Онлайн чтение книги Светить можно - только сгорая
ГЛАВА ДЕВЯТАЯ

Больному Урицкому надлежало поселиться в одной из деревушек, близ маленького городка Пинеги Архангельской губернии. В марте здесь еще далеко не весна — мороз не меньше десяти градусов, деревянные избы стоят, засыпанные снегом почти по самые крыши, от изб проложены узкие тропки. Конвоир, доставивший ссыльного к месту поселения, молча хлестнул низкорослую северную лошаденку и, не оглядываясь, двинулся в обратный путь. Моисей поднял свой узелок. Куда идти? Ближе к середине деревеньки дома были побогаче, за высокими заборами лают цепные псы. Урицкий направился к крайней избушке, стоящей у самой опушки таежного леса.

— Видать, ссыльный? Ну, заходи, заходи, — пригласила его немолодая, но удивительно красивая женщина, — У нас тут постоянно кто-нибудь живет. Вот недавно такой Шкапин, из Петербурга, уехал домой. Может, знаешь?

— Нет, к сожалению, не знаю. Петербург большой, — сказал Моисей и сразу решил тут остановиться. Приветливость женщины подкупала. Во дворе он увидел коровник, приятно пахнет сеном, значит, можно рассчитывать на молоко, оно так нужно его больным легким.

— А сколько будет стоить комната в месяц? — спросил Моисей.

— Да уж дорого не возьмем, — улыбнулась хозяйка. — Поможешь по хозяйству, и ладно.

Очень скоро Урицкий понял, что его выбор правилен. Муж хозяйки, из бывших ссыльных, так и остался здесь по окончании срока. Он промышлял охотой, ловил рыбу на Цильме, притоке Печоры. Моисей был неплохим помощником на рыбалке, наивно полагая, что влажный таежный воздух поможет избавиться от кашля.

По совету хозяина он стал наведываться в городок Пинегу, где имелась целая колония ссыльных, организовавших неплохую библиотеку. Когда ссыльные признал в Урицком своего, ему стали давать и нелегальную литературу, чудом попадающую в этот далекий край.

Но ни молоко, ни воздух, ни заботы хозяйки не помогали: болезнь прогрессировала, и в мае он был вынужден как в свое время в Вологодской ссылке, подать прошение архангельскому губернатору о разрешении выехать на срок ссылки за границу. Заявление Урицкого было переслано министру внутренних дел, и 23 июня 1913 года тот наложил резолюцию:

«Разрешить Урицкому, ввиду его болезненного состояния, выезд с тем, что если он вернется в пределы империи ранее 1 марта 1915 года, то состоявшееся о нем постановление Особого совещания будет вновь подлежать приведению в исполнение».

Тепло распрощавшись с хозяевами, Урицкий пешком ушел в Пинегу, а 29 июня выехал в Архангельск. Затем через хорошо знакомую Вологду — в Петербург и наконец в середине июля вторично покинул Россию, выехав в Берлин.

В проходном свидетельстве полиция указывала его приметы, видимо, боясь, как бы революционер не перешел на нелегальное положение: «…лет — 39, рост — 2 аршина 4 вершка, волосы темно-русые, нос обыкновенный, лицо чистое, глаза — карне, особые приметы — близорукий, носит очки».

С первых дней по приезде в Берлин Урицкий сразу же взялся за знакомую уже работу — переправку в Россию нелегальной литературы. Отлично владея немецким языком, умея находить и включать в работу нужных людей, он мог выполнять задачи, порой невыполнимые для всех остальных в колонии. А эти дела становились с каждым днем все труднее и опаснее. Если раньше немецкая полиция смотрела сквозь пальцы на деятельность русских социал-демократов, то теперь, когда назревала империалистическая война, все, что относилось к России, вызывало раздражение у полицейского начальства, и оно старалось все больше урезать свободы русских политических эмигрантов.

Однажды, очень удачно отправив очередную партию литературы в Киев, Урицкий медленно шел по Унтер-ден-Линден, обдумывая заметку для журнала немецкой группы «Спартак», идейными вождями которой были Карл Либкнехт и Роза Люксембург. Журнал левых социалистов стоял на интернациональных позициях и выступал за предотвращение империалистической войны. В нем сотрудничали и политические эмигранты из России. Этот журнал выплачивал своим авторам гонорары, которые, хотя и были весьма скромны, все же обеспечивали мало-мальски сносное существование.

