Онлайн чтение книги Священник в 1839 году
Глава XVI

В лачуге колдуньи. — Пьер, бывший священник, и погибшая душа — Абракса. — Сеанс чародейства.

Лишь в двух домах в Нанте не спали в ночь с тринадцатого на четырнадцатое марта 1893 года. В одном из таких домов жил Мишель Рандо. Внимательно изучая бумаги Жозефа, он судорожно перелистывал их, делая какие-то пометки и время, от времени поднимая глаза к стоявшему перед ним портрету. Миниатюра[83]Миниатюра — живописное или литературное произведение малого размера. изображала в полный рост цветущую молодую девушку — стройную, красивую, черноглазую, с длинными густыми ресницами.

— Et vera incessy patuit Dea,[84]Она ступает по земле, словно Богиня («Энеида», I, 405). — повторял Мишель, качая головой и продолжая разбирать бумаги. Между тем он не переставал снова и снова всматриваться в лицо девушки на портрете.

Не будем мешать ему. Отправимся лучше в другой дом, хотя назвать домом лачугу старой Абраксы можно лишь при очень большом желании. Итак, здесь тоже не спали в эту ночь.

— Ах ты, корявая старушонка, дурачить меня вздумала! Да я оставлю от тебя лишь горсточку гнилых костей!

— Если так будет продолжаться и дальше, я уйду от вас. Не могу больше жить в этом аду.

— Ну, и что же ты будешь делать?

— Выдам вашу подлую шайку!

Мордом кинулся, было на Пьера. Старуха остановила его, открыла потайной шкафчик в стене, вынула оттуда портфель и достала какую-то бумагу. Документ был, похоже, не слишком древний, даже не пожелтевший. Она прочла: «Если когда-нибудь я захочу рассказать о друзьях, с которыми жил, которые оказали мне помощь и поддержку, то, прежде всего, заявляю, что вместе с ними участвовал в преступлении: мы убили путешественника на дороге в Ренн. Преступников тогда так и не нашли. Подпись: Пьер (Эрве), кюре».

Это напоминание отрезвило Пьера.

— Мы сделали два экземпляра, чтобы время от времени приводить тебя в чувство, — сказала Абракса. — К тому же есть наше обязательство служить тебе, пока Анна не станет твоей, не так ли? Ступай, донеси на нас! А мы представим правосудию этот маленький листочек. — Старуха потрепала ошеломленного Пьера по плечу. — Ты сердишься, сынок. Не любишь, когда указывают на твои слабости. Он просто смешон сегодня, Мордом.

— Не раздражай его, а то укусит, — отозвался бандит.

— Ладно! Тогда расскажи нам о том, что ты сделал ночью. Это его немного воодушевит. Да говори правду… Пойду, схожу за любовным напитком.

— А мне дашь попробовать? — ухмыльнулся Мордом.

— Тебе-то зачем?

— Бьюсь об заклад, ты наливаешь туда слишком много живой воды.

— Пожалуй. Может, поцелуешь меня за это?

— Ну, конечно!

— Но только смотри: под цветами часто скрываются шипы.

— Вот-вот, это же самое говорил последний из тех, кого я прикончил.

— Кто это?

— Да болван развлекался со своей подружкой, а я пришил его одним ударом.

— Уверена, и подружку не оставил в беде…

— О да, старая ведьма. Лакомый кусочек, доложу я тебе.

— Ну, ладно, поцелуй меня!

Мордом подошел к старухе и поцеловал ее, если грубость такого животного вообще можно назвать поцелуем. При этом Пьер буквально подпрыгнул в своем углу.

— Чем это вы там занимаетесь?

— Ничем, сынок, погоди немного.

Комнату освещала масляная лампа, причудливые тени скользили по стенам. Посредине водрузили череп со свечой. Свет, проникая в пустые глазницы, отверстия носа и рта, отбрасывал на противоположной стене зловещую тень человеческого лица. А рядом — словно оживший скелет животного.

