Онлайн чтение книги Тайна «Утеса»
Глава XXI. ВОЗВРАЩЕНИЕ

Остаток дня мне пришлось провести за тягостными занятиями. Перекусив в одиночестве, я взялся рвать ненужные бумаги, упаковал свою рукопись, написал несколько деловых писем и составил список бесконечного количества дел, которые надлежало завершить, прежде чем выехать из дома. Мы не могли даже на время оставить здесь вещи — в таком уединенном месте того и жди грабителей, предстояло все куда-то отправлять. Но куда? Где мы теперь будем жить? Несколько недель можно провести в меблированных комнатах в Бристоле, хотя мне трудно будет обходиться без книг и бумаг. А дальше что?

И как в такой обстановке, когда столько хлопот и ничего не решено, кончать пьесу — я ума не мог приложить, а кончать было необходимо. Памела, допустим, будет мне помогать, а Лиззи? Мы не сможем взять Лиззи с собой. Каково ей будет узнать об этом?

Подавая мне чай, Лиззи сообщила:

— Мисс Памела заказала к обеду только омлет, а вы обойдетесь котлетой?

— Нет! — ответил я. — Я тоже хочу омлет! И приготовлю его сам, да еще с сыром. Я и Памеле приготовлю, не могу вам доверить столь тонкое дело, раз у нее так плохо со здоровьем.

Напрасно я ждал, что Лиззи разразится смехом. Она стояла рядом со мной, серьезная, как Будда.

— Сегодня я на ночь не уйду, — объявила она.

— Как это, Лиззи? Нет, нет, здесь вы будете нервничать.

— Да я, может, даже умру со страху в постели, и смерть моя будет на вашей совести.

— Господи! Ну с чего вы взяли, что вам надо ночевать здесь?

— Потому что я вам не доверяю. Не знаю, что вы способны натворить у меня за спиной.

Ах, вот в чем дело! Лиззи приготовилась остаться и защищать нас от сорвавшейся с цепи нечисти!

— Лиззи! — проговорил я. — Вы меня проняли! Ну а если я поклянусь вам, что сегодня мы не затеем ничего такого, что не одобрил бы священник, вы уйдете?

Из груди ее вырвался вздох облегчения:

— Боже вас благослови, мистер Родерик! Тогда уйду.

Я спустился в гостиную и начал разбирать книги. «Любопытно, — думал я, — что в комнатах, где мы проводим все свое время, никаких примет появления призраков нет. В этой уютной гостиной, например, никогда не бывало никаких сюрпризов». Меня разбирала досада, что Памела снова колеблется, это только расслабляло и ни к чему путному привести не могло. Сам я уже настроился на отъезд окончательно и бесповоротно. Я засел за рецензию, а когда закончил ее, наступали сумерки.

За окном лило как из ведра, и я удивился, когда вдруг сквозь шум дождя различил чьи-то шаги. Неужели Скотт? Он говорил, что зайдет в воскресенье. Выглянув в окно, я увидел отца Энсона — он с трудом прокладывал себе путь, обеими руками вцепившись в огромный зонт, который так и выворачивало ветром. Я поспешил открыть двери, и священника буквально внесло в дом. Отец Энсон совсем запыхался, и вид у него был встревоженный и смущенный.

— Можно к вам? — спросил он. — У вас все благополучно? Вы не заняты?

Я вполне искренне ответил, что очень рад его видеть. Однако лицо отца Энсона осталось встревоженным, он испытующе в меня вглядывался своими глубоко посаженными глазами. Потом озабоченно сказал:

— Надеюсь, с мисс Фицджералд тоже все в порядке?

Я объяснил ему, что Памела весь день пролежала с головной болью, но сейчас ей лучше. Отец Энсон успокоился и сел.

— Очень счастлив слышать, что ваша сестра не расхворалась, — улыбнулся он. — И если вы желаете указать на неуместность моего появления, я предпочел бы, чтобы это случилось без нее.

— Этого не случится.

— Видите ли, будь вы католиком, я обязан был бы явиться к вам, а так мой визит можно расценить как вмешательство в чужие дела, если только вы не согласитесь рассматривать его как дружескую поддержку.

— Спасибо, отец Энсон. Сейчас и я, и сестра, как никогда, нуждаемся именно в дружеской поддержке.

— Вот, вот, я так и подумал.

Я не смог удержаться от улыбки — было совершенно ясно, что до отца Энсона дошли слухи о наших «греховных опытах». Я живо представил себе, что происходило сегодня утром.

