ЧАСТЬ ВТОРАЯ. БЕГСТВО

Онлайн чтение книги Сын Америки
ЧАСТЬ ВТОРАЯ. БЕГСТВО

Биггеру показалось, что он не успел закрыть глаза, как тут же проснулся, внезапно и сразу, как будто кто-то схватил его за плечи и сильно потряс. Он лежал на спине, под одеялом, ничего не видя и не слыша. Потом вдруг, словно по щелчку выключателя, он увидел, что комнату наполняет белесый сумрак. Где-то в глубине сложилась мысль: это утро. Воскресенье, утро. Он приподнялся на локте и слегка повернул голову набок, прислушиваясь. Он услышал ровное сонное дыхание матери, брата и сестры. Он увидел комнату и снег, падавший за окном, но никакого образа у него не возникло. Все это просто существовало, без всякой связи между собой; снег и утренний сумрак и ровное дыхание спящих наводили на него какую-то странную одурь, и нужна была волшебная палочка страха, чтобы придать им вещественность и смысл. Он лежал в постели, лишь несколькими секундами отделенный от сонного забытья, и не мог вырваться из мертвой хватки смутных ощущений, не выпускавших его в реальный мир.

Потом, повинуясь тревожному сигналу из какого-то темного уголка сознания, он сорвался с кровати и босиком выбежал на середину комнаты. Сердце у него стучало; рот раскрылся; колени дрожали. Он силился стряхнуть с себя остатки сна. Напряжение, сковывавшее все его тело, ослабло; он почувствовал страх и вспомнил, что он убил Мэри – задушил ее, отрезал ей голову и сжег ее тело в топке котла.

Было уже утро, воскресенье, и он должен был отвезти на вокзал ее сундук. Он оглянулся и увидел блестящую черную сумочку Мэри, лежавшую на стуле поверх его брюк. Господи боже! В комнате было холодно, но на лбу у него бисером проступил пот и дыхание сперло. Он быстро повернулся – мать и сестра спали. Бэдди тоже спал на кровати, с которой только что соскочил он сам. Выбросить эту сумочку? Может быть, он еще что-нибудь забыл? Он лихорадочно стал рыться в карманах брюк и вытащил нож. Он открыл лезвие и на цыпочках подошел к окну. Черные зигзаги засохшей крови исчертили лезвие! Надо убрать это куда-нибудь! Он вложил нож в сумочку и торопливо стал одеваться, стараясь не шуметь. Выбросить и сумочку и нож в мусорный ящик. Правильно! Он надел пальто и, сунув руку в карман, нащупал пачку брошюр, которые дал ему Джан. И это тоже выбросить сейчас же! Нет… Постой! Он остановился и крепко стиснул брошюры в своих черных пальцах; хитрый замысел вдруг возник у него в голове. Джан дал ему эти брошюры; хорошо, он оставит их у себя и, если его станут допрашивать, покажет их полиции. Правильно! Он отнесет их в свою комнату у Долтонов и спрячет в комод. Он скажет, что даже и не заглядывал в них, охоты не было. Он скажет, что взял их только потому, что Джан уж очень настаивал. Он полистал их осторожно, чтобы не зашуршала бумага, мельком читая заголовки. «Классовый суд и расовый предрассудок. Негритянский вопрос в Соединенных Штатах. Черные и белые, объединяйтесь для борьбы!» Но тут как будто ничего нет опасного. Он посмотрел на обложку одной из брошюр и увидел внизу рисунок, изображавший молоток и кривой нож. Под ним стояло мелкими буквами:


Издание Коммунистической партии США.


О, вот это уже опасно. Он перевернул еще страницу и увидел еще рисунок: белая рука охватывает черную в дружеском пожатии, и тут он вспомнил, как Джан ступил на подножку автомобиля и протянул ему руку. Он вспомнил свой стыд и свою ненависть в эту минуту. Да, так он и скажет им: что он боялся красных, что он не хотел сидеть в машине с Мэри и Джаном, не хотел есть вместе с ними. Он скажет, что согласился только потому, что он на службе! Он объяснит, что раньше никогда не садился за один стол с белыми людьми.

Он снова засунул брошюры в карман пальто и посмотрел на часы. Было без десяти семь. Нужно поскорее уложить свои вещи. В половине девятого он уже должен везти сундук Мэри на вокзал.

Вдруг от страха ноги у него сделались ватными. А что, если Мэри не сгорела? Если она лежит там, в топке, у всех на виду? Ему захотелось все бросить и бежать туда, посмотреть. А вдруг случилось что-нибудь еще хуже: вдруг узнали, что она умерла, и полиция уже ищет его? Может быть, ему сразу уехать из города? Охваченный тем же волнением, которое владело им, когда он нес Мэри по лестнице, он стоял посреди комнаты. Нет, никуда он не уедет. Обстоятельства – за него; никто не подозревает, что она умерла. Он не подаст виду и сделает так, что обвинят Джана. Он достал из-под подушки револьвер и сунул его за пазуху.

Он на цыпочках вышел из комнаты, оглядываясь назад: мать, сестра и брат спокойно спали. Он спустился вниз и вышел на улицу. Утро было белое и холодное. Падал снег, и дул ледяной ветер. Улицы были пусты. Держа сумочку под мышкой, он свернул в переулок и подошел к мусорному ящику, наполовину засыпанному снегом. Не опасно ли бросить сумочку сюда? Грузовик скоро приедет за мусором, и едва ли кто-нибудь станет рыться тут сегодня, в воскресный день, да еще по такой погоде. Он приподнял крышку и засунул сумочку поглубже, в кучу мерзлых апельсиновых корок и заплесневевших огрызков хлеба. Он опустил крышку на место и осмотрелся: никого не было видно.

Он вернулся домой и вытащил из-под кровати свой чемодан. В комнате по-прежнему все спали. Его вещи были в комоде, стоявшем у другой стены. Но как туда добраться, когда кровать, на которой спят его мать и сестра, стоит как раз на дороге? К черту! Ему захотелось протянуть руку и отмахнуться от них. Слишком они всегда близко, так близко, что он ничего не может сделать по-своему. Он подкрался к кровати и перелез через нее. Мать пошевелилась во сне, потом опять затихла. Он выдвинул ящик и принялся доставать свои вещи и укладывать их в чемодан. Все время, пока он занимался укладкой, перед глазами у него была голова Мэри на ворохе промокших газет со слипшимися от крови завитками черных волос.

– Биггер!

Он глотнул воздуху и быстро обернулся. Мать, приподнявшись на локте, смотрела на него. Он сразу понял, что не надо было показывать свой испуг.

– Что с тобой, сынок? – спросила она шепотом.

– Ничего, – тоже шепотом ответил он.

– Ты так подскочил, будто тебя укусило что-то.

– Ах, оставь ты меня в покое. Мне надо укладываться.

Он знал, что мать ждет от него подробного отчета, и ненавидел ее за это. Не может она подождать, пока ему самому захочется рассказать ей? И вместе с тем он знал, что этого она никогда не дождется.

– Ну как, сговорился?

– Да.

– Сколько будут платить?

– Двадцать.

– Ты уже начал работать?

– Да.

– Когда?

– Вчера вечером.

– А я понять не могла, где ты так поздно.

– Занят был, – буркнул он с досадой.

– Ты пришел в пятом часу.

Он повернулся и посмотрел на нее. – Я пришел в два. – Нет, Биггер, в пятом, – сказала она, вытянув шею и прищурив глаза, чтобы разглядеть циферблат будильника над изголовьем кровати. – Я хотела дождаться тебя, но не смогла. Когда я услышала, что ты пришел, я посмотрела на часы, и был уже пятый час.

– Я-то знаю, когда я пришел, мама. – Ну, Биггер, правда же – это было в пятом часу. – Это было в самом начале третьего.

– Ах, господи, ну пусть будет в начале третьего, если тебе так хочется. Можно подумать, что ты боишься чего-то.

– А что ты вообще ко мне пристала? – Пристала. Биггер! – Шпионишь за мной, не успею я глаз раскрыть.

– Биггер, сыночек, где ж я шпионю? Я просто рада, что ты получил работу.

– По тебе не видно.

Он чувствовал, что ведет себя не так, как нужно. Если слишком много спорить по поводу того, в котором часу он вернулся домой, это поневоле останется у нее в памяти, и впоследствии она может сказать что-нибудь ему во вред. Он отвернулся и продолжал укладывать вещи. Нужно быть осторожнее; нужно следить за собой.

– Ты есть хочешь?

– Хочу.

– Сейчас я тебе приготовлю что-нибудь.

– Ладно.

– Ты там и жить будешь?

– Да.

Он услышал, что она встает с постели; теперь уже нельзя было оглядываться. Надо было сидеть отвернувшись, пока она не оденется.

– А люди хорошие, Биггер?

– Ничего.

– Что-то ты как будто и не рад.

– Ох, мама! Ради господа бога! Чего ты от меня хочешь?

– Знаешь, Биггер, смотрю я на тебя часто и не пойму, откуда ты такой?

Опять он сорвался с тона; надо быть внимательнее. Он подавил нараставшее раздражение. И так довольно, не хватает еще ссоры с матерью.

– Ты теперь на хорошем месте, – сказала мать. – Ты должен работать изо всех сил и постараться стать человеком. Придет время, захочешь жениться, зажить своим домом. Вот тебе случай выйти в люди. Ты всегда жаловался, что у тебя случая нет. Смотри не упусти его теперь.

Он по звуку различал ее движения и знал, что теперь она уже настолько одета, что ему можно повернуться. Он перетянул чемодан ремнями и поставил его у двери; потом встал у окна, напряженно вглядываясь в пушистые хлопья снега.

– Биггер, что такое с тобой?

Он быстро повернулся.

– Ничего, – сказал он, стараясь угадать, что она в нем заметила непривычного. – Ничего. Просто мне надоели твои расспросы, – добавил он, чувствуя потребность как-то отбиться от нее, хотя бы даже ценой грубости. Он подумал о том, как должны звучать его слова. Неужели голос у него сегодня не такой, как всегда? Неужели что-то изменилось в его голосе после того, как он убил Мэри? Или по его поведению можно было догадаться, что с ним что-то неладно? Он увидел, как мать, покачав головой, ушла за занавеску готовить завтрак. Он услышал зевок; оглянулся – и увидел Веру, которая улыбалась ему, приподнявшись на локте.

– Ну, сговорился?

– Да.

– Сколько будешь зарабатывать?

– Ох, Вера! Спроси мать. Я ей уже все рассказал.

– Ура-ура-ура! Биггер поступил на работу! – нараспев проговорила Вера.

– Да ну тебя, заткнись.

– Оставь его в покое, Вера, – сказала мать.

– А что с ним?

– А что с ним было вчера, позавчера? – спросила мать.

– Ну, Биггер! – протянула Вера жалобно.

– Дурной какой-то мальчишка, вот и все, – сказала мать. – Никогда от пего доброго слова не услышишь.

– Отвернись, я буду одеваться, – сказала Вера.

Биггер стал смотреть в окно. Он услышал протяжное «а-а!» и понял, что это проснулся Бэдди.

– Бэдди, отвернись, – сказала Вера.

– Ладно.

Биггер услышал шуршание платья.

– Уже можно, – сказала Вера.

Биггер оглянулся и увидел, что Бэдди сидит на постели и трет глаза. Вера примостилась на краешке стула и, поставив ногу на другой стул, застегивала туфлю. Биггер посмотрел куда-то мимо нее. Ему хотелось прошибить головой крышу и унестись из этой комнаты совсем, навсегда.

– Пожалуйста, не смотри на меня, – сказала Вера.

– А? – переспросил Биггер, с удивлением глядя на ее надутые губы. Потом он вдруг понял, о чем она говорит, и выпятил губы, передразнивая ее. Она быстро вскочила и пустила в него туфлей. Туфля пролетела у самой его головы и ударилась о подоконник так, что стекла зазвенели.

– Я тебе сказала, чтобы ты на меня не смотрел! – завизжала Вера.

Биггер встал, глаза у него стали красные от злости.

– Жалко, что ты в меня не попала, – сказал он.

– Вера, Вера! – позвала мать.

– Мама, скажи ему, чтобы он на меня не смотрел, – захныкала Вера.

– Никто и не думал на нее смотреть, – сказал Биггер.

– Ты смотрел мне под юбку, когда я застегивала туфлю!

– Жалко, что ты в меня не попала, – повторил Биггер.

– Что я тебе, собака, что ли? – возмутилась Вера.

– Иди сюда, на кухню, Вора, здесь оденешься, – сказала мать.

– Я для него хуже собаки. – Вера пошла за занавеску, всхлипывая, закрыв лицо руками.

– Знаешь, Биггер, – сказал Бэдди, – я вчера все хотел тебя дождаться, да не смог. До трех сидел, а там пришлось лечь. Так спать хотел, прямо глаза слипались.

– Я раньше пришел, – сказал Биггер.

– Но-о, врешь. Я лег в…

– Я лучше знаю, когда я пришел!

Они молча посмотрели друг на друга.

– Ну ладно, – сказал Бэдди.

Биггеру было не по себе. Он чувствовал, что держится не так, как нужно.

– Сговорился? – спросил Бэдди.

– Да.

– Шофером?

– Да.

– А машина какая?

– «Бьюик».

– Может, когда-нибудь и меня покатаешь?

– Понятно; вот только устроюсь.

От вопросов Бэдди он почувствовал себя как-то немного увереннее; ему всегда льстило поклонение младшего брата.

– Ух ты! Мне бы такую работу, – сказал Бэдди.

– Что же, это нетрудно.

– А ты мне подыщешь?

– Понятно. Дай только срок.

– Сигареты есть?

– Есть.

Они молча курили. Биггер думал о котле. Сгорела уже Мэри или нет? Он посмотрел на часы: было ровно семь. Может быть, пойти сейчас, не дожидаясь завтрака? Вдруг он оставил там что-нибудь, какой-нибудь знак того, что Мэри умерла? Но ведь мистер Долтон сказал, что по воскресеньям они встают поздно, а значит, им там нечего делать, в котельной.

– Бесси заходила вчера, – сказал Бэдди.

– Ну?

– Сказала, что видела тебя в «Хижине» Эрни с двумя белыми.

– Верно. Я их возил туда вечером.

– Она тут все толковала, что вы с пей скоро поженитесь.

– Пфф!

– Почему это все девчонки такие, Биггер? Только парень устроится на работу, так им сейчас надо за него замуж.

– А черт их знает!

– Ты теперь на хорошем месте. Найдешь себе получше, чем Бесси, – сказал Бэдди.

Он и сам так думал, но ничего не сказал.

– А вот я скажу Бесси! – крикнула Вера.

– Попробуй, я тебе шею сверну, – сказал Биггер.

– Сейчас же перестаньте, слышите! – сказала мать.

– Да, вот еще что, – сказал Бэдди. – Я вчера видел Джека. Он рассказал, что ты чуть не укокошил Гэса.

– Я с этой шайкой больше не знаюсь, – сухо сказал Биггер.

– Джек хороший парень, – возразил Бэдди.

– Ну Джек, а остальные?

Гэс, Джо, Джек – все они казались Биггеру существами из другой жизни, и все потому, что он несколько часов пробыл в доме Долтонов и убил белую девушку. Он оглядел комнату, словно видел ее в первый раз. На полу не было ковра, штукатурка на стенах и потолке потрескалась. В комнате стояли две старые железные кровати, четыре стула, облезлый комод и раздвижной стол, на котором они ели. Все здесь было совсем не так, как у Долтонов. Здесь все спали вместе; там у него будет отдельная комната. Он потянул носом кухонный запах и вспомнил, что у Долтонов запаха кухни нигде не услышишь; и кастрюли тоже не гремят на весь дом. Там каждый живет в отдельной комнате, и у каждого свой маленький мир. Он ненавидел эту комнату и всех ее обитателей, себя в том числе. Почему он и его близкие должны жить так? Что они сделали? Может быть, они ничего не сделали? Может быть, именно потому они и живут так, что никто из них за всю жизнь не сделал ничего, что имело бы значение: ни хорошего, ни дурного.

– Накрывай на стол, Вера! Завтрак готов, – крикнула мать.

– Сейчас, мама.

Биггер сел за стол, дожидаясь еды. Может быть, сегодня он в последний раз завтракает здесь. Он ясно чувствовал это, и это придавало ему терпения. Может быть, когда-нибудь ему придется завтракать в тюрьме. Вот он сидит с ними за одним столом, и никто из них не знает, что он убил белую девушку, и отрезал ей голову, и сжег ее в топке котла. Мысль о том, что он сделал, весь ужас и мерзость его поступка, смелость, без которой его нельзя было совершить, – все это впервые в его пришибленной страхом жизни воздвигло защитный барьер между ним и миром, которого он боялся. Он убил и тем создал для себя новую жизнь. Это было нечто, принадлежавшее ему одному, впервые в жизни у него появилось нечто, чего другие не могут у него отнять. Да, он может спокойно сидеть тут и есть и не заботиться о том, что думают или делают его родные. У него есть теперь естественное прикрытие, из-за которого он может поглядывать на них. Его преступление было якорем, надежно удерживавшим его во времени; в нем он черпал уверенность, которой не могли дать ему ни револьвер, ни нож. Теперь он был вне своей семьи, выше и дальше; им даже мысль не может прийти о том, что он сделал. А он сделал то, что даже ему самому не казалось возможным.

Хотя он убил случайно, потребность сказать себе, что это было случайно, у него не явилась ни разу. Он был негр, и он был один в комнате, где была убита белая девушка, – значит, он убил ее. Так, во всяком случае, будут говорить, что бы ни говорил он сам. И он знал, что в известном смысле смерть девушки не была случайной. Он уже много раз убивал и до того, только в те разы у него не оказывалось подходящей жертвы или подходящих обстоятельств для того, чтобы его воля к убийству стала видимой и ощутимой. Его преступление казалось естественным; он чувствовал, что вся его жизнь вела к тому. Кончилась пора безмолвных догадок о том, что ожидает его, его черное тело; теперь он знал. Скрытый смысл его жизни – смысл, которого не видели другие и который он всегда стремился затаить, – теперь прорвался наружу. Нет, это не случайность, и он никогда не назовет это случайностью. Была в нем какая-то смешанная с ужасом гордость от мысли о том, что когда-нибудь он сможет во всеуслышание заявить: да, он сделал это. Как будто он дал самому себе какое-то неясное, но важное обязательство, которое должен выполнить, признав свой поступок.

Теперь, когда лед сломан, может быть, для него и другое возможно? Что ему помешает? Сидя за столом в ожидании завтрака, он чувствовал, что достиг чего-то такого, что долго не давалось ему. Все переменилось; теперь он знает, что ему делать. Суть в том, чтобы делать то же, что делают другие, жить точно так, как живут они, а когда никто не смотрит – поступать по-своему. И они никогда не узнают. В тихом существовании матери, брата и сестры он чувствовал какую-то упорную силу, бесформенное и неосознанное стремление к жизни без мыслей, ко всему мирному и привычному, к надежде, слепящей глаза. Он чувствовал, что они не хотят по-другому видеть жизнь; им нужна определенная картина мира; определенный образ жизни нравится им больше других, и ко всему тому, что не укладывается в его рамки, они слепы. Чужие поступки они замечают, только если эти поступки идут навстречу их желаниям. И все, что нужно, – это быть смелым, делать то, до чего не додуматься никому. Все вдруг представилось ему в виде одной властной и простой мысли: в каждом человеке живет огромная жажда веры, которая его ослепляет, и кто сумеет остаться зрячим там, где другие слепы, может получить все, чего захочет, и никогда не попадется. В самом деле: ну кому придет в голову, что он, загнанный, робкий чернокожий паренек, мог убить и сжечь богатую белую девушку, а потом спокойно сидеть за столом, дожидаясь завтрака? Ему стало почти весело.

Он сидел у стола, смотрел, как падает снег за окном, и многое становилось для него простым. Нет, теперь ему не надо прятаться за стеной или завесой; у него есть более верный способ чувствовать себя в безопасности, и более легкий. Прошлая ночь доказала это. Джан – слепой. Мэри была слепая. Мистер Долтон – слепой. И миссис Долтон тоже слепая; не только потому, что у нее глаза не видят. Биггер слегка улыбнулся. Миссис Долтон не знала, что Мэри умерла, когда стояла над ее кроватью в темной спальне. Она думала, что Мэри пьяна, потому что она привыкла, что Мэри возвращается домой пьяная. И миссис Долтон не знала, что он тут же, в комнате; это было последнее, что ей могло прийти в голову. Он негр, и при таких обстоятельствах она меньше всего могла помнить о нем. Биггер думал о том, как много есть людей, похожих на миссис Долтон, таких же слепых…

– На, ешь, Биггер, – сказала мать, ставя перед ним тарелку овсяной каши.

Он взялся за ложку; теперь, когда он продумал все, что случилось ночью, ему стало легче. Он чувствовал, что теперь сумеет владеть собой.

– А вы что же не едите? – спросил он оглядываясь.

– Ешь, ешь. Ты торопишься. Мы еще успеем, – сказала мать.

Ему не нужны были деньги: у него были те, которые он взял из сумочки Мэри; но он хотел получше замести следы.

– Мама, у тебя есть деньги?

– Совсем немножко, Биггер.

– Дай мне.

– Вот тебе полдоллара. У меня еще только доллар остается до среды.

Он положил бумажку в карман. Бэдди покончил с одеванием и сидел на краю постели. Он вдруг увидел Бэдди, увидел его как бы через Джана. Бэдди был какой-то бесхребетный, расплывчатый; глаза у него были незащищенные, и взгляд скользил только по поверхности вещей. Странно, что он раньше никогда этого не замечал. Бэдди тоже слепой. Вот он сидит тут и мечтает устроиться на такое же хорошее место, как у него, Биггера. Бэдди тоже кружит и кружит в привычной колее и ничего не видит. Костюм на нем сидит мешком, не так, как на Джане. Весь он какой-то растерянный, неприкаянный, в нем нет ни углов, ни острых граней; точно пузатый щенок. Он смотрел на Бэдди и вспоминал Джана и мистера Долтона, и ему чудилась в Бэдди какая-то неподвижность, ненужность, оторванность.

– Что это ты на меня как смотришь, Биггер?

– А?

– Смотришь, говорю, на меня как-то по-чудному.

– Не знаю. Задумался просто.

– О чем?

– Ни о чем.

Мать вошла в комнату, неся тарелки с кашей, и он увидел, какая и она тоже бесхребетная и бесформенная. Глаза у нее были тусклые, ввалившиеся, в темных кругах от давней усталости. Она двигалась медленно и всегда дотрагивалась до вещей, мимо которых проходила, точно ища опоры. Она волочила ноги по дощатому полу, на лице ее всегда было выражение напряженного усилия. Если ей нужно было посмотреть на что-нибудь, даже совсем близко, она всегда поворачивалась всем телом, вместо того чтобы просто перевести глаза. Казалось, будто она несет в себе тяжелый и неустойчивый груз и боится нарушить с трудом достигнутое равновесие.

– Ешь кашу, Биггер.

– Я ем.

Вера принесла себе тарелку и уселась напротив него. Хотя лицо ее было тоньше и нежнее, чем у матери, Биггер уже различал в нем первые признаки той же самой усталости. Какая разница между Верой и Мэри! Это чувствовалось даже в движении, которым Вера подносила ложку ко рту; каждым своим жестом она как будто оборонялась от жизни. Даже то, как она сидела, выдавало страх, вкоренившийся так глубоко, что он уже стал органической частью ее существа; еду она брала с тарелки крошечными кусочками, как будто боялась подавиться или слишком быстро все съесть.

– Биггер! – плаксиво протянула Вера.

– А?

– Перестань сейчас же! – сказала Вера, положив ложку и отмахиваясь от него рукой.

– Что?

– Перестань на меня смотреть!

– Да ну тебя, ешь свою кашу и молчи!

– Мама, скажи ему, чтоб он на меня не смотрел!

– Никто на нее не смотрит.

– Ты смотришь, – сказала Вера.

– Тише, Вера, ешь лучше, – сказала мать.

– Он все время за мной подсматривает, мама!

– Ты просто дура! – сказал Биггер.

– Не глупее тебя!

– Да замолчите вы оба, – сказала мать.

– Если он будет подсматривать, я есть не стану, – сказала Вера и пересела на кровать.

– Иди жри свою кашу! – сказал Биггер, выскочив из-за стола и снимая с вешалки кепку. – Я ухожу.

– Чего ты, Вера? – спросил Бэдди.

– Не твое дело! – сказала Вера; у нее уже текли по лицу слезы.

– Дети, тише! Да замолчите же наконец! – простонала мать.

– А зачем он со мной так? – сказала Вера.

Биггер поднял свой чемодан. Вера вытерла глаза и вернулась к столу.

– Когда я тебя теперь увижу, Биггер? – спросила мать.

– Не знаю, – сказал он и с силой хлопнул дверью.

Он уже спустился до середины лестницы, когда услышал, что его окликают.

– Биггер! Погоди, Биггер!

Он остановился и посмотрел вверх. С лестницы бежал Бэдди. Он подождал, недоумевая, что могло случиться.

– Ты чего?

Бэдди остановился, виновато улыбаясь:

– Я… я…

– Ну в чем дело?

– Понимаешь, мне показалось…

Биггер обомлел:

– Говори, чего размазываешь?

– Ничего такого нет. Просто мне показалось, что у тебя что-то неладно.

Биггер поднялся на несколько ступенек и встал совсем рядом с Бэдди.

– Неладно? Как это неладно? – спросил он испуганным шепотом.

– Я… мне показалось, что ты вроде не в себе. Думал, может, тебе помочь надо, вот и все. Мне… мне показалось…

– А с чего ты это все взял?

Бэдди протянул ему пачку кредиток.

– Вот, ты уронил на пол, – сказал он.

Биггер шарахнулся назад, оглушенный. Он сунул руку в карман: денег не было. Он выхватил у Бэдди пачку и торопливо запихнул ее в карман.

– Мать видела?

– Нет.

Он посмотрел на Бэдди долгим испытующим взглядом. Он знал, что Бэдди весь тянется к нему, готов чем угодно заслужить его доверие; но сейчас это было невозможно. Он крепко схватил Бэдди за локоть.

– Никому ни слова про это, понял? Вот, – сказал он, вытащив пачку из кармана и отделив одну бумажку, – возьми, купи себе что-нибудь. Но помни – никому!

– Спасибо, Биггер. Я никому не скажу. Но, может быть, тебе нужна моя помощь?

– Нет, нет…

Бэдди стал подниматься наверх.

– Постой, – сказал Биггер.

Бэдди опять спустился и остановился перед ним, глядя ему прямо в лицо пытливыми блестящими глазами. Биггер посмотрел на него, весь подобравшись, точно зверь, готовый к прыжку. Нет, брат его не выдаст. На Бэдди можно положиться. Он опять ухватил Бэдди за руку выше локтя и сжал так сильно, что Бэдди съежился от боли.

– Так смотри же – никому.

– Да, да… Я не скажу.

– Ну, теперь иди.

Бэдди побежал вверх и скрылся из виду. Биггер постоял еще на темной лестнице, раздумывая. Он отмахнулся от закравшегося было сомнения, но не со стыдом, а скорее с досадой. На миг он почувствовал к Бэдди то же, что чувствовал к Мэри, когда она лежала на кровати, а в синеватом полумраке комнаты к нему приближалось белое пятно. Нет, Бэдди не скажет, подумал он тут же.

Он вышел на улицу. Было холодно, и снег перестал. Небо понемногу прояснялось. Когда он дошел до угловой аптеки, где торговали круглые сутки, ему вдруг захотелось взглянуть, нет ли там кого-нибудь из ребят. Может быть, Джек или Джо не ночевали дома и болтаются здесь, как это иногда бывало. Хотя он знал, что навсегда с ними покончил, его почему-то все время тянуло повидать их. Ему хотелось испытать, что он почувствует при встрече с ними. Точно человеку, родившемуся вновь, ему хотелось потрогать и попробовать каждую вещь, чтоб посмотреть, какова она теперь на вкус и на ощупь. Точно у человека, вставшего после долгой болезни, у него являлись неожиданные и безотчетные причуды.

Он посмотрел сквозь замерзшее стекло; так и есть: Джо здесь. Он толкнул дверь и вошел. Джо сидел у стойки с водами, болтая с продавцом. Биггер уселся рядом. Они не поздоровались. Биггер купил две пачки сигарет и подвинул одну к Джо. Тот посмотрел на него удивленно.

– Это мне? – спросил Джо.

Биггер повел рукой и опустил углы губ.

– Это кому?

Джо вскрыл пачку.

– Вот это кстати, ей-богу. Ты что, работаешь уже?

– Работаю.

– Ну и как?

– Первый сорт, – сказал Биггер, облокотясь на стойку. На лбу у него выступил пот. Он был возбужден, и что-то заставляло его искать опте большего возбуждения. Это была словно жажда, возникавшая в самой крови. Дверь отворилась, и вошел Джек.

– А, Биггер, ну как тебе там?

Биггер кивнул головой.

– Лучше не надо, – ответил он. – Дайте-ка мне еще пачку сигарет, – сказал он продавцу. – Бери, Джек, это тебе.

– Ого, ты, я вижу, живешь, – сказал Джек, заметив толстую пачку денег.

– А Гэс? – спросил Биггер.

– Сейчас подойдет. Мы прошатались всю ночь.

Дверь опять скрипнула, Биггер оглянулся и увидел Гэса. Гэс остановился на пороге.

– Только, чур, не драться, – сказал Джек.

Биггер купил еще пачку сигарет и бросил ее Гэсу. Гэс поймал пачку на лету и растерянно уставился на Биггера.

– Ну ладно, Гэс, чего там! Дело прошлое, – сказал Биггер.

Гэс медленно подошел к ним, вынул сигарету и закурил.

– Чудак ты все-таки, Биггер, – сказал Гэс, робко улыбаясь.

Биггер видел, что Гэс радуется примирению. Теперь Биггер их не боялся, он сидел, поставив ноги на чемодан, и со спокойной улыбкой переводил глаза с одного на другого.

– Одолжил бы ты мне доллар, – сказал Джек.

Биггер достал из пачки три долларовые бумажки и оделил их всех.

– Вот, чтоб вы не говорили, что я ничего вам не даю.

– Чудак ты все-таки, Биггер, ну и чудак! – сказал опять Гэс, смеясь от удовольствия.

Но ему пора было уходить, он не мог больше оставаться здесь с ними. Он заказал три бутылки пива и взял чемодан.

– А ты что ж, не выпьешь с нами? – спросил Джо.

– Нет, мне некогда.

– Ну, увидимся.

– Пока!

Он помахал им рукой и вышел на улицу. Он шагал по снегу, и ему было весело, и немного кружилась голова. Рот у него был открыт, глаза блестели. Первый раз он находился в их компании и не чувствовал страха. Он шел незнакомой тропинкой в незнакомую страну, и ему не терпелось узнать, куда она его приведет. Он дотащил свой чемодан до перекрестка и стал ждать трамвая. Он засунул пальцы в жилетный карман и нащупал там хрустящие бумажки. Вместо того чтоб ехать к Долтонам, можно сесть на трамвай, идущий к вокзалу, и сегодня же уехать из города. Но что тогда будет? Если он вдруг сбежит, все поймут, что ему известно что-то про Мэри. Нет, гораздо лучше сидеть на месте и выжидать. Пройдет немало времени, пока они догадаются, что Мэри убита, и еще больше, пока кому-нибудь придет в голову, что это сделал он. Когда обнаружится, что она пропала, подумают скорей всего на красных.

Подошел дребезжа трамвай, и он сел и доехал до Сорок седьмой улицы, а там пересел на другой, идущий в восточный район. Он тревожно вглядывался в смутное отражение своего черного лица в запотевшем стекле двери. Вокруг него все белые – кто из них догадается, что он убил богатую белую девушку? Никто. Украсть десять центов, изнасиловать женщину, пырнуть кого-нибудь ножом по пьяному делу – этому всякий поверит; но убить дочь миллионера и сжечь ее труп? Он слегка улыбнулся, чувствуя, как у него по телу разливается жар. Все казалось ему теперь очень простым и ясным: будь таким, каким тебя считают люди, а сам поступай по-своему. В какой-то мере он так и делал всю свою жизнь, но это выходило у него слишком шумно и неловко, и только вчера, когда он задушил Мэри на ее постели, а ее слепая мать с протянутыми руками стояла в двух шагах, он понял, как это нужно делать. Он все еще дрожал немного, но настоящего страха не было. Было только сильное лихорадочное возбуждение. С этими я справлюсь, подумал он про мистера и миссис Долтон.

Одно беспокоило его: по-прежнему у него все время стояла перед глазами окровавленная голова Мэри на ворохе промокших газет. Вот только бы от этого избавиться, и все будет хорошо. Все-таки чудная она была, подумал он, вспомнив все поведение Мэри. Надо же так! Черт, да она сама заставила меня это сделать. Не валяла бы дурака! Не приставала бы ко мне, ничего бы и не было! Он не жалел Мэри; она не была для него реальностью, живым существом; он ее слишком мало и слишком недолго знал. Он чувствовал, что это убийство с лихвой оправдано тем страхом и стыдом, который она заставила его испытать. Ему казалось, что это ее поступки внушали ему страх и стыд. Но когда он подумал, он пришел к убеждению, что едва ли это было так. Он сам не знал, откуда взялось это чувство страха и стыда, просто оно было, вот и все. Каждый раз, когда он соприкасался с ней, оно вспыхивало, жарко и остро.

Этот стыд и этот страх относились не к Мэри. Мэри только послужила поводом для проявления того, что было вызвано многими Мэри. И теперь, когда он убил Мэри, напряжение, сковывавшее его мышцы, ослабло; свалился невидимый груз, который он долго нес на себе.

Трамвай шел по заснеженным рельсам; подняв глаза, он видел за окном, на покрытых снегом тротуарах, прохожих-негров. Этим людям тоже знакомо было чувство стыда и страха. Много раз он стоял вместе с ними на перекрестках и разговаривал о белых, глядя на элегантные длинные автомобили, проносившиеся мимо. Для Биггера и таких, как он, белые не были просто людьми; они были могущественной силой природы, как грозовые тучи, застилающие небо, или глубокая бурливая река, вдруг преградившая путь в темноте. Если не переходить известных границ, ему и его черным родичам нечего было бояться этой белой силы. Но – грозная ли, нет ли – она всегда была с ними, каждый день их жизни; даже не называя ее вслух, они постоянно чувствовали ее присутствие. Покуда они жили здесь, в черте отведенных им кварталов, они платили ей безмолвную дань.

Бывали изредка минуты, когда его охватывала безудержная потребность в единении с другими черными людьми. Он мечтал дать отпор этой белой силе, но его мечты рушились, как только он оглядывался на окружавших его негров. Хотя он был такой же черный, как и они, он чувствовал себя совсем не похожим на них, настолько не похожим, что это делало невозможным общие стремления и общую жизнь. Только под угрозой смерти могло так случиться, только если страх и стыд загонят их всех в угол.

Глядя из окна трамвая на идущих мимо негров, он думал, что единственный способ навсегда покончить со стыдом и страхом – это объединить всех этих черных людей, подчинить их себе, сказать им, что нужно делать, и заставить их делать это. Он смутно чувствовал, что должна быть такая сторона, куда ему и другим черным людям оказалось бы по дорого; такая точка, где сошлись бы сосущий голод и беспокойные стремления ума; такой образ действий, в котором и тело и душа обрели бы твердость и веру. Но он знал, что никогда этого не будет, и он ненавидел своих черных сородичей, и, когда он смотрел на них, ему хотелось протянуть руку и убрать их с глаз долой. И все-таки он надеялся, безотчетно, но упорно. В последнее время он особенно охотно прислушивался к рассказам о людях, которые умели подчинять себе других людей, потому что в этом умении ему чудился выход из трясины, засасывавшей саму его жизнь. Ему казалось, что когда-нибудь явится негр, который силой сгонит всех негров в сплоченную толпу, и они двинутся и сообща одолеют стыд и страх. Он никогда не думал об этом в конкретных образах: он это чувствовал; чувствовал некоторое время и потом забывал. Но где-то глубоко внутри в нем всегда была жива эта надежда.

Страх принудил его затеять драку с Гэсом в биллиардной. Если б он был уверен в себе и в Гэсе, он не стал бы драться. Но он знал Гэса и знал себя – и был убежден, что в решительный момент любого из них страх может вывести из строя. Так разве можно было и думать о налете на лавку Блюма? Он боялся и не доверял Гэсу и знал, что Гэс боится и не доверяет ему; и, попытавшись объединиться с Гэсом для общего дела, он с той же минуты возненавидел бы и Гэса, и себя. В конечном счете, однако, его ненависть и надежда обращены были не к себе самому и не к Гэсу – надеялся он на нечто доброжелательное и неясное, что поможет ему и выведет из тупика; а ненавидел белых, потому что он чувствовал их власть над собой даже тогда, когда они были далеко и не думали о нем, чувствовал эту власть даже в том, как он сам относился к своему народу.

Трамвай полз по снегу; до бульвара Дрексель остался один квартал. Он поднял чемодан и пошел к выходу. Через несколько минут он узнает, сгорела ли Мэри. Трамвай остановился, он вышел и, увязая в глубоком снегу, зашагал к дому Долтонов.

Дойдя до подъезда, он увидел, что машина стоит там, где он ее вчера оставил, только мягкий снежный покров укутал ее всю. Рядом белел дом, большой и безмолвный. Он отпер ворота и прошел мимо машины, все время видя перед собой Мэри, ее окровавленную шею у самой дверцы топки и голову с вьющимися черными прядками на куче промокших газет. Он помедлил. Еще можно повернуться и уйти. Можно сесть в машину и к тому времени, когда кто-либо хватится, быть ужи за много миль отсюда. Но зачем бежать без крайней надобности? Деньги у пего есть, и он успеет сделать это, когда придет срок. И револьвер у него тоже есть. Руки его дрожали, и ему трудно было отпереть дверь; но они дрожали, не от страха. Он испытывал какой-то подъем, уверенность, полноту, свободу; вся его жизнь сошлась в одном, полном высшего значения акте. Он толкнул дверь и застыл на месте, с трудом вбирая ноздрями воздух. В красных отблесках пламени темнела человеческая фигура. Миссис Долтон! Нет, она казалась выше и полнее, чем миссис Долтон. О, это Пегги! Она стояла к нему спиной, чуть-чуть согнувшись. Она как будто всматривалась в закрытую дверцу топки. Она не слышала, как я вошел, подумал он. Может быть, уйти? Но не успел он пошевелиться, как Пегги обернулась:

– А, Биггер, доброе утро!

Он не ответил.

– Вот хорошо, что вы пришли. Я только собралась подбавить угля.

– Я сейчас сделаю, мэм.

Он подошел к котлу, напряженно стараясь разглядеть сквозь щели дверцы, не осталось ли в топке каких-либо следов Мэри. Став рядом с Пегги, он увидел, что и она смотрит сквозь щели на красную груду тлеющих углей.

– Вчера вечером котел очень хорошо топился, – сказала Пегги. – А к утру вот остыл.

– Я сделаю, – сказал Биггер, не решаясь открыть дверцу, пока она стоит рядом в красной полутьме.

Он прислушивался к глухому реву в трубах и думал, догадывается она о чем-нибудь или нет. Он понимал, что нужно зажечь свет; но что, если при свете обнаружится в топке что-нибудь оставшееся от Мэри?

– Я сейчас все сделаю, мэм, – сказал он опять.

Он торопливо думал, придется ли убить ее, если она зажжет свет и увидит что-нибудь такое, что наведет ее на мысль о смерти Мэри. Не поворачивая головы, он заметил в углу железную лопату. У него сжались кулаки. Пегги пошла в дальний конец котельной; там, у самой лестницы, свешивалась с потолка электрическая лампочка.

– Сейчас я вам зажгу свет, – сказала она.

Он быстро и бесшумно шагнул к углу, где стояла лопата, и притаился, выжидая. Лампочка вспыхнула, ослепительно яркая; он зажмурил глаза. Пегги стояла у подножия лестницы, крепко прижимая правую руку к груди. Она была в халате и старалась запахнуть его поглубже. Биггер понял. Она даже и не думала о котле: просто ей было неловко, что он застал ее в халате.

– Мисс Долтон еще не выходила? – спросила она через плечо, поднимаясь по лестнице.

– Нет, мэм. Я ее не видел.

– Вы только что пришли?

– Да, мэм.

Она остановилась и посмотрела на него.

– А ведь машина стоит у подъезда?

– Да, мэм, – сказал он коротко, не пытаясь ничего объяснить.

– Что же, она всю ночь там простояла?

– Не знаю, мэм.

– Разве вы вчера не поставили ее в гараж?

– Нет, мэм. Мисс Долтон сказала, чтоб я ее там оставил.

– Вон что! Значит, она так и стояла всю ночь. То-то она вся в снегу.

– Должно быть, так, мэм.

Пегги покачала головой и вздохнула:

– Ну что ж, она, наверно, сейчас выйдет, ей ведь пора ехать.

– Да, мэм.

– Я вижу, сундук вы уже снесли.

– Да, мэм. Она мне вчера вечером велела снести его.

– Смотрите не забудьте его здесь, – сказала она, входя в кухню.

После того как она ушла, он еще долго не двигался с места. Наконец, вытягивая шею, точно насторожившийся зверь, он принялся осматривать подвал, проверяя, все ли в порядке. Все было так, как он оставил вчера. Он стал ходить из угла в угол, внимательно приглядываясь. Вдруг он остановился, глаза его расширились. Прямо перед ним на полу, среди багровых бликов, ложившихся от щелей в дверце топки, валялся окровавленный клочок газеты. Пегги видела? Он подбежал к выключателю, погасил свет и вернулся назад. Клочка почти не было заметно. Значит, Пегги его не видала. Теперь что с Мэри? Сгорела она или нет? Он снова зажег свет и поднял окровавленный клочок. Он оглянулся направо, налево, не смотрит ли кто, потом отворил дверцу и заглянул – с видением Мэри, ее окровавленной шеи у него перед глазами. Нутро топки дышало и вздрагивало под натиском угля. Но никаких следов тела не было видно, хотя образ его неотступно стоял перед глазами между ним и грудой пышущих жаром углей. Как продолговатый холмик земли над свежей могилой, уголь словно повторял очертания тела Мэри. Казалось, если он только копнет этот красный продолговатый холмик, уголь осыплется, и тело Мэри, нетронутое, откроется взгляду. Уголь лежал так, словно на месте сгоревшего тела осталась пустота, вокруг которой горячая зола образовала плотную корку, сохранив в объятиях угля все изгибы тела Мэри. Он зажмурил глаза и вдруг заметил, что все еще держит в руке окровавленную бумажку. Он поднес ее к раскрытой дверце, и тягой ее вырвало у него из рук; он следил, как она закружилась в раскаленном дрожащем воздухе, задымилась, почернела, вспыхнула и исчезла. Он выключил вентилятор: теперь уже нечего было опасаться запаха.

