Онлайн чтение книги Тай-Пэн Tai-Pan
Глава 7

Когда ночь окончательно опустилась на Гонконг, Кулум подошел к краю палубы полуюта «Грозового Облака» и взмахнул рукой. Громыхнула пушка. После выстрела в гавани на мгновение установилась полная тишина. Он нервно взглянул в сторону Счастливой Долины. Его возбуждение нарастало. Он увидел вспыхнувший огонек, потом другой, и вскоре весь прибрежный участок номер восемь превратился в сплошное море танцующих огней.

Слуги на берегу торопились зажечь остальные фонари. Сотни их засветились вокруг огромного круга из струганых досок, который образовывал площадку для танцев, и свет их был мягким и завлекающим. Столы и стулья были расставлены уютными группами, на каждом – лампа и цветы, доставленные из Макао. Многочисленные лампы свисали также с веревок, натянутых меж тонкими бамбуковыми шестами рядом с большими столами на козлах, буквально ломившимися от всякой снеди. Другие фонари были красиво задрапированы и освещали бочонки португальских и французских вин, рома, бренди, виски; сака и пива. Сорок ящиков шампанского стояло во льду наготове.

Всюду сновали слуги, аккуратно одетые в одинаковые черные штаны и широкие белые рубашки, их косички плясали на ходу. Ими надменно распоряжался Чен Шень, компрадор «Благородного Дома», неимоверно толстый человек в богатом платье и шапочке, сверкавшей драгоценными камнями. Пряжкой его ремня служила бесценная пластина чисто белого нефрита, ноги были обуты в черные шелковые тапочки на белой подошве. Он сидел как огромный паук в центре танцевального круга и играл длинными волосками, которые росли у него из маленькой бородавки на подбородке. В эту тихую, безветренную ночь рядом с ним находился его личный раб с веером.

Когда все приготовления к его удовлетворению были закончены, он грузно поднялся и воздел руку. Слуги бросились по местам и замерли, неподвижные, как статуи, пока он производил последний заключительный осмотр. Еще одно мановение руки, и слуга заторопился из круга света во тьму пляжа с фитилем в руке.

Блеснула яркая вспышка, и загремела канонада шутих, которая продолжалась несколько минут. Все на кораблях и на берегу бросились смотреть. За шутихами настал черед огненных шаров и цветных огней, шум и гром еще больше усилились. Потом в сгустившемся дыму опять затрещали шутихи. За ними завертелись огненные колеса, и сказочные вулканы стали извергать столбы разноцветных огненных брызг. Треск и громыхание длились еще несколько минут, потом раздался оглушительный грохот, словно целый флот дал залп изо всех пушек, и сотня ракет сорвалась в небо. Их дымные шлейфы взмыли ввысь и растаяли. На мгновение все стихло, потом небо взорвалось алыми, и зелеными, и белыми, и золотыми огненными перьями. Эти перья, величественно покачиваясь, опустились вниз и с шипением угасли в море.

Слуга поджег последний фитиль и со всех ног бросился бежать. Красный и зеленый огонь зазмеились вверх по огромному бамбуковому каркасу, и он вскоре вспыхнул, начертав во тьме Льва и Дракона. Этот флаг ярко полыхал несколько минут и погас, взорвавшись целиком, так же неожиданно, как и возник.

На некоторое время все поглотила черная тьма, прорезаемая лишь бурей восторженных криков, которые эхом катились по утесам, окружавшим долину. Когда глаза зрителей немного привыкли к темноте, вновь уютно засветились фонари танцевального круга, и весь Гонконг охватило радостное ожидание.

Шевон плакала от боли в своей каюте.

– Довольно, – взмолилась она.

Ее горничная покрепче ухватилась за шнурки корсета и уперлась коленом пониже спины Шевон.

– Выдохни, – приказала она и, когда девушка подчинилась, в последний раз поддернула шнурки и завязала их. Шевон судорожно вздохнула.

– Ну вот, моя милая, – сказала горничная в капоре. – Вот и готово.

Горничная была маленькой аккуратной ирландкой с железной хваткой. Ее звали Катлина О'Рурк. Она была няней и горничной Шевон с самых пеленок и обожала ее. Каштановые волосы Катлины обрамляли приятное лицо со смеющимися глазами и ямочкой на подбородке. Ей было тридцать восемь.

Шевон выпрямилась, держась за спинку кресла, и застонала: она едва могла дышать.

– Я не выдержу до конца бала и упаду в обморок.

Катлина достала портновский метр и измерила талию Шевон.

