое существование. Те, которым мы станем рассказывать, что когда-то имели дом, семью, состояние, интересное дело с богатыми перспективами, друзей из числа знати, они попросту смеются над нами и называют лжецами, хвастунами… И в конце концов мы уподобляемся им, мы перестаем верить своим воспоминаниям, так легче, потому что не о чем жалеть и не страшно думать о том, каким, кем ты стал! Я и сам иногда думаю, что жизнь, которую я считаю своим прошлым, мне просто приснилась, а на самом деле я никогда не жил во Франции, никогда не носил мундир, нет, я так и родился – трактирщиком в Иркутске!

В гримасе на его лице отразилась вся горечь поражения…

– Пусть так, – согласилась Софи и показала на гравюры и надписи на стенах. – Но как тогда быть с этим?

– А вот этого не нужно было, – проворчал ее собеседник. – От этого одна маета. Когда-нибудь я все это сниму! – Он посмотрел на Софи и добавил с силой: – Со временем и вы поймете, мадам, что самое ужасное, самое тягостное – вовсе не каторга. Пока ты на каторге – ты еще надеешься на что-то. Но после каторги, когда ты осознаешь, что надеяться бессмысленно, что до последнего своего вздоха ты обречен довольствоваться этой неполноценной свободой в этом паршивом городишке среди этих ненужных и неинтересных тебе людей… – Рабуден похлопал себя по животу и продолжал: – Я был сухим и гибким, как виноградная лоза, – я разжирел; я был мужественным и отважным – я стал осторожным, шагу не ступлю, не прощупав почву; я был бедняком и гордился собой – я стал богат и не получаю от этого ни малейшего удовольствия; я был всем недоволен, а это первый признак боевого духа, – мне ничто на свете не доставляет удовольствия, а это первый признак смирения…

Рабуден собрался было снова наполнить рюмку Софи, но она отвела горлышко бутылки пальцем и покачала головой, улыбаясь:

– Спасибо, мне уже достаточно, месье!

– Наверное, я кажусь вам странным трактирщиком! Но я уже много лет не говорил ни с кем… ни с одним человеком, похожим на вас, мадам… Ах, как светло на сердце становится рядом с вами… Вы – как глоток свежего воздуха… Но, мадам… позвольте, я оставлю вас – мне нужно заняться другими постояльцами…

Трактирщик обошел вокруг большого стола, где, как выяснилось, каждому требовалось что-то сказать ему… А Софи растерялась. Вроде бы ничего не изменил этот разговор с Проспером Рабуденом, но на самом деле ничего не изменилось для нее только внешне, в душе же – многое. Теперь она словно бы потеряла ориентиры, то, в чем она совсем еще недавно была совершенно уверена, стало казаться зыбким, неубедительным. Она всю жизнь любила ясность – в любом положении, и страдала теперь оттого, что ее силком втащили в мир, где все двойственно, все двусмысленно: люди, инструкции, пейзажи, расстояния, даже – время, а уж о предсказаниях и прогнозах и говорить нечего… Ей вспомнилась беседа с губернатором Цейдлером. Вот теперь она могла бы ему достойно ответить, вот теперь множество живых, остроумных реплик, способных поставить генерала на место, пришло ей на ум, но что теперь… теперь поздно, игра на сегодня закончена, и счет пока не в ее пользу… Хотя это – вопрос времени! Все еще изменится! Партия не проиграна, а всего лишь отложена! Пускай ей придется провести долгие часы в его приемной, пусть понадобится каждый день приходить туда, в конце концов, правда восторжествует – ну, значит, Софи возьмет Цейдлера измором, раз иначе не выходит! Сначала он будет вынужден освободить Никиту – сам же заверил, что обязательно выпустит. Прямо завтра. И так бедный парень, наверное, весь извелся от тревог в своей камере. Ох, и выругает же она его завтра за излишнее рвение! От одной только мысли об этом ей стало нестерпимо жарко… Софи встала и медленно пошла к двери. Когда она проходила мимо табльдота, некоторые из постояльцев Рабудена любезно, даже с какой-то торопливой услужливостью ей поклонились. У выхода на полочке стояли подсвечники. Она взяла один – и сразу же трое мужчин поспешили зажечь ей свечу. Вокруг нее раздавались характерные удары кремня о кресало. Ей что-то говорили, ее открыто рассматривали, задувая огонек на труте… Раздвинув любопытствующих, сам хозяин заведения проводил Софи до подножия лестницы и пожелал ей спокойной ночи.

Комната у нее была с низким закопченным потолком, выкрашенным в красный цвет полом, следами свечного воска на мебели и жирными пятнами на покрывале… Софи вытащила из дорожного сундука чистые простыни и позвала служанку, чтобы та постелила ей. Затем приказала принести побольше горячей воды, заперла дверь на ключ и, раздевшись догола, вымылась в деревянной лохани. Как долго ее тело страдало от отсутствия ухода за ним! Она наклонялась, разгибалась, терла намыленной мочалкой бедра, живот, грудь, а зеркало отражало ее – обнаженную, всю золотистую в полутьме. Софи заметила, что сильно похудела за время путешествия, но это ничуть ее не огорчило: талия стала более тонкой и гибкой, шея удлинилась… Несмотря на то, что ею было принято твердое решение не думать о себе, наслаждение, которое Софи испытывала сейчас, омывшись с головы до ног, привело к тому, что она погрузилась в мечты – все более и более сладострастные. Она легла – словно окунулась в туман, натянула на себя одеяло, задула свечу, и ночь накатила на нее, подобно морскому прибою…

4

Заснула Софи в Иркутске, а проснулась во Франции, где-то поблизости то ли от Буржа, то ли от Сансера: грубый голос из-за двери кричал со специфическим выговором:

– Мадам! Мадам! Ваш слуга вернулся!

Ей понадобилось время, чтобы осознать, где она находится, кто такой Проспер Рабуден, кто такая она сама… В конце концов сообразила и отозвалась:

– Отлично! Пусть подождет меня внизу!

– Но я думаю, мадам, вам лучше спуститься самой! – продолжал надрываться хозяин постоялого двора.

– Это еще почему?

– Он нуждается в вашей помощи!

Софи, встревоженная донельзя, вскочила с постели, кое-как оделась и сбежала вниз по лестнице.

В столовой вокруг табльдота, на котором пыхтел большой самовар, расположились любители чая – они блаженствовали, вдыхая аромат, исходивший из их стаканов…

Не удостоив их даже взглядом, Софи проследовала за Рабуденом в буфетную и там обнаружила, наконец, Никиту. Он сидел на табуретке – бледный, с распухшей губой, с наполовину заплывшим одним глазом и лихорадочно блестящим другим, с засохшей кровью под носом. Рубашка на слуге была изодрана в клочья, безжизненную левую руку он поддерживал правой…

Сердце Софи едва не разорвалось от жалости к юноше. Она воскликнула:

– Никита! Боже мой! Кто тебя так отделал?

– Простите, барыня, – зашептал он. – Это было в караульной… Они напали на меня, навалились все вместе, как… как трусы, как подлые людишки… Но я… я им не спустил, я хорошо защищался, барыня!.. Они получили по заслугам, они тоже все покалеченные, тоже… – Никита пошевелился, и гримаса боли исказила его лицо.

– Где у тебя так болит? – участливо спросила Софи.

– Плечо… Там что-то не в порядке… Простите, барыня!..

– Надо скорее позвать врача!

– Если у него перелом или вывих, то костоправ лучше все сделает, чем доктор, – авторитетно вмешался трактирщик. – Нам здесь повезло: есть такой старик Дидым, он и костоправ, и знахарь, ну, просто мастер на все руки!

За Дидымом тут же отправили мальчишку-рассыльного, тот полетел стрелой, а вокруг раненого засуетились слуги Рабудена, лица которых, правда, не выражали ничего, кроме праздного и к тому же глупого любопытства. Конечно, они сочувствовали пострадавшему от побоев, но к их сочувствию примешивалась изрядная доля наслаждения увиденным, – как будто несчастье другого служило этим обиженным на собственную злую судьбу людям своеобразным утешением.

Не могло быть и речи о том, чтобы доверить раненого заботам этих бессмысленно бегающих туда-сюда болванов! На вопрос Софи, хватит ли у него сил подняться на второй этаж, Никита поклялся, что, конечно, хватит, но на первых же ступеньках лестницы он пошатнулся, Рабуден подхватил его и повел, крепко держа за плечи, а Софи поспешила открыть наверху дверь своего номера. Там раненого усадили на стул, и Софи принялась обмывать ему лицо мокрым полотенцем, стараясь действовать поосторожнее. Никита тяжело дышал, со свистом выдыхая воздух.

– Вы так добры, барыня… А от меня вам одни неприятности!.. И столько хлопот!.. Не стоит… не стоит возиться со мной… Мне уже лучше…

Она, не слушая, делала ему примочки – важнее было не задеть раны и не причинить лишней боли, чем отвечать на этот бред. Каждую минуту кто-нибудь из слуг выскакивал на улицу посмотреть, не идет ли «костоправ, он же знахарь». А он появился в момент, когда у Софи уже окончательно истощилось терпение. Дверь распахнулась, и на пороге – просто как из-под земли вырос! – она увидела огромного роста мужика с выдубленной временем кожей и длинной белой бородой. Лицо – словно вырублено топором, зато в затерявшихся среди мелких морщинок глазах светится почти детская веселость. Проспер Рабуден забежал вперед и принялся при помощи жестов изображать, как Никита в одиночку сражался с несколькими дюжими противниками. Дидым, глядя на пантомиму, покачивал головой, затем испустил какое-то невнятное рычание, и Софи поняла, что он глухонемой.

– Вот еще новая проблема, – нахмурилась она. – Как же он нам объяснит-то, что делать?

– А он ничего не станет нам объяснять, – улыбнулся ей хозяин постоялого двора. – Ему хватит и того, что он вылечит вашего слугу. Можете ни о чем не беспокоиться, мадам, и доверять Дидыму, я много раз видел, как он работает…

А Дидым в это время уже помогал Никите снять сорочку. Для того, чтобы не задеть раны, пришлось сначала разрезать рукав по всей длине. Когда плечи молодого человека обнажились, Софи увидела, что правое – округлое и налитое, а левое – будто без костей и мышц, обвисшее и неживое. Костоправ закрыл глаза и стал кончиками пальцев – словно он еще и слепой – легко и быстро ощупывать это мертвое плечо. Никите стало больно – черты лица его заострились, он еще сильнее побледнел и мелкие капли пота выступили у корней волос. Знахарь тем временем закончил осмотр и, повернувшись к Рабудену, прищелкнул пальцами.

– Что он хочет сказать? – забеспокоилась Софи.

– Не понял, – пробормотал трактирщик. – Но вам не следует волноваться, мадам, у Никиты нет ничего особенно серьезного, иначе Дидым смотрел бы совсем по-другому, я знаю, я видел…

– Ох, я бы совсем не волновалась, если бы вы все-таки вызвали настоящего доктора!

– Ни в коем случае, мадам! Ни в коем случае!

Теперь Дидым сложил ладонь ковшиком и сделал вид, что пьет из этого ковшика.

– Вот теперь понятно! – обрадовался Проспер Рабуден. – Дидым хочет, чтобы принесли водку!

– Это еще зачем? – недоверчиво спросила Софи.

– Чтобы одурманить Никиту. Костоправы обычно дают пациенту выпить перед операцией, чтобы ему было не так больно. Водка, она, знаете ли, приглушает боль…

Одного из слуг послали за водкой, а Дидым подошел к Софи, поклонился ей, а затем – все так же почтительно – указал на дверь.

– Мадам, – перевел хозяин постоялого двора, – он просит вас выйти: зрелище может оказаться для вас слишком тягостным.

– Что за глупости! – пожала плечами она. – Почему я должна выходить? Я хочу остаться здесь и видеть, что он делает с Никитой!

Хотя они говорили по-французски, Никита уловил смысл разговора и пробормотал:

– Правда, барыня, вам бы лучше выйти, вы, пожалуйста, не смотрите…

Софи нежно взглянула на юношу и медленно покачала головой. Он скрипнул зубами.

Вошел слуга с графином водки. Никита выпил одну за другой, большими глотками, четыре стопки. Лицо его смягчилось, щеки порозовели, глаза сначала заволокло, потом они засверкали, как звезды, а на губах появилась печальная улыбка. «Готов!» – с видом знатока шепнул Софи трактирщик.

Дидым жестами объяснил слугам, что делать дальше, они осторожно уложили раненого на спину. Софи все больше нервничала: как знать, не вывихнет ли этот немой знахарь все здоровые суставы Никиты вместо того, чтобы поставить на место больной? И что за странное место для проведения операции – этот Дидым, он же собирается ее делать прямо на голом полу! Софи встала и, стараясь не потревожить раненого лишний раз, подсунула ему под голову подушечку. Тот продолжал улыбаться, но улыбка стала бессмысленной. А она смотрела сверху на это сраженное вражеским ударом тело – такое фантастически светлое, просто-таки светящееся на фоне кроваво-красных досок пола: раскинутые руки… широкие плечи… тонкая талия… как он похож на упавшего с неба Икара! При каждом вдохе его живот чуть напрягается под свободным поясом штанов. В ямке между ключицами и в вертикальном углублении, разделяющем надвое грудную клетку, кожа блестит от пота… Правая рука закинута назад, и потому открыта подмышка, где курчавятся золотистые волосы… Загорели под степным солнцем только лицо и кисти рук, остальное нет – какая белая у него кожа… Софи отмечала все это почти бессознательно, вдыхая поднимающийся к ней от распростертого тела запах молодого обнаженного и горящего в лихорадке мужчины.

Дидым, не снимая сапога, засунул свою огромную ножищу в левую подмышку Никиты, осторожно поднял вверх его руку, поискал наилучшее положение, нахмурился, чуть выгнулся назад и – рванул, вытаскивая больную руку из сустава. Ошеломленный силой этого рывка, Никита испустил почти звериный рык. Софи показалось, будто она, как рыбка, попалась на крючок, и ее резко выдернули вместе с ее внутренностями… А Никита повернул голову и посмотрел на нее так, словно молил о пощаде… Потом снова отвернулся, бледный, как смерть. Его щеки, лоб, подбородок были усеяны мелкими капельками пота, нижняя челюсть дрожала, под кожей живота вздулась мышца.

Софи встала на колени, чтобы вытереть ему платочком лицо. Дидым, примостившийся с другой стороны, предложил раненому еще стакан водки. Никита с явным отвращением, но залпом выпил. Глаза его почти закатились, было похоже, что он теряет сознание. Но левое плечо, только что совсем плоское, стало таким же округлым, как здоровое правое. Костоправ с удовольствием смотрел на результат своего труда. Софи тоже наконец успокоилась, но от слабости у нее закружилась голова.

– Все уже в порядке, – прошептала она, положив руку на лоб Никиты. – Больше тебе не будет больно, не бойся, будь умницей, пусть этот человек тебя полечит…

Губы Никиты зашевелились, пригнувшись, она различила, что он сказал:

– Да, барыня…

Дидым тем временем приказал принести ему простыню, порванную на узкие полоски, намочил эти полоски в соленой воде и туго забинтовал левое плечо Никиты. Затем сделал повязку на руку, чтобы она оставалась согнутой и прижатой к грудной клетке. Когда дело было сделано, он сам выпил водки, подмигнул и поднес к лицу Софи восемь растопыренных пальцев.

– Он говорит, что ваш слуга выздоровеет на восьмой день! – сказал Проспер Рабуден.

– Ну, а как за ним теперь ухаживать? Как его лечить?

– Никак.

– Откуда вы знаете?

– А сейчас он сам это объяснит, увидите!

Действительно, глухонемой жестами показал, что теперь все пойдет на лад, что раненого не надо трогать, просто оставить его в покое до возвращения костоправа, а вернется он скоро. Софи протянула знахарю двадцать рублей ассигнациями.

– Это чересчур! – прошептал трактирщик.

А Дидым, положив деньги в карман, опустился перед Софи на колени, поцеловал подол ее платья, встал и вышел с достоинством знатного сеньора. Никита пролежал на полу еще минут пять, потом с помощью слуг Рабудена поднялся с пола, сделал, пошатываясь, пару шагов и неловко плюхнулся на стул. Попытка двигаться, казалось, лишила юношу последних сил. Голова его упала на грудь.

– Ему нужен покой! – решила Софи.

Но как поступить? Она не могла оставить его в своей комнате, но ей не хотелось и отправлять больного Никиту в помещение для прислуги. Проспер Рабуден предложил устроить его в каморке без окна, которая, как выяснилось, была в конце коридора. Туда принесли соломенный тюфяк, одеяла, свечу в подсвечнике и кувшин с водой. Никита, стоило уложить его в постель, немедленно забылся сном. Софи стояла рядом и внимательно его рассматривала. Его дикий вопль во время операции, сделанной Дидымом, все еще, помимо воли, заставлял трепетать каждый ее нерв. Трудно было поверить, что лечение закончилось так быстро, что теперь Никита пойдет на поправку. И еще труднее было оторваться от этого созерцания и, сделав над собой усилие, отправиться – без всякой, правда, надежды услышать что-то приятное – к губернатору за новостями.

Генерал Цейдлер принял ее стоя, и гостье тоже не предложил кресла. Похоже, он был недоволен, нет, скорее даже раздражен ее настырностью, ее неуместным и несвоевременным визитом. Впрочем, он и не скрыл этого:

– Мадам, я, кажется, имел честь изложить вам вчера все, что мне известно о вашем деле! Что вам угодно еще?

– Поблагодарить за то, что вернули мне моего слугу! язвительно отразила удар Софи. – И заодно известить вас о том, что ваши солдаты чуть его не прикончили. У него выбита из сустава рука!

– А у одного из моих людей выбиты два зуба! На самом деле мне не следовало отпускать вашего Никиту, и если я это сделал, то исключительно из уважения к вам. Не заставляйте меня, пожалуйста, сожалеть об этом поступке!

В душе Софи не могла не согласиться с генералом… Она сменила тон и продолжала тихо:

– Знаете, ваше превосходительство, мне пришла в голову одна мысль… Вы же сказали мне вчера, что решение, касающееся сроков моего отъезда из Иркутска, зависит не от вас, а от генерал-губернатора Восточной Сибири господина Лавинского, не правда ли?

– Да, это именно так.

– Тогда мне бы хотелось получить у него аудиенцию!

Генерал Цейдлер тяжело вздохнул.

– Это невозможно, мадам!

– Почему?

– Потому что генерал-губернатора нет на месте, еще на прошлой неделе господин Лавинский отправился с инспекционной поездкой по Амуру.

– И вы мне сообщаете об этом только сегодня! – воскликнула молодая женщина.

– Я был уверен, что вы об этом знаете…

– Откуда бы я могла это знать!.. Нет, это просто… просто ужасно!..

Софи растерялась, на какое-то время поддалась панике, но быстро взяла себя в руки и заговорила снова.

– Длительная ли это поездка у господина Лавинского? – спросила она.

– Мне неизвестно, сударыня.

– А кто-то замещает генерал-губернатора, пока он отсутствует?

– Только не в том, что связано с такими деликатными делами, как ваше. Ваши документы должен подписать лично господин Лавинский!

– Но, может быть, с ним можно встретиться где-то на пути?

– Нет, не получится, один день генерал-губернатор здесь, другой – там…

– А если бы вы ему написали?

– Я не премину это сделать, но ведь господин Лавинский вернется раньше, чем получит мое письмо… Вы не представляете наших расстояний, мадам…

Изучая непроницаемое лицо генерала Цейдлера, Софи пыталась понять, правду он говорит или врет, желая от нее поскорее отделаться. В любом случае никогда в жизни она не ощущала себя настолько зависимой от чужой воли. Уходя, Софи чувствовала, что надежда ее добиться преимущества после вчерашнего инцидента оказалась тщетной: она проиграла по всем статьям!

* * *

Никита очень скоро встал и, хотя рука его была еще прибинтована к груди, он уже мог сопровождать Софи в ее прогулках по городу. Они выглядели забавно: он был на голову выше всех прохожих и, пока он делал шаг, Софи успевала сделать два. Новая белая сорочка заменила порванную в драке.

Город был небольшой, весь пропыленный, с прямыми улицами, мостовые – утрамбованные, тротуары дощатые, дома деревянные. Имелось также нечто вроде сквера из берез и лиственниц, где каждый вечер собирались семьи местных чиновников и купцов. Несмотря на летнюю пору, – только-только заканчивался август, – к исходу дня становилось так холодно, что люди, выходившие прогуляться, надевали шубы. Кое-кто из представителей иркутской знати попытался пригласить Софи на обед или ужин, надеясь удовлетворить любопытство, узнав более или менее свежие санкт-петербургские сплетни, но она слишком дорожила своим покоем и отклоняла любые приглашения. Зато очень охотно беседовала с сотрапезниками в столовой у Проспера Рабудена.