— Дело обстоит не так серьезно, как вы думаете, — сказал я ему. — Я сейчас вам все объясню, но сначала позвольте мне разобраться. Значит, Лиззи доложила о наших опытах Чарли, Чарли — миссис Джессеп, а та передала это — кому же? Сейчас соображу.

— Рассыльному зеленщика, — с улыбкой помог мне отец Энсон. — Он рассказал об этом моей экономке, а уж она — мне. — Но тут же священник снова стал серьезным. — Несмотря на мои предостережения, вы все-таки решили прибегнуть к спиритизму?

— Нам ничего другого не оставалось.

— И помогло это вам узнать, как даровать бедным призракам вечный покой?

— Нет.

— Иначе и быть не могло. Но теперь я надеюсь помочь вам сам. Я получил разрешение епископа.

Упорство священника ставило меня в щекотливое положение — выхода не было, кроме как открыть ему, что об экзорсизме не может быть и речи. Я сказал:

— Очень сожалею, что вы побеспокоили епископа, отец, но видите ли…

— Я все знаю. Знаю, что вам необходимо получить разрешение из инстанции… — он едва заметно улыбнулся, — из инстанции, которая для вас гораздо важнее. Я как раз и собираюсь обратиться в эту инстанцию.

— Стелла Мередит сегодня уезжает в Бристоль, — сказал я.

— Что ж, Бристоль находится в пределах моих возможностей.

— Вы очень добры, отец Энсон, но поверьте, Стелле нужно забыть все это. К тому же насчет призраков теперь уже ничего предпринимать не надо: мы решили отказаться от дома.

— Это очень ответственный шаг.

— Мы вынуждены. У нас нет выбора.

Он склонил голову и задумался. Я рассчитывал, что он больше не вернется к разговору об экзорсизме, но напрасно. Отец Энсон устремил на меня пристальный взгляд.

— Простите меня, мистер Фицджералд, но я позволю себе некоторую настойчивость. Я ведь думаю не только об этом прекрасном доме, хотя понимаю, как тяжело вам расставаться с ним. Я думаю о Стелле — несчастное дитя, неужели ей жить всю жизнь под таким тяжким гнетом: сознавать, что в «Утесе» не находит себе покоя душа ее матери? Каково ей таить в сердце такие богохульные мысли?

Он даже покраснел от гнева, но, быстро овладев собой, заговорил мягко, с прежней обходительностью.

— Я знал мать Стеллы. Могу даже сказать, — он поколебался, — что мы были друзьями. Я не сумел выполнить свой долг в отношении Стеллы, не нашел пути к ее сердцу. Я должен был навещать ее и в дальнейшем собираюсь навещать непременно, а сейчас мне важно узнать, согласитесь ли вы и мисс Памела провести в доме экзорсизм, если мне удастся склонить Стеллу к необходимости его применения?

Я был огорчен. Мне нравился отец Энсон, и я с удовольствием сохранил бы дружбу с ним, но что я мог ему ответить? Если уж говорить, то только начистоту. За долгие годы его старые глаза научились разбираться в характерах и слабостях людей; за любыми рационалистическими рассуждениями и напускной претензией он видел все того же сына Адама — дитя первородного греха.

Я рассказал ему примерно то же, что и Максу, объяснил, что происходит со Стеллой, повторил прогнозы доктора Скотта. Священник был удручен, он склонил голову на грудь и зашептал молитву.

— Простит ли меня Господь? — проговорил он упавшим голосом. — Неужели я опоздал?

— Но разве вы можете считать себя ответственным за все это?

Отец Энсон промолчал. Чтобы отвлечь его, я начал рассказывать о нашем сеансе и только хотел описать транс, в который впала Памела, как вошла сияющая Лиззи с поручением от сестры — та надеется, что перед уходом отец Энсон найдет минутку навестить больную. Мы сразу поднялись к ней в спальню.

Памела в красивой кружевной кофточке уже сидела в постели. В. комнате было уютно, горела лампа, а задернутые занавески на окнах отгораживали нас от ненастья во дворе. На постели у Памелы были разбросаны листы нашего дневника. Памела радостно поздоровалась с отцом Энсоном и сказала, что уже совсем здорова и потрудилась на славу.

— Вы знаете испанский, отец? — спросила она.

Действительно, как это мне не пришла в голову такая возможность!

— Знал когда-то, — ответил священник.

Памела дала мне записи Ингрема.

— Ты помнишь, Родди, как звучали эти слова? Попробуй прочесть их. Отец Энсон, — объяснила она священнику, — вчера я произносила эти слова, когда была в трансе.

Он укоризненно покачал головой. Но глаза его загорелись, и он весь превратился в слух, когда я, стараясь выговаривать каждый слог как можно точнее, прочел: «nina mia, chica, guapa» и другие слова. Отец Энсон взял листок у меня из рук.