Становилось прохладно, старуха, бросив в котел несколько виноградных побегов и листьев, придвинулась к камину, поставила по левую и по правую стороны две скамеечки и приказала Пьеру и Мордому сесть. Задула свечу.

Было уже поздно, старинные башенные часы пробили одиннадцать, а затем раздался церковный гимн в честь Поста.

— Что это за гимн, кюре? — поинтересовалась колдунья.

— Зачем тебе знать?

— Я все хочу знать, сынок. И потом, это может оказаться добрым предзнаменованием. О чем в нем говорится?

— Ну, Пьер, — вмешался Мордом, — ты заставляешь нас ждать!

— Заткнись, Мордом. Тебе бы вообще не следовало открывать рот. Невежа, ты ни единой буквы-то писать не умеешь, а туда же!

— Угомонись, Мордом. Ты ведь знаешь, Пьер не жалует тебя, так и не нарывайся, не раздражай его попусту. Молчи, пока не спросят.

Утихомирив домочадцев, Абракса взяла старинный, почерневший пергамент[85]Пергамент — кожа животных, особым образом обработанная для всяких поделок. Раньше служила для письма, являясь предшественницей бумаги. Пергаментом называется также написанный на нем текст. с опаленными краями, длинную заостренную кость, крошечный череп, наполненный красными чернилами, обмакнула в чернила кость и принялась писать.

— Что ты делаешь?

— Записываю первую строфу гимна. Переведи мне его целиком.

— Вот еще! Что я, в семинарии, что ли?

— А в семинарии чудесно, не правда ли?

— Закрой рот, а не то я убью тебя!

— Да нет же! Вспомни, как там хорошо, — дразнила старуха.

— Проклятье! Получай же!

И Пьер запустил в Абраксу камнем. Она увильнула от удара, и камень разбил висевший на стене скелет. Кости с глухим стуком попадали на пол.

— Будешь буйствовать, не узнаешь грядущего и не получишь Анну!

— Что я наделал! Прости меня, я никогда больше не буду!

В эту минуту Пьер походил на несмышленого младенца. Он целовал Абраксе колени, обливал слезами ее морщинистые руки. Угроза подействовала отрезвляюще, как будто на него разом вылили ушат ледяной воды; Пьер стал податлив, хоть веревки вей, кроток, как ягненок. Колдунья глядела на него и с нескрываемым презрением, и с нежностью одновременно.

— Я люблю тебя, а потому прощаю. Встань. Я желаю тебе только счастья, однако ты огорчаешь меня. Как горячи твои руки! Сын мой, я вовсе не хочу, чтобы ты возвращался в семинарию. В семинарию, слышишь, Пьер, в семинарию!

Старуха кричала, словно каленым железом прижигая открытую рану. Пьер сжал зубы, точно пациент во время операции. На него было страшно смотреть, он то краснел, то бледнел, вот-вот готовый взорваться.

— Повторяй медленно и четко слова гимна, — произнесла, наконец, Абракса.

Пьер повиновался. Старуха глубоко задумалась, казалось, что она тоже повторяет про себя непонятные ей слова.

— Теперь переводи.

— О, Всемогущий, услышь наши молитвы, внемли мольбе молодого человека!

— Замолчи! Пусть будет тихо!

Абракса впала в состояние глубокой прострации,[86]Прострация — угнетенное состояние, выражающееся в полном упадке сил, безразличии к окружающему. казалось, что старуха сосредоточенно высчитывает что-то. Затем она взяла деревянную дощечку, расчерченную на клеточки, подобно шахматной доске, с той лишь разницей, что у этой все клеточки были белыми, пересчитала их и, похоже, осталась недовольна — двадцать четыре. Такое число ей явно не нравилось. Перевернув дощечку, Абракса взялась за отточенную кость, обмакнула ее в красные чернила и нарисовала опять некое подобие шахматной доски, только эта была меньше первой, всего в двадцать клеточек, и располагались они не в форме квадрата, а прямоугольником: пять клеточек в длину, четыре в ширину.