С тех пор, как хозяин постоялого двора рассказал ей подробности об обитателях Иркутска, у нее не было лучшего развлечения, чем отгадывать, кто из них родился в Сибири, а кто находится под надзором – на поселении. В большинстве случаев разница бросалась в глаза: речь сибиряков была простонародной, грубой, осанка и взгляд выдавали уверенность в себе, манерами они походили на сельских жителей; приезжие, наоборот, отличались изысканностью обращения при безусловной сдержанности, даже застенчивости, и казалось, что живут они в неизбывной печали… Многие из ссыльных, отбыв срок, начинали работать в здешней администрации и служили на совесть, другие становились земледельцами, сборщиками налогов, купцами второй гильдии. Но все-таки Проспер Рабуден был прав: в этих людях уцелела в лучшем случае половина, а чаще не более трети от тех, какими они были прежде. И если сравнивать с судном, то можно было сказать, что видимое в них ничего не стоило по сравнению с тем, что оставалось ниже ватерлинии. Софи познакомилась тут с одним напомаженным семидесятилетним мужчиной, которого отправил на каторгу еще Потемкин – за то, что Екатерина Великая удостоила его, тогда совсем юнца, своими милостями. Лучшим своим другом старик считал бывшего польского графа, теперь работавшего на таможне: его сослала сама эта императрица за участие в мятеже Кожушко 1794 года.

Среди постояльцев Рабудена оказались еще бывший профессор Московского университета, навлекший на себя гнев Павла I тем, что вносил в лекции по астрономии философский аспект; грузинский князь, изобличенный в предательстве; разжалованный молодой офицер Семеновского полка, восстание которого было так жестоко подавлено Александром I в 1820 году; еще один живой и деятельный старик, содержавший банное заведение, по фамилии Ридингер – эльзасец по происхождению, приговоренный Елизаветой Петровной к каторжным работам за убийство своего полковника, принятого им за врага во время битвы при Кунерсдорфе в 1759 году. Софи слушала его историю и не могла поверить своим ушам.

– Сколько же лет вам было тогда? – спросила она старика.

– Девятнадцать. А теперь мне восемьдесят семь.

– Пять царей сменилось с тех пор на российском престоле, начал царствовать шестой император – и вас так и не помиловали?!

– Забыли обо мне, наверное… – вздохнул Ридингер. – Так нередко случается… А я тут женился, у меня шестеро детей, двадцать пять внуков… И все они трудятся в бане…

Смирение этого человека, его покорность судьбе заставили Софи задуматься. Иркутск все чаще виделся ей местом встречи несбывшихся мечтаний и подавленных амбиций, центром упроченной временем несправедливости. Каким-то чуланом, куда сваливали, сломав перед тем их судьбы и карьеры, вперемешку всех, кто рано или поздно решился на мятеж или кому просто не повезло. Нереальный город, город призраков… Стоит случиться очередному, неважно – сильному или слабому содроганию российской истории – и сюда, в Сибирь, хлынет новая волна изгнанников. За поляками – семеновцы, за семеновцами – декабристы… Глядя на эти существа, одни из которых еще молоды, другие вступили в пору зрелости, а иные уже и одряхлели, но все в прошлом пережили столкновение с императорской властью, можно представить себе прошлое России так же ясно, как прошлое Земли по слоям геологических отложений. Разумеется, здесь есть и легионы обычных преступников – и они, отбыв срок каторги, становятся рабочими, слугами или попрошайками, но их узнаешь иначе – по вырванным ноздрям. Хотя… хотя физиогномика порой подводит… Как-то утром Софи, садясь в коляску, кучер которой имел на лице эту, казалось бы, неопровержимую улику, разговорилась с ним и узнала, что этот человек в прошлом был майором кирасиров в Астраханском полку, и его по ошибке обвинили в расхищении государственного имущества. Говорил ли он правду или лгал, придумав себе красивую легенду? Господь его ведает, но нельзя было не признать, что хотя лицо его было изуродовано, борода всклокочена, а одет он был в грязный тулуп, речь-то выдавала человека образованного! Софи устыдилась того, что стала «тыкать» ему, как простому мужику, с самого начала, и решила исправить положение, сделав при расставании акцент на местоимении:

– Сколько я вам должна?

Но кучер, кажется, этого не заметил.

Когда она рассказала эту историю хозяину постоялого двора, тот печально улыбнулся и заявил:

– Что ж, прелестный анекдот! Теперь, если мне доведется покончить со своим пребыванием в Сибири, когда меня станут расспрашивать, что это за страна, я скажу: это страна, где в отличие от всех других мест на земном шаре люди начинают знакомство с обращения на «ты», чтобы потом перейти на «вы»!

* * *

В воскресенье Софи встала очень рано – ей хотелось пойти в церковь. Никита попросил разрешения сопровождать барыню и получил его. В полном соответствии с обстоятельствами он принарядился: надел белую рубашку с красным поясом, начистил сапоги так, что они сверкали даже в складках. Повязку с его руки уже сняли. Золотистые волосы, волнами спускавшиеся ему до шеи, сияли на солнце, и голова юноши казалась охваченной пламенем. Софи наняла экипаж, и Никита уселся рядом с кучером.

Кафедральный собор был переполнен. Все чиновники, надевшие по этому случаю парадные мундиры, собрались сюда. Софи проскользнула на левую, «женскую» половину храма. В первом ряду, поближе к Богу, виднелись только шляпки, перья, ленты, меха, драгоценности… Центр был отдан простонародью и выглядел сплошь серым. Самые бедные и самые обездоленные теснились у дверей. Роскошный, важный священник, в золотом облачении, медленно произносил слова молитв, хор отвечал ему грубыми голосами. Отдельно молились за царя. Все опустились на колени – и Софи вслед за всеми. Склонив голову, молитвенно соединив руки на груди, она наслаждалась абсурдностью ситуации, вынудившей ее притворяться молящейся о божественной милости для того, кого она считала виновником всех своих несчастий. Интересно, сколько тут еще таких, как она? Сколько тут людей, осеняющих себя крестным знамением, но деланой набожностью прикрывающих истинную ненависть к монарху и монархии? Сколько на самом деле призывают Божью кару на голову императора? Но может быть, куда меньше, чем ей кажется? Ведь на самом деле каждый русский человек свято верит в судьбу, они же все – фаталисты! А Николай? Вдруг ее Николя тоже решил за это время, что сослан на каторгу не волей императора, а силою высшей необходимости? Ей так хотелось предостеречь мужа, не позволить ему покориться, а с другой стороны… с другой стороны, разве не может быть, что именно покорность, смирение могут помочь ему обрести мир в душе? Если она помешает ему склониться перед неизбежным, как склонились его товарищи, – не станет ли это причиной новых страданий? Раньше как-то не приходилось задумываться об этом. Началась общая молитва, но Софи не вникала в ее смысл, она полностью сосредоточилась на необходимости найти поддержку свыше. Но ее порыв не был порывом к небу, это скорее был разговор с самой собой. Она задавала себе вопросы, отвечала на них, и в процессе этого немого разговора тени становились светом, горечь обращалась в надежду. Внезапно Софи ощутила, как ее душу заполняет Бог… самые высоты ее души… заполняет, подобно дыму, витающему в пространстве замкнутой комнаты…

Она очнулась на паперти церкви после окончания литургии. Прихожане, довольные тем, что смогли показаться друг другу во всей красе, в лучших своих нарядах, переговаривались, раскланивались, собирались группками под желтым холодным солнцем. Нищие с деревянными плошками в руках ходили между этими группками, задерживаясь там, где перепадала милостыня. Генерал Цейдлер, высоко подняв голову, стоял в кружке офицеров. Он заметил Софи и угловатой походкой двинулся к ней. Софи же, оценив честь, оказанную ей публично, отблагодарила его за это улыбкой. Но, едва губернатор оказался рядом, спросила:

– Есть ли какие-то новости для меня, ваше превосходительство?

– Экая вы нетерпеливая! – усмехнулся генерал. – Успокойтесь, мадам, вы ведь и всего-то тут дней десять!

– Да для меня эти десять дней дольше века!

Генерал сморщился, отчего лицо его стало похожим на смятый пергамент.

– В таком случае, боюсь, вы будете сильно разочарованы! Утром я получил депешу от генерала Лавинского, которому предстоит решить вашу судьбу. Так вот: он не рассчитывает прибыть в Иркутск раньше, чем недель через пять, минимум через месяц…

– Месяц! Пять недель! – пробормотала Софи. – Боже мой, это немыслимо! Получается, я не уеду отсюда раньше конца сентября!..

– Наш город поистине прекрасен золотой осенью! – воскликнул генерал и любезно предложил: – Если хотите, мадам, я могу познакомить вас с несколькими очень, очень достойными семействами. Рад был бы возможности доставить вам удовольствие!

– Не стоит, спасибо, ваше превосходительство…

Она попрощалась, миновала группок десять сплетников, мужчины в которых приосанивались, а женщины поджимали губы, когда она приближалась, и подошла к Никите, который ждал ее у коляски.

В тот же вечер, после ужина, она попросила у Проспера Рабудена совета: как ускорить дело. Он не стал скрывать, что не видит никаких особенно приятных перспектив.

– Совершенно ясно, что Цейдлер не может сам дать разрешения на ваш отъезд и действительно все зависит от Лавинского. Но поскольку они постоянно борются за власть, подозреваю, что губернатор Иркутска вполне способен придержать ваши бумаги и не передавать их генерал-губернатору Восточной Сибири сколько сможет долго – в надежде, что упреки из высших инстанций за задержку текущих дел если и посыплются, то не на него, а на Лавинского…

– Но может быть, в таких условиях мне лучше подать прошение непосредственно Лавинскому?

– А как? Если вы пошлете прошение через Цейдлера, он передаст не скоро: пройдут недели, пока бумага сдвинется с места!

– А если я напрямую отправлю ходатайство генерал-губернатору?

– Цейдлер все равно рано или поздно узнает об этом и разгневается на вас за то, что обошли его!

– Мне кажется, стоить рискнуть… – мечтательно прошептала Софи.

Они сидели за уединенным маленьким столиком, перед ними стояла бутылка плохого шампанского и два стакана.

На противоположной стене висел плакатик с рукописным текстом, в котором восхвалялись любовь, вино и французская песня…

– Месье Рабуден, может быть, вы знакомы с кем-нибудь из помощников генерал-губернатора?

– Еще бы! С самим господином лейтенантом Кувшиновым – адъютантом и ближайшим его помощником!

– А если бы, я подумала… Если бы этот господин Кувшинов запросил мое досье в канцелярии Цейдлера… Он мог бы это сделать?

– Наверное, мог бы.

– А познакомившись с моим делом, он согласился бы передать генерал-губернатору Лавинскому свое суждение о нем, окажись это суждение для меня благоприятным?

– Почему бы и нет? Но ведь если Лавинский не удовлетворит вашего ходатайства, вы проиграете сразу на двух досках! Иркутский губернатор рассердится на вас, а расположения генерал-губернатора Восточной Сибири вы не завоюете. Ну, и кому же тогда вы станете отправлять прошения, кому станете жаловаться, кто сумеет вытащить вас из этой передряги? Русские говорят: лучше синица в руках, чем журавль в небе… а мы, если помните – лучше мало, чем ничего…

Софи равнодушно слушала предостережения трактирщика. Какими бы слабыми средствами она ни располагала, в ней все еще жила вера в то, что упорство помогает преодолеть все препятствия. Ей даже казалось, что любое заблуждение, если его придерживаться очень долго, обращается в истину. Проспер Рабуден после долгого сопротивления, наконец, сдался и пообещал устроить свидание с лейтенантом Кувшиновым.

Ради такого случая Софи выбирала туалет особенно тщательно. Надела, в конце концов, платье из органди цвета палых листьев, бутылочно-зеленый спенсер из гроденапля, сильно затянутый в талии, того же оттенка бархатную шляпку, а на плечи набросила красновато-коричневый с золотистым отливом барежевый палантин… Увидев ее принаряженной, хозяин постоялого двора даже вскрикнул, настолько был восхищен красотой соотечественницы. А она с удовольствием слушала комплименты: в это утро к ней вернулось уже совсем почти утерянное ощущение легкости во всем теле и спокойствия. Шуршание шелковой ткани, сопровождавшее каждый шаг Софи, напоминало ей о том, что она – женщина. Проспер Рабуден, поддерживая ее под руку, отправился провожать.

Каменный дворец, где размещалось местное отделение канцелярии генерал-губернатора Восточной Сибири, оказался куда просторнее и красивее губернаторского дворца. В большой прихожей толпились офицеры, лица у них были такие же серьезные и надменные, как у санкт-петербургских, зато мундиры скроены и пошиты гораздо хуже. Интересно, они все так громко говорят только потому, что генерал-губернатор в отъезде, или тут вообще так принято? Адъютант Лавинского принял Софи и Проспера Рабудена в светлом кабинете, на стене над его головой висела литография с изображением государя-императора Александра Павловича, от которого шли лучи, как от солнца, а вокруг него, словно цветы, гирляндой располагались в овалах портреты героев Отечественной войны 1812 года.

Лейтенант Кувшинов был молоденьким, свеженьким, с губками сердечком, но с большой плешью и светлыми бакенбардами, располагавшимися подобно полуостровам на его румяных щеках. История Софи привела его в необычайный восторг. Ей показалось даже, что офицер только и ждал случая насолить генералу Цейдлеру.

– Это честный, порядочный человек, – сказал Кувшинов по-французски, – но порой он несколько превышает свои полномочия, присваивая себе возможность решать вопросы, входящие исключительно в компетенцию генерал-губернатора. Придется нам как-нибудь помягче призвать его к порядку.

– Я ни за что на свете не хотела бы своим обращением к вам подвести кого бы то ни было и тем самым настроить против себя! – испугалась Софи.

– Но вы никого против себя и не настроите, мадам! – воскликнул лейтенант, потирая руки. – Наоборот, вы окажете услугу многим людям! А уж мой начальник, генерал Лавинский, просто весьма признателен вам будет за одно то, что обратились к нему. С настоящей минуты можете считать, что ваше дело улажено. Ах, до чего забавно! Вы себе и представить не можете, до чего все это забавно! Bы бы лучше это понимали, если бы дольше пробыли в Иркутске!..

Он одновременно ликовал и злорадствовал, он то хохотал, как ненормальный, то становился похож на воркующего голубка. Должно быть, дни, когда ему выпадало счастье впутаться в какую-нибудь очередную провинциальную интригу, казались Кувшинову самыми прекрасными в жизни. А Софи, глядя на него, никак не могла поверить, что после стольких треволнений все действительно уладилось и уладилось так быстро. Ну, почему, почему она не пришла сюда сразу как приехала!

– Месье, как мне благодарить вас! – воскликнула она.

Но он ответил, что только исполняет свой долг, и посоветовал использовать последние дни для закупок всего, что может понадобиться в Чите:

– Там, сударыня, вы не найдете ни иголок, ни ниток, ни тканей, ни утюга, ни кастрюль… ни-че-го!

– И сколько же у меня есть времени на то, чтобы собраться в дорогу?

– Думаю, не больше недели.

Она чуть не бросилась целовать его за такую приятную новость.

Каждый день после обеда Софи занималась обходом лавок. Покупки она складывала в углу комнаты, где громоздилась уже целая гора, а вечером старательно отмечала галочками в заранее составленном списке уже приобретенное. Нельзя было упустить ни одной мелочи – она, как юная новобрачная, намеревалась строить свой дом, чтобы вести в нем хозяйство, и это обстоятельство забавляло женщину, прожившую с мужем уже больше десяти лет. Но ведь она всегда любила строить…

На четвертый день после визита к Кувшинову Софи снова отправилась во дворец. Теперь адъютант генерал-губернатора Восточной Сибири принял ее уже не как просительницу, а как сообщницу: разве у них нет общего противника в лице иркутского губернатора?

– Все идет хорошо, – сказал лейтенант с улыбкой. – В связи с моим срочным запросом Цейдлер выпустил, наконец, из рук ваше досье. Я тут же извлек из него материал для благоприятного для вас рапорта генералу Лавинскому и направил этот рапорт ему. Ах, мадам, я способствую тому, чтобы вы как можно скорее покинули Иркутск, сознавая, что истинным наслаждением для всех нас было бы оставаться с вами здесь как можно дольше! Не окажете ли чести в следующее воскресенье прогуляться со мной после обеда в сквер – там состоится концерт?

У Софи не было ни малейшего желания появляться на людях с этим человеком, но она побоялась отказать Кувшинову, чтобы не обиделся: в ее положении нужен надежный союзник.

И лейтенант – воплощение элегантности! – заехал за ней к Просперу Рабудену ближе к вечеру.

В городском саду военный оркестр с большим пылом исполнял Глюка. В сдержанную размеренную музыку то и дело визгливо прорывались фальшивые ноты. Весь Иркутск собрался здесь. Сидели на жестких стульях: офицеры – сторонясь гражданских, те, в свою очередь, – стараясь держаться подальше от купцов. Софи заметила, что в одной семье мать и дочь часто были одеты в платья из одинаковой ткани.

Между двумя ударами тарелок лейтенант Кувшинов своим монотонным голосом рассказывал Софи о жизни в Иркутске и о своих надеждах на продвижение в интеллектуальном и административном плане. Соседи исподтишка поглядывали на них, должно быть, считая, что у адъютанта генерал-губернатора Восточной Сибири роман с этой приезжей, и Кувшинов явно гордился тем, что сумел внушить жителям города такую приятную для него иллюзию. В антракте, склонившись к француженке, лейтенант спросил, приняв таинственный вид:

– Почему бы вам после Читы не вернуться в Иркутск? Я прикажу оформить вам бумаги таким образом, чтобы вы могли свободно ездить куда вам вздумается.

Ей пришлось сдержаться, чтобы не поставить его на место резкими словами, и она начала мягко:

– Мне кажется, вы не совсем точно представляете себе цель моей поездки в Сибирь. Я собираюсь не навестить мужа, а остаться с ним навсегда.

– Вполне может быть, после того, как вы проведете там некоторое время, ваши намерения изменятся!

– Этого никогда не произойдет, месье!

– Ох, не зарекайтесь, мадам, не зарекайтесь. В Сибири не стоит вот так, с маху, принимать твердые решения. Даже если вы родились во Франции… А знаете ли вы, мадам, что у вас самые красивые ручки в мире?..

Софи ответила льстецу таким удивленным взглядом, что он этим первым комплиментом и ограничился, и, пока концерт не закончился, они обменивались только ничего не значащими фразами. Молодой женщине ужасно хотелось сказать спутнику какую-нибудь колкость, но она силилась улыбаться ему, он же пытался скрыть разочарование за притворной развязностью. Домой лейтенант провожал ее пешком, подхватывая под руку при малейшей неровности тротуара. «Господи, зачем я была с ним так нелюбезна! – корила себя Софи. – А вдруг он теперь станет делать мне назло, и я потеряю свой последний шанс?»

Расстались они у входа в трактир, соблюдая весь светский церемониал. Софи вошла и сразу же увидела Никиту, который поджидал ее в прихожей. Она с трудом узнала юношу: пока она ходила слушать музыку, Никита подстригся. От густой золотистой шевелюры остался лишь короткий ежик надо лбом и за ушами. Голова стала маленькой и глупо торчала на длинной мускулистой шее. С новой прической Никита стал похож на какого-нибудь крестьянина, возвращающегося с ярмарки… Ее это взбесило, а он понял и стал оправдываться:

– Но они же были слишком длинные, барыня, правда, слишком длинные…

Она в ответ только пожала плечами. И подумала: а почему, собственно, я так недовольна? В конце концов, какое значение в моей нынешней жизни могут иметь волосы Никиты?..

5

С каждым днем радужные надежды Софи на скорый отъезд в Читу таяли. Несмотря на заверения Кувшинова, она все чаще думала, что хотела выиграть время, а вместо того только запутала свои дела. Наконец, 8 сентября ей принесли от губернатора Иркутска приглашение явиться к нему. За двадцать минут до назначенного часа Софи уже была в приемной.

Генерал Цейдлер принял ее очень холодно, глядел свысока, держался чопорно. Из-под приспущенных век серые глаза сверкали, как стальной клинок, взгляд казался суровым. Она только сейчас правильно оценила всю степень риска, которому подвергала себя, оскорбив человека с такой гордыней. А губернатор, даже не предложив посетительнице сесть, сухо сказал:

– Вы сочли для себя возможным, мадам, перескочив через мою голову, обратиться непосредственно к генералу Лавинскому. Подобная неучтивость по отношению ко мне должна была бы обойтись вам дорого!..