– Семнадцать с половиной дюймов, клянусь благословенной Девой Марией! И когда будешь падать, голубушка, не забудь, что ты должна быть грациозна, как облачко, и позаботься, чтобы каждый это увидел.

Шевон стояла в панталончиках с оборками, шелковые чулки облегали стройные ноги. Корсет с пластинами из китового уса охватывал бедра, яростно ужимал талию и поднимался выше, чтобы поддержать и приподнять грудь.

– Мне нужно присесть на минутку, – чуть слышно проговорила девушка.

Катлин разыскала флакон с нюхательной солью и помахала им под носом у Шевон.

– Ну вот, сердечко мое. Как только эти куколки увидят тебя, тебе сразу же расхочется падать в обморок. Клянусь благословенной Дево.й Марией, святой Анной и Иосифом, ты будешь первой красавицей на этом балу.

В дверь резко постучали.

– Ты еще не готова, Шевон? – спросил Тиллман.

– Нет, дядя. Я уже скоро.

– Поторопись, дорогая. Мы должны прибыть, туда раньше его превосходительства! – Он отошел от двери. Катлина мягко хохотнула.

– Глупый человек, сердечко мое. Он не понимает, что это такое – вступить в бальную залу.

Квэнс отложил кисти в сторону:

– Готово!

– Превосходно, Аристотель, – сказал Робб и поднял маленькую Карен на руки, чтобы она могла взглянуть на свой портрет. – Не правда ли, Карен?

– Неужели я такая? – разочарованно протянула Карен. – Это ужасно.

– Это бессмертное творение, Карен, – сказал шокированный Квэнс. Он взял девочку у Робба и крепко прижал ее к себе. – Вот посмотри, какой восхитительный румянец играет у тебя на щечках, посмотри, как светятся твои прекрасные глаза. А это счастье, окружающее тебя подобно ореолу? Клянусь бородой Альказабедабра, портрет дивно хорош, как и ты сама.

– Ой, здолово. – Она обняла Квэнса за шею, и он поставил ее на пол. Карен посмотрела на картину еще раз. – А кто этот Альказа... ну, пло котолого вы говолили?

– Мой друг, – серьезно ответил Квэнс. – Бородатый друг, который присматривает за художниками и красивыми девочками и мальчиками.

– Ты получилась очень, очень хорошенькой, – произнесла Сара натянутым голосом. – Ну, а теперь бегом в постель, тебе уже давно пора спать.

– Еще лано, – надула губки Карен. – И ты обещала, что я могу не ложиться, пока папа не уедет.

Квэнс улыбнулся, протер пальцы скипидаром и снял рабочий халат.

– Я заберу краски завтра, Робб.

– Конечно.

– Ну что же, нам, пожалуй, пора. – Квэнс расправил на себе свой яркий, расшитый пурпуром жилет и надел сюртук из золотого шелка.

– Вы мне нлавитесь, мистел Квэнс, – со взрослым видом сказала Карен. – Вы очень класивый в этом наляде, хотя кал-тина все лавно ужасная.

Он расхохотался, коротко обнял ее и надел цилиндр.

– Я подожду тебя в баркасе, Робб.

– Почему бы тебе не показать мистеру Квэнсу дорогу, Карен? – предложил Робб.

– Ой, да, – ответила она и, танцуя, подбежала к двери. Квэнс вышел из каюты, ступая важно, как павлин.

– Ты хорошо себя чувствуешь, Сара? – заботливо спросил Робб.

– Нет, – холодно ответила она. – Но это не важно. Тебе лучше идти. А то опоздаешь.

– Я могу остаться, если это тебе поможет, – сдерживая раздражение, проговорил Робб.

– Единственное, что мне поможет, это благополучные роды и корабль домой. – Сара отбросила со лба выбившуюся прядь. – Подальше от этого проклятого острова!

– О, только не говори глупостей! – вспылил он, и его твердое намерение не ссориться сегодня с женой утонуло, как в болоте, в озлоблении, охватившем его. – Причем тут Гонконг!

– С того самого дня, как он стал нашим, мы ничего, кроме бед, не видели, – сказала она. – Ты стал другим, Дирк стал другим, Кулум, я. Ради всего святого, да что же это такое творится? Только мы окончательно решили уехать – вдруг выясняется, что мы банкроты. Мы все напуганы до смерти, дикие ссоры следуют одна за другой, а несчастная Рональда и вся семья Дирка умерли. Потом серебро спасает нас, но нет же. Дирк загоняет тебя в угол, а ты слишком слаб, чтобы выбраться оттуда, и поэтому даешь ему клятву остаться. Кулум теперь ненавидит Дирка, Дирк ненавидит Кулума, а ты глупо болтаешься посередине, не имея мужества взять то, что принадлежит нам по праву, и уехать домой, где мы могли бы в покое и радости жить на эти деньги. Раньше у меня никогда не было задержек с ребенком, а здесь я уже переходила свой срок. Никогда раньше я не чувствовала себя больной и несчастной, а теперь сама жизнь стала мне в тягость. Если тебе нужна точная дата, когда начались все наши беды, то это 26 января 1841 года!