— Это просто ласкательные обращения к ребенку, уменьшительные, вроде «милочка моя», «крошечка моя», «малышка» — так мать разговаривает с ребенком.

У Памелы блестели глаза.

— Так я и думала! — Она взглянула прямо в лицо священнику и спросила: — У Кармел был ребенок?

Он разглядывал листок, где были записаны слова, и как будто не слышал вопроса, но немного спустя неохотно сказал:

— Кармел приехала сюда из Испании. Я знал ее совсем недолго. Что было с ней на родине, я не знаю, многое могло случиться, но она мне ничего не рассказывала.

Памела улыбнулась и спрятала листок.

— Хорошо! — согласилась она. — Но уж это-то вы можете мне сказать? Когда вы впервые познакомились с Кармел, какой она была? Нежной и любящей?

— Так мне казалось.

— А что вы можете сказать об ее порывистом нраве, об ее выходках? Действительно она вела себя так безобразно, как все здесь рассказывают?

Священник улыбнулся:

— Однажды я видел, как Кармел вышла из себя — рассердилась на мою экономку. Тогда она больше всего напомнила мне обиженного плаксу — ребенка.

Услышав тяжелые шаги Лиззи на лестнице, я побежал к ней навстречу и взял у нее из рук увесистый поднос. Я уже слышать не мог этих расспросов Памелы. К чему они? Какое мне дело, бросила Кармел в Испании ребенка или нет? Ведь мы оставляем дом не из-за Кармел и ее рыданий.

Лиззи приготовила для отца Энсона чай с бутербродами и целое блюдо картофельных пирожков. Он, видно, был голоден, потому что не сумел скрыть удовольствия при виде поставленного перед ним угощения.

— Ну, Лиззи, — сказал он, лукаво сверкнув глазами, — а я только сейчас размышлял, какая вам положена кара за сплетни, да, видно, придется вас простить.

Она засмеялась:

— Вот уж кто сплетник, так это Чарли, отец, а если мы и сделали что не так, я не жалею, раз вы сегодня здесь. Осторожно с пирожками, масло с них так и течет. Вот вам салфетка, положите на колени.

Пока отец Энсон наслаждался трапезой, Памела терзала его нетерпеливыми расспросами. Она была крайне возбуждена и не слишком заботилась о выражениях:

— Родди! Мы с тобой были слепые, как кроты! Это Кармел была любящей, доброй и сердечной, а Мери, — голос у Памелы зазвенел от презрения, — Мери была холодной, жестокой, самодовольной ханжой.

Отец Энсон посмотрел на нее с упреком.

— Дочь моя! De mortius…26«О мертвых… или хорошо, или ничего» (лат.).

— Вы согласны?

— Господи, Памела! Чего ты добиваешься? — вмешался я. — Ведь Мери все здесь обожали, только что кумира из нее не сотворили!

Священник кивнул:

— Мери Мередит внушала людям восхищение, — сказал он.

Лицо Памелы стало суровым.

— Мери Мередит, — отчеканила она, — была самонадеянная лицемерная эгоистка.

Отец Энсон изумился:

— Но почему вы вдруг решили так жестоко судить ее?

— Отец Энсон, что бы вы сказали о женщине, которая оставляет плачущего от страха ребенка в темноте и не разрешает зажигать в детской свет?

— У нее была своя система воспитания.

— Вот, вот — своя система! Своя система для других. У нее был свой метод вырабатывать в людях характер, свой взгляд на то, как спасать их души! Хорошенькая система — заставлять ребенка дрожать от страха, а молоденькую горячую девушку подвергать ежедневному соблазну, и все для того, чтобы самой наблюдать за всем этим, направлять, изображать ангела-хранителя. Обречь мужа на падение, лишь бы потом продемонстрировать, на какое «бесконечное великодушие» она способна.

Я слушал ее, не веря своим ушам, но больше всего меня поражало, что и я в глубине души чувствовал по отношению к Мери то же самое. Как же Памела до этого додумалась?

— Ох уж эти мне злые языки! — сказал я.

Между тем Памела устала и откинулась на подушки.

Она улыбалась отцу Энсону, укоризненно смотревшему на нее.

— Я начинаю бояться, — встревоженно заговорил он, — что вы не вполне оправились от транса. О дитя мое! Это такие опасные порочные опыты! Ну а я, — он улыбнулся, — я не могу здесь больше оставаться, не пристало мне слушать столь гневные речи. Не придется, значит, попробовать все эти восхитительные лакомства!