— Моисей Соломонович!

Навстречу ему шел человек без головного убора, в пенсне. Небольшая бородка клинышком и коротко остриженные усы не могли спрятать приветливой улыбки.

— Простите, не имею чести…

— Имеете честь, имеете! Лукьяновская тюрьма, вежливые надзиратели! «Варшавянка» после отбоя!

Ну как же он сразу не узпал Луначарского?

— Анатолий Васильевич! Рад вас видеть! Какими судьбами?

— Да вот, русская колония пригласила прочесть реферат. Иду к ним.

— С рефератом будьте осторожней, — предупредил Урицкий, — полиция сейчас смотрит в оба!

— Ну, к полицейскому вниманию мне не привыкать, — засмеялся Луначарский. — А знаете, давайте после чтения встретимся. Вспомним прошлое, заглянем в будущее.

— С превеликой радостью, — согласился Урицкий. Договорившись о времени и месте встречи, они разошлись. Но встрече не суждено было состояться. Сразу после чтения реферата Луначарский был арестован немецкой полицией и после лекции очутился в берлинской тюрьме, в которой просидел несколько дней в одиночной камере, откуда был доставлен к сухопарому педантичному господину следователю, который, не желая слушать никаких объяснений и протестов, категорически заявил:

— Вам надлежит выехать из Берлина немедленно. Въезд в Пруссию вам отныне запрещается.

Анатолий Васильевич писал позднее:

«Мы свиделись с Урицким после долгой разлуки в 1913 году в Берлине. Опять та же история, как и в Киеве в 1901 году. В Берлине пришлось убедиться в поразительной практичности его и умении, влиять на людей. Не везло мне с моими рефератами. Русская колония в Берлине пригласила меня прочесть пару лекций, а берлинская полиция меня арестовала, продержала недолго в тюрьме и выслала из Пруссии без права въезда в нее. И тут Урицкий оказался опять добрым гением. Урицкий — бедный эмигрант — решил вступить в борьбу с германским правительством. Он не только великолепно владел немецким языком, но имел повсюду связи, которые привел в движение, чтобы превратить мой арест в крупный скандал для правительства, и я опять любовался им, когда он с иронической усмешкой беседовал со следователем или буржуазными журналистами или „давал направление“ нашей компании на совещании с Карлом Либкнехтом, который тоже интересовался этим мелким, но выразительным фактом.

И все то же впечатление: спокойная уверенность и удивительный организационный талант. Я сказал Урицкому: „Однако как вы завели такие связи в Берлине?“ Он в ответ только улыбался и покуривал папиросу,  — это был его секрет, это была его тайна».

Урицкий оставался в Берлине до самого начала империалистической войны. По вечерам он посещал самые отдаленные рабочие кварталы, засиживался с рабочими в трактирах до поздней ночи, легко сходился со многими из них, познавая из первоисточников настроение германских рабочих. В то же время Урицкий изучал историю социал-демократического движения в Германии, современное экономическое положение рабочих кооперативов и политическую жизпь различных партий.

Эти разнообразные знания позволили Урицкому заниматься с путешественниками из России, которым он читал лекции, подробно знакомя с политическим и экономическим положением Германии.

К этому времени Урицкий окончательно разобрался в оппортунистической сути августовского блока, в котором он еще совсем недавно принял участие. Он видел, как «под ударами» большевиков распался этот блок, носивший центристский и, по существу, ликвидаторский характер. Урицкий, безусловно стоявший на интернационалистических позициях в своих мыслях и действиях, шел на сближение с большевиками.

Избрав себе литературный псевдоним М. Борецкий, Урицкий стал постоянным корреспондентом ряда газет и журналов. Его статьи «Из истории социал-демократической организации в Берлине» и «Рабочие кооперативы и Германии» были опубликованы в Петербурге.

В канун объявления Германией войны России Моисей Соломонович находился с группой русских эмигрантов в Шлезвиг-Голштинии, около датской границы.

Странно было видеть, как за один день все вокруг изменилось. Вчера еще добродушные бюргеры, получающие неплохие доходы от туристов, словно перестали замечать русских. Зато русские эмигранты сразу попали в поло зрения местных властей. Начались аресты иностранцем, и, конечно, в первую очередь русских.

Рано утром в номер гостиницы, где остановился Урицкий, раздался осторожный стук. В дверях стояла смущенная хозяйка.

— Я очень сожалею, — сказала она, — но господин должен освободить номер и покинуть мою гостиницу.