– Все это идиотская чепуха, – огрызнулся он, взбешенный тем, что она произнесла вслух те самые мысли, которые уже давно не давали ему покоя, осознав вдруг, что и он точно так же проклинал этот день долгими бессонными ночами. – Глупейший предрассудок, – добавил он, больше для того, чтобы убедить в этом себя самого. – Чума случилась в прошлом году. Банк лопнул в прошлом году. Мы просто получили известия об этом уже после того, как завладели Гонконгом. И я не дурак. Деньги нам нужны, много денег, и год в нашей жизни ничего не прибавит и не убавит. Я думаю в первую очередь о тебе, о детях и об их детях. Мне нужно остаться. Все решено.

– Ты уже заказал нам места домой?

– Нет.

– Тогда я буду рада, если ты сделаешь это немедленно. – Я не изменю решения, если ты на это надеешься!

– Нет, Сара, – холодно ответил Роб, – я не надеюсь, что ты изменишь свое решение. Я просто жду, когда ты почувствуешь себя лучше. Кораблей, отправляющихся домой, у нас предостаточно. Как ты прекрасно знаешь.

– Через месяц я уже буду в состоянии уехать.

– Нет, не будешь, и такой поспешный отъезд слишком опасен. И для тебя, и для ребенка!

– Тогда, может быть, тебе стоит сопровождать нас в этом путешествии.

– Я не могу.

– Ну, конечно, не можешь. У тебя есть дела поважнее. – Сара окончательно вышла из себя: – Наверное, очередная языческая шлюха уже наготове и ждет.

– О, замолчи, ради Бога. Я тысячу раз говорил тебе…

– Дирк уже привез свою на остров. Чем же ты хуже.

– Разве привез?

– А разве нет?

Они с ненавистью смотрели друг на друга.

– Тебе лучше идти, – сказала она наконец и отвернулась.

Дверь распахнулась, и в каюту, все так же танцуя, влетела Карен. Она прыгнула на руки к отцу, потом подбежала к Саре и обняла ее.

– Папочка готовит нам корабль, чтобы мы могли поехать домой, дорогая, – сказала Сара, чувствуя, как малыш яростно толкается у нее в животе. Время родов наконец-то подошло вплотную, и ее вдруг охватил необъяснимый страх. – В этом году мы будем праздновать Рождество дома. Будет снег, и рождественские гимны, и чудесные подарки. И Санта-Клаус.

– Ой, здолово, я так люблю Санту-Клауса. А что такое снег?

– Это когда все кругом белое – и деревья, и дома, – дождик, который превратился в лед. Это очень красиво, а в магазинах будет полным-полно игрушек и всяких замечательных вещей. – Голос Сары дрогнул, Робб почувствовал ее боль, и она словно ножом полоснула его. – Это будет так здорово – вновь оказаться в настоящем городе. А не... не в пустыне.

– Ну, я пойду, – произнес Робб с тяжелым сердцем. Он легко коснулся щеки Сары поцелуем, а она едва уловимо отвернулась в сторону, опять разозлив его. Он прижал к себе Карен и вышел из каюты.

Мэри Синклер несколькими движениями придала своей прическе законченный вид и приколола на место крошечную корону из диких цветов, которые прислал ей Глессинг.

Ее платье с турнюром из черного, как крыло ворона, шантунгского шелка ниспадало поверх множества нижних юбок, шелестевших при каждом движении. Низкий вырез обнажал гладкие плечи и верх округлой груди.

Она равнодушно изучала свое отражение. Лицо, смотревшее на нее из зеркала, казалось ей чужим. Глаза пьянили прелестью, немыслимой для всех, кто ее знал, в щеках – ни кровинки. Карминные губы влажно блестели.

Мэри знала, что никогда еще не выглядела так очаровательно.

Она вздохнула и взяла календарь, понимая в душе, что бессмысленно пересчитывать дни заново. Результат всегда будет один и тот же, и открытие, как молния, поразившее ее сегодня утром, останется неизменным: ты беременна.

О Боже, о Боже, о Боже.