Он закрыл дверцу и повернул рычаг, регулирующий подачу угля. Тарахтенье мелких кусков о жестяные стенки желоба громко отдалось у него в ушах, и в ту же минуту тлеющий продолговатый холмик стал чернеть, потом вспыхнул и развалился под напором угля, который вихрем врывался в топку. Он повернул рычаг и выпрямился; пока все шло хорошо. Если только никому не вздумается мешать золу в топке, все будет хорошо. Сам он не хотел трогать ее, боясь, что там еще осталось что-нибудь от Мэри. Если и дальше все так пойдет, к вечеру Мэри сгорит без следа, и ему нечего будет больше опасаться. Он повернулся и взглянул на сундук. Ах, да! Не забыть бы! Сейчас же надо спрятать у себя в комнате эти коммунистические брошюры. Он бегом поднялся по лестнице и аккуратно, бережно уложил брошюры в угол комода. Да, да, нужно уложить их пачкой, как они были. Никто не должен подумать, что он читал их.

Он вернулся в подвал и нерешительно постоял у котла. У него было такое чувство, что он упустил что-то и это что-то непременно его выдаст. Может быть, нужно вытряхнуть золу? Да. Если забьет решетку, огонь не будет гореть как следует. Он наклонился к торчащей внизу ручке зольника, но в эту самую минуту лицо Мэри, живое, каким он видел его на подушке в синеватом сумраке комнаты, глянуло на него из тлеющих углей, и он поспешно выпрямился; голова у него закружилась от страха и сознания вины. Пальцы свело; он уже не мог вытряхнуть золу. Его потянуло на воздух, прочь из этого подвала, где стены, казалось, с каждой минутой обступали его все теснее, мешая дышать.

Он вернулся к сундуку, ухватил его за одну ручку и поволок к двери, потом взвалил на спину, снес в машину и укрепил в багажнике. Он посмотрел на часы: было двадцать минут девятого. Теперь надо сесть и дожидаться Мэри. Он забрался на сиденье и подождал пять минут. Надо бы позвонить. Он посмотрел на ступени бокового крыльца и вспомнил, как Мэри споткнулась тут вчера и как он поддержал ее. Вдруг он невольно вздрогнул – яркий сноп лучей ударил с неба, и снег вокруг заиграл, заплясал, заискрился – целый мир волшебной немой белизны. Уже поздно! Нужно войти и спросить мисс Долтон. Если он будет дожидаться слишком долго, покажется, будто он знает, что она не придет. Он вылез из машины и поднялся на крыльцо. Он посмотрел в стекло двери: никого не было видно. Он дернул дверь, но она оказалась запертой. Он нажал кнопку и услышал глухой удар гонга в доме. Он подождал еще с минуту, потом увидел Пегги, спешившую по коридору. Дверь отворилась.

– Что, она не выходила еще?

– Нет, мэм. А уже пора ехать.

– Подождите. Я сейчас ее позову.

Пегги, все еще в халате, стала подниматься по лестнице, той самой лестнице, по которой вчера он тащил наверх Мэри и по которой спускался вниз, спотыкаясь под тяжестью сундука. Но вот Пегги показалась снова, только теперь она двигалась гораздо медленнее. Она подошла к двери.

– Ее нигде нет. Может быть, она уже уехала? Она вам как говорила?

– Она сказала, что я утром отвезу ее на вокзал, и велела снести сундук вниз, мэм.

– Странно! Ее нет ни в ее комнате, ни в спальне миссис Долтон. А мистер Долтон еще спит. Вы точно знаете, что она уезжает сегодня утром?

– Да, мэм. Так она мне сказала вчера.

– И велела вам снести вниз сундук?

– Да, мэм.

Пегги задумалась, глядя мимо него на засыпанную снегом машину.

– Что ж, берите сундук и поезжайте на вокзал. Может быть, она не ночевала дома.

– Да, мэм.

Он повернулся и стал спускаться с крыльца.

– Биггер!

– Вы говорите, она вам велела оставить машину здесь на всю ночь?

– Да, мэм.

– Она что, собиралась еще куда-нибудь ехать?

– Нет, мэм. Видите ли, мэм, – сказал Биггер, нащупывая почву, – вмашине он сидел… – Кто?

– Молодой джентльмен.

– Ага, понятно. Ну поезжайте на вокзал. Мэри, видно, опять что-то накуролесила.

Он сел в машину, дал задний ход и, выехав на заснеженную улицу, повернул к северу. Ему хотелось обернуться, взглянуть, смотрит ли Пегги ему вслед, но он не посмел. Ей может показаться, что он заподозрил неладное, а это сейчас не входило в его расчеты. Ну хорошо, хоть одна уже думает так, как ему нужно.

Он доехал до Ла-Салльского вокзала, поставил машину в узкий проход между другими машинами, отнес сундук в камеру хранения и подождал, пока ему выписали квитанцию. Он подумал, что будет, когда они увидят, что никто не приходит за сундуком. Может быть, они дадут знать мистеру Долтону? Ладно, там видно будет. Он свое сделал. Мисс Долтон просила его отвезти сундук на вокзал, он и отвез его на вокзал.

Он ехал обратно так быстро, как только можно было по засыпанной снегом мостовой. Ему хотелось быть на месте, чтоб видеть все, что произойдет, чтоб самому считать пульс времени. Он въехал во двор, поставил машину в гараж, запер ворота и остановился, раздумывая, куда пойти – в свою комнату или в кухню. Лучше прямо отправиться в кухню, как будто ничего не случилось. Он еще не завтракал – для Пегги, – и его приход в кухню будет вполне естественным. Он прошел через подвал, помедлив, чтоб взглянуть на раскаленный котел, поднялся по лестнице и бесшумно переступил кухонный порог. Пегги стояла у газовой плиты, спиной к нему. Когда он вошел, она оглянулась:

– Ну что, все сделали?

– Да, мэм.

– А ее видели там?

– Нет, мэм.

– Проголодались, наверно?

– Немножко, мэм.

– Немножко? – Пегги засмеялась. – Придется вам привыкать к здешним порядкам. В воскресенье у нас все встают поздно, но уж когда встают, так точно из голодного края приехали.

– Нет, мэм, я ничего.

– Грин только на это и жаловался, когда служил здесь, – сказала Пегги. – Он всегда ворчал, что по воскресеньям мы его голодом морим.

Биггер выдавил из себя улыбку и стал смотреть на черные и белые клетки линолеума на полу. Что подумала бы она, если б знала? В эту минуту он был очень дружелюбно настроен к Пегги; он чувствовал, что у него есть нечто такое, чего ей не отнять, сколько бы она ни презирала его. В коридоре зазвонил телефон. Пегги выпрямилась и удивленно взглянула на Биггера, вытирая передником руки.

– Кому там не терпится в такую рань? – пробормотала она.

Она вышла, а он остался сидеть, выжидая. Может, быть, это Джан спрашивает Мэри? Он вспомнил, что Мэри обещала позвонить ему. Он подумал, сколько езды до Детройта? Пять часов или шесть? Это ведь недалеко. Поезд Мэри уже ушел. Около четырех она должна быть в Детройте. Может быть, ее там встречает кто-нибудь. Увидят, что ее нет, и позвонят сюда или дадут телеграмму. Пегги вернулась, прошла к плите и снова взялась за стряпню.

– Сейчас будет готово, – сказала она.

– Да, мэм.

Она вдруг повернулась к нему:

– Вы говорите, с мисс Долтон был вчера молодой джентльмен? Кто он такой?

– Не знаю, мэм. Кажется, его зовут Джан или что-то в этом роде.

– Джан. Это он только что звонил, – сказала Пегги, Она вскинула голову и поджала губы. – Не стОящий человек, совсем не стОящий. Он из этих, из анархистов, вот что против правительства идут.

Биггер слушал и ничего не говорил.

– И чего ради такая приличная девица, как наша Мэри, путается с этими смутьянами, одному богу известно! Добра от этого не будет, попомните мое слово. Если б не эта Мэри с ее причудами, здесь в доме все шло бы как по маслу. Разве не обидно? Мать ведь у нее – сама доброта. Да и мистер Долтон тоже, таких людей вы не много найдете… Ну ничего, со временем Мэри угомонится. Все они так. Пока молоды да глупы, так непременно нужно на голове ходить…

Она поставила перед ним чашку горячей овсянки с молоком, и он принялся есть. Еда не шла ему в горло, потому что он не был голоден. Но он заставлял себя проглатывать ложку за ложкой. Пегги продолжала болтать, а он думал, что бы такое ответить ей, но ничего не мог придумать. Может быть, ей и не нужно, чтоб он ей отвечал. Может быть, она разговаривает с ним просто потому, что больше ей не с кем поговорить, как бывает и с его матерью. Да, надо будет спуститься в котельную и еще поддать жару. Он завалит всю топку углем и тогда будет спокоен, что Мэри сгорела дотла. От горячей каши его стало клонить ко сну, и он подавил зевок.

– Что мне сегодня еще делать, мэм?

– Ждите, когда позовут. В воскресенье у нас тихо. Но, может быть, мистер или миссис Долтон поедут куда-нибудь.

– Да, мэм.

Он доел овсянку.

– Я вам сейчас не нужен, мэм?

– Нет. Но погодите, вы ж еще не кончили. Яичницу с ветчиной хотите?

– Нет, мэм. Я уже сыт.

– Ну смотрите, а то вот она, готова уже. Вы не стесняйтесь.

– Я, пожалуй, схожу взгляну, как там огонь.

– Хорошо, Биггер. Около двух часов ждите звонка. Раньше, я думаю, ничего не понадобится.

Он спустился в котельную. Огонь ярко пылал. Багровели раскаленные уголья, а наверху в трубе мерно гудело. Угля было достаточно. Он снова обошел подвал, заглянул в каждый угол, в каждый закоулок, чтобы удостовериться, не осталось ли где-нибудь следов вчерашнего. Нигде ничего не было.

Он пошел к себе в комнату и растянулся на кровати. Ну вот. Что теперь будет? В комнате было совсем тихо. Нет! Вот что-то слышно! Он откинул голову набок, прислушиваясь. Снизу, из кухни, глухо доносился стук горшков и дребезжание кастрюль. Он встал и прошелся по комнате; ближе к углу звуки стали громче. Он ясно различил мягкие, но уверенные шаги Пегги, ходившей по кухне. «Это как раз подо мной», – подумал он. Он остановился и прислушался. Он различил голос миссис Долтон, потом голос Пегги. Он лег и приложил ухо к полу. О чем они говорят – о Мэри? Слов нельзя было разобрать. Он встал и огляделся. В двух шагах от него был стенной шкаф для одежды. Он распахнул дверцы; голоса стали яснее. Он вошел в шкаф, и доски под ним затрещали; он притаился. Вдруг они слышали? Скажут, что он подслушивает. О! Ему пришла в голову мысль. Он достал свой чемодан, раскрыл его и вытащил охапку вещей. Если кто-нибудь войдет, подумают, что он развешивает свои вещи в шкафу. Он снова вошел в шкаф и прислушался.

– …и машина всю ночь простояла у подъезда?

– Да, он говорит, что она ему так велела.

– В котором часу это было?

– Не знаю, миссис Долтон. Я его не спрашивала.

– Ничего не понимаю.

– Да вы не беспокойтесь, миссис Долтон. Ничего с ней не случится.

– Но она даже записки не оставила, Пегги. Это на Мэри не похоже. Даже в тот раз, когда она вдруг уехала в Нью-Йорк, она все-таки оставила записку.

– Может быть, она и не уезжала. Может быть, ее куда-нибудь вызвали и она не вернулась домой.

– А зачем же она велела оставить машину во дворе?

– Я не знаю.

– И он говорит, что с ней был мужчина?

– Видно, это тот самый, Джан, миссис Долтон.

– Джан?

– Ну да, с которым она ездила во Флориду.

– Никак она не отстанет от этих ужасных людей!

– Он уж сегодня звонил, спрашивал ее.

– Он звонил?

– Да.

– А что он говорил?

– Он вроде удивился, когда я сказала, что она уехала.

– Что она еще задумала, господи? Она мне говорила, что уже не встречается с ним.

– Может быть, она нарочно велела ему позвонить, миссис Долтон?

– Как это нарочно?

– Я думаю, мэм, может, она опять с ним, как вот тогда, во Флориде. И может быть, она сама ему велела позвонить, чтоб узнать, хватились ли мы, что ее нет дома…

– О, Пегги!

– Извините меня, мэм… Ну может быть, она осталась ночевать у какой-нибудь подруги?

– Но она в два часа ночи была в своей комнате, Пегги. К кому же она могла пойти так поздно?

– Миссис Долтон, когда я сегодня утром входила в ее комнату, я кое-что заметила.

– Что же?

– Знаете, мэм, на кровати как будто и не спал никто. Даже покрывало не откинуто. Только примято сверху, словно кто-то полежал немножко и ушел…

– Что вы говорите?

Биггер напряженно вслушивался, но внизу наступило молчание. Так, значит, они уже знают, что что-то неладно. Снова послышался встревоженный, прерывающийся голос миссис Долтон:

– Значит, она не ночевала дома?

– Выходит, что так.

– А шофер говорит, что Джан был в машине?

– Да. Мне показалось чудно, зачем это машина всю ночь стояла под снегом, я его и спросила. Он сказал, что она ему велела оставить машину на дворе и что там сидел Джан.

– Послушайте, Пегги.

– Да, миссис Долтон?

– Мэри была совсем пьяная вчера. Хоть бы только с ней ничего не случилось!..

– Ах ты, боже мой!

– Я входила к ней в комнату сейчас же после того, как она вернулась. Она была так пьяна, что не могла говорить. Она была совсем пьяная, понимаете. Никогда я не думала, что она может прийти домой в таком виде.

– Ничего с ней не случится, миссис Долтон. Я знаю, что с ней ничего не случится.

Опять надолго наступило молчание. Биггеру пришло на ум, что, может быть, миссис Долтон идет в его комнату. Он вылез из шкафа и снова лег на кровать, прислушиваясь. Все было тихо. Он долго лежал так, не слыша ничего, потом опять раздались шаги в кухне. Он поспешно забрался опять в шкаф.

– Пегги!

– Да, миссис Долтон.

– Пегги, я сейчас была у Мэри в комнате. Что-то неладно. Она даже не уложилась как следует. Не взяла и половины вещей. Она собиралась в Детройте побывать на нескольких вечерах, а новые платья все висят в шкафу.

– Может быть, она не поехала в Детройт?

– Так где же она?

Биггер перестал слушать; в первый раз за все время он почувствовал страх. Он не подумал о том, что сундук был только наполовину уложен. Как теперь объяснить, что она велела ему везти на вокзал наполовину уложенный сундук? Фу, черт! Она ведь была пьяна. Вот, вот. Мэри была так пьяна, что сама не знала, что делает. Она велела ему взять сундук, он и взял; какое ему дело? А если кто-нибудь скажет, что нелепо было везти на вокзал наполовину уложенный сундук, он ответит: мало ли нелепостей она заставляла его делать вчера. Ужинал же он вместе с ней и с Джаном в «Хижине» Эрни на глазах у всех. Он скажет, что оба они были пьяные, а он делал то, что они ему говорили, потому что такая его служба. Он снова прислушался к голосам.

– …немного погодя пришлите этого мальчика ко мне. Я хочу поговорить с ним.

– Слушаю, миссис Долтон.

Он снова лег на постель. Нужно еще раз повторить себе всю историю с самого начала, проверить ее так, чтоб не к чему было придраться. Может быть, он напрасно взял сундук? Может быть, лучше было снести Мэри вниз на руках? Но ведь он потому и уложил ее в сундук, что боялся, как бы кто-нибудь не увидел ее у него на руках. Как же еще ему было вынести ее из комнаты? Ладно, к черту! Что случилось, то случилось, и теперь он будет стоять на своем. Он снова повторил себе всю историю, закрепляя в памяти каждую подробность. Он скажет, что она была пьяна, мертвецки пьяна. Он лежал в темной комнате, на мягкой постели, слушая мерное шипение в батарее, и лениво и сонно думал о том, как она была пьяна, и как он тащил ее вверх по лестнице, и как он надвинул подушку ей на голову, и как он уложил ее в сундук, и как ему трудно было нести сундук вниз по темной лестнице, и как у него горела ладонь, когда он упал и покатился с лестницы, а тяжелый сундук грохотал бух-бух-бух, так громко, что, наверно, все на свете слышали…

Он встрепенулся, услышав стук в дверь. Сердце у него колотилось. Он сел на кровати и осовелым взглядом обвел комнату. Кто-то стучался. Он взглянул на часы: было около трех. Ух ты! Это он, значит, и звонок проспал. В дверь снова постучали.

– Кто там? – пробормотал он.

– Это я, миссис Долтон.

– Да, мэм. Сию минуту.

В два длинных шага он очутился у двери, но еще помедлил немного, стараясь прийти в себя. Он поморгал глазами и облизнул губы. Потом он отворил дверь и увидел перед собой миссис Долтон, одетую в белое, ее улыбку и бледное лицо, чуть приподнятое, как тогда, когда она стояла в темноте над кроватью, где он душил Мэри.

– Д-да, мэм, – с трудом выговорил он. – Я… я заснул…

– Вы не выспались ночью, правда?

– Да, мэм, – ответил он, боясь подумать, что, собственно, она хотела сказать.

– Пегги вам три раза звонила, а вы все не отзывались.

– Простите, мэм…

– Ну ничего. Я только хотела вас спросить про вчерашнее… Кстати, вы отвезли сундук на вокзал? – перебила она себя.

– Да, мэм. Еще утром, – сказал он, подметив в ее голосе смущение и нерешительность.

– Вот и хорошо, – сказала миссис Долтон. Она стояла в полутемном проходе, слегка вытянув шею. Он сжимал пальцами дверную ручку и ждал, весь напряженный. Теперь нужно следить за своими словами. Но он знал, что у него есть надежная защита; он знал, что чувство стыда не позволит миссис Долтон спрашивать слишком много и показать ему, что она встревожена. Он был мальчишка, а она – пожилая женщина. Он был работник, а она – хозяйка, и расстояние между ними всегда должно было соблюдаться.

– Вы, кажется, оставили на ночь машину у подъезда?

– Да, мэм. Я хотел убрать ее в гараж. – Он старался показать, что беспокоится только о том, как бы его не обвинили в небрежности и не отказали от места. – Но она мне велела ее оставить.

– А с ней кто-нибудь был?

– Да, мэм. Молодой джентльмен.

– Вероятно, было уже очень поздно?

– Да, мэм. Около двух, мэм.

– Значит, вы около двух снесли вниз сундук?

– Да, мэм. Она мне так велела.

– Вы заходили в ее спальню?

Он не хотел, чтобы она думала, что он был в спальне один с Мэри. Он на ходу изменил свою версию.

– Да, мэм. Они поднялись наверх…

– Ах, он тоже там был?

– Да, мэм.

– Вот как?..

– Что-нибудь случилось, мэм?

– Нет, нет! Я… я… Нет, ничего не случилось.

Они стояли в проходе, и он смотрел прямо в ее светло-серые слепые глаза, почти такие же светлые, как ее лицо, волосы и платье. Он знал, что она очень встревожена и ей очень хочется еще расспросить его. Но он знал, что она не захочет услышать от него о том, что ее дочь напилась пьяной. В конце концов, он был черный, а она белая. Он был бедный, а она богатая. Ей стыдно будет дать ему повод думать, что, у нее в семье стряслось что-то такое, о чем она должна спрашивать у него, у черного слуги. Он почувствовал себя увереннее.

– Я вам сейчас нужен, мэм?

– Нет, собственно, если хотите, можете взять себе сегодня выходной. Мистер Долтон не совсем здоров, и мы никуда не поедем.

– Спасибо, мэм.

Она повернулась, и он закрыл дверь; он стоял и прислушивался к легкому шороху ее шагов в коридоре и потом на лестнице. Он представлял себе, как она бредет ощупью, касаясь руками стен. Она, вероятно, знает весь дом, как прочитанную книгу, подумал он. Он весь дрожал от волнения. Она была белая, а он черный, она была богатая, а он бедный; она была старая, а он молодой; она была хозяйка, а он слуга. Ему нечего было опасаться. Когда внизу хлопнула кухонная дверь, он подошел к шкафу и снова прислушался. Но ничего не было слышно.

Что ж, выходной, так выходной. Это даже лучше: поможет ему освободиться от напряжения, сковавшего его во время разговора с миссис Долтон. И он пойдет к Весен. Вот, вот! Он взял пальто и кепку и спустился в котельную. В трубе завывало, уголь в топке накалился добела; подбавлять не надо, хватит до его возвращения.

Он дошел до трамвайной остановки на углу Сорок седьмой улицы. Да, Бесси – вот кто ему сейчас нужен. Странно, вчера весь день он почти не вспоминал о ней. Слишком было много разных событии. У него не возникло потребности о ней думать. Но теперь ему нужно было отдохнуть, отвлечься, и ему захотелось к ней. По воскресеньям она всегда бывала дома после обеда. Его очень сильно тянуло к ней; он чувствовал, что, если повидает ее, это придаст ему сил на завтрашний день.

Подошел трамвай, и он сел, раздумывая о том, как все сложилось сегодня. Нет, едва ли они его заподозрят, ведь он негр. Он еще раз ощупал пачку хрустких бумажек в кармане; если дело примет дурной оборот, он всегда успеет убежать. Он подумал, сколько всего денег в пачке; он даже не пересчитал их. Надо будет посмотреть там, у Бесси. Нет, бояться нечего. Он чувствовал твердый угол револьвера, прижатого к телу. Эта штука всякого удержит на приличном расстоянии и заставит дважды подумать, прежде чем тронуть его.

Но одно обстоятельство во всем этом деле не давало ему покоя – нужно было выжать тут денег побольше; нужно было заранее подготовиться. Все это случилось неожиданно и слишком быстро. Больше так не будет; в другой раз он заранее все обдумает и подготовит и тогда сумеет получить столько денег, чтоб хватило надолго. Он посмотрел в окно вагона, потом обвел взглядом белые лица вокруг. Ему вдруг захотелось встать и во весь голос прокричать им, что вот он убил белую девушку, дочь богатого человека, которого все они знают. Да, если б он сделал это, какой испуг отразился бы на их лицах. Но нет. Он этого не сделает, хотя это было очень заманчиво. Их слишком много; его сейчас же схватят, осудят и казнят. Он мечтал о наслаждении, которое испытывал бы, заставив их бояться, но знал, что за пего пришлось бы слишком дорого заплатить. Если б можно было, не боясь ареста, рассказать им о том, что он сделал; если б он мог существовать для них только в воображении; если б его черное лицо и вся картина – как он душит Мэри, и отрезает ей голову, и сжигает ее в топке котла – вечно могли стоять у них перед глазами как страшный образ действительности, которую можно видеть, ощущать, но нельзя уничтожить! Создавшееся положение не удовлетворяло его: у него было чувство человека, который увидел перед собою цель и достиг ее, но, достигнув, заметил вблизи другую цель, больше и лучше первой. Он выучился кричать и крикнул, но никто его не услышал; он научился ходить и шел, но не чувствовал почвы под ногами; он долго мечтал о том, чтобы получить оружие в руки, по вдруг оказалось, что у него в руках оружие, не видимое никому.

Трамвай остановился на углу улицы, где жила Бесси, и он вышел. Дойдя до ее дома, он поднял голову и увидел освещенное окно на втором этаже. Зажглись уличные фонари, желтоватый отсвет лег на покрытые снегом тротуары. Вечер наступил рано. Фонари были точно круглые дымчатые шары света, обледеневшие на ветру, и черные чугунные столбы, как якоря, удерживали их, не давая улететь. Он вошел в парадное, позвонил, услышал ответный сигнал внутреннего телефона, поднялся по лестнице и увидел Бесси, улыбающуюся ему с порога.

– Вот уж не думала!

– Привет, Бесси.

Он остановился, глядя ей прямо в лицо, потом потянулся к ней. Она увернулась.

– В чем дело?

– Ты сам знаешь в чем.

– Ничего я не знаю.

– Чего тебе от меня надо?

– Как чего? Хочу поцеловать тебя.

– Нечего тебе меня целовать.

– Почему? – Это я у тебя должна спросить. – Да в чем дело?

– Я тебя видала вчера с твоими белыми приятелями.

– Вот еще, никакие это не приятели.

– А кто же это?

– Я работаю у них.

– И ужинаешь с ними?

– Ну, Бесси…

– Ты со мной даже не поздоровался.

– Неправда.

– Ну да, буркнул что-то и рукой помахал.

– Слушай, Бесси! Я же был на работе. Как ты не понимаешь?

– Рассказывай! Тебе просто стыдно было перед этой разодетой в шелка белой девицей.

– Да ну, Бесси, хватит. Перестань дурака валять.

– Тебе правда хочется поцеловать меня?

– Понятно, хочется. Зачем же я пришел, по-твоему?

– А почему раньше не приходил?

– Я же тебе говорю: я работаю, дурочка. Ты ведь сама вчера видела. Ну хватит. Перестань.

– Не знаю. Не знаю, – сказала она, покачав головой.

Он понимал, что она хочет узнать, скучал ли он по ней, велика ли еще ее власть над ним. Он схватил ее за плечи, притянул к себе и поцеловал долгим, крепким поцелуем. Она не ответила. Отодвинувшись, он посмотрел на нее с упреком и вдруг стиснул зубы, ощутив жар в губах от проснувшейся страсти.

– Что же мы тут стоим? – сказал он.

– А ты хочешь войти?

– Понятно, хочу.

– Ты так долго не приходил.

– Ну вот, опять сначала.

Они вошли в комнату.

– Что ты сегодня такая? – спросил он.

– Можно было хоть открытку написать.

– Я просто не подумал.

– Или позвонить по телефону.

– Некогда было, Бесс.

– Ты меня больше не любишь.

– С чего это ты взяла?

– Мог забежать хоть на минуту.

– Говорят тебе, некогда было.

На этот раз, когда он ее поцеловал, она ответила, слегка. Чтобы доказать ей свою любовь, он обхватил ее рукой и крепко сжал.

– Устала я сегодня, – вздохнула она.

– С кем гуляла?

– Ни с кем.

– Отчего же ты устала?

– Если ты будешь такие разговоры вести, можешь убираться сейчас же. Я же тебя не спрашиваю, с кем ты, гулял, что так долго не приходил.

– Ты что-то сегодня совсем не в себе.

– Мог хотя бы сказать «здравствуй!».

– Вот дурочка, ей-богу. Мне же некогда было.

– Расселся за столом с этими белыми, точно он адвокат какой или доктор. Ты даже не взглянул на меня, когда я подошла.

– Ладно, будет тебе. Поговорим о чем-нибудь другом.

Он хотел поцеловать ее снова, но она увернулась.

– Ну перестань, Бесс.

– С кем гулял, говори?

– Ни с кем. Честное слово. Я работал. И я все время думал о тебе. Мне без тебя скучно. Ты послушай: там, где я работаю, у меня есть своя комната, совсем отдельная. И ты сможешь иногда приходить ко мне ночевать. Ей-богу, Бесси, я по тебе очень скучал. Видишь, как только освободился, сейчас же приехал.

Он смотрел на ее полуосвещенное лицо. Она дразнила его, и ему это нравилось. По крайней мере это отвлекало его от страшного видения головы Мэри, лежащей на окровавленных газетах. Он опять попытался поцеловать ее, но где-то в глубине он был даже доволен, что она не дается; от этого его жадность к ней становилась еще острее. Она смотрела на него вызывающе, прислонясь к стене, положив руки на бедра. Тут вдруг он догадался, чем ее взять, как отбить у нее всякую охоту дразнить его. Он сунул руку в карман и вытащил свою пачку денег. Улыбаясь, он расправил ее на ладони и сказал как будто про себя:

– Что ж, если тебе это не нужно, может, кому-нибудь другому пригодится.

Она шагнула вперед.

– Биггер! Ух! Откуда у тебя столько денег?

– Не все ли тебе равно?

– Сколько тут?

– А тебе что?

Она подошла к нему вплотную.

– Нет, правда, сколько тут?

– А зачем тебе знать?

– Дай посмотреть. Я тебе отдам.

– Посмотреть можешь, только из моих рук.

Он увидел, как на ее лице любопытство сменилось изумлением, когда она считала бумажки.

– Господи, Биггер! Да откуда же у тебя столько денег?

– Не все ли тебе равно? – сказал он, обнимая ее за талию.

– Это твои?

– А то чьи же, по-твоему?

– Биггер, миленький, скажи, откуда они у тебя?

– А ты перестанешь дуться?

Он чувствовал, как ее тело постепенно становилось податливее; но глаза ее пытливо всматривались в его лицо.

– Ты не натворил чего-нибудь, а?

– Скажи, перестанешь дуться?

– Ну, Биггер.

– Поцелуй меня.

Он почувствовал, что она совсем обмякла; он поцеловал ее, и она потянула его к кровати. Они сели. Она осторожно вынула деньги у него из рук.

– Сколько там? – спросил он.

– Ты не знаешь?

– Нет.

– Ты не считал?

– Нет.

– Биггер, откуда у тебя эти деньги?

– Когда-нибудь я тебе, может, расскажу, – сказал он, откинувшись и положив голову на подушку.

– Что ты натворил, Биггер?

– Сколько там?

– Сто двадцать пять долларов.

– Ну как, перестанешь дуться?

– Биггер, откуда деньги?

– Это неважно.

– А ты мне купишь что-нибудь?

– Куплю.

– Что?

– Все, что захочешь.

С минуту они помолчали. Наконец, обняв ее снова одной рукой, он почувствовал в ее теле расслабленность, знакомую и желанную. Она легла головой на подушку; он спрятал деньги в карман и склонился над ней.

– Дурочка ты. Я так по тебе соскучился.

– Правда?

– Вот как перед богом.

Он склонился над ней, охваченный желанием, придвинулся совсем близко и поцеловал ее. Когда он отнял губы, чтобы перевести дух, он услышал, как она сказала:

– Никогда больше не пропадай так долго, миленький, слышишь?

– Не буду.

– Ты меня любишь?

– Понятно, люблю.

Он поцеловал ее еще раз и почувствовал, как ее рука шарит за его головой; щелкнул выключатель, и свет погас. Он опять поцеловал ее, еще крепче.

– Бесси!

– Ну?

– Иди ко мне.

Еще с минуту они лежали тихо; потом она встала. Он ждал. Он услышал шелест платья в темноте: она раздевалась. Он встал и тоже начал раздеваться. Постепенно глаза их привыкли к темноте; он увидел ее с другой стороны кровати, похожую на тень в окружавшей ее густой тьме. Он слышал, как заскрипела кровать, когда она легла. Он прижался к ней и обхватил ее руками, бормоча:

– Ах ты!..

Две мягкие ладони нежно легли на его лицо, я образ слепого мира отодвинулся куда-то далеко…

Он вытянулся, отдыхая. Ему не хотелось возвращаться и снова начинать жить; еще нет. Он лежал на дне глубокого темного колодца на подстилке из теплой влажной соломы и далеко вверху видел холодную синеву неба. Чья-то рука протянулась и легким прикосновением смирила его беспокойно мятущийся дух. Потом постепенно, точно долгий рокот откатывающейся волны, ощущение ночи и моря и тепла оставило его, и он лежал в темноте, глядя пустыми глазами на затененный потолок, слушая свое и ее дыхание.

– Биггер!

– Ну?

– Ты доволен своей работой?

– Угу. Чего это ты вдруг?

– Просто так.

– Ты славная девчонка, Бесс.

– Ты правда так думаешь?

– Правда, правда.

– А где они живут?

– На бульваре Дрексель.

– Какой номер?

– 4605.

– О!

– Что такое?

– Ничего.

– Скажи.

– Просто я вспомнила одну вещь.

– Какую такую вещь?

– Да ничего, Биггер, миленький, не спрашивай.

С чего ей вдруг вздумалось задавать ему все эти вопросы? Он подумал – может быть, она заметила что-нибудь. Потом он подумал – не значит ли это, что он опять поддается страху, раз из мыслей у него не выходит Мэри и то, как он ее задушил и сжег? Но ему хотелось знать, почему она спросила, где живут его хозяева.

– Ну же, Бесси. Говори, что ты подумала.

– Ей-богу, ничего, Биггер. Просто я там работала, в этом районе, недалеко от дома, где жили Лебы.

– Лебы?

– Ну да. Родители одного из тех парней, что убили мальчика Фрэнкса. Помнишь?

– Ничего не помню.

– Ну как же, сколько еще разговоров тогда было о Лебе и Леопольде.

– А-а!

– Они убили мальчика, а потом хотели выманить у его родителей деньги…

«…посылали им письма». Биггер не слушал. Мир живых звуков вдруг провалился куда-то, а перед глазами у него развернулась обширная картина, заключавшая в себе так много, что он даже не мог охватить ее всю сразу. Он лежал и смотрел перед собой не мигая, сердце у него стучало, рот приоткрылся, дыхание стало таким тихим, что казалось, он вовсе не дышал. «Ну, вспоминаешь, ой, ты совсем не слушаешь». Он ничего не говорил. «Как же это так ты не слушаешь, когда я с тобой говорю?» Почему бы ему, почему бы ему тоже не послать Долтонам письмо с требованием денег? «Биггер!» Он сел на постели, смотря перед собой в темноту. «Что с тобой, миленький?» Можно потребовать десять тысяч или даже двадцать. «Биггер, я спрашиваю, что с тобой такое?» Он не отвечал; напрягая все свои силы, он мучительно старался вспомнить. Ага, вот! Леб и Леопольд писали, чтоб отец убитого мальчика сел в поезд и в условленном месте на ходу выбросил деньги из окна вагона. Он соскочил на пол и остановился у кровати. «Биггер!» Пусть они, ну да, пусть они положат деньги в коробку из-под ботинок и бросят ее из автомобиля где-нибудь на Южной стороне. Он оглянулся в темноте, почувствовал руку Бесси на своем локте. Он пришел в себя и глубоко вздохнул.

– Что с тобой, миленький? – спросила она.

– А?

– О чем ты думаешь?

– Ни о чем.

– Нет, скажи. Ты чем-то расстроен.

– Ничего подобного.

– Вот видишь, я тебе рассказала, о чем я думала, а ты мне не хочешь рассказать. Это нечестно.

– Просто я никак не мог вспомнить одну вещь. Вот и все.

– Неправду ты говоришь, – сказала она.

Он снова сел на кровать; в висках у него стучало от волнения. Выйдет или не выйдет? Именно этого ему не хватало, это явилось бы завершением того, что он сделал. Но это было совсем не просто, и нужно было не торопясь, хорошенько обдумать все заранее.

– Миленький, скажи мне, где ты взял эти деньги?

– Какие деньги? – спросил он с притворным удивлением.

– Ох, Биггер, брось дурака валять. Ты чем-то расстроен. Что-то у тебя есть на душе. Я ведь вижу.

– Что же мне, выдумать, что ли, для твоего удовольствия?

– Ладно, ладно, не хочешь – не надо.

– Ох, Бесси…

– Мог не приходить сегодня.

– Я и то жалею.

– Можешь больше вообще не приходить.

– Значит, ты меня не любишь?

– Я тебя люблю так же, как ты меня.

– А это много или мало?

– Ты сам знаешь.

– Ну ладно, не будем ссориться, – сказал он.

Он почувствовал, что кровать слегка прогнулась, и услышал шуршание натягиваемого одеяла. Он повернул голову и взглянул ей в глаза, смутно белевшие в темноте. А что, если… да, что, если использовать ее? Он лег и вытянулся на кровати рядом с ней; она не шевелилась. Он положил руку на ее плечо и слегка прижал его, так, чтоб она поняла, что он думает о ней. Держа руку у нее на плече, он старался как можно полнее охватить мыслью всю ее жизнь, взвесить и понять эту жизнь, сопоставляя ее со своей. Можно ли довериться ей? Что можно ей рассказать и чего нельзя? Захочет ли она действовать с ним заодно, вслепую, веря ему на слово?

– Вставай. Оденемся и пойдем чего-нибудь выпить, – сказала она.

– Давай.

– Ты сегодня какой-то не такой, как всегда.

– Я думаю кой о чем.

– А сказать не можешь?

– Не знаю.

– Ты мне не доверяешь?

– Нет, почему?

– Отчего ж не хочешь сказать?

Он не ответил. Последнюю фразу она сказала хороши знакомым ему шепотком, так она говорила всегда, когда ей чего-нибудь очень хотелось. И от этого ему вдруг сразу открылась вся ее жизнь, все то, о чем он думал, когда положил ей руку на плечо. Та ясность видения, которую он испытал утром во время завтрака дома, глядя на Веру, Бэдди и мать, вновь вернулась к нему; только на этот раз он смотрел на Бесси и думал о том, как она слепа. Он видел узкую орбиту ее жизни: от этой комнаты и до кухни очередной белой хозяйки – за эти пределы она не выходила. Она работала с утра до ночи, делая тяжелую, нудную работу семь дней в неделю, только в воскресенье получая свободный вечер; и, когда приходил этот вечер, ей хотелось развлечений, шумных и крепких, чтобы поскорей отыграться за всю свою жалкую жизнь. Этой жадностью к ощущениям она больше всего и нравилась ему. Чаще всего она так уставала, что не могла даже гулять; ей хотелось только одного – напиться. Ей нужен был алкоголь, а ему нужна была она. И он давал ей алкоголь, а она отдавала ему себя. Не раз жаловалась, что белые хозяева изводят ее работой; снова и снова повторяла она, что в их доме она живет только их жизнью, а не своей. Вот потому-то она и пьет, объясняла она. Он знал, за что она его любит: он давал ей деньги на выпивку. Он знал, что, если он не будет давать, будет давать другой; она уж позаботится об этом. Она тоже была слепая, Бесси. Что же ей сказать? Она могла бы пригодиться ему. Одно ему вдруг стало ясно: что бы он ей ни сказал, нужно сказать так, чтобы она чувствовала себя тоже замешанной в это дело, чтобы ей казалось, будто она с самого начала знала все. А, черт! Никак он не приучится поступать так, как это нужно. Нельзя было давать ей понять, что у него случилось что-то, чего она не должна знать.

– Подожди, Бесс, я тебе расскажу, только не сейчас, – сказал он, пытаясь исправить ошибку.

– Можешь не рассказывать, никто тебя за язык не тянет.

– Ну вот, опять.

– Ты мне очки не втирай, Биггер.

– Я и не собираюсь.

– Не маленькая, не проведешь.

– Да будет тебе. Я знаю, что делаю.

– Еще бы ты не знал.

– Бесси! Ради господа бога!

– Ладно, пошли. Мне хочется выпить.

– Ну вот что, слушай…

– Ничего не хочу слушать. Очень нужно. Только помни, когда тебе понадобится друг, не вздумай приходить ко мне.

– Вот мы сейчас выпьем по стакану-другому, тогда я тебе и расскажу все.

– Как хочешь.

Она уже стояла на пороге, ожидая его; он надел пальто и кепку, и они молча спустились по лестнице. На улице потеплело, как будто опять собирался снег. Небо было темное и нависшее. Дул ветер. Шагая рядом с Бесси, он чувствовал, как его ноги вязнут в мягком снегу. Улица, пустая и тихая, тянулась перед ним, белея в неверном свете длинной цепочки фонарей. Уголком глаза он все время видел Бесси, идущую рядом, и казалось, ему передается мерное покачивание на ходу ее тела. Ему вдруг захотелось снова очутиться с ней на кровати, почувствовать теплоту и податливость ее тела. Но ее глаза смотрели строго и отчужденно; и от этого тело ее становилось недоступно далеким. Он не думал выходить с ней куда-нибудь сегодня, но ее подозрения и расспросы заставили его согласиться. Шагая рядом с ней, он видел перед собой двух Бесси: одна была телом, которым он только что обладал и хотел обладать снова; другая смотрела из глаз Бесси – эта задавала вопросы, барышничала и выгодно торговала первою Бесси. Он жалел, что не может сжать кулак, размахнуться и ударить, сшибить, уничтожить Бесси, смотревшую из Бессиных глаз, так, чтоб осталась только та, беспомощная и покорная. Он тогда бы взял ее и спрятал у себя на груди, в сердце, глубоко внутри себя, чтоб она всегда была с ним, ест ли он, спит ли, разговаривает ли с людьми; чтоб он чувствовал и знал наверняка, что она его и он может брать ее и держать, когда вздумается.

– Куда мы?

– Куда хочешь.

– Пойдем в «Париж».

– Ладно.

Они свернули за угол, миновали несколько домов и вошли в ресторан. Играл граммофон-автомат. Они выбрали столик в глубине. Биггер заказал два стакана джина. Они сидели молча, смотрели друг на друга и ждали. Он видел, как плечи у Бесси подрагивают в такт музыке. Захочет она ему помочь или нет? Ладно, он с ней поговорит; он так обернет дело, что незачем будет рассказывать ей все. Он знал, что надо бы пригласить ее потанцевать, но волнение, владевшее им, было так велико, что ему было не до танцев. Он сегодня был не таким, как всегда; ему не нужно было танцевать, петь, дурачиться, чтобы заглушить память еще об одном дне, ушедшем впустую. Он слишком был возбужден. Официантка принесла заказ, и Бесси подняла свой стакан.

– За твое здоровье, хоть ты и не хочешь говорить и вообще ты какой-то чудной сегодня.

– Не чудной, а просто я думаю.

– А ты брось думать и пей, – сказала она.

– Ладно.

Они выпили.

– Биггер!

– А?

– Я тебе не могу помочь в твоих делах?

– Может быть!

– Скажи чем, я помогу.

– Ты мне веришь?

– До сих пор верила.

– Нет, а теперь?

– И теперь тоже; только ты скажи, чему я должна верить?

– А если я не могу сказать? – Значит, ты мне не веришь. – Так нужно, Бесси.

– А если б я тебе верила, сказал бы?

– Может быть.

– Оставь ты свое «может быть».

– Слушай, Бесси, – сказал он. Ему самому не нравилось, как он с ней говорит, но он не решался идти напрямик. – Я сегодня такой потому, что тут дело серьезное.

– А какое дело?

– Если выгорит, это большие деньги.

– Вот что, Биггер: ты или говори прямо, или совсем не говори.

Они помолчали. Бесси допила свой стакан.

– Можно идти, – сказала она.

– Уже?

– Да, мне спать хочется.

– Ты что, злишься?

– Может быть.

Это не годилось. Как уговорить ее остаться? Что можно рассказать ей и что нельзя? Удастся ли добиться ее доверия, если рассказать ей не все? Вдруг он решил, что ее холодность сразу пропадет, если дать ей почувствовать, что ему угрожает опасность. Вот, вот! Нужно внушить ей тревогу за него.

– Мне, может быть, придется скоро уехать отсюда, – сказал он.

– Полиция?

– Может быть.

– Что же ты будешь делать?

– Вот об этом я и думаю.

– Что это за деньги, Биггер, откуда?

– Бесси, если мне надо будет уехать, ты мне поможешь? А я зато поделюсь с тобой.

– Возьми меня с собой, тогда и делиться не надо.