– Я не хотела задеть вас, ваше превосходительство, даже не думала! – забормотала молодая женщина, чувствуя себя глубоко несчастной. – Но вы же знаете мое состояние, вы представляете мою тревогу, значит, понимаете: я не могла просто сидеть и ждать, пока дело решится, ну, и решила, что надо испробовать все варианты, и…

Губернатор перебил ее и произнес, четко выговаривая каждое слово:

– К счастью для вас, правила управления губернией – это одно, а капризы власть имущих – совсем другое. Отсюда вытекает, что вы имели причины, а следовательно, и право не соблюдать иерархию, нарушать – простите уж! – элементарные правила приличия! И я только что получил приказ – подчеркиваю это слово: приказ! – не чинить вам никаких препятствий и удовлетворить ваши требования.

В Софи все пело от счастья, в ней словно фейерверк взорвался, словно пробился к свету чистый родник.

– Благодарю вас, ваше превосходительство! – с пылом воскликнула она.

– Вам не меня следует благодарить, а генерала Лавинского. На вашей подорожной стоит его подпись – не моя.

– Когда же я могу уехать?

– Когда угодно. Вот ваши бумаги.

Цейдлер протянул ей паспорт и подорожную, скрепленную красной печатью.

– У вас остался еще паспорт моего слуги… – напомнила Софи, пряча документы в сумочку.

По безразличному лицу губернатора пробежала непонятная судорога. Две глубокие морщины пролегли от губ к подбородку.

– А его паспорт пока и останется у меня, – бросил он небрежно.

– Как это так? Почему?

– Потому, что я получил распоряжение только насчет вас лично, вот и повинуюсь приказу, выполняя все его пункты. И не просите, чтобы я полученный приказ нарушил!

Софи разозлилась.

– Но этот человек приехал со мной из Санкт-Петербурга! – закричала она. – Я не могу его тут бросить!

– Пожалуйста, мадам, не посвящайте меня в эти чисто личные подробности! – с иронией попросил генерал.

А она, прищурившись, вложила в свой взгляд столько ненависти, что даже векам стало больно! Однако чем больше Софи выходила из себя, тем более спокойным казался губернатор. Он, похоже, просто наслаждался местью, выкладывая заготовленные для посетительницы болезненные сюрпризы последовательно, один за другим, не торопясь.

– Я расскажу об этом генералу Лавинскому! – уже не сознавая, что говорит, пригрозила она.

– Конечно-конечно, у вас уже так хорошо получилось однажды, грех было бы не попробовать еще раз! – язвительно прошипел он в ответ. – Вот только, когда генерал вернется, я должен буду доложить ему о том, что освободил вашего слугу, как было обещано, несмотря на все совершенные им по отношению к моим людям бесчинства. Сомневаюсь, что, узнав, насколько серьезны проступки вашего слуги, генерал-губернатор Восточной Сибири после моего доклада снова примет вашу сторону.

Софи была побеждена, сломлена, унижена, и ей приходилось глотать свою обиду. Генерал Цейдлер улыбался, морщинки разбегались по всему его серому старческому лицу.

– Между нами говоря, – продолжал он, – напрасно вы так расстраиваетесь из-за подобных мелочей. Что такое крепостной? В Чите вы найдете себе сколько угодно слуг!

От этого циничного предложения, произнесенного все тем же холодным, бесстрастным тоном, мужество окончательно покинуло Софи. Цейдлер набросил на нее сеть, и при каждом движении она все больше запутывалась в ячейках.

– Ну, что ж, теперь, сударыня, мне остается лишь пожелать вам счастливого пути! – заключил губернатор Иркутска.

Выйдя от него, Софи сразу же, чуть ли не бегом, отправилась во дворец Лавинского, чтобы попросить помощи у его адъютанта. Кувшинов немедленно принял ее, и она поверила, что вот сейчас, одним только словом он сможет разогнать сгустившиеся над ней тучи. Однако, выслушав ее, лейтенант помрачнел.

– Да, – сказал он, – ошибка была совершена с самого начала: в докладе генералу Лавинскому я не упомянул вашего слугу, говорил лишь о вас. Но как можно было ожидать, что кто-то станет придираться к вам по всем возможным и невозможным пунктам! И боюсь, что теперь генерал Цейдлер, уже показавший себя человеком злопамятным, сделает все, чтобы помешать вам увезти слугу с собой…

– Но разве генерал Лавинский не может вмешаться?

– Генерал Лавинский уже вмешался в это дело – ради вас, но ради вашего крепостного… нет, тут генерал вряд ли станет вмешиваться. Это ведь значило бы оскорбить Цейдлера вторично… два раза подряд! А мы же еще не находимся в состоянии объявленной войны с иркутскими властями… Разумеется, я могу ошибаться. Если вы не слишком спешите, подождите здесь возвращения генерал-губернатора Восточной Сибири – господин Лавинский обещал прибыть недели через две, – ну, и расскажете ему сами о своих проблемах…

– Целых две недели!.. – в растерянности прошептала Софи.

Первая ее мысль была: я не имею права оставаться в Иркутске, потому что каждый час, отданный Никите, я краду у мужа. Как всадник, собирающий перед препятствием всю волю в кулак, чтобы передать ее лошади: мы возьмем этот барьер! – так и она пыталась призвать себе на помощь всю оставшуюся в запасе решимость, надеясь, что хватит мужества двинуться дальше в направлении Читы к Николя. Однако решимость эта угасла прежде, чем Софи нашла способ ее выразить. Теперь мысли крутились вокруг другого: этот парень приехал вслед за ней в такую глушь, в самое сердце Сибири, – так имеет ли она право не позаботиться о его судьбе? Все услуги, какие им были оказаны, все доказательства бесконечной преданности, какие он демонстрировал буквально каждый день, – разве они не заслуживают с ее стороны маленькой жертвы – всего лишь задержаться на несколько дней, чтобы помочь Никите выпутаться из затруднений? Вооружившись столь сильными оправданиями, Софи выдержала любопытный взгляд лейтенанта Кувшинова и, немножко все-таки покраснев, прошептала:

– Нет, я не могу уехать при таких обстоятельствах… Никита… мой слуга… проделал из-за меня такой долгий и трудный путь, и теперь я не могу бросить его на произвол судьбы… Это было бы… это было бы бесчеловечно!

– Но если документы вашего Никиты в порядке, – пожал плечами Кувшинов, – он всегда найдет работу в Иркутске. Что он умеет делать?

– Читать, писать, вести счета…

– Вот это да! – засмеялся лейтенант. – Надо же – какой образованный! Ну, и чего же вы боитесь-то тогда? Можете спокойно ехать дальше, даже и не думая ни о каких угрызениях совести. Бьюсь об заклад, не пройдет и недели, как ваш слуга устроится просто по-царски!

– О, нет… я не могу… уверяю вас, я… лучше мне подождать генерала Лавинского…

Кувшинов, покривив душой, понимающе улыбнулся посетительнице, но глаза его сверкнули, а нос заострился.

– Что ж, какова бы ни была причина вашего упорства, я благословляю судьбу за счастье, нам всем подаренное: вы остаетесь здесь!

Софи смутилась и, желая смягчить впечатление, вызванное ее решением, наверное, показавшимся лейтенанту более чем странным, произнесла:

– Но, конечно же, если я передумаю, то, в свою очередь, буду счастлива, если смогу рассчитывать на вашу поддержку!

– Безусловно, мадам, безусловно! Можете быть совершенно спокойны: что бы ни случилось, я не забуду о вашем протеже…

Он уклонился от прямого ответа, рассыпаясь в любезностях. Софи простилась с Кувшиновым, так и не обретя внутреннего равновесия. Как бы там это ни выглядело внешне, на самом-то деле она уходит несолоно хлебавши, и такой долгожданной подорожной ей теперь не хватает для полного счастья… Конечно, она страшно виновата перед мужем: в то время, как следует думать только о нем одном, без конца пережевывает проблему, не имеющую к Николя ровно никакого отношения. «Но ведь… но ведь, – убеждала себя Софи, идя по улице, – две недели промелькнут быстро, да и Лавинский может приехать раньше обещанного… да и Николя сейчас не страдает из-за моей задержки в пути, он ведь не знает даже, что я еду к нему…» Подумать только, всех этих препятствий не возникло бы, если бы ей хватило терпения дождаться, пока генерал Цейдлер дозреет до того, чтобы выпустить ее из Иркутска! Как всегда, она чересчур тороплива, чересчур своевольна, чересчур стремительна в решениях и поступках…

Едва оказавшись на постоялом дворе, она позвала к себе Никиту. Слуга явился в ту же минуту, и на лице его Софи прочитала такую надежду и такую признательность, что взволновалась и растрогалась. Она пристально смотрела на молодого человека и, ощущая, как ее заливает теплая волна удовольствия, понимала, что не способна с этим справиться. А поскольку хозяйка так и сидела молча, Никита забеспокоился и нерешительно спросил:

– Ну что, барыня? Новости оказались плохие?

– Нет, – пробормотала Софи. – Или, скорее, да… Дело в том, что я не смогла получить для тебя подорожную…

В ответ на удар только зрачки его чуть-чуть сузились.

– Но… – поспешно продолжили Софи, – но… ничего еще не решено окончательно… все может измениться… Все уладится, я уверена!..

Слова вылетали словно бы помимо ее воли, и она с ужасом сознавала, на какой встает опасный путь. А больше всего Софи поражало то, что она внезапно и с изумлением открыла в себе самой, в глубине собственной души: это было так, как если бы она, взглянув в зеркало, увидела в нем незнакомку с безумной улыбкой. Но она же еще может, может все переиначить, она еще способна убежать от Никиты, пока не стало слишком поздно! Надо только дать себе время подумать… Желая оттянуть решение, Софи принялась подробно рассказывать Никите о своем визите к Цейдлеру, о своем визите к Кувшинову… Когда повествование иссякло, он спросил:

– Так как же: дальше вы одна, что ли, поедете?

Софи протяжно вздохнула. И вдруг решение на самом деле сформировалось окончательно. Будущее зависит от настоящего, потому надо рубить сразу, наносить мгновенный и сильный удар – так рана потом быстрее заживет…

– Да, – ответила она.

Челюсти Никиты сжались. Видя его страдания, Софи испытала такой же укол в сердце, как в тот день, когда молодого человека, раненого, уложили на красные доски пола ее комнаты. И ведь она причинила ему это горе, она виновата в том, что юноше так больно, – горло от этой мысли сжалось, на глаза набежали слезы. Боясь, что нежность захлестнет ее и выплеснется через край, она быстро добавила:

– Но, поверь, у меня нет возможности поступить иначе!

– Я понимаю, барыня, – устало ответил Никита. – Когда вы едете?

– Завтра.

– Уже?!

– Да, Никита… – голос ее слабел, ответ был еле слышен. – Да… Путь до Читы такой долгий…

Жизнь на глазах покидала его… или, по крайней мере, сознание. Он будто спал наяву, глубоко погрузившись в свое горе. Казалось, он ничего не видит, не слышит, не понимает, где находится. Лицо его стало вдруг таким ненормально спокойным, что Софи испугалась:

– Никита! Лейтенант Кувшинов обещал мне, что сам о тебе позаботится! – воскликнула она с наигранной горячностью. – Вполне возможно, пройдет несколько дней – и ты отправишься за мной следом!

– Никто не позволит мне ехать за вами, барыня, вы отлично это знаете, – отозвался Никита. – И я больше не увижу вас – никогда, никогда…

Дурацкая слишком короткая стрижка делала его лицо совсем простецким, но безграничная безысходная любовь, смешанная со столь же безграничным и безысходным отчаянием, сделали бы честь любому аристократу. Почти готовая уступить чувству сострадания, вызванного такими глубокими и тонкими переживаниями молодого человека, Софи еле справилась с охватившим ее волнением, но все-таки нашла в себе силы приказать:

– Я запрещаю тебе говорить так, Никита! Слышишь: запрещаю! Что за глупости! Прежде всего надо подумать, что ты можешь делать в Иркутске, пока не оформят твои бумаги. Тебе нужно найти жилье, работу… Конечно, я оставлю тебе немного денег, чтобы ты не бедствовал в первые дни… Да, да! Не спорь, это необходимо!..

Она задохнулась, остановилась… Крутой поворот, которого она сама от себя потребовала, отобрал все силы. Сердце рвалось пополам. Ей казалось, будто она за какую-то ничтожную долю секунды едва не навлекла на них и сумела отвести грозившую им беду. И внезапно ощутила, что ее стесняет то, что она с Никитой наедине. Воздух между ними был раскален, насыщен электричеством. Даже предметы обстановки выглядели непривычно, угрожающе, все напоминало приближение грозы… Софи распахнула дверь и позвала Проспера Рабудена: надо же обсудить с хозяином постоялого двора детали ее отъезда! И, увидев в проеме его круглое бесхитростное лицо, испытала огромное облегчение. А трактирщик сразу же предложил, что оставит Никиту у себя:

– Он такой любезный, такой расторопный молодой человек! И чаевые у него будут немалые! Чего же еще лучше-то желать?

Софи притворилась, будто в восторге от этой идеи:

– Какая прекрасная мысль, месье! Никита, ты слышишь, как хорошо все устраивается?

Она преувеличивала свое восхищение – так делают, ухаживая за тяжело больным, который отказывается от «такого необыкновенно вкусного бульона», предлагая ему съесть «ну, хотя бы еще ложечку!..» Никита же по-прежнему ничего не слышал, ничего не видел, он молчал, очевидно, прислушиваясь к тому, что происходит у него внутри. Желая вытащить юношу из этого состояния, Софи попросила его посмотреть, готов ли к дороге тарантас. Но к каретнику, мастерская которого находилась рядом с почтовой станцией, они отправились вместе. Оказалось, что все в полном порядке: оси щедро смазаны, железные обода колес сверкают как новенькие… Никита с тоской рассматривал повозку, в которой должен был ехать навстречу судьбе он сам и которая завтра унесет Софи – одну-одинешеньку – в страну, откуда ей уже никогда не вернуться.

* * *

Назавтра, едва забрезжил рассвет, тарантас, запряженный тройкой, остановился перед постоялым двором. Вся челядь высыпала посмотреть на отъезд Софи. Она вскарабкалась в повозку и постаралась, насколько это было возможно, как-нибудь поудобнее устроиться между набитыми соломой мешками, прикрытыми материей. Никита вынес багаж и поставил его туда же, привязав веревками. Он молчал, стиснув зубы, был бледным, с красными глазами, дышал тяжело. С тех пор, как хозяйка объявила юноше о том, что уезжает одна, он предпринимал все усилия, чтобы держаться от нее подальше, закрыться в своей раковине – наверное, надеялся, что так страдания будут менее острыми. Проспер Рабуден принес соотечественнице провизию, чтобы не голодала в пути: в приготовленную для Софи корзину он положил три холодных цыпленка, хлеб, сало, сахар и несколько бутылок вина…

– Господи, как много! – воскликнула Софи. – Я же не в Америку еду все-таки!

– Откуда нам знать, что может случиться в дороге, – вздохнул трактирщик. – На станциях советую остерегаться людей, навязывающихся в попутчики. Если ямщик предложит поехать более коротким путем, отказывайтесь. И никогда не платите крупными ассигнациями…

Он продолжал давать советы, но Софи слушала его рассеянно: ей было куда важнее понять, что сейчас думает Никита, и потому она внимательно следила за каждым его движением. Этот парень был ее верным спутником в долгом пути, он чувствовал, когда она уставала, он знал все ее страхи, тревоги, надежды, он был ее защитником и ее подопечным… Ну, зачем так случилось, что ему потребовалось от нее нечто большее, чем доверие? Почему она не может сказать Никите, как ей самой тягостна эта разлука, не рискуя причинить ему еще больше мучений? Он был перед ней – живой и здоровый, такой сильный внешне и такой ранимый в душе… И ничего не было потеряно!.. А несколько минут спустя… Она не чувствовала себя способной ни отказаться, ни покориться… Ею овладела чуть ли не дурнота, в груди теснило… Ах, эти коротко остриженные светлые волосы Никиты, его высокие скулы, его сиренево-голубые непостижимые глаза…

– Ну, что, барыня, едем? – спросил ямщик.

Она вздрогнула. Никита поднял голову, его зрачки расширились, взгляд молодого человека излучал такую боль, такой ужас перед расставанием и такую нежность, что Софи физически ощущала, как все это волной накатывает на нее саму.

– Минуточку! – пробормотала она. – Я бы хотела посмотреть, не забыто ли что-нибудь в номере…

Кто-то из слуг Рабудена воспринял это как указание и кинулся исполнять. А она не знала, что бы сделать еще, лишь бы оттянуть время отъезда. Ей было невмочь отвести глаза от Никиты, и она с трудом выносила необходимость произносить слова прощания.

– Не волнуйтесь, мадам, вашему слуге будет хорошо у нас, – уловил ее настроение Проспер Рабуден. – Сначала он побудет в услужении у постояльцев, потом я приставлю его к кухне, а там, глядишь, и счета начнет вести…

С серого неба упало несколько капель. С Байкала подул холодный ветер, и у Софи сразу замерзли руки – пришлось сунуть их под медвежью шкуру. Вернулся слуга, сказал, что ничего в комнате не обнаружил. Больше никаких оправданий задержки не оставалось. Надо ехать. Ямщик перекрестился.

– До свидания, господин Рабуден! До свидания, Никита! – еле выговорила Софи.

– Храни вас Бог, барыня! – прошептал Никита и вдруг, жестом совершенного безумца, выхватил руку Софи из-под меховой полости и поднес к губам, обжигая горячим дыханием. Конюх, который стоял перед тройкой, отскочил в сторону, словно ему надо было пропустить катящуюся с гор лавину, и лошади двинулись с места, подгоняемые свистом и щелканьем кнута возницы. Оси, колеса, поперечные перемычки скрипели на каждой рытвине. В сердце Софи образовалась страшная пустота, и она обернулась назад. Там, вдали, стояла небольшая группа людей… кто-то из них махал ей вслед рукой… А чуть в стороне от этой группы – мужчина на голову выше остальных, широкоплечий, светлоголовый… Между ним, остающимся в городе, и ею, уезжавшей, убегавшей от него, еще существовала какая-то связь, но ниточка, их связывавшая, все натягивалась, натягивалась по мере того, как тарантас удалялся от постоялого двора, вот-вот разорвется… И вдруг Софи почувствовала свободу! Тарантас свернул за угол. Пока они ехали по городу, путешественница размышляла, и вырвал ее из раздумий только блеск Ангары – река оказалась совсем близко от тракта, она разлилась широко, хорошо были видны и каменистые острова, и черные леса, поднимавшиеся по откосам… и стаи ласточек, которые с криками летали над песчаными отмелями…

6

Когда тарантас отъехал от третьей по счету почтовой станции, уже темнело. Дорога к тому времени превратилась в каменистую тропу, неровными уступами карабкавшуюся вверх по склону горы. Внизу катила быстрые свои воды Ангара, порой бросаясь в гневе на скалы, сужавшие ее русло. Обрубок дерева, на котором, тесно прижавшись одна к другой, сидели какие-то белые птицы, покачиваясь, плыл по волнам. Постепенно, с каждым поворотом дороги, лощина стала расширяться. Воздух стал свежее, он теперь словно омывал щеки путешественницы. Сквозь скрип осей она расслышала монотонные звуки, напоминавшие морской прибой: накат, откат… И наконец раскинулось перед ней гладкое серое море, а где-то на самом горизонте виднелись заснеженные пики, прикрытые обрывками тумана.

– Вот он, наш Байкал! – сказал ямщик. – Тут у нас священные места, заповедные: тут у нас рыбные запасы!

Овраги, по которым устремлялись пенистые потоки, крутые берега, поросшие березами и соснами, сумеречное зеркало воды, тяжелые облака, тянувшиеся до самого горизонта – из всего этого формировался совершенно особенный, дикий, таинственный, навевающий мысли об одиночестве пейзаж, и даже возница, казалось, это чувствовал. Во всяком случае, он придержал лошадей, и тарантас замер, чуть-чуть не доехав до нового поворота, почти у обрыва над озером.

– Что происходит? – поинтересовалась Софи.

– Ничего, барыня. Просто такой у нас обычай: попав сюда, каждый должен крепко подумать о том, чего ему больше всего хочется. Видите там, посреди потока, скалу? Она называется Камень Шамана. Если шаман, скрывшийся внутри скалы, вас услышит, он исполнит вашу просьбу. Загадайте-ка желание, барыня!