— Но ведь гостиница наполовину пустует, — усмехнулся Моисей Соломонович.

— Я не могу ничего сказать, но так надо, так надо.

— Хорошо, приготовьте счет, — несвязный лепет хозяйки все объяснял.

Благополучно избегнув ареста, Моисей Соломонович очутился за границей Германии, в Копенгагене. Не задерживаясь в датской столице, он решил переехать в Стокгольм: во-первых, столица Швеции ближе к родной русской границе, во-вторых, русские политические эмигранты избрали основным местом своего заграничного пребывания Швецию и Швейцарию.

Естественно, что война всколыхнула, взбудоражила всю политэмиграцию и резко разделила ее на два лагеря: противников империалистической войны и считающих необходимым вести войну до победного конца. Урицкий, ни секунды не раздумывая, повел резкую агитацию против войны, полностью приняв тезисы ЦК большевиков по этому вопросу. Несмотря на свое участие в организационном меньшевистском комитете, он резко отмежевался не только от меньшевиков-оборонцев, но и от меньшевиков-иитернационалистов. Урицкий начал рвать свои связи с ОК меньшевиков и с так называемой «интернационалистской» группой во главе с Мартовым, которая вошла в редакцию издававшегося в Париже органа «Наше слово». Уж слишком неубедительно казалось Урицкому старание меньшевиков изображать позицию ОК меньшевиков как самую революционную, указывая на то, что думская фракция меньшевиков в Думе голосовала в свое время против кредитов на войну. Однако теперь она голосует за то, чтобы подставить под пули миллионы рабочих и крестьян.

Урицкий видел, как русские меньшевики скатывались на позиции социал-шовинизма. Вместо борьбы классов они пропагандировали отказ от революционных действий и полную поддержку царского правительства.

Даже Георгий Валентинович Плеханов, став лидером социал-шовинизма, объявил войну, которую вел царизм, освободительной для русского пролетариата. И когда, объединяя вокруг себя единомышленников, Плеханов через своего секретаря обратился за поддержкой к Урицкому, тот ответил отказом. «Борецкий стоит на ленинской точке зрения, нужно бороться за мир», — написал Плеханову секретарь после встречи с Урицким.

В Стокгольме Урицкий очень быстро связался с левой частью шведской социал-демократии, во главе которой стоял Карл Хеглунд. Работоспособность русского социал-демократа изумляла скандинавов. «Сколько безумной энергии проявляет этот чахоточный человек, вечно в жару, внутренне горевший, но на вид такой спокойный», — говорили они.

В Стокгольме большевистская группа русских эмигрантов предложила Урицкому объединить усилия находившихся в Стокгольме революционных интернационалисток.

Сделав такое предложение, они даже не могли предположить, как далеко шагнет такое единение. Урицкий принял самое горячее участие не только в работе самой группы. Он стал «связным» между группой и левыми шведскими социал-демократами, проводившими одну линию с русскими большевиками. Он сумел наладить постоянную связь с Россией, откуда стали поступать весьма точные сведения от различных нелегальных партийных организаций.

В начале 1915 года Моисей Соломонович получил приглашение принять участие в работе созданного в Копенгагене института по изучению социальных последствий войны. Предложение было заманчивым: тема весьма актуальная, да и можно получить изрядную сумму денег, столь нужных шведской группе политэмигрантов. Урицкий отправился в Копенгаген, чтобы лично определить направление деятельности этого института. В беседе с основателем и директором института Парвусом Урицкий ощутил какую-то фальшь. Было в этом человеке нечто темное, скользкое, обычно сопутствующее провокаторам.

— Какой ориентации будет придерживаться институт? — прямо спросил Урицкий. — Ведь последствия войны для победителей и побежденных будут категорически различны.

Из рассуждений, в которые пустился Парвус, стало ясно — ориентация института будет империалистическая, прогерманская. И как ни грустно было расстаться с надеждой на приличное вознаграждение, Урицкий от сотрудничества с институтом Парвуса отказался.

Но поездка в Копенгаген не была напрасной. Используя свой опыт работы с левыми социал-демократами Швеции, Урицкий сошелся с левым крылом датской социал-демократии, в основном с молодежью. Он информировал их о положении дел в России и проводил страстную агитацию против империалистической войны.