Он промолчал. Мысль о том, чтобы взять Бесси, ни разу не приходила ему в голову. Женщина в побеге – тяжелая обуза. Он не раз читал про беглецов, которые попадались из-за женщин, и не хотел, чтоб и с ним случилось то же. Но что, если – да, если сказать ей столько, да, ровно столько, чтобы заручиться ее участием?

– Ладно, – сказал он. – Я тебе так скажу: если ты мне поможешь, я тебя возьму.

– Ты правду говоришь?

– Ну да.

– Значит, ты мне расскажешь?

Да, состряпать историю не трудно. И совсем незачем упоминать Джана. Надо рассказать все так, чтобы в случае, если когда-нибудь ее станут спрашивать, она отвечала бы то, что нужно, сыграла бы ему на руку своими ответами. Он взял свой стакан, допил, поставил его и наклонился к ней через стол, вертя в пальцах сигарету. Он заговорил, прерывисто дыша.

– Ну слушай, вот в чем вся штука. Этот старик, у которого я работаю, он очень богатый, миллионер, а у него есть дочка, и вот она сбежала с одним красным.

– Как, ушла из дому?

– Что? А… ну да, ушла из дому.

– С красным?

– Да, знаешь – из этих, из коммунистов.

– О! Как же это она так?

– Да она вообще дурная какая-то. Никто еще не знает, что она уехала, и вот прошлой ночью я взял у нее в комнате деньги, поняла?

– О-о!

– А они не знают, где она.

– Что же ты теперь хочешь делать?

– Они не знают, где она, – повторил он.

– Ну и что же?

Он взял сигарету в зубы; она смотрела на него своими черными глазами, широко раскрытыми от жадного любопытства. Ему нравилось, когда она так смотрела. Ему даже жалко было говорить ей, потому что тогда ей уже не нужно будет догадываться. Ему хотелось подольше оттянуть свой рассказ, чтобы удержать на ее лице выражение полной поглощенности. Видя это выражение, он острее чувствовал, что живет, и вырастал в собственных глазах.

– У меня есть план.

– Ах, Биггер, ну расскажи, какой?

– Не говори так громко.

– Ну рассказывай же!

– Они не знают, где девушка. Они могут подумать, что ее похитили, понятно? – Вое тело у него напряглось, и губы дрожали.

– Ах, вот почему ты так заволновался, когда я тебе сказала про Леба и Леопольда…

– Что ты на это скажешь?

– А вдруг они не подумают, что ее похитили? – Нужно сделать так, чтоб подумали. Она посмотрела в свой пустой стакан. Биггер подозвал официантку и заказал еще джину. Он сразу отпил почти полстакана и сказал:

– Девушки нет, понятно? Они не знают, где она. Никто не знает. Но они могут подумать, что кто-то знает, если им сказать об этом. Понятно?

– Значит… Значит, мы можем сказать, что мы знаем. Да? Ты хочешь, чтоб мы написали им…

– …и потребовали денег, вот именно, – сказал он. – И мы их получим. Понимаешь, ведь никто другой не станет брать с них деньги, вот мы и возьмем.

– А если она объявится?

– Не объявится.

– Откуда ты знаешь?

– Знаю, и все.

– Биггер, ты что-те знаешь про эту девушку. Ты знаешь, где они.

– Не все ли тебе равно, где она. Важно, что она не объявится, а значит, и беспокоиться нечего.

– Биггер, это с ума надо сойти!

– А! Ну тогда к черту! Больше не будем говорить об этом.

– Да я не про то совсем.

– А про что же?

– Про то, что надо все делать очень осторожно.

– Можно стребовать с них девять тысяч.

– Но как мы их получим?

– Скажем, чтоб они положили где-нибудь. Они будут думать, что им отдадут девушку…

– Биггер, ты знаешь, где она, – сказала она тоном не то вопроса, не то утверждения.

– Нет.

– Про это напишут в газетах. Она объявится.

– Не объявится.

– Откуда ты знаешь?

– Знаю.

Он увидел, как она пошевелила губами, потом заговорила совсем тихо, наклонясь к нему.

– Биггер, ты ей ничего не сделал, этой девушке?

Он оцепенел от страха. Ему вдруг захотелось, чтобы у него в руках было что-нибудь крепкое и тяжелое: револьвер, нож, кирпич.

– Скажи только это еще раз, я тебе так дам, что ты из-за стола вылетишь!

– О-о!

– Ладно. Хватит дурака валять.

– Биггер, зачем ты это сделал?

– Будешь помогать? Говори: да или нет?

– Ой, Биггер…

– А, боишься! А когда ты мне помогла стащить серебро у мисс Херд из буфета, тогда ты не боялась? Когда ты впустила меня к миссис Мэси и я украл радиоприемник, тогда ты не боялась?

– Я не знаю…

– Ты хотела, чтоб я сказал тебе. Ну вот, я сказал. Женщины всегда так. Сначала пристанут, а чуть что, так в кусты.

– Но ведь нас поймают.

– Будем делать все с умом, так не поймают.

– Но как же мы это все сделаем, Биггер?

– А уж это я придумаю как.

– Но я тоже хочу знать.

– Ничего трудного тут нет.

– Но как?

– Я устрою так, что ты сможешь взять деньги и никто тебя не тронет.

– За такие дела, знаешь, что бывает?!

– Вот и тебе будет, если станешь трусить.

– А как же я возьму деньги?

– Мы им скажем, где их оставить.

– А они дадут знать в полицию.

– Не дадут, побоятся, что не получат дочку обратно. Они у нас в руках, понимаешь? А потом, я же буду знать. Я-то ведь все время у них в доме. Если я увижу, что нам готовят ловушку, я тебя предупрежу.

– И ты думаешь, у нас это выйдет?

– Можно написать, чтоб они бросили деньги из окна автомобиля. Ты спрячешься на условленном месте и будешь смотреть, не следит ли кто-нибудь. Если кого-нибудь увидишь, не возьмешь деньги, вот и все. Но они хотят вернуть девушку, они не будут следить.

Наступили долгое молчание.

– Ох, Биггер, не знаю, – сказала она.

– С деньгами можно поехать в Нью-Йорк, в Гарлем. Нью-Йорк – вот это город. Выждем немножко, а потом поедем.

– А вдруг они переметят деньги?

– Не переметят. А если переметят, я дам тебе знать. Ведь я же там, на месте.

– А если мы вдруг убежим, они догадаются, что это мы. Нас будут искать всю жизнь, Биггер…

– А мы не убежим сейчас же. Мы выждем.

– Не знаю, Биггер.

Он был доволен; он видел по ней, что стоит только подтолкнуть ее, и она сдастся. Она боялась, и, пользуясь ее страхом, он мог сделать с ней что угодно. Он посмотрел на часы: было уже поздно. Надо было вернуться, посмотреть, как там котел.

– Ну вот что, мне пора.

Он расплатился, и они вышли на улицу. Был еще один способ покрепче привязать ее. Он вытащил деньги, отделил одну бумажку себе, а всю пачку протянул ей.

– Возьми, – сказал он. – Купи себе, что хочешь, а остальные побереги для меня.

– О!

Она смотрела на деньги и не решалась.

– Не хочешь?

– Хочу, – сказала она и взяла пачку.

– А будешь помогать мне, так и побольше получишь.

Они остановились у ее дома; он внимательно посмотрел на нее.

– Ну, – сказал он, – так как же?

– Биггер, миленький. Я… я не знаю, – сказала она жалобно.

– Ты сама хотела, чтоб я тебе рассказал.

– Я боюсь.

– Значит, ты мне не веришь?

– Мы еще никогда такого не делали. Они весь город обыщут, чтобы нас найти. Это совсем не то, что забраться вечером к моим хозяевам, когда никого дома нет, и стащить что-нибудь. Это не…

– Как хочешь.

– Я боюсь, Биггер.

– А кто может на нас подумать?

– Не знаю. Ты правда думаешь, что они не знают, где девушка?

– Они не могут знать.

– А ты знаешь?

– Нет.

– Она объявится.

– Не объявится. А потом она вообще с заскоком. Они даже могут подумать, что это она сама и написала, чтоб вытянуть у них деньги. Или они подумают на красных. На нас никогда не подумают. Они считают, что у нас пороху не хватит на такое дело. Они всех негров считают трусами…

– Ох, пс знаю…

– Я тебя когда-нибудь подводил?

– Нет, но мы ничего такого ни разу не делали.

– Все равно, и теперь не подведу.

– Когда ты хочешь это сделать?

– А вот как они поднимут тревогу насчет девушки.

– И ты думаешь, это у нас выйдет?

– Я тебе уже сказал, что я думаю.

– Нет, Биггер! Не пойду я на это. И ты…

Он круто повернулся и пошел прочь.

– Биггер!

Она побежала за ним по снегу и вцепилась в рукав. Он остановился, но не обернулся к ней. Она потянула его за пальто. Под тусклым светом уличного фонаря они молча сошлись лицом к лицу. Вокруг них была ночь и снег; они были отрезаны от мира и знали только друг друга. Он смотрел на нее без всякого выражения и ждал. Ее взгляд, испуганный и недоверчивый, был прикован к его лицу. Он стоял неподвижно, но вся его поза говорила о том, что он наготове и только ждет, оттолкнет она его или притянет. Ее губы раздвинулись в слабой улыбке, она подняла руку и тихонько провела пальцами по его щеке. Он знал, что в ней сейчас с мукой решается вопрос о том, насколько он дорог ей. Она схватила его руку и сжала.

– Биггер, миленький… Не надо. Правда же, нам и без этого хорошо.

Он выдернул руку.

– Я пошел, – сказал он.

– Когда мы теперь увидимся, миленький?

– Не знаю.

Он сделал несколько шагов, но она опять нагнала его и обхватила за шею.

– Биггер, миленький…

– Так как же, Бесси? Говори.

Она жалобно смотрела на него своими круглыми черными глазами. Он все еще выжидал, протянет она ему руку или даст скатиться в пропасть одному. Он наслаждался ее горем, через эту чужую растерянность и отчаяние узнавая цену себе. Вдруг у нее дрогнули губы, и она заплакала.

– Так как же? – повторил он.

– Если я пойду на это, так только ради тебя, – всхлипывая, сказала она.

Он обнял ее за плечи.

– Ну, ну, Бесси, – сказал он. – Не плачь.

Она перестала всхлипывать и вытерла глаза; он пристально посмотрел на нее. Справится, подумал он.

– Мне надо идти, – сказал он.

– Я сейчас домой не пойду.

– А куда же ты пойдешь?

Теперь, когда она стала его сообщницей, он вдруг стал бояться за нее. Для его душевного спокойствия необходимо было знать, что она делает и почему.

– Мне еще выпить хочется.

Нет, все в порядке; она такая же, как всегда.

– Ну, я загляну к тебе завтра вечером, идет?

– Ладно, миленький. Только смотри, будь осторожен.

– Слушай, Бесси, ты брось трусить. Положись на меня. Что бы ни случилось, им нас не поймать. Уж про тебя-то наверняка никто ничего не узнает.

– А если нас начнут искать, Биггер, где мы спрячемся? Ведь мы негры. Мы не можем пойти, куда захочется.

Он оглядел заснеженную, освещенную фонарями улицу.

– Да мало ли мест, – сказал он. – Я всю Южную сторону знаю как свои пять пальцев. Можно спрятаться в одном из тех старых домов, знаешь? Вот как прошлый раз. Туда никто не сунется.

Он показал в конец улицы, где темнел большой нежилой черный дом.

– Ох! – вздохнула она.

– Ну я пошел, – сказал он.

– До завтра, миленький.

Он зашагал к трамваю; оглянувшись, он увидел, что она все еще стоит на том же месте, в снегу. Ничего, подумал он. Справится.

Опять пошел снег; улицы были точно длинные тропинки, проложенные в чаще и освещенные там и сям факелами, высоко поднятыми невидимой рукой. Он прождал минут десять, трамвая все не было. Он свернул за угол и, опустив голову, зарыв руки в карманы, пешком пошел к Долтонам.

Он шел уверенно. За этот день и вечер возникли новые страхи, но новые чувства помогли эти страхи преодолеть. В ту минуту, когда, наклонившись над Мэри, он увидел, что она умерла, страшный образ электрического стула вошел в его плоть и кровь. Но сегодня, за завтраком дома, когда он смотрел на мать, сестру, брата и видел, как они слепы, и позднее, когда он подслушивал разговор Пегги с миссис Долтон на кухне, в нем родилось новое чувство, чувство, которое почти совсем освободило его от страха смерти. Если быть осторожным и знать, чего хочешь, все можно сделать, думал он. А если можно взять жизнь в свои руки и распоряжаться ею по-своему, если от себя самого зависит решение, когда и куда бежать, то и бояться нечего.

Он чувствовал себя теперь хозяином своей судьбы. Он жил интенсивнее, чем когда-нибудь; все его внимание, все его мысли были сосредоточены, направлены к одной цели. Первый раз в жизни он двигался между двумя четко обозначенными полюсами: он уходил от смертельной угрозы, от жизни, похожей на смерть, давшей ему это чувство стеснения и горячего удушья в груди, и шел к ощущению той полноты, которая так часто, хоть и неопределенно, манила его с экрана и с журнальных страниц.

Стыд и страх и ненависть, обострившиеся в нем от встречи с Мэри и Джаном и мистером Долтоном, от роскоши этого большого дома, перестали душить его и жечь. Разве он не совершил то, на что они никогда не считали его способным? Его черная кожа, его место на самом дне мира – все это он теперь смел превозмочь благодаря вновь рожденной в нем силе. Сознание, что он убил Мэри, стало для него тем, чем раньше служили револьвер и нож. Пусть потешаются над ним за то, что он черный и смешной: он может смотреть им прямо в глаза и даже не чувствовать злобы. Исчезло постоянное ощущение невидимой стены, давящей со всех сторон.

Выйдя на бульвар Дрексель и направляясь к дому Долтонов, он думал о том беспокойстве, о том неутолимом голоде, которые вечно снедали его. В какой-то мере он уже сегодня вечером справился с этим; дальше все станет еще легче. Ощущение свободы и покоя явилось в его теле после близости с Бесси. Добившись ее согласия помогать ему в деле с письмом, он закрепил свою власть над ней. Теперь она связана с ним узами более тесными, чем узы брака. Теперь она – его; страх ареста и казни привяжет ее к нему на всю ее жизнь; точно так же, как то, что он сделал вчера, силой всей его жизни привязало его к его новому пути.

Он вошел в ворота, прошел весь двор, спустился в котельную и через ярко освещенные щели заглянул в топку. Он увидел красную груду тлеющих углей и услышал ровное гудение в трубе. Он повернул рычаг, прислушиваясь к тарахтенью в желобе и глядя, как угли из красных становятся черными. Он повернул рычаг обратно, нагнулся и отворил дверцу зольника. Там было полно золы. Завтра утром нужно будет выгрести ее всю лопатой и посмотреть, не осталось ли где несгоревших костей. Он закрыл дверцу и, обойдя котел, направился уже в свою комнату, как вдруг услышал голос Пегги:

– Биггер!

Он остановился, и, прежде чем успел ответить, щекотная горячая волна прошла по всему его телу. Пегги стояла на площадке лестницы, у двери, ведущей в кухню.

– Да, мэм.

Он подошел к лестнице и поднял голову.

– Миссис Долтон хочет, чтоб вы поехали на вокзал за сундуком.

– За сундуком?

Он ждал, что Пегги ответит на его удивленный вопрос. Может быть, не надо было спрашивать?

– Да, с вокзала звонили и сказали, что никто за ним не пришел. А из Детройта мистеру Долтону была телеграмма. Мэри там нет.

– Да, мэм.

Она сошла вниз и оглядела котельную, словно чего-то искала. Он застыл на месте; если она увидит что-нибудь и станет спрашивать его о Мэри, он возьмет железную лопату и проломит ей голову, а потом сядет в машину и помчит что есть силы.

– Мистер Долтон беспокоится, – сказала Пегги. – Понимаете, Мэри оставила в шкафу все новые платья, которые она купила нарочно для этой поездки. А бедная миссис Долтон целый день бродит из угла в угол и все звонит по ее знакомым.

– Что же, никто так и не знает, где она? – спросил Биггер.

– Никто. Она сама вам велела взять сундук, как он есть?

– Да, мэм, – сказал он, чувствуя, что перед ним первое серьезное препятствие и нужно его брать. – Он был заперт и стоял в углу. Я его снес вниз и поставил вот здесь.

– Пегги! – раздался голос миссис Долтон.

– Я здесь, мэм, – ответила Пегги.

Биггер посмотрел вверх и увидел миссис Долтон; одетая, как всегда, в белое, она стояла на площадке, доверчиво приподняв лицо.

– Что, шофер вернулся уже?

– Он здесь, миссис Долтон.

– Пожалуйста, Биггер, поднимитесь на минуту в кухню, – сказала она.

– Слушаю, мэм.

Вслед за Пегги он вошел в кухню. Миссис Долтон уронила крепко сплетенные руки, лицо ее было приподнято немного больше обычного, белые губы приоткрыты.

– Пегги вам сказала насчет сундука?

– Да, мэм. Я сейчас поеду.

– В котором часу вы вчера ушли отсюда?

– Около двух, мэм.

– И она вам сказала, чтобы вы снесла сундук вниз?

– Да, мэм.

– И чтобы вы не ставили машину в гараж?

– Да, мэм.

– А утром, когда вы пришли, она, стояла там же, где вы ее оставили?

– Да, мэм.

Миссис Долтон повернула голову на звук отворявшейся двери; на пороге стоял мистер Долтон.

– Хэлло, Биггер.

– Добрый вечер, сэр.

– Ну как дела?

– Благодарю вас, сэр.

– Тут недавно звонили с вокзала относительно сундука. Придется вам за ним съездить.

– Да, сэр. Я сейчас поеду, сэр.

– Слушайте, Биггер. Что здесь было вчера вечером?

– Ничего не было, сэр. Мисс Долтон велела мне снести вниз ее сундук, чтоб утром отвезти его на вокзал; я и снес.

– А Джан тоже был с вами?

– Да, сэр. Я привез их на машине, а потом мы все трое поднялись в комнату мисс Долтон. Мы туда пошли за сундуком. Я его снес вниз и поставил в котельной.

– Он что, был пьяный, Джан?

– Не знаю, сэр. Они оба пили…

– А потом что было?

– Ничего, сэр. Я поставил сундук в котельной и ушел. Мисс Долтон не велела мне запирать машину в гараж. Она сказала, мистер Джан сам все сделает.

– О чем они разговаривали?

Биггер опустил голову.

– Не знаю, сэр.

Он увидел, что миссис Долтон протянула вперед правую руку, и понял, что она не хочет, чтоб мистер Долтон задавал ему такие прямые вопросы. Ей было стыдно, и он это чувствовал.

– Это все, Биггер, спасибо! – сказала миссис Долтон. Потом она повернулась к мистеру Долтону: – Как ты думаешь, где сейчас может быть этот Джан?

– Возможно, что он в Комитете защиты труда.

– Нельзя ему позвонить туда?

– Позвонить? – повторил мистер Долтон, стоя рядом с Биггером и упорно глядя в пол. – Позвонить можно. Но мне кажется, лучше подождать. Я все-таки уверен, что это очередная фантазия Мэри. Биггер, так вы поезжайте за сундуком.

– Да, сэр.

Он сел в машину и по заснеженным улицам поехал к Петле. Он чувствовал, что своими ответами ему удалось направить их мысли на Джана. Если все так быстро пойдет, прядется завтра посылать письмо. Он вечером сходит к Бесси и условится обо всем. Да, он потребует десять тысяч. Бесси будет стоять у окна в заброшенном доме, близ какого-нибудь хорошо освещенного перекрестка, и в руках у нее будет карманный фонарь. В письме будет сказано, что мистер Долтон должен положить деньги в коробку из-под ботинок и в таком-то месте бросить их в снег у тротуара; машина должна нестись полным ходом, с мигающими фарами, а деньги нужно бросить только после того, как в окне старого дома три раза подряд мигнет карманный фонарь… Да, так все и будет. По мигающим фарам Бесси узнает машину мистера Долтона, а потом, когда машина проедет, она выйдет и возьмет коробку с деньгами. Все очень просто.

Он остановился у вокзала, предъявил квитанцию, получил сундук, укрепил его в багажнике и тронулся в обратный путь к дому Долтонов. Когда он въехал во двор, снег валил так густо, что в десяти шагах ничего нельзя было разглядеть. Он поставил машину в гараж, вынес сундук, запер ворота гаража, взвалил сундук на спину и понес его к входу в подвал. Да, сундук весил немного, он был наполовину пустой. Они, наверно, будут опять расспрашивать его об этом. Следующий раз придется отвечать подробнее, и нужно отчетливо запомнить каждое сказанное слово, чтобы в случае надобности повторить его хоть тысячу раз. Можно, конечно, бросить сундук тут, в снегу, сесть на трамвай, забрать у Бесси деньги и уехать из города. Но зачем? Он справится с этим делом. Все идет так, как нужно. Пока никто о нем не думает, а если возникнут подозрения, он это сейчас же будет знать. И очень хорошо, кстати, что он отдал деньги Бесси. Вдруг у него тут сделают обыск? Достаточно было бы им найти эти деньги, чтобы подозрение сразу пало на него. Он отпер дверь и внес сундук в дом; он шел, сгибаясь под своей ношей, но глаза его были обращены на колеблющиеся багровые блики на полу. Он слышал, как в топке ревет огонь. Он отнес сундук в тот самый угол, где он простоял всю прошлую ночь. Он поставил его на пол и остановился, рассматривая его. Ему вдруг захотелось открыть его и заглянуть внутрь. Он наклонился и стал ковырять замок, но вдруг сильно вздрогнул и рывком выпрямился.

– Биггер!

Без единого звука, почти без мысли, он повернулся кругом, широко раскрыв от страха глаза, выбросив вперед руку, как будто для того, чтоб отвести удар. И тут он очутился лицом к лицу с чем-то, что его расстроенному воображению показалось целой армией белых. Дыхание у него пресеклось, он стоял и моргал глазами в красной полутьме, думая о том, что не надо было проявлять такое беспокойство. Потом он увидел мистера Долтона и еще какого-то белого человека, стоявших в дальнем конце котельной; в багровых отсветах их лица были точно два круглых белых сигнала опасности, неподвижно повисшие в воздухе.

– О-о! – сказал он тихо.

Белый человек, стоявший рядом с мистером Долтоном, искоса разглядывал его; он почувствовал, как к нему вновь возвращается знакомое ему теснящее, жгучее, удушливое чувство страха. Белый человек включил свет. Все его движения отмечены были бесстрастной сдержанностью, которая сразу подсказала Биггеру, что нужно быть настороже. Во взгляде этого человека Биггер читал свою характеристику, данную в сжатых, коротких словах.

– Что это ты? – спросил белый человек.

Биггер ничего не отвечал; он глотнул воздух, сделал над собой усилие и медленно вышел вперед. Белый человек смотрел на него в упор. Ужас охватил Биггера: он увидел, что белый человек пригнул голову, еще сузил глаза и глубоко зарыл руки в карманы; при этом полы его пиджака раздвинулись, и на груди показался небольшой металлический значок. В мозгу у Биггера зазвенело слово: «Полиция!» Он не мог отвести глаз от блестящего кусочка металла. Вдруг белый человек сразу изменил позу и выражение лица, вынул руки из карманов и улыбнулся улыбкой, которой Биггер не поверил.

– Я не из полиции, малый. Можешь не пугаться.

Биггер стиснул зубы; нужно овладеть собой. Напрасно он дал этому человеку заметить, как он смотрел на его значок.

– Да, сэр, – сказал он.

– Биггер, это мистер Бриттен, – сказал мистер Долтон. – Он занимается частными розысками и принадлежит к персоналу моей конторы…

– Да, сэр, – сказал Биггер. Сковывавшее его напряжение постепенно ослабевало.

– Он вам задаст несколько вопросов. Не волнуйтесь и расскажите ему все, что он хочет знать.

– Да, сэр.

– Прежде всего я должен взглянуть на этот сундук, – сказал Бриттен.

Биггер отступил, давая им дорогу. Он мельком взглянул на котел. Огонь в топке ярко пылал, слышалось мерное гудение. Тогда он тоже подошел к сундуку, скромно встал в сторонке, поодаль от белых людей, наблюдая за ними скользящим, поверхностным взглядом. Он глубоко засунул руки в карманы и так стоял, готовый немедленно реагировать на все, что бы они ни стали делать или говорить, и в то же время оставаясь далеким и чуждым им. Он увидел, что Бриттен перевернул сундук набок, нагнулся над ним и начал возиться с замком. Вот теперь надо быть начеку, подумал Биггер. Один пустяковый промах, и я испорчу все дело. Пот выступил у него на шее и на лице. Бриттену не удалось отпереть замок, и он поднял глаза на Биггера.

– Заперто. Ключ у тебя?

– Нет, сэр.

Биггер подумал – не ловушка ли это; он решил для верности говорить только тогда, когда к нему обращались.

– Вы не будете возражать, если я его взломаю?

– Нет, нет, пожалуйста, – сказал мистер Долтон. – Биггер, подайте мистеру Бриттену топор.

– Да, сэр, – машинально ответил Биггер.

Он замер, только мысль торопливо работала. Сказать, что топора здесь нет, вызваться принести его и, воспользовавшись случаем, убежать? Подозревают они его или нет? Может быть, все это хитрость, чтобы сбить его с толку и уличить? Он метнул на них быстрый испытующий взгляд; но они, видимо, просто ждали топора и ни о чем больше не думали. Ладно, он рискнет остаться, наплетет им что-нибудь и вывернется. Он пошел в тот угол, где топор лежал всегда, тот угол, откуда он его взял, чтобы отрубить Мэри голову. Он нагнулся и сделал вид, что шарит по полу. Потом он выпрямился.

– Нет… А вчера он тут был, я… я его видел, – пробормотал он.

– Ну ничего, – сказал Бриттен. – Я и так управлюсь.

Биггер осторожно шагнул назад, выжидая, присматриваясь. Бриттен поднял ногу и метко стукнул по замку каблуком; замок отскочил. Бриттен поднял крышку и заглянул внутрь. Сундук был наполовину пуст, платья измялись и сбились в кучу.

– Вот видите, – сказал мистер Долтон. – Она не все вещи взяла.

– Да. Собственно, для того, что тут лежит, ей даже не нужен был сундук, – сказал Бриттен.

– Биггер, когда она велела вам взять сундук, он был заперт? – спросил мистер Долтон.

– Да, сэр, – сказал Биггер и тут же подумал, так ли надо было отвечать.

– А она была сильно пьяна, Биггер? Настолько, что не соображала, что делала?

– Я не знаю, – сказал Биггер. – Они вошли в комнату вместе. Я тоже вошел с ними. Потом она велела мне взять сундук. Вот и все, что было.

– Для этих вещей хватило бы и чемодана, – сказал Бриттен.

В ушах у Биггера отдавался рев огня, красные тени плясали перед ним на стенах. Пускай догадаются, кто это сделал! Он стиснул зубы еще крепче, до боли.

– Сядь, Биггер, – сказал Бриттен.

Биггер посмотрел на него с притворным удивлением.

– Сядь на сундук.

– Мне сесть?

– Да, сядь.

Он сел.

– Я хочу задать тебе несколько вопросов. Только ты не торопись и думай хорошенько.

– Да, сэр.

– В котором часу вы с мисс Долтон выехали отсюда вчера вечером?

– Около половины девятого, сэр.

Биггер понимал: вот оно, началось. Этот человек пришел сюда, чтобы дознаться до всего. Это был допрос. Теперь нужно точно рассчитывать каждый ответ, чтобы как можно дальше отводить от себя подозрения. Нужно припоминать все обстоятельства с трудом, как бы не понимая их значения. Нужно говорить только о том, что спрашивают.

– Вы поехали прямо в университет?

Он опустил голову и не отвечал.

– Ну, что же ты молчишь?

– Простите, мистер, я… я ведь здесь на службе…

– Что же из этого?

Мистер Долтон подошел ближе и строго посмотрел ему в лицо:

– Отвечайте на вопросы, Биггер.

– Да, сэр.

– Вы поехали прямо в университет? – повторил Бриттен.

Он по-прежнему молчал.

– Я тебя спрашиваю: да или нет?

– Нет, сэр. Мы не в университет поехали.

– А куда же?

– Простите, сэр. Когда мы доехали до парка, она велела мне повернуть и ехать на Петлю.

– Значит, она не была в университете? – спросил мистер Долтон; от изумления он не закрыл рта.

– Нет, сэр.

– Почему вы мне этого раньше не сказали, Биггер?

– Она не велела мне говорить.

Наступило молчание. В топке гудело. Гигантские красные тени плыли по стенам.

– Куда же вы поехали? – снова спросил Бриттен.

– На Петлю, сэр.

– А куда именно?

– На Лейк-стрит, сэр.

– Номер дома не помнишь?

– Кажется, шестнадцать, сэр.

– Лейк-стрит, шестнадцать?

– Да, сэр.

– Комитет защиты труда, – сказал мистер Долтон Бриттену. – Этот Джан – красный.

– Сколько времени она там пробыла? – спросил Бриттен.

– Так, с полчаса, сэр.

– А потом что было?

– Я ждал в машине…

– И что же, она вышла, и вы сразу поехали домой?

– Нет, сэр.

– Она вышла… – Они вышли… – Этот Джан, значит, тоже был с ней?

– Да, сэр. Он был с ней. Должно быть, это она за ним туда и заходила. Она мне ничего не сказала; просто зашла туда и побыла с полчаса, а потом вышла, и он с ней.

– Потом ты повернул… – Он повернул, – сказал Биггер. – Как, разве не ты правил?

– Простите, сэр. Он захотел править, и она сказала, чтоб я его пустил.

Опять наступило молчание. Они хотели, чтоб он нарисовал им всю картину; ладно, вот он и нарисует ее так, как ему нужно. Он весь дрожал от возбуждения. Прежде ведь все картины рисовали они ему, так? Ну а теперь он может говорить все, что захочет, а им остается только слушать. Они должны будут поверить или ему, или Джану, а Джан – красный.

– А ты где был это время, дожидался где-нибудь? – спросил Бриттен, уже не так отрывисто и строго, как раньше.

– Нет, сэр. Я сидел в машине…

– Куда же они поехали?

Он хотел было рассказать им, как они посадили его между собой, но потом раздумал; об этом он скажет потом, когда будет говорить, как он себя чувствовал с Мэри и Джаном.

– Ну, мистер Джан спросил меня, где можно хорошо покушать. Я сказал им про «Хижину» Эрни, на Южной стороне. Белые люди… – «Белые люди» он выговорил медленно и раздельно, желая подчеркнуть, что хорошо понимает, что это значит. – …только там и бывают.

– И ты их отвез туда?

– Мистер Джан сам правил, сэр.

– Сколько они там пробыли?

– Да пожалуй, мы там пробыли…

– Разве ты не остался в машине?..

– Простите, мистер, мне что говорили, то я и делал. Я ведь здесь на службе…

– Так, – сказал Бриттен. – Что же, он, верно, пригласил тебя поесть вместе с ними?

– Я не хотел, мистер. Честное слово, я не хотел. Он так приставал ко мне, что я ничего не мог поделать.

Бриттен отошел от сундука, нервно ероша пальцами волосы. Потом он опять повернулся к Биггеру:

– Они там напились, а?

– Да, сэр. Они пили вино.

– А что он тебе говорил, этот Джан?

– Он все про коммунистов рассказывал…

– И много они выпили?

– Как по мне, то немало, сэр.

– А потом ты повез их домой?

– Нет, сэр. Я еще катал их по парку.

– А после парка – домой?

– Да, сэр. Это уже было около двух.

– Мисс Долтон была очень пьяна?

– Ну… она едва держалась на ногах, сэр. Ему пришлось нести ее по лестнице, – сказал Биггер, опустив глаза.

– Ничего, ничего, Биггер. Можешь говорить все, как было, – сказал Бриттен. – Значит, она была очень пьяна.

– Она была без памяти, – сказал Биггер.

Бриттен взглянул на Долтона.

– Она не могла сама уйти из дому, – сказал Бриттен. – Если миссис Долтон не ошибается, значит, она не могла сама уйти. – Бриттен посмотрел на Биггера, и Биггер почувствовал в его взгляде еще один невысказанный вопрос.

– Дальше что было?

Сейчас он их угостит; пусть попробуют немножко.

– Ну вот, я вам говорил, что мисс Долтон сказала мне снести сундук вниз. Только я это потому говорил, что она мне не велела рассказывать про то, куда мы ездили. А это мне мистер Джан сказал – снести сундук вниз и оставить машину у подъезда.

– Он сказал тебе – снести сундук и оставить машину?

– Да, сэр. Так он мне сказал.

– Почему вы нам этого раньше не говорили, Биггер? – спросил мистер Долтон.

– Она мне не велела, сэр.

– А этот Джан что делал? – спросил Бриттен.

– Он был пьяный, – сказал Биггер, чувствуя, что настал момент окончательно запутать Джана. – Это мистер Джан велел мне снести сундук и оставить машину в снегу. Я вам сказал, что мне мисс Долтон велела, но это он мне велел. А если бы я сказал вам про мистера Джана, так все бы вышло наружу.

Бриттен прошелся до котла и обратно; в топке по-прежнему гудело. Только бы никто туда не заглянул сейчас, подумал Биггер; в глотке у него пересохло. Вдруг он вздрогнул; Бриттен, круто повернувшись, ткнул ему пальцем чуть не в самое лицо:

– Что он тебе говорил про товарищей?

– Сэр? – Ладно, хватит ломаться! Что он тебе говорил про товарищей? – Чьих товарищей, мистер? Он больше никого не звал, только меня…

– Не прикидывайся! Сам знаешь, о чем я говорю.

– Мистер, я знаю, что я им не товарищ! Но он меня усадил за стол, заказал цыпленка и велел есть. Я не хотел, но он меня заставил, а ведь я на службе, сэр.

Бриттен подошел к Биггеру вплотную и прищурил глаза:

– При каком комитете ты числишься?

– Сэр?

– Ладно, ладно, при каком комитете числишься?

Биггер смотрел на него испуганно, молча.

– Кто у вас организатором?

– Я не понимаю, что вы спрашиваете? – сказал Биггер дрожащим голосом.

– «Дейли» читаешь?

– Какое «Дейли»?

– Ты знал Джана раньше, до того как поступил сюда?

– Нет, сэр. Нет, нет, сэр.

– В Россию тебя не посылали?

Биггер вытаращил глаза и не ответил. Он теперь понял, что Бриттен старается дознаться, не коммунист ли он. Этого он никак не ожидал. Его начало трясти. Он не рассчитывал, что палка может оказаться о двух концах. Он медленно покачал головой и попятился.

– Нет, сэр. Напрасно вы на меня говорите. Я с такими людьми никогда не водился. Я даже и не знаю никого, кроме мисс Долтон и мистера Джана, вот как перед богом.

Бриттен стал наступать на Биггера, а Биггер все пятился, пока не наткнулся на стену. Все время Биггер смотрел ему прямо в глаза. Вдруг Бриттен, движением таким быстрым, что оно ускользнуло от внимания Биггера, схватил его за ворот и тряхнул так, что он ударился затылком о стену. Перед глазами у него пошли красные круги.

– Врешь, черная скотина, я знаю, что ты коммунист! Говори все, что знаешь про мисс Долтон и эту сволочь Джана!

– Нет, сэр, нет! Я не коммунист! Нет, сэр.

– А это что такое? – Бриттен выдернул из кармана пачку брошюр, которую Биггер спрятал в ящике комода, и сунул ему под нос. – Что, попался? Ну отвечай!

– Нет, сэр! Напрасно вы на меня говорите! Это мистер Джан дал мне эти книжечки! Он и мисс Долтон велели мне прочитать их.

– А мисс Долтон ты знал раньше?

– Нет, сэр!

– Погодите, Бриттен! – Мистер Долтон положил руку Бриттену на плечо. – Погодите. Мне кажется, он говорит правду. Вчера, когда она его увидела, она сразу стала спрашивать, состоит ли он в профсоюзе. Если это Джан дал ему брошюры, значит, он тут ни при чем.

– Вы уверены?

– Да. Сначала, когда вы показали мне эти брошюры, я подумал, что он знает что-то. Но теперь я вижу, что ошибся. Не стоит обвинять его в том, чего нет.

Бриттен отпустил ворот Биггера и пожал плечами. Биггер перевел дух, но не двинулся с места, ушибленный затылок болел. Он не ожидал, что кто-нибудь допустит мысль, будто он, черный негр, может быть сообщником Джана. Бриттен был враг ему. По жесткому блеску в глазах Бриттена он знал, что для него он виновен, потому что он – черный. Он стоял у стены, раскрыв рот, глядя перед собой осовелыми глазами, и в нем поднималась такая жаркая и неудержимая ненависть к Бриттену, что хотелось схватить из угла железную лопату и раскроить ему череп. На какое-то мгновение звонкий шум в ушах заглушил для него все остальные звуки. Он сделал усилие и овладел собой; тогда он услыхал голос Бриттена:

– …надо взяться за этого Джана.

– Да, с этого теперь придется начинать, – сказал мистер Долтон, вздыхая.

Биггер чувствовал, что, если он сейчас обратится прямо к мистеру Долтону, ему удастся снова дать делу благоприятный оборот; но он не знал, что сказать ему.

– Вы думаете, что она убежала? – услышал он вопрос Бриттена.

– Я сам не знаю, – сказал мистер Долтон.

Бриттен повернулся и посмотрел на Биггера; Биггер не поднимал глаз.

– Слушай, парень, ты мне скажи одно: правду ты говоришь или нет?

– Я правду говорю, сэр. Я только со вчерашнего дня здесь работаю. Я ничего не сделал. Я только исполнял, что мне говорили.

– Значит, по-вашему, он ни при чем? – спросил Бриттен мистера Долтона.

– Да, я в этом уверен.

– Мистер Долтон, вы, может быть, не хотите, чтоб я у вас работал, – сказал Биггер, – так я пойду домой. Я ведь не сам сюда пришел, – добавил он с таким расчетом, чтобы напомнить мистеру Долтону историю его появления здесь. – Меня прислали.

– Это верно, – сказал мистер Долтон Бриттену. – Его ко мне направили из Бюро. Он побывал в исправительной школе, и я хочу дать ему возможность выйти в люди… – Мистер Долтон повернулся к Биггеру: – Забудьте все это, Биггер. Просто нам необходимо было проверить некоторые обстоятельства. Оставайтесь и делайте свое дело. Не падайте духом из-за этого.

– Да, сэр.

– Что ж, – сказал Бриттен, – если вы думаете, что он не виноват, значит, так.

– Ступайте к себе, Биггер, – сказал мистер Долтон.

– Да, сэр.

Понурив голову, он обошел вокруг котла и поднялся в свою комнату. Заперев дверь на задвижку, он бросился к стенному шкафу. Голоса были отчетливо слышны. Бриттен и мистер Долтон перешли на кухню.

– Господи, до чего жарко там, внизу, – сказал мистер Долтон.

– Да.

– …жаль мне, что вы его встревожили. Я взял его сюда для того, чтобы он приучился по-новому смотреть на вещи.

– У вас свой взгляд на них, у меня свой. Для меня негр всегда негр.

– Но понимаете, тут довольно сложный случай. Мальчик по натуре совсем не плохой.

– Миндальничать с ними не к чему, Долтон. Видели, как я сразу вытянул из него правду? А вам бы он так ничего и не сказал.

– Но для меня положение и так ясно. Он не виноват. Он делал то, что ему велела моя взбалмошная дочка. Я не хочу допускать ошибки, в которой потом придется раскаиваться. Ведь у этих молодых негров, в сущности, так мало возможностей.

– А им никаких возможностей не надо, если хотите знать. С ними и так хлопот не оберешься.

– Но поскольку они делают свое дело, они нам не мешают.

– Пожалуй, вы правы. Вы желаете, чтобы я продолжал розыски?

– Разумеется. Нужно теперь повидать этого Джана. Мне все-таки непонятно, как Мэри могла уехать, не оставив даже записки.

– Я могу устроить, чтобы его арестовали.

– Нет, нет! Только не таким путем. Красные узнают об этом и подымут вой в газетах.

– Как же мне действовать?

– Я постараюсь залучить его сюда. Позвоню ему в Комитет, а если его там нет, буду звонить к нему домой.

Биггер услышал их удаляющиеся шаги. Хлопнула где-то дверь, и потом все стихло. Он выбрался из шкафа и выдвинул ящик комода, тот, где были спрятаны брошюры. Да, Бриттен делал здесь обыск; все было скомкано и перерыто. Ладно, в другой раз он будет знать, как вести себя с Бриттеном. Бриттен для него не новость; он сотни таких Бриттенов встречал на своем веку. Он остановился посреди комнаты, соображая. Когда Бриттен станет допрашивать Джана, не скажет ли Джан, желая помочь Мэри, что вовсе не был с ней в тот вечер? Это было бы ему очень на руку. Бриттену ничего не стоит проверить и убедиться, что в университете Мэри не была. Если Джан будет отрицать, что они ездили в кафе и выпивали, это тоже легко доказать, ведь их там видели. А раз уж Джан солжет в одном, всякий решит, что он и в другом мог солгать. Кто ему поверит, что он не входил в дом ночью, если будет известно, что он солгал насчет кафе и насчет того, что Мэри не была на лекции? Если Джан попытается помочь Мэри – а Биггер уверен был, что он это сделает, – он только нагородит улик против самого себя.

Биггер подошел к окну и взглянул на белую завесу падающего снега. Он вспомнил о письме. Попробовать сейчас вытянуть у них деньги? Да, черт возьми! Он покажет этой сволочи Бриттену! Он времени терять не будет. Нужно только подождать, пока Джан даст показания. Сегодня же съезжу к Бесси. Нужно обдумать, какой карандаш взять и какую бумагу. И не забыть, что писать письмо надо в перчатках, чтоб на бумаге не осталось следов от пальцев. Ничего, ничего, он задаст этому Бриттену задачу. Дайте только срок.

Оттого, что в его власти еще было бросить все и убежать, он чувствовал себя как-то по-особенному сильным, сильным этой тайной возможностью жить. Мысленно он оглядывал этот удобный, теплый, чистый, богатый дом, эту комнату с мягкой постелью, всю эту роскошь, в которой проводили свои дни окружавшие его белые люди, наслаждаясь уютом, покоем, уверенностью, каких он никогда не знал. Сознание, что он убил белую девушку, которую все они любили, которая была для них символом красоты, делало его, человека обездоленного, но сумевшего в конце концов взять свое, равным им.

Чем чаще он возвращался мысленно к Бриттену, тем больше росла в нем потребность еще раз встать с ним лицом к лицу – и пусть попробует опять выпытать у него что-нибудь. Теперь уж он будет умнее; не попадется на удочку, как в разговоре о коммунистах. Надо было ему и тогда быть настороже; но это ничего, зато Бриттен использовал уже все свои трюки, показал все козыри, выпустил весь свой заряд. Теперь игра пойдет в открытую, и тут он будет знать, чего держаться. К тому же Бриттен теперь будет дорожить им, как свидетелем против Джана. Он улыбнулся в темноте. Если все сложится так, как он себе представляет, письмо подействует наверняка. Пусть только они окончательно уверятся, что нашли виновного и что это – Джан; тут он и пошлет письмо. Тогда сразу поднимется переполох, и они захотят поскорее ответить, отдать деньги и спасти девушку.