В Петербурге Софи только посмеялась бы над этими суевериями, но здесь она была не так уверена в себе: должно быть, эта страна, по которой ей пришлось так долго ехать, обладает каким-то колдовским воздействием на дух, на сознание. В бесконечной пустыне человека одолевают грезы, дело доходит до галлюцинаций… И она уступила соблазну, да и как было помешать себе истово, с суеверным каким-то пылом, думать о Николае, о Никите… Мало-помалу в окружавших ее сумерках начиналась ночная жизнь. Успокоенные неподвижностью тарантаса, тысячи птиц приветствовали наступление тьмы щебетанием, попискиванием, хохотом, гоготаньем, сначала осторожным, затем все более звучным. Дикие утки, вернувшиеся с охоты на озере, прежде чем устроиться на ночевку, обменивались гортанными окликами. Потом наступила очередь больших лебедей, которые заглушили все прочие шумы хлопаньем крыльев и пронзительным криком. Когда голоса диких уток и лебедей затихли, заговорили утки-мандаринки, после них гусь запел победную песнь, и другие водоплавающие вскоре ее подхватили. Суматоха на реке поднялась страшная, все птицы орали хором… Однако достигнув апогея, этот гвалт внезапно, будто по мановению дирижерской палочки, оборвался. Наступила мертвая тишина. Между облаками появился краешек луны. По серебряному зеркалу байкальских вод пробежала легкая волна. Теперь ночной покой нарушался лишь посвистыванием маленькой ржанки, бегавшей по песчаному берегу озера.

Софи в очередной раз пожалела, что Никиты нет рядом: наверняка ему было бы так интересно услышать все эти голоса! Со времени своего отъезда из Иркутска она мысленно делилась с ним мельчайшими подробностями путешествия. Красивый пейзаж, участок плохой дороги, все, что ее тревожило, радовало, огорчало, – именно Никите и только Никите ей хотелось рассказать об этом. Вместе с ним восхититься, ему пожаловаться, его расспросить о впечатлениях… Возница прищелкнул языком, лошади тронулись, а она так и не успела загадать желание, глядя на Камень Шамана…

Ближе к полуночи тарантас остановился у деревянного строения – это была почтовая станция. Человек двадцать путешественников расположились на лавках общей залы. Все ждали прихода баржи, погрузившись на которую вместе с повозками, можно будет переправиться на другой берег Байкала в самом узком месте озера – между Лиственничным и Боярским. Люди потеснились, чтобы дать место новоприбывшей. Она села между старушкой с отвратительно злой физиономией и здоровенным бородатым мужиком с лохматыми волосами, от которого так несло хлевом, что нетрудно было догадаться: богатырь торгует скотом. Масляная лампа бросала тусклый свет на лица, серые от усталости, усталость же клонила их к земле…

Вдруг Софи почувствовала, как теплая ляжка скототорговца прижимается к ее бедру. Отодвинулась. Он подвинулся за ней. Почти не поворачивая головы, кося глазом, бросил на женщину тошнотворно-сладкий взгляд. Из полукружья мясистых губ, видневшихся в просвете огненно-рыжей всклокоченной бороды, вырывалось обжигающее дыхание. Софи уже не могла отодвинуться даже на самую малость, не потревожив старушку, а вместе с ней – всех, кто спал на этой лавке.

– Оставьте меня, сударь, – прошептала она.

Мужик сделал вид, что не слышит, теперь он почти наваливался на Софи плечом, одновременно тычась ей в юбку коленом. А она почувствовала подозрительное щекотание, осмотрела первым делом руки, затем дорожный костюм: везде кишели клопы. Молодая женщина резко встала с лавки, отряхнула одежду и решительно двинулась к двери: уж лучше провести ночь в тарантасе! Для того чтобы выйти, ей пришлось перешагнуть через нескольких растянувшихся на досках крестьян, задев их краем юбки. От этого они проснулись, открыли глаза и смерили нарушительницу их покоя недовольными взглядами. Этих людей тоже осаждали клопы, но их, похоже, это вовсе не беспокоило.

Снаружи воздух показался ей очень свежим и холодным. Опять это приятное чувство прохлады, омывающей лицо!.. Луна совсем скрылась за облаками. Байкал казался безбрежным. В темноте слышался тихий плеск его волн. Софи пришлось долго искать свой тарантас среди множества повозок, оставленных у почтовой станции ее постояльцами.

Улегшись на тюках соломы под брезентовым верхом, она положила рядом, так, чтобы удобно было достать, пистолет: это Проспер Рабуден посоветовал взять в дорогу оружие. А еще по его же совету она спрятала в подшивке платья все наличные деньги… Советы хороши, конечно, но сумеет ли она защититься в случае необходимости, если вдруг кто-то нападет? Софи натянула до подбородка медвежью полость, оставила между низом тарантаса и пологом только узкую щелочку, и все равно дрожала от холода, с тревогой всматриваясь в эту укрытую непроглядной тьмой чужую страну, где из-за каждого угла каждую минуту может грозить опасность. Сучок ли хрустнет, качнется ли на ветру с тихим шелестом ветка, у нее замирает сердце! Она понимала, насколько безумным было решение ехать дальше одной… Еще восемьсот верст, это минимум двенадцать дней! Невозможно же поверить, что путь до Читы окажется гладким, что ее минуют все и всяческие неприятности! Ах, если бы Никита по-прежнему был рядом, как безмятежно бы она сейчас спала, пусть даже и в тарантасе… Софи представила себе Никиту: как он смотрит на нее, держа высоко голову, расправив плечи… Чем больше она думала о нем, тем более уязвимым казалось ей положение, в которое она попала, тем острее она чувствовала потребность в его присутствии, в его силе, в его нежности. Она металась по соломенным тюкам, она, будто в бреду, тихонько звала: «Никита! Никита!» Ей казалось, что, возникни он сейчас перед ней, она бы бросилась ему в объятия. От страха, из благодарности? А может быть, ее подталкивала к нему ответная нежность? Она уже не могла разобраться… От усталости ее лихорадило, щеки пылали, из глаз неудержимо катились слезы. Внезапно ей послышался говор целой толпы – как будто, сминая траву, к ней подходило много-много людей. Похолодев от страха, Софи дрожащей рукой схватила пистолет, прицелилась неизвестно куда… Но тут шум сделался понятным и знакомым… Господи, да это же просто дождь, сильный дождь: просто капли стучат по земле в каком-то бешенстве, словно хотят все измочить, все захватить с бою, все поглотить собой. Отгороженная от мира пеленой дождя, Софи постепенно успокоилась. Ни один разбойник не решится напасть на нее, когда такой потоп! И это Никита наслал его, раз прийти не может, – да, да, это магия, это волшебство! Он просто издали создал для нее такую вот стенку, чтобы защитить, спасти! Подумала – и сама удивилась столь не характерной для себя мысли. Непонятно, может быть, она меняется, вот-вот изменится окончательно под влиянием климата, встреченных людей, случившихся событий? Она начала дремать, измученная, растерянная, но сквозь сон продолжала слышать, как проливает обильные слезы и вздыхает ночь.

Когда Софи проснулась, пейзаж был совсем иным: вышло солнце и залило всю округу. Холодно, все тут вымокло насквозь, все блестит… Грозившие опасности рассеялись вместе с темнотой. Из дома, где помещается почтовая станция, доносится разноголосый гул. За самоваром там, наверное, собралось человек двадцать… Софи перешла на другую сторону дороги и спустилась к озеру. Берег Байкала был галечный – бледно-голубые, темно-красные, светло-зеленые, нежно-сиреневые, немыслимо представить, скольких разнообразных цветов камешки это сибирское море обтесало, отполировало до почти зеркальной поверхности и почти идеальной округлости. Красота! И спуск к воде какой отлогий… Так и тянется пестрое это полотно до самой воды… Если поднять глаза, то увидишь горы, они словно поросли густым темным мехом, а на верхушках – шапки из облаков… Веселый ветер, пришедший с водного простора, дует порывисто, и полог тарантаса хлопает при каждом порыве так, будто аплодирует… Оторвавшись от созерцания озера, Софи почувствовала, что продрогла и что все ее натруженное тело побаливает. Взяла сахару и пряников из своей корзины и отправилась в общую залу почтовой станции, чтобы согреться и попить горячего чайку.

Купчина, который пытался заигрывать с ней ночью, отвесил поклон и спросил, хорошо ли она спала. Софи не ответила, мужик разозлился и процедил сквозь зубы:

– А я-то думал, у нас после Наполеона все войны с французами кончились!

Софи и тут промолчала, выпила чаю, а станционный смотритель, едва она поставила чашку, объявил, что баржа подошла к причалу. Это оказалась древняя пузатая посудина с плоской палубой, квадратным парусом и уключинами для весел. Крестьяне-буряты с бронзовыми лицами и раскосыми глазами, объединившись в группы, уже тащили свои телеги к пристани. Оказавшись на откосе, телеги сами по себе ускоряли ход, и теперь приходилось напрягаться, чтобы удержать их: шаг в сторону, и они вместе со всем грузом скатятся в воду, тогда уж не жалуйся! Широкий трап, проложенный с борта на берег, сотрясался и прогибался под колесами. Одна за другой повозки поднимались на баржу и занимали свое место на палубе.

Софи уже поднималась на борт, когда под легкое позвякивание колокольцев четыре тройки выехали из ворот почтовой станции. Путешественники растерянно переглянулись: курьерская почта имела все преимущества, и теперь они уже не надеялись получить в Боярском лошадей.

В восемь утра отчалили. Весел не понадобилось – ветер был ровный и достаточно сильный для того, чтобы хорошо наполнить паруса. Если не станет слабее, к вечеру баржа подойдет к противоположному берегу.

На палубе теснилось с десяток тарантасов и телег. У бортового ограждения громоздились тюки и ящики. Пространство, отведенное пассажирам, оказалось таким узким, что многие предпочли оставаться в своих повозках. Софи тоже села в тарантас, устроилась поудобнее между чемоданами, привалилась спиной к соломенным подушкам и стала любоваться озером – таким спокойным и прекрасным в этот утренний час. Изумрудно-зеленая его поверхность чуть волновалась под легким ветерком, горизонт на севере был так далек, словно Байкал не озеро, а океан… Зато на юге взгляд сразу упирался в высокие горы – ближние совсем черные, хребты четко очерчены, более отдаленные кажутся синими, а самые дальние сверкают и курятся серебристой пылью, словно растертый мел в солнечных лучах. Софи убаюкивала еле заметная зыбь. Она вспомнила день, когда переправлялась на пароме через Енисей – то же скольжение между бесконечным небом и бесконечностью волн, то же парение духа… Но тогда Никита был поблизости: стоял облокотившись на перила ограждения… Она словно бы услышала его голос, такой родной: «Вам так не терпится оказаться на почтовой станции, барыня?.. Но тут ведь так красиво!..» А она… Это неважно, что она сама была в печали, – она его так огорчила, так обидела своим ответом: «Очень красиво, но у меня сейчас нет никакого настроения любоваться пейзажем!»

Совершенно расстроившись, она постаралась отогнать от себя мысли о Никите, насильно втиснуть его в рамки его новой жизни. Должно быть, он уже начал работать у Проспера Рабудена. И теперь, бегая между кухней и табльдотом, даже времени-то не имеет подумать о ней. Давно забыл ее, занятый болтовней с другими слугами, пересмеиваясь с ними. Да, да, конечно, именно так! Она оставила ему, уезжая, сто рублей, он ни в чем не будет нуждаться… А вдруг, получив свои бумаги, он приедет к ней в Читу? Софи почувствовала, как начинают полыхать жаром ее щеки. Милые сердцу образы волна за волной накатывали на ее воспаленный мозг, один сменялся другим… Как наваждение… То, что она сделала там, в Иркутске, – разве ей этого хотелось? Когда и как возникло у нее это желание? Какие чары побудили ее к этому путешествию на край света? Можно подумать, что в ее жизнь, в ее судьбу вкралась какая-то ошибка, все пошло не в том направлении, и она проживает события, предназначенные вовсе не ей!

Плавание продолжалось без происшествий до конца дня. Птицы, крича, падали к волнам, потом резко – молнией – поднимались на головокружительную высоту. Когда село солнце, небо у линии горизонта окрасилось ярким пламенем. По черному берегу заплясали кроваво-красные, золотые, лазоревые отсветы. Не дожидаясь, пока баржа причалит, пассажиры стали вылезать из своих повозок, и вскоре у воротец, через которые можно будет пройти на трап, чтобы спуститься по нему на землю, собралась целая толпа. Софи удивилась: почему все они так торопятся, им-то куда спешить? А потом поняла причину – разумеется, всех свежих лошадей на почтовой станции отдадут курьерской службе, но те, кто сейчас первыми зарегистрируются в журнале станционного смотрителя, получат шанс первыми же завтра и уехать. Станция тут находилась метрах в пятистах от берега, и, едва был установлен трап, поток пассажиров хлынул в направлении к ней. Люди бежали по откосу, отталкивая друг друга, стараясь обогнать всех… Вперед вышел здоровяк-купец, в самом хвосте плелась маленькая старушонка со злобным лицом… Если бы Никита был с ней, он уж точно бы пришел на станцию первым! Софи тяжело вздохнула и сошла по трапу последней – теперь-то чего пороть горячку?..

7

Никита всю ночь так и эдак проворачивал в голове самые разные планы, а на рассвете поднялся раньше, чем открыли глаза другие слуги, взял свой узелок, на цыпочках прошел по большой комнате, где спали его товарищи, и так же тихо закрыл за собой дверь черного хода. Над рекой поднимался серый туман, укрывая весь город. Пусто – на тротуаре никого. Кое-где еще светятся уличные фонари. Торговец лошадьми, о котором ему вчера рассказали слуги из местных, живет на другом конце города – на берегу Ангары. Бывший каторжник, его фамилия Голубенко. Говорят, с ним можно иметь дело. Никита пожалел, что не подумал раньше о том, чтобы с ним повидаться: целых два дня псу под хвост! Два долгих-предолгих дня, в течение которых он, моя ли посуду в жирной воде, разжигая ли огонь, выметая ли мусор, только и думал, что о барыне. Думал с отчаянием, растравляя душевные раны. Но раз уж ему нет жизни вдали от Софи, пусть лучше ему грозит тюрьма, кнут, смерть – он все равно попробует ее догнать! Он это понял перед рассветом, шепча слова утренней молитвы, и, вдохновленный озарением, вызванным навязчивой идеей, поспешил к Голубенко.

Его встретил крепкий лысый мужик с грубым лицом, непроницаемым и твердым, как сжатый кулак. Барышник позвал Никиту за собой, и они вошли в пристройку к конюшне, где гостю было предложено сесть к столу, на котором он увидел початый штоф водки.

– У меня нет времени, – не дожидаясь приглашения выпить, помотал головой юноша. – Я хочу купить лошадь.

– Отлично! А для чего? – поинтересовался Голубенко. – Что собираешься делать: работать, на прогулки ездить, путешествовать?

– Путешествовать.

– И далеко собрался?

– Да.

В маленьких черных глазках барышника загорелись насмешливые огоньки, и Никита понял, что его намерения разгаданы.

– Очень далеко? – не унимался Голубенко. – На запад, на восток?

– Тебе-то какое дело? Вот уж что тебя не касается!

– Хороший ответ, сынок, достойный! Но тогда почему бы тебе не отправиться за лошадью на почтовую станцию – там они и дешевле, кстати…

Никита молча пожал плечами.

– А ты случайно не потерял свои бумаги, сынок? – упорствовал в вопросах барышник. – И, увидев, как взбесило посетителя его неуемное любопытство, расхохотался, потом добавил серьезно: – Не беспокойся, голубчик ты мой, уж кто-кто, а я не стану доносить на тебя властям! Это не в моих правилах, и вообще я сочувствую тем, кто с ними не в ладах. А к тебе у меня просто-таки душа лежит… И лошадь я тебе продам. Хорошую. Недорого.

Никита приготовился к удару: у него ведь было-то всего сто рублей, полученных от барыни, а вдруг Голубенко запросит больше? В растерянности он не нашел ничего лучшего, как прошептать:

– Понимаешь, я ведь не богатей…

– Вот уж не сомневаюсь! Но и мне надо жить. Полсотни – такую цену осилишь?

Молодой человек просиял.

– Еще как осилю! – воскликнул он.

– Один из моих людей проводит тебя до выезда из города, а потом выпутывайся сам. Посоветую только держаться в стороне от больших дорог!

Вдохновленный доброжелательным отношением торговца лошадьми, Никита совсем осмелел и спросил его:

– А не знаешь, кто бы мог снабдить меня потом другой лошадью? Когда твоя устанет… Я бы оплатил ему разницу…

– Ну, как ты хочешь, чтобы я тебе ответил, если не сказал, куда держишь путь? – в свою очередь пожал плечами Голубенко.

– В сторону Байкала, – признался Никита.

Барышник налил водку в сделанные из рога стопки. Выпили, закусили селедкой, вытерли рты обшлагом…

– Добавь пять рубликов – все расскажу, – сказал Голубенко.

– Идет!

– Только деньги на стол!

– Вот они…

Голубенко сосчитал ассигнации, скатал их в трубочку и сунул за голенище сапога.

– Приехав в Лиственничное, – сказал он, – спросишь, где живет Спиридон, и остановишься у него – ему скажешь, что это я тебя послал. Спиридон тебе поможет – Христом Богом клянусь!

Он вынул из кармана веревочку, на которой, как четки, висели три маленьких конуса из слоновой кости.

– Это что? – удивился Никита.

– Волчьи зубы. Такой тебе от меня подарок. Когда захочешь скакать совсем быстро – привяжи их к шее лошади, и она понесется стрелой, молнией – никому вас тогда не догнать.

– Спасибо, – от души поблагодарил Никита.

Часом позже он уже был в чистом поле. Следуя совету Голубенко, старался держаться подальше от больших дорог и выбирал проселочные, слишком узкие для повозок. Его низенькая азиатская лошадка, с жилистыми ногами, с длинной растрепанной гривой, двигалась неспешно, рысцой, казалось, задумавшись о чем-то своем. Никита подогрел ее, заставив перепрыгнуть через несколько широких ручьев, потом все-таки пустил в галоп, впрочем, тоже не самый быстрый. Проспер Рабуден, наверное, уже обнаружил исчезновение нового слуги, но он не такой человек, чтобы поднимать по этому поводу тревогу. С этой стороны опасаться нечего. Утро выдалось прекрасное. Рощицы белых берез то и дело возникали на равнине, и деревья с гладкими белыми стволами казались путнику похожими на церковные свечи. Словно читая его мысли, в какой-то дальней деревне зазвонил колокол. Никита надеялся к ночи добраться до берега Байкала. Если он сразу найдет лошадь на смену этой, а Софи из-за чего-нибудь застрянет в дороге, может быть, ему удастся нагнать ее еще до Читы! Но когда догонит, то не поедет вместе с барыней, а станет охранять ее на расстоянии, нельзя же причинять ей новые неприятности! Едва молодой человек подумал о грядущей встрече с госпожой, кровь забурлила у него в жилах. И как будто сам Господь Бог решил подталкивать Никиту в спину: лишь время от времени ему случалось уговорить себя натянуть поводья лошади и вынудить ту перейти на шаг…

* * *

От станции отъезжали в том же порядке, в каком записывались в реестр смотрителя, и потому тарантас Софи оказался последним в очереди из шести повозок. Забившись поглубже под полог, она вдыхала дорожную пыль, поднятую копытами опередивших ее упряжку лошадей. От грохота окованных железом колес разламывалась голова. Она сообразила, что и на всех следующих станциях будет такая же толчея, и пришла в ярость от одной только мысли о том, что все эти люди обеспечили себе на всю дальнейшую дорогу право получать свежих лошадей раньше нее. Дернув своего ямщика за рукав, Софи крикнула ему:

– Постарайся их обогнать!

– Это запрещено правилами, барыня! – ответил тот.

Она протянула ему рубль. Он, не оборачиваясь, через плечо взял деньги у нее из рук и повторил:

– Никак не могу, барыня, уж вы не обессудьте.

Но второй рубль заставил его переменить мнение.

– Ну, помогай нам бог! Держитесь крепче!

Он вытянул лошадей кнутом, и те рванулись вперед. Тарантас вильнул влево и, проехав двумя колесами по дороге, двумя по траве, опередил первую повозку, откуда раздались негодующие выкрики. Четыре следующие повозки постигла та же участь. Все они были слишком тяжело нагружены для того, чтобы соревноваться в скорости с тарантасом Софи. И вскоре скрип их осей и перезвон бубенцов затих в отдалении. Слегка устыдившись того, что в нарушение всех правил их обошла, Софи сама перед собой оправдалась тем, что ни у кого из этих людей, несомненно, не было таких причин спешить, какие были у нее. Для того чтобы поддерживать в себе возбуждение, необходимое для успеха ее предприятия, ей то и дело приходилось напоминать себе о том, что она едет к мужу. «Еще неделя, и я буду рядом с ним! Как он обрадуется, как будет мне благодарен! Мы снова будем счастливы! Это непременно должно быть так, иначе все утратило бы смысл, и мое путешествие, и моя любовь, и вообще весь мир, в котором мы живем!..»