Отложив перо, Абракса поднесла дощечку к огню, чтобы та высохла, а затем положила на камин.

Мордом тем временем задремал. На грубом лице играли огненные отсветы, и от этого спящий Мордом казался фантастическим монстром с несколькими головами.

Пьер, напротив, очень внимательно следил за каждым движением колдуньи, хоть ничего не смыслил в ее приготовлениях. Нечто похожее ему приходилось видеть едва ли не каждую ночь, но сегодня, именно сегодня старуха обещала открыть ему будущее. Вообще-то Пьер не слишком доверял колдовству, однако необычное действо завораживало его; если ничего не выйдет, это, по крайней мере, зрелище.

Абракса вырезала из бумаги крошечные квадратики, на каждом из которых написала по букве алфавита и наклеила их на клеточки приготовленной доски.

Освободив от всякой всячины стол возле окна, она установила на нем эту доску, взяла мешочек с зерном и отсчитала по тринадцать зернышек на каждую букву, всего — двести шестьдесят.

Завершив приготовления, старуха умолкла. Вид у нее был грозный, движения внезапно стали резкими, угловатыми. Казалось, что неодушевленная кукла, автомат приводится в действие внутренней пружиной. Она принялась ходить по комнате, считая шаги. Вдруг поднесла руки ко лбу, будто силилась что-то вспомнить. Одним махом сорвав головной убор, взъерошила жидкие волосенки, и они зазмеились на почти голом черепе. Зрелище мерзкое и отталкивающее.

Глядя на старуху в эту минуту, можно было не сомневаться: она — не земной житель, а истинное исчадье ада. При всей тщедушности, сухости и видимой щуплости в колдунье ощущалась инфернальная сила, сверхчеловеческая мощь, что внушало безотчетный страх.

Действительно ли чувствовала Абракса нечто особенное в эти мгновения или только делала вид? Не знаем, но с уверенностью можно сказать одно: это была необычная женщина.

Вдруг Абракса страшно закричала. Мордом, успевший уже заснуть, проснулся в испуге.

— Пьер и Мордом, слушайте меня, дети, ибо отныне вы дети владычицы, королевы ангелов ада. Слушайте и внемлите. Ни слова! Никто не имеет права прервать меня.

И старуха запела. Это было нечто вроде заклинания.

Пьер и Мордом слушали разинув рты.

Сказав «абракадабра», старуха замолчала, а затем, сделав левой рукой в воздухе знак в виде креста, произнесла следующие слова: «Во имя Сатаны, Вельзевула[89]Вельзевул — глава нечистых духов, Сатана. и Люцифера, слушайте меня — да будет так!».

Секунду спустя Абракса заговорила тем же тоном, каким разговаривала всегда:

— Пьер, ты узнаешь будущее. Тебе хочется, чтобы все случилось по-твоему. Осталось полчаса. Пробило одиннадцать, куранты сыграли гимн, ты сам мне об этом сказал. Так ведь?

Пьер кивнул в ответ.

— Прекрасно, — продолжала старуха, — запомни хорошенько все, что я тебе скажу. Это важно. Только что я сделала некоторые подсчеты. Вот они. В словах гимна двадцать разных букв. Можешь быть совершенно уверен: я не просчиталась.

— Продолжай.

— На этой дощечке буквы расположены в четыре линии по пять в каждой. На каждой клеточке по тринадцать зернышек. Тринадцать, сынок, — это магическое число.

— Что же дальше? — спросил Пьер. Долгие объяснения начинали выводить его из себя.

— Так вот, сын мой, я помогу тебе, воспользовавшись древнейшей наукой — алектромансией. О! Это старая оккультная наука! Она никогда не ошибается. Я долго выбирала из многих вариантов: аэромансии, онеироватии, сапномансии, хиромантии, некромансии…[90]Здесь приведены названия различных видов оккультных наук.