В комнате было тепло, а он устал, и его все сильнее клонило ко сну. Он лег на постель, вздохнул, вытянулся, проглотил слюну и закрыл глаза. Из окружающей тишины и мрака возник мерный звон далекого колокола, тоненький, слабый, но внятный. Он бился в уши, тихий, потом погромче, наконец так громко, что непонятно было, откуда он идет. Вдруг он загудел прямо у него над головой, но, когда он взглянул наверх, ничего не было видно, а звон все шел, и с каждой уходящей минутой ему все сильнее хотелось вскочить и убежать и спрятаться, как будто колокол возвещал опасность, и он стоял на перекрестке, и свет кругом был красный, как тот, что падал из щелей топки, и в руках у пего был большой сверток, такой мокрый и скользкий и тяжелый, что он с трудом удерживал его в руках, и ему захотелось узнать, что в этом свертке, и он остановился на углу переулка и развернул его, и бумага упала, и он увидел – это была его голова, его голова, черное лицо и полузакрытые глаза и белая полоска зубов между губами и волосы, намокшие от крови; и красный свет разгорелся ярче, точно сияние красного месяца и красных звезд в жаркую летнюю ночь; и он весь вспотел и задыхался от быстрого бега, и колокол звонил так громко, что слышно было, как железный язык ударяется в медные стенки, качаясь из стороны в сторону; и он бежал по улице, вымощенной черным углем, и куски угля разлетались у него из-под ног и с тарахтеньем катились по жестянкам; и он знал, что нужно поскорее найти место, где спрятаться, но такого места не было, а навстречу уже шли белые люди спросить про голову, с которой свалились газеты, и он держал ее теперь голыми руками, скользкую от крови, и он сдался и стоял посреди улицы в красной тьме и проклинал белых и гулкий колокол, и ему было все равно, что будет, и, когда круг сомкнулся, он швырнул им окровавленную голову прямо в лицо, дон-дон-дон-дон…

Он раскрыл глаза и осмотрелся: в комнате было темно, и где-то звонил колокол. Он сел. Колокол зазвонил опять. Давно ли он звонит? Он встал с кровати, расправляя онемевшие члены, стараясь стряхнуть с себя дремоту и этот ужасный сон.

– Да, мэм, – пробормотал он.

Снова настойчиво зазвонил колокол. Он нашарил в темноте цепочку выключателя и дернул. Волнение пронизало его. Что там такое? Полиция?

– Биггер! – глухо донесся чей-то голос.

– Да, сэр.

Он собрался с духом – будь что будет – и шагнул к двери. Когда он откинул задвижку, он почувствовал, что дверь стремительно отворяется, как будто кто-то спешит войти. Биггер отступил назад, растерянно мигая.

– Мы хотим поговорить с тобой, – сказал Бриттен.

– Да, сэр.

Что Бриттен еще говорил, он не слышал, потому что позади Бриттена показалась фигура, при виде которой у него захватило дух. То, что он испытал, был не страх, но предельное напряжение, мобилизация всех сил для критической минуты.

– Входите, мистер Эрлон, – сказал мистер Долтон.

Биггер встретил устремленный на него в упор взгляд Джана. Джан переступил порог, следом за ним шел мистер Долтон. Биггер стоял, не двигаясь, рот у него был приоткрыт, руки безжизненно висели, взгляд был настороженный, но затуманенный.

– Садитесь, Эрлон, – сказал Бриттен.

– Ничего, – сказал Джан. – Я постою.

Биггер увидел, как Бриттен вытащил из кармана пачку брошюр и поднес их к самому лицу Джана. Губы Джана искривила легкая усмешка.

– Ну дальше! – сказал Джан.

– Вы из красной шатии, так ведь? – спросил Бриттен.

– Вот что, не будем тянуть с этим делом, – сказал Джан. – Что вам от меня нужно?

– Потише, потише, – сказал Бриттен. – Торопиться некуда. Я вашего брата знаю. Вы все любите нахрапом и чтоб вышло по-вашему.

Биггер видел, что мистер Долтон стоит в стороне, тревожно переводя глаза с одного на другого. Несколько раз он как будто порывался сказать что-то, но останавливался в нерешительности.

– Биггер, – спросил Бриттен, – с этим человеком мисс Долтон вчера вернулась домой?

Джан недоуменно посмотрел на Бриттена, потом на Биггера.

– Да, сэр, – пролепетал Биггер, силясь овладеть собой. В эту минуту он бешено ненавидел Джана, потому что знал, что причиняет ему зло, хотел ударить его чем-нибудь, потому что под взглядом этих широко раскрытых, удивленных глаз в самые глубины его существа проникало жгучее сознание вины.

– Я ведь не был здесь, Биггер! – сказал Джан. – Зачем вы так говорите?

Биггер промолчал; он решил отвечать только Бриттену и мистеру Долтону. В комнате стало тихо. Джан смотрел на Биггера, Бриттен и мистер Долтон следили за Джаном. Джан сделал движение к Биггеру, но рука Бриттена преградила ему дорогу.

– Послушайте, что это значит? – спросил Джан. – Зачем вы заставляете этого мальчика лгать?

– Вы, может, еще скажете, что и пьяны вчера вечером не были? – спросил Бриттен.

– А вам какое дело до этого? – осадил его Джан.

– Где мисс Долтон? – спросил Бриттен.

Джан недоумевающе огляделся.

– Она в Детройте, – сказал он.

– Видно, вы свой урок хорошо вызубрили, – сказал Бриттен. – Чем они вас запугали, Биггер? Не бойтесь. Говорите правду, – сказалДжан.

Биггер не отвечал, он упорно смотрел в пол.

– Так куда, по-вашему, уехала мисс Долтон? – спросил Бриттен.

– Она говорила мне, что собирается в Детройт.

– Вы вчера ее видели?

Джан замялся.

– Нет.

– Значит, не вы дали вчера шоферу эти брошюры?

Джан пожал плечами, усмехнулся и сказал:

– Ну хорошо. Я ее видел. Что же из этого? Вы сами знаете, почему я сразу не сказал…

– Нет. Мы не знаем, – сказал Бриттен.

– Мистер Долтон не любит «красных», как вы их называете, и я не хотел подводить мисс Долтон.

– Значит, вы видели ее вчера вечером?

– Да.

– Где же она?

– Если она не в Детройте, тогда я не знаю, где она.

– Вы дали эти брошюры шоферу?

– Да, я.

– Вы и мисс Долтон были пьяны вчера вечером…

– Что за глупости! Мы выпили немножко, но никто не был пьян.

– Вы привезли ее домой около двух часов?

Биггер замер и ждал.

– Да.

– Вы велели шоферу снести вниз ее сундук?

Джан открыл рот, но ничего не сказал. Он посмотрел на Биггера, потом опять на Бриттена:

– Послушайте, что все это значит?

– Где моя дочь, мистер Эрлон? – спросил мистер Долтон.

– Я уже сказал вам, что я не знаю.

– Мистер Эрлон, будем говорить откровенно, – сказал мистер Долтон. – Мы знаем, что вчера, когда вы привезли мою дочь домой, она была совершенно пьяна. Она была настолько пьяна, что не могла сама уйти из дому. Скажите же нам, где она.

– Я… я здесь не был вчера вечером, – запинаясь, проговорил Джан.

Биггер понимал: когда Джан сказал, что привез Мэри домой, он это сделал для того, чтоб мистер Долтон не подумал, будто он оставил его дочь одну в машине с незнакомым шофером. Ясно, подтвердив, что они пили вино, он должен был сказать, что проводил девушку домой. Стараясь выгородить Мэри, Джан невольно сыграл на руку Биггеру. Теперь, сколько б он ни говорил, что не был здесь вчера вечером, никто ему не поверит; он этим только наведет Бриттена и мистера Долтона на мысль, что тут кроется что-то более серьезное.

– Значит, вы не приезжали с ней вечером сюда? – спросил мистер Долтон.

– Нет!

– И вы не говорили шоферу, чтобы он снес вниз сундук?

– И не думал! Откуда вы это взяли? Я вышел из машины, не доезжая бульвара Дрексель, и уехал домой на трамвае. – Джан обернулся к Биггеру и посмотрел ему прямо в лицо. – Биггер, что вы такое наговорили этим людям?

Биггер не отвечал.

– Он нам рассказал о том, что вы вчера делали, – сказал Бриттен.

– Где Мэри… где мисс Долтон? – спросил Джан. – Ждем, чтобы вы нам об этом сказали. – Ра… разве она не уехала в Детройт? – заикаясь, спросил Джан.

– Нет, – сказал мистер Долтон.

– Я звонил утром по телефону, и Пегги сказала мне, что она уехала.

– Звонили, чтобы проверить, хватились тут уже или нет, правда? – сказал Бриттен.

Джан шагнул к Биггеру.

– Оставьте его в покое! – сказал Бриттен.

– Биггер, – сказал Джан. – Зачем вы сказали им, что я был здесь?

– Вы говорите, что вы совсем сюда не заезжали? – снова спросил мистер Долтон.

– Ни на минуту. Биггер, скажите им, где я вышел из машины.

Биггер молчал.

– Бросьте, Эрлон. Я не знаю, что у вас на уме, но вы не сказали и слова правды с тех пор, как вошли в эту комнату. То вы приезжали сюда вчера, то не приезжали. То вы были пьяны, то не были. То вы видели мисс Долтон, то не видели. Бросьте вы это. Скажите нам, где мисс Долтон. Ответьте ее родителям.

Биггер перехватил взгляд Джана, сердитый и недоумевающий.

– Послушайте, я сказал вам все, что я знаю, – сказал Джан, надевая шляпу. – Если вы мне сейчас же не объясните, что это за комедия, я ухожу домой…

– Одну минуту, – сказал мистер Долтон.

Он выступил вперед и остановился против Джана.

– Мы с вами не сходимся во взглядах. Прошу вас, забудьте об этом. Я хочу знать, где моя дочь…

– Вы что, смеетесь надо мной? – спросил Джан.

– Нет, нет… – сказал мистер Долтон. – Я хочу знать. Я беспокоюсь…

– Я вам уже сказал: я не знаю.

– Послушайте, мистер Эрлон. Мэри – наша единственная дочь. Я не могу допустить, чтобы она совершила какой-нибудь опрометчивый поступок. Скажите ей, чтоб она вернулась. Привезите ее сами.

– Мистер Долтон, я говорю вам всю правду…

– Послушайте, – сказал мистер Долтон. – Мы можем договориться…

Джан покраснел.

– Что вы хотите сказать? – спросил он.

– Я соглашусь на любую цену…

– Вы су… – Джан не договорил. Он повернулся и пошел к двери.

– Пусть уходит, – сказал Бриттен. – Далеко не уйдет. Я позвоню, и его задержат. Он знает больше, чем говорит…

Джан остановился на пороге и обвел всех троих взглядом. Потом он вышел. Биггер присел на край постели и слушал торопливые шаги Джана по лестнице. Хлопнула дверь; потом все стихло. Биггер заметил, что мистер Долтон как-то странно на него смотрит. Ему не понравился этот взгляд. Бриттен записывал что-то в блокноте, лицо его было бледно и сурово в желтом свете электрической лампочки.

– Все то, что вы нам рассказывали, правда, Биггер? – спросил мистер Долтон.

– Да, сэр.

– Нет, он не врет, – сказал Бриттен. – Идемте. Где у вас телефон? Я сейчас скажу, чтобы этого молодчика задержали для официального допроса. Без этого не обойтись. И потом, нужно вызвать людей и сделать обыск у мисс Долтон в комнате. Мы раскроем это дело. Даю голову на отсечение, что этот красный мог бы нам кое-что порассказать.

Бриттен вышел, и мистер Долтон последовал за ним; Биггер все так же сидел на краю постели. Когда внизу хлопнула дверь, он встал, взял свою кепку и потихоньку спустился в котельную. С минуту он постоял у котла, глядя сквозь щели дверцы на гудящее пламя, ослепительно яркое сейчас. Но долго ли оно будет гореть так ярко, если он не выгребет золу? Он вспомнил свою первую попытку взяться за это и истерический страх, охвативший его тогда. Нужно взять себя в руки. Он присел на корточки и ухватил правой рукой дверцу зольника, глядя при этом в сторону. Он боялся увидеть, как в зольник ссыплются обугленные кости, зная, что этого он не выдержит. Вдруг он вскочил на ноги и стремительно бросился к двери, подгоняемый чувством страха и вины. Нет, ни за что на свете он не прикоснется к этому зольнику. Но, может быть, можно обойтись и без этого? Ну понятно. Он попытался утешить себя мыслью, что ему ничего не грозит. Кому придет в голову заглядывать в зольник? Никому. Никто его не подозревает, все идет как по маслу: он успеет послать письмо и получить деньги, прежде чем раскроется, что Мэри убита и сожжена в топке, а о золе беспокоиться нечего. Он прошел через двор и вышел на улицу; снег все еще падал. Он сейчас же поедет к Бесси; письмо должно быть немедленно послано; нельзя терять времени. Если мистер Долтон, Бриттен или Пегги хватятся его и спросят, где он был, он скажет, что ходил за сигаретами. Но в этой суматохе едва ли кто-нибудь о нем вспомнит. И потом, они сейчас заняты Джаном; ему бояться нечего.

– Биггер!

Он круто повернулся, сунув руку под рубашку, за револьвером. В дверях большого магазина стоял Джан. Когда он хотел подойти к нему, Биггер отступил назад. Джан остановился.

– Ради бога! Не бойтесь меня. Я вас не трону.

Они стояли друг против друга под бледно-желтыми лучами уличного фонаря; большие мокрые хлопья снега медленно спускались, разделяя их тонкой, непрочной завесой. Рука Биггера по-прежнему лежала на револьвере. Джан пристально смотрел на него, полуоткрыв рот:

– Что все это значит, Биггер? Ведь я же ничего вам не сделал. Где Мэри?

Биггер вдруг почувствовал себя виновным; Джан одним своим присутствием изобличал его. Но он не знал, как ему искупить свою вину, ему казалось, что нужно поступать именно так, как он поступает.

– Я с вами не хочу разговаривать, – пробормотал он.

– Но почему, что я вам сделал? – с отчаянием настаивал Джан.

Джан ему ничего не сделал; но именно оттого, что Джан был невиновен, в Биггере нарастала злоба. Он крепче сжал револьвер в руке.

– Я не хочу с вами разговаривать, – повторил он.

Он чувствовал, что, если Джан не уйдет и это невыносимое чувство вины будет расти, он не выдержит и выстрелит в Джана. Его бросило в дрожь, рот у него раскрылся, глаза округлились.

– Уходите, – сказал Биггер.

– Послушайте, Биггер, если эти люди запугивают вас, вы только скажите мне. Не бойтесь. Я знаю эти дела. Вот что: давайте зайдем куда-нибудь, выпьем кофе и поговорим обо всем.

Джан снова хотел подойти, но Биггер выхватил револьвер. Джан остановился; лицо у него побелело.

– Ради бога! Что вы делаете? Не стреляйте… Я ведь вас не трогал… Не надо.

– Оставьте меня в покое, – сказал Биггер напряженным, неестественным голосом. – Оставьте меня в покое! Оставьте меня в покое!

Джан отступил на шаг.

– Оставьте меня в покое! – почти взвизгнул Биггер.

Джан отступил еще на шаг, потом повернулся и быстро пошел прочь, оглядываясь на ходу. Дойдя до угла, он пустился бежать и скоро скрылся из виду в густой завесе снега. Биггер стоял неподвижно, зажав револьвер в руке. Он забыл, где он и что с ним, глаза его все еще были прикованы к топ точке пространства, где в последний раз мелькнула фигура Джана. Потом напряжение стало ослабевать, рука медленно опустилась, и револьвер почти повис в разжавшихся пальцах. Он постепенно приходил в себя; каралось, эти несколько минут он был под властью непонятного наваждения, силы, которую он ненавидел и вместе с тем не смел ослушаться. Он вздрогнул, услышав шаги; кто-то шел к нему, мягко ступая по снегу. Он оглянулся и увидел белую женщину. Женщина увидела его и остановилась, потом круто повернула назад и бросилась бежать через улицу. Биггер сунул револьвер в карман и побежал к углу. По дороге он оглянулся: женщина была уже далеко, сквозь падающий снег мелькала ее спина.

Его гнала вперед холодная, настойчивая воля. Нужно кончать с этим, нужно действовать быстрее. Он почувствовал в Джане решимость гораздо более твердую, чем он ожидал. Письмо должно быть послано раньше, чем Джан сумеет доказать свою полную невиновность. В эту минуту ему было все равно, пусть даже его поймают. Только бы внушить Джану и Бриттену страх, заставить их бояться его, его черной кожи, его униженной покорности!

Он увидел аптеку на углу и вошел. Белый продавец спросил, что ему нужно.

– Дайте мне конверт, лист бумаги и карандаш, – сказал он.

Он уплатил, спрятал пакетик в карман и направился к трамвайной остановке. Подошел трамвай, он сел и поехал в сторону Черного пояса, обдумывая дорогой, что написать в письме. Он нажал на кнопку звонка, требуя остановки, сошел и зашагал по тихим улицам негритянского квартала. Он проходил мимо пустующих домов, белых и безмолвных в тишине вечера. В одном из этих домов спрячется Бесси и будет ожидать машину мистера Долтона. Но все дома, которые ему попадались, были ветхие; в такой дом страшно даже войти, как бы он тут же не обрушился. Он шел дальше. Нужно было все-таки выбрать дом, из окна которого Бесси будет видно, как коробка с деньгами полетит на мостовую. Он прошел до Ленгли-авеню и свернул к скверу, на Уобеш-авеню. Здесь тоже было много нежилых домов с черными окнами, похожими на глаза слепца, домов, точно скелеты подставляющих зимним ветрам свои обсыпанные снегом ребра. Но среди них не было ни одного углового. Наконец на углу Мичиган-авеню и Восточной тридцать шестой улицы он увидел то, что ему нужно. Это был высокий белый пустой дом, стоявший на ярко освещенном перекрестке. Отсюда, встав у любого из фасадных окон, можно смотреть во все четыре стороны. О! А фонарь? Он зашел в аптеку и купил за доллар электрический карманный фонарик. Он сунул руку во внутренний карман пальто: проверить, там ли перчатки. Вот теперь все готово. Он перешел улицу и стал ждать трамвая. У него озябли ноги, и он топтался на снегу, в толпе других ожидающих. Он ни на кого не смотрел; это все были слепые люди, такие же слепые, как его мать, брат, сестра, Пегги, Бриттен, Джан, мистер Долтон, и незрячая миссис Долтон, и тихие пустые дома с зияющими черными окнами.

Он огляделся и на одном доме увидел вывеску: СОБСТВЕННОСТЬ ЖИЛИЩНОЙ КОМПАНИИ ЮЖНОЙ СТОРОНЫ. Он слыхал, что Жилищная компания Южной стороны принадлежит мистеру Долтону, а дом, в котором он жил, принадлежал Жилищной компании Южной стороны. Он платил восемь долларов в неделю за комнату, кишевшую крысами. Он никогда не видел мистера Долтона до того, как поступил к нему шофером; квартирную плату мать вносила в контору компании. Мистер Долтон пребывал где-то далеко и высоко, недосягаемый, словно бог. У него были дома на всех улицах Черного пояса, и в кварталах, где живут белые люди, у него тоже были дома. Но Биггер не мог бы поселиться где-нибудь «за чертой». Хотя мистер Долтон жертвовал миллионы долларов на негритянское просвещение, квартиры неграм он сдавал только в этой отведенной им части города, в этих полусгнивших, готовых обрушиться домах. Биггер угрюмо сознавал это. Ладно, он пошлет письмо. Он им задаст жару.

Подошел трамвай; он сел, доехал до Пятьдесят первой улицы и пошел к Бесси. Ему пришлось пять раз позвонить, пока он добился ответа. Ах ты черт, верно, напилась, подумал он. Он поднялся по лестнице и увидел, что она высунула голову из-за двери и разглядывает его покрасневшими от сна и виски глазами. Он сомневался в ней, и это его пугало и злило.

– Биггер? – окликнула она.

– Иди в комнату, – сказал он.

– А что случилось? – спросила она, отступив на шаг.

– Дай мне войти! Открой дверь!

Она широко распахнула дверь и при этом споткнулась и чуть не упала.

– Зажги свет.

– Что случилось, Биггер?

– Зажги свет, говорят тебе, сколько раз повторять нужно?

Она зажгла.

– Опусти шторы.

Она опустила шторы на окнах. Он молча следил за ней. Только не хватало из-за нее попасться. Он подошел к комоду, сдвинул в сторону ее флакончики, гребенки и щетки, вынул из кармана свой пакет и положил его на расчищенное место.

– Биггер?

Он обернулся и посмотрел на нее.

– Ну?

– Неужели ты хочешь это сделать?

– А ты что думала, я шутки шучу?

– Биггер, не надо!

Он схватил ее руку выше локтя и стиснул с ненавистью и страхом.

– Ах так, чертова девка, теперь на попятный? Ну нет, не выйдет!

Она промолчала. Он снял пальто и кепку и бросил их на кровать.

– Биггер, ты же весь в снегу!

– Ну и что ж что в снегу?

– Я не пойду на это дело, – сказала она.

– Посмей только отказаться.

– Ты не можешь меня заставить!

– Мне стоит рассказать про все кражи у твоих хозяев, в которых ты мне помогала, так тебя и без этого упрячут в тюрьму.

Она не ответила; он отвернулся от нее, взял стул и придвинул его к комоду. Он развернул свой пакетик, скомкал обертку и швырнул в угол. Бесси машинально нагнулась поднять ее. Биггер захохотал, и она поспешно выпрямилась. Да, Бесси тоже слепая. Он собирается писать письмо с требованием тысячного выкупа, а она беспокоится о чистоте своей комнаты.

– Что случилось? – спросила она.

– Ничего.

Он мрачно усмехнулся. Он разложил все на комоде; карандаш не был очинен.

– Дай нож.

– Разве у тебя нет?

– Значит, нет. Дай нож.

– А куда ты дел свой?

Он посмотрел на нее в упор: да, ведь она знала, что у него был нож. Окровавленное лезвие, поблескивающее в отсветах огня, встало у него перед глазами, и ему вдруг сделалось жарко от страха.

– Хочешь, чтоб я тебе дал как следует?

Она ушла за занавеску. Он сидел и смотрел на бумагу и карандаш. Она вернулась и подала ему кухонный нож.

– Биггер, миленький… Не надо, я не хочу.

– У тебя виски есть?

– Есть…

– Промочи горло, а потом садись на кровать и сиди смирно.

Она с минуту колебалась, затем достала из-под подушки бутылку и приложила к губам. Потом она легла на кровать и повернулась лицом к нему. В зеркале, стоявшем на комоде, ему видны были все ее движения. Он очинил карандаш и разгладил лежавший перед ним листок бумаги. Он уже хотел приняться за письмо, как вдруг вспомнил, что не надел перчаток. Ах ты черт!

– Дай мне мои перчатки.

– Что?

– Мои перчатки, они в пальто, во внутреннем кармане.

Она с трудом встала на ноги, принесла перчатки и остановилась за его стулом, перчатки свисали у нее с ладони.

– Дай сюда…

– Биггер…

– Дай сюда перчатки и ложись, понятно?

Он вырвал у нее перчатки, толкнул ее и опять повернулся к комоду.

– Биггер…

– Ты замолчишь или нет? – спросил он, отодвигая нож, чтобы он ему не мешал.

Он надел перчатки, взял карандаш дрожащей рукой и остановился в нерешительности. Нужно изменить почерк. Он переложил карандаш в левую руку. И писать печатными буквами. В горле у него пересохло, он проглотил слюну. Так, теперь с чего начать? Как только я получу от вас десять тысяч долларов… Нет, это не годится. Не нужно говорить «я». Лучше – «мы». «Ваша дочь у нас», медленно вывел он большими круглыми буквами. Да, так лучше. Теперь нужно дать мистеру Долтону понять, что Мэри жива. Он написал: «Она цела и невредима». Теперь предупредить его, чтоб он не обращался в полицию. Нет. Сначала еще что-нибудь насчет Мэри. Он наклонился и написал: «Она хочет вернуться домой…» Вот, а теперь про полицию. «Если вы хотите получить вашу дочь целой и невредимой, не пытайтесь обращаться в полицию». Нет, что-то не то. От возбуждения у него горела вся кожа на голове, ему казалось, что он чувствует каждый волос в отдельности. Он перечитал последнюю строчку, вычеркнул слово «целой» и надписал «живой». На секунду он замер, застыл в неподвижности. Потом внутри у него началось какое-то медленное, леденящее, нарастающее движение, как будто в этом тесном пространстве заключен был весь круговорот планет. У него кружилась голова. Усилием воли он овладел собой и снова сосредоточил свое внимание на письме. Теперь нужно сказать о деньгах. Сколько? Десять тысяч, да, не меньше. «Положите в коробку от ботинок десять тысяч бумажками по 5 и 10 долларов…» Правильно. Где-то он так именно и читал… «и завтра вечером несколько раз проезжайте на машине по Мичиган-авеню от Тридцать пятой до Сороковой и обратно». Так им будет трудно узнать, где именно прячется Бесси. Он продолжал писать: «Вы должны ехать с мигающими фарами. Когда в окне одного дома три раза подряд зажжется свет, кидайте коробку прямо в снег и уезжайте. Сделайте все так, как сказано в этом письме». Теперь подпись. Но какая? Нужно придумать что-нибудь такое, чтоб навести их на ложный след. Ага, вот! Подпись будет «Красный». Он старательно вывел печатными буквами «Красный». Но почему-то ему показалось, что этого недостаточно. Ах, вот что. Он нарисует такой значок, как на тех коммунистических книжечках. Что там было, на этом значке? Молоток и еще такой круглый кривой нож. Он нарисовал молоток, нарисовал изогнутый нож. Но вышло что-то не так. Он пригляделся к рисунку и заметил, что у ножа не хватает ручки. Он пририсовал ручку. Ну вот, теперь все. Он внимательно перечитал письмо. Ах ты, черт! Одну вещь он забыл. Он не указал, в котором часу им привезти деньги. Он наклонился и приписал внизу такими же печатными буквами: «Деньги привезите в полночь». Он вздохнул, поднял глаза и увидел в зеркале, что Бесси стоит за его стулом. Он повернулся и посмотрел на нее.

– Биггер, так ты вправду это сделаешь? – с ужасом прошептала она.

– Сделаю. – Где девушка, Биггер? – Не знаю.

– Ты знаешь. Ты бы этого не сделал, если б ты не знал.

– А тебе-то что?

Она заглянула ему прямо в глаза и спросила шепотом:

– Биггер, ты убил ее?

Челюсти у него сомкнулись со стуком; он встал. Она отскочила от него и, рыдая, бросилась на кровать. Ему вдруг стало холодно, он почувствовал, что весь покрылся потом. Он услышал какой-то шелест и посмотрел вниз: письмо тряслось в его дрожащей руке. А все-таки я не боюсь, подумал он. Он сложил письмо, вложил в конверт, заклеил, лизнув край языком, и сунул в карман. Он лег на кровать рядом с Бесси и обнял ее. Он хотел заговорить с ней, но горло у него было так сдавлено, что слова не вышли.

– Ну чего плачешь, дурочка? – сказал он наконец.

– Биггер, что ты задумал?

– Ничего. Ты увидишь, это совсем легко. – Я не хочу. – Не бойся.

– Ты мне обещал, что никогда не будешь убивать.

– Я и не убивал.

– Неправда! Я вижу по твоим глазам. Я вижу по тебе.

– Ты, значит, мне не веришь?

– Где эта девушка, Биггер?

– Не знаю.

– Почему ж ты так уверен, что она не объявится?

– Уверен, и все. – Ты убил ее. – Да что она тебе далась, эта девушка?

Она встала с кровати. – Если ты убил ее, ты и меня убьешь, – сказала она. – Не пойду я наэто дело.

– Не говори глупостей. Я же тебя люблю. – Ты обещал, что не будешь убивать. – Ну и что ж! Это ведь белые. Мало они наших убили?

– Все равно.

Он вдруг почувствовал недоверие к ней: никогда раньше она не говорила с ним таким тоном. Он посмотрел в ее мокрые от слез глаза, в которых застыл страх, и подумал о том, что никто не видал, как он вышел из дому. Да, Бесси теперь знает, но это легко исправить. Можно взять с комода кухонным нож и перерезать ей горло. Так или иначе, но для того, чтобы вернуться к Долтонам, он должен знать наверняка, что она его не выдаст. Сжав кулаки, он подступил к ней вплотную. У него было такое же чувство в эту минуту, как тогда, когда он стоял над кроватью Мэри и смотрел на приближавшееся белое пятно; еще одна капля страха – и он очертя голову пошел бы на новое убийство.

– Слушай, Бесси, мне сейчас не до шуток.

– Я боюсь, Биггер, – жалобно всхлипнула она.

Она попыталась увернуться; он понял, что она увидела сумасшедшую искру у него в глазах. Страх жег его. Он заговорил сбивчивым, невнятным шепотом:

– Я не шучу. За мной вот-вот будет погоня. Я им не дамся в руки, понятно? Не дамся, нет. Куда они придут раньше всего искать меня? Они придут к тебе. Они будут выпытывать у тебя про меня, и ты, пьяная дура, ты им скажешь. Если ты не будешь замешана в этом сама, ты им скажешь. Если ты не будешь рисковать тут головой, ты скажешь!

– Нет, Биггер! Нет! – повторяла она жалобно. Она была так перепугана, что не могла даже плакать.

– Будешь делать, что я тебе скажу?

Она наконец высвободилась, перекатилась через кровать и забилась в угол. Он обежал вокруг кровати и настиг ее. Задыхаясь, он прошипел:

– Оставить тебя тут, чтоб ты все выболтала, да? – Я не буду болтать! Честное слово, не буду! Он наклонился к самому ее лицу. Нужно было чем-то связать ее.

– Да, я убил девушку, – сказал он, – вот, теперь ты знаешь. Ты должна мне помочь. Ты так же виновата, как и я. Ты тратила деньги…

Она снова упала на кровать, всхлипывая, захлебываясь слезами. Он стоял и смотрел на нее, терпеливо выжидая. Когда она немного успокоилась, он взял ее за плечи и заставил встать. Пошарив под подушкой, он вытащил бутылку и откупорил, потом обхватил Бесси одной рукой и запрокинул ей голову.

– На, пей.

– Нет. – Пей… Он поднес бутылку к ее губам, она глотнула. Когда он хотел отнять бутылку, она удержала его руку.

– Нет, нет, хватит. Мне не нужно, чтобы ты была совсем пьяная.

Он отпустил ее, и она снова повалилась на кровать, тихо всхлипывая. Он нагнулся к ней:

– Слушай, Бесси.

– Биггер, миленький! Не заставляй меня! Миленький, не надо. Ведь я только и знаю, что работать как каторжная, с утра до ночи. Нет у меня в жизни ничего хорошего, и никогда не было. Ничего у меня нет, а ты еще хочешь навязать мне это. Ты от меня никогда зла не видел. Зачем же ты хочешь испортить всю мою жизнь? Я для тебя делала все, что могла, а ты теперь мне навязываешь это. Не надо, Биггер… – Она отвернулась и стала смотреть в пол. – Господи, не допусти до этого. Что я сделала, за что это мне? Я ведь только работаю! У меня ведь ничего нет, никакой радости нет в жизни. Я только знаю свою работу. Я черная, и я работаю и никого не трогаю…

– Вот, вот, – сказал Биггер, кивая головой; он и без ее слов знал, что все это правда. – Вот, вот, тебе, видно, и не нужно ничего другого.

– Но я не хочу это делать. Нас поймают. Вот увидишь, поймают.

– Я не могу тебя тут оставить, ты все выболтаешь.

– Я никому ни слова не скажу. Вот как перед богом обещаю, никому. А ты уезжай отсюда.

– У меня нет денег.

– У тебя есть деньги. Я только заплатила за квартиру и купила бутылку виски. Остальное все цело.

– Это гроши. Мне нужно много денег.

Она опять заплакала. Он достал из кармана нож и подошел к ней.

– Я могу сейчас кончить все это дело, – сказал он.

Она вздрогнула и широко раскрыла рот для крика.

– Если ты крикнешь, я должен буду тебя убить. – Нет, нет! Биггер, не надо! Не надо! Его рука с ножом медленно разогнулась и повисла, Бесси беззвучно рыдала. Он боялся, что ему придется убить ее до того, как все будет кончено. Взять ее с собой невозможно, а оставить тоже нельзя.

– Ладно, – сказал он. – Но я тебе советую не упрямиться.

Он положил нож на комод, вынул из кармана пальто фонарик и снова вернулся к ней: с письмом в одной руке и фонариком в другой.

– Идем, – сказал он. – Одевайся.

– Только не сегодня, Биггер! Только не сегодня…

– Сегодня ничего и не будет. Я только хочу показать тебе, что нужно делать.

– Но на улице очень холодно. Снег идет… – Тем лучше. Никто нас не увидит. Одевайся! Она сползла с постели; он смотрел, как она с трудом натягивала пальто.

То и дело она останавливалась и оглядывалась на него, моргая, чтоб

смахнуть слезы. Когда она была готова, он тоже надел пальто и кепку, и они

вышли на улицу. Снег валил густыми хлопьями. Дул сильный ветер.

Поднималась метель. Фонари казались грязно-желтыми пятнами. Они подошли к

трамвайной остановке на углу.

– Все, что угодно, только бы не это, – сказала она.

– Ну, хватит. Теперь уже поздно.

– Биггер, миленький, давай убежим вместе. Я буду работать на тебя, золотко. Не нужно нам этого. Ты ведь веришь, что я тебя люблю?

– Не старайся, все равно ничего не выйдет.

Подошел трамвай, он помог ей войти, уселся с ней рядом и стал смотреть мимо нее на белые хлопья, суматошливо кружившиеся за окном. Потом он взглянул на нее; она смотрела прямо перед собой пустыми глазами, точно слепая, которая ждет, чтоб ей сказали, где она находится. Один раз она всхлипнула, и он так сдавил ей руку выше локтя, что ощущение боли отвлекло ее на минуту от мыслей о том, что ее ждет. Они вышли на Тридцать шестой и пешком дошли до Мичиган-авеню. На углу Биггер остановился и заставил остановиться ее, снова сжав ей руку. Они стояли перед высоким белым нежилым домом с черными окнами.

– Куда мы идем?

– Вот сюда.

– Биггер! – жалобно простонала она.

– Ты опять начинаешь?

– Но я не могу! – Ты должна. Он взглянул направо, потом налево: длинный призрачный ряд фонарей ронял мерцающие конусы желтого света в снежную мглу. Он подвел Бесси к парадной двери, за которой был омут безмолвной черноты. Он вынул фонарик и направил луч на шаткую лестницу, уходившую в непроглядный мрак наверху. Ступени заскрипели, когда они начали подниматься. Время от времени он чувствовал под ногами что-то мягкое, рыхлое. Паутина щекотала ему лицо. Кругом стоял сырой запах гнили. Вдруг он круто остановился: что-то, дробно шурша сухими лапками, метнулось ему под ноги и пронеслось мимо, издав жалкий, тоненький, испуганный писк.

– Ай!

Биггер стремительно повернулся и навел кружок света на лицо Бесси. Рот у нее был открыт, зубы обнажены, руки поднялись вверх, заслоняя совсем круглые от страха глаза.

– Ты что же это? – спросил он. – Хочешь, чтобы весь Чикаго сюда сбежался?

– Ой, Биггер!

– Идем!

Еще через несколько шагов он остановился и стал водить фонарем вокруг. Он увидел покрытые плесенью стены, почти такие же высокие, как в доме у Долтонов. Двери были гораздо шире, чем в тех квартирах, где ему приходилось жить. Когда-то здесь жили богатые белые, подумал он. Богатые белые. Почти все дома на Южной стороне были такие – затейливой постройки, старые и запущенные; когда-то они принадлежали богатым белым, но теперь были населены неграми или стояли пустые и мрачные, с черными дырами на месте окон. Он вспомнил о том, как белые бросали бомбы в эти дома, когда негры впервые стали переселяться на Южную сторону. Он перевел круг желтого света вниз и, осторожно ступая, прошел коридором в большую комнату, расположенную по фасаду. Свет уличных фонарей проникал в нее. Биггер погасил фонарь и огляделся. В комнате было шесть широких окон. Из них видны были улицы, расходящиеся по всем четырем направлениям.

– Смотри, Бесси…

Он оглянулся и увидел, что ее нет в комнате. Он позвал сдавленным голосом:

– Бесси!

Ответа не было; он бросился к двери и нажал кнопку фонаря. Она стояла, прислонясь головой к стене, и тряслась от рыданий. Он подскочил к ней, схватил ее за руку и втащил в комнату.

– Перестанешь ты или нет?

– Лучше убей меня сразу, – простонала она.

– Чтоб больше я этого не слышал, понятно?

Она молчала. Его раскрытая черная ладонь описала в воздухе стремительную дугу и звучно опустилась на ее лицо.

– Заснула, что ли? Так я могу тебя разбудить.

Она низко нагнула голову, он снова схватил ее за руку, потащил к окну. Он заговорил, прерывисто, как будто запыхавшись от долгого бега:

– Ну смотри. Завтра вечером ты должна прийти сюда, понятно? Ничего с тобой не случится. Я все устрою. Бояться нечего. Делай, что я тебе говорю, и все. Встанешь тут у окна и будешь смотреть. Около двенадцати мимо проедет машина. Фары у нее будут мигать, понятно? Как только ты ее увидишь, бери фонарь и три раза подряд зажги и погаси его, понятно? Вот так. Запомни хорошенько. Потом следи за машиной. Оттуда выбросят сверток. Следи за свертком, в нем будут деньги. Он упадет прямо в снег. Тогда посмотри, нет ли кого поблизости. Если никого нет, выходи, бери сверток и иди домой. Но не сразу, понятно? Сначала проверь, не следят ли за тобой, не идет ли кто сзади. Садись на трамвай, пересядь на другой, на третий. Сойдешь кварталов за пять от дома и по дороге почаще оглядывайся, понятно? Теперь смотри сюда. Вот Мичиган, а вот Тридцать шестая, отсюда все видно во все четыре конца. Если кто-нибудь будет следить, ты сейчас же увидишь. Я завтра целый день буду там, в доме. Если они пошлют кого-нибудь на слежку, я тебе дам знать, чтоб ты не ходила…

– Биггер…

– Ну, еще что?

– Проводи меня домой.

– Сделаешь, как я сказал?

Она молчала.

– Все равно ты тоже будешь в ответе, если что, – сказал он. – Часть денег у тебя.

– Мне уже все равно, – вздохнула она.

– Это очень просто, вот увидишь.

– Совсем не просто. Меня наверняка поймают. Но мне уже все равно. Я и так пропащая. Не надо было мне связываться с тобой. Теперь я пропащая, и пусть будет что будет.

– Ну идем.

Он повел ее к трамвайной остановке. Пока они ждали под снегом, кружившимся в воздухе, Биггер не говорил ни слова. Только когда послышался грохот трамвая, он взял у нее из рук сумочку, открыл ее и положил туда фонарь. Трамвай остановился; он помог ей войти, всунул семь центов в ее дрожащую руку и, отойдя в сторону, смотрел сквозь снег на ее черное лицо в заиндевевшем окне, пока трамвай не скрылся в темноте вечера.

Под густым снегом он шел пешком к Долтонам. Правая рука была в кармане, пальцы нащупывали лежавшее там письмо. Дойдя до ворот, он внимательно осмотрелся по сторонам. Никого не было видно. Он взглянул на дом; дом высился перед ним безмолвной белой громадой. Он взошел на парадное крыльцо и остановился у двери. С минуту он постоял, чего-то ожидая. Так сильно было в нем сознание запрета, который он дерзко готовился нарушить, что он бы не удивился в эту минуту, если б само небо заговорило вдруг, приказывая ему отступить. Он быстро плыл вперед, навстречу ледяному ветру, от которого у него захватывало дух; но это ему нравилось. Вокруг него была ночь и тишина, и снег все шел и шел, как будто он шел так испокон веков и будет идти до конца мира. Он вынул письмо из кармана и подсунул под дверь. Потом, повернувшись, сбежал по ступеням и обежал вокруг дома. Я сделал это! Я сделал это! Сегодня вечером или завтра утром они его увидят… Он подошел к двери, ведущей в подвал, открыл ее и заглянул: там не было никого. Точно бешеный зверь, билось в топке пламя, бросая на все красные отсветы. Он стоял перед котлом, сквозь щели дверцы глядя на суетливые языки огня. Сгорела Мэри или еще не совсем? Ему хотелось помешать золу и посмотреть, но он не смел; он содрогался при одной мысли об этом. Он повернул рычаг, чтобы подбавить угля, и пошел в свою комнату.

Когда он вытянулся на постели в темноте, он вдруг почувствовал, что дрожит всем телом. Ему было холодно и хотелось есть. Вдруг жаркий, жарче крови, поток страха затопил его, и он вскочил на ноги. Он стоял посреди комнаты, и перед ним мелькали его перчатки, карандаш, бумага. Как он мог про них забыть? Нужно было сжечь их. Скорей, сейчас же. Он зажег свет, подошел к своему пальто, достал перчатки, карандаш и бумагу и засунул их за пазуху. Он подошел к двери, прислушался, потом вышел в коридор и спустился в котельную. С минуту он постоял, глядя в полыхающие жаром щели. Потом он торопливо распахнул дверцу и бросил перчатки, карандаш и бумагу в огонь; он следил, как они задымились, вспыхнули, он захлопнул дверцу и услышал, как их подхватил яростный вихрь тяги.

Странное ощущение овладело им. Что-то жгло внутри, и вся кожа горела. Колени подгибались. Он пошатнулся и, схватившись за стену, беспомощно прислонился к ней. Изнутри, из живота, поползло по всему телу цепенящее чувство онемения, захватило даже голову, глаза, заставило рот судорожно раскрыться. Силы оставляли его. Он упал на колени и ладонями уперся в пол, чтобы не свалиться совсем. Его охватил животный ужас. Зубы у него стучали, пот выступил под мышками, стекал по спине. Он застонал, стараясь не шевелиться. Предметы расплывались у него перед глазами, но постепенно опять обрели четкую форму. Снова он увидел котел. Тогда он понял, что был на грани обморока. Вскоре гул и блеск огня вошли опять в его сознание. Он закрыл рот и скрежетнул зубами, цепенящий столбняк проходил.