Прибыв на станцию в Кабанске, она едва не лишилась чувств, когда увидела во дворе Никиту. Крик уже готов был сорваться с ее губ, но она вовремя опомнилась. И как только она могла принять за Никиту этого конюха? Конечно, он тоже высокий и светловолосый, но у него такое тупое лицо! И ее охватила такая грусть, что она едва улыбнулась при известии о том, что свежих лошадей ей дадут всего через час. Начало смеркаться. Станционный смотритель зажег лампу. Софи открыла свою корзинку с припасами и поела одна, на краешке стола, вспоминая другие дорожные трапезы, которыми не умела как следует насладиться вовремя…

* * *

Быстро темнело. Вороны стали слетаться на верхушки гигантских елей, трясогузки уже скрылись в прибрежные травы, да и ласточки оповещали пронзительными криками о том, что им пора приземлиться на песчаных отмелях – спать, спать, спа-а-ать… Никита, который ехал сейчас вдоль Ангары, приготовился было к тому, что наступит тишина, но внезапно, со всех сторон разом, зазвучали голоса уток, гусей и диких лебедей. Гогот стоял оглушительный, но совершенно колдовской – эта ночная симфония не предназначалась для человеческих ушей: животные и птицы изливали душу в полуобморочном каком-то восторге… Интересно, а Софи, когда проезжала тут, слышала такой же странный концерт? Юноше не хотелось в одиночку переживать прекрасное, великое, волнующее – ему было необходимо разделять все это с нею. Проезжая через город, через деревню, минуя каждую версту, он говорил себе, что Софи уже побывала здесь, и любая дорога, любая точка в пути сразу же превращалась в место, освященное ее присутствием. Он искал отпечатки, отблески ее образа в травах у обочины и на каменистых отрогах горных хребтов, он искал их в переплетении веток и облаках на небе… Сколько верст отделяло теперь его от Софи? Сто пятьдесят, двести?.. Никита прикидывал так и этак, запутывался и начинал снова, мошенничая сам с собой. Измученная лошадь уже еле передвигалась: отдыхали они в пути после Иркутска лишь трижды, да и то понемножку. Если Голубенко не соврал, в Лиственничном он получит свежую лошадь…

Когда Никита добрался до цели, окна в домах были темными, видимо, все спали. Но если здесь меняют лошадей, неважно, большой это город или деревушка, все равно поблизости могут дежурить жандармы – лучше не показываться на главной улице! Никита спрыгнул на землю и двинулся лугами. А может быть, разумнее отдохнуть тут часа два-три, поспать, а потом продолжить путь на той же лошади? Нет, она не выдержит… Она хромает, задыхается… Молодой человек потрепал кобылу по холке. Та заржала, он испугался и потянул ее за поводья в маленькую еловую рощицу – прятаться. А там наткнулся на мальчишку лет десяти, который вытягивал из колодца ведро с водой. Загремела цепь, ведро ухнуло вниз, Никита и мальчик в страхе уставились друг на друга. Ребенок уже приготовился закричать.

– Слушай, ты знаешь Спиридона? – вопрос был задан скороговоркой и сопровождался улыбкой – надо же было успокоить парнишку.

Тот мгновение поколебался, но испуг его быстро прошел, и подозрительность сменилась симпатией. Круглоголовый, беленький, курносый, он широко заулыбался в ответ и показал пальцем:

– Во-он туда тебе идти… Последний дом на том краю. Наверху, над дверью, наличник синий – не ошибешься!

Вытащил свое ведро, поднял с земли второе и заковылял прочь. Из ведер на каждом шагу выплескивалась вода…

Никита, стараясь оставаться незамеченным, обогнул деревню по околице. Вот и дом с синим наличником! Но тут его снова охватили сомнения: а что, если попадет в ловушку? Кто его знает, этого Спиридона! Но выхода не было, и, стараясь себя успокоить, он постучал в дверь.

Отворил высокий худой человек: черная с проседью борода, на скуле знак того, что хозяин дома побывал на каторге – волосы здесь больше не росли. Брови Спиридона были нахмурены, кулаки сжаты, он не пустил незваного гостя дальше порога.

– Чего тебе надо? – спросил хриплым голосом.

– Я пришел от друга.

– Нет у меня никаких друзей!

– От Голубенко.

Спиридон вдруг искренне обрадовался.

– Голубенко! – закричал он. – Надо же, Голубенко объявился! Ах ты, старый паскудник! Не подох, значит, еще! Голубенко! Ну, ладно! Тем лучше! Тем лучше!

Какие преступления и какие совместно отбытые наказания связывали двух этих людей? Ясно, что воспоминания и радовали, повергали в печаль Спиридона, который то смеялся, то вздыхал… Теперь Никита стал гостем желанным. Хозяин проводил его в комнату, пригласил к столу, на котором горела масляная лампа. Еще одна – маленькая лампадка – светилась перед иконами. Никита перекрестился. В полутьме, в самой глубине комнаты, на убогой постели из тряпья лежала женщина, услышав голоса рядом, она приподнялась.

– Вставай, Авдотья!

По приказу хозяина Авдотья, которая оказалась еще молодой женщиной с большими испуганными глазами, круглым подбородком и тяжелой русой косой на голом плече (она была в одной сорочке) встала, принесла хлеба, сала. Никита наелся до чувства тяжести в животе и завел, наконец, разговор о лошади. Спиридон сказал, что, конечно же, поменяет ему лошадь, запросив «небольшую доплату» всего в двадцать рублей, поскольку речь идет об услуге старому товарищу. Если бы Никита принял его условие, – остался бы до конца путешествия всего с двадцатью пятью рублями в кармане, а этого было бы явно недостаточно. Пришлось торговаться. Ударили по рукам, сойдясь на действительно небольшой сумме в двенадцать с полтиной. Более того, Спиридон сказал посланцу старого друга, что на той стороне Байкала, в Кабанске, живет его знакомый по фамилии Валуев, который в случае необходимости даст ему новую лошадь за такую же доплату.

– Только скажи, что пришел от меня, он тебя прямо, как прынца, принимать станет! Но для начала – ложись-ка спать, переночуешь у меня!

– Нет, – сказал Никита, – мне давно пора ехать дальше.

– Куда ты поедешь? Баржа подойдет только через двое суток!

– А разве нет дороги вокруг озера?

– Есть, но плохая и путь очень долгий.

– Что поделаешь. Мне ждать баржу некогда, очень спешу.

– Да ты же на ногах не держишься!

– Ничего. Посплю в седле.

Сонная, разнеженная Авдотья смотрела на них, под ее сорочкой острыми конусами обозначались груди.

– Ладно, – вздохнул Спиридон. – Раз ты такой упрямый, сейчас оседлаю лошадь и укажу тебе дорогу… На посошок-то надо!

Они чокнулись квасом. Авдотью услали, она снова легла на свои тряпки, но глаз не сводила с Никиты. Юноша понял, что понравился молодке, и ему стало не по себе. Всякий раз, как Никита замечал вожделение или даже простое лукавство в направленном на него взгляде женщины, его это коробило – как будто она тем самым совершала преступление, принижая пол, к которому принадлежала и Софи. Вздохнул с облегчением он только тогда, когда вышел за двери дома Спиридона и окунулся в ночь.

Дорога поднималась в гору, горизонт отодвигался все дальше, озеро при свете луны казалось бескрайним… Гладь воды время от времени взблескивала алмазными штрихами… Порой медленно приближающаяся еловая завеса перекрывала пейзаж. Высокие темные деревья казались вырезанными из железа. Их тени, падавшие на дорогу, выглядели зубьями пилы, но лошадка, переступив через них, оставалась невредимой. Она бежала резво, и направлять ее оказалось не нужно, дорога была, видимо, привычной. Когда-то Никита побоялся бы путешествовать один, в ночи, по лесу, населенному призраками и коварными злыми духами, но в этот вечер ему мерещилось, что он сам – призрак. Сидя в седле, убаюканный мерным его колебанием, он потерял ощущение собственного тела, ни о чем не думал, непонятно, жил ли вообще… Так он заснул и проснулся в испуге. Но ничего вокруг не переменилось: вокруг по-прежнему возвышались черные деревья, в небе так же сияла молочно-белая луна.

* * *

В Верхнеудинске Софи снова пришлось задержаться: не было тройки на смену, но станционный смотритель божился, что лошади прибудут через сутки. Надо было как-то убить время, и ничего не оставалось, как погулять по городу. Деревянные домишки выстроились вдоль берега Селенги… Пожалуй, нигде путешественница не ощущала с такой остротой близости Китая: конечно, церковь устремляла в небо сияющие купола, и кладбище рядом укрывалось православными крестами, но на вывесках любой лавки рыночной площади русские буквы и китайские иероглифы сосуществовали на равных правах. Эти иероглифы изысканных форм, золоченые резные дощечки вместо вывесок, бумажные фонарики, странные наряды прохожих, их своеобразно интонированная речь… – все это смущало и забавляло француженку. Ей попалось навстречу множество бурят с желтыми, словно салом намазанными лицами. Те, кто был победнее, носили верхнюю одежду из козлиных или бараньих шкур, а на голове – остроконечные шапки, поля которых спускались им на уши. На спины местных богачей, всех как один одетых в длинные темно-синие халаты с расшитыми обшлагами, спускались волосы, собранные в длинный хвост, их головы венчали маленькие шапочки с серебряной шишечкой наверху. Прически здешних модниц (видимо, это считалось элегантным!) представляли собой сооружения, в которых коралловые, перламутровые и малахитовые бусы соседствовали с металлическими цепочками, пластинками и колечками, с золотыми и медными монетами, – все свое богатство эти дамы не просто носили с собой, но выставляли напоказ. Мелодичный перезвон каждой такой коллекции украшений, возникающий при каждом шаге, был словно гимн красоте владелицы.

Тысячи предметов, изготовленных на Востоке, привлекали внимание Софи к витринам магазинов: драгоценные ткани, меха, фигурки из слоновой кости… Но деньги, зашитые в подол платья, она считала неприкосновенным запасом: их можно будет тратить только в самом крайнем случае – для облегчения участи Николя! К воротам почтовой станции путешественница подошла счастливой, потому что удалось сдержать свои порывы и ничего не купить по дороге.

На следующий день она снова тронулась в путь, теперь по песчаной пустыне, унылый пейзаж которой время от времени оживляли лишь похожие на высокие конусы шатров аборигенов. Единственными обитателями этих мест были буряты – именно они держали все перевалочные пункты, именно они снабжали путешественников лошадьми. Бурятские же лошади оказались настолько буйными и непокорными, что управлять ими, как выяснилось, могли только те, кто их воспитал. Ямщики с широкими монгольскими лицами сменяли один другого на облучке ее тарантаса – все они кутались в замызганные меха и у всех были одинаковые кнуты: совсем короткие палочки с приделанной к ним веревкой. Из-под колес повозки в воздух поднимались клубы серой пыли, во все стороны летели брызгами мелкие блестящие камешки. За этими тучами на краю дороги иногда мелькал одинокий всадник в остроконечной шапке с неизменным луком и колчаном, полным стрел. Ощущение было такое, будто возник этот всадник из глубины веков, и вот теперь, застыв на минуту на месте, провожает Софи взглядом из прошлого…

А в другой раз ей встретилось стадо, пастухом которого была женщина, сидевшая верхом на быке. На пастушке был наряд из бараньей шкуры, кожаные штаны, в косы она вплела множество монет и медалей, она смеялась во весь рот, полный испорченных зубов. Ямщик Софи спрыгнул на землю и принялся ударами своей никчемушной палочки отгонять стадо на обочину, чтобы освободить проезд. Поток рогатых степняков разделился надвое и двинулся мимо тарантаса, огибая его с обеих сторон. Лошадей бросило в дрожь, они испуганно ржали, козлы и бараны вторили им оглушительным блеянием.

Спустилась ночь, пришлось остановиться в селении, состоявшем из пузатых юрт. Самая большая служила почтовой станцией, но сменных лошадей здесь не оказалось. Станционный смотритель, на ломаном русском, пригласил Софи войти. Внутри она увидела всю его семью – люди сидели по-турецки вокруг разложенного на земляном полу огня. Их лица, освещенные снизу, напоминали грубо вырезанные из дерева маски. Густой дым тянулся вдоль стойки, поддерживавшей крышу, к отверстию, откуда выходил наружу. Вся обстановка состояла из двух диванов, накрытых войлочными попонами, нескольких кожаных подушек и низенького столика, на котором Софи увидела статуэтки буддийских божеств, бубен и трубы, предназначенные, очевидно, для культовых надобностей.

Ей было холодно и хотелось есть. Хозяин предложил постоялице провяленную на солнце и просоленную сырую баранину, сказав, что буряты больше ничего не едят:

– Кушай! Вкусна! Вкусна! Пробуй давай!

Софи кусок почерневшего, заскорузлого мяса, протянутый ей хозяином, показался тошнотворным, и она покачала головой в знак отказа – что ж, значит, аппетит придется подавить… Расстроенный бурят настаивал на том, чтобы для подкрепления сил она хотя бы выпила чаю, но ей сразу же вспомнился жуткий сероватого оттенка напиток с молоком, воняющий бараньим жиром, который ей довелось отведать у старого шамана на пути из Берикульского в Подельничную… Вся картина мгновенно встала у нее перед глазами с поразительной четкостью… Хозяйка наливала чай, а она грезила, грезила… Особенно ясно увиделось встревоженное лицо Никиты, когда старик Кубальдо бросил волшебный черный камень в кувшин с родниковой водой. Как Никита горячо шептал тогда: «Барыня, вам не стоит пить его воду!»… Увидятся ли они хоть когда-нибудь? Софи позарез необходимо было надеяться на эту встречу, чтобы продолжать путешествие. И вдруг она с ужасом подумала: «У него же нет подорожной! А если он решится уехать, не получив бумаг? Мне надо было заставить Никиту поклясться, что он с места не сдвинется, не попытается меня догонять, пока все не устроится. Как я могла забыть, что он подвержен порывам, склонен к риску?.. И он же знает, что даже в том случае, если он доберется до Читы, мне все равно не разрешат оставить его при себе без документов! Нет… все-таки он достаточно дерзок, чтобы предпринять побег из Иркутска! О Боже! А что я стану делать, если он действительно не попадет ни в какие ловушки и приедет ко мне, что я стану делать?! В таком случае… в таком случае, я, конечно, сделаю все, чтобы спрятать его, чтобы спасти!.. Ладно, что это я паникую? В конце концов, когда мы расставались, Никита вел себя тихо, казался покорившимся судьбе…» Софи успокоилась, настроив себя на мысль о том, что ее слуга – умный парень, уважает полицию и закон, усерден в работе. Чего еще желать?

– Барыня не пить? – озабоченно спросил станционный смотритель.

Она вздрогнула, огляделась. Оказывается, все буряты собрались вокруг нее и дружелюбно смотрят на гостью. Не желая их обидеть, Софи взяла чашку и опустошила ее, обжигаясь и остерегаясь выдать свое отвращение гримасой, потому что ее все-таки подташнивало.

Ей постелили поближе к огню. Она легла. Усталость была так велика, что веки ее сомкнулись, но она тут же открыла глаза и увидела сказочных гномов в слишком широкой для них кожаной одежде, сидящих на корточках. Буряты курили трубку. Женщины наравне с мужчинами. Все молчали. Тишина, неподвижность, пляшущие огоньки постепенно становились частицами сладкой грезы. И Софи уснула, чувствуя себя в этой бурятской юрте в куда большей безопасности, чем в своей санкт-петербургской квартире…

* * *

Застава Верхнеудинска охранялась военными так же строго, как и границы всех других значимых населенных пунктов. Никита издали увидел высокие перья на киверах и вовремя успел сделать большой крюк, чтобы не попасть в ловушку, огибая город. Он собирался как можно дольше ехать верхом по проселочным дорогам и лесным тропинкам, пока обстоятельства не вынудят его двигаться по тракту, что, конечно, на самом деле гораздо удобнее. К сожалению, лошадь, которую он получил в Кабанске от Валуева, оказалась не такой выносливой, как две ее предшественницы. Низкорослая кобылка – очень красивая, серая в яблоках – вела себя как бог на душу положит, не слушаясь и не считаясь ни с чем. Он потерял много времени, пытаясь укротить это слишком нервное, слишком хрупкое животное, которое чуть что принималось дрожать и шумно дышать, шлепая ноздрями, а на губах у нее появлялась пена. А поскольку дорога шла в гору, она все время останавливалась, и Никите приходилось прилагать неимоверные усилия, чтобы лошадь сделала еще хотя бы шаг вперед.

К полудню они добрались до соснового перелеска на вершине холма, откуда была хорошо видна широкая пыльная дорога, по которой ездили курьеры с почтой. Никита спешился и расседлал кобылку, бока у нее были влажными от пота. Он нарвал травы, обтер животное, выгулял его по поляне, чтобы успокоилось, только тогда можно будет вести его к ручью. Чтобы как следует отдохнуть, думал Никита, двух-трех часов лошади хватит, а там и двинемся дальше… У самого него было ощущение, что все кости ему переломали, что все мышцы онемели, а голова так и вообще отлита из свинца. Даже не слишком торопясь, он все равно себя загнал и теперь подыхает от усталости. Впрочем, это неважно, важно, что в главном все происходит как нельзя лучше, жаль только, что он не знал, как легко проехать через всю Сибирь контрабандой, а то бы последовал за Софи просто в тот же день!

Он достал из дорожного мешка кусок вяленого мяса – другой пищи буряты не признают, а Никита покупал провизию у них – и, как делает это местное население, принялся ожесточенно грызть его, отрезая кусочки ножом у самых губ. Если хорошенько прожевать, солонина из баранины теряет свой мерзкий вкус – по крайней мере Никита всю дорогу силился себя в этом убедить. Насытившись, он обтер нож, сунул его в ножны, прикрепленные к поясу, привязал лошадь к дереву и лег на спину под ним. Подстилка из сосновых иголок была мягкой, пружинистой, а затылок он примостил в углубление корня, выгнутого и ставшего похожим на изголовье. Он старался не закрывать глаза и пристально смотрел на сложное переплетение ветвей, небо за которыми казалось еще более ослепительно-голубым. «Только не спать, – говорил себе Никита. – Главное, не заснуть!» И – заснул.

Пробуждение было мгновенным – его вызвало неприятное чувство, что рядом пусто. Осмотрелся – лошади нет. Отвязалась, что ли, слишком сильно потянув поводья? Никита встревожился, вскочил, размял затекшие ноги. Без лошади он пропал! Денег на покупку другой уже не хватит, а пешком до Читы не дойдешь! «Эта тварь не могла уйти далеко! Надо найти ее поскорее!» Парня душило отчаяние, он цокал языком, свистел, звал – все напрасно: отражаясь от сосновых стволов, его призывы возвращались к нему эхом. Никита побежал по леску, стволы расступались, открывая пустынную, скучную местность. Выбежав на опушку, он заглянул в ложбину на краю ее, и тут внезапно – радость: его лошадка, целая и невредимая, щипала там траву. «Слава тебе, Господи!» – Никита мысленно поблагодарил Бога и побежал вниз, спотыкаясь о камни и перепрыгивая через корни, преграждавшие ему путь. Но когда он оказался на дне ложбины, его кобылы там уже не было! За кустарниками ему послышалось ржание. Ну, что за дурацкое животное такое, куда ее понесло! Но вроде бы ржет неподалеку… Юноша, раздвигая кусты и не обращая внимания на колючки, шел напролом, но когда добрался до цели, оказалось, что он стоит… перед двумя жандармами. Те держали за поводья своих лошадей, а Никитина кобылка стояла между ними, по-прежнему жевала траву и смотрела на всех, отгоняя хвостом слепней, самым что ни на есть простодушным, невинным и каким-то даже женственным взглядом. Сердце Никиты ухнуло в пятки, колени задрожали. Один из жандармов – почти старик, с длинными усами и бородавкой на носу – казался добрым, во всяком случае, в тусклых глазах его злобы не было. У другого, кругленького и красномордого, щеки, как у стеклодува… Оба одеты в серые шинели, у каждого ружье в чехле и сабля на боку.

– Чего тебе надо? – спросил тот, что помоложе.

– Лошадь… – пробормотал Никита.

– Она твоя, что ли?

– Да…

– А чем ты это докажешь?

Никита смутился. К сожалению, лицо его не умело лгать и выражало все обуревавшие молодого человека в эту минуту чувства. Он пробормотал:

– Ничем… Я был с лошадью в лесочке… Заснул… Она отвязалась и ушла… Ну, и я пошел ее искать… Это всё…

– Что-что ты делал в лесу?

– Спал…

– Спал в лесу! Ты путешественник, что ли?

– Ну да…

– Тогда почему не едешь по большой дороге?

– Здесь, на проселочной, спокойнее, меньше встречных – у меня лошадь пугливая…

– Точно-точно, и за проселочными надзора меньше! А документы у тебя есть? Ну-ка покажи их!

В глазах у Никиты стало темным-темно. Но ему тут же пришла в голову блестящая идея, и он сказал:

– Документы у меня остались там, наверху, в моем дорожном мешке.

– Сейчас посмотрим!

В секунду оба жандарма уже были в седле.

– А я тоже могу ехать верхом? – спросил Никита.

– Ладно, давай… Только поедешь между нами.

Никита сел верхом на неоседланную лошадь, поерзал, устраиваясь поудобнее, собрался с силами и призвал себе на помощь все спокойствие, какое только бывает – словно намеревался предстать перед Богом.

– Откуда ты вообще? – спросил старший жандарм.

– Из Томска, – наобум брякнул юноша.

– А едешь куда?

– В Погроминскую…

– Зачем же?

– Да семейные дела… Там у меня дядя, он сильно заболел… и хотел… хотел меня видеть… благословить…

Говоря, он незаметно вытащил из кармана волчьи зубы, подаренные ему Голубенко, и надел веревочное кольцо на шею лошади. Кобыла тотчас же навострила уши и задрожала, все жилы ее напряглись. Никита ударил пятками в бока лошади, шлепнул ее по холке ладонью, подталкивая вперед, и она рванула сразу галопом в таком ужасе, словно ее и впрямь преследовала целая стая волков. Жандармы, поначалу остолбеневшие от удивления, бросились в погоню, крича:

– Стой! Стой!..

Никита подумал: «Если мне не удастся оторваться от них на приличное расстояние, я пропал – они меня схватят, и тогда уж лучше смерть! Вперед, моя красавица, вперед, птица моя быстрая!» Кобылка поняла его и вложила все силы, всю свою молодую прыть в бросок с такой ловкостью, что земля засмеялась у нее под копытами. Жандармы позади сопели, пытаясь догнать беглеца, но бег их лошадей был тяжелым, неровным. Опасавшийся оглянуться, поскольку это могло замедлить продвижение вперед, Никита спиной чувствовал, что беда удаляется от него с каждым новым рывком лошади. Вместо того, чтобы подняться наверх, к леску, он взял на восток и двигался теперь параллельно тракту. Еще десять минут такой скачки – и он окажется на равнине. Один. Сзади послышался хлопок – безобидный, смешной: кто-то из жандармов выстрелил в воздух. Бессильное проклятие, пустая угроза – ему надо было разрядиться, прежде чем выйти из игры… Второй выстрел, раздавшийся сразу за первым, показался ему еще бессмысленнее и глупее предыдущего…

Опьянев от счастья, Никита потрепал лохматую гриву, желая поблагодарить свою спасительницу, но в ту же минуту ощутил, что повисает в воздухе: лошади под ним не было, она куда-то исчезла, будто ее поглотила бездна! Рухнув на всем скаку, всадник и лошадь покатились по земле. Удар оказался настолько силен, что оглушил юношу. Череп раскалывался от боли, в ушах звенело, челюсть, кажется, была вывихнута. Ему хватило секунды, чтобы осознать: кобыла ранена, ей больно – ржание звучало как стон, голова задралась к небу, в вытаращенных круглых глазах был ужас, из дырочки на бедре левой задней ноги сочилась кровь… Но и самому Никите было больно: его ногу придавил вздрагивающий круп несчастной твари… Высвободиться никак не удавалось, жандармы между тем подъезжали все ближе – молодой был уже почти рядом, старик остался далеко позади. «Все пропало!» – решил Никита, героическим усилием выпростал ногу, встал и, повинуясь инстинкту, понимая, что теперь ни малейшего шанса на спасение нет, захромал прямо перед собой. Жандарм легко нагнал его и взмахнул саблей – столь же неистово, сколь и неуклюже. Никита уклонился от удара.

– Ах ты, сукин сын! – заорал жандарм в бешенстве.

И попытался ударить пленника вторично. На этот раз клинок просвистел совсем рядом с ухом Никиты. Молодого человека охватила дикая злоба против этого красномордого усатого нахала, помешавшего его будущей встрече с Софи, он схватил на лету руку жандарма и вывернул ее с такой силой, что тот покачнулся в седле, ругнулся и выронил оружие. Потом наклонился, и Никита этим воспользовался, мигом сбросив противника с седла, будто мешок с мукой с воза. Однако, не справившись с его тяжестью, сам упал на землю. Теперь, катаясь по траве, они молотили друг друга кулаками, пытались ухватиться за шею врага, придушить его, матерились, но посмотри кто со стороны – понял бы, что страх овладел обоими. «Ах, если б мне только удалось забрать у него лошадь!» – подумал Никита, но в эту минуту жандарм вырвался, вскочил на ноги и подобрал свою саблю. Никита же вытащил нож.

– Ну-ка брось! Брось, слышишь! – завопил жандарм. – С ума сошел, что ли? Брось, тебе говорят! Ну, ты у меня посмотришь!..

И пошел в атаку, размахивая саблей – дурак дураком, красный, потный, уродливый, гримасничая, как ярмарочный скоморох… «Господи, помилуй мя грешного! – взмолился Никита. – Выбери: я или он! Помоги, Господи!» Отпрыгнув в сторону, ему удалось избежать сделанного по всем правилам фехтовальной науки медлительного выпада один раз, второй, но на третий оружие противника плашмя задело его плечо. Никита пошатнулся, сжал зубы и ткнул ножом в приблизившуюся к нему серую шинель. Все оказалось чрезвычайно просто: острие чуть дрогнувшего ножа, разорвав ткань, преодолев легкое сопротивление мышц и жира, вошло в плоть. Глаза жандарма едва не выскочили из орбит – не столько от боли, из-за шока он пока ее не чувствовал, сколько от изумления. Произошедшее не укладывалось ни в какие рамки, было недопустимо! Никита тоже так считал… Исполненный почтения к покачивающейся перед его глазами серой глыбе, юноша отступил, чтобы она не свалилась на него. А тело жандарма уже сотрясала икота, он сложился пополам и бессильно упал на траву. При падении нож, оставшийся в ране, проник глубже, и красное пятно стало растекаться по земле.

Конский галоп за спиной Никиты между тем приближался, но он не слышал ничего, бездумно глядя на зелень, окрашиваемую багрянцем. «Я убил человека, – стало первой его ясной мыслью. – Я убил человека, и он истекает кровью. Но так было надо, прости меня, Господи!» Он взглянул на лошадь убитого: «Успею ли я скрыться?» Ответом стал страшный удар по затылку: подъехавший старший жандарм владел оружием лучше товарища.

Никита потерял сознание.

8

Тарантас, поскрипывая, остановился на берегу реки, ямщик повернулся к Софи, указал кнутом на противоположный берег, на монгольском его лице обозначилась улыбка, и он произнес совсем просто:

– Чита.

Хотя Софи уже долгое время была готова к этой минуте, все-таки трудно было поверить, что путешествие заканчивается. Испытывая столько же счастья, сколько и растерянности, она вгляделась в расстилавшуюся перед ней землю обетованную. Песчаный холм, несколько деревянных халуп окружают красное здание с флагштоком на крыше. Чуть дальше золотятся медные луковки церкви. Окрестный пейзаж складывается из редкой чахлой травы, кустарников и лужиц, в которых отражается небо. На линии горизонта – опять-таки холмы, только синеватые и какие-то плоские. Они отделены один от другого расстоянием и напоминают картонные силуэты, вставленные в пазы рамки. Ямщик хотел было ехать дальше, но Софи жестом попросила погодить: ей не хотелось представать перед комендантом Читы в неприбранном виде, надо было прихорошиться. Она достала из дорожной сумки ручное зеркальце, кисточки, щеточки, флакончики и баночки. В овале зеркальца отразилось бледное усталое пропыленное лицо. Софи решила, что выглядит ужасно. Надо было причесаться, умыться – в дорожных условиях это означало протереть лицо носовым платочком, смоченным в розовой воде, отряхнуть платье и, вернув форму бутылочно-зеленой бархатной шляпке, перевязать ее золотистые ленты под подбородком, чтобы получился красивый бант. Тут ведь не только вопрос достоинства, тут еще нужно соблюдать чисто женскую стратегию! Время от времени ямщик оглядывался и смотрел на нее, раскрыв рот. Наконец, удостоверившись в зеркале, что смотрится теперь вполне прилично, Софи сказала:

– Ну, все! Поехали! Высадишь меня перед домом коменданта.

Речку надо было переходить вброд. Тарантас спустился по тропе и до ступиц погрузился в воду. На другом берегу к тарантасу подбежали мальчишки, схватили лошадей за поводья и стали тащить их из вязкой, похожей на болотную тину грязи. Колеса несколько раз оскальзывались, но, в конце концов, тарантас оказался на твердой почве. Софи поправила шляпку, съехавшую набок от сотрясений, повозка, с которой ручьями текла вода, переваливаясь с боку на бок, двинулась по единственной улице города.

Но вот ямщик, натянув вожжи, сказал лошадям «тпр-р-ру», и они замерли.

– Приехали, барыня!

За забором, посреди ухоженного сада высился выкрашенный красной краской дом, который Софи сразу же узнала: именно это здание ей удалось различить с того берега. У ворот в черно-белой будке нес караул часовой. Софи приказала вознице подождать, прошла мимо караульного, выказавшего полное безразличие к приезжей, и решительным шагом двинулась к крыльцу. О том, с кем ей предстояло сейчас познакомиться и с кем, видимо, предстояло иметь дело дальше, она знала очень немногое: что зовут его Станислав Романович Лепарский, что он генерал и что царь Николай, несмотря на то, что генералу сравнялось уже семьдесят два, еще в июле 1826 года поставил его руководить строительством новой, специально создававшейся для декабристов в Забайкалье тюрьмы и назначил главой Нерчинского комендантского управления – иными словами, комендантом читинской каторги.

В вестибюле красного дома ее встретил унтер-офицер – спросил, кто такая, и предложил подождать: его превосходительство сейчас занят. «Еще одно превосходительство», – уныло покоряясь судьбе, подумала Софи. Сколько же их, превосходительств этих, она навидалась с тех пор, как отослала первое ходатайство! Похоже, в России шагу не сделаешь, чтобы не наткнуться на очередного генерала, сидящего за заваленным бумагами письменным столом! Ей так не терпелось узнать хоть какие-то новости о своем Николя, что, пытаясь утихомирить нервы, она принялась вышагивать по вестибюлю туда-сюда, туда-сюда… Прошло несколько долгих, как часы, минут, и вновь появился унтер-офицер. Он щелкнул каблуками и распахнул перед новоприбывшей дверь.

Когда Софи вошла в кабинет Лепарского, ей почудилось, что она уже побывала тут в своей прошлой жизни и все это видела: мебель красного дерева, портрет царя на стене, стопки документов в желтых папках, малахитовая чернильница… Право, в России, существует некий стандарт, диктующий обстановку в служебном кабинете администратора высокого полета!.. Да и сам генерал, поднявшийся при ее появлении и отвесивший поклон, выглядел старым знакомым, хотя видела Софи его первый раз в жизни. Морщинистое старческое лицо с розовыми щечками, завитые кончиками вверх полуседые усы, в маленьких глазках – холод и коварство. Редкие волосы зачесаны на лоб и виски, чтобы прикрыть плешь. Зеленое сукно мундира собирается складками на груди…

– С иркутской почтой я получил известие о том, что вы скоро прибудете, мадам, – произнес генерал по-французски. – Добро пожаловать к нам, в Читу!

Он говорил почти без акцента, но немножко гундосил. У Софи мелькнула мысль: «Вот, значит, каков господин моего Николя! Вот от кого зависит наше счастье на всю жизнь, на все грядущие годы…» Стараясь подавить в себе тоску и тревогу, она поблагодарила Лепарского за милое приветствие и откликнулась на приглашение сесть.

– Думаю, вам хотелось бы поскорее узнать, как поживает ваш муж, мадам, – снова заговорил он.

– Да! Да! Как он? Я не решалась спросить, ваше превосходительство, хотя просто умираю от тревоги о нем! Как он? Здоров ли?

– Николай Михайлович чувствует себя превосходно, как нельзя лучше…

– А он знает, что я уже здесь?

– Нет еще, мадам.

– Почему? Но вы хотя бы предупредили Николя, что я давно в пути?

– И на это скажу «нет». Я не люблю дарить заключенным надежду, когда по не зависящим от нас обстоятельствам она может не оправдаться.

– Да, ваше превосходительство… Наверное, вы правы… Когда же, когда я смогу увидеть мужа?

– В среду. В этот день разрешены посещения.

Софи озадаченно посмотрела на Лепарского.

– Но сегодня же только понедельник!..

– И впрямь понедельник, мадам.

– Так впереди же еще целых два дня! А можно раньше?

– Не настаивайте, сударыня… Инструкция…

Окончательный и бесповоротный отказ глубоко опечалил Софи. Она чуть не поддалась порыву, чуть не высказала генералу в глаза все накопившиеся за это время мысли о чиновниках-бюрократах, но взяла себя в руки и припрятала уже выпущенные было коготки. Наученная горьким опытом, она знала, что в конфликтах такого рода лаской и показным смирением порой добьешься большего, чем возмущением и протестом.

– Ваше превосходительство, – шепотом начала молодая женщина, – умоляю, просто умоляю вас понять меня! Прошло три с половиной месяца с тех пор, как я оставила Санкт-Петербург! Я преодолела шесть тысяч верст только для того, чтобы увидеть мужа! Пожалуйста, ну, пожалуйста, очень вас прошу, разрешите мне не ждать эти два дня, просто уже нет сил снова откладывать радость встречи!

Пока Софи с жаром излагала свою просьбу, генерал смотрел на нее с безмятежным интересом. Наверное, привык к женским слезам, мольбам, упрекам. Наверное, ему пришлось пережить такие же вот препирательства с Екатериной Трубецкой, Марией Волконской, Александриной Муравьевой… Софи померещилось, что она опять в санкт-петербургском кабинете Бенкендорфа или перед генералом Цейдлером в Иркутске… Какой бы пост ни занимали эти генералы, в каком бы месте ни обитали, – должность в них поглощает человека. Много у них орденов на груди или мало, – все равно у всех одинаково жесткая манера держаться, у всех за приторной любезностью скрывается ледяное сердце… Они просто манекены, которыми издали управляет центральная власть!

– Сожалею, что не могу исполнить вашего желания, мадам, – сказал Лепарский. – Есть установленный порядок, и события должны следовать согласно ему. Да, вам еще необходимо подписать один документ: не тревожьтесь, это простое дополнение к правилам, с которыми вы ознакомились еще в Санкт-Петербурге…

Комендант протянул ей бумагу. Она наскоро пробежала документ глазами:

1. Обязуюсь не делать попыток увидеть моего мужа при помощи средств, не дозволенных законом, и не встречаться с ним в дни, не назначенные для этого комендантом.

2. Обязуюсь не передавать мужу ни денег, ни бумаги, ни чернил, ни карандашей без разрешения коменданта.

3. Обязуюсь не снабжать мужа никакими содержащими алкоголь напитками – ни водкой, ни вином, ни пивом.

4. Обязуюсь во время свиданий говорить с мужем только по-русски, чтобы часовой, который за нами наблюдает, мог все понимать.

5. Обязуюсь отправлять письма только при посредничестве коменданта, которому они будут предоставляться открытыми.

Не дочитав до конца, Софи в раздражении воскликнула:

– Тут какие-то мелочи!

– Да, но здесь мелочи, детали играют более значительную роль, чем общие положения… Извольте, сударыня, подписать внизу страницы…

Она повиновалась. Генерал Лепарский взял документ и, не сводя взгляда с посетительницы, положил бумагу в ящик. Софи была чрезвычайно неприятна эта уже знакомая ей манера рассматривать человека, как энтомолог рассматривает только что пойманное в сачок насекомое. Ну, и какую этикетку он для нее придумает, приколов булавкой к картону? «Живая, решительная, гордая, но можно найти уязвимые места…» Она покраснела.

– Вам приготовлена комната в крестьянском доме, – как ни в чем не бывало продолжал комендант. – Надеюсь, вы простите меня за то, что ничего лучшего предложить не могу. Один из моих людей вас проводит.

– Отлично, генерал. Но вот насчет моего свидания с мужем, я еще хотела…

– Разве я не ясно сказал: послезавтра?

Этой маленькой сухой фразой он перечеркнул все ее надежды – нет, Лепарский не сдастся, не уступит, остается с нетерпением ждать среды… Глуша в себе ярость, превозмогая печаль, Софи – глаза в пол, незачем ему видеть результаты своей победы! – вышла…

Из глубокой задумчивости ее вывела только тряска – оказалось, она уже едет в тарантасе по улице, а впереди, сбоку от лошадей идет солдат, указывая дорогу. Остановились на околице деревни перед бревенчатой избой. На пороге открытой двери стояли двое: какой-то весь замшелый крестьянин с выдубленной кожей и узловатыми руками и женщина много моложе его в красном платке – видимо, жена хозяина. Они отвесили Софи земные поклоны и представились: старика звали Порфирием Захарычем, хозяйку – Пульхерией.

Вещи быстро выгрузили, и Софи пошла посмотреть отведенную ей комнату. Она оказалась крошечной, с низким потолком, в ней всего-то и помещались, что кровать, стол и стул, но путешественнице – после многочисленных остановок в грязных и неудобных общих залах почтовых станций – комнатка показалась уютной и просто-таки сияющей чистотой. Из единственного ее окна открывался вид на овраг, заросший кустарниками, по нему протекал быстрый ручей с мутной водой, на другом берегу паслось стадо баранов с черной волнистой шерстью… Пока приезжая осматривала свое новое жилище, подошли хозяева дома: Пульхерия с Захарычем встали у притолоки и с робким обожанием взирали на удивительную иностранку, которая решилась покинуть столицу, чтобы обосноваться в их скромной избушке.

– Мне будет очень хорошо здесь! – воскликнула Софи и улыбнулась хозяевам.

Но вдруг насторожилась – за стеной кто-то перешептывался, двигался… Софи подумала было, что за ней следят, и спросила довольно резко:

– А что это еще там такое?

Захарыч согнулся вдвое и приложил руку к сердцу:

– Вас ждут, барыня, там, рядом…

– Кто ждет?

– Другие барыни.

В ту же минуту раздался осторожный стук в дверь, и мелодичный голос произнес по-французски: «Можно нам войти?». Открыв, Софи увидела перед собой трех молодых женщин, которые с доброжелательным любопытством смотрели на нее.

– Вот и вы наконец-то! – воскликнула одна из них. – Мы со вчерашнего дня ждем вас. Я – Екатерина Трубецкая, а это – Мария Волконская и Александрина Муравьева. Вы не слишком устали в дороге? Как принял вас Лепарский? Вы в чем-нибудь нуждаетесь?

Немножко растерянная оттого, что эти незнакомки держались с ней совсем как подруги, Софи отвечала на вопросы, втихомолку рассматривая гостий. Вот они какие… Княгиня Екатерина Трубецкая оказалась небольшого роста, кругленькая, с большими темно-голубыми глазами и бледным лицом. Трудно себе представить, как эта маленькая, с виду совсем не сильная женщина смогла упорством и настойчивостью сломить волю царя и проложить путь другим женам политических преступников… Стоящая рядом с ней княгиня Мария Волконская – высокая, стройная, гибкая – похожа на девочку, смущенную тем, что попала в общество взрослых людей. Нежное смуглое лицо, густые темные волосы, улыбка… а взгляд печальный… Ей же едва исполнилось двадцать лет! Ради того, чтобы отправиться в Сибирь к мужу вдвое старше себя, к мужу, которого она, говорят, и не любила вовсе, порвала с семьей и оставила совсем крошечного, еще не вышедшего из колыбели сына… А Александрина Муравьева – троих детей: сына и двух дочек! И бросилась очертя голову в Читу! Она тоже высокая, но степенная, серьезная, смотрит с достоинством… матовая кожа и черные глаза делают Александрину похожей на испанку… Софи многое знала об этих трех женщинах, как и они, конечно, многое знали о ней. Общая беда сблизила их так тесно, как не могли бы сблизить долгие годы светской жизни в Санкт-Петербурге. Спрошу-ка их, как и Лепарского, не знают ли чего о Николя!

– Не волнуйтесь, – с улыбкой ответила Мария Волконская, – у вашего мужа все в порядке, он совершенно здоров, а известие о том, что вы здесь, сильно прибавило ему бодрости духа.

– Как?! Он знает?.. – пролепетала Софи.

– Разумеется! Мы послали ему сегодня утром записочку – тайком, конечно. А когда вы увидитесь с Николаем Михайловичем?

– Только в среду. Послезавтра.

– Ну вот, этого я и опасалась, – вздохнула Екатерина Трубецкая. – Генерал снова уклонился от ответственности, ссылаясь на правила… Любитель уставов!

– Нам нельзя допускать этого! – заволновалась княгиня Волконская. – Мы должны пойти к Лепарскому все вместе, делегацией! Мы скажем ему, что он ведет себя не по-дружески, а как… как садист! Да! Отличное слово – садист!

Мария, совершенно счастливая оттого, что нашла столь удачное определение, оглядела остальных с ребяческой гордостью и торжеством.

– А что вообще за человек генерал Лепарский? – спросила Софи.

– Тюремщик! – горячо отозвалась княгиня Волконская. – Истязатель душ! Людоед!

– Скорее, ему просто хочется таким выглядеть, – поправила Екатерина Трубецкая. – Но я-то думаю, что на самом деле он старается сделать невозможное, чтобы как-то примирить суровость полученных им предписаний с симпатией, которую к нам испытывает.

– Конечно! – неожиданно легко согласилась Мария Волконская. – Если сравнить его с этим ужасным Бурнашевым… Тот – настоящий антихрист во плоти! Он начальник рудников. Наши мужья ведь раньше работали в Благодатске, и, поверьте, одиннадцать месяцев, там проведенные, были нестерпимо тягостны! Вы, может быть, не знаете, мадам, что восемь осужденных первой категории сначала были посланы туда, на свинцовые рудники, их заковали в кандалы! Подумайте только: настоящим преступникам, убийцам, лишь после вторичного преступления надевают кандалы, тогда как наши мужья были заключены в кандалах со дня своего приезда… Если бы их не перевели в Читу, никто из них, наверное, не вынес даже двух-трех лет такой жизни… Но их только что удалось перевести сюда, где и условия получше, и товарищи с менее суровым приговором рядом. Мы ведь всего две недели здесь, с ними, так что – почти как вы – новоприбывшие!

– А мой муж?

– Ваш муж все время был в Чите, – вмешалась Александрина Муравьева. – Каторгу постоянно расширяют…

От первых полученных о Николае сведений нетерпение Софи не только не уменьшилось, но возросло: находясь в двух шагах от мужа, она гораздо больше страдала от невозможности увидеться с ним, чем на расстоянии в сотни и тысячи верст. Она достигла цели, а для нее, кажется, ничего не переменилось, и единственным источником новостей по-прежнему оставались расспросы о том, что ее ждет впереди, какие еще чувства ей придется испытать. К счастью, эти три молодые женщины были такие милые, что с ними не возникало никакой напряженности. Для нее было огромным удовольствием после долгих месяцев перемещений, неудобств и усталости оказаться в обществе людей своего круга. Одеты ее новые знакомые были очень просто, и их лица с тонкими чертами не соответствовали платьям, подходящим разве что для горничных.

Захарыч принес табуретки, и женщины уселись за пустой стол.

– Как проходят свидания? – спросила Софи. – Вы приходите туда, где живут ваши мужья?

– Нет, – поспешила с ответом Мария, – Николая Михайловича приведут к вам. Под конвоем… И бестолковый часовой будет слушать все, о чем вы шепчетесь с мужем. А полчаса пройдет, – кру-у-угом! и на выход. Свидание окончено – пожалуйте обратно на каторгу!

– Как это гнусно!

– Первое время – ужасно! Но потом привыкаешь… И воспринимаешь эти короткие встречи как мгновения, проведенные в раю… Но что это мы все болтаем, болтаем, когда уже пора!

– Пора – что?

– Сюрприз! – воскликнула Александрина Муравьева. – Приглашаю вас к себе.

– Но дайте мне хотя бы умыться с дороги, переодеться! – протестовала Софи, хотя была заинтригована.

– Нет-нет-нет! После… а то опоздаем!

Они были возбуждены, лица у всех – таинственные: как будто у трех пансионерок, готовящихся к какой-то проделке. Софи удивила их ребяческая радость – как может расцвести столь доблестное простодушие в тени каторги? Наверное, инстинкт самосохранения все-таки способен преодолеть любую силу, стремящуюся удушить его! Она надела шляпку и вслед за гостьями вышла на улицу.

Когда они подошли к домику, где жила Александрина Муравьева, уже стало смеркаться. Подобрав юбки, все четверо, одна за другой, вскарабкались по длинной лестнице-стремянке на чердак. Здесь под завесой из кружевной паутины громоздились ящики, валялась всякая утварь, тряпки… Дамы осторожно пробирались между рифами к широкому окну, и прогнившие доски трещали под их легкими шагами. Мария Волконская подвела Софи к широкому чердачному окну.

– Вот! Смотрите туда, прямо перед собой! – сказала Екатерина Трубецкая.

Софи послушалась, высунулась в окно и увидела напротив высокий забор, огораживающий большое прямоугольное пространство. Вход туда был на запоре, вооруженный часовой отмеривал шаги перед караульной будкой. За изгородью выстроились в ряд деревянные строения. Неясные тени человек пятидесяти передвигались по огороженной территории.

– Это они! – прошептала Мария Волконская.

Софи изо всех сил всмотрелась, она едва дышала. Возможно ли, чтобы Николя – ее Николя! – бродил среди этих серых теней? Она пыталась разглядеть его, узнать, но как это сделаешь в сумерках, когда не видно лиц, и на таком расстоянии?

– А это не Николай Михайлович – там, в глубине двора, с тачкой?

– Может быть… не знаю… не вижу! – с отчаянием прошептала Софи. Ей казалось, что муж растворился в массе призраков, что он потерял свое лицо, свою душу, что ей никогда уже больше не найти его.

– Мне-то кажется, – сказала Екатерина Трубецкая, – что Николай Михайлович – скорее, у дверей сарая, с моим мужем!

– Господи, да что вы такое говорите, Каташа! – воскликнула Александрина Муравьева. – Николай Михайлович гораздо выше этого человека ростом! А тот, о ком вы думаете, это господин Лорер… Голову даю на отсечение!

– Ах, если бы у нас был бинокль… – вздохнула Мария Волконская.

Несколько узников, заметив в окне чердака молодых женщин, помахали им рукой.

– Ну вот и поздоровались! – обрадовалась Екатерина. – А теперь мы отойдем, а вы останьтесь в окошке одна, – сказала она Софи. – И ваш муж сразу поймет, что вы уже тут!

Троица отошла. Софи взмахнула платочком. Она посылала приветствие одному человеку, ей ответили добрых три десятка.

– Ничего не получается, – Софи бессильно опустила руку с платком. – А что они делают там, в этом дворе?

– Вот уже два дня, как они не выходят на работы и что-то чинят на территории самой тюрьмы, – отозвалась Александрина Муравьева. – Скоро их поведут на ужин…

Поскольку некоторые из заключенных продолжали размахивать руками, охранники сочли необходимым принять меры: произошло нечто вроде легкой, впрочем, беззлобной потасовки между мундирами и тюремными робами. До Софи донеслись раскаты голосов, но почти тут же все успокоилось. Раздался барабанный бой, и узники выстроились в два ряда – можно было подумать, будто перед ней двор какого-нибудь пансиона! – но тут острожники двинулись, и Софи услышала глухие звуки – словно потрясли мешок с монетами: это звенели цепи колодников. Никогда еще мысль о том, что на Николя надели кандалы, не пронизывала ее с такой ясностью и с такой остротой. Смертный холод пробрал ее до костей. Этот ужасный звон отзывался в самых глубинах ее существа, проникал в самую интимную область ее жизни, звучал как эхо ее собственного сердца. Она никогда не сможет забыть его! Хорошенько приглядевшись, Софи заметила то, на что поначалу не обратила внимания: на цепочку черных колец между щиколотками каждого из заключенных. Эти цепи отягощали шаг, и узники шли, чуть переваливаясь с боку на бок. Когда они маршировали, возвращаясь в казематы, звон усилился. Мария Волконская прикрыла ладонями уши.

– Это чудовищно! – вскричала она. – Нет, нет, я к этому не привыкну!

В горле у Софи пересохло.

– С них никогда не снимают цепей? – спросила она, с трудом выговаривая слова.

Три ее спутницы печально переглянулись.

– Никогда не снимают, – ответила за всех Александрина Муравьева. – И к вам тоже Николая Михайловича приведут в кандалах – приготовьтесь к этому потрясению, оно будет очень сильным. Что до меня, я разрыдалась, увидев мужа…

– Я тоже, – подхватила Мария Волконская. – Только я не знала, что он в кандалах, бряцание поразило меня, но там было полутемно, и я его не сразу разглядела. Сергей бросился ко мне – худой, изможденный, несчастный, и этот кошмарный звон… Я ничего не могла с собой поделать: я бросилась перед ним на колени, поцеловала его кандалы, а потом уже его самого…

– И я поступила так же, – подытожила тягостные воспоминания Екатерина Трубецкая, зябко кутаясь в черный шерстяной платок.

Позвякивание кандалов, удаляясь, таяло в сумерках. Софи вся вытянулась, стараясь отыскать своего мужа хотя бы сейчас – среди последних в череде заключенных. Она неимоверно страдала из-за того, что не было никакой уверенности, что именно с ним встретилась взглядами. Когда во дворе не осталось никого, голова у нее закружилась, ей почудилось, что груз всего долгого путешествия внезапно навалился ей на плечи, и она закрыла лицо руками.

– Вы согласитесь поужинать с нами сегодня? – нерешительно спросила Екатерина Трубецкая.

9

Когда двое солдат пришли за Никитой и поволокли его из камеры, день только занимался. Он убил жандарма и понимал, что дело его безнадежно: за такое даже и не судят, никаких обсуждений, никакого следствия – просто выносится административное решение. Вчера его приговорили к ста ударам кнутом, и он знал, что не вынесет их. Правда, полковник Прохоров, военный комендант Верхнеудинска, пообещал, что скостит число ударов наполовину, если Никита во всем чистосердечно признается, но он не хотел открывать ни своего имени, ни причины, которая привела его в Сибирь, а главное – он боялся, чтобы как-нибудь не стало известно, что он крепостной крестьянин Озарёвых, ведь тогда из-за его преступления могут отыскать и потревожить барыню. Да и вообще, раз уж ему не суждено больше встретиться с нею, зачем жить? Руки ему связали за спиной, и теперь он шел по коридору, размышляя о том, сколько счастья ему подарила Софи за время путешествия. Разве после такого высокого, такого неслыханного счастья не естественно умереть? Совершенство несет в себе привкус вечности. Для того, кто поднялся на вершину и хочет подняться еще выше, один путь – в небо. Сейчас, в одиночестве и на пороге небытия, Никита превозмог все человеческие беды. Он больше не стыдился ни своего жалкого состояния, ни своего преступного вожделения. Он перестал быть крепостным, раз ему суждено умереть – он теперь дворянин, офицер, поэт… Софи в ином, лучшем мире будет принадлежать ему так, как никогда не принадлежала бы здесь, на земле. Это шаман так решил, когда дал им испить – двоим! – своей волшебной воды. Что это была за птица, о которой он рассказывал?.. А-а-а, глухарь!.. Тетерев, удивительное существо, которого страсть вдохновляет до такой степени, что он не способен даже заметить охотника, который пришел его убить… «Потом, после все станет ясно, все будет светлым – для нее и для меня, – думал он. – Сверхъестественное и непорочное блаженство… Не для тела, но для души…»

Он чуть не пропустил ступеньку. Дневной свет ослепил его. Во внутреннем дворике он увидел шеренгу солдат: у каждого – ружье к ноге, кивер на голове. Перед строем прохаживался низенький и пузатый полковник Прохоров. Посередине свободного пространства находился поставленный вертикально щит – широкий, сбитый из досок щит, нижнюю его часть врыли в землю, в верхней же части сделали дырку побольше для головы приговоренного, а по сторонам ее еще две – для рук. Коренастый азиат с желтым, как у них у всех, лицом стоял рядом с этим пыточным устройством. Одетый в красную рубаху и черные широкие штаны с напуском над сапогами, он больше всего походил на ямщика, нарядившегося по случаю праздника. Но, наверное, это был палач. Солдаты развязали Никите руки, сорвали с него сорочку, пинками поставили на колени, заставили просунуть в отверстия на щите голову и руки, привязали кисти рук к колодкам, прибитым с обратной стороны щита. Лишенный возможности пошевелиться, с выгнутой спиной, Никита, обратив взгляд на разгорающийся восток, молил Бога взять его к себе поскорее. Он искренне сожалел о том, что убил жандарма, но не чувствовал себя виноватым – ведь совершил он преступление только во имя любви. Разве можно сравнить пожар, возникший по воле дурного человека, с пожаром от молнии? «Ты ведь понимаешь это, Господи, правда? Ты понимаешь это куда лучше тех, кто меня судит! И Ты со мной против них! Ты ведь, как и я, влюблен в Софи…» Эта странная мысль промелькнула у него в мозгу как раз тогда, когда между ним и восходящим солнцем встала черная тень. Полковник Прохоров, вертя тросточку в обтянутых перчатками руках, спросил:

– Ну, так что? Ты уже решился заговорить? Кто же ты? И откуда прибыл?

Никита не ответил. На лбу его выступили капельки пота. Чтобы отвлечься, он принялся рассматривать серое небо в розовых прожилках. Утро выдалось сухое, морозное. У солдат, похожих друг на друга, как близнецы, изо рта при дыхании вырывался пар. Глаза их, уставленные в пустоту, не выражали ничего. То, что тут происходило, солдат этих никоим образом не касалось.

– Отлично! – сказал полковник. – Можете начинать.

Палач медленно отступил шагов на десять, ухватил покрепче длинный кнут, заканчивавшийся ремешком, сделанным из полоски отвердевшей кожи, прижмурил глаза и взмахнул рукой. На мгновение, пока Никита ждал удара, ему стало страшно и тоскливо, но вот он ощутил ужасный ожог на спине, у лопаток. Края сужающегося к кончику, неровного ремня резали не хуже бритвы, вгрызались в его кожу. Никита, сцепив зубы, хрипло застонал… Три, четыре, пять… Палач наносил удары крестообразно: от правого плеча к левому боку, следующий – от левого плеча к правому… Теперь между ударами он чуть отступал, отдувался и стряхивал кнут, чтобы стекла на землю кровь. После двадцатого удара остановился и выпил водки. Спина Никиты к тому времени представляла собою одну сплошную рану и вся горела, будто по ней прошлись огненной бороной. Сердце выпрыгивало из груди, он дышал, как выброшенная на прибрежный песок рыба, во рту был привкус железа. Несчастный изо всех сил призывал к себе смерть, но что-то внутри требовало, чтобы он жил, изувеченное пыткой тело глупо сопротивлялось разрушению, несущему полную свободу. Полковник Прохоров побледнел, пухлые его щеки мелко дрожали – наверное, не мог вынести вида мучений.

– Ты заговоришь наконец, отребье? – спросил он с таким гневом, словно упрямство Никиты осложняло ему работу. – Подумай, болван: если ты заговоришь, останешься жить! Я велю тебя отвязать после пятидесяти, а не ста ударов…

«Они отвязали Христа, думая, что Он мертв… Но Его матушка, Пресвятая Богородица, в подземелье выходила Сына… Он вновь обрел дар речи… И укрылся в пустыне… И жил там до старости, до глубокой старости, в одиночестве и в молитвах…» Услышанное когда-то от шамана мешало ему сосредоточиться на словах полковника, они попросту пролетали мимо его ушей. А не поменял ли Христос взглядов, состарившись? Остался ли Он и в годах верен тому, что проповедовали от Его имени ученики? Не воспринимал ли к тому времени Евангелие как юношеское творение, требующее теперь пересмотра? Как знать, возможно ведь, что в семьдесят, в восемьдесят лет Спаситель подарил миру другое Послание, более мудрое и ведущее к истинному счастью, Послание, сближающее творение с Творцом, день с ночью, жизнь со смертью… Никто не слышал последних слов Господа нашего Иисуса Христа… Песками пустыни замело его голос, песками пустыни захоронена его тайна… Вот почему люди до сих пор такие злые… Христос, весь в морщинках, с печальным взглядом выцветших глаз, с длинной белой бородой, как у дедушки, склонился над Никитой… И тут его охватил немыслимый ужас: а вдруг это дьявол принял облик Спасителя? Никита хотел было перекреститься, но руки были накрепко прикручены к колодкам. Зубы его стучали, как в лихорадке. «Ты, который вынес столько страданий, помоги мне в этих муках! Он жил во времена Понтия Пилата… Его окружали полные ненависти евреи… Никита стал про себя читать молитву Господню: „Отче наш, иже еси на небесех…“»

– Начинай! – скомандовал полковник.

– «Да святится имя Твое…»

Сотрясение чудовищной силы прервало его молитву. Он зарычал, обдирая глотку этим звериным рыком. Теперь моменты боли чередовались с секундными передышками, рубцы ложились на спину один рядом с другим, рисуя на израненной коже квадраты и ромбы. Никита едва успевал глотнуть воздуха между двумя ударами ремня по плечам. На мгновение прозрев, он ясно увидел перед собой нечищеные сапоги солдат, подернутую ледком лужу, кучу лошадиного навоза, кирпичную стену… потом все полиняло, закружилось, смешалось, и он почувствовал смертельную тошноту. Двадцать восемь, двадцать девять… Добралась ли уже Софи до Читы… Виделась ли она с Николаем Михайловичем… Если виделась, то, конечно, счастливая, даже и не думает о нем, о Никите… Хорошо… Именно это и позволяет ему надеяться на будущее счастье: для того, чтобы она стала его после смерти, необходимо, чтобы она забыла о нем при жизни… Безумная идея словно бы углублялась в его плоть с каждым ударом кнута.

Новая передышка, дольше других. Поменяли палача. Солдат выплеснул в лицо Никите ведро воды. Он жадно глотал ее, и ему мерещилось, будто пьет из родника. К нему вернулось детство. Река… Деревня… Красный платочек мелькает в поле густой ржи… Тут пытка возобновилась – и удары посыпались с неумолимой регулярностью. Кнут свистел, кнутов стало много, много, это уже не кнуты, это летят стервятники… Они слетаются со всех концов земли и камнем падают на спину Никиты. Они рвут ее своими клювами, своими когтями… Он, попытавшись отбиться, вдруг затих, перестал их замечать… Мучения становились все более острыми, все более невыносимыми. Теперь он чувствовал не ожоги – только удары. Каждый глухо отдавался внутри, проникая до кишок, останавливая кровь в жилах, не пуская воздух в легкие.

После пятьдесят четвертого удара он потерял им счет. Думать он уже не мог – ни единой мысли не приходило в голову. Вселенная стала для него замкнутым пространством, отдаленным и враждебным – там ему нечего делать. Он потерял сознание, потом очнулся от ощущения, что холодная волна поднимается от ступней к груди и заливает сердце. Глаза его были открыты, но он уже ничего не видел. Из непроглядного мрака доносились голоса:

– Прошу вас, соблаговолите проверить…

– Он еще жив, ваше высокоблагородие. Как нам поступить?

– Продолжайте.

После восемьдесят седьмого удара палач остановился, не дожидаясь приказа. Он уже несколько минут как истязал безжизненную плоть. Солдаты отвязали тело и попытались усадить его на барабан. Но Никита ткнулся лицом в землю. Он был мертв. Подбежал врач, приподнял за волосы голову казненного, отпустил и сказал:

– Все кончено, ваше высокоблагородие.

10

В окошко камеры просачивался свет луны. Сидя на соломенном тюфяке и глядя на своих спящих товарищей, Николай думал о том, как ему повезло. После доказательства любви, которое он только что получил, нет у него больше и не будет никогда права жаловаться. Завтра утром его под конвоем поведут на свидание с Софи. Ему хотелось на весь мир прокричать о своем счастье, но необходимость уважать чужой сон мешала крику вырваться из его груди. Но как, как, как его сокамерники могут спокойно спать, когда он ждет утра словно освобождения! Озарёв вдруг понял, что страшно хочет пить. Ему станет легче, как только глотнет воды. Кувшин стоял на столе – на другом конце камеры. Николай скинул с себя одеяло, подвязал за колечко цепи к поясу, чтобы меньше гремели, и вскочил на ноги. Слава богу, звон никого не разбудил… В конце концов он стал таким же привычным, как все звуки каторги… Даже по ночам бессознательные движения спящих узников время от времени воскрешали эту музыку… В камере двадцать кроватей, и они составлены так близко, что Николаю пришлось буквально проскальзывать, повернувшись боком, между двумя рядами. От дымящейся у двери печки тянулся едкий запах сажи. Запахи накладывались один на другой, но тот, что исходил от лохани, отведенной заключенным для отправления естественных надобностей, был куда сильнее. И в этой удушающей вони срубленные усталостью арестанты видели сны о свободе…

Продвигаясь мелкими шажками вперед, Николай видел справа и слева от себя это кладбище надежд. Среди этих каторжников нет ни одного, кто был бы в прошлом человеком, обделенным судьбой. Такие все разные – князья, генералы, поэты, выходцы из знатных дворянских семей – они сведены теперь к общему знаменателю. Только взглянув на них, можно оценить, насколько преходящи все блага земные, насколько легко угодить в бездну, внезапно открывающуюся за поворотом дороги жизни… И все-таки их участь в Сибири не так ужасна. Ну, используют их по восемь часов в день на бессмысленных земляных работах, но это можно осилить. Пища, которую им дают, конечно, невкусная, отвратительная даже, зато обильная. Охранники относятся к ним почтительно. С ними не содержат ни единого уголовного преступника. Цепи, пожалуй, самое тягостное здесь, думал Озарёв, но и к ним привыкаешь, и это вполне можно перенести. Во всяком случае, ему так кажется. Из-за Софи! Его товарищи вздыхали, стонали, возвращались во сне к своим бедам, и он смотрел на них с дружелюбной жалостью, как будто был королем среди нищих.