— Хорошо! Я больше ничего не скажу, но уверена, что на самом деле вы со мной согласны.

Отец Энсон ответил ей, обдумывая каждое слово:

— Я согласен с вами только в одном: я считаю, что Мери, подобно некоторым добродетельным и благородным натурам, иногда слишком много требовала от других.

— Это меня вполне устраивает, — ответила Памела.

Покончив с едой, священник встал.

— Боюсь, что я вынужден вести себя невежливо, как нищий, — поел и убегаю.

Он выглядел очень усталым, и я с удовольствием отвез бы его домой на машине, о чем и сказал ему, но было слишком поздно, и я не хотел оставлять Памелу одну.

— Да, этого ни в коем случае нельзя делать, — согласился отец Энсон.

Остановившись у постели сестры, он взял ее за руку и умоляющим голосом еще раз попросил не участвовать больше в подобных сеансах.

— Помните, у вас слишком горячая натура и легко воспламеняющееся воображение, поэтому для вас подобные опыты очень опасны, — сказал он.

Памела успокоила его:

— Надеюсь, что конец нашим испытаниям близок, — и сердечно поблагодарила за приход к нам и за заботу.

Лиззи сидела в холле, уже готовая идти. Я смотрел, как они пошли вдвоем в ливень и тьму, огромный зонт отца Энсона укрывал обоих. Потом я взбежал наверх.

Дверь Памелы была заперта. Я постучался.

— Эй! Сестра! Что все это значит?

— Узнаешь за ужином! — откликнулась она. — Я встаю. Будь добр, приготовь мне ванну и, когда я позвоню, поставь омлет.

Омлет моего приготовления — пышный и аппетитный, красовался между нами на синем блюде. Я осторожно его разрезал, и он не осел.

— Чудесный омлет, Родди, — воскликнула Памела. — Так и тает во рту!

Памела была в красном платье, ее лицо, освещенное лампой под розовым абажуром, уже не казалось бледным, и вообще она мало походила на больную, но я все еще не мог взять в толк, отчего она так радостно возбуждена, отчего так сияют ее глаза. Меньше всего мне хотелось, чтобы она снова загоралась надеждами, которым не суждено сбыться.

— Я надеюсь, ты способна членораздельно объяснить, чему ты так радуешься?

— Родди, — она сразу стала серьезной, — я вовсе не радуюсь. По правде говоря, я безумно волнуюсь.

— Волнуешься? Почему?

— Потому что не знаю, как лучше тебе все объяснить! Мне так нужно, чтобы ты мне поверил! Если поверишь, мы сразу сможем изменить все наши планы.

— Памела! Побойся Бога! Что может измениться? Даже если ты права насчет Кармел и ее рыданий, а я в этом далеко не уверен, я не собираюсь оставшиеся мне годы прочесывать приюты Испании, Франции и Англии в поисках ее брошенного ребенка. А главное, для нас важна не Кармел, а Мери! Именно ее появления тяжелы для нас. Что тут можно изменить?

Памела смотрела на меня с беспокойством. Она с трудом сдерживала волнение, но боялась высказываться раньше времени. Глубоко вздохнув, она проговорила:

— Как бы мне хотелось, чтобы ты до всего этого дошел своим умом!

— До чего?

— Я хотела бы, чтобы ты понял: эти предвзятые мнения насчет Кармел совершенно несправедливы.

— Какая разница!

— Огромная! О Родди, ее так оговаривают! Люди так невежественны! И все потому, что Кармел была иностранка, веселая, беззаботная; и здесь все знали, что ее когда-то соблазнили. Об этом, наверно, догадались Джессепы. Ее соблазнили, это правда, но она осталась верна соблазнителю, она до конца любила Мередита, а здешние жители готовы считать ее женщиной легкого поведения.

— Ничего удивительного.

— А эта мисс Холлоуэй? Она ненавидела Кармел просто патологической ненавистью. Да и Мери отнюдь не была к ней милосердна.

— Но Боже мой, Памела! Ведь Кармел убила Мери! Или ты другого мнения?

— Она не убивала! Во всем виновато дерево. Оно ударило Мери точно так же, как тебя.

— Господи! Действительно! Как мне это не пришло в голову? При том, что меня-то оно двинуло прямо в глаз!

— И мисс Холлоуэй прекрасно знает, что Кармел не убивала Мери, знает и продолжает лгать. Она даже самой себе лжет, чтобы заглушить угрызения совести, — ведь Кармел умерла у нее на руках; и Мери знала, что Кармел ни при чем, но лжет даже теперь.

— Уж не хочешь ли ты сказать, что привидения умеют лгать?