Когда он оправился настолько, что мог уже держаться без опоры, он поднялся на ноги и рукавом вытер лоб. Он извелся оттого, что слишком долго не ел и не спал, а волнение еще истощило его силы. Нужно бы пойти на кухню пообедать. Это просто глупо – морить себя голодом. Он поднялся по лестнице и робко постучал в дверь; ответа не было. Он повернул ручку, толкнул дверь и увидел, что кухня залита светом. На столе белыми салфетками было покрыто что-то, по-видимому тарелки с едой. Он постоял, глядя на стол, потом подошел и приподнял край одной салфетки, другой, третьей. Там лежал нарезанный ломтиками хлеб, жареное мясо, картофель, стручковая фасоль, шпинат и большой кусок шоколадного торта. У него рот наполнился слюной. Неужели это все для него? Он оглянулся, недоумевая, где Пегги. Может быть, нужно пойти поискать ее? Но эта мысль ему не понравилась: выйдя из кухни, он обратил бы на себя внимание, а этого ему меньше всего хотелось. Он стоял посреди кухни в нерешительности, ему очень хотелось есть, но он боялся. Он положил свои черные пальцы на край белого стола, и безмолвная усмешка растянула его губы; на одно мгновение он как бы увидел себя со стороны во вспышке мертвенно-бледного света: он убил белую девушку, дочь богатого человека, отрезал ей голову и сжег ее тело в топке котла, солгал, чтобы свалить вину на другого, написал письмо с требованием выкупа в десять тысяч долларов – и вот теперь стоит и не решается тронуть еду, которая наверняка для него же и приготовлена.

– Биггер!

– А? – откликнулся он, еще не сообразив, кто его зовет.

– Куда вы пропали? Вас обед с пяти часов ждет. Берите стул, садитесь и ешьте…

«…сколько захочется…» Он уже не слушал. В руках у Пегги было его письмо. «Вы ешьте, а я вам пока кофе подогрею». Открывала ли она его? Знает ли она, что в нем? Нет, конверт цел. Она подошла к столу и сняла салфетки с тарелок. От волнения у него дрожали колени и на лбу выступил пот. Ему казалось, что вся кожа у пего пузырится, как от ожога… «может быть, подогреть мясо?» Вопрос дошел до него откуда-то издалека, и он покачал головой, не зная даже, о чем она спрашивает… «что вам, нездоровится?»

– Нет, ничего, – пробормотал он.

– Разве можно так долго ходить не евши?

– Я не был голоден.

– Это вам так только кажется.

Она поставила у его прибора чашку и блюдце, потом положила письмо на край стола. Там оно лежало и притягивало его взгляд, как магнит железо. Пегги принесла кофейник и налила ему полную чашку. Видимо, она только что нашла письмо под дверью и еще не успела передать его мистеру Долтону. Она поставила перед ним маленький кувшинчик со сливками и взяла письмо со стола.

– Я сейчас вернусь, – сказала она. – Вот только отнесу это мистеру Долтону.

– Да, мэм, – шепотом отозвался он.

Она вышла. Он перестал жевать и с пересохшим ртом уставился впространство перед собой. Но он знал, что нужно есть. Если он не будетесть сейчас, это может возбудить подозрение. Он стал набивать себя пищей, наскоро прожевывая каждый кусок и запивая глотком горячего кофе, чтобы он легче проходил. Когда кофе был выпит, он перешел на холодную воду. Все время он напряженно вслушивался, ловя ухом каждый звук. Но ничего не было слышно. Наконец дверь бесшумно распахнулась, и вошла Пегги. По ее круглому красному лицу ничего нельзя было узнать. Следя за ней уголком глаза, он увидел, как она подошла к плите и начала возиться с кастрюлями и сковородками.

– Еще кофе хотите?

– Нет, мэм.

– Слушайте, Биггер, вас, верно, напугала эта суматоха в доме?

– Нет, мэм, что вы, – сказал он, недоумевая, чем он мог навести ее на этот вопрос.

– Уж эта Мэри! – вздохнула Пегги. – Вы подумайте, что только позволяет себе девчонка. Отец с матерью прямо голову потеряли. Ну и дети теперь пошли…

Он торопливо доедал свой обед и ничего не говорил; ему хотелось поскорей выбраться из кухни. Никто еще ничего не знал о Мэри. Он представил себе отчаяние и ужас всей семьи, когда станет известно, что Мэри похищена. Это сразу отведет их подозрения от него. Они подумают, что Мэри похитили белые люди; им никогда не придет в голову, что жалкий, трусливый негр мог сделать это. Они возьмутся за Джана. Подпись «Красный» и рисунок молотка с кривым ножом наведет на мысль о коммунистах.

– Ну как, сыты?

– Да, мэм.

– Завтра с утра надо-будет выгрести золу из топки, Биггер.

– Да, мэм.

– И к восьми подать машину мистеру Долтону.

– Да, мэм.

– Вам нравится ваша комната?

– Да, мэм.

Дверь резко распахнулась. Биггер подскочил от испуга. В кухню вошел мистер Долтон; лицо у него было пепельно-серое. Он пристально посмотрел на Пегги, а Пегги, с полотенцем через плечо, пристально смотрела на него. Мистер Долтон держал в руке распечатанное письмо.

– Что случилось, мистер Долтон?

– Кто… Где вы… Кто вам дал это?

– Что? – Это письмо. – Никто мне не давал. Я его нашла под дверьми.

– Когда?

– Да вот сейчас только. А что?

Мистер Долтон обвел взглядом кухню, ни на чем не останавливаясь, просто скользя по стенам широко раскрытыми, невидящими глазами. Потом он снова взглянул на Пегги, он как будто отдавался на ее милость: ждал от нее каких-то слов, которые рассеют надвинувшийся ужас.

– Что с-случилось, мистер Долтон? – снова спросила Пегги.

Прежде чем он успел ответить, в кухню вошла миссис Долтон, нащупывая дорогу протянутыми вперед руками. Биггер видел, как ее белые пальцы, дрожа, шарили в воздухе, пока не встретили плечо мистера Долтона. Они вцепились в борт пиджака с такой силой, что казалось, вот-вот оторвут его. Биггер не пошевелился, не моргнул глазом, только жар пошел у него по телу и мышцы напряглись.

– Генри! Генри! – вскричала миссис Долтон. – Что случилось?

Мистер Долтон не слышал ее; он все еще, не отрываясь, смотрел на Пегги.

– Так вы не видели, кто принес это письмо?

– Нет, мистер Долтон.

– А вы, Биггер?

– Нет, сэр, – прошептал он, с трудом ворочая языком в набитом рту. – Генри, я тебя умоляю! Скажи мне! Ради бога, скажи мне! Мистер Долтон обнял миссис Долтон одной рукой и прижал к себе.

– Это… Это насчет Мэри… Эти… Она…

– Что, что? Где она?

– Они… Она у них… Они похитили ее!

– Генри! Нет, не может быть! – застонала миссис Долтон.

– Не может быть! – откликнулась Пегги, бросаясь к миссис Долтон.

– Девочка моя! – рыдала миссис Долтон.

– Ее похитили, – повторил мистер Долтон, как будто ему нужно было еще раз услышать эти слова для того, чтоб в них поверить.

Биггер беспокойным, блуждающим взглядом смотрел на всех троих. Миссис Долтон все еще рыдала. Пегги, закрыв лицо руками, повалилась на стул. Вдруг она вскочила и бросилась вон из кухни, вскрикнув:

– Господи, не допусти их убить ее!

Миссис Долтон покачнулась. Мистер Долтон поднял ее на руки и понес, но в дверях запнулся о порог. В мозгу у Биггера пронеслась картина вчерашней ночи, как он нес на руках бесчувственную Мэри. Он встал и придержал дверь, помогая мистеру Долтону пройти, и потом стоял и смотрел, как он шел полутемным коридором, пошатываясь под тяжестью своей ноши.

Он теперь остался в кухне один. Снова явилась у него мысль уйти, развязаться со всем этим. И снова он отогнал ее. Его непреодолимо тянуло остаться до конца, хотя бы даже этот конец означал темную пропасть, готовую поглотить его. Он как будто стоял сейчас на высокой башне, открытой всем ветрам. Приглушенный плач донесся до его ушей. Потом вдруг все стихло. Что там делается сейчас? Позвонит мистер Долтон в полицию или не позвонит? Он напряг слух, но все было тихо. Он подошел к дверям, осторожно шагнул в коридор. Ничего не было слышно. Он огляделся и, убедившись, что никто за ним не следит, на цыпочках стал красться дальше. Он услышал голоса; мистер Долтон разговаривал с кем-то. Он прокрался еще дальше; да, теперь все слышно… «Попросите пожалуйста Бриттена». Мистер Долтон говорил по телефону. «Пожалуйста приезжайте сейчас же да очень срочно случилось нечто ужасное по телефону я не хочу говорить». Значит, сейчас приедет Бриттен, и его опять будут допрашивать. «Да пожалуйста хорошо я вас жду».

Нужно вернуться в свою комнату. Все так же, на цыпочках, он прошел назад, в кухню, спустился по лестнице и очутился в котельной. Щели дверцы пламенели в багровой полутьме, слышно было, как с хриплым присвистом всасывается в трубу воздух. Сгорела или нет? А впрочем, если даже нет, кому придет в голову искать ее в топке? Он поднялся к себе в комнату, вошел в стенной шкаф, затворил дверцы и прислушался. Тишина. Он вылез, но дверцы оставил раскрытыми и снял ботинки, для того чтоб быстро и бесшумно добежать до шкафа, когда понадобится. Потом он снова вытянулся на кровати, в голове у него быстро сменялись картины, рожденные сотнями противоречивых стремлений. Он мог убежать, мог остаться, мог даже сойти сейчас вниз и рассказать о том, что он сделал. Одна мысль о том, что перед ним открыто столько возможностей, давала ему ощущение свободы, ощущение, что он сам – хозяин своей жизни, что его будущее в его руках. Но никто не поверит, что это сделал он, смирный чернокожий паренек.

Он вскочил с постели и прислушался: внизу как будто раздавались голоса. Он так ушел в свои мысли, что сам не знал, действительно ли он слышал разговор, или это ему только почудилось. Нет, верно, вот и шаги слышны. Он бросился к шкафу. Шаги прекратились. Донеслось приглушенное всхлипывание. Это была Пегги. Постепенно всхлипывания стихли, потом вдруг перешли в громкий надсадный плач. Долго он стоял так, вслушиваясь в рыдания Пегги и протяжные стоны ветра за окном. Наконец рыдания смолкли, и шаги послышались снова. Куда она пошла? Может быть, на парадном звонили? Снова раздались шаги, Пегги возвращалась на кухню. Он услышал низкий мужской голос. Сначала он не узнал его, потом понял, что это говорит Бриттен.

– …и там вы нашли письмо?

– Да.

– Когда это было?

– С час тому назад.

– Значит, вы не видели, кто его принес?

– Оно торчало из-под двери.

– Постарайтесь припомнить, вы никого не видели возле дома или у ворот?

– Нет. Я да шофер, больше там никто не ходил.

– А где сейчас шофер?

– Наверно, у себя наверху.

– Почерк этот вам незнаком?

– Нет, мистер Бриттен.

– Может быть, все-таки вы знаете иди догадываетесь, кто мог написать такое письмо?

– Нет, мистер Бриттен. Просто ума не приложу, – простонала Пегги.

Голос Бриттена смолк. Послышались еще чьи-то тяжелые шаги. С шумом задвигали стульями. Какие-то люди вошли в кухню. Кто они? Судя по шагам, это были мужчины. Снова Биггер услышал голос Бриттена.

– Слушайте, Пегги. Как он вообще вам показался, этот шофер?

– Я не понимаю вас, мистер Бриттен. – Ну что он: развитой, умный? Не кажется вам, что он хитрит? – Не знаю, мистер Бриттен. Он такой же, как все негры.

– Говорит он «да, мэм», «нет, мэм»?

– Да, мистер Бриттен. Он очень вежливый.

– Но вам не кажется, что он прикидывается большим простачком, чем онесть на самом деле? – Не знаю, мистер Бриттен.

– У вас тут ничего не пропадало с тех пор, как он в доме?

– Нет, ничего.

– А не было случая, чтоб он вас оскорбил, наговорил вам дерзостей?

– Нет, что вы! Ни разу!

– Что он вообще за парень?

– Право, не могу сказать, мистер Бриттен. Негр как негр.

– Вы не замечали, чтоб он книжки читал?

– Нет, мистер Бриттен.

– А не бывает так, что вдруг он начинает говорить более складно, чем всегда?

– Нет, мистер Бриттен. По-моему, он всегда разговаривает одинаково.

– Вы ничего такого за ним не замечали, чтоб можно было подумать, что он знает про это письмо?

– Нет, мистер Бриттен.

– Когда его о чем-нибудь спрашивают, случается, что он отвечает не сразу, как будто раньше обдумывает, что сказать?

– Нет, мистер Бриттен. Он говорит, как все люди.

– А нет ли у него привычки размахивать руками при разговоре, как будто он много бывает среди евреев?

– Что-то не замечала, мистер Бриттен. – Вы не слышали, чтобы он кого-нибудь называл товарищ? – Нет, мистер Бриттен.

– Когда он входит в дом, он снимает шапку?

– Я как-то не обращала внимания, мистер Бриттен. Должно быть, снимает.

– Не случалось ли ему садиться в вашем присутствии без приглашения, так, как будто он привык бывать среди белых?

– Нет, мистер Бриттен. Он всегда стоит, пока я не скажу, чтоб он сел.

– Бывает, что он заговаривает первый, не дожидаясь, когда к нему обратятся?

– Что вы, мистер Бриттен! Он слова не скажет, если его не спросят.

– Теперь вот еще что, Пегги. Постарайтесь вспомнить, не растягивает ли он слова, когда говорит, знаете, на еврейский лад. Вы понимаете, я стараюсь выяснить, водится ли он с коммунистами.

– Нет, мистер Бриттен. Он говорит так же, как все негры.

– Где он сейчас, вы сказали?

– У себя наверху.

Когда голос Бриттена смолк, Биггер усмехнулся. Да, Бриттен хочет подловить его, найти против него улики, но ему не за что уцепиться. Вероятно, сейчас он придет к нему. Внизу послышались незнакомые голоса.

– Скорей всего, ее уже нет на свете.

– Да, пожалуй что. Они в таких случаях всегда спешат развязаться. Боятся, как бы их потом не опознали.

– А что старик говорит? Будет платить?

– Еще бы! Дочку-то хочется выручить.

– Ну так это десять тысяч собаке под хвост, вот что я вам скажу.

– Ему дочь дороже.

– Голову прозакладываю, что это красные решили пополнить свои фонды.

– Да ну!

– А что ж вы думаете, так оно и делается.

– Я бы их всех поодиночке перестрелял, и красных и некрасных.

Скрипнула дверь, и послышались еще шаги.

– Ну как, добились толку от старика?

– Пока нет еще. – Это был голос Бриттена.

– Он, верно, совсем раскис, а?

– Ну знаете ли, и вы бы раскисли на его месте.

– А полицию звать не хочет?

– Нет. Боится.

– Конечно, родным нелегко; но, если бы сказать этим бандитам раз навсегда, что никаких денег им не видать, они бы бросили это занятие.

– Брит, вы бы все-таки попробовали уломать его.

– Да, да, скажите ему, что тут другого ничего не придумаешь: надо звать полицию, и все.

– Что-то я не уверен. Не хочется мне его трогать. – Ну, в конце концов, это его дочь. Пусть делает как знает. – Да поймите, Брит. Ведь когда возьмутся за этого Эрлона, все равно без полиции не обойтись, и вся история попадет в газеты. Так дайте туда знать сейчас. Чем раньше полиция начнет действовать, тем лучше.

– Нет, я все-таки подожду распоряжений старика.

Значит, мистер Долтон не хочет вызывать полицию – это, во всяком случае, было ясно. Но надолго ли хватит его решимости? Как только задержат Джана, полиция вмешается в дело, потому что Джан расскажет достаточно, чтобы поднять на ноги и полицию, и газеты. Но что будет, когда Джан узнает потом, что Мэри похищена? Найдутся ли у него доказательства алиби? Если да, то полиция будет искать другого виновника. Опять начнут допрашивать его, Биггера, захотят узнать, для чего он солгал, будто Джан входил в дом. А может быть, подпись «Красный», которую он поставил под требованием денег, собьет их со следа и заставит думать, что это все-таки дело рук Джана или его товарищей. Ну кому придет на ум, что Мэри похитил Биггер? Биггер выбрался из шкафа и рукавом отер пот со лба. От долгого стояния на коленях у него затекли ноги, и в икрах словно иголками покалывало. Он подошел к окну, поглядел на пляску снежных хлопьев. Ветер все крепчал, разыгрывалась настоящая метель. Снег падал не сверху вниз, а сыпал во все стороны, наполняя мир белой бушующей бурей. Видно было, как при каждом порыве ветра хлопья долго кружились на одном месте, точно маленький снежный смерч.

Окно выходило в переулок, упиравшийся в Сорок пятую улицу. Биггер попробовал открыть его; рама подалась, сначала немного, потом пошла кверху с громким скрипучим шумом. Кто-нибудь слышал? Он подождал, ничего не случилось. Ладно! На худой конец он сможет выскочить из этого окна и убежать по переулку. Окно было на втором этаже, и прямо под ним намело высокий сугроб. Он закрыл окно и снова лег на кровать, выжидая. На лестнице раздались тяжелые шаги. Да, кто-то поднимается сюда! Он сразу весь окостенел. В дверь постучали.

– Да, сэр!

– Открой!

Он зажег свет, отворил дверь и увидел перед собой белого человека.

– Ступай вниз, тебя зовут.

– Да, сэр.

Человек посторонился, и Биггер мимо него прошел в коридор и спустился в котельную, чувствуя на своей спине его взгляд, и слыша приглушенное дыхание пламени в топке, и видя перед собой окровавленную голову Мэри с завитками агатово-черных волос, блестящими и слипшимися от крови на смятых газетах. У котла стоял Бриттен и еще трое белых.

– Привет, Биггер!

– Здравствуйте, сэр, – сказал Биггер.

– Слыхал, что случилось?

– Да, сэр.

– Вот что, приятель. Здесь все свои, и дальше это не пойдет. Скажи мне, как по-твоему, тут замешан Джан?

Биггер опустил глаза. Он не хотел торопиться с ответом и решил про себя, что не нужно слишком прямо обвинять Джана, так как это повлечет подробный допрос. Он только намекнет, только наведет их на след Джана.

– Не знаю, сэр, – сказал он. – Ну а как тебе кажется? – Не знаю, сэр.

– Ведь ты его здесь вчера вечером видел, правда?

– Да, сэр, видел.

– Ты можешь подтвердить под присягой, что это он велел тебе снести сундук вниз и оставить машину у подъезда?

– Я… я могу подтвердить под присягой все, что правда, сэр.

– Было заметно по его поведению, что у него что-то на уме?

– Не знаю, сэр.

– Как ты сказал – в котором часу ты ушел отсюда?

– Около двух, сэр.

Бриттен повернулся к остальным; один из них стоял у самого котла и грел руки, заложив их за спину. Ноги его были широко расставлены, в углу рта торчала сигара.

– Это его работа, этого красного, – сказал ему Бриттен.

– Факт, – сказал человек, гревший руки. – Зачем ему понадобилось заставлять этого парня стаскивать вниз сундук и оставлять машину на дворе? Для отвода глаз, ясно.

– Слушай, Биггер, – сказал Бриттен. – Неужели ты ничего не заметил в нем особенного? Ну, может быть, он нервничал, был возбужден, а? О чем он с тобой вообще говорил?

– Про коммунистов говорил…

– Он уговаривал тебя вступить в партию?

– Он мне дал те книжечки, чтоб я их прочел.

– А еще? Повтори, какие он тебе слова говорил.

Биггер знал, какие слова белые не любят слышать от негров, и знал, что именно эти слова всегда говорят красные. И еще он знал, что белые не любят слышать эти слова даже от белых, которые вступаются за негров.

– Он говорил, – сказал Биггер с запинкой, как будто нехотя, – он говорил, что наступит такое время, когда не будет ни богатых, ни бедных…

– Ну, дальше.

– И что неграм тогда тоже все можно будет…

– Дальше.

– И что никого не будут линчевать.

– А девушка что говорила?

– Она тоже говорила, что так будет.

– Ну а ты что?

– Простите, сэр?

– Ты-то сам охотно слушал эти разговоры?

Он знал, что белым людям обычно не нравится, когда негр охотно слушает такие разговоры.

– Я на службе, сэр. Что мне прикажут, то и делаю, – пробормотал он.

– А тебе не показалось, что девушка чего-то боится?

Он начал понимать, какое обвинение они хотят возвести на Джана, и тут он вспомнил, что Мэри заплакала, когда он отказался войти в кафе и сесть за стол вместе с ними.

– Не знаю, как сказать, сэр. Один раз она плакала… – Плакала? Его окружили со всех сторон.

– Да, сэр.

– Он что, ударил ее?

– Этого я не видел.

– Что ж он сделал, когда она заплакала?

– Он ее обнял, и она перестала.

Биггер стоял, прислонясь спиной к стене. Багровые отблески пламени играли на лицах белых людей. В ушах у Биггера гул тяги смешивался с глухими завываниями ветра в темноте за окном. Усталость одолевала его, на секунду он закрыл глаза, но сейчас же снова открыл, помня, что ради собственного спасения нужно быть начеку и отвечать на все вопросы.

– А о белых женщинах он ничего тебе не говорил, этот Джан?

Биггер весь подобрался.

– Сэр?

– Не говорил, что, если ты вступишь в партию, он тебя сведет с белыми женщинами?

Он знал, что очень многих белых одна мысль о близости негра с белой женщиной приводит в бешенство.

– Нет, сэр, – сказал он с притворным смущением.

– Джан спал с мисс Долтон в тот вечер?

– Не знаю, сэр.

– Ты не возил их в гостиницу или в какой-нибудь дом?

– Нет, сэр. Только катал по парку.

– А они сидели сзади?

– Да, сэр.

– Долго вы там были, в парке?

– Так, часа два, сэр.

– Да ты говори, не стесняйся. Спал он с ней или нет?

– Я не знаю, сэр. Они сидели сзади и целовались и все такое.

– А она сидела или лежала?

– Простите, сэр. Она лежала, – сказал Биггер и опустил глаза; так, он решил, будет лучше. Белые уверены, что все негры мечтают о белых женщинах, а поэтому уместно выказать почтительную робость, когда в его присутствии хотя бы упоминают имя белой женщины.

– Они ведь были пьяны оба, правда?

– Да, сэр. Они много выпили.

Он услышал шум автомобилей, въезжающих во двор. Полиция?

– Кто это? – спросил Бриттен.

– Не знаю, – сказал один из его людей.

– Я пойду посмотрю, – сказал Бриттен.

Он оставил дверь открытой, и Биггер увидел на снегу четыре машины с зажженными фарами.

– Эй, кто там? – крикнул Бриттен.

– Пресса!

– Здесь для вас ничего нет, – сказал Бриттен с беспокойством в голосе.

– Ладно, ладно, – ответил чей-то голос. – Все равно половина истории уже попала в газеты. Можете смело досказать нам остальное.

– Что попало в газеты? – спросил Бриттен, когда приехавшие репортеры входили в котельную.

Высокий краснолицый человек сунул руку в карман, вытащил сложенную газету и протянул ее Бриттену.

– Красные заявили, что вы обвиняете их в похищении дочери старика.

Биггер, не двигаясь с места, покосился на газеты; он прочел: АРЕСТ КОММУНИСТА В СВЯЗИ С ИСЧЕЗНОВЕНИЕМ МОЛОДОЙ НАСЛЕДНИЦЫ.

– Вот дьявольщина, – сказал Бриттен.

– Уф! – сказал краснолицый. – Ну и вечерок. Арест красного! Снежная буря! А у вас тут так прямо и пахнет убийством!

– Советую вам придержать язык, – сказал Бриттен. – Вы находитесь в доме мистера Долтона.

– О, прошу извинить.

– А где сам старик?

– Наверху. Он просил, чтобы его не беспокоили.

– А что, девушка действительно исчезла или это все розыгрыш?

– Я вам ничего не могу сказать, – ответил Бриттен.

– Кто этот парень?

– Биггер, ни слова, – сказал Бриттен.

– Это тот самый, о котором говорил Эрлон? Который его обвинил?

Биггер жался к стене и смотрел на всех затуманенными глазами.

– Что ж, так и будем играть в молчанку? – спросил один из репортеров.

– Вот что, друзья, – сказал Бриттен. – Погодите расстраиваться. Я сейчас пойду и узнаю, может быть, старик вас примет.

– Давно пора. Нам ждать некогда. Эта история уже разносится по всем проводам.

Бриттен поднялся наверх, оставив Биггера одного в кругу белых людей.

– Тебя зовут Биггер Томас? – спросил краснолицый репортер.

– Биггер, ни слова, – сказал один из людей Бриттена.

Биггер молчал.

– Слушайте, что это за комедия? Вы не можете запретить ему разговаривать.

– Чую я, тут дело серьезное, – сказал один из репортеров.

Биггер в первый раз видел таких людей: он не знал, как с ними держаться и чего от них ожидать. Они не были такими богатыми и недосягаемыми, как мистер Долтон, и в них чувствовалась еще большая беспощадность, чем в Бриттене, только какая-то безличная, и это, пожалуй, было еще опаснее. Нахлобучив шляпу, сдвинув в угол рта сигары или сигареты, они расхаживали по котельной в отсветах огня. Биггер чувствовал их холодное равнодушие ко всем и ко всему. Они похожи были на бывалых охотников, идущих по следу. Теперь они не скоро отстанут, раз уж Джан арестован и дал показания. Как они относятся к тому, что он рассказал о Джане? Бриттен запретил ему разговаривать с ними, но нужно ли слушаться Бриттена? Глаза Биггера неотступно следили за свернутой в трубку газетой в обтянутой перчаткой руке белого человека. Если б ему прочесть эту газету! Репортеры примолкли в ожидании Бриттена. Вдруг один из них подошел и встал у стены рядом с Биггером. Биггер покосился на него и ничего не сказал. Репортер закурил сигарету.

– Куришь, малый?

– Нет, сэр, – пробормотал он.

Он почувствовал, как что-то коснулось его ладони. Он хотел посмотреть, что это, но услышал предостерегающим шепот.

– Тес, тише. Это тебе. Я хочу, чтобы ты мне все выложил начистоту.

Пальцы Биггера сомкнулись на лоскутке глянцевитой бумаги; он уже знал, что это деньги и что их нужно отдать. Он сжимал бумажку и ждал удобного случая. События развивались так быстро, что он не успевал оценить их должным образом. Он устал. Ах, если б можно было поспать! Если б только можно было отложить это все на несколько часов, чтобы хоть немного отдохнуть! Тогда уж он сумел бы справиться со всем этим. Все, что происходило, было похоже на обрывки мучительного сна, сменяющие друг друга без всякой связи. Временами он как будто забывал, что только что было и чего он ждет теперь. Дверь наверху отворилась, и он увидел Бриттена. Все повернулись к нему, и, воспользовавшись этой минутой, Биггер быстро сунул деньги в руку стоявшего с ним рядом репортера. Тот оглянулся на него, покачал головой, отшвырнул свою сигарету и пошел навстречу Бриттену.

– Очень мне жаль, друзья, – сказал Бриттен, – но старик не может принять вас раньше вторника.

Биггер быстро соображал: значит, мистер Долтон решил заплатить и не звать полицию.

– Вторника?

– Ну, это ерунда! – Где же все-таки девушка? – К сожалению, ничего не могу сказать вам, – ответил Бриттен.

– Раз так, мы должны будем дать в прессу все, что удастся разузнать стороной, и вы сами в этом будете виноваты, – сказал один из репортеров.

– Все вы знаете мистера Долтона, – возразил Бриттен, – и вы этого не сделаете. Подождите, не трогайте старика. Я сейчас не могу вам сказать почему, но это очень важно. А за ним не пропадет.

– Но девушка в самом деле исчезла?

– Не знаю. – Здесь, в доме, ее нет? Бриттен помялся.

– Сейчас, по-видимому, нет.

– Когда она уехала?

– Не знаю.

– А когда вернется?

– Не могу сказать.

– Правду говорит этот Эрлон? – спросил один из репортеров. – Он сказал, что мистер Долтон подвел его под арест, чтобы бросить тень на коммунистическую партию. И еще для того, чтобы помешать ему встречаться с мисс Долтон.

– Я ничего не знаю, – сказал Бриттен.

– Эрлона арестовали, отвезли в полицейский участок и допросили, – продолжал репортер. – Он заявил, что утверждение этого парня, будто он заезжал сюда вчера вечером, – сплошная ложь. Кто же из них прав?

– Ничего не могу сказать об этом, – ответил Бриттен.

– А это правда, что мистер Долтон запретил Эрлону встречаться с мисс Долтон?

– Не знаю, – сказал Бриттен, вытаскивая платок и отирая пот со лба. – Честное слово, я вам ничего не могу сказать. Вот, говорите со стариком.

Все головы поднялись. Мистер Долтон стоял на площадке лестницы, белый как мел, с листком почтовой бумаги в руке. Биггер сразу узнал свое письмо. Что будет сейчас? Все репортеры заговорили разом, выкрикивая вопросы, требуя разрешения снимать.

– Где мисс Долтон?

– Это вы добились ордера на арест Эрлона?

– Правда, что они были обручены?

– Правда, что вы запретили ей видеться с ним?

– Вам не нравятся его политические взгляды?

– Может быть, вы хотите сделать заявление, мистер Долтон?

Биггер увидел, что мистер Долтон поднял руку, как бы желая водворить тишину, затем медленно спустился на несколько ступенек и остановился почти у подножия лестницы, слегка возвышаясь над кучкой людей, замерших в ожидании. Репортеры придвинулись ближе, вскинули свои серебряные лампочки.

– Вы не хотите высказаться по поводу заявления Эрлона о вашем шофере?

– А что сказал Эрлон? – спросил мистер Долтон.

– Он сказал, что шофера подкупили, чтобы он оговорил его.

– Это неправда, – твердо сказал мистер Долтон.

Прямо в глаза Биггеру сверкнула молния, и он зажмурился. Репортеры убрали серебряные лампочки.

– Джентльмены! – сказал мистер Долтон. – Прошу вас! Одну минуту. Я хочу сделать заявление. – Мистер Долтон остановился, губы у него дрожали. Биггер видел, что он сильно волнуется. – Джентльмены, – снова начал мистер Долтон, – я хочу сделать заявление и прошу вас точно записать его. Помните, от вас зависит сейчас жизнь и смерть человека, человека очень близкого мне, всей моей семье. Человека… – Голос мистера Долтона прервался. Гул нетерпения прошел по котельной. Биггер услышал тихий шелест бумаги; рука, державшая письмо, задрожала. Лицо мистера Долтона было мертвенно-бледно, глубоко посаженные глаза покраснели, а под ними темнели коричневые круги. Огонь в топке догорал, и в трубе только тихо посвистывало. В бледных отсветах пламени седые волосы мистера Долтона блестели, как расплавленное серебро.

Внезапно, так внезапно, что все вздрогнули, проем двери позади мистера Долтона заполнило что-то белое, струящееся. Это была миссис Долтон; она шла, устремив вперед неподвижные, широко раскрытые белые глаза, подняв к лицу руки с длинными белыми, широко раздвинутыми пальцами. Брызнул белый свет десятка серебряных лампочек.

Миссис Долтон бесшумно, как привидение, спустилась по лестнице и остановилась рядом с мистером Долтоном; за ней по пятам шла белая кошка. Одну руку миссис Долтон легко положила на перила, другая осталась висеть в воздухе. Мистер Долтон не оглянулся и не двинулся с места; он только накрыл рукой ее руку на перилах, продолжая смотреть на толпу репортеров. Между тем белая кошка сбежала вниз, одним движением вспрыгнула Биггеру на плечо и уселась там. Биггер замер у стены; он почувствовал, что кошка выдала его, указала на него как на настоящего убийцу Мэри. Он попробовал сбросить ее, но она крепко вцепилась когтями в его пиджак. Снова сверкнула серебряная молния, и он понял, что сфотографирован с белой кошкой на плече. Он опять потянул кошку вниз, и на этот раз ему удалось оторвать ее. Она шлепнулась на все четыре лапы с тихим жалобным визгом, потом стала тереться о ноги Биггера. А, черт! Что она ко мне пристала, эта кошка! Он услышал голос мистера Долтона:

– Джентльмены, можете снимать сколько вам угодно, но прежде выслушайте меня. Только что я звонил в полицию и просил немедленно освободить мистера Эрлона. Заявляю публично, что я не намерен поддерживать обвинение против него. Мне важно, чтобы в этот вопрос была внесена полная ясность. Прошу вас дать сообщение в ваши газеты.

Биггер задумался: значит ли это, что с Джана снято подозрение? Что, если попробовать сейчас ускользнуть из дома? Следят за ним или нет?

– Это еще не все, – продолжал мистер Долтон. – Я желаю публично принести мистеру Эрлону извинения за причиненное ему беспокойство. – Мистер Долтон сделал паузу, провел языком по пересохшим губам и оглядел сверху тесную кучку людей, быстро записывавших его слова в блокноты. – Джентльмены, я хочу сообщить вам, что мисс Долтон, наша дочь… мисс Долтон… – Голос мистера Долтона дрогнул. Позади него, чуть ближе к перилам, стояла миссис Долтон; при этих словах она положила свои белые пальцы на его руку. Репортеры вскинули серебряные лампочки; еще раз молния прорезала красноватый полумрак котельной. – Я хочу сообщить, – сказал мистер Долтон ровным голосом; это был почти шепот, но он разнесся по всему подвалу. – Я хочу сообщить, что мисс Долтон стала жертвой киднапинга…

– Киднапинга!

– О!

– Когда?

– По-видимому, это случилось вчера ночью, – сказал мистер Долтон.

– Какой выкуп требуют?

– Десять тысяч долларов.

– Вы не догадываетесь, кто похитители?

– Мы ничего не знаем.

– Вы что-нибудь получили от нее, мистер Долтон?

– От нее – нет. Но мы получили письмо от похитителей…

– Это письмо у вас в руке?

– Да. Вот оно.

– Когда вы его получили?

– Сегодня вечером.

– По почте?

– Нет, его подбросили к нам на порог.

– Вы думаете платить?

– Да, – сказал мистер Долтон. – Думаю платить. И я прошу вас, джентльмены, указать в своих сообщениях, что я сделаю все, чего от меня требуют. Этим вы окажете мне неоценимую услугу, быть может, спасете жизнь моей дочери. А самое главное – пусть там будет сказано, что я не намерен обращаться в полицию. Пусть они знают, что я согласен на все их условия. Пусть они отдадут мне дочь. Только, ради бога, пусть не убивают ее, напишите, что они получат все, чего хотят, только пусть ее не трогают…

– Мистер Долтон, у вас нет никаких предположений, кто они?

– Никаких.

– Можно взглянуть на письмо?

– К сожалению, нельзя. Там указано, каким способом должны быть переданы деньги, а этого я не смею разглашать. Но вы напишите в газетах, что все указания будут выполнены.

– Когда в последний раз видели мисс Долтон?

– В воскресенье, около двух часов ночи.

– Кто ее видел?

– Мой шофер и моя жена.

Биггер смотрел прямо перед собой, стараясь не сводить глаз с одной точки.

– Пожалуйста, не задавайте ему никаких вопросов, – сказал мистер Долтон. – Я говорю от лица всех своих домашних и не желаю, чтобы распространялись всякие нелепые и никому не нужные подробности. Мы хотим вернуть свою дочь, остальное все не имеет значения. Пусть она узнает из газет, что мы делаем все возможное для того, чтобы ее вернуть, и что мы все ей прощаем. Напишите, что мы… – Тут его голос опять прервался, и он не мог продолжать.

– Мистер Долтон, – попросил один из репортеров, – пожалуйста, разрешите сделать хоть один снимок с этого письма…

– Нет, нет… Это невозможно.

– А как оно подписано?

Мистер Долтон опустил глаза. Биггер подумал: скажет или нет? Он увидел, как губы мистера Долтона беззвучно задвигались, словно он высчитывал что-то.

– Хорошо, это я вам скажу, – произнес старик; руки у него дрожали. Миссис Долтон слегка повернула лицо в его сторону, и ее пальцы вцепились в его рукав. Биггер понял, что миссис Долтон спрашивает без слов, не лучше ли умолчать в газетах о подписи на письме; но он понял и то, что мистер Долтон, видимо, не случайно решил сказать о ней. Может быть, таким образом он хочет уведомить красных, что получил их письмо.

– Вот, – сказал мистер Долтон. – Подписано: «Красный». И больше ничего. – Красный? – Да.

– Вам известно, кто это?

– Нет.

– И у вас нет никаких подозрений?

– Внизу, после подписи, нарисована эмблема коммунистической партии: серп и молот, – сказал мистер Долтон.

Наступила тишина. Биггер видел удивление на всех лицах. Некоторые из репортеров не стали дожидаться продолжения и выскользнули из котельной, чтобы по телефону передать сообщения в свои газеты.

– Вы думаете, что это дело рук коммунистов?

– Не знаю. Я никому не предъявляю обвинения. Я только хочу, чтобы все, и в том числе сами похитители, знали, что я получил это письмо. Если мне возвратят мою дочь, я не буду задавать никаких вопросов.

– Ваша дочь была близка к коммунистам, мистер Долтон?

– Об этом я ничего не знаю.

– Но ведь вы сами запрещали ей встречаться с Эрлоном?

– Я полагаю, это не имеет отношения к делу.

– Вы не думаете, что Эрлон замешан в это?

– Не знаю.

– Почему вы распорядились освободить его?

– Я просил о его аресте до того, как было получено это письмо.

– Вы надеетесь, что, очутившись на свободе, он возвратит вам дочь?

– Не знаю. Не знаю, где наша дочь, у него или в другом месте. Я знаю только одно: я и миссис Долтон хотим, чтоб она вернулась домой.

– Зачем же вы велели его освободить?

– Потому что я не могу предъявить ему никакого обвинения, – упрямо повторил мистер Долтон.

– Пожалуйста, мистер Долтон, поднимите руку с письмом, а другую протяните вперед, как будто вы взываете к нам. Вот так! Вы тоже, пожалуйста, руку вперед, миссис Долтон. Вот, очень хорошо! Минуточку!

Биггер увидел, как вспыхнули опять серебряные лампочки. Мистер и миссис Долтон стояли на лестнице: миссис Долтон, вся в белом, и мистер Долтон, с письмом в руке, вперив глаза в дальний угол котельной. Биггер слышал тихий шелест огня в топке, видел, как репортеры нацеливались объективами аппаратов. Другие, стоя в стороне, продолжали торопливо царапать в своих блокнотах. Снова вспыхнули лампочки, и Биггер вдруг увидел, что объективы повернулись к нему. Он хотел наклонить голову или закрыть лицо руками, но было уже поздно. Все равно, у них есть достаточно снимков, чтоб всякий мог узнать его в тысячной толпе. Еще несколько человек ушли; мистер и миссис Долтон повернулись, медленно поднялись по лестнице и скрылись в кухне вместе с белой кошкой, неотступно следовавшей за ними. Биггер неподвижно стоял у стены и внимательно наблюдал за происходящим, стараясь понять, как это отразится на нем и на его шансах получить деньги.

– Как вы думаете: удобно позвонить по телефону отсюда? – спросил один из репортеров Бриттена.

– Конечно.

Бриттен повел репортеров наверх, в кухню. Три человека, которые явились в дом вместе с Бриттеном, сидели на ступеньках и молча, насупившись, смотрели в пол. Репортеры скоро вернулись. Биггер видел, что им хочется поговорить с ним. Бриттен тоже вернулся и сел на ступеньку.

– Послушайте, ведь вы наверняка еще что-нибудь знаете, – сказал один из репортеров Бриттену.

– Мистер Долтон вам все сказал, – ответил Бриттен.

– Да, материален богатый, – сказал другой репортер. – Скажите, а как отнеслась к этому миссис Долтон?

– Упала в обморок, – сказал Бриттен.

Несколько минут длилось молчание. Потом Биггер увидел, как все, один за другим, повернулись к нему. Он опустил голову; он знал, что им не терпится расспросить его, и хотел избежать этого. Он рассеянно водил глазами по всему подвалу и вдруг увидел смятую газету, брошенную кем-то в угол. Его мучило желание прочесть ее, узнать, что говорил Джан; только бы подвернулся случай. Репортеры бесцельно слонялись по котельной, заглядывали в углы, осматривали лопату, мусорное ведро, сундук. Один остановился перед топкой. Вот он протянул руку, открыл дверцу; слабый багровый отблеск лег на его лицо, когда он наклонился к куче тлеющих углей. Что, если ему взбредет на ум поворошить их? Что, если покажутся кости Мэри? Биггер затаил дыхание. Но репортер не стал ворошить углей; ни у кого не возникало подозрения. Что он для них? Чурбан, черномазое чучело, и ничего больше. Репортер захлопнул дверцу, и он перевел дух. Вдруг у него задергались углы губ, как будто ему хотелось смеяться. Он отвернулся и, напрягая все силы, старался овладеть собой. Он был близок к истерике.

– А нельзя ли посмотреть комнату девушки? – спросил один из репортеров.

– Почему нельзя? Можно, – сказал Бриттен.

Все пошли за Бриттеном, и Биггер остался один. Глаза его сейчас же устремились на газету; он хотел взять ее, но боялся. Он прошел к внутренней двери и удостоверился, что она заперта; потом поднялся по лестнице и осторожно заглянул в кухню – никого не было видно. Тогда он в три прыжка сбежал с лестницы, схватил газету и развернул. Поперек первой страницы шел заголовок, набранный жирным черным шрифтом: ПРОИСШЕСТВИЕ В ГАЙД-ПАРКЕ. ИСЧЕЗНОВЕНИЕ ДОЧЕРИ МИЛЛИОНЕРА. АРЕСТ МЕСТНОГО ЛИДЕРА КРАСНЫХ В СВЯЗИ С РОЗЫСКАМИ МЭРИ ДОЛТОН. ПОЛИЦИЯ ДЕЙСТВУЕТ ПО УКАЗАНИЯМ ОТЦА ДЕВУШКИ.

А посреди страницы был портрет Джана. Он сразу узнал его. Портрет был очень похожий. Он вернулся к началу и стал читать.


«Может ли быть, что безумная мечта разрешить проблему людского горя и нищеты, раздав неимущим отцовские миллионы, заставила Мэри Долтон, единственную дочь м-ра и м-с Генри Долтон, бульвар Дрексель, 4605, покинуть роскошный особняк родителей и под вымышленным именем поселиться среди своих длинноволосых коллег по коммунистическому движению?

Ответа на этот вопрос искала полиция сегодня вечером, во время допроса Джана Эрлона, ответственного секретаря чикагского Комитета защиты труда, коммунистической организации, членом которой, как говорят, состояла Мэри Долтон вопреки воле своего отца».