В антивоенной агитации участвовал и друг Урицкого — Григорий Чудновский. Поселившись в небольшой комнатушке в Копенгагене, они вместе, когда были деньги, шли обедать в маленькую кухмистерскую, где любила собираться датская молодежь. Юный, горячий Чудновский моментально овладевал аудиторией. Ох и доставалось тогда сторонникам войны, частенько они покидали помещение, не доев свой обед. Горько переживал Моисей расставание с другом, который уезжал в Америку. «Скандинавские страны не для меня, — шутил Григорий. — Хочу посмотреть, как живут рабочие-американцы».

После отъезда Чудновского Урицкий с удвоенной энергией принялся за антивоенную агитацию.

Деятельность русского агитатора была замечена датской контрразведкой. Квартира Урицкого была взята под усиленное наблюдение. Но и Урицкий не упускал возможности поближе познакомиться с методами работы контрразведки, чтобы предупредить об опасности товарищей.

К квартирной хозяйке Урицкого приходили агенты датской контрразведки, расспрашивали, кто бывает у ее жильца, когда и зачем, какие ведутся разговоры. Письма Урицкого перлюстрировались, поэтому все товарищи были предупреждены и конспиративная переписка шла по другому адресу.

Интересовалась Урицким и резидентура английской разведки, обосновавшаяся в Дании. Англичане заслали в Копенгаген известного эсеровского провокатора Камкова с заданием войти в доверие к Урицкому. Однако Урицкому оказалось достаточно одного разговора, чтоб заподозрить этого господина в провокации, а затем установить его сущность. Этот провокатор быстренько вынужден был исчезнуть из Копенгагена.

К сожалению, провокаторы появлялись и в среде русской политической эмиграции. Вернувшись в Стокгольм, Урицкий встретился с неким Кескула, который выдавал себя за революционера. Его громкие призывы к восстанию шведских рабочих против своего правительства под руководством русских политэмигрантов насторожили Урицкого. И эта настороженность подтвердилась: Кескула оказался германским шпионом.

О необходимости борьбы с проникающими в среду революционеров провокаторами Урицкий написал статью в парижскую газету «Наше слово», орган, в котором работали и интернационалистски настроенные элементы, и прямые социал-шовинисты.

По мнению Моисея Соломоновича, на страницах «Нашего слова» можно было высказать свое отношение к войне. В этом вопросе Урицкий поддерживал тезисы большевиков — «надо бороться за мир».

В 1916 году Моисею Соломоновичу стало известно, что в Копенгаген приезжает итальянский социалист Моргари, который предполагает выступить с докладами перед датскими рабочими.

А что, если на эти доклады пригласить русских политических эмигрантов? Вот чудесный повод для интернационального объединения русских, датских и итальянских рабочих! Вот где можно развернуть острую дискуссию об отношении к империалистической войне.

Моргари прибыл в Копенгаген и остановился в одной из наиболее фешенебельных гостиниц города.

Выбор гостиницы удивил Урицкого. А может, это для конспирации, думал он, может, роскошные апартаменты послужат отличным укрытием от датской полиции?

Первая встреча с Моргари не рассеяла недоумения. Итальянский социалист счел возможным продержать прибывшего к нему на встречу русского социал-демократа более часа в холле. Просматривая свежие газеты, Урицкий старался настроить себя на серьезный, дружеский разговор двух представителей рабочего класса на общую, весьма важную тому о войне. Но и внешний вид итальянца — низенького тучного пучеглазого человечка с оттопыренными ушами — как-то не вязался с принятым представлением об итальянских рабочих и не располагал к беседе.

Отбросив сугубо личное восприятие, Урицкий постарался детально информировать Моргари о положении дел в предреволюционной России, указал на необходимость единения итальянских и русских рабочих, в первую очередь в отношении к войне.

Моргари слушал, кивал головой и улыбался. На предложение Урицкого выступить с докладом на собрании датских рабочих с участием русских эмигрантов согласился.

Но интуиция и на этот раз не подвела Урицкого: Моргари на собрание не явился. Зато датские рабочие и русские политические эмигранты откровенно потолковали. «Нет войне!» — был общий лозунг поздно окончившегося собрания.