— «ЛО», «ЛО» — вот что писала Кармел, пытаясь достучаться до наших душ. Она силилась написать «ЛОЖЬ». Но ведь она не знала нашего языка.

— Боже мой! Как ты догадалась?

— Очень просто. Это «ЛО», «ЛО» появлялось каждый раз, когда Мери давала нам знать, что Стеллу надо оберегать от Кармел. А на самом деле не надо Стеллу оберегать!

Больше я не мог сидеть спокойно и начал ходить по комнате. Памеле удалось меня заинтересовать, даже заинтриговать, хотя чем ее догадка может нам помочь, я не представлял. Памела сгорала от нетерпения, она умоляюще посмотрела на меня:

— Родди! Ну выброси из головы сплетни и россказни про Кармел, попробуй поверить, что она была преданной, доброй и любящей. Разве ты сам этого не чувствуешь?

— На картине «Рассвет» лицо у нее привлекательное, — вынужден был признать я.

— И таким же милым было лицо, являвшееся мне в моей комнате. Мне приятно было на него смотреть. А отец Энсон? Он ведь знал Кармел и тоже хорошо к ней относится.

— Да, пожалуй.

— И вспомни ее плач — голос всегда жалобный, нежный, разве нет?

Да, возразить было нечего; более того, я вспомнил, каким голосом говорила Памела, когда находилась в трансе, она произносила ласковые слова удивительно нежным и мягким голосом. Но куда гнет сестра, не понимал я, чего ради так настаивает на своем?

— Вспомни, как она страдала! Представь себе ее в Испании: юная, влюбленная без памяти, и ведь ее любили в ответ! Мередит сделал ее счастливой. И вдруг явилась Мери — англичанка до мозга костей, холодная, красивая, к тому же имеющая деньги и дом. Подозреваю, что Мередит к тому времени уже тяготился жизнью бродяги. И женился на Мери. Кармел, наверно, была потрясена. Но простила его. Чтобы не расставаться с любимым, она идет к Мери в служанки. Думаю, что она хотела блюсти себя и служить Мередиту только натурщицей. Но он снова соблазнил ее. А потом у нее отняли ее обожаемое дитя, и когда она вернулась…

— Памела, опомнись! — Я застыл на месте, в мозгу у меня все перевернулось. — Ради Бога! Что ты стараешься мне внушить? Чье дитя? Какое дитя? Стелла? Стелла — дочка Кармел?

— Конечно, Родди, неужели ты сам не понимаешь?

Я пытался собраться с мыслями, но не мог. Больше ничего не понимал — ни про Стеллу, ни про Мери, ни про Кармел. Все наши построения рушились. Я сознавал только одно — за окном мрачно завывает ветер, по стеклянной крыше оранжереи барабанит дождь, а Стелла далеко в Бристоле. Я подбросил дров в камин и, сев на скамеечку, стал соображать. Можно было выдвинуть множество доводов, доказывающих, что Памела ошибается.

— Мисс Холлоуэй это разнюхала бы, — начал я, — и уж не стала бы десять лет возиться с дочкой Кармел.

— Еще как стала бы! За «колоссальное жалованье»! Но не думаю, что она догадывалась.

— Она же была с ними в Париже.

— Когда она приехала, ребенка уже отняли от груди, а до нее со Стеллой были только Кармел и Мери.

— Господи Боже! А отец Энсон знает?

— Кармел могла признаться ему на исповеди, что у нее есть ребенок, но, конечно, не сказала, что отец ребенка — Мередит. Не знаю. Не думаю, что все эти годы он подозревал что-нибудь, но уверена, что сегодня догадался.

— Потому-то и забеспокоился о Стелле.

— Да.

Я долго молчал, обдумывая услышанное. Памела снова зажгла спиртовку, чтобы согреть кофе и, как кошка, уютно и безмятежно свернулась в кресле. Можно было подумать, что все наши задачи уже решены. Дождь стих, но ветер завывал так же громко. Выло уже поздно. Памела сказала вдруг:

— Если на лестнице все в порядке, я хочу попробовать одну штуку. Давай поставим там керосиновую печку, посмотрим, может быть, она не даст распространяться холоду? Выгляни, как там?

Я поднялся по лестнице. Ни тумана, ни холода. Где-то слышались как бы тихие стоны, но, пожалуй, это был ветер. Я вернулся в гостиную и доложил Памеле, что все спокойно. Она вышла, и я остался один.