Дальше говорилось, что Джан находится в камере подследственных при полицейском участке на Одиннадцатой улице и что Мэри ушла из дому в субботу, в восемь часов вечера. Еще упоминалось о том, что Мэри «до поздней ночи находилась в обществе Эрлона, в одном из широкоизвестных негритянских кафе Южной стороны».

Это было все. Он ожидал большего. Он перевернул страницу. А, нет, вот еще кое-что. Портрет Мэри. Сходство было так велико, что он зажмурился; такая она была, когда вошла тогда в кабинет мистера Долтона. И снова, весь в холодном поту, он увидел перед собой ее голову на ворохе слипшихся газет и черное пятно крови, медленно растекающееся до самых краев. Над портретом была надпись: «В ГОЛЛАНДИИ С ДЭДДИ». Биггер поднял глаза и посмотрел на котел: ему не верилось, что она там, в огне… В газетном сообщении не было того, чего он опасался. Но что будет теперь, когда все узнают, что Мэри похищена? Он услышал шаги, поспешно бросил газету в угол и принял прежнюю позу, прислонясь к стене, уставившись в пространство сонным, отсутствующим взглядом. Дверь наверху отворилась, репортеры стали спускаться с лестницы, переговариваясь негромкими оживленными голосами. Снова Биггер заметил, что они наблюдают за ним. Бриттен тоже вернулся.

– Послушайте, почему нам не дают побеседовать с этим парнем? – спросил один из репортеров.

– Он вам ничего не может рассказать, – ответил Бриттен.

– Он может рассказать то, что он видел. Машиной ведь он правил.

– Да мне все равно, в конце концов, – сказал Бриттен. – Но мистер Долтон вам уже все сказал.

Один из репортеров подошел к Биггеру:

– Скажи, Майк, как по-твоему, это сделал Эрлон?

– Меня зовут не Майк, – сердито сказал Биггер.

– Ну, ну, я не хотел тебя обидеть, – сказал репортер. – Так как же по-твоему?

– Отвечай на вопрос, Биггер, – сказал Бриттен.

Биггер пожалел о своей вспышке. Сейчас не время было обижаться. Да и не к чему. Очень нужно обижаться на толпу дураков. Ищут девушку, а девушка горит в топке, в двух шагах от них. Он убил ее, а они и не догадываются об этом. Майк так Майк, ну и пусть.

– Я не знаю, сэр, – сказал он вслух.

– Да ты не ломайся, расскажи все как было.

– Я ведь только шофером тут, сэр, – сказал Биггер.

– Не бойся. Никто тебя не тронет.

– Вы лучше спросите мистера Бриттена, – сказал Биггер.

Репортеры покачали головами и отошли от него.

– Что за черт в самом деле, Бриттен! – сказал один. – Ну что мы узнали об этом похищении? Получено письмо, Эрлон будет освобожден из-под стражи, письмо подписано «Красный», и внизу нарисованы серп и молот. Это все равно что ничего. Дайте нам какие-нибудь подробности.

– Слушайте, ребята, – сказал Бриттен. – Не надо мешать старику. Он хочет получить дочку обратно, и но мертвой, а живой. Он вам дал уже первосортный материал; теперь подождите немного.

– Скажите нам хотя бы одно: когда в последний раз видели девушку?

Биггеру пришлось выслушать опять всю историю сначала. Он внимательно прислушивался к каждому слову Бриттена и к тону, которым репортеры задавали вопросы, стараясь уловить малейшую тень подозрения. Но никто его не подозревал. Все вопросы относились к Джану.

– Но послушайте, Бриттен, – сказал один репортер. – Почему же старик велел освободить Эрлона?

– Попробуйте сами сообразить, – сказал Бриттен.

– Значит, он все-таки думает, что Эрлон причастен к этому делу и скорей вернет девушку, если будет на свободе?

– Не знаю, – сказал Бриттен.

– Да ну, будет вам валять дурака!

– А вы думайте, шевелите мозгами, – сказал Бриттен.

Еще два репортера застегнулись на все пуговицы, надвинули шляпы пониже и вышли. Биггер знал, что они направились к телефону давать очередную информацию; сейчас они расскажут про то, как Джан пытался обратить его в коммунизм, про коммунистическую литературу, про виски, про полупустой сундук, отправленный на станцию, и наконец про письмо с требованием десяти тысяч долларов. Оставшиеся репортеры бродили по котельной с карманными фонариками, заглядывая во все углы. Биггер по-прежнему стоял у стены. Бриттен сидел на лестнице. Огонь в топке тихо ворчал. Биггер знал, что скоро ему придется выгребать золу, потому что огонь горел недостаточно жарко. Пусть только уляжется суматоха и все разойдутся, тогда он займется этим.

– Скверное дело, а, Биггер? – сказал Бриттен.

– Да, сэр.

– Миллион долларов прозакладываю, что это все Джан состряпал.

Биггер ничего не ответил. Он весь обмяк; какая-то чужая, непонятная сила удерживала еще его на ногах, у этой стены. Он уже даже не пытался собрать свою энергию; энергии не было. Он просто опустил руки и плыл по течению.

Становилось прохладно; огонь догорал. Гула тяги почти не было слышно. Вдруг наружная дверь распахнулась, и один из тех, что уходил к телефону, ворвался в котельную. Лицо у него было красное и мокрое от снега.

– Слыхали новость? – закричал он.

– Ну?

– Что еще такое?

– Мне сейчас сказал редактор городского отдела, что этот Эрлон не хочет уходить из тюрьмы.

Это было так неожиданно, что с минуту все молчали и только смотрели на него во все глаза. Биггер встрепенулся, напряженно соображая, что это может означать. Тогда кто-то задал вопрос, который он не решался задать.

– Не хочет уходить? То есть как это?

– Очень просто: когда ему сказали, что мистер Долтон просил освободить его, он заявил, что не уйдет. Видно, он услышал о похищении и поэтому отказывается.

– Вот и ясно, что это его рук дело, – сказал Бриттен. – Он не хочет уходить из тюрьмы, потому что знает, что за ним будут следить и найдут девушку. Он просто боится.

– А еще что?

– Еще он сказал, что может представить десяток свидетелей, которые подтвердят под присягой, что он здесь не был вчера вечером.

Биггер замер, подавшись всем телом вперед.

– Враки! – сказал Бриттен. – Шофер же видел его.

– Ты его видел, это верно?

Биггер колебался. Он подозревал ловушку. Но если Джан действительно представил алиби, нужно говорить, нужно отвести их мысли от себя.

– Да, сэр.

– Значит, кто-то из них лжет. Эрлон говорит, что у него есть доказательства.

– Грош цена его доказательствам! – сказал Бриттен. – Выставит кого-нибудь из своих красных приятелей, и те наврут в его пользу, только и всего.

– Но на кой черт ему держаться за тюрьму, я не понимаю, – сказал другой репортер.

– Он сказал так: если он будет сидеть в тюрьме, будет ясно, что он непричастен ко всей этой истории с выкупом. Он говорит, что шофер лжет. Он говорит, что его подучили дать такие показания, потому что кто-то заинтересован в том, чтобы опорочить его, Эрлона, имя и репутацию. Он утверждает, что родные отлично знают, где девушка, и все это только провокация против красных.

Биггера окружили со всех сторон. – Слушай, малый, говори начистоту. Был этот тип вчера здесь или нет? – Да, сэр, был.

– Ты его видел?

– Да, сэр.

– Где?

– Я привез их в машине, его и мисс Долтон. Мы вместе поднялись наверх за сундуком.

– А потом? Ты ушел, а он остался?

– Да, сэр.

Сердце у Биггера стучало, но он старался не выдать себя ни лицом, ни голосом. Нельзя показывать, что это новое известие взволновало его. Он думал о том, может ли Джан действительно доказать, что не был здесь прошлой ночью; и в то время, как он мысленно задавал себе этот вопрос, он вдруг услышал чей-то голос:

– А кто докажет, что Эрлон не был здесь прошлой ночью?

– Он говорит, что встретил одного приятеля в трамвае, когда ехал отсюда. И потом он говорит, что поехал не домой, а к знакомым и попал к ним в половине третьего.

– А где живут эти знакомые?

– Где-то на Северной стороне.

– Ну, если он говорит правду, значит, что-то тут не так.

– Чепуха! – сказал Бриттен. – Его же приятели, с которыми он вместе все это надумал. Как же им не подтвердить его алиби?

– Вы, значит, все-таки уверены, что это сделал он?

– А то кто же? – сказал Бриттен. – Эти красные, они на все способны, и они всегда держатся друг за дружку. Понятно, у него есть алиби. Уж он об этом позаботился. У него там довольно дружков, которые для него орудуют. Все эти его разговоры, что он не хочет уходить из тюрьмы, – просто трюк. Он рассчитывает, что сам останется чист, а его банда тем временем обделает все дело, да только номер не пройдет.

Разговор вдруг круто оборвался: наверху, на площадке, открылась дверь. Высунулась голова Пегги.

– Может быть, кофе выпьете, джентльмены? – спросила она.

– С удовольствием!

– Блестящая идея!

– Я сейчас вам принесу, – сказала она, затворяя дверь.

– Кто это?

– Экономка и кухарка миссис Долтон, – сказал Бриттен.

– А она что-нибудь знает об этом деле?

– Нет, ничего.

Снова все повернулись к Биггеру. Он подумал, что на этот раз придется сказать им еще что-нибудь. Джан сказал, что он лжет, и теперь надо спешно рассеять сомнения, которые у них могли возникнуть. Если он будет отмалчиваться, они подумают, что он знает больше, чем говорит. В конце концов, до сих пор по всему их поведению было видно, что они не считают его причастным к похищению. Для них он тупой, забитый негр, и ничего больше. Важно теперь удержать их мысли в прежнем направлении – в направлении, ведущем к Джану или к друзьям Джана.

– Скажи-ка вот что, – сказал один из репортеров, подойдя к нему и поставив одну ногу на крышку сундука. – Этот Эрлон вел с тобой разговор о коммунизме?

– Да, сэр.

– Ах ты черт! – вскричал Бриттен.

– Что такое?

– Я совсем забыл! Хотите посмотреть литературу, которую он дал мальчишке?

Бриттен даже покраснел. Он встал, полез в карман, вытащил пачку брошюр, которые Джан дал Биггеру, и поднял их так, чтобы все видели. Репортеры поспешно включили свои лампочки, торопясь сделать снимок. Биггер слышал их частое дыхание, видел их довольные возбужденные лица. Они покончили со снимками и снова вернулись к Биггеру.

– Он был здорово пьян, скажи?

– Да, сэр.

– А девушка тоже?

– Да, сэр.

– И как только вы приехали, он повел ее наверх?

– Да, сэр.

– Скажи, Биггер, какого ты мнения об общественной собственности? Считаешь ли ты, что правительство должно строить жилые дома для населения?

Биггер растерянно мигал:

– Сэр?

– А как ты относишься к частной собственности?

– У меня нет никакой собственности, сэр, – сказал Биггер.

– Брось ты этого болвана. Ничего он не знает, – сказал кто-то шепотом, но достаточно громко, чтобы Биггер услышал.

Наступило молчание. Биггер прислонился к стене и думал, что теперь они хоть на время от пего отстанут. Пламя в топке совсем заглохло. Дверь наверху отворилась снова, и показалась Пегги с кофейником в руке и складным столиком под мышкой. Один из репортеров пошел ей навстречу, взял у нее стол, раскрыл его и поставил. Она опустила кофейник на стол. Биггер увидел тонкую струйку пара, подымающегося от кофейника, и ощутил приятный запах кофе. Ему тоже захотелось кофе, но он знал, что не смеет просить, пока не напьются белые люди.

– Спасибо, джентльмены! – пролепетала Пегги, оглядывая незнакомые мужские лица. – Сейчас я принесу чашки, сахар и сливки.

– Эй, Биггер, – сказал Бриттен. – Расскажи им, как Джан заставлял тебя есть за одним столом с ним.

– Да, да, расскажи нам.

– Это правда?

– Да, сэр.

– Он тебя заставлял, а ты не хотел?

– Да, сэр.

– А раньше тебе никогда не случалось есть за одним столом с белыми?

– Нет, сэр.

– Эрлон тебе ничего не говорил про белых женщин?

– Нет, что вы, сэр!

– Как же ты себя чувствовал, сидя за одним столом с ним и мисс Долтон?

– Не знаю, сэр. Я ведь на службе, сэр.

– Тебе было неловко?

– Не знаю, сэр. Они мне велели есть, и я ел. Я ведь на службе.

– Значит, ты боялся, что если ты не будешь есть, то потеряешь службу, так?

– Да, сэр, – сказал Биггер, решив, что ему выгодно представиться беспомощным и запуганным.

– Черт возьми! – сказал один из репортеров. – Какой материал! Вы чувствуете? Негры хотят, чтобы их оставили в покое, а красные насильно тянут их в свое общество! С ума сойти! Мы раззвоним об этом по всей стране.

– Да, это похлеще, чем Леб и Леопольд, – сказал другой.

– Я подам это так: протест первобытного человека – негра против смущающей его покой цивилизации белых.

– Здорово!

– А что, Эрлон – американский гражданин?

– Этим надо поинтересоваться.

– Фамилия у него какая-то иностранная, не забудь указать на это.

– Может быть, он еврей?

– Не знаю.

– Хватит и этого. Нельзя же все сразу.

– Замечательно!

– Великолепно!

И тут не успел Биггер опомниться, как в него опять нацелились серебряные лампочки. Он медленно наклонил голову, медленно, чтобы они не догадались, что он это делает нарочно.

– Голову выше, пожалуйста!

– Стой ровно!

– Смотри в эту сторону. Так, хорошо!

Да, у полиции не будет недостатка в его фотографиях. Он подумал об этом с легкой горечью и усмехнулся усмешкой, которая не дошла до губ и глаз.

Вернулась Пегги, с руками, полными чашек, блюдец, ложек, не считая сливочника и сахарницы.

– Пожалуйста, джентльмены. Угощайтесь.

Она повернулась к Биггеру.

– Наверху что-то холодно стало. Нужно выгрести золу и подбавить угля.

– Да, мэм.

Выгрести золу! Сейчас, когда котельная полна народу! Нет, ни за что! Он не трогался с места и молча смотрел, как Пегги поднималась по лестнице и потом скрылась в кухне, притворив за собой дверь. Что же все-таки делать? Все слышали слова Пегги, и, если он не исполнит распоряжения, это покажется странным. Да и сама Пегги скоро придет опять и спросит про котел. Что-то нужно сделать. Он подошел к котлу и открыл дверцу. Угли были раскалены докрасна, но воздух, сразу обдавший ему лицо, был не такой жаркий, как нужно, не такой жаркий, как тогда, когда он втолкнул туда Мэри. Он пытался заставить свой уставший мозг работать быстрее. Как устроить так, чтобы не надо было выгребать золу? Он присел на корточки, отворил нижнюю дверцу: зола, серая и белая, лежала почти вровень с решеткой, и воздух не мог проходить в топку. Может быть, если немного ссыпать золу вниз, огонь продержится, пока все не уйдут из котельной? Нужно попробовать. Он ухватился за ручку и стал трясти решетку, глядя, как красные угли и белая зола проваливаются вниз на дно. За спиной он слышал голоса, звяканье ложечек в чашках. Ну вот! Ему удалось освободить решетку, но теперь зола забила отверстия поддувала, и воздух все равно не проходил. Что, если прибавить угля? Он закрыл дверцу топки и повернул рычаг: раздалось знакомое тарахтение о стенки желоба. Внутренность топки зачернела углем. Но гула тяги не было слышно, и уголь не загорался. А, черт! Он поднялся и растерянно заглянул в топку. Может быть, выбраться сейчас незаметно отсюда и бросить всю эту безумную затею? Нет! Ему нечего бояться; он сумеет получить эти деньги. Еще угля, как-нибудь разгорится. Он увидел, как уголь в топке задымился; сначала потянулись узкие струйки белого дыма, потом дым стал темным, заклубился. Биггеру стало есть глаза, у него выступили слезы, он закашлялся.

Дым теперь вырывался из топки и стлался по всей котельной густыми серыми волнами. Биггер отступил назад, но успел набрать полные легкие дыма. Он согнулся, мучительно кашляя. Он услышал, как закашлялись остальные. Что-нибудь надо было сделать, и немедля. Протянув вперед руки, он ощупью разыскал ручку и отворил нижнюю дверцу. Густой едкий дым повалил оттуда. А, черт!

– Что ты там такое наделал? – крикнул один из репортеров.

– Нужно выгрести золу, Биггер, воздух не проходит. – Это был голос Бриттена.

– Да, сэр, – пробормотал Биггер.

Он ничего, перед собой не видел. Он стоял неподвижно, плотно сжав слезящиеся веки, и тяжело дышал, силясь выдохнуть дым. Он сжимал лопату, ему хотелось куда-нибудь кинуться, что-нибудь сделать, но он не знал, что.

– Эй ты! Что же не выгребаешь золу!

– Он хочет, чтоб мы тут все задохнулись!

– Я выгребаю, – пробормотал Биггер, не двигаясь с места.

Он услышал, как на цементный пол со звоном упала чашка и вслед за тем кто-то выругался.

– Что за дьявол! Ничего не вижу, дым глаза ест!

Биггер услышал, что кто-то подошел к нему; кто-то дергал за лопату. Он вцепился в нее что было мочи, с таким отчаянием, как будто, упустив ее из рук, он предал бы свою тайну, свою жизнь.

– Слушай, ты. Дай мне лопату! Я тебе помочь хочу… – кашлял человек, стоявший рядом.

– Нет, сэр. Я сам все сделаю, – сказал Биггер.

– Да пусти же, черт тебя возьми!

Его пальцы разжались.

– Да, сэр, – прошептал он, не зная, что еще можно сказать.

Он услышал, как репортер с шумом ковыряет лопатой в зольнике. Он снова закашлялся и отступил на шаг, глаза жгло, как будто огонь проник под веки. Позади он тоже слышал кашель. Он приоткрыл глаза, стараясь рассмотреть, что делается вокруг. Ему казалось, что над самой его головой подвешено что-то огромное, тяжелое, что вот-вот свалится и задавит его. Несмотря на дым и боль в глазах и кашель, сотрясающий грудь, он весь был натянут как струна. Ему хотелось напасть на репортера, вырвать лопату, ударить его по голове и броситься вон из котельной. Но он стоял как вкопанный, прислушиваясь к гулу голосов и стуку лопаты о железо. Он знал, что репортер яростно ворошит золу в зольнике, стараясь расчистить дорогу, чтобы воздух мог пройти через решетки, трубы, дымоход и вырваться на волю, в ночь.

– Откройте дверь во двор! Дышать нечем!

Зашаркали подошвы по полу. Морозный ночной ветер охватил Биггера, и он почувствовал, что весь взмок от пота. Каким-то образом что-то сорвалось, и теперь все совершалось помимо его воли. Растерянный и оглушенный, он ждал, что принесет ему новая волна событий. Дым тянулся мимо него к открытой двери. Воздух в комнате очищался: осталось только редкое сероватое облако. Он услышал ворчание репортера и увидел, что тот стоит нагнувшись и продолжает раскапывать золу. Он хотел подойти и попросить у него лопату, хотел сказать, что сам теперь все сделает. Но он не двигался с места. Он чувствовал, что выпустил все из рук и теперь уже не может изменить этого. Вдруг он услышал шум тяги, тихий посвист на этот раз перешел постепенно в гул и потом в рев. Доступ воздуху был открыт.

– Что ж ты, приятель, за своим делом не смотришь? – прохрипел репортер. – Тут золы была целая гора.

– Да, сэр, – шепотом ответил Биггер.

В трубе теперь оглушительно ревело: проход был совершенно чист.

– Эй, малый, закрой дверь! Холод собачий! – крикнул один из репортеров.

Он хотел подойти к двери и выйти и затворить ее за собой. Но он не трогался с места. Репортер сам закрыл дверь, и Биггер почувствовал, как холодный воздух отпустил его влажное тело. Он оглянулся: репортеры с покрасневшими глазами стояли вокруг столика и допивали кофе.

– Что с тобой, приятель? – спросил один.

– Ничего, – ответил Биггер.

Человек с лопатой все еще стоял у котла и всматривался в кучу золы, лежавшей на полу. Чего это он, удивился Биггер. Репортер нагнулся и ткнул в кучу лопатой. Что он там увидел? Судорога прошла по телу Биггера. Он хотел скорее броситься к этому человеку, узнать, на что он смотрит; ему вдруг представилось, что это голова Мэри, окровавленная и не тронутая огнем, лежит там перед ним. Репортер выпрямился, но сейчас же опять нагнулся, как будто не решался поверить своим глазам. Биггер подался вперед; легкие его не пропускали воздуха ни внутрь, ни наружу, он сам стал словно огромный котел, лишенный тяги; а страх, который шевелился у него внутри, распирал, душил его, был точно те клубы дыма, которые вырывались из топки.

– Эй… – позвал репортер; в голосе его слышалось сомнение, неуверенность.

– Что такое? – откликнулся один из репортеров за столом.

– Идите сюда! Смотрите! – Голос звучал негромко, напряженно, взволнованно, но, если ему не хватало силы, это с избытком возмещалось его странной выразительностью. Слова были произнесены без дыхания, как будто сами собой скатились с губ.

Репортеры поставили чашки на стол и бросились к куче золы. Биггер, не зная, на что решиться, замер, когда они пробежали мимо него.

– В чем дело?

– Что тут такое?

Биггер тоже подошел на цыпочках и заглянул через плечо стоявшего впереди, он сам не знал, откуда у него взялась сила подойти и взглянуть, просто вдруг он заметил, что идет, а потом – что стоит и смотрит через плечо. Он увидел кучу наваленной как попало золы, и ничего больше. Но что-то там должно быть еще, иначе на что же они тут смотрят?

– В чем дело?

– Вот! Видите!

– Что? – Смотрите! Это… Репортер, не договорив, снова нагнулся и глубже копнул лопатой. Тогда Биггер увидел, как на поверхность кучи выглянуло несколько мелких осколков белой кости. В то же мгновение его обволокла густая пелена страха. Да, надо было ему самому выгрести золу из топки; но он был слишком взволнован и напуган и сам расставил себе ловушку. Теперь надо уходить, нельзя, чтобы его схватили… Все это молнией сверкало у него в голове, но он не двигался с места, ослабевший и беспомощный.

– Это кости…

– Ну и подумаешь! – сказал один из репортеров. – Тут же всякий мусор сжигают…

– Нет, погодите, дайте взглянуть!

– Идите сюда, Турмэн. Вы ведь были на медицинском.

Тот, которого звали Турмэн, вытянул ногу и носком подбросил продолговатый обломок кости: он откатился немного по цементному полу.

– Господи! Это же человеческая…

– Смотрите, смотрите! Вот еще что-то…

Один нагнулся, подобрал в золе круглый кусочек металла и поднес его к глазам.

– Серьга…

Стало тихо. Биггер смотрел прямо перед собой, без единой мысли, без единого образа в голове. Только старое чувство вернулось, чувство, не покидавшее его всю жизнь: он черный – и он виноват; белые люди увидели что-то, что послужит уликой против него. Это было старое чувство, опять ставшее упорным и неотступным, старое желание схватить что-нибудь и зажать в руке и швырнуть кому-нибудь в голову. Он знал. Вот они стоят и смотрят на кости Мэри. Отчетливой картины не возникало у него в мозгу, но он понимал, как это все случилось. Не все кости сгорели до конца, и, когда он тряс решетку, осколки провалились вниз, в зольник. Белый человек лопатой расчищал проход воздуху и выгреб их оттуда. И вот теперь они лежат, полузарывшись в мягкую золу, крохотные продолговатые кусочки кости. Ему нельзя больше здесь оставаться. Каждую минуту подозрение может пасть на него. Его задержат; его не выпустят, даже если не будут вполне уверены, что это сделал он. А Джан в тюрьме и обещает представить алиби. Теперь станет известно, что Мэри умерла; ведь видели обломки ее белых костей. Начнут искать убийцу. Репортеры, все еще молча, нагнувшись, шарили в серой куче. Биггер увидел мелькнувшее среди золы лезвие топора. Боже правый! Мир рушился вокруг него. Глаза Биггера быстро скользнули по согнутым спинам: никто на него не смотрит. Красный отблеск огня освещал их лица, в трубе мерно гудело. Да, он успеет уйти! На цыпочках он обошел котел и остановился, прислушиваясь. Репортеры переговаривались испуганным, сдавленным шепотом:

– Это она!

– Господи!

– Но кто же это сделал?

Биггер стал подниматься по лестнице, осторожно, шаг за шагом, рассчитывая, что рев пламени, и голоса, и скрежет лопаты заглушат скрип ступеней под его ногами. На площадке он остановился и перевел дыхание, чувствуя боль в груди, оттого что легкие так долго удерживали воздух. Он прокрался к своей комнате, отворил дверь, вошел и зажег свет. Он подошел к окну, обеими руками уперся в верхнюю раму и поднял ее; холодный воздух, тяжелый от снега, ворвался в комнату. Снизу донеслись приглушенные восклицания, и он почувствовал жар, выжигавший ему внутренности. Он подбежал к двери, запер ее и потом потушил свет. Ощупью он добрался до окна, влез на него, и снова его обдало леденящим дыханием вьюги. Поставив ноги на край нижней рамы, подогнув колени, дрожа от холода, прохватившего его потное тело, он заглянул вниз, пытаясь увидеть землю; но не увидел. Тогда очертя голову он прыгнул и почувствовал, как все его тело сжалось на ледяном ветру. С закрытыми глазами, со стиснутыми кулаками, он летел вниз. Он был в воздухе одно мгновенье, потом, перекувырнувшись, ухнул в снег. Сначала ему показалось, что он упал мягко, но толчок отдался во всем его теле, дошел до головы, и он лежал оглушенный, зарывшись в холодный сугроб. Снег набился ему в рот, уши, глаза, талыми струйками стекал по спине. Руки были мокрые и холодные. Потом вдруг все его мышцы свела судорога, и в то же мгновение он почувствовал теплую влагу в паху. Это была моча. Он не сумел помешать реакции разгоряченного тела на холод снега, облепившего его со всех сторон. Он поднял голову, непрестанно моргая, и огляделся. Он чихнул. Теперь он снова стал самим собой; он забарахтался в снегу, отталкиваясь и отбиваясь от него. Он привстал сначала на одну ногу, потом на обе и вылез из сугроба. Он пошел, попробовал даже бежать, но у него не хватило сил. Он шел по бульвару Дрексель, сам не зная, куда он идет, зная только одно: что ему нужно выбраться из этого квартала белых. Он избегал оживленных улиц, выбирая темные переулки, шел все быстрее и быстрее, внимательно всматриваясь вдаль и только изредка оглядываясь на ходу.

Да, надо предупредить Бесси, чтоб она не шла в тот дом. Теперь все кончено. Надо спасать себя. Но в этом бегстве было что-то знакомое. Всю жизнь он знал, что рано или поздно что-нибудь такое случится с ним. И вот оно случилось. У него всегда было такое чувство, будто он живет за пределами этого белого мира, и это чувство не обмануло его. Потому все было просто. Он сунул руку за пазуху. Да, револьвер на месте. Может быть, придется пустить его в ход. Без борьбы он не дастся им в руки; все равно его ждет смерть, так лучше он умрет, расстреляв свои патроны.

Он вышел на Коттедж Гроув-авеню и свернул к югу. Нельзя строить никаких планов, пока он не побывает у Бесси и не возьмет деньги. Он старался изгнать из сознания мысль о том, что его могут поймать. Он наклонил голову, чтобы снег не хлестал в лицо, и, сжав кулаки, брел по обледеневшим тротуарам. Руки у него сильно озябли, но он не хотел прятать их в карманы, потому что это лишило бы его ощущения, что он готов защищаться, если полиция вдруг нападет на него. Он шел мимо уличных фонарей, прикрытых толстым слоем снега, точно большие замерзшие луны, сияли они над его головой. Лицо саднило от мороза, а ветер резал мокрое тело, как длинный острый нож, вонзающийся в живую плоть.

Уже показалась Сорок седьмая улица. Сквозь прозрачную пелену снега он увидел мальчишку-газетчика, укрывавшегося под брезентовым навесом. Он ниже надвинул кепку и вошел в какое-то парадное, чтобы дождаться трамвая. За спиной у мальчишки на стойке громоздилась высокая кипа газет. Ему захотелось увидеть жирный черный заголовок, но из-за вьюги ничего нельзя было разглядеть. Теперь во всех газетах, наверно, только и речи, что о нем. Он не видел в этом ничего странного: всю жизнь ему казалось, что все происходящее с ним достойно попасть на газетные страницы. Но только теперь, когда чувства, которые владели им много лет, претворились в действие, в газетах напишут об этом, напишут о нем. Он понимал: до тех пор пока все жило и горело глубоко внутри его, им незачем было писать. Но теперь, когда это вырвалось наружу, когда он бросил это в лицо тем, которые заставляли его жить так, как им хотелось, в газетах уже пишут об этом. Он нащупал на дне кармана три цента и подошел к газетчику, пряча лицо.

– «Трибюн».

Он взял газету и вернулся в парадное. Сначала, выглядывая из-за газеты, он обежал глазами улицу, потом опустил их и прочел набранное крупными черными буквами: БУДУЩАЯ МИЛЛИОНЕРША – ЖЕРТВА КИДНАПИНГА. ПОХИТИТЕЛИ ТРЕБУЮТ 10000 ДОЛЛАРОВ ВЫКУПА. СЕМЕЙСТВО ДОЛТОНОВ НАСТАИВАЕТ НА ОСВОБОЖДЕНИИ ЗАПОДОЗРЕННОГО КОММУНИСТА. Да, это они уже знают. Скоро узнают и о ее смерти, о том, как репортеры нашли ее кости в топке котла и как он убежал, воспользовавшись суматохой. Он выглянул, услышав грохот приближавшегося трамвая. Когда трамвай подошел, он увидел, что в вагонах почти пусто. Очень хорошо! Он перебежал тротуар и успел вскочить за последним садившимся пассажиром. Он взял билет, косясь на кондуктора – обратил ли тот на него внимание; потом прошел через весь вагон, оглядываясь на пассажиров – смотрит ли кто-нибудь в его сторону. Он вышел на переднюю площадку и встал рядом с водителем. В случае чего отсюда ему недолго выскочить. Трамвай тронулся, и он снова взялся за газету.


«За сегодняшний вечер прибавились еще два новых обстоятельства в деле об исчезновении Мэри Долтон, одной из самых богатых чикагских наследниц, – деле, которое ставит в тупик всю местную и федеральную полицию. Мы говорим о найденном у дверей дома Долтонов письме, которое содержало в себе грубо нацарапанное карандашом требование выкупа в 10000 долларов за пропавшую девушку, и о неожиданном ходатайстве семьи Долтонов об освобождении Джана Эрлона, лидера местных коммунистов, задержанного в связи с этим делом.

Письмо было обнаружено Пегги О'Флаэрти, кухаркой и экономкой семьи Долтонов, под парадной дверью особняка Генри Долтона в Гайд-парке. На письме имеется подпись „Красный“ и рисунок серпа и молота: эмблема коммунистической партии».


Дальше шел длинный столбец, напечатанный мелким шрифтом, в котором фигурировал «допрос негра-шофера», «полупустой сундук», «коммунистическая литература», «пьяные оргии», «обезумевшие от горя родители» и «сбивчивые показания коммунистического лидера». Глаза Биггера скользили по строчкам: «тайные встречи облегчали возможность похищения», «полицию просят не вмешиваться в дело», «семья стремится установить связь с похитителями» – и дальше:


«Предполагают, что семейство Долтонов получило сведения, подтверждающие догадку о том, что Эрлону известно местонахождение пропавшей девушки, и некоторые полицейские чиновники склонны именно в этом усматривать причину ходатайства об освобождении заключенного коммуниста.

Эрлон, однако, настаивает, что его арест явился частью провокационного плана, цель которого – добиться высылки коммунистов из Чикаго, и на этом основании потребовал, чтобы предъявленное ему первоначально обвинение было предано широкой гласности. Не получив удовлетворительного ответа, он отказался покинуть тюрьму, после чего был снова взят под стражу, на этот раз по обвинению в неподчинении властям».


Биггер поднял глаза и огляделся: никто не смотрел в его сторону. От нервного возбуждения у него тряслись руки. Трамвай, громыхая, несся вперед сквозь снежную метель, и он увидел, что подъезжает к Пятидесятой улице. Он шагнул к выходу и сказал:

– Остановите здесь.

Трамвай остановился, и он соскочил прямо в снег. Дом Бесси был почти рядом. Он посмотрел вверх: ее окно не было освещено. Мысль, что ее может не оказаться дома, что она пьянствует где-нибудь с компанией, привела его в ярость. Он вошел в парадное. Там было полутемно, и теплый воздух закрытого помещения приятно обласкал его тело. Теперь можно было дочитать газету. Он развернул ее, и тут в первый раз он увидел свой портрет. Он был помещен в левом нижнем углу второй страницы. Сверху шла надпись: ЕДВА НЕ СТАЛ ДОБЫЧЕЙ КРАСНЫХ. Снимок был небольшого формата, и под ним значилось его имя: лицо казалось сосредоточенным и очень черным, глаза смотрели прямо, а на правом плече сидела белая кошка, и ее круглые черные глаза были точно два озерца, скрывающие преступную тайну. А это что? Мистер и миссис Долтон на лестнице, ведущей в кухню. Эта картина, которую он сам видел всего два часа тому назад, вызвала в нем тревожное чувство, что с непонятным белым миром, где все совершается так быстро, ему нечего и тягаться: в короткий срок его выследят и разделаются с ним. Два седых старика, стоящие на ступенях с протянутыми в мольбе руками, были красноречивым олицетворением незаслуженного горя, и, глядя на них, каждый почувствует в сердце ненависть к негру, отнявшему у них единственную дочь.

Биггер плотно сжал губы. Теперь нечего думать о выкупе. Они нашли Мэри и не остановятся ни перед чем, чтобы добраться до ее убийцы. Завтра же сотни белых полисменов наводнят Южную сторону в погоне за ним или за любым похожим на него негром.

Он позвонил и стал ждать ответного сигнала. Дома она или нет? Он позвонил еще раз, крепко прижал пуговку звонка и не отпускал до тех пор, пока сверху не раздался свисток. Тогда он бросился вверх по лестнице, порывисто втягивая воздух при каждом шаге. Когда он взбежал на второй этаж, он так запыхался, что ему пришлось остановиться, закрыть глаза и подождать, пока успокоится дыхание. Потом он снова поднял взгляд и в полуоткрытой двери увидел Бесси, таращившую на пего сонные глаза. Он вошел и еще с минуту постоял в темноте.

– Зажги свет, – сказал он.

– Биггер! Что такое случилось?

– Зажги свет!

Она не отвечала и не двигалась. Он шагнул вперед, ощупью ловя в воздухе цепочку выключателя, наконец нашел ее и дернул. Как только вспыхнул свет, он круто повернулся, обводя глазами комнату, как будто ждал, что кто-то притаился в углу.

– Что случилось? – Она подошла и дотронулась до его пальто. – Ты весь мокрый.

– Все пропало, – сказал он.

– Значит, мне не нужно туда идти? – поспешно спросила она.

Да, она теперь думает только о себе. Он – один.

– Биггер, скажи мне, что случилось?

– Они все узнали. Завтра за мной будет погоня.

В ее глазах, полных страха, не нашлось места для слез. Он бесцельно зашагал из угла в угол, оставляя на полу грязные следы подошв.

– Скажи мне, Биггер! Ну скажи!

Она ждала от него слова, которое рассеяло бы давивший ее кошмар; но он не хотел это слово сказать. Нет, пусть остается с ним; пусть хоть кто-нибудь еще остается с ним. Она поймала его за рукав, и он почувствовал, что она дрожит всем телом.

– За мной тоже придут, скажи, Биггер? Ведь я же не хотела!

Да, он ей расскажет, он ей расскажет все, но расскажет так, что она будет чувствовать себя связанной с ним, хотя бы ненадолго. Он не хочет теперь быть один.

– Они нашли девушку, – сказал он.

– Что же теперь с нами будет, Биггер? А, что ты со мной сделал, что ты со мной сделал…

Она заплакала.

– Ну ладно, хватит тебе. – Значит, ты ее вправду убил? – Она умерла, – сказал он. – Они нашли ее.

Она бросилась на кровать и зарыдала. Потом подняла к нему искаженное, залитое слезами лицо и спросила прерывающимся голосом:

– Т-ты не послал п-письмо?

– Послал.

– Биггер! – простонала она.

– Теперь уже ничего не сделаешь.

– Боже мой, боже! Они придут за мной. Они узнают, что это ты сделал, и пойдут к тебе домой и станут расспрашивать твою мать и брата и всех. А потом они придут сюда, за мной!

Это было верно. Теперь оставался один только выход: ей уйти вместе с ним. Иначе они непременно придут к ней, а она ляжет вот так на постель и заревет и выболтает все. Ее не хватит на то, чтобы промолчать. И то, что она расскажет про него, про его жизнь, нрав, привычки, поможет им выследить его.

– Деньги у тебя?

– У меня в кармане.

– Сколько там?

– Девяносто долларов.

– Что же ты думаешь делать? – спросил он.

– Лучше бы всего мне умереть сейчас.

– Такими разговорами делу не поможешь.

– А какие же еще могут быть разговоры?

Он решил рискнуть, хотя это было все равно что стрелять наугад.

– Если ты не уймешься, я ухожу.

– Нет, нет… Биггер! – вскрикнула она, вскочив и кидаясь к нему.

– Ну так брось сейчас же, – сказал он, отступая назад. Он сел и тут только почувствовал, как он устал. Какая-то сила, которой он сам в себе не подозревал, позволила ему убежать из дома Долтонов, прийти сюда, стоять и разговаривать с ней; но сейчас он чувствовал, что не мог бы сдвинуться с места, даже если б в комнату вдруг ворвалась полиция.

– Ты б-болен? – спросила она, схватив его за плечи.

Он наклонился вперед и уронил голову на раскрытый ладони.

– Биггер, что с тобой?

– Устал, спать хочется до смерти, – вздохнул он.

– Я приготовлю тебе что-нибудь поесть.

– Лучше выпить.

– Но только не виски. Горячее молоко – вот что тебе нужно.

Он ждал молча, прислушиваясь к ее движениям. Ему казалось, что его тело превратилось в кусок свинца, холодный, тяжелый, мокрый и болезненный. Бесси включила электрическую плитку, вылила в кастрюльку молоко из бутылки и поставила на раскалившийся диск. Потом она подошла к нему и положила ему обе руки на плечи, на глазах у нее снова выступили слезы.

– Я боюсь, Биггер.

– Теперь уже поздно бояться.

– Зачем только ты убил ее, миленький!

– Я не хотел. Так вышло. Даю тебе честное слово!

– Как это все случилось? Ты ведь не рассказал мне.

– Да что рассказывать. Ну, был я у нее в комнате… – У нее в комнате? – Да. Она была пьяная. Она ничего не соображала. Я… я ее донес туда…

– А что она сделала?

– Она… ничего. Она ничего не сделала. Пришла в комнату ее мать. Она слепая.

– Девушка?

– Да нет, ее мать. Я не хотел, чтобы она меня там застала. Ну вот, та стала что-то говорить, и я испугался. Я ей всунул угол подушки в рот и… Я не думал ее убивать. Я только заткнул ей рот подушкой, а она умерла. Слепая пришла в комнату, а она стала что-то говорить, а у слепой руки были вытянуты вот так, видишь? Я боялся, что она меня заденет. Я просто нажал той подушкой на голову, чтобы она не закричала. Слепая меня не задела, я увернулся. А потом слепая ушла, и я подошел к кровати, и она… Она… Она была мертвая… Вот и все. Она была мертвая… Я не хотел…

– Ты, значит, не думал ее убить?

– Нет, честное слово, нет. Но какая разница? Никто все равно не поверит.

– Миленький, неужели ты не понимаешь?..

– Что?

– Скажут ведь…

Бесси снова заплакала. Он насильно повернул к себе ее лицо. Он почувствовал смутную тревогу; ему нужно было увидеть все ее глазами, хотя бы на одно мгновение.

– Что?

– Они… Они скажут, что ты ее изнасиловал.

Биггер глядел на нее не мигая. Он совершенно забыл те минуты, когда он нес Мэри по лестнице. Так глубоко он загнал внутрь память о них, что только сейчас раскрылось перед ним их истинное значение. Да, скажут, что он ее изнасиловал, и не будет никакой возможности доказать, что это не так. До сих пор он не ощущал всей важности этого факта. Он встал, плотно сомкнул челюсти. Насиловал ли он ее? Да, насиловал. Каждый раз, когда он испытывал то, что он испытывал в ту страшную ночь, это было насилие. Но оно не имело ничего общего с насилием мужчины над женщиной. Насилие – это когда стоишь, прижатый к стене, и нужно ударить, хочешь ты этого или нет, нужно ударить, чтобы отогнать свору, готовую растерзать тебя. Он творил насилие всякий раз, когда видел перед собой белое лицо. Он был длинным упругим куском резины, который тысячи белых рук растягивали до предела, и, когда он срывался, это было насилие. Но насилие было и тогда, когда из самого его нутра поднимался крик ненависти, потому что жизнь становилась невмоготу. Это тоже было насилие.

– Они нашли ее? – спросила Бесси.

– А?

– Они нашли ее?

– Да. Кости нашли… – Кости? – Ну да. Я не знал, что мне с ней делать. Я сжег ее в топке.

Бесси прижалась лицом к его мокрому пальто и жалобно застонала:

– Биггер!

– А?

– Что нам делать?

– Не знаю.

– Нас будут искать.

– У них есть мои фотографии.

– Где нам спрятаться?

– Пока можно побыть в старых домах.

– Но там нас найдут.

– Их много. Там можно бродить, как в джунглях.

Молоко побежало через край. Бесси вскочила, все еще заплаканная, и выключила плитку. Она налила молока в стакан и подала Биггеру. Он пил его, медленно, глоток за глотком, потом отставил стакан и снова сел. Оба молчали. Бесси снова подвинула к нему стакан, потом, когда он выпил, налила еще один. Он встал, борясь с сонной тяжестью в ногах и во всем теле.

– Одевайся. И собери подушки и одеяла. Нужно уходить.

Она подошла к кровати, сняла покрывало и закатала в него валиком всю постель; Биггер подошел к ней сзади и положил ей руки на плечи:

– Где фляжка?

Она достала фляжку из сумочки и дала ему; он отпил несколько глотков, и она спрятала фляжку обратно.

– Ну, ты скорей, – сказал он.

Она увязывала узел, тихо всхлипывая и то и дело останавливаясь, чтоб вытереть глаза. Биггер стоял посреди комнаты и раздумывал. Может быть, они уже у него дома; может быть, уже говорят с матерью, с Верой и с Бэдди. Он подошел к окну, отдернул занавеску и выглянул. Улица была белая и пустынная. Он обернулся и увидел Бесси, неподвижно застывшую над узлом с постелью.

– Идем. Нужно торопиться.

– Мне все равно: пусть будет что будет.