В 1916 году идя на разрыв с парижской газетой «Наше слово» и петербургским так называемым «внефракционным» рабочим журналом «Борьба», Урицкий в своей журналистской деятельности отказывается от псевдонима Борецкий и под псевдонимом Н. Совский начинает сотрудничать в петербургском журнале «Летопись». Здесь он публикует обзоры международного рабочего движения, большинство которых посвящено Германии. Им написаны статьи: «Политический кризис в Дании» и «Борьба за мир в Швеции». В ноябрьском и декабрьском номерах «Летописи» за 1916 год Урицкий публикует библиографию работ западных социал-демократов…

А Россия тем временем быстро шла к революции. В конце февраля 1917 года в Копенгаген поступили сведения о событиях, происшедших в Петербурге. Сведения были крайне противоречивы. Говорили о волнениях, манифестациях, стрельбе на улицах и площадях, утверждали, что где-то революционерами взорван мост, что прервано железнодорожное сообщение между Петроградом и Финляндией.

Если и раньше Урицкий тратил уйму денег на всевозможные газеты и журналы, то теперь в газетных киосках оставалось чуть ли не все его суточное содержание. Слушая товарищей-политэмигрантов о событиях в России, он и сам старался разобраться во всем.

— Сенсация. Очередная сенсация. Вот увидите, что скоро появятся опровержения, — говорили наиболее осторожные.

— Дыма без огня не бывает, — говорили другие. Запершись в своей крохотной комнатушке, Моисей Соломонович углубился в изучение газетных сообщений. Сопоставляя сведения левых и правых изданий, он все более убеждался, что в России происходят грандиозные события. Не теряя ни на один день связи с Родиной Урицкий знал, что Россия готова к революции. Нет, это не газетные сенсации, не просто шумиха. Реакционные газеты и журналы не моглн скрыть своей тревоги: рабочие России восстали против самодержавия.

Интерес к событиям в России проявляли не только русские эмигранты. Датские социалисты стали наперебой приглашать известного русского социал-демократа Урицкого прочесть лекции о положении в России.

— Кто победит? — спрашивали его.

— Народ, — уверенпо отвечал Урицкий.

— Пробил ли час революции?

— Да. Народ восстал. Народ хочет мира и через борьбу за мир добьется победы.

Газеты запестрели новыми сведениями из России;. 27 февраля 1917 года в Петрограде образован Думский комитет.

Можно ли считать победой революции образование Временного комитета Государственной думы? Это вопрос, интересующий и русских, и датских, и шведских социалистов.

— А кто возглавляет комитет Государственной думы? Лидер крупной буржуазии и помещиков? Разве это можно считать победой? — вопросом на вопрос отвечает Урицкий.

«В России создан объединенный Совет рабочих и солдатских депутатов». Коротенькое сообщение на последней странице одной из копенгагенских газет затмило многочисленные рассуждения о Государственной думе. Вольной, часто голодный, так как последнюю копейку считал нужным потратить в эмиграции на дела революции или да поддержку еще более голодных товарищей, Моисей Урицкий предчувствовал близкие перемены и надеялся ва скорое возвращение домой.

— Советы — вот начало победы! Советы рабочих и солдатских депутатов — вот зарождение новой власти, — громко звучал на многочисленных собраниях социал-демократов его обычно тихий голос.

«Царь в России отрекся от престола! Его министры арестованы!»

Встречаясь друг с другом, политические эмигранты обнимаются. На глазах многих выступают слезы радости.

— Мы победили! Конец войне! Товарищи, поздравляем с победой! Скорее домой, в Россию!

— А где же амнистия политическим эмигрантам? Можно ли возвращаться в Россию без объявления амнистии?

В комнатке Урицкого, к неудовольствию хозяйки, постоянный дискуссионный клуб. Вопросы. Вопросы. Вопросы.

— Почему во главе Петросовета Чхеидзе?

— Войдет ли он в состав Думского комитета?

— Правда ли, что монархисты выдвигают на престол великого князя Николая Николаевича?

— Правда, — говорит Урицкий. — Но ничего у них из этого не получится. С монархией в России покончено раз и навсегда.

— Однако во главе Временного правительства, образованного после падения монархии, такие тузы, как Львов, Милюков и Гучков. Какие же это революционеры? Это значит…

— Это значит, — спокойно прерывает Урицкий, — что пока победила не наша, пролетарская, а буржуазная революция. Но это правительство не способно решить ни одного из главных вопросов совершившейся революции. И это значит, что революция будет продолжаться, и нам как можно скорее надо влиться в ряды борцов за подлинную пролетарскую революцию, а не отсиживаться здесь, в эмиграции.

И наконец долгожданное известие: в России объявлена амнистия всем политическим эмигрантам.