Произнося таинственные названия, старуха чувствовала себя королевой, властвующей над во всем ей покорными людьми. Она довольно улыбалась.

— Итак, я остановила свой выбор на алектромансии.

Сказав это, Абракса схватила лампу и неожиданно скрылась за дверью, оставив Пьера и Мордома в полнейшем недоумении. Вскоре, правда, она вернулась, держа в одной руке унесенную лампу, а в другой — абсолютно белого петуха.

— Пьер, — вскричала она, — вот твоя судьба. Петух укажет тебе ее.

— Каким образом?

— Послушай, видишь эти зерна. Посмотрим, какие из них склюет петух. Тишина! Пьер, я не выбираю буквы, ты сам назначил их. Теперь следи.

Пьер склонился над столом, чтобы лучше видеть, что же произойдет.

Колдунья отпустила петуха, и он пошел вперед, подергивая головой; подошел к дощечке с зернами, секунду колебался, а затем стал клевать в свое удовольствие.

Первый удар курантов, возвещавших полночь, пришелся на двадцать восьмое зерно.

Абракса вскрикнула. Петух, перепугавшись, взмахнул крыльями и затушил лампу.

— Все кончено, сын мой, — проговорила колдунья тихим и вкрадчивым голосом. — Свершилось.

В комнате стояла кромешная тьма. Потом Абракса зажгла лампу. Ведьма была чрезвычайно возбуждена: грудь ее вздымалась, глаза налились кровью, по всему телу выступили сатанинские стигматы.[91]Стигматы — здесь: красные пятна на теле, являющиеся характерным признаком заболевания истерией. Она быстро подошла к свету и начала писать. Пьер с нетерпением ждал.

Абракса, объяснив ему, на какие буквы было указано, в каком порядке они располагаются, задумалась на мгновение и снова принялась писать, бормоча что-то себе под нос. Руки ее дрожали.

— Скорее же, скорее! — торопил ее Пьер.

— Не мешай!.. Вот, вот, видишь?

«Ты будешь целомудрен, и ты овладеешь Анной», — прочел Пьер.

Пьер вне себя бросился к Абраксе, обнял ее и повис на шее, словно маленький мальчик, получивший давно желанную игрушку; много лет живя во тьме, в отчаянии, бедолага готов был довольствоваться едва теплящейся надеждой.

Неаккуратным движением он уронил на пол пергамент. Старуха этого не заметила. И только когда в комнате стало чуть-чуть светлее, увидели, что это горящий пергамент освещает ее. Абракса с силой оттолкнула Пьера и кинулась к огню, но успела заметить лишь несколько букв. Ее передернуло.

Пьер ничего не понял, поднял упавшую чернильницу и, взяв обрывок бумаги, написал на нем предсказание.

— Теперь ты вспомнил латынь?

— Да.

— Что все это значит? — воскликнул заинтересованный происходящим Мордом.

— Объясни ему, сынок.

— «Ты будешь целомудрен, и ты овладеешь Анной».

Абракса кивнула.

— Да, я буду целомудрен, — торопливо говорил Пьер, — я добьюсь своего. Она чиста как ангел, и я буду чист, чист для нее. О, благодарю тебя, благодарю! Я счастлив. Неужели все так и сбудется?

— Тебе нужны еще доказательства?

— Какие?

— Есть и еще одна буква.

— О чем ты?

— Это буква «Б».

— И что же?

— Благоволение исходит от Б…

— От Бога?..

— Да ты с ума сошел! «Б» — это Бес, Дьявол!

— Нет-нет… Впрочем… Предсказание сбудется. Для меня настанет рай на земле…

— Да что с тобой? — Старуха была напугана.

— О, не волнуйся. Ад, конечно, ад! Со всеми его радостями, наслаждениями!..

Пьер мог бы говорить без конца, но Абракса, которой не доставляло удовольствия зрелище чужой радости, прервала его восторги:

— Поговорим о другом!