– Ты эти разговоры брось. Идем.

Что ему с ней делать? Она будет тяжелой и опасной обузой. Взять ее, такую, с собой невозможно, но оставить здесь тоже нельзя. Он спокойно рассудил, что нужно все-таки взять ее, а потом, если понадобится, уладить это дело, уладить так, чтобы не подвергать себя опасности. Он думал об этом без всякого волнения, как будто выход был подсказан ему чужой, не его логикой, над которой он был не властен, и ему оставалось только повиноваться.

– Хочешь, чтоб я тебя здесь оставил?

– Нет, нет… Биггер!

– Ну так идем. Надевай пальто и шляпу.

Она с минуту смотрела на него, потом рухнула на колени.

– Господи боже! – простонала она. – Куда мы пойдем? Все равно нас поймают. Надо было мне раньше знать, что этим кончится. – Она заломила руки и стала раскачиваться из стороны в сторону, а из-под опущенных век струились слезы. – За всю свою жизнь я светлого дня не видала. Не голод, так болезнь. Не болезнь, так несчастье. Кому я мешала? Только и знаешь гнешь спину с утра до вечера, пока хватает сил; а там напьешься, чтоб забыть про это. Напьешься и спать завалишься. Вот и вся моя жизнь, а теперь вот еще это. Ведь меня поймают, а поймают – убьют. – Она низко опустила голову. – Сама не знаю, как это я себя довела до этого. Лучше бы я тебя никогда не встречала. Лучше бы один из нас умер, не родившись. Видит бог, лучше было бы. Что я от тебя видела, кроме горя? У тебя всегда была одна только забота: подпоить меня, чтоб скорей свое получить. Вот и все! Я теперь понимаю. Я теперь не пьяная. Я понимаю, что ты сделал со мной. Раньше я не хотела понимать. Слишком много думала про то, как мне с тобой хорошо. Уговаривала себя, что счастлива, да только сердце всегда знало: какое тут счастье, – и вот в конце концов ты навязал мне это, и я все поняла. Дура я была, слепая, безответная, пьяная дура. А теперь вот я должна бежать с тобой, когда я знаю, что ты меня даже не любишь.

Она задохнулась и умолкла. Он не слышал, что она говорила. Но ее слова запали в его сознание тысячью подробностей ее жизни, которые он и раньше знал; и он увидел еще ясней, что ее нельзя взять с собой – и в то же время нельзя оставить здесь. Он подумал об этом без злобы и без сожаления, просто как человек, который понимает, что нужно сделать для спасения своей жизни, и чувствует в себе решимость сделать это.

– Идем, Бесси. Нам нельзя тут оставаться.

Он нагнулся и одной рукой взял ее под руку, а другой подхватил узел с постелью. Он выволок ее из комнаты и захлопнул дверь. Он стал спускаться по лестнице; она тащилась за ним, спотыкаясь и всхлипывая. Еще в парадном он вынул револьвер из-за пазухи и переложил в карман пальто. Револьвер теперь каждую минуту может ему понадобиться. С того мгновения, как он переступит этот порог, его жизнь будет в его руках. Что бы ни случилось теперь, все будет зависеть от него; и, как только он это почувствовал, страх его улегся; все опять стало просто. Он распахнул дверь, и ледяной ветер хлестнул ему в лицо. Он отступил назад и обернулся к Бесси:

– Где фляжка?

Она протянула сумочку, он вынул фляжку и долго не отнимал ее от губ.

– На, – сказал он. – Выпей ты тоже.

Она выпила и спрятала фляжку в сумочку. Они пошли по обледеневшим тротуарам, навстречу ветру и снежной метели. Один раз она остановилась и заплакала. Он схватил ее за плечо.

– Не смей реветь, слышишь? Идем!

Они остановились перед высоким зданием, фасад был запорошен снегом, ряды черных дыр зияли на месте окон, точно глазницы черепа. Он взял у нее из рук сумочку и вынул фонарь. Потом он вцепился в ее локоть и потащил ее по ступенькам наверх, к двери парадного. Дверь была полуотворена. Он уперся в нее плечом; она подалась со скрипом. Внутри была непроглядная тьма, слабый свет фонарика не мог разогнать ее. Острый запах гнили ударил ему в лицо, и сухие лапки торопливо затрусили по деревянным половицам. Бесси шумно втянула воздух, словно хотела крикнуть, но Биггер так сильно сжал ей руку выше локтя, что она вся скорчилась и только глухо простонала. Когда он поднимался по лестнице, до его ушей несколько раз донеслось тихое поскрипывание, как будто где-то гнулось дерево на ветру. Засунув узел под мышку, он одной рукой держал Бесси за руку, другой отводил густую паутину, липнувшую к губам и глазам. Он остановился на третьем этаже, в комнате, окно которой выходило в узкий пролет между домами. Пахло древесной трухой. Он навел фонарь на под: доски были покрыты густым слоем грязи, в углу валялись два кирпича. Он взглянул на Бесси: она закрыла лицо руками, и ее черные пальцы были мокры от слез. Он бросил на пол узел с постелью.

– Развяжи и расстели.

Она повиновалась. Он положил подушки так, чтобы окно пришлось у него над головой. От холода у него стучали зубы. Бесси прижалась к стене и тихо заплакала.

– Ну будет тебе, – сказал он.

Он поднял окно, высунулся и, закинув голову, посмотрел вверх: снег кружился над выступом крыши. Потом он глянул вниз и не увидел ничего, кроме густой черноты, куда слетали сверху редкие белые хлопья, медленно кружась в желтом луче фонаря. Он опустил окно и повернулся к Бесси, она все так же стояла у стены. Он подошел к ней, взял у нее сумочку, достал фляжку и выпил все до дна. Ему сразу стало хорошо. Виски согрело его желудок, отвлекло мысли от холода и от воя ветра за окном. Он сел на край постели и закурил. Это была первая сигарета за несколько часов, он жадно вбирал в легкие теплый дым и медленно выпускал его. От виски все его тело разогрелось, голова слегка кружилась. Бесси все еще плакала, негромко и жалобно.

– Иди сюда, ложись, – сказал он.

Он вынул из кармана револьвер и положил рядом, так, чтобы легко было до него дотянуться.

– Иди ложись, Бесси. Замерзнешь там у стенки.

Он встал, стащил с себя пальто и разостлал его поверх одеяла, чтоб было теплее, потом погасил фонарь. Алкоголь убаюкивал его, притуплял все чувства. В холоде пустой комнаты до него доносились тихие всхлипывания Бесси. Он сделал последнюю долгую затяжку и потушил сигарету. Заскрипели под ногами Весен половицы. Он лежал неподвижно, ощущая приятную теплоту. Напряжение в теле не ослабевало: у него было такое чувство, как будто ему пришлось очень долго сохранять неудобную позу, и теперь, когда ничто не мешало, расслабиться он не мог. Его томило желание, но, покуда Бесси стояла у стены, он не давал своим мыслям устремляться в эту сторону. Бесси была подавлена горем, и не о ней он должен был сейчас думать. Та часть его существа, которая всегда заставляла его хотя бы внешне приноравливаться к чужим требованиям, не допускала и теперь в его сознание того, чего жаждало его тело. Он услышал шелест ткани в темноте и понял, что Бесси снимает пальто. Сейчас она ляжет тут, рядом с ним. Он ждал. Через несколько секунд ее пальцы легко задели его по лицу; она ощупью искала изголовье. Он потянулся и нашел ее локоть.

– Здесь, здесь; ложись.

Он приподнял одеяло, она заползла туда и вытянулась рядом, с ним. Теперь, когда она оказалась так близко, голова у него закружилась сильнее и напряжение во всем теле стало еще больше. Налетел порыв ветра, ветхая рама затрещала, и по всему дому пошел скрип. Под одеялом было тепло и уютно, несмотря на подстерегавшую опасность. Старый дом может обрушиться и похоронить его во время сна, но зато здесь меньше риска попасться полиции. Он положил руку Бесси на плечо; он чувствовал, как она отходит, успокаивается, но, по мере того как она успокаивалась, его напряжение все росло, кровь обращалась быстрее.

– Холодно? – спросил он шепотом.

– Холодно, – чуть слышно отозвалась она.

– Прижмись ко мне.

– Не думала я, что так будет.

– Так не всегда будет.

– Лучше бы мне умереть сейчас.

– Не говори так.

– Я вся закоченела. Мне кажется, я никогда не согреюсь.

Он притянул ее к себе, так что ее дыхание согревало ему лицо. Снова ветер рванул окно, завыл, отдался где-то в углах тихим шелестом и стих. Он повернулся на бок, лицом к ней. Он поцеловал ее; губы у нее были холодные. Он целовал ее до тех пор, пока они не стали мягкими и теплыми. Огромная теплая волна желания поднялась в нем, настаивая и требуя; его рука скользнула с ее плеча ниже, нащупала ее грудь; он просунул другую руку под ее голову и продолжал целовать ее крепкими, долгими поцелуями.

– Биггер…

Она хотела повернуться к нему спиной, но он держал ее и не отпускал; она подчинилась и только негромко всхлипывала. Потом он услышал вздох – вздох, который он хорошо знал, потому что много раз слышал его раньше; но на этот раз он прозвучал глубже, чем всегда: в нем была покорность, отказ от борьбы, как будто она отдала ему не только свое тело…

Он лежал неподвижно, довольный, что уже не чувствует голода и напряжения, и слушал вой ночного ветра, покрывавший дыхание обоих. Он отвернулся от нее и лежал опять на спине, широко раскинув ноги. Остатки напряжения постепенно покидали его. Дыхание успокаивалось, становилось все менее и менее слышным и наконец пошло настолько ровно и тихо, что он совсем перестал его замечать. Спать ему не хотелось, и он лежал, чувствуя Бесси тут же, рядом. Он повернул к ней голову в темноте. До него донеслось ее мерное дыхание. Ему захотелось узнать, спит она или нет; где-то в глубине у него притаилась мысль, что он дожидается, когда она уснет. В том, что он рисовал себе впереди, Бесси не было места. Он вспомнил, что, войдя в комнату, видел на полу два кирпича. Он попытался представить себе точно, где они лежали, но не смог. Однако он знал, что они есть; все-таки придется найти хотя бы один. Лучше бы он ничего не говорил Бесси про это убийство. Но она сама виновата. Она так приставала к нему, что пришлось сказать. А потом, откуда же он мог знать, что кости Мэри найдут так скоро. Он не чувствовал сожаления, когда перед ним вновь возник образ дымящей топки и белых осколков кости в золе. Почти целую минуту он тогда смотрел на эти осколки и не догадывался, что это кости мертвой Мэри. Что так или иначе все станет известно и его постараются захватить врасплох внезапно предъявленной уликой, такая мысль у него была. Но он не мог себе представить, что будет стоять и смотреть на эту улику, не узнавая ее.

Его мысли вернулись к этой комнате в старом доме. Как же быть с Бесси? Он прислушался к ее дыханию. Нельзя было взять ее с собой – и нельзя было оставить ее здесь. Да. Она спала. Он восстановил по памяти расположение комнаты, насколько он успел ее рассмотреть раньше, при свете фонаря. Окно приходилось прямо над его головой. Фонарь стоял рядом, револьвер лежал тут же, рукояткой к нему, так что стоило только протянуть руку – и можно было стрелять. Но револьвер не годится: выстрел произвел бы слишком много шуму. Лучше кирпич. Он вспомнил, как он открывал окно; оно открывалось без труда. Да, другого ничего не придумаешь, придется выбросить это за окно, в глухой пролет между домами, там этого никто не заметит, разве что позднее, когда пойдет запах.

Нельзя было оставить ее здесь – и нельзя было взять ее с собой. Если взять ее, она постоянно будет плакать; будет упрекать его за все, что случилось, будет требовать виски, чтобы легче забыть, а случатся такие дни, когда он не сможет достать ей виски. В комнате стояла черная тьма и было тихо; город перестал существовать. Он медленно сел, затаив дыхание, прислушиваясь. Бесси дышала глубоко и мерно. Нельзя было взять ее – и нельзя было ее оставить. Он протянул руку и нащупал фонарь. Он снова прислушался; она дышала, как дышит во сне очень усталый человек. Когда он сел, одеяло с нее соскользнуло, и он боялся, что холод разбудит ее. Он поправил одеяло, она не проснулась. Он надавил пуговку фонаря, и на противоположной стене возникло пятно желтоватого света. Он поспешно отвел его на пол, боясь потревожить ее сон; и при этом в какую-то долю секунды перед ним промелькнул один из кирпичей, которые он видел, когда вошел в комнату.

Он замер: Бесси заворочалась во сне. Ее глубокое, мерное дыхание прервалось. Он вслушивался, но не мог его услышать. Ее дыхание было белой нитью, свешивающейся над бездонным черным провалом; он висел на конце этой нити и видел, что в одном месте она перетерлась; если она оборвется, он полетит вниз, на острые камни. Но тут он опять услышал дыхание Бесси: вдох, выдох, вдох, выдох. Тогда и он перевел дух, но старался дышать как можно тише, чтобы не разбудить ее. Страх, который он испытал, когда она пошевелилась, убедил его, что нужно действовать уверенно и быстро. Он осторожно высунул ноги из-под одеяла, потом подождал с минуту. Бесси дышала ровно, глубоко, неторопливо. Он поднял руку, и одеяло свалилось с него. Он уперся ногами, и усилие мышц медленно, плавным движением подняло его тело. За окном, в холодной ночи, ветер жалобно выл, точно дурачок, упавший в ледяной черный колодец. Биггер осторожно навел пятно света туда, где, по его расчетам, должно было находиться лицо Бесси. Да. Она спала. Ее черное лицо, мокрое от слез, было спокойно. Он выключил свет, повернулся к стене и стал шарить по холодному полу в поисках кирпича. Он нашел его, крепко стиснул в руке и на цыпочках пошел назад, к постели. Ее дыхание указывало ему путь в темноте; он остановился возле того места, где должна была лежать ее голова. Ее нельзя было взять с собой – и нельзя было оставить; значит, нужно было ее убить. Нужно было ценой ее жизни купить свою. На одно мгновение, чтобы точнее наметить удар, он включил свет, с опаской, как бы не разбудить ее; потом выключил снова, сохранив перед глазами образ ее черного лица, спокойного и ясного во сне.

Он выпрямился и поднял кирпич, но в этот самый миг у него исчезло ощущение реальности всего происходящего. Сердце отчаянно стучало, точно пробивало себе выход из груди. Нет! Только не это! Дыхание застряло в груди, распирая легкие, он напряг все мышцы, стараясь усилием воли сдержать усилие тела. Нужно найти другой путь. Потом ужас рассеялся так же внезапно, как возник. Но ему пришлось ждать, пока вернется этот образ, этот импульс, это неодолимое желание уйти от руки закона. Да. Так должно быть. Вновь явилось перед ним видение приближающегося белого пятна, Мэри, объятой пламенем, Бриттена, правосудия, гонящегося за ним по пятам. Он снова был готов. Рука крепко сжимала кирпич. Мысленно он увидел, как рука с кирпичом описала быструю невидимую дугу в холодном воздухе комнаты, застыла на мгновение высоко над головой и – в мыслях – обрушилась туда, где должна была находиться голова Бесси. Он стоял неподвижно, не шевелился. Но так это должно было быть. Он глубоко вздохнул, и рука, сжав кирпич, взлетела вверх и на секунду застыла и потом ринулась в темноте, под вырвавшийся из его груди короткий, сдавленный хрип, и с глухим стуком упала. Вот! Раздался тихий, как будто удивленный вздох, потом стон. Нет, так нельзя! Он еще раз взмахнул кирпичом, потом еще и еще…

Он остановился, прислушался к шуму собственного дыхания. Он был весь мокрый и сразу окоченел. Он не знал, сколько раз он замахнулся и ударил. Он знал только, что в комнате холодно и тихо и что дело сделано.

В левой руке он все еще изо всех сил сжимал фонарь. Он хотел зажечь его и посмотреть, но не мог. Колени у него были слегка подогнуты, как у бегуна на старте. Страх снова вернулся к нему, он напряг слух. Кажется, она дышит. Он наклонился, вслушиваясь. Но он услышал только свое собственное дыхание; оно было таким громким, что он не мог разобрать, дышит Бесси или нет.

У него заболела рука, державшая кирпич: казалось, вся его сила ушла в пальцы за эти несколько минут. Он почувствовал на ладони что-то теплое и липкое, и это ощущение разошлось по всему телу; вся кожа покрылась легкой испариной. Он хотел бросить кирпич, хотел избавиться от этой крови, которая расползалась и густела с каждой минутой. Но вдруг страшная мысль парализовала его движения. Что, если все не так, как казалось по звуку кирпича? Если, включив свет, он увидит, что она лежит там и смотрит на него своими большими круглыми черными глазами и залитый кровью рот раскрыт в гримасе ужаса, и недоумения, и боли, и безмолвного обвинения? Страшный холод, не такой, как холод воздуха, лег на его плечи, точно шаль с ледяной бахромой. Вынести это не было сил, отчаянный вопль возник и замер где-то у него внутри. Он стал медленно нагибаться с кирпичом в руке; когда кирпич коснулся пола, он выпустил его, поднес руку к животу и досуха вытер о пиджак. Мало-помалу дыхание его успокоилось и стало неслышным, и тогда он убедился, что Бесси не дышит. Комнату наполняли тишина, и холод, и смерть, и глухие стоны ночного ветра.

Но посмотреть нужно было. Он поднял фонарь на тот уровень, где, по его расчетам, находилась ее голова, и нажал пуговку. Желтый круг, широкий и расплывчатый, задрожал в пустом углу; он перевел его на кучу смятых одеял. Вот! Она не шевелилась; можно было действовать. Он выключил свет. Может быть, оставить ее здесь? Нет. Здесь ее могут найти.

Стараясь держаться от нее подальше, он обошел постель кругом, повернулся в темноте и зажег фонарь, наводя его туда, где, по его расчетам, должно было находиться окно. Потом он подошел к самому окну и остановился, ожидая, что сейчас раздастся чей-то голос, оспаривающий его право на то, что он хотел сделать. Но все было тихо. Он ухватился за раму, медленно поднял ее, и холодный ветер ударил ему в лицо. Он снова обернулся к Бесси; навел круг на образ смерти и крови. Потом он спрятал фонарь в карман и, осторожно ступая в темноте, подошел к Бесси. Нужно было взять ее на руки; но руки висели неподвижно. А поднять ее нужно было. Нужно было подтащить ее к окну. Он нагнулся и подсунул руки под тело, ожидая, что почувствует под руками кровь, но крови не было. Потом он поднял ее, слыша ропот в завываниях ветра. Он шагнул к окну и взвалил тело на подоконник; теперь, начав уже действовать, он действовал быстро. Он просунул ее вперед, насколько хватало рук, потом столкнул. Она полетела вниз, в черноту, перевертываясь и стукаясь о стены узкого пролета. Он услышал, как она ударилась о землю.

Он осветил постель со смутным чувством, что Бесси по-прежнему лежит там; но он увидел только лужу теплой крови, над которой стлалось редкое дымное облачко. Подушки тоже были в крови. Он взял их и выбросил в окно, одну за другой. Теперь все было кончено.

Он опустил окно. Теперь нужно перенести постель в другую комнату; ему не хотелось брать ее с собой, но было очень холодно, и он не мог без нее обойтись. Он свернул одеяла в узел, поднял и вышел в коридор. Но вдруг он остановился как вкопанный. Господи боже! Ну да, конечно, они были у нее в кармане! Только этого не хватало. Он выбросил Бесси в окно, а все деньги остались в кармане ее платья! Что же теперь делать? Спуститься вниз и достать их? Его охватил неодолимый ужас. Нет! Только не видеть ее больше! Он чувствовал, что, если еще раз взглянет в ее лицо, чувство вины переполнит его всего, и вынести это не хватит сил. Как можно было так сглупить? – думал он. Выбросить ее в окно, забыть, что деньги у нее в кармане! Он вздохнул и пошел дальше. Толкнув дверь, он очутился в другой комнате. Что ж, придется обойтись без этих денег, ничего не поделаешь. Он разостлал одеяла на полу, лег и завернулся в них. Только семь центов отделяли его от голода и наручников и бесконечных дней впереди.

Он закрыл глаза, надеясь заснуть, но сон не приходил. Эти два дня и две ночи он жил так стремительно и напряженно, что трудно было сохранить в мозгу четкую память обо всем. Так близко подходили к нему опасность и смерть, что он не мог представить себе – неужели все это случилось с ним? И все-таки, несмотря на все, покрывая все, осталось у него какое-то смутное, но живое ощущение собственный силы. Он сделал это. Он был всему причиной. Эти два убийства были самыми значительными событиями за всю его жизнь. Он жил, жил полно и по-настоящему, что бы там ни думали другие, глядя на него своими слепыми глазами. Никогда еще ему не приходилось до конца нести ответственность за свой поступок; никогда еще его воля не была так свободна, как в эти сутки страха, смерти и бегства.

Он убил дважды, но в истинном, глубоком смысле это были не первые его убийства. Он много раз убивал и раньше, только в эти два дня его воля к насилию обрела реальную форму. Слепая ярость находила на него часто, но он либо прятался за своей завесой или стеной, либо искал выхода в ссоре, в драке. Но все-таки, убегал ли он, дрался ли, в нем всегда жила потребность когда-нибудь утолить это чувство, дать ему полную волю, найти разрешение в открытом бою; на глазах у всех тех, чья ненависть к нему была так беспредельно глубока, что, загнав его в тесную трущобу, чтоб он там заживо гнил, они могли повернуться к нему, как Мэри в тот вечер в машине, и сказать: «Мне хотелось бы посмотреть, как вы живете».

Но чего он добивался? Что ему нужно было? Что он любил и что ненавидел? Он не знал. Кое-что он знал, а кое-что в нем было от самого себя; кое-что расстилалось перед ним, а кое-что лежало позади; и никогда за всю жизнь, прожитую им в этом черном обличье, два мира: мысль и чувство, воля и разум, стремление и достижение – не сочетались друг с другом; никогда он не испытывал чувства цельности и полноты. Иногда, дома или на улице, мир вдруг представлялся ему причудливым лабиринтом, хотя улицы по-прежнему были прямые, а стены квадратные; и он чувствовал, что какая-то внутренняя способность должна помочь ему разобраться в этом хаосе, понять его, привести в систему. Но только под напором ненависти противоречие разрешалось. Тесные рамки, в которых он вынужден был существовать, приводили к тому, что только ругань или пинки поднимали его на ноги и делали способным к действию, действию бесплодному, потому что он не в силах был тягаться с миром. И вот тогда он закрывал глаза и бил слепо, кого и что попало, не глядя и не разбирая, кто и что отвечает ударом на удар.

А помимо всего – и от этого ему было еще труднее, – он не хотел притворяться, что все хорошо и ладно, не хотел притворяться счастливым, когда на самом деле это было не так. Он ненавидел свою мать за то, что она была такая же, как Бесси. Чем для Бесси было виски, тем для матери служила религия. А он не хотел сидеть на церковной скамье и распевать гимны, как не хотел заваливаться в угол и спать. Только когда он читал газеты или журналы, сидел в кино или слонялся в уличной толпе, он понимал, что ему нужно: слиться с другими и стать частью этого мира, раствориться в нем, чтобы легче найти себя, жить, хотя он и черный, жить так, как живут другие.

Он заворочался на своей жесткой постели и глухо простонал. Он забылся, подхваченный вихрем чувств и мыслей, и когда открыл глаза, то увидел, что в пыльном окне, приходившемся прямо над его головой, уже забрезжил день. Он вскочил и выглянул на улицу. Снег уже не шел, и город, белый, притихший, простирался во все стороны пластами неба и крыш. Долгие часы он думал о нем, лежал тут в темноте, и вот теперь он был перед ним, белый и тихий. Но эти ночные думы придавали ему реальность, которая теперь, при свете утра, исчезла. Глядя в окно, он не находил чего-то, что ночью казалось органически присущим городу. Если б этот холодный белый мир вдруг ожил, точно в прекрасном сне, и там нашлось бы и ему место, и было бы ясно сразу, что можно и чего нельзя! Если б только кто-то раньше пришел в этот мир и жил, или страдал, или умер – и сделал бы так, чтобы все можно было понять! Но это был застывший мир, не узнавший искупления, не реальный той реальностью, в которой течет горячая кровь. Чего-то там не хватало, не было какого-то пути, который, если бы он сумел найти его, привел бы его к спокойному и уверенному знанию. Но что толку думать об этом сейчас? Он совершил двойное убийство и тем создал для себя новый мир.

Он вышел из комнаты, спустился на первый этаж и подошел к окну. На улице было пустынно, даже машины не проезжали. Трамвайные рельсы замело снегом. Должно быть, из-за метели во всем городе нарушилось движение.

Он увидел маленькую девочку, которая вышла из-за угла, с трудом пробираясь между сугробами, и остановилась у газетного киоска; тотчас же из соседней аптеки выглянул человек, подал ей газету и получил деньги. Что, если подождать, пока он снова уйдет греться, и тогда стащить газету? Да, это ничего не стоит сделать. Он осторожно выглянул, посмотрел в одну сторону, потом в другую: никого не было видно. Он вышел на улицу, и ветер, точно каленым железом, ожег ему лоб. Вдруг засияло солнце, так ярко и неожиданно, что он шарахнулся как от удара; мириады искр больно резанули глаза. Он подошел к киоску и увидел крупный жирный заголовок: В ПОГОНЮ ЗА НЕГРОМ-УБИЙЦЕЙ. Так значит, все уже попало в газеты. Он прошел еще немного, высматривая, куда бы спрятаться потом с украденной газетой. В глубине одного переулка он увидел пустой дом и на первом этаже разбитое окно. Так, это хорошее место. Он тщательно обдумал план действий; он не хотел, чтобы потом говорили, будто, сделав все то, что сделал, он засыпался на краже трехцентовой газеты.

Он подошел к аптеке и заглянул: газетчик курил, прислонясь к стене. Да. Именно так. Он протянул руку и схватил газету и, прежде чем уйти, обернулся и посмотрел прямо в глаза газетчику, который тоже смотрел на него, сдвинув в угол рта сигарету, белевшую на фоне его черного лица. Потом, еще не успев миновать аптеку, он побежал; но вдруг почувствовал, что нога у него подвернулась, подшибла другую и скользит по обледенелой мостовой. А, черт! Белый мир перекосился под острым углом, и ледяной ветер полоснул его по лицу. Он упал ничком, холод больно укусил зарывшиеся в снег пальцы. Не выпуская из рук газеты, он привстал сначала на одно колено, потом на оба; наконец поднялся и тотчас же оглянулся на аптеку, удивляясь и досадуя на свою неловкость. Дверь аптеки отворилась. Он побежал.

– Эй!

Ныряя в переулок, он успел заметить, что газетчик стоит в снегу и смотрит ему вслед, и понял, что он не побежит за ним.

– Эй, ты!

Он вскарабкался на выступ стены, бросил в окно газету, потом ухватился за карниз, влез на подоконник и спрыгнул в комнату. Потом он выглянул в переулок; кругом было тихо. Он подобрал с пола газету, прошел в коридор и поднялся на третий этаж, освещая фонарем дорогу и слушая, как эхо его шагов разносится по пустым комнатам. Вдруг он остановился и судорожно схватился за карман, широко раскрыв рот от ужаса. Нет, все в порядке. Он испугался, что выронил револьвер, когда упал, но револьвер был на своем месте. Он сел на верхней ступеньке и развернул газету, но не сразу начал читать. Несколько минут он прислушивался к скрипу ветхих балок под напором бушующей над городом метели. Нет, он здесь один. Он наклонился и стал читать. НАХОДКА РЕПОРТЕРА. КОСТИ МЭРИ ДОЛТОН В ТОПКЕ ПАРОВОГО ОТОПЛЕНИЯ. ШОФЕР-НЕГР БЕЖАЛ. ПЯТЬ ТЫСЯЧ ПОЛИЦЕЙСКИХ ОЦЕПИЛИ ЧЕРНЫЙ ПОЯС. ВЛАСТИ ПРЕДПОЛАГАЮТ ПРЕСТУПЛЕНИЕ НА СЕКСУАЛЬНОЙ ПОЧВЕ. АЛИБИ КОММУНИСТА. МАТЬ ПОТЕРПЕВШЕЙ ЗАБОЛЕЛА ОТ ПОТРЯСЕНИЯ. Он остановился и снова перечел строчку: ВЛАСТИ ПРЕДПОЛАГАЮТ ПРЕСТУПЛЕНИЕ НА СЕКСУАЛЬНОЙ ПОЧВЕ. Эти слова лишали его места в мире. Предположить, что он совершил преступление на сексуальной почве, значило произнести ему смертный приговор, значило выключить его из жизни еще до того, как он будет пойман; это было все равно что смерть, потому что каждый белый, который прочел эти строки, мысленно уже казнил его.


«Тайна исчезновения Мэри Долтон раскрылась вчера вечером самым драматическим и неожиданным образом. Группа репортеров местных газет случайно обнаружила в топке котла, питающего паровое отопление в доме Долтонов, несколько осколков человеческой кости. В настоящее время твердо установлено, что это – кости пропавшей наследницы…»


«Обыск на квартире негра-шофера (Индиана-авеню, 3721, в самом центре Южной стороны) не дал положительных результатов. Местонахождение преступника не обнаружено. По предположению полицейских властей, мисс Долтон погибла от руки убийцы, по всей вероятности, после совершенного им сексуального преступления, и тело ее было сожжено с целью уничтожения улик».


Биггер поднял голову. Правая рука его судорожно сжалась. Ему нужно было почувствовать револьвер в этой руке. Он достал револьвер из кармана и, держа его, продолжал читать.


«В Черный пояс был немедленно выслан полицейский наряд численностью в пять тысяч человек, к которому присоединились еще три тысячи добровольцев. Начальник полиции Гленмэн заявил сегодня утром, что, по его мнению, негр все еще находится в городе, так как всякое сообщение с Чикаго со вчерашнего дня прервано из-за небывалых снежных заносов.

Распространившееся еще вчера известие об изнасиловании и убийстве пропавшей ранее наследницы миллионера негром-шофером вызвало в городе бурю негодования.

По сообщению полиции, во многих домах негритянских кварталов перебиты стекла.

Каждый трамвай, автобус, поезд воздушной дороги и автомашина, идущие с Южной стороны, задерживаются и обыскиваются. Отряды полиции и виджилянтов[2]от vigilant – бдительный (англ.); отряды, создаваемые для расправы с прогрессивными силами под видом охраны порядка и поддержания законности., вооруженные винтовками, бомбами со слезоточивым газом, карманными фонарями и фотографиями убийцы, сегодня ночью начали обход с Восемнадцатой улицы и на основании особого ордера, подписанного мэром Чикаго, подвергают обыску каждое негритянское жилье. Особенно тщательно обыскиваются старые пустующие здания, которые обычно служат пристанищем чернокожим преступникам. Опасаясь за жизнь своих детей, делегация белых родителей посетила сегодня Орэйса Минтона, главного инспектора городских школ, и потребовала прекращения занятий в школах вплоть до поимки насильника и убийцы.

Распространились слухи, что в районах Северной и Западной стороны имели место случаи избиения негров-прохожих.

В Гайд-парке в Инглвуде созданы отряды виджилянтов, которые предложили свою помощь начальнику чикагской полиции Гленмэну.

Сегодня утром Гленмэн ответил, что принимает предложенную помощь. Согласно сделанному им заявлению, недостаточная укомплектованность полицейского корпуса Чикаго и все растущая волна негритянских преступлений делают подобную меру необходимой.

Несколько сот молодых негров, имеющих сходство с Биггером Томасом, были задержаны в злачных местах Южной стороны и доставлены в полицию для подробного допроса.

Мэр Чикаго, Дитц, выступил ночью по радио, предостерегая население от актов стихийной расправы и призывая к сохранению общественного порядка. „Делается все возможное для поимки преступника“, – заявил он.

По имеющимся сведениям, в городе уволено несколько сот негров-служащих. Супруга известного банкира сообщила по телефону в редакцию, что дала расчет своей кухарке-негритянке, опасаясь, как бы та не отравила ее детей».


Глаза у Биггера округлились, рот был раскрыт; он быстро пробегал строчку за строчкой: «…почерк убийцы подвергнут экспертизе. Отпечатков пальцев Эрлона в доме Долтона не обнаружено», «коммунистический лидер все еще содержится под арестом»; тут вдруг ему бросилась в глаза одна фраза, подействовавшая на него как удар:


«Полиция, однако, не удовлетворилась данными, представленными Эрлоном, и не исключает возможности его соучастия в совершенном преступлении; указывают на то, что весь план убийства и киднапинга настолько продуман, что едва ли можно приписать его негру».


В эту минуту ему захотелось выйти на улицу, подойти к ближайшему полисмену и сказать: «Нет! Джан мне не помогал! Он здесь ни при чем! Я – я сам все сделал!» Его губы искривила усмешка, в которой были и глумление и вызов.

Держа газету негнущимися пальцами, он читал дальше: «…негру велели выгрести золу… повиновался неохотно… страх разоблачения… котельная наполнилась густым дымом… трагедия коммунизма и смешения рас… возможно, что письмо с требованием денег было написано красными…»

Биггер поднял голову. Кругом было тихо, только скрипели балки под напором ветра. Нельзя здесь оставаться. Неизвестно, когда они попадут в этот квартал. Уехать из Чикаго тоже нельзя: все дороги оцеплены, все поезда, трамваи и автобусы задерживаются и обыскиваются. Надо было уехать сразу же. Он мог тогда добраться до любого места – Гэри, Индианы, Ивэнстона. Он посмотрел на газету и увидел карту Южной стороны, где вдоль границ всего района шло заштрихованное пространство, примерно в дюйм ширины. Внизу была подпись мелким шрифтом:


«Заштрихованное пространство обозначает площадь, уже пройденную полицией и виджилянтами, преследующими чернокожего насильника и убийцу. Места, где обыск еще не производился, оставлены на карте белыми».


Он попал в ловушку. Из этого дома нужно уходить. Но куда? В пустых домах можно находиться только до тех пор, пока они еще в белом поле карты, но белое пятно очень быстро суживается. Он подумал, что газета печаталась ночью. Значит, сейчас белое поле уже меньше, чем тут показано. Он закрыл глаза, соображая. Он находился на Пятьдесят третьей улице, а погоня началась ночью с Восемнадцатой. Если до выхода газет они успели пройти с Восемнадцатой до Двадцать восьмой, значит, сейчас они уже на Тридцать восьмой. К полуночи они доберутся до Сорок восьмой, а это уже совсем рядом.

В газете ничего не было сказано о пустующих квартирах. Может быть, так? Найти маленькую незанятую квартирку в каком-нибудь доме, где живет много народу. Это, пожалуй, будет самое надежное.

Он дошел до конца коридора, навел свет на закопченный потолок и увидел деревянную лестницу, ведущую на крышу. Он полез по ней и попал в узкий проход, на конце которого была дверь. Он стал бить в нее ногами, она с каждым разом поддавалась, и наконец он увидел снег, солнце и узкую, продолговатую полосу неба. Ветер резал ему лицо, и он подумал о том, как он продрог и ослаб. Долго ли он выдержит? Он протиснулся в дверь и очутился на засыпанной снегом крыше. Дальше тянулся целый лабиринт крыш, белых и блестящих на солнце.

Он присел за дымовой трубой и выглянул вниз, на улицу. Он увидел киоск на углу, где он украл газету; человек, кричавший ему вслед, теперь стоял там. Двое негров остановились у киоска, купили газету и встали под навес соседнего крыльца. Один из них с любопытством заглядывал через плечо другого. Их губы шевелились, они тыкали своими черными пальцами в газету и качали головой. К ним подошли еще двое, и скоро целая кучка собралась под навесом, и все разговаривали, тыча пальцами в газету. Потом они сразу замолчали и разбрелись. Да, они говорили о нем. Должно быть, сегодня все негры, мужчины и женщины, говорят только о нем; должно быть, они клянут его за то, что он навлек на них эту травлю.

Он так долго сидел на корточках в снегу, что когда захотел встать, то не почувствовал своих ног. Ужас охватил его; он решил, что замерзает. Он долго бил ногой об ногу, стараясь восстановить кровообращение, потом отполз к другому краю крыши. В верхнем этаже дома напротив на одном окне не было занавесок, и он увидел комнату, в которой стояли две узкие железные кровати со смятыми грязными простынями. Трое голых черных ребятишек сидели на одной кровати и не спускали глаз с другой, на которой лежали мужчина и женщина, тоже голые и черные в солнечных лучах. Это было ему знакомо: когда он сам был ребенком, они тоже впятером жили в одной комнате. Не раз он просыпался утром и следил за матерью и отцом. Он отвернулся и подумал: вот их пятеро живет в одной комнате, а тут целый большой дом стоит пустой. Он снова пополз к дымовой трубе, но перед глазами у него все стояла эта комната за вспотевшим стеклом и пятеро живых существ в ней, голых и черных под яркими лучами солнца: мужчина и женщина в тесном объятии и трое малышей, не сводящих с них глаз.

Он почувствовал голод; ледяная рука протиснулась сквозь его горло, схватила кишки и связала их в тугой, холодный, ноющий комок. Ему вспомнилось молоко, которое вчера согрела для него Весей, вспомнилось так ясно, что он как будто ощутил во рту его вкус. Если б это молоко было у него сейчас, он мог бы зажечь газету и держать бутылку над огнем, пока молоко не станет теплым. Он представил, как он снимает с бутылки фарфоровую пробку и несколько капель молока проливается на его черные пальцы, как он подносит бутылку ко рту, запрокидывает голову и пьет. Что-то у него в желудке перевернулось вверх дном, и он услышал тихое урчание. В утолении этого голода была какая-то священная обязанность, непреложная, как потребность дышать, привычная, как биение сердца. Он готов был упасть на колени, воздеть руки к небу и закричать: «Я голоден!» Ему захотелось стащить с себя все и нагишом кататься по снегу, пока сквозь поры его тела не проникнет внутрь что-нибудь питательное. Ему хотелось схватить что-нибудь и так крепко сжать в руках, чтобы оно превратилось в пищу. Но вскоре голод утих; ему стало легче, его сознание отвернулось от отчаянной мольбы тела и занялось опасностью, грозившей со всех сторон. Он почувствовал что-то твердое в углу рта и потрогал пальцем; это была замерзшая слюна.

Он прополз обратно в дверь и по шаткой деревянной лестнице спустился в коридор; он сошел на первый этаж и остановился у окна, через которое раньше влез в дом. Нужно было найти пустую квартиру где-нибудь в жилом доме, где можно было бы обогреться; он чувствовал, что, если скоро не обогреется, ему придется просто лечь на землю и закрыть глаза. Тут у него явилась мысль; он удивился, как она не пришла ему в голову раньше. Он зажег спичку и поднес ее к газете; когда она вспыхнула, он подержал над огнем сначала одну руку, потом другую. Его кожа ощущала тепло как будто издалека. Когда огонь подобрался к самым его пальцам, он бросил газету на пол и затоптал ногами. По крайней мере теперь он почувствовал свои руки; по крайней мере ему стало больно, и по этому он узнал, что это его руки.

Он вылез в окно, дошел до угла, повернул и смешался с толпой. Никто не замечал его. Он шел и смотрел по сторонам, ища наклейку «Сдается внаем». Он прошел два квартала, но такой наклейки не встретил. Он знал, что в Черном поясе квартиры пустуют редко; когда его мать хотела переменить квартиру, ей всегда приходилось очень долго искать. Он вспомнил, как один раз она заставила его целых два месяца блуждать по улицам в поисках подходящего жилья. В бюро по найму квартир ему говорили, что жилья для негров не хватает, что многие дома Черного пояса городские власти не разрешают заселять, так как они слишком стары и жить в них опасно. И ему вспомнился еще один случай, когда их с полицией выселили из квартиры, а через два дня дом, из которого они выехали, обрушился. А между тем он слыхал, будто за одни и те же квартиры с негров брали вдвое дороже, чем с белых, хоть они и были гораздо беднее. Он прошел еще пять кварталов, по наклейки «Сдается внаем» все не попадалось. А, черт!

Неужели ему придется замерзнуть в поисках теплого угла? Как легко было бы найти то, что нужно, если бы он мог свободно перемещаться по всему городу! Держат нас здесь в клетке, точно диких зверей, подумал он. Он знал, что негры не смеют селиться за пределами Черного пояса, они должны жить по эту сторону «черты». Эта часть города отведена им, и ни один белый домовладелец не сдаст негру квартиру в другом районе.

Он сжал кулаки. Зачем бежать? Надо остановиться вот здесь, посреди тротуара, и во весь голос прокричать обо всем этом. Это настолько несправедливо, что, наверно, все негры в уличной толпе захотят как-нибудь изменить это; настолько несправедливо, что все белые будут останавливаться и слушать. Но он знал, что, если он это сделает, его попросту схватят и скажут, что он сумасшедший. Он кружил по улицам, воспаленными глазами высматривал надежное убежище. На одном углу он остановился и увидел, как по снегу шмыгнула большая черная крыса. Она проскочила мимо него и юркнула в дыру под крыльцом. Он с жадностью посмотрел на эту круглую зияющую дыру, где крыса скрылась от всех опасностей.

Он поравнялся с булочной и решил войти и купить хлеба на семь центов, которые у него оставались. Но в булочной было пусто, и он побоялся, что белый хозяин узнает его. Лучше было потерпеть до какой-нибудь негритянской лавки, хотя он знал, что их не так много. Почти во всех лавках Черного пояса торгуют евреи, итальянцы, греки. Только владельцы похоронных бюро – все негры; белые гробовщики не хотят возиться с чернокожими покойниками. Он остановился у бакалейной лавки. Хлеб продавался здесь по пять центов буханка, хотя за «чертой», там, где жили белые, он стоил четыре. Но сейчас меньше, чем когда-нибудь, он мог переступить эту «черту». Он стоял перед витриной и смотрел на публику в лавке. Войти? Надо войти. Он умрет с голоду. На каждом нашем вздохе они нас обсчитывают, подумал он. Горло нам перегрызть готовы. Он толкнул дверь и подошел прямо к прилавку. От нагретого воздуха у него закружилась голова, он схватился за прилавок, чтоб не упасть. Глаза застлал туман, ряды красных, синих, зеленых и желтых консервных банок плыли перед ним. Как сквозь сон слышал он людской говор вокруг.

– Что вы хотите, сэр?

– Буханку хлеба, – шепотом сказал он.

– Еще что, сэр?

– Ничего.

Лицо продавца исчезло, потом появилось снова; он услышал шелест бумаги.

– Холодно сегодня…

– А? Да, да…

Он положил монету на прилавок, увидел как сквозь туман протянутую ему буханку.

– Спасибо. Заходите еще.