Как мне хотелось поверить в ее версию! Она меня вполне устраивала. Если мать Стеллы — не Мери Мередит, значит, Стелла ничего не унаследовала от этой «святой», и некоторая ее скованность и сдержанность — плод воспитания. Если в ней течет горячая, бурная южная кровь… Я снова посмотрел на картину под названием «Рассвет». Изображенное на ней лицо дышало очарованием, темные глаза светились любовью и лаской. Мне вспомнилось, как Стелла, сидя на диване в комнате Памелы, метнула на меня такой же ласковый, хотя и застенчивый взгляд. В изгибе ее губ, в линии щек, скул было, пожалуй, сходство с портретом.

К тому времени, как вернулась Памела, я уже был в радужном настроении и стал подтрунивать над ее планами запугать привидение керосиновой печкой.

— Во всяком случае, печка уже греется, — весело ответила сестра. — Ну что, Родди, ты поверил мне?

Я не собирался сдаваться без боя и снова зашагал по комнате.

— Слишком смахивает на мелодраму, — объявил я. — Ни одна женщина не удочерит ребенка своего мужа, прижитого с другой. Все это слишком надуманно.

— Но Мери именно так всегда и поступала. Все ее поведение было надуманным.

— Что же ею двигало?

— Как что? Она жаждала удержать Мередита. Он уже томился, его снова манила Испания. Кармел его обожала, и он любил ребенка.

— И Мери решила перетянуть чашу весов в свою пользу? Памела, тебе пора писать мелодрамы!

— Выходит, всего этого не может быть только потому, что выглядит слишком драматично?

— Да нет, я тебе верю.

— Правда, Родди?

— Почти!

— Хорошо! Приступаем к кормлению зверей в зоопарке. Внимание! Перестань шагать взад-вперед, у меня в глазах рябит.

— Ну ладно, — сказал я, усаживаясь за кофейный столик напротив Памелы. — А сейчас, с твоего разрешения, я устрою тебе перекрестный допрос.

Памела засмеялась:

— Отбиваешь хлеб у бедного мистера Ингрема.

— Ну он-то свое возьмет. Итак, во-первых, репутация Мери. Не могла же она прослыть святой ни за что ни про что!

— Но кто ею восхищался? Сам подумай! Те, у кого была в этом потребность. Возьми хотя бы Джессепов и им подобных. Джессепам хотелось быть в наилучших отношениях с Мередитами, а потом они, наверно, чистосердечно восторгались красотой Мери, ее изящными манерами и ее повадками леди-благодетельницы. А что она действительно разыгрывала благодетельницу, я не сомневаюсь.

— Ага, значит, кое-какие добродетели ты все же за Мери признаешь?

— Все семь! Все ее убийственные достоинства, которыми она — холодная эгоистка — сама упивалась!

— Хорошо! Допустим, с Джессепами ясно, ну а мисс Холлоуэй, по-моему…

— Да мисс Холлоуэй — вторая Мери. Это птицы одного полета. Обе бредили своей драгоценной праведностью, а у самих не хватало даже обыкновенного человеческого тепла, не могли приласкать испуганного плачущего ребенка.

— Я вижу, история о плачущем ребенке мучает тебя, как кость в горле, — усмехнулся я.

— Еще бы! Потому-то я наконец и догадалась обо всем. Но давай продолжим. Что собой представляла мисс Холлоуэй, когда они познакомились? Какая-то блаженная, нахватавшаяся современных теорий, с большими амбициями, но без гроша за душой, без денег, которые можно было бы вложить в дело. А Мери разделяла ее дурацкие взгляды и к тому же имела деньги.

— Это я и сам понимаю.

— Ну так вот. Мисс Холлоуэй непременно нужно было любить Мери и восхищаться ею. Она даже сама себе не могла признаться, что присосалась к ней из-за денег, ей надо было иметь какое-то достойное и возвышенное объяснение для их союза. «Взаимная преданность»! Слыхали мы такое!

— Ты просто маленький циник.

— А ты — старый слепой скептик.

— Ну а как ты разделаешься с капитаном?

— Бедный старик! Все тот же случай, когда желаемое принимают за действительность.

— Ты думаешь, ему хотелось считать свою красавицу Мери совершенством?

— У него же, кроме нее, никого не было, и потом она вполне соответствовала его идеалам. В качестве ледяной девы она заслуживала всяческого восхищения.

— Уж не склонна ли ты предполагать, что этот мучающий нас холод связан с темпераментом призрака?

— Я в этом уверена.

— И ты хочешь сказать, что Мери рвется к мщению?

— Ничего подобного. Мери обожает прощать.

— Ну, портрет получился весьма неправдоподобный. Не слишком ли далеко тебя завела фантазия?