Казалось бы, скорей на вокзалы, на пристани, скорее домой. Но не все эмигранты имеют подлинные паспорта на свое имя. Как им быть? Ехать в Россию без документов, на авось? Но даже выехать из стран, приютившей эмигрантов, без документов не просто. Что же делать?

И Моисей Соломонович отправляется в консульский отдел русского посольства в Копенгагене.

Консул явно растерян. Он и сам не знает, как быть. Но перед ним решительный человек, он ждет конкретного действия, уйти от ответа явно не удастся.

Консул предельно любезен:

— Я глубоко сочувствую вам, дорогие соотечественники. Я и сам мечтаю вернуться на родину, и только необходимость заботиться о русских людях на чужбине удерживает меня от подачи рапорта о возвращении. Давайте поступим так: те, у кого паспорта в порядке, могут получить визу на выезд в Россию завтра же. Ну а как быть с лицами, живущими по чужим документам, мы просто не знаем. Пока не знаем, — быстро добавил консул, заметив, как нахмурился Урицкий. — Я приму все меры для быстрейшего решения этого вопроса, а пока, видимо, придется подождать.

— Но революция не должна ждать людей, которые всей своей жизнью ее готовили, — жестко возразил Урицкий. — Не забывайте, что и посол и вы представляете теперь не царское правительство, а Временное правительство. И тоже временно, — подчеркнул он последнее слово. — Учтите, мы требуем, чтобы разрешение на выезд было дано всем эмигрантам без исключения. Понимаете, требуем и ответ хотим получить в течение недели. Положительный ответ.

Урицкий отдавал себе отчет в том, что, занимаясь революционной деятельностью в эмиграции, имея связь с родиной через отдельных товарищей и по почте, он работал вполсилы. Целиком отдаться делу пролетарской революции можно, только вернувшись в Россию. Движение за возвращение домой охватило все эмигрантские колонии в Дании, Швеции, Швейцарии и даже в Америке. Маршруты возвращения из разных стран были различим, но все они пролегали через Швецию и Финляндию.

Урицкий знал, что в Стокгольме создан меньшевистский эмигрантский комитет для получения выездных виз в Россию. Комитет установил контакт с царским послом в Стокгольме господином Гулькевичем. Можно, конечно, попытаться оформить нужные документы и через этот комитет, но предварительно нужно посоветоваться с Вацлавом Воровским, который организовал в Стокгольме транзитный пункт для русских эмигрантов, возвращающихся в Россию. После резких выступлений Моисея Соломоновича в печати против империалистической войны и оборонцев на меньшевистский комитет особенно рассчитывать не приходилось.

Боровский работает в Стокгольме в штате электромеханической германской фирмы «Сименс — Шуккерт» в должности помощника заведующего отделом товарных цен. Представительство такой солидной фирмы позволило Воровскому поселиться на одной из шикарных улиц — Виргерярлстатан, где жил и Яков Станиславович Ганецкий, большевик, с которым Боровский также был дружен со времен одесского подполья. За время эмиграции Моисей Урицкий не раз встречался с Воровским на разных собраниях и конференциях русских социал-демократов, знал, что с его участием в Швеции был сформирован один из большевистских заграничных центров, работавший под руководством Владимира Ильича Ленина.

Пароход еще швартовался к пассажирскому причалу Стокгольмского порта, когда Урицкий увидел на берегу Вацлава Воровского, который встречал Моисея Соломоновича. По дороге в отель «Регина», в котором был заказан номер Урицкому, Боровский рассказал, какие нужно оформить бумаги для получения выездной визы.

По пути в отель Урицкий всматривался в город. Где-то гибнут люди, рушатся города и деревни, а Стокгольм сияет глазастыми витринами магазинов, степенно шагают по улицам уверенные в своей безопасности господа, матери везут в колясках разодетых детей… Швеция соблюдает нейтралитет.

— Это внешнее спокойствие, — разгадал ход мыслей Урицкого Боровский. — Нет, и Швеция не смогла остаться в стороне от войны. Стокгольм превратился сейчас и своего рода международный центр, где встречаются, сталкиваются, переплетаются влияния и интересы германской группы и группы стран Согласия, социал-патриотов и большевиков, коммерческих интересов деловых кругов… Стокгольм стал мировой ареной политики самых разных направлений.

— Если бы вы знали, как я вам завидую, — прощаясь у входа в отель, сказал Боровский. — Ведь через несколько дней вы будете на родине.