Нетвердой походкой он направился к двери, держа хлеб под мышкой. Господи боже! Скорей бы выбраться на улицу! В дверях он столкнулся с входившими покупателями; он посторонился, давая им дорогу, потом вышел и побрел навстречу холодному ветру искать пустую квартиру. Он знал, что каждую минуту его могут окликнуть по имени; каждую минуту могут схватить за ворот. Он прошел еще пять кварталов и наконец в окне двухэтажного дома увидел долгожданное объявление. Из трубы шел дым, и он представил себе, как тепло должно быть внутри. Он подошел к парадному, прочитал маленькую белую записку, приклеенную к стеклу, и узнал, что сдается квартира, выходящая во двор. Он зашел с переулка и по наружной лестнице поднялся на второй этаж. Он попробовал ближайшее окно, оно легко открылось. Ему везло. Он влез и сразу очутился в тепле – это была кухня. Вдруг он прислушался, напрягая внимание. Он услышал голоса, они как будто доносились из соседней комнаты. Неужели он ошибся стороной? Нет. Кухня была пуста; здесь, по-видимому, никто не жил. Он на цыпочках прошел в соседнюю комнату и там также никого не нашел; но голоса слышались еще явственнее. Дальше была еще одна комната; он подошел к двери и осторожно заглянул. И эта комната была пуста; но голоса звучали теперь так близко, что можно было разобрать слова. В соседней квартире спорили двое. Он остановился и стал слушать, широко расставив ноги, сжимая хлеб в руках.

– Это ты всерьез говоришь, Джек? Ты выдал бы этого негра белым людям?

– И очень просто, выдал бы.

– Как же так, Джек? А вдруг он не виноват?

– А какого же черта он тогда удрал?

– Может, он просто испугался, что на него скажут.

– Слушай, Джим. Если он не виноват, надо было ему так и сказать и не бегать никуда. Знай только я, где он сейчас, сам свел бы его в полицию, чтобы белые меня оставили в покое.

– Но ты же сам знаешь, Джек, у белых если что случится, так сразу – негры виноваты.

– А это все потому, что среди нашего брата еще немало таких, как Биггер Томас. А такой, как Биггер Томас, всегда рад заварить кашу.

– Но, Джек, сейчас-то кто заварил кашу? В газетах пишут, что по всему городу негров бьют. Им ведь все равно, какой негр, лишь бы негр. Мы все для них хуже собаки. Нет, нельзя молчать, надо бороться с ними.

– И получить пулю в лоб? Ну нет! У меня семья. У меня жена, ребята. Я на рожон не полезу. Толку мало вступаться за убийцу…

– Говорят тебе, для них мы все – убийцы!

– Слушай, Джим. Я лениться не привык. День-деньской я мету и убираю улицы, была бы только работа. А сегодня хозяин позвал меня и говорит: раз уж белые до того разъярились, нельзя тебе показываться на улице… еще убьют. А потому – получай расчет. И вот из-за этого треклятого Биггера Томаса я остался без работы… Из-за него белые люди думают, что мы все такие!

– Но я ведь объяснял тебе, Джек, они и раньше так думали. Ты вот хороший человек, не убийца, а все-таки они и к тебе придут. Не понимаешь, что ли? Для них – раз ты черный, значит, и дола твои черные, вот и все.

– Можешь беситься, сколько тебе угодно, Джим, а только надо смотреть на все, как оно есть. Из-за этого парня я потерял работу. С какой стати? Есть-то мне надо? Ох, знал бы я, где этот сукин сын запрятался, я бы сам полиции дорогу показал.

– Ну а я не показал бы. Лучше умереть!

– Ну и дурак! Тебе, верно, ни дома, ни жены, ни детей – ничего не надо. Что толку в этой борьбе? Все равно их больше, чем нас. Они нас всех перебить могут. Ты лучше поучись ладить с людьми.

– Кто меня ненавидит, с тем я не хочу ладить.

– А есть-то надо! Жить-то надо!

– Мне все равно! Лучше умереть!

– Тьфу, пропасть! Ты просто спятил!

– Говори что хочешь! Мне все равно! И я не выдал бы этого негра ни за что, сколько б меня ни стращали. Лучше умереть!

Биггер на цыпочках вернулся в кухню и вынул револьвер из кармана. Он останется здесь, а если кто-нибудь из своих же вздумает тронуть его, он пустит револьвер в ход. Он отвернул водопроводный кран и подставил рот под струю, и тотчас же мучительная спазма перехватила его пустой желудок. Он упал на колени, извиваясь от боли. Наконец его отпустило, и он спокойно напился. Затем потихоньку, стараясь не шуршать бумагой, он развернул буханку и откусил кусок. Хлеб был удивительно вкусный, просто как пирожное; он никогда не думал, что у хлеба может быть такой приятный, сладковатый вкус. Как только он стал жевать, чувство голода возвратилось с прежней силой; он сидел на полу, зажав в обеих руках по большому куску хлеба, щеки у него раздулись, челюсти усиленно работали, кадык ходил вниз и вверх при каждом глотке. Он никак не мог остановиться, но наконец во рту у него так пересохло, что хлебный мякиш прилип к языку; он долго держал его во рту, наслаждаясь его вкусом.

Он вытянулся на полу и вздохнул. Его клонило ко сну, но, когда у него уже начали путаться мысли, он вдруг встрепенулся как от толчка. Наконец он все-таки заснул, но, проспав немного, сел, еще в полусне, движимый каким-то неосознанным испугом. Потом он стонал и махал руками, отстраняя невидимую опасность. Один раз он даже встал на ноги и прошел несколько шагов, вытянув руки вперед, а потом улегся шагах в десяти от того места, где спал раньше. Было два Биггера: один твердо решил отдохнуть и выспаться, чего бы это ни стоило; другой спасался от преследовавших его страшных видений. Одно время он не шевелился совсем; лежал на спине, сложив на груди руки, с открытыми глазами и ртом. Грудь его поднималась и опускалась так медленно и слабо, что каждый раз казалось, будто он перестал дышать навсегда. Бледный солнечный луч упал на его лицо, и черная кожа заблестела неярко, как плохо отполированный металл; потом солнце скрылось, и в комнате легли густые тени.

Пока он спал, в его сознание постепенно проник тревожный ритмический гул, и он боролся с ним во сне, не желая просыпаться. Его мозг, защищая его, вплетал этот гул в ткань мирных, невинных образов. Ему привиделось, что он в закусочной «Париж», слушает граммофон-автомат; но это было неубедительно. Тогда его мозг подсказал ему, что он дома, в постели, и мать, напевая, трясет его кровать, чтобы он скорей вставал. Но и это не успокоило его. Гул настойчиво бился в уши, и он увидел сотни черных мужчин и женщин, пальцами отбивающих дробь на больших барабанах. Но и это тоже не разрешало загадки. Он беспокойно заметался, потом вскочил на ноги, сердце у него колотилось, в ушах звенело от пения и выкриков.

Он подошел к окну и выглянул; напротив, чуть пониже, приходились окна полуосвещенной церкви. Толпа негров, мужчин и женщин, стояла между длинными рядами деревянных скамей и пела, хлопая в ладоши и качая головой. Каждый день в церковь ходят, подумал он. Он облизнул губы и еще раз напился из-под крана. Где теперь полиция? Который час? Он посмотрел на свои часы, но они стояли; он забыл завести их. Церковное пение отдавалось во всем его существе, наполняя его тоской. Он старался не слушать, но оно вливалось в его чувства и мысли, нашептывало о другой жизни и другой смерти, уговаривало лечь и заснуть и не мешать им прийти и схватить его, предлагало поверить, что жизнь есть юдоль скорби и надо смириться. Он замотал головой, стараясь отделаться от навязчивых голосов. Сколько он спал? Что сказано в вечерних газетах? У него еще оставалось два цента; можно было купить «Таймс». Он собрал остатки хлеба, а голоса в это время пели о покорности, об отказе от борьбы. «Спешим, спешим, спешим ко Христу…» Он рассовал куски хлеба по карманам; он доест его потом, позже. Он проверил, в порядке ли револьвер, слушая: «Спешим, спешим к Дому нашему, недолго нам оставаться здесь…» Оставаться здесь было опасно, по опасно было и уходить отсюда. Пение наполняло его уши; оно говорило о своем, особом, и насмехалось над его страхом и одиночеством, его страстной тоской по ощущению цельности и полноты. Своей полнозвучной стройностью оно представляло такой резкий контраст с его голодом, его опустошенностью, что, откликаясь на него, он в то же время сопротивлялся ему. Не лучше ли было бы ему жить в том мире, о котором рассказывал этот напев? В нем он жил бы легко, ведь это был мир его матери, смиренный, покаянный, набожный. Там был свой стержень, ось, сердцевина, то, что ему так нужно было, но что он мог обрести, только вступив на путь унижения и отказавшись от надежды

жить в этом мире. А на это он никогда не пойдет.

Он услышал грохот трамвая внизу: движение восстановлено. Шальная мысль промелькнула у него в голове. Что, если полиция уже миновала эту улицу и его не заметила? Но здравый смысл сказал ему, что это невозможно. Он похлопал себя по карману, проверил, на месте ли револьвер, и полез в окно. Холодный ветер стегнул его по лицу. Верно, ниже нуля, подумал он. В обоих концах переулка горели фонари, гигантскими шарами света повиснув в предвечернем сумраке. Он дошел до угла, повернул и смешался с потоком пешеходов, двигавшимся по тротуару. Он ждал, что кто-нибудь оспорит его право ходить здесь, но никто на него не обращал внимания.

Впереди на углу стояла толпа, и при виде ее у него сразу защемило внутри от страха. Что они там делают? Он замедлил шаг и увидел, что толпа собралась вокруг газетного киоска. Это были негры, и они покупали газеты, чтобы прочесть о том, как белые выслеживают его, Биггера. Он пригнул голову, подошел ближе и смешался с толпой. Кругом возбужденно переговаривались. Он бережно зажал свои два цента в похолодевших пальцах. Протиснувшись вперед, он увидел первую страницу; посредине был его портрет. Он еще ниже пригнул голову, надеясь, что никто не разглядит его настолько, чтоб опознать.

– «Таймс», – сказал он.

Он сунул газету под мышку, выбрался из толпы и пошел дальше, продолжая свои поиски. На следующем углу он увидел наклейку «Сдается внаем» в окне дома, где все квартиры были маленькие, по две комнаты с кухней. Это было как раз то, что ему нужно. Он подошел к двери и прочел: сдавалась квартира на четвертом этаже. Он обошел кругом и стал подниматься по наружной лестнице черного хода; снег тихо похрустывал у него под ногами. Где-то скрипнула дверь; он остановился и присел в снегу с револьвером наготове.

– Кто там?

Говорила женщина. Потом послышался мужской голос.

– В чем дело, Эллен?

– Мне показалось, кто-то ходит на площадке.

– Никто не ходит. Начиталась в газете всяких страхов, вот тебе теперь и мерещится.

– Но я ясно слышала.

– Да ну, выбрось мусор и закрои дверь. Холодно.

Биггер тесно прижался в темноте к стене дома. Он увидел, как из двери вышла женщина, постояла, озираясь по сторонам, потом прошла в конец площадки, вытряхнула что-то в мусорный ящик и вернулась в дом. Он подумал: пришлось бы убить обоих, если б она меня заметила. На цыпочках он поднялся на четвертый этаж и увидел два окна, оба темные. Он попытался снять ставни, но они примерзли и не поддавались. Он стал осторожно расшатывать их до тех пор, пока они не сдвинулись, потом вынул их из окна и положил на площадку, в снег. Понемногу, дюйм за дюймом, он стал поднимать раму, дыша при этом так громко, что, казалось, его должны были услышать с улицы. Он влез в темную комнату и чиркнул спичкой. В другом конце комнаты была лампа, и он подошел к ней и дернул цепочку. Он накрыл лампочку кепкой, чтобы свет не виден был снаружи, и развернул газету. Да, вот опять большой его портрет. Над портретом было крупными черными буквами напечатано: 24 ЧАСА БЕЗРЕЗУЛЬТАТНЫХ ПОИСКОВ. ПРЕСТУПНИК НЕ ОБНАРУЖЕН. В другом столбце он прочел: 1000 НЕГРИТЯНСКИХ КВАРТИР ПОДВЕРГЛАСЬ ОБЫСКУ. СТОЛКНОВЕНИЕ, ВОЗНИКШЕЕ НА УГЛУ ХОЛСТЕД И СОРОК СЕДЬМОЙ, ЛИКВИДИРОВАНО ПОЛИЦИЕЙ. На другой стороне была новая карта Черного пояса. На этот раз заштрихованное пространство с юга и с севера увеличилось почти вдвое, и только в самой середине удлиненной фигуры, изображавшей Черный пояс, еще оставался маленький белый квадратик. Он смотрел на этот крохотный квадратик, как будто в дуло заряженного ружья. Вот тут, в этом белом пятнышке на карте, эта комната, где он стоит и ожидает, когда за ним придут. Невидящим взглядом он уставился поверх газеты в пустоту. Выхода не было. Он снова взглянул на карту: к югу полиция продвинулась до Сороковой улицы, к северу до Пятидесятой. Это означало, что он где-то посредине узкой щели и остаются считанные минуты. Он прочел:


«За ночь и сегодняшний день тысячи вооруженных людей прочесали местность, обозначенную на карте штриховкой, обследовали подвалы, старые, полуразрушенные здания и свыше 1000 жилых квартир Черного пояса в тщетных попытках обнаружить местопребывание Биггера Томаса, двадцатилетнего негра, изнасиловавшего и убившего Мэри Долтон, кости которой были найдены в топке котельной в воскресенье вечером».


Глаза Биггера пробежали страницу, выхватывая то, что казалось самым значительным: «распространившийся было слух, что убийцу удалось схватить, был тут же опровергнут», «к ночи вся площадь Черного пояса будет пройдена полицией и виджилянтами»; «обыск в помещениях коммунистических организации-города»; «арест сотен красных не дал никаких результатов»; «мэр предостерегает население против самовольной расправы»… И наконец:


«Сегодня обнаружилось любопытное обстоятельство, проливающее новый свет на дело: дом, в котором проживал негр-убийца, принадлежит одному из филиалов Долтоновской жилищной компании».


Он опустил газету; больше читать он не мог. Он запомнил только одно: что восемь тысяч человек, восемь тысяч белых с револьверами и газовыми бомбами, рыщут в темноте, разыскивая его. Судя по газете, им осталось пройти всего несколько кварталов. Есть ли отсюда выход на крышу дома? Может быть, если он прикорнет там за трубой, они не заметят его и пройдут мимо. У него мелькнула мысль – зарыться в снег на крыше, но он знал, что это невозможно. Он снова дернул цепочку, и комната погрузилась во тьму. Освещая себе дорогу фонарем, он подошел к двери парадного, открыл ее и выглянул на лестницу. Там было пусто, в дальнем конце коридора горела тусклая лампочка. Он погасил фонарь и на цыпочках пошел в ту сторону, оглядывая потолок в поисках люка, ведущего на крышу. Наконец он увидел в углу высокую, до потолка, деревянную лестницу. Но вдруг он дернулся и окаменел, словно через него пропустили электрический ток. Вой сирены прорезал тишину. И тотчас же он услышал голоса, взволнованные, хриплые, приглушенные. Кто-то крикнул снизу:

– Идут!

Нужно было лезть наверх, больше ничего не оставалось; он взялся за перекладину и полез, торопясь скрыться из виду, прежде чем кто-нибудь войдет в дом. Он уперся в дверцу люка головой и толкнул, дверца приподнялась. В темноте он ухватился за что-то твердое наверху и подтянулся на руках, рискуя рухнуть вниз со всей высоты, если эта неведомая опора окажется ненадежной. Выбравшись наверх, он с минуту постоял на коленях, стараясь отдышаться. Потом он осторожно опустил дверцу и в последнюю секунду успел заметить, как внизу открылась какая-то дверь. Как раз вовремя! Снова завыла сирена, где-то совсем близко, у самого дома. Казалось, она предупреждала о том, что от нее не скрыться; что все попытки к бегству напрасны; что скоро люди с револьверами и бомбами проникнут туда, куда проник уже звук.

Он прислушался: слышно было стрекотанье моторов; с улицы доносились крики, плакали женщины, бранились мужчины. Он услышал на лестнице шаги. Сирена смолкла и через минуту завыла снова, на этот раз на высокой, пронзительной ноте. Ему захотелось схватиться за горло; казалось, он не может продохнуть, пока не утихнет этот вой. Скорей на крышу! Он зажег фонарь и пополз по узкому чердаку. Добравшись до другой дверцы, он уперся в нее плечом и приналег; она поддалась так стремительно и легко, что он в страхе отшатнулся. Ему показалось, что кто-то дернул ее снаружи; и в то же мгновение он увидел перед собой сплошной снежный покров, белеющий в ночной мгле, и освещенную полоску неба. В воздухе стоял нестройный шум, который показался ему неожиданно громким: гудки сирены, крики. Голодная жадность была в этих звуках, перекатывавшихся по крышам между труб; а среди них глухо, но отчетливо слышались голоса страха: брань мужчин и детский визг.

Да, они искали его, заглядывая в каждый дом, на каждый этаж, в каждую комнату. Он был нужен им. Он вскинул глаза кверху: гигантский луч резкого желтого света ударил в небо. С ним скрестился другой, точно лезвия ножниц. Потом вспыхнул третий. Скоро все небо запестрело лучами. Они описывали медленные дуги, стягиваясь вокруг него, Биггера; полосы света сплетались в тюремную решетку, стену, отделявшую его от остального мира, колышущуюся световую ограду, которой он не смел переступить. Он был окружен: случилось то самое, от чего он пытался уйти все это время, с тех пор как появление миссис Долтон вселило в него такой страх, что пальцы его стальной хваткой вцепились в подушку и закрыли воздуху доступ к легким Мэри.

Внизу слышался глухой непрерывный грохот, похожий на далекие раскаты грома. Нужно было вылезать на крышу; он протиснулся в окошко и сразу бросился ничком в глубокий рыхлый снег; на крыше дома напротив стоял человек. Это был белый; Биггер, не отрывая глаз, следил за движением фонаря в его руке. Взглянет ли он в эту сторону? Сможет ли разглядеть его оттуда при свете карманного фонаря? Но человек покружил немного по крыше, потом исчез.

Он быстро поднялся и захлопнул дверцу. Если увидят, что она открыта, это может возбудить подозрение. Снова он припал к крыше, прислушиваясь. Под ним слышался топот многих ног. Казалось, будто целая армия поднимается по лестнице. Бежать было некуда; оставалось только надеяться, что его не найдут. Топот стал громче, и он понял, что они уже подходят к верхнему этажу. Он поднял глаза и озирался по сторонам, следя за тем, что делается на соседних крышах. Он боялся быть застигнутым врасплох, если кто-нибудь подползет к нему сзади. Он заметил, что справа соседняя крыша не примыкает к той, на которой он лежал; значит, отсюда можно было не ждать опасности. Но та, что находилась слева, примыкала вплотную, образуя один длинный снежный путь. Он приподнял голову и пригляделся; дальше крыши тоже соединялись одна с другой. По этим крышам, прячась за трубами и проваливаясь в снег, можно было добежать до угла. А дальше что? Спрыгнуть и разбиться насмерть? Он не знал. В нем была крепка почти мистическая уверенность, что, если когда-нибудь его загонят в тупик, что-то изнутри подскажет ему правильный выход, а правильным выходом будет тот, который позволит ему умереть без позора.

Он услышал шорох совсем близко; он оглянулся как раз вовремя для того, чтобы увидеть голову и плечи белого человека, показавшиеся за выступом соседней крыши справа. Потом человек поднялся во весь рост, четко вырисовываясь на фоне суетливых лучей. Биггер увидел, как тоненький столбик света побежал по снегу от карманного фонаря. Он поднял револьвер, навел его на белого человека и замер, выжидая: если свет упадет на него, он выстрелит. Что будет потом? Этого он не знал. Но желтый кружок до него не дошел. Он увидел, как исчезли сначала ноги белого человека, потом туловище и наконец голова: ушел.

Он перевел дух; по крайней мере с этой стороны уже нечего было опасаться. Теперь он ждал, когда скрип деревянной лестницы скажет ему, что кто-то подбирается к люку. Шум внизу нарастал с каждой секундой, но нельзя было разобрать, приближаются шаги или удаляются. Он ждал с револьвером наготове. Над ним простирался холодный темно-синий овал неба, накрывая город, точно железная ладонь, затянутая в шелк. Ветер, резкий, ледяной, дул не переставая. Биггеру казалось, что он уже замерз, что можно отламывать от него куски, как откалываются куски от ледяной глыбы. Чтобы убедиться, что револьвер у него в руке, ему пришлось посмотреть, так как рука ничего уже не чувствовала.

Он вдруг окаменел от ужаса. Топот ног раздался прямо под ним. Они вошли на четвертый этаж. Бежать налево, на соседнюю крышу? Но ее еще не обыскивали; если он побежит туда, он может прямо натолкнуться на полисмена, вылезающего через слуховое окно. Он оглянулся, не подбираются ли к нему сзади; но никого не было видно. Шаги слышались все ближе. Он приник ухом к обледенелому железу и вслушался. Да, они уже ходят по площадке; вот шаги слышны прямо под ним, у самого хода на крышу. Он снова оглянулся на соседнюю крышу: ему хотелось перебежать и спрятаться там, но он боялся. Кажется, уже лезут сюда. Он прислушался, но голосов было так много, что нельзя было разобрать слова. Только бы не захватили врасплох. Что бы ни случилось, он должен смотреть в лицо тем, кто придет убивать его. Наконец голоса настолько приблизились, что на фоне зловещего воя сирены он явственно расслышал слова:

– Фу, черт, устал!

– А я продрог.

– Только попусту время теряем.

– Эй, Джерри! Твоя очередь лезть на крышу.

– Да, сейчас полезу.

– Этот черномазый уже, верно, в Нью-Йорке.

– Так-то оно так. Но посмотреть надо.

– Слушай, ты там внизу заметил девчонку?

– Это которая одеться не успела?

– Вот, вот.

– Как же! Конфетка, можно сказать.

– Черт их знает, этих негров; и на что им путаться с белыми женщинами, когда у них свои такие бабы есть…

– Да, уж если б она меня оставила у себя, я, пожалуй, бросил бы эту дурацкую погоню.

– Ну ладно. Я полез. Подержи-ка лестницу. Она что-то шатается.

– Держу.

– Живей, ребята! Начальник идет.

Биггер оцепенел. Потом оцепенение прошло. Он ухватился за трубу, которая торчала тут же, у самой дверцы люка. Ждать лежа или лучше встать? Он встал, цепляясь за трубу, стараясь слиться с ней. Сжимая револьвер, он ждал. Идут? Он оглянулся на соседнюю крышу: там все еще никого не было видно. Но если побежать туда, можно натолкнуться на кого-нибудь. Он услышал шаги на чердаке. Да, идут. Он ждал, когда откроется дверца люка. Он крепко сжал револьвер в руке и тут же подумал, что, может быть, он сжимает его слишком крепко и выстрел грянет раньше, чем он захочет этого. Замерзшие пальцы не чувствовали силы нажима. Потом, точно метеор, прорезающий темное ночное небо, сверкнула у него страшная мысль: а вдруг пальцы окоченели настолько, что он не сможет спустить курок? Он поспешно ощупал правую руку левой, но и это ему ничего не дало. Он почувствовал только прикосновение омертвевшей от холода кожи. Нужно было терпеливо ждать, что будет. Нужно было надеяться. Нужно было довериться самому себе; больше ничего.

Дверца начала подниматься; сперва приоткрылась чуть-чуть, потом пошире. Он следил, раскрыв рот, вглядываясь сквозь слезы, от резкого ветра застлавшие ему глаза. Дверца стала стоймя, на миг заслонив происходящее за ней, потом мягко откинулась на снег. Из узкого четырехугольника люка, четко вырисовываясь на фоне желтого света, показалась непокрытая голова – затылок белого человека. Голова повернулась, и Биггер увидел кусок белой щеки. Медленно, точно киноактер в кадре крупного плана, полисмен вылез из люка и стал спиной к Биггеру, с фонарем в руке. И сразу в Биггере утвердилась мысль. Ударить. Ударить! Прямо по голове. Он не знал, выход это или нет, и не задумывался над этим. Он знал одно: нужно ударить этого человека, прежде чем он нашарит его кружком желтого света и закричит, призывая других. Казалось, за ту долю секунды, что он смотрел на затылок полисмена, прошел целый час, час, полный колебаний, и боли, и тоски, и страха, полный предельного напряжения жизни, сошедшейся на кончике иглы. Он поднял левую руку, взялся за револьвер, лежавший в правой, перевернул его пальцами левой, снова перехватил в правую, дулом к себе; все – одним движением, быстрым и бесшумным, не переводя дыхания и не спуская с цели немигающих глаз. Ударить! Он высоко поднял револьвер, держа его за ствол. Да. Ударить! Его губы сложили это слово, когда он обрушил удар, и оно прозвучало хрипом, в котором слились проклятие, молитва и стон.

Удар короткой дрожью отдался во всей руке, до плеча. Рука повисла в воздухе на том уровне, где металл револьвера встретил черепную кость, – повисла замерзшая, неподвижная, словно готовясь снова взлететь и опуститься вниз. Почти в самую минуту удара полисмен издал какой-то звук, похожий на глухой кашель; фонарь упал в снег, хлестнув воздух тонкой полоской света. Полисмен повалился лицом в снег, в сторону от Биггера, беззвучно, как человек, которого внезапно одолел глубокий сон. Биггер все еще слышал стук металла о черепную кость; он остался у него в ушах, слабый, но отчетливый: так яркая точка долго пляшет перед глазами, когда вдруг погаснет свет и все кругом погрузится в темноту. Он не сдвинулся с места; правая рука его все еще была протянута вперед; он опустил ее, глядя на упавшего полисмена, и стук металла о кость замер у него в ушах, точно приглушенный шепот.

Он вдруг заметил, что сирены не слышно; потом она завыла снова, и в этих минутах перерыва таилась для него неведомая опасность, как будто он был часовым, заснувшим на посту в виду неприятеля. Он оглянулся и в головокружительном мелькании лучей увидел, как на крыше слева поднялась дверца люка. Он припал к трубе и замер в ожидании. Только бы его не заметили оттуда! Показалась голова, белый человек вылез из люка и остановился на снегу.

Он вздрогнул; кто-то пробирался по чердаку под ним. Вот оно! Чей-то голос, с оттенком тревоги, позвал из люка рядом:

– Джерри!

Голос был ясно слышен, несмотря на сирену и звонки пожарных автомобилей.

– Джерри!

На этот раз голос прозвучал громче. Это был второй полисмен. Биггер снова посмотрел налево; человек все еще стоял у люка, водя фонарем по сторонам. Хоть бы он скорей ушел! Здесь, на этом месте, нельзя было оставаться ни секунды. Если второй полисмен вылезет и увидит своего товарища распростертым на снегу, он закричит, прежде чем Биггер успеет ударить его. Он еще теснее прижался к трубе и, затаив дыхание, следил за человеком на крыше слева. Тот повернулся, подошел к люку и стал спускаться. Биггер ждал, когда захлопнется дверца; вот она захлопнулась. Теперь путь свободен! Он перевел дух.

– Дже-е-ерри!

Не выпуская револьвера, Биггер пополз по крыше. Он добрался до невысокого кирпичного парапета в том месте, где выступ одной крыши подходил вплотную к выступу другой. Он остановился и посмотрел назад. В люке все еще никого не было видно. Успеет он перелезть раньше, чем второй полисмен высунет голову из люка? Надо было рискнуть. Лежа, он ухватился за парапет руками, забросил одну ногу, подтянулся и с минуту полежал неподвижно; потом перевалился на ту сторону. Он упал лицом в снег; грудь его тяжело поднималась. Он подполз к ближайшей трубе и снова остановился; труба была такая холодная, что ему вдруг пришло в голову: хорошо бы вмерзнуть в обледенелый кирпич – и чтобы конец всему. Голос раздался снова, на этот раз громкий и настойчивый:

– Джерри!

Он выглянул из-за трубы. Люк был все еще пуст. Но когда окрик прозвучал опять, он сразу понял, что второй полисмен уже вылезает на крышу, потому что легкая дрожь в его голосе слышалась так ясно, как будто бы он был рядом:

– Джерри!

Тут он увидел лицо второго полисмена; оно забелело над чернотой люка, точно приклеенный с края кусок картона; и, когда он снова закричал, Биггер понял, что он увидел своего товарища, неподвижно лежавшего на снегу.

– Джерри! Ты что?

Биггер поднял револьвер и приготовился.

– Джерри!

Полисмен вылез совсем и наклонился над своим товарищем, потом поспешно нырнул назад, крича:

– Эй, сюда!

Да, теперь это пойдет по всему дому. Бежать? Может быть, спуститься через люк на соседней крыше? Нет! На лестницах толпятся люди; они испугаются при виде его, они поднимут крик, и его сейчас же схватят. Они рады будут выдать его, чтобы положить конец травле. Лучше бежать дальше по крыше. Он встал и уже хотел бежать, по в это время из люка снова высунулась голова. Вылез еще человек, подошел и склонился над Джерри. Он был высокого роста, и ему пришлось сильно изогнуться, и Биггеру показалось, что он закрыл лицо рукой. Тем временем из люка вылезли еще двое. Один навел фонарь на Джерри, а другой наклонился и перевернул тело на спину. Фонарь осветил лицо Джерри. Тогда первый подбежал к краю крыши, выдававшемуся над улицей; он поднес руку ко рту, и Биггер услышал резкий, пронзительный свисток. Шум на улице стих; сирена умолкла; только столбы желтого света продолжали свою пляску на небе. В наступившей внезапно тишине полисмен закричал:

– Оцепить квартал!

Биггер услышал ответный крик:

– Что, поймали?

– Он должен быть где-то здесь.

Поднялся дикий рев. Да, они почувствовали, что он близко, что он уже не уйдет от них. Снова раздался пронзительный свисток. Стало тише, но не так тихо, как в первый раз. То и дело вырывались ликующие крики.

– Пошлите сюда, наверх, носилки и людей!

– Есть!

Полисмен повернулся и снова подошел к Джерри, лежавшему в снегу. До Биггера донеслись обрывки разговора.

– …как же это вышло, по-твоему?

– Чем-то тяжелым по голове…

– …не мог уйти далеко…

– Живо, ребята, осмотрите крышу!

Он увидел, как один из полисменов выпрямился и зажег фонарь. От бегающих по небу лучей на крыше было светло как днем, и он разглядел у другого полисмена в руке револьвер. Надо бежать дальше, пока кто-нибудь из них не наткнулся на него. Они теперь уверены, что он здесь, и обшарят все углы на крышах этого квартала. На четвереньках он дополз до следующего парапета и снова оглянулся; полисмен с фонарем все еще стоял на прежнем месте, водя желтым кружком по снегу. Биггер вцепился в обледенелый парапет, подтянулся и соскользнул на другую сторону. Он не раздумывал о том, сколько сил нужно затратить на это лазанье и беготню; страх быть пойманным заставил его забыть даже холод, даже то, что его силы давно уже истощились. Откуда-то изнутри, из глубин своей плоти, крови и костей, он черпал энергию, и бежал, и прятался, и полз, помня только одно: уйти от этих людей. Руками и коленями зарываясь в снег, он уже подбирался к следующему парапету, как вдруг его настиг крик:

– Вон он!

Эти два слова пригвоздили его к месту; всю ночь он готовился услышать их, и, когда они прозвучали, ему показалось, что небо бесшумно обрушилось над ним. Что толку бежать дальше? Не лучше ли остановиться, встать на ноги и высоко поднять руки над головой в знак того, что он сдается. Нет, к черту! Он пополз дальше.

– Стой!

Грянул выстрел, пуля прожужжала около его головы. Он вскочил, подбежал к парапету, перепрыгнул через него; подбежал к следующему, перепрыгнул. Он бежал зигзагами между труб, не давая никому времени прицелиться. Он посмотрел вперед и увидел что-то большое, круглое и белое, громоздившееся в темноте, – какую-то башню, выраставшую из снежного покрова крыш и сверкавшую в отблесках скрещивающихся лезвий света. Скоро путь его кончится, он добежит до последней крыши в ряду. Он кружил среди труб, скользя и увязая в снегу, и думал: что это за белая башня маячит впереди? Может быть, она спасет его? Может быть, можно укрыться на ней или за ней и удержать погоню? Он прислушивался на бегу, ожидая выстрела, но больше никто не стрелял.

У одного парапета он оглянулся назад: в мертвенном свете иссекших небо лучей он увидел человека, который, спотыкаясь, бежал за ним. Остановиться? Выстрелить? Нет! Вслед за этим спешат другие, и он только зря потеряет время. Нужно найти какое-нибудь прикрытие, защищенное место, с которого можно обороняться. Он побежал дальше, к следующему парапету, мимо белой круглой башни, которая теперь громоздилась совсем близко, и вдруг остановился, зажмурившись: прямо под ним, внизу, было целое море белых лиц, и он представил себе, как он падает туда, летит прямо в этот океан кипящей ненависти. Он вцепился пальцами в обледенелый парапет, думая о том, что чуть сильнее разгон, и он сорвался бы с крыши, с высоты четвертого этажа.

У него закружилась голова, и он отступил назад. Это был конец. Больше некуда было карабкаться и бежать. Он оглянулся; полисмен спешил к нему. Он выпрямился; сирена выла громче прежнего, шум и крики усилились. Да, те там, внизу, уже знают, что полиции и виджилянтам удалось окружить его. Он вспомнил белую башню, замеченную на бегу; прямо над ним, белый от снега, возвышался большой водопроводный бак с плоской круглой крышкой. Сбоку была железная лесенка, обледенелые перекладины светились, точно неоновые трубки, в желтом хороводе прожекторов. Он ухватился и полез. Он не знал, куда он попадет; он знал только, что ему нужно спрятаться где-нибудь.

Он вылез на крышку бака, и сейчас же три пули просвистели мимо него. Он лег плашмя в снег. Теперь он был гораздо выше всех крыш и труб и хорошо видел, что делается кругом. Через ближайший к нему парапет переползал какой-то человек, а за ним бежало еще несколько; их лица четко белели под взмахами клинков света. Из дальнего люка тоже вылезали люди и спешили к нему, петляя между труб. Он поднял револьвер, прицелился и выстрелил; преследователи остановились, но ни один не упал. Промах. Он выстрелил снова. Ни один не упал. Бежавшие рассыпались, попрятались за трубами и парапетами. Шум на улице перешел в оглушительный радостный вой. Вероятно, услышав звуки выстрелов, там решили, что он пойман, ранен или убит.

Он увидел вдруг одного человека, бежавшего к баку напрямик; он выстрелил еще раз. Человек юркнул за трубу. Промах. Может быть, курок плохо слушается окоченелого пальца? Может быть, выждать, подпустить их ближе? Он повернул голову и в эту минуту увидел еще полисмена, показавшегося за выступом крыши со стороны улицы. Очевидно, он карабкался по лестнице, приставленной снаружи к стене дома. Биггер прицелился, но полисмен перелез через выступ и исчез под баком.

Надо было стрелять метко и быстро, а это не удавалось. Он посмотрел прямо перед собой и увидел еще двоих, которые пробежали и скрылись под баком. Теперь их там было трое. Они устраивали ему засаду, но взять его могли, только рискуя жизнью.

Небольшой черный предмет шлепнулся в снег возле его головы, зашипел и выпустил струйку белого дыма, похожую на развевающийся султан; ветер тут же подхватил ее и унес. Слезоточивый газ! Торопливым движением он столкнул черный предмет с бака. Рядом упал еще один, он и его столкнул. Еще два упали, и он сбросил оба. Ветер дул со стороны озера и относил газ от его глаз и носа. Он услышал, как кто-то закричал:

– Не надо бомб! Он их сбрасывает обратно! А газ все равно ветром относит.

Гам на улице все усиливался; повсюду открывались люки, и на крыши вылезали люди. Он хотел выстрелить еще, но вспомнил, что у него осталось только три пули. Он выстрелит тогда, когда они подойдут совсем близко, и одну пулю прибережет для себя. Живым они его не возьмут.

– Эй, ты там! Слезай!

Он не шевелился; зажав револьвер в руке, он лежал и ждал. Вдруг прямо перед его глазами легли на край бака четыре пальца белой руки. Он стиснул зубы и, не раздумывая, ударил по пальцам рукояткой револьвера. Пальцы исчезли, и он услышал глухой стук падения тела в снег. Он лежал и ждал, не полезет ли кто-нибудь еще, но никто не лез.

– Эй, парень! Все равно ведь не уйдешь! Лучше слезай сам.

Он знал, что они боятся его, но знал и то, что так или иначе это ненадолго: иди они схватят его, или убьют. Он с удивлением обнаружил, что не чувствует страха. Какая-то часть его сознания отделилась и действовала сама по себе; он ушел за свою завесу, за свою стену и оттуда наблюдал за всем презрительным, угрюмым взглядом. Он видел себя со стороны: вот он лежит под зимним небом, освещенным длинными бегающими полосами света, и слушает жадные выкрики и голодный вой. Он крепко сжал револьвер, вызывающе, ничего не боясь.

– Скажи, пусть там поторопятся с рукавом! У негра есть оружие!

Что это значит? Он поводил глазами, отыскивая движущуюся мишень для прицела; но ничего не было видно. Он перестал ощущать свое тело, перестал чувствовать что бы то ни было. Он только помнил, что лежит здесь с револьвером в руке, окруженный людьми, которые хотят его убить. Вдруг он услышал где-то совсем рядом громкий стук, он оглянулся. За соседней трубой откинулась дверца люка.

– Эй, парень! – крикнул сиплый голос. – Последний раз тебе добром говорят! Слезай!

Он лежал не шевелясь. Что это будет? Стрелять они не станут, потому что они не видят его. Что же? Еще не успев догадаться, он узнал: стремительная водяная струя, блестя серебром в ярком свете прожекторов, с бешеной силой взметнулась над его головой, описала дугу и загрохотала по крыше в нескольких шагах от него. Они пустили в ход пожарный рукав. Они хотели выгнать его на открытое место. Вода била из-за трубы, скрывавшей люк, но пока не задевала его. Струя извивалась в воздухе над ним, металась из стороны в сторону: они старались добраться до того места, где он лежал. Наконец вода попала в него, ударила ему в бок; это было как удар молота. У него подсекло дыхание, и он ощутил в боку глухую боль, которая шла дальше, разливаясь по телу. Вода старалась столкнуть его с бака; он судорожно вцепился в края, чувствуя, что его силы на исходе. Он тяжело дышал, все его тело сотрясалось от боли, и он понимал, что долго не выдержит сокрушительного напора водяной струи. Он чувствовал, что замерзает; казалось, сама кровь в нем превратилась в лед. Он задыхался. Пальцы его разжались и выпустили револьвер; он хотел схватить его покрепче, но не смог. Потом струя отодвинулась; он лежал обессиленный и ловил воздух широко раскрытым ртом.

– Кидай револьвер, черномазый!

Он заскрежетал зубами. Ледяная струя, словно гигантская рука, опять обхватила его тело; холод сдавил его со всех сторон, точно кольца чудовищного удава. У него заломило плечи. Из-за своей завесы он смотрел на самого себя, замерзающего под непрерывным потоком воды на ледяном ветру. Потом струю отвели немного в сторону.

– Кидай револьвер, слышишь?

Его бил озноб, револьвер выкатился из руки. Ну что ж, вот и конец. Почему же они не идут за ним? Он попробовал ухватиться опять за края бака, царапая пальцами лед. Но силы его иссякли. Он сдался. Он перевернулся на спину и устало посмотрел в небо, затянутое подвижным переплетом лучей. Это конец. Теперь они могут стрелять. Почему они не стреляют? Почему они не идут за ним?

– Кидай револьвер, говорят тебе!

Револьвер им нужен. У него не было револьвера. Но он не испытывал страха. У него для этого не было сил.

– Кидай револьвер, черномазый!

Да, взять револьвер и выстрелить в них, расстрелять все патроны. Медленно он протянул вперед руку и хотел подобрать револьвер, но закоченевшие пальцы не разгибались. Что-то внутри его засмеялось холодным, жестким смехом; это он смеялся над самим собой. Почему они не идут за ним? Они боятся. Он скосил глаза, жадно глядя на револьвер. И вдруг он увидел, как шипящая серебряная струя захлестнула револьвер и потащила с собой…

– Вот он, смотрите!

– Ну, теперь тебе крышка, парень. Слезай лучше!

– Осторожно! Может, у него еще револьвер есть!

– Слезай!

Он теперь был в стороне от всего. Замерзшие, ослабевшие пальцы уже не могли цепляться за край бака; он просто лежал не шевелясь, раскрыв глаза и рот, вслушиваясь в журчание струи над ним. Потом вода снова ударила ему в бок, он почувствовал, что скользит по припорошенному снегом льду. Он хотел схватиться за что-нибудь, но не мог. Его тело закачалось на краю бака, ноги повисли в воздухе. Потом он свалился вниз. Он упал плашмя, лицом в снег, падение на миг оглушило его.

Он открыл глаза и увидел круг белых лиц; но он был в стороне, он смотрел на все из-за своей завесы, своей стены. Он услышал разговор, и голоса как будто доносились издалека.

– Он самый и есть!

– Тащи его вниз, на улицу!

– Без воды его бы не достать!

– Совсем, видно, замерз!

– Ну ладно, тащи его вниз!

Он почувствовал, что его поволокли по снегу. Потом его подняли и втолкнули в люк, ногами вперед.

– Эй, вы там! Держите!

– Давай! Давай, давай!

– Есть!

Он рухнул в темноту чердака. Чьи-то грубые руки подхватили его и потащили за ноги. Он закрыл глаза, чувствуя под головой неровные доски пола. Потом его протолкнули во второй люк, и он понял, что находится уже внутри дома, потому что теплый воздух пахнул ему в лицо. Его опять схватили за ноги и поволокли по коридору, устланному мягким половиком.

На минуту они остановились, потом стали спускаться с лестницы, таща его за собой, так что его голова колотилась о ступени. Защищаясь, он обхватил ее мокрыми руками, но от ударов о ступени локти и плечи так заболели, что скоро последние силы покинули его. Он закрыл глаза, стараясь потерять сознание. Но оно не хотело исчезнуть, точно тяжелый молот стучало в мозгу. Потом вдруг удары прекратились. Улица была уже близко; рев и крики доносились, точно грохот прибоя. Его вытащили на улицу, поволокли по снегу. Сильные руки вздернули его ноги в воздух.

– Убить его!

– Линчевать его!

– А, гадина, попался!

Его отпустили, он упал на спину, в снег. Вокруг бушевало шумное море. Он приоткрыл глаза и увидел строй белых лиц, расплывающихся в тумане.

– Убить черномазую обезьяну!

Двое людей раскинули ему руки, точно собираясь распять его; ногами они наступили на его ладони, глубоко втаптывая их в снег. Его глаза медленно закрылись, и он провалился в темноту.


Читать далее

ЧАСТЬ ВТОРАЯ. БЕГСТВО

Нецензурные выражения и дубли удаляются автоматически. Избегайте повторов, наш робот обожает их сжирать. Правила и причины удаления

закрыть