— Нет, Родди! Сам посуди — что мы знаем о Мери? Застав мужа с Кармел, она оставляет натурщицу в доме… Возможно, она даже хотела, чтобы эта связь продолжалась. А вспомни, как она поступила, когда Кармел в отчаянии вернулась сюда? Можешь представить, как Мери… Да зачем представлять, ты же это сам видел, как она, стоя на площадке, вперила взор в несчастную Кармел, а потом улыбнулась, сообразив, что надо делать. Не выгонять Кармел, Боже сохрани! Нет! Оставить ее в семье. Пусть себе Мередит рисует ее, пусть вдоволь наглядится на это изможденное лицо! И заметь — ведь именно Мери послала Кармел в мастерскую в тот последний вечер, чтобы несчастная увидела его картину. — Памела замолчала.

— Послушать тебя, так Мери просто чудовище.

— Любительница разрушать чужие судьбы вроде героини твоей пьесы Барбары.

— Постой! А ведь верно, какое совпадение!

— Не знаю, совпадение ли, что они похожи? Совпадение в другом — ты взялся писать нечто совершенно не сходное с твоими прежними вещами, именно здесь.

— Ты думаешь, на меня подействовала атмосфера дома?

— Кто знает… Но не будем отклоняться!

— Мы и не отклоняемся. Мери так же властолюбива, как Барбара, только она видит свою власть в ином.

— Барбару увлекает процесс душегубства, Мери — процесс последующего спасения. Вот и вся разница.

Кофе уже сварился и булькал, а мы не обращали на него внимания. Я налил себе и поднял чашку, как бокал с вином.

— За тебя! Ты заткнула за пояс самого Ингрема!

— Он не видел Кармел, не был ею, как я вчера вечером.

— Хотел бы я, чтобы Макс и Ингрем сидели сейчас здесь с нами.

— Но, Родди, мы же не могли бы им ничего сказать.

Мы помолчали, раздумывая о том, как все это сложно. Часы пробили половину одиннадцатого. За окнами стало спокойнее, но я все еще слышал тихие стоны — может быть, это горевала бедная Кармел, может быть, завывал ветер.

— Надеюсь, капитан так никогда ничего и не заподозрит, — сказал я.

— Ох, Родди! — отозвалась Памела. — Боже сохрани!

— Это было бы жестоким ударом.

— Вся эта история ужасно жестока! Подумай, какая жестокость по отношению к Стелле с самого ее рождения! Ведь в ней чувствуется дочка Кармел, правда? Та же импульсивная веселость, то же душевное тепло, нежность. И все это стиснуто, зажато, задавлено. — Голос Памелы звучал изобличающе, но вдруг лицо ее смягчилось, и она вздохнула. — Наверно, для нее будет громадным облегчением узнать правду.

— Но Стелле ничего нельзя говорить! — воскликнул я.

Памела удивленно уставилась на меня:

— Как это так?

— Мы не имеем права! С самого детства она молилась на Мери — на свою мать. Представляешь, какой это будет удар для нее!

— Но нельзя же ей и дальше жить с такой ложью?

— Все равно. Сказать ей мы не имеем права.

— Неужели ты сможешь глядеть ей в глаза и скрывать правду, Родди? Подумай, как изуродована будет ее жизнь.

Но я уже не слушал Памелу, я прислушивался к стонам, они звучали то тише, то громче, то переходили в рыдания, то их будто старались сдержать. Это был не ветер.

Я вскочил.

— Послушай! — раздраженно сказал я. — Ну вот теперь мы знаем правду. И что толку? Чем это нам помогло? Слышишь снова стоны? Ну и что нам делать?

Памела тоже встала. Ее била дрожь.

— Мы должны сказать Стелле, — проговорила она. — Этого хочет Кармел. Она не может вынести, что ее родное дитя верит сплетням и кривотолкам и не знает, кто ее мать! Я уверена, что поэтому призрак Кармел и не расстается с домом. Хочешь, спроси ее! Давай снова попробуем пустить в ход стакан. Может быть, я опять впаду в транс. Тогда ты спросишь ее, а она через меня тебе ответит.

— Нет! — закричал я. — Стелле мы ничего не скажем! А о стаканах и трансах я не хочу больше слышать. Завтра мы отсюда уезжаем!

— Но в этом нет нужды! Теперь мы можем положить конец всем неприятностям. Ах, Родди, ну как ты не понимаешь? Ведь призрак Мери обитает в доме только из-за Кармел! Мери боится, что правда выплывет наружу. Я уверена, что ее призрак бродит здесь именно поэтому. Если нам удастся утешить Кармел и она покинет дом, Мери тоже исчезнет.