Подойдя к столу, узник налил себе кружку воды и залпом ее выпил. В глубине помещения раздался хриплый кашель – Юрий Алмазов на прошлой неделе, работая под дождем, подхватил простуду. Кто-то громко заговорил со сна. Это Шимков, у него часто кошмары. То тут, то там луна высвечивала серебряным лучом у кого нос, у кого плечо, у кого путаницу железных цепей между синеватыми, как у покойника, лодыжками… Утолив жажду, Николай вернулся на свое место. Прекрасно: он смог убить пять минут из времени, оставшегося до встречи с женой! Целых пять минут! Всего пять минут!.. Ночь-то еле добралась до середины… Он сел на лежанку. Цепи зазвенели. Если кто-то проснется, он всегда может сказать, что разбудил его по недосмотру. Сосед справа лежит черный и неподвижный, как бревно. С этой стороны нечего ждать. Зато сосед слева, кажется, не так безнадежен: Юрий Алмазов мечется в лихорадке, вот и сейчас он в полусне откашливается.

– Ты спишь? – спросил Николай.

Ответа не последовало. Нет, так не пойдет. Он, уже более настойчиво, повторил:

– Ты спишь?

На этот раз Алмазов приподнялся на локте и проворчал:

– Чего тебе надо-то?

– Ничего, ничего… – заторопился нарочито извиняющимся тоном Озарёв. – Просто я думал, тебе не спится. Печка эта дурацкая дымит – мы вот-вот задохнемся! Надо бы сказать дежурному офицеру…

– Хорошо, скажем утром. Спокойной ночи!

– Слушай, а ты ведь завтра вполне можешь отказаться работать, поскольку у тебя сильная простуда. Лепарский прекрасно это поймет…

– Не хочу помирать со скуки, оставшись здесь, лучше уж пойду с вами.

– Так боишься одиночества?

– Боюсь. А ты?

– И я тоже, – признался Николай. – Чем больше думаю, тем яснее вижу, до чего же нам повезло, что мы все оказались в Чите. Нас ведь могли разбросать по тюрьмам всей матушки России и перемешать с уголовными преступниками! Вот тогда бы я точно с ума сошел! А здесь мы, по крайней мере, в обществе верных друзей, у нас у всех одни и те же взгляды… Свет 14 декабря живет в каждом неприкосновенным…

– Знаешь, лучше бы ты говорил только о себе! – посоветовал Юрий и повернулся к другу спиной.

Однако Николай был слишком взбудоражен, чтобы позволить собеседнику снова погрузиться в сон.

– А что? Ты разве не согласен?

– Я сплю!.. Завтра поговорим!

– Минуточку, Юрий! Это слишком важно! И надо, чтобы ты мне сказал искренне и откровенно! Если бы все начиналось сначала, ты сказал бы «нет»?

– Думаю… ну, мне кажется… зная то, что я знаю теперь… увидев результаты…

– Да я не о том! Я тебя спрашиваю: как, по-твоему, правы ли мы были, рискуя всем?

– Мы не подготовились как следует, с такой подготовкой у нас было не более одного шанса на успех из тысячи…

– Но ведь подобного шанса могли не предоставить еще целый век! И что же – нам следовало его упустить?

Юрий погрузился в молчание. Дышал он тяжело, со свистом. Они уже сотни раз обсуждали эту – что и говорить, главную для всех узников – проблему, приходя к самым разным выводам. Что ни день, они подвергали скрупулезному анализу причины своего поражения. Они исследовали восстание 14 декабря на свежую голову, прикидывая так и эдак: а если бы у них были надежные сторонники в гвардейской кавалерии, а если бы Московскому полку поручили начать штурм Зимнего дворца, а если бы у мятежников была артиллерия!.. Если бы, если бы, если бы… Строя одно предположение за другим, они праздновали победу и… выпадали из миража от кандального звона.

– Меня, как и тебя, не раз одолевали сомнения, – снова заговорил Николай. – Но нынче я убежден, что мы не могли действовать иначе. Если бы мы с тобой пальцем не шевельнули 14 декабря…

Юрий живо перебил его:

– Если бы мы с тобой пальцем не шевельнули 14 декабря, сидели бы мы с тобой сейчас в Петербурге, счастливые, всеми уважаемые, полные надежд на будущее… Мы ходили бы в театры и на балы… Мы встречались бы с красивыми женщинами…

Приступ кашля сотряс его тщедушное тело. Он согнулся вдвое.

– И нас бы терзали угрызения совести! – добавил Озарёв.

– Лучше уж совесть, чем клопы и клещи! – отозвался Алмазов.

– Лучше уж ты помолчи! Нет ничего дороже для человека, чем уважение к себе самому. Даже если мы выступили преждевременно, мы наделали много шума, и это непременно отразится на всей истории России! Нашим лучшим друзьям, тем, кто продолжит наше дело, еще только предстоит родиться!

– Каждый утешается, чем и как может… – отпарировал Юрий Алмазов. – Восхищение потомков не стоит того, чтобы жертвовать ради него ни глотком шампанского, ни женской улыбкой! Припомни-ка, Николя, как звали ту хорошенькую танцовщицу из Большого театра?.. Как же ее… А! Катя! Конечно, Катя… В «Ацисе и Галатее»…[5]« Ацис и Галатея » – балет Фридриха Гильфердинга, венского балетмейстера, прибывшего в Россию около 1760 г., чтобы привести в «лучшее нового вкуса совершенство балеты» на придворной сцене (Прим. перев.) . помнишь? Ах, эти ее прыжки, эти летящие над сценой туфельки… А вечером – ужин с цыганами, в трактире в Красном… Где-то ты теперь, Катенька?.. Кому улыбаешься, кому глазки строишь?.. Скорее всего – какому-нибудь офицеру, который 14 декабря оказался не таким дураком, как мы с тобой, и держался в сторонке… А Нева скоро встанет… и начнутся гонки в санях по льду… И песни, песни…

Он фальшиво напел:

Юрий раскачивался на кровати, цепи звенели в такт мелодии. Внезапно он залился слезами, задохнулся в рыданиях и страшно разозлился:

– Скотина ты, Николай! Я был спокоен! Я спал! Какого черта ты стал морочить мне голову своими вопросами?

– Кончатся тут эти стоны? – заворчал кто-то, тяжело ворочаясь на кровати. – Если вам не спится, это не значит, что нужно будить остальных! Дайте покоя-то!

Николай свесился с постели, чтобы стать ближе к соседу, и зашептал ему в ухо:

– Прости, прости меня!.. Мне так нужно было поговорить с другом сегодня вечером! Я хотел подарить тебе чуточку своей веры… Есть такая фраза в Писании, ее при каждом удобном случае цитировал нам Степан Покровский, помнишь? «Свет праведных весело горит, светильник же нечестивых угасает…»[6]Прит.13:9. (Прим. перев.) .

– Ну и что?

– Разве такие слова – не самая прекрасная молитва для отчаявшихся?

– Хорошо бы еще разобраться, кто праведники, а кто нечестивые…

– Разве тебе непонятно? По-моему, яснее некуда: нечестивые – те, кто насильно препятствует счастью всего человечества ради того, чтобы любой ценой оставить при себе собственные привилегии!

– Ладно. А праведники тогда – кто?

– Те, кто жертвует своим благосостоянием, своим спокойствием, своей жизнью, в конце концов, во имя высоких побуждений!

– Понятно… Хочешь сказать, такие, как ты да я?

– Конечно, Юрий!

– Тогда позволь мне заметить, что в данную минуту праведники лежат в потемках, а светильники нечестивых тысячами сияют по всей России.

– Это переменится, Юрий.

– Когда нас с тобой не будет в живых!

– Может быть, и раньше.

– Это приезд жены снова преобразил тебя в оптимиста?

– Нет, – пробормотал Николай. – Клянусь тебе, что нет, приезд Софи тут ни при чем!..

– Будет тебе лукавить!.. Да ты же себя не помнишь от счастья!.. Еще минута – и лопнешь!.. И к тому же мечтаешь, чтобы все сразу почувствовали себя счастливыми только оттого, что тебе повезло!..

Молчание длилось долго. Наконец, Озарёв сказал:

– Как по-твоему… Смогла ли она узнать меня с такого расстояния, разглядеть среди всех прочих?

– Понятия не имею, – буркнул Юрий. – Нет, не думаю…

– Но я-то ее узнал!

– Еще бы не узнал! Она одна была там, в окошке!

– Да не это я хотел сказать! Я узнал ее, потому что она осталась точно такой же, какой я ее помню! Моя жена – необыкновенное создание, Юрий!

– Разумеется, разумеется…

– Ну, прежде всего, Софи красива!.. замечательно красива!..

– Никто и не спорит. Конечно, красива.

– И к тому же – у нее такая чистая душа!.. Чистая, словно хрусталь!.. Душа, которая звенит, как струна, если ее заденешь…

– О да… да…

Голос Юрия затихал, слова перешли в невнятное бормотание.

– А тебе известно, как мы познакомились в Париже? – не унимался Николай.

Однако вопрос его повис в воздухе. Юрий уснул, свернувшись клубочком, поджав колени к животу, и Николай остался один со всеми своими нерешенными жизненными проблемами. Вокруг него слышалось только неровное хрипловатое дыхание, движение отяжелевших рук и ног, звяканье цепей, шуршание соломы… Он вытянулся на постели, закинув руки за голову, уставился в потолок и попытался представить во всех подробностях, как они завтра встретятся с Софи, и вспомнить все, что собирался ей сказать.

К четырем часам утра облака закрыли луну, и полил дождь…

* * *

– Это они, они, барыня! – кричала Пульхерия. – Быстрее, быстрее!

Софи выбежала из своей комнаты и понеслась к выходу из дома. Остановилась она только под навесом, защищавшим крыльцо. Между небом и землей повисла пелена ледяной измороси. Избы в этой сырости стали похожи на грибы с блестящими черными шляпками. С дальнего конца улицы донесся металлический перезвон: колонной по двое приближались колодники, одетые в промокшие серые робы, тулупы, изодранные солдатские шинели – каждый нес на плече лопату или заступ. Сопровождал заключенных добрый десяток солдат с ружьями. Деревенские собаки лаяли им вслед.

– Их ведут работать к Чертовой Могиле, – пояснила Пульхерия.

Ноги Софи подкосились, она с волнением напряженно вглядывалась в плывущие мимо нее бледные бородатые осунувшиеся лица, вздрагивавшие в такт шагам… Один, другой, десятый… Она искала мужа, но видела только незнакомцев. Неужто на самом деле Николая сегодня приведут к ней? Ее нервам, истомленным ожиданием, не выдержать, если их лишат этой радости, разочарование станет губительным.

Ночью она глаз не сомкнула, а на рассвете стала поспешно готовиться к встрече с Николаем. Желание понравиться мужу боролось со страхом показаться ему чересчур нарядно одетой, чересчур тщательно причесанной. Такой жеманницей… И она не хотела, чтобы Николай по контрасту еще сильнее ощутил ужас собственного положения, это было бы так жестоко! Если бы только она могла ради того, чтобы ему было с ней проще, умерить сияние глаз, свежесть кожи, блеск волос, она бы с радостью это сделала! Впрочем, так говорило в Софи сознание, а подсознательно она наслаждалась мыслью о том, что ей удастся снова обольстить, соблазнить его… На ней было серое платье с белым кружевным воротничком. Ветер растрепал ее волосы, окрасил щеки румянцем… Привстав на цыпочки, она стояла на виду у каторжников, которые, проходя мимо, на нее поглядывали – как знать, может быть, не так давно с кем-то из них она танцевала на балах в Санкт-Петербурге. Близился конец колонны. Николая как не было, так и нет! Ею овладела тоска… Но вдруг… Софи вскрикнула: кто это там, позади всех, – высокий худой мужчина, в тряпье, в цепях?.. Унтер-офицер и солдат выводят его из ряда…

– Николя!!!

Софи бросилась навстречу. Они обнялись, не обращая внимания на дождь. Другие каторжники оборачивались, смотрели на них с завистью и продолжали шлепать по грязи, по лужам: левой, правой, левой, правой, – стараясь не сбить ряды. Объятие длилось долго, Софи прижималась к груди мужа, ощупывала его, вдыхала его запах, повторяла без конца:

– Это ты! Ты! Конечно, ты! Наконец! Какое счастье!

А он не мог говорить. Слезы текли из-под его покрасневших век, губы дрожали, как в лихорадке.

– Идем, – сказала Софи.

Она взяла Николая за руку, чтобы повести за собой в избу. Он двигался медленно, тащил за собой цепи. Унтер-офицер вслед за ними вошел в комнату, солдат остался в сенях.

* * *

– Еще пять минут, ну, пожалуйста, всего лишь пять минут! – умоляла Софи.

Унтер-офицер, раздувшись от сознания собственной значимости, поразмышлял, взвесил в своей тупой, бараньей голове все «за» и «против» и произнес важно:

– Так и быть. На этот раз дозволяется.

Он прислонился к стене, достал из кармана горсть кедровых орешков и принялся задумчиво щелкать их. Софи с Николаем снова уселись на край кровати. Но, вымолив желанную отсрочку, молодая женщина не знала, что сказать. Теперь, когда она увидела своего мужа снова, когда услышала его торопливый рассказ о жизни на каторге, когда наспех сама рассказала ему о своем путешествии, она пришла в растерянность оттого, что смогла совершить задуманное, что ей все удалось. Больше не надо было преодолевать бесчисленные препятствия, больше не надо было побеждать нечеловеческую усталость! Праздная, умиротворенная, она с нежностью смотрела на Николая. Он сильно похудел, но выглядел здоровым. Должно быть, его побрили перед свиданием. Шинель на нем грязная, с обтрепанными обшлагами. А между ног, словно ручное животное, притулилась кучка цепей. Мария Волконская права: самое ужасное – это вид оков, надетых на дорогого тебе человека, как будто он злодей, убийца! Софи невольно опустила взгляд к щиколоткам мужа – желание посмотреть на кандалы вблизи оказалось сильнее нее, а он, заметив это ее движение, сказал:

– Да, поначалу удивительно… Но потом привыкаешь… Скоро ты вообще не станешь обращать на них внимания!..

Николай был исполнен спокойного мужества, и жена гордилась им, ей так хотелось верить в него. Может быть, для того, чтобы оправдаться перед собой самой, чтобы объяснить себе, зачем ее понесло сюда, в Сибирь? Чего стоят не столь уж давние сомнения, разочарования, злость по сравнению с удачей, которая сегодня выпала ей – облегчить его участь, утешить его в беде! Он нуждался в ней, чтобы выжить, – эта мысль ее опьяняла.

– А что там в Санкт-Петербурге? – вдруг спросил он.

Вопрос изумил Софи так, словно муж поинтересовался, как течет жизнь на другой планете.

– Да я так давно оттуда уехала… – пробормотала она.

– Конечно, конечно… но у тебя же должны быть какие-то новости из столицы… Что о нас думают?

– Ничего, Николя… Жизнь вошла в прежнее русло и идет своим чередом.

– Можно было это предвидеть! Но все-таки когда-нибудь необходимость дать человеку все права будет признана всеми. И тогда даже наши палачи воздадут нам должное… А знаешь, чего тут больше всего не хватает? Книг, журналов, газет… Случись во Франции революция, мы и не узнаем об этом!

Софи и не подозревала, что любовь мужа к свободе способна выстоять при таком глубоком разочаровании. Это упрямство, заставляющее его рассуждать в пустоте, думала она, уживается в нем с героизмом, слепотой, ребячеством. Странная смесь!.. Поддержав энтузиазм мужа, она все-таки колебалась, следовать ли за ним, словно что-то самое глубинное, самое женское в ней сопротивлялось политическим играм с силой, присущей лишь инстинкту самосохранения. Как человек, которому отпущено так мало лет земной жизни, может терять время на теоретические споры, когда известно, что тысячелетиями самым главным было для него совсем другое: пробуждение любви, рождение детей, болезнь, смерть дорогого его сердцу существа, голод, жажда, смена времен года, тепло тел, слившихся на постели?.. Счастья в облаках не ищут, счастья ищут здесь, на земле. В кусочке черного хлеба больше правды, чем во всех философских трактатах мира! Софи пришло в голову, что подобным приближением к жизни и, наоборот, отдалением от всяких там безумных идей она обязана именно своему долгому путешествию на край света. Николай, который долго смотрел на задумавшуюся жену, прошептал:

– О чем ты думаешь?

– Да так, ни о чем…

– А кажешься озабоченной…

– Ну, что ты… Вовсе нет… Это просто усталость… перемена мест…

Он окинул взглядом комнату и сказал:

– Надеюсь, тебе нравится в этом доме? Но хорошо бы тебе все-таки завести служанку…

– Пульхерия мне очень много помогает, – ответила Софи. – Потом найму кого-нибудь. Дай мне обосноваться как следует, осмотреться…

– Как жалко, что Никита не смог поехать с тобой!..

Она вздрогнула. Огненный ураган пронесся у нее в голове, сметая все мысли.

– Да… мне тоже жалко… Но ему очень хорошо в Иркутске.

– А может быть, в конце концов, ему удастся получить свои бумаги?

– Может быть, удастся… – эхом откликнулась она.

– Наверное, тебе стоит поговорить о нем с генералом Лепарским.

Совершенно неожиданно для себя Софи вдруг увидела полуголого Никиту, распростертого на красном полу постоялого двора в Иркутске. Растрепанные светлые волосы, гримасу боли, исказившую лицо, блуждающий сине-лиловый взгляд… услышала его прерывистое дыхание… Никита был так близок к ней, несмотря на физическое отсутствие, что ей, почти ослепленной видением, пришлось зажмуриться. Память к тому же воскресила в ней тайное вожделение, и она испугалась чувств, завладевающих ею.

– У меня есть другие, куда более важные предметы для беседы с генералом Лепарским, – сказала она поспешно.

– Ну, какие же, к примеру?

– К примеру, попросить у него разрешения видеться с тобой чаще, и чтобы свидания были подольше, и чтобы я могла снабжать тебя теплой одеждой, едой, книгами…

– Дорогая моя! – Николай задыхался от волнения, наклонившись, он принялся целовать руки жены, каждый пальчик в отдельности. – Дорогая моя! Жизнь в Чите будет так тяжела для тебя! Не знаю, как благодарить тебя! Прости! Прости, любимая! Я так тебя люблю! Я люблю тебя!..

Она уложила себе на колени его тяжелую, как пушечное ядро, голову, и позволила заполнить себя всю щемящей жалости. Желание, которое погнало ее в путешествие и томило в течение всего длинного пути, мгновенно покинуло Софи, едва она достигла цели. Рядом с Николаем оно угасло совершенно, и напрасно она старалась возродить его, разжечь, воодушевить себя на безумства – чувства ее мирно спали. Софи бездумно перебирала спутанные пряди и грезила о совсем других волосах, о другом лице, о дороге, пересекающей бесконечную равнину… Пустое ожидание прилива страсти продолжалось, и ей почудилось, будто время повернуло вспять.

На дворе было сыро и холодно. Унтер-офицер, причмокивая, щелкал орешки, но глаз не сводил с молчаливой пары, сидевшей перед ним. Прошло еще немного времени, и он заявил:

– Пошли, свидание окончено!

Софи не протестовала. Николай встал, гремя железом.

– В воскресенье мы увидимся снова! – прошептала Софи и потянулась к мужу губами.

Они поцеловались. Милосердно позволяя ему терзать ее рот жадными поцелуями, Софи оставалась совершенно спокойной. Унтер-офицер тронул арестанта за плечо, заставив того выпустить добычу.

– И куда же ты теперь? – спросила Софи.

– Туда, где все – на работу, – ответил Николай.

Софи снова стояла под навесом. Теперь она смотрела, как муж уходит от нее. С одной стороны – унтер-офицер, с другой – солдат. Он волок ноги по грязи и иногда спотыкался: цепи мешали идти нормально. Пройдет шага четыре – оборачивается, чтобы поглядеть на нее, пройдет еще четыре – и снова… Она улыбнулась, помахала ему рукой. Когда Николай скрылся из виду, на нее навалилась тоска, такая острая, что трудно стало дышать. «Что я здесь делаю?» – подумала Софи.

Перед ее глазами тянулись избы, окруженные заборами. В тумане дымила труба. Прошел крестьянин, на недоуздке он тащил за собой козу. Крестьянин поклонился Софи. Она кивнула ему в ответ и вернулась в дом.