Действительно, это был интересный подход к нашей проблеме. Неужели ключ к разрешению загадки у нас в руках? А если так, то не можем ли мы им воспользоваться? Я напряженно соображал, стараясь распутать этот новый клубок, когда зазвонил телефон.

Звонил не доктор Скотт, как я подумал, а Макс.

— Я только что вошел в дом. Ну как Памела? — спросил он.

— Все хорошо, — ответил я. — Очень рад, что вы позвонили, она как раз излагает мне новую потрясающую версию. Но позвольте, почему вы вернулись только сейчас? Вы же должны были приехать уже давно. Что случилось?

В трубке раздался отрывистый смущенный смешок, и я догадался:

— Ну ясно, вы залюбовались той тучей над заливом и опоздали на поезд!

В голосе Макса опять прозвучал смех:

— Правильно, и тучей полюбовался, и на поезд опоздал. Однако опоздал нарочно. Видите ли, я все время думал о Стелле.

— О Стелле?

— Да, Родди. Не знаю, как вы на это посмотрите, но я выкинул довольно смелый номер.

Я быстро пересказал все, что он говорил, Памеле, которая, порядком встревоженная, подошла и встала рядом.

Она кивнула.

— Мне слышно.

— Ну так вот, — продолжал Макс, — я подумал, что не мешало бы проводить Стеллу, раз уж я на станции. К поезду три пятнадцать она не приехала, а я навел справки и узнал, что могу ехать более поздним с пересадкой. Ну я и остался ждать. Она прибыла с этой особой. И выглядела очень неважно.

— Она больна?

— Нет, скорее измучена… испугана и, по-видимому, потеряла надежду. Я порадовался, что остался ее проводить.

— Вы с ней разговаривали?

— Да! Она так и кинулась ко мне. А эта ее дама налетела на нас, как дракон. Но я успел сунуть Стелле в карман деньги.

— Деньги? Ну, Макс, и молодец же вы!

— И еще наш адрес. Я все заранее приготовил. По-моему, наличные деньги ей пригодятся.

— Макс! Это самый благородный поступок за всю вашу благородную жизнь!

— Очень рад, что вы не сердитесь. Кроме того, я ухитрился шепнуть Стелле: «Здесь три фунта». Тут-то к нам и ринулась эта гарпия. Я перепугался, что Стелла расплачется, но она самым церемонным образом представила нас друг другу.

— Это на нее похоже.

— Она сказала, что ее дед в больнице, ему сделали операцию аппендицита и, похоже, поздно. Видно, что она за него страшно волнуется. Ну а больше нам поговорить не удалось. Эта мегера сразу вывесила на дверях купе табличку: «Только для леди», так что мне пришлось пройти в вагон для курящих. Я надеялся потом подстеречь Стеллу в коридоре… но, Родди! Вы себе не представляете — она сбежала! Выскочила из поезда перед самым отходом.

Я не мог удержаться от смеха — от радости, от облегчения, что Стелла опять в Уилмкоте, от рассказа Макса об его приключениях в роли подстрекателя и при мысли, что же стало с мисс Холлоуэй, когда она обнаружила исчезновение своей подопечной. Меня одолевал хохот. Я никак не мог остановиться. Мне было слышно, как Макс просит у телефонистки еще три минуты, потом он сказал:

— Вам-то хорошо смеяться, а мне было не до смеха.

— А что? — спросил я, давясь от хохота.

— Ну, когда эта особа спохватилась, что Стеллы нет, она бросилась разыскивать меня. Потребовала, чтобы я обыскал весь поезд, проводники ползали на коленях под скамейками, заставила меня отправить со следующей станции телеграмму, — словом, чего только не было! Я едва вырвался из ее когтей, чтобы пересесть на другой поезд. Не привык я к такому обхождению!

— Макс, вы просто спаситель, я вам до конца дней обязан.

— Я боялся, что вы уже переехали в гостиницу.

— Памела решила остаться. Она хочет поговорить с вами. — Я передал трубку Памеле и побежал наверх.

Мне необходимо было двигаться. У меня в спальне оказались открытыми окна, и все бумаги разлетелись по комнате. Я захлопнул рамы. Изобретенное Памелой средство от призраков — керосиновая печурка — потухла. Мне показалось, что Памела поставила ее в неудобное место. Я оттащил печку в сторону и разжег опять. Сердце мое чуяло, что ночью снова появится Мери. Пусть себе! Стелла освободилась из лап мисс Холлоуэй, она в Уилмкоте, как-нибудь, когда-нибудь, совсем скоро, мы с ней увидимся.

Я прозевал, когда в дверь позвонили, но услышал громкий стук. Памела бросилась к дверям, открыла их, и в холл вошла